Онлайн чтение книги Неделя как неделя
Четверг

Мы вскочили в половине седьмого. Дима бросился будить детей, я на кухню — только кофе и молоко! — потом к ним помогать. Похоже, что успеем выйти вовремя. Но вдруг Котька, допив молоко, заявил:

— Я не пойду в садик.

Мы в два голоса: «Не выдумывай!» — «Одевайся!» — «Пора!» — «Мы уходим!»

Нет. Мотает головенкой, насупился, вот-вот заплачет. Я присела перед ним:

— Котя, ну, скажи нам с папой, что случилось? В чем дело?

— Меня Майя Михайловна наказала, не пойду.

— Наказала? Значит, ты баловался, не слушался…

— Нет, я не баловался. А она наказывает. Не пойду.

Мы стали одевать его насильно, он начал толкаться, брыкаться и заревел. Я твердила одно:

— Котя, одевайся, Котя, надо идти, Котя, мы с папой опаздываем на работу.

Дима догадался сказать:

— Идем, я поговорю с Майей Михайловной, выясним, что там у вас.

Котька красный, потный, залитый слезами, всхлипывая, пытается рассказать:

— Витька свалил, а не я. Он разбился, а она меня по-са-ди-ла од-ного… Это не я! Это не я! — И опять рыдания.

— Кто разбился — Витька?

— Не-е-ет, цве-е-ток…

Я сама чуть не плачу — так мне жалко малыша, так ужасно тащить его, такого обиженного, силком. И страшно: весь потный, еще простудится. Умоляю Диму непременно узнать, что произошло, сказать воспитательнице, как Котя нервничает.

— Ладно, не раскисайте, — говорит Дима сурово, — их там двадцать восемь штук, можно и ошибиться.

Тут вдруг Гуля, которая была до последней минуты спокойна, заплакала и стала тянуть ко мне ручки:

— Гуля… маме…

Бросаю всех, кричу с лестницы Диме:

— Позвони мне обязательно! — сбегаю вниз, несусь к автобусу, штурмую один, другой… В третий попадаю.

Еду и думаю о Котьке. В группе действительно двадцать восемь ребят, у воспитательницы, конечно, может не хватить на всех внимания и даже сил. Но лучше совсем не разбираться, если некогда, чем разобраться не до конца, наказать несправедливо…

Вспоминаю, как звала меня заведующая, когда Котьку переводили в новый сад, работать нянечкой, как уговаривала: «Полторы ставки, воспитательница помогает раскладушки расставить, постели со стеллажей снять, детей на прогулку одеть». Видно, обеим хорошо достается — и няне и воспитательнице. Представить только — двадцать пять рейтуз, платков, шапок, пятьдесят носков, валенок, рукавичек, да еще шубки, да кашне и пояса подвязать… И все это надо дважды надеть да один раз снять, а еще после дневного сна… Двадцать пять… Что это за нормы, кто только их выдумал? Наверное, у кого детей нет или у кого они в садик не ходят…

Еду уже в метро, и вдруг меня как стукнет — сегодня же политзанятия, семинар, а я забыла дома программу, забыла даже заглянуть в нее… А ведь взялась подготовить вопрос и… забыла! Занятия раз в два месяца, можно, конечно, забыть. Но раз я взялась, забывать было нельзя.

По заведенному нами порядку мы делим вопросы между собой. Это «лавочка», спору нет. Но готовить все невозможно, некогда. Всех это устраивает. И сам Зачураев, руководитель наш, отставной подполковник, наверняка в курсе: не пытается втянуть в разговор никого, кроме добровольцев, заполняет паузы, «развивая вопрос». Дело идет достойно, споро и скоро. Никогда еще Зачураев не задерживал нас ни на минуту.

Ну ладно, приеду, возьму у Люси Маркорян программу, авось что-нибудь успею сообразить.

Все же первая моя забота должна быть — механическая. Если я сегодня не прорвусь туда, будет плохо. Заглядываю — Вали нет. Кричу:

— Где Валя?

Не слышат, не понимают, потом я не сразу понимаю… Наконец дошло — Валя куда-то вышла. Опять! Оставляю ей записку, в которой все, кроме одной фразы, неправда: «Валечка, милая, выручайте! Сомневаемся в прочности доработанной массы. Без испытаний у вас все остановилось. На меня сердится Я. П. Второй день не могу вас застать».

Наверху у нас одни добрые люди. Никто меня не спрашивает, почему я так поздно, но все хотят рассмотреть новую прическу, вчера не успели. Я верчусь во все стороны — затылком, в профиль. Тут входит Алла Сергеевна и, сказав с улыбкой: «Очень мило», — сообщает, что мною только что интересовалась Валя.

Я вылетаю в коридор, но не успеваю сделать несколько шагов, как меня окликают — к телефону. Это Дима. Он успокаивает меня: Майе про Котьку сказал, она обещала разобраться. Меня это не утешает.

— Она так и сказала?

— Да, именно так.

— А ты ей рассказал, что он говорит?

— Рассказывать особенно не пришлось, но самое главное сказал…

Повесив трубку, вспоминаю, что не предупредила Диму о политзанятиях, — ведь я приду на полтора часа позже. И заготовок к ужину не успела сегодня сделать! А дозвониться в Димин «ящик» нелегко. Попробую позже, а сейчас скорее к Вале, пока никто не проскочил вперед!

Валя недовольна — я пришла недостаточно быстро. Ворчит:

— То бегают, бегают, то не дозовешься.

Сегодня у них производственное совещание, с четырех свободны все установки, если работать самостоятельно — пожалуйста. Тот, за кем это время, отказался.

С четырех? Это слишком поздно! Всего полтора часа, если б не было семинара. А он начинается в 16.45. И я не могу сегодня с него отпрашиваться, раз мне выступать. Значит, всего сорок пять минут. Объясняю Вале, но она не понимает.

— Вы просили, вот я вам и даю.

— Нельзя ли начать хоть на часик пораньше, хоть на одной установке?

— Нет, нельзя.

— Как же мне быть? — думаю я вслух.

— Уж не знаю. Решайте… А то отдам другим. Желающих много…

— А кто там пораньше, может, мне поменяться?..

— Нет уж, не устраивайте мне тут обменное бюро — и так у нас проходной двор…

Хорошо, мы берем это время — значит, в 16.00.

На обратном пути ломаю голову — как быть? Может, Люське отпроситься с занятий, провести несколько опытов? Только каждый образец надо измерить микрометром, обязательно каждый, хоть они изготовлены по стандарту… Сделает она это? А вычислить площадь поперечного сечения? Не признает она этой тщательности. Нет, Люську отставить. Кого еще можно просить — Зинаиду? Но она, наверное, забыла все это.

Значит, необходимо отпроситься с семинара.

Я сижу над дневником, составляю сводку вчерашних электроиспытаний, а в голове все вертится мыслишка, как бы мне удрать от всех да поработать в физико-механической до конца дня.

— А где Люся Вартановна? — спрашиваю я.

Все молчат. Неужели никто не знает? Ну если так, то я пропала. Значит, Люся черная «ушла думать». В таких случаях она умеет скрыться так, что никто ее не найдет.

Внезапно наступает перерыв. Люся беленькая, наклонясь ко мне говорит:

— Ты что, спишь, что ли, говори скорей, чего тебе, задерживаешь, ведь два часа.

Я начинаю соображать вслух, что мне надо, а Люська торопит:

— Ну все, что ли?

— Все, — отвечаю я, — раз тебе некогда, то все!

— Ну что злишься? — уступает Люська.

А я не злюсь, я просто не знаю, что мне делать.

И как раз в эту минуту телефон: «Воронкову просят срочно в проходную принять изделия с производства». Я кидаю Люське две трешки:

— Купи что-нибудь мясное. — В дверях вспоминаю: — И чего-нибудь пожевать (я ведь еще не ела сегодня).

Внизу в проходной лежат выброшенные из «пикапа» три громоздких свертка с надписями: «В полимеры Воронковой» — первые опытные изделия из стеклопластика-1, выполненные на нашем экспериментальном заводе, — кровельные плитки, толстые короткие трубы. Поспешил Яков Петрович заказать, ведь состав изменен… Только место на стеллажах занимать будут.

Спрашиваю у вахтера, где Юра — наш рабочий, посыльный, «мальчик на подхвате». Только что был тут. Он всегда «только что» там был, где он нужен. Пробую найти его по телефону, но мне некогда. Беру один из свертков и тащу его по лестнице на третий этаж. Старый вахтер причитает, жалея меня, бранит Юру. Под этот аккомпанемент я потихоньку перетаскиваю все свертки к нам в лабораторию. Когда я тащусь с последним, меня догоняет Люська с нашими покупками:

— Оля, «Лотос» дают в хозтоварах, я заняла очередь, кто б пошел, взяли бы на всех…

«Лотос» нужен, очень нужен, но я только машу рукой — не до «Лотоса» мне, четвертый час, только успеть собраться в механическую и все-таки в программу заглянуть. Но Люси Маркорян все еще нет… Впрочем, я же решила — иду в механическую?! Вот съем, что мне Люська принесла, и умотаюсь. Но беленькая куда-то пропала — не за «Лотосом» ли? Лезу к ней в сумку — две булки, два творожных сырка. Уж половина-то наверное мне.

Собираюсь потихоньку, образцы наши давно внизу, и без пяти четыре исчезаю.

Начну с маятникового копра. Замеряю первый брусок, закрепляю. Устанавливаю угол зарядки. Отпускаю маятник. Удар! Образец выдержал. Теперь увеличим нагрузку. Что это, я волнуюсь? Спортивный азарт Ставка на стеклопласт-2: выдержит — не выдержит? Образец не разбивается при максимальной силе удара. Ура! Или еще рано кричать «ура»? Испытания на прочность на этом ведь не кончаются… А растяжение? Сжатие? Твердость?

Я погружаюсь в увлекательный спорт, в котором я тренер, а мой подопечный спортсмен — Пластик. Он прошел первый тур и готовится ко второму: опять измеряется толщина, ширина, опять вычисляется площадь поперечного сечения… Теперь новая машина, новая нагрузка…

Через некоторое время я нахожу на листе с подсчетами сдобную булку и творожный сырок. Вот интересно! Я уже съела булку и сырок наверху. Что это — приходила Люська? Я не заметила. Очень хорошо так работать — в темпе, молчаливо, один на один с делом. Но вдруг до меня доходит моя фамилия, которую выкрикивают напористо и зло:

— Воронкова! Воронкова!! Да Воронкова же!!

Оглядываюсь. У дверей стоит Лидия.

— Занятия начинаются. Давай. И поскорей. — Выпалив это, она хлопает дверью.

Разыскала! А что, если не пойти? Черт возьми, хоть этот опыт должна я закончить? Через десять минут распахивается дверь и влетает Люська.

— Ну что же ты? — кричит она. — Лидия скандалит, Зачураеву на тебя пожаловалась. Идешь ты, наконец?

— Иду, иду. Скажи хоть, о чем вы там говорите?

— О неграх, — бросает Люська, вылетая за дверь.

Сбрасываю измеренные образцы обратно в коробку, туда же кидаю микрометр, карандаш, листы бумаги с расчетами, а сверху хлопаю дневник испытаний.

Бегу по лестнице, стараюсь вспомнить тему занятий. При чем там негры? А, кажется вопрос о противоречиях — антагонистических и неантагонистических. Будто так. Да, именно так.

Забегаю к себе, сваливаю на стол все имущество и, схватив карандаш и тетрадку, с виноватым видом вхожу в соседнюю большую комнату, где собирается вся лаборатория.

Говорит сам Зачураев, но, как только я открываю дверь, он замолкает. Прошу извинения и пытаюсь пробраться к Люсе Маркорян.

— Что вы так запаздываете? — сердится Зачураев. — Садитесь, вот же свободное место. — Он указывает на ближайший стул. — Давайте продолжим. Итак, мы рассмотрели, что такое противоречия и каков их характер в классовом обществе в условиях капитализма.

Зачураев вытаскивает платок из кармана и вытирает руки. Значит, сейчас перейдет к новому вопросу.

— Ну-с, а в социалистическом, бесклассовом, обществе — существуют ли в нем противоречия, вернее сказать, мешающие его поступательному движению пережитки? Какой они носят характер? Кто хочет, пожалуйста… Ну-с, прошу…

Все молчат. Полная тишина. Взглядываю искоса на Люсю Маркорян. Она смотрит на меня, подняв брови — удивлена.

И тут слышится робкий голос:

— В обществе, развивающемся на пути… в социалистическом обществе не может быть противоречий… Кто не выдержал молчания? Шурочка.

Зачураев обрадованно подхватывает чахлую реплику.

— Не совсем так, не совсем… Нельзя сказать, что бесклассовое общество, общество, построившее социализм, свободно от трудностей, ошибок, даже противоречий, связанных в основном с преодолением пережитков, так сказать, «родимых пятен», доставшихся нам от прошлого, таких как…

Тут я получаю записку от Лидии: «Что ж ты молчишь, это свинство».

Я вскакиваю и говорю с вызовом:

— А разве нет новых противоречий?.. Вот, например, я…

И меня понесло… Поток, водопад слов: я не успеваю, мы, женщины, не можем все успеть, семья, специальность, учеба, дети, болезни, работа, не могу — все кое-как, испытания не кончены, не успеваю, год кончается…

Зачураев пытался меня остановить:

— Дети, наверное, ходят в садик, скажите спасибо государству, оно берет на себя большую долю расходов, помогая вам…

От его слов я завелась еще сильнее: эмансипация, заброшенный дом, распущенные дети, разваленные семьи, это что — не противоречие? Дети-одиночки, без братьев-сестер. Мать загружена, перегружена. Нагрузки растут, а где забота?

— Так что же вы — зовете назад, к домострою?

— Не зову, у меня диплом инженера-химика, я люблю работу, хочу работать лучше. Детей мне жалко…

Чувствую, лучше остановиться, еще не хватает зареветь. И вдруг выпаливаю:

— Освободите меня от политзанятий, не могу, не успеваю! — И плюхнулась на стул совсем без сил.

— А вот по этому вопросу поговорим в парткоме. Я лично освободить вас не могу, не имею права.

Зачураев говорил еще что-то об эмансипации, о революционерках, их идеалах, о передовых наших женщинах, о матерях-героинях. Но я уже не слушала. Ужасно, что я так и не предупредила Диму о семинаре. Что он будет делать с детьми? Ведь я утром ничего не успела заготовить к ужину. Как там Котька с его переживаниями? Не уверена, что Майя Михайловна, если она «разбиралась», не причинила ему новых обид.

Занятия окончены, все торопятся — пересидели лишних двадцать минут. Люська беленькая на ходу бросает мне: «Ну и дура ты!» Люся Маркорян качает головой: «Пожалела бы свои нервы».

Я бегу по коридору, догоняю Зачураева и прошу извинить меня — бросила опыты, очередь на испытания… Он отвечает глухим голосом, и я вижу, какой он усталый и старый:

— Ладно, ладно. Понимаю. Вы разнервничались. Бывает. А на занятия ходить надо, готовиться тоже надо. Кстати, скоро у вас будет новый руководитель — философ. Желаю здравствовать.

Бегом до комнаты, хватаю сумку и бегом же до раздевалки.

Часы в вестибюле показывали четверть восьмого. Такси бы схватить, не до дому, конечно, но хоть до метро!

Но такси не попалось, и я бежала до троллейбуса, а потом бежала по эскалатору в метро, а потом до автобуса… И вся запыханная, потная, около девяти влетела в дом.

Дети уже спали. Гуленька у себя на кроватке раздетая, а Котька, одетый, у нас на диване. В кухне за столом, заставленным грязной посудой, сидел Дима, рассматривал чертежи в журнале и ел хлеб с баклажанной икрой. На плите, выкидывая султан пара, бушевал чайник.

— Что это значит? — строго спросил Дима.

Я сказала коротко, каким был сегодняшний день, но он не принял моих объяснений — я должна была дозвониться и предупредить. Он прав, я не стала спорить.

— Чем же ты накормил детей?

Оказалось, черным хлебом с баклажанной икрой, которая им очень понравилась — «съели целую банку», — а потом напоил молоком.

— Надо было чаем, — вздохнула я.

— Откуда я знаю, — буркнул Дима и опять уткнулся в журнал.

— А что Котька?

— Как видишь, спит.

— Вижу. Я о садике.

— Ничего, обошлось. Больше не плакал.

— Давай разденем его, перенесем в кроватку.

— Может, сначала все-таки поедим?

Ладно, уступаю. С голодным мужчиной бесполезно разговаривать. Поцеловав и прикрыв Котьку (он показался мне бледным и уставшим), я возвращаюсь на кухню и делаю большую яичницу с колбасой. Ужинаем.

В доме полный бедлам. Все разбросанное в утренней спешке так и валяется. А на полу возле дивана ворох детских вещей — шубки, валенки, шапки. Дима не убрал, очевидно, в знак протеста — не опаздывай.

После яичницы и крепкого чая Дима добреет. Я рассказываю ему про семинар.

— Ты, Олька, как маленькая, на этих занятиях полагается петь по нотам, пора бы уж знать.

Вдвоем мы раздеваем и укладываем сына, убираем детскую одежку. Потом я отравляюсь на кухню и в ванную — убирать, стирать, полоскать…

Я легла только в первом часу. А в половине третьего мы проснулись от громкого Гулькиного плача. У нее заболел живот, сделался понос. Пришлось ее мыть, переодевать, перестилать постель, вталкивать в нее энтеросептол и класть грелку.

— Вот она, икра с молоком, — ворчала я.

— Ничего, — успокаивал Дима, — это так, разовое.

Потом я сидела возле Гульки, придерживая грелку, мурлыкала сонно: «Баю-баю-баиньки, под кустом спят заиньки…» — голова моя лежала на свободной руке, рука на бортике кроватки.

Легла я около четырех, и, кажется, только закрыла глаза — будильник!