Онлайн чтение книги Неестественные причины
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. СУФФОЛК

1

Bвиду суффолкского побережья дрейфовала небольшая парусная лодка, на дне ее лежал труп с отсеченными кистями рук. Покойник был мужчина средних лет, маленький, молодцеватый, обряженный в элегантный темный костюм в белую полоску, так же безупречно сидящий на мертвом, как прежде сидел на живом. Сшитые на заказ штиблеты еще блестели – только носы оказались ободраны, – старательно вывязанный узел шелкового галстука лежал под выступающим кадыком. Злосчастный мореплаватель был одет весьма корректно, но для поездки в город, а отнюдь не для прогулки по безлюдным морским просторам; и уж конечно не для встречи со смертью.

Был ясный день, какие редки в середине октября, остекленелые глаза смотрели вверх на синее небо, по которому юго-западный ветер волок изорванные клочья случайного облачка. Дощатая скорлупка-лодка, без мачты и уключин, покачивалась на зыби Северного моря, и голова покойника моталась из стороны в сторону, словно в тревожном сне. Лицо его было ничем не примечательным даже при жизни, а смерть если что и добавила, то лишь жалкую бессмысленность выражения. На шишковатый высокий лоб налипли жидкие светлые волосы, нос прямой и узкий, как лезвие бритвы – того гляди, хрящом прорежет кожу; небольшой тонкогубый рот приоткрылся, обнажились два выступающих верхних резца, придавая ему сходство с убитым зазнайкой зайцем.

Ноги, еще окоченевшие, были протянуты по обе стороны поднятого шверта, руки выложены на банку. И обе кисти обрублены у запястий. Почти без крови. Только две черные струйки запеклись на жестких рыжих волосках, и банка немного измазана, словно разделочная доска. Но больше ни на геле, ни в лодке крови ни капли.

Правая кисть была отнята аккуратно, белел закругленный конец лучевой кости; а левая измочалена, раздробленная кость торчала из мяса острыми иголками. Рукава пиджака и манжеты рубашки были аккуратно завернуты, и в болтающихся золотых запонках с монограммой, взблескивая, отражалось осеннее солнце.

Маленькая лодка с давно не крашенными облупленными бортами одиноко покачивалась, как брошенная игрушка, на колышущемся пустынном море – лишь у горизонта виднелось каботажное судно, держащее курс на Ярмут; больше нигде никого. Около двух часов дня по небу к земле пронеслась черная птица, волоча за собой перистый хвост и разрывая воздух ревом моторов. Но рев замер, и снова воцарилась тишина; тихо, только плескалась вода о борт да раздавались редкие возгласы чаек. Вдруг лодка сильно качнулась, потом выровнялась, повернулась вокруг себя. Она словно ощутила тягу прилива и обрела направление. Черноголовая чайка, присевшая было у нее на бушприте как недвижная носовая фигура, взмыла в воздух и с криками закружила над мертвым телом. Маленькое суденышко, шлепая носом по волне, медленно, неотвратимо влекло свой страшный груз к земле.

2

В то же самое время, без малого в два, суперинтендант Адам Далглиш, затормозив, свернул на травянистую обочину перед Блайборским собором и, выбравшись из своего «купер-бристоля», вошел под прохладные серебристые своды одного из красивейших церковных зданий в Суффолке. Он ехал в Монксмир-Хед, под Данвичем, где намеревался провести десятидневный осенний отпуск у незамужней тетки, своей единственной здравствующей родственницы, и Блайборо был последней остановкой на его пути. Далглиш выехал из Сити ранним утром, когда Лондон еще даже не начал просыпаться, и, вместо того чтобы двигаться прямой дорогой через Ипсвич, свернул в Челмсфорде на север и въехал на территорию Суффолка со стороны Садбери. Позавтракав в Лонг-Мелфорде, он взял направление на запад и медленно покатил через Лейвенхем в самое зеленое и наименее испохабленное из графств. День был прекрасный, и на душе у него было бы не хуже, если бы не одна неотступная забота. Ему надо было принять некое решение, которое он сознательно отложил на отпуск. До возвращения в Лондон он должен был додумать до конца: делать предложение Деборе Рис-коу или нет?

Честью говоря, ему было бы проще, не знай он наверняка, какова будет ее реакция. А так вся ответственность – на нем, ему предоставлялось решить, следует ли прервать нынешние достаточно комфортные отношения (достаточно комфортные для него, во всяком случае, но ведь факт, что и Дебора сейчас гораздо счастливее, чем год назад, верно?) и заменить их взаимными обязательствами, которые, насколько он понимал, раз приняв на себя, и та и другая сторона будет рассматривать как нерасторжимые, чем бы дело ни обернулось. Нет, кажется, более несчастных супружеских пар, чем те, кому гордость мешает признать, что они несчастны. Кое-какие доводы против ему были известны уже и сейчас. Ей, например, не нравится его работа. Это неудивительно и не так уж важно. Работу он выбирал сам и не нуждался ни в чьем одобрении. Но если представить себе, что всякий раз, как надо будет задержаться на работе или куда-то срочно выехать, – извольте звонить домой, отпрашиваться… Прохаживаясь под высокими четырехгранными сводами храма, вдыхая особый англиканский аромат воска, цветов и старых отсыревших молитвенников, Далглиш вынужден был признаться себе, что получил желаемое как раз тогда, когда усомнился в его желанности. Дело это обычное и не должно особенно огорчать умного человека, но все-таки неприятно. Его останавливал не страх утратить свободу – как правило, больше всего пекутся о своей свободе именно те, кто внутренне несвободен. Гораздо труднее ему было поступиться своей обособленной личной жизнью. Даже просто постоянное физическое присутствие рядом с тобой другого человека и то нелегко стерпеть. Водя пальцем по деревянным извивам резного аналоя XV века, Далглиш пытался представить себе, как это будет, когда в квартире на Куинхайте поселится Дебора – уже не дорогая гостья, а законная, документально зарегистрированная «половина».

В Скотленд-Ярде времена были трудные, не до личных проблем. Проведенная крупная реорганизация неизбежно повлекла за собой перестановки и нововведения – и значит, недовольство, брожение, слухи. А работы меж тем не убыло. Старшие сотрудники почти все вкалывали по четырнадцать часов в сутки. Последнее дело, которое Далглиш провел, хоть и завершилось успешно, совсем его измотало. Погиб ребенок, и выслеживание убийцы свелось к планомерному, упорному перебору фактов – занятие, которое ему всегда не нравилось, не соответствовало его темпераменту. Да еще мешали своим шумным вниманием средства массовой информации и нагнетали истерическую атмосферу перепуганные соседи. Родители пропавшего ребенка цеплялись за Далгли-ша, как утопающие, которым нужен хотя бы глоток утешения и надежды, – он до сих пор ощущал на своих плечах почти физическое бремя их боли и вины. Приходилось быть одновременно и утешителем, и исповедником; и мстителем, и судьей. Это как обычно. Далглиш не допускал в свою душу чужое горе, в этом всегда была его сила, как иным из его сотрудников служили источником силы ненависть, ярость и сострадание. Но дался ему этот случай большим напряжением, и не так-то теперь просто будет осенним суффолкским ветрам выдуть из его памяти гнетущие образы. Женщина разумная не могла ожидать от него предложения руки и сердца, пока идет расследование. Дебора и не ожидала. А что он нашел время и вдохновение еще до того, как был произведен арест, закончить свою вторую книгу стихов – об этом у них речи не было. Далглиш был вынужден с сокрушением признаться перед самим собой, что даже маленький талант можно употребить в качестве оправдания пассивности и эгоизма. Не очень-то он нравился себе в последнее время, и едва ли краткий отпуск способен тут что-либо исправить.

По прошествии получаса он тихо закрыл за собой церковные двери и начал последний отрезок пути до Монксмира. Тетке он сообщил письмом, что появится около половины третьего, и теперь, если ничего не помешает, похоже, успевал как раз вовремя. Наверно, тетя, по своему обыкновению, выйдет в половине третьего его встречать, и ей будет видно с крыльца, как «купер-бристоль» сворачивает на мыс. Далглиш с любовью представил себе ее у дома, высокую, угловатую, прямую. История ее жизни была достаточно заурядной, кое о чем Далглиш догадался, что-то еще мальчиком усвоил из неосторожных обмолвок своей матери, а что-то просто знал всегда, с самого раннего детства. В 1918 году, за шесть месяцев до перемирия, у нее убило жениха. Она тогда была совсем молоденькая. Мать ее была томная, избалованная красавица и меньше всего подходила на роль жены деревенского священника-книгочея, о чем сама не уставала твердить, по-видимому считая, что чистосердечное признание авансом объяснит и оправдает очередное проявление ее эгоизма и расточительства. Она не выносила вида чужого горя, временно отодвигавшего ее на задний план, и потому приняла смерть молодого капитана Маскелла чрезвычайно близко к сердцу. Как бы там ни страдала ее нежная, замкнутая и, надо прямо признать, строптивая дочь, мать, уж конечно, страдала гораздо больше – и по прошествии трех недель после получения роковой телеграммы скончалась от инфлюэнцы. Едва ли она сознательно рассчитывала зайти так далеко, но наверняка осталась бы довольна произведенным эффектом. Убитый горем супруг в одночасье позабыл все, что возбуждало его озабоченность и раздражение, и сохранил в памяти только сердечность и красоту усопшей. О повторной женитьбе, понятно, не могло быть и речи, он остался вдовцом, и Джейн Далглиш, о чьем погибшем женихе уже и не вспоминали, жила хозяйкой в доме священника, покуда отец в 1945 году не отошел от дел и через десять лет после того умер. Она была женщина очень разумная и если и тяготилась цепким однообразием домашних хлопот и приходских обязанностей – изо дня в день, из года в год одно и то же, как церковный календарь, – то никогда и никому не жаловалась. Ее отец неколебимо верил в свою миссию и даже не подозревал о том, что чьи-то таланты могут пропадать даром в служении ему. Джейн Далглиш, всеми в приходе уважаемая, но не любимая, исправно выполняла свои обязанности, а отраду находила в наблюдениях за птицами. После смерти отца она опубликовала ряд статей и заметок о своих наблюдениях, и это сразу принесло ей некоторую известность; а с течением времени «хобби нашей мисс Далглиш», как снисходительно говорили о ее занятиях в приходе, принесло ей славу одного из лучших любителей-орнитологов. Пять лет назад она продала дом в Линкольншире и купила «Пентландс», каменный коттедж над самым морем на Монксмирском мысу. Сюда Далглиш приезжал к ней не реже чем два раза в год.

И приезжал вовсе не из чувства долга, хотя он, конечно, считал бы, что на нем лежит ответственность за нее, не будь она так независима, что даже родственная привязанность и то подчас казалась оскорбительным посягательством на ее самостоятельность. Но он все равно был к ней очень привязан, и они оба это знали. Подъезжая к Монксмиру, он уже с удовольствием предвкушал скорую встречу и десять дней гарантированно спокойного, приятного отдыха.

В большом камине будет, как всегда, полыхать, благоухая на весь дом, сухой плавник. Перед камином – кресло с высокой спинкой, попавшее сюда из старого дома священника, где он родился и рос; и кожаная обивка будет приятно пахнуть детством. В его скромно обставленной комнате с видом на море и небо будет узкая, но удобная кровать, простыни, попахивающие древесным дымом и лавандой, вдоволь горячей воды и большая ванна, где есть место блаженно растянуться человеку ростом в шесть футов два дюйма. Тетя, будучи и сама шести футов ростом, по-мужски знает толк в простых удобствах. Она напоит его чаем, усадив у камина, и накормит горячими тостами с мясными консервами домашнего приготовления. Но главное – никаких трупов, о них ни слова. Джейн Далглиш, как он подозревал, находила странным, что человек его ума вздумал зарабатывать на жизнь ловлей убийц, а она была не из тех, кто станет из вежливости разговаривать на тему, которая ее не интересует. От него она не требовала ровным счетом ничего, даже внимания, и поэтому была единственной женщиной на свете, с которой ему совершенно спокойно и просто. Что обещал предстоящий десятидневный отдых, он знал наизусть. Они будут вместе гулять, может быть даже молча, по плотной полосе влажного прибрежного песка между пенным краем воды и галечным береговым откосом. Он будет нести ее рисовальные принадлежности, а она – шагать чуть впереди, засунув руки в карманы куртки и зорко высматривая, где села каменка, почти неотличимая от обкатанного волной голыша, куда пролетела над головами крачка или ржанка. Покой, отдых, полная свобода. И через десять дней, вернувшись в Лондон, он убедится, что с души у него свалился камень.

Он проезжал через Данвичский лес. Вдоль шоссе тянулись еловые посадки. Уже чувствовалось на расстоянии дыханье моря, соленый запах ветра перебивал смолянистые ароматы елей. Далглиша охватило волнение, как ребенка, который возвращается домой. Лес кончился. Остались позади темные ели, отрезанные проволочным ограждением от акварельных лугов и живых изгородей. Потом отодвинулись назад и они – машина ехала по Данвичскому шоссе среди вереска и дрока. Когда Далглиш свернул на мыс и покатил в гору по дороге, которая огибает здесь стену разрушенного францисканского монастыря, раздался автомобильный гудок, и мимо, обгоняя его, пронесся «ягуар». Далглиш разглядел темноволосую голову человека за рулем, поднятую в приветствии руку – «ягуар» еще раз взблеял на прощанье и скрылся из виду. Стало быть, театральный критик Оливер Лэтем проводит уикенд в своем загородном доме. Далглишу, впрочем, это ничем не грозит, потому что Лэтем ездит из Лондона в Суффолк не для того, чтобы общаться с ближними. Для него, как и для его соседа Джастина Брайса, Монксмир – это место, где можно отдохнуть от города и от людей. Правда, Лэтем бывает здесь реже Брайса. Далглиш встречался с ним раза два или три и почувствовал в нем отчасти родственную душу: те же внутреннее напряжение и неспособность расслабиться. Было известно, что Лэтем любит мощные автомашины и быструю езду. Далглиш подозревал, что для него это единственный доступный отдых – на колесах, гоняя машину на полной скорости из Лондона в Монксмир и обратно. А иначе вообще непонятно, зачем ему загородный дом. Приезжает нечасто, женщин не привозит, обустройством не занимается – просто какой-то опорный пункт для бешеных бессмысленных гонок по окрестностям, явно он так выпускает пары.

За поворотом показался так называемый «Дом с розмарином», и Далглиш прибавил газ. Незамеченным тут, конечно, не проедешь, но зато можно сослаться на скорость: мыслимо ли остановиться, когда едешь так быстро? Проносясь мимо, он краем глаза заметил лицо в окне верхнего этажа. Так он и знал! Селия Кэлтроп считала себя старейшиной маленького писательского поселка в Монксмире, в связи с чем присвоила себе некоторые обязанности и привилегии. Коль скоро глупые соседи не докладывают ей о своем и своих гостей прибытии и отбытии, что ж, ей приходится брать на себя труд и выяснять все самой. Она чутко улавливала на слух приближение автомобиля, расположение ее дома как раз в том месте, где от Дан-вичского шоссе ответвляется грунтовая дорога на мыс, позволяло ей держать все происходящее под постоянным надзором.

Мисс Кэлтроп приобрела «Амбар Броуди», позднее переименованный в «Дом с розмарином», около двенадцати лет назад. Приобрела по дешевке и методом мягкого, но упорного нажима на местную рабочую силу умудрилась, также по дешевке, из старого, но живописного каменного строения сотворить прелестное гнездышко в сентиментальном вкусе своей публики. Оно часто упоминалось в дамских журналах как «очаровательный суффолкский коттедж Селии Кэлтроп, где на мирном лоне природы она создает чувствительные романы – излюбленное чтение наших дам». Внутри «Дома с розмарином» царили претенциозная безвкусица и полный комфорт; а снаружи он был оснащен всем, что, по мнению хозяйки, характеризует настоящее деревенское жилище: тут тебе и тростниковая крыша (требующая уймы денег на содержание и страховку), и грядки лекарственных трав (неприлично запущенные; садовод из мисс Кэлтроп никакой), и маленький бассейн (в летнее время – зловонная лужа), и голубятня (куда голубей так и не удалось заманить). Имелась и долыса выстриженная лужайка, на которую летом писательская братия – выражение, принадлежащее Селии, – приглашалась пить чай. На Джейн Далглиш поначалу эти приглашения не распространялись, и не по той причине, что она менее других заслуживала писательского звания, а потому, что, как одинокая старая дева, она, по шкале ценностей мисс Кэлтроп, попадала в категорию неудачниц, как в обществе, так и в личной жизни, и заслуживала только жалости и снисхождения. Однако потом мисс Кэлтроп обнаружила, что лица вполне понимающие и почтенные относятся к соседке с большим уважением и что в ее доме подчас гостят мужчины – вопреки всем правилам приличия! – и разгуливают с нею запросто по берегу моря. А потом и того больше: оказалось, что Джейн Далглиш обедает у Р. Б. Синклера в «Настоятельских палатах»! Среди тех, кто так восхищался его знаменитой трилогией, последняя книга которой вышла больше тридцати лет назад, не все даже знали, что он до сих пор жив. А уж таких, кого бы он пригласил на обед, и вовсе можно было по пальцам перечесть. Мисс Кэлтроп не имела обыкновения упорствовать в ошибках, и мисс Далглиш за одну ночь превратилась у нее в «дорогую Джейн». Та же преспокойно продолжала называть ее «мисс Кэлтроп» и даже не подозревала о своей реабилитации, как не подозревала прежде о соседкином пренебрежении. Что она на самом деле думала о Селии, Далглиш, в сущности, не знал. Она не любила обсуждать соседей, а чтобы делать выводы самому, он слишком редко видел их вместе.

К дому Джейн Далглиш подводила грунтовая дорога, пересекавшая мыс. Съезд на нее находился в пятидесяти ярдах от «Дома с розмарином». Обычно он бывал перегорожен воротами из тяжелых слег, но сегодня они были отведены и вдавлены в живую ограду из кустов бузины, перевитых плетьми ежевики. Автомобиль вразвалку покатил по ухабам, слева и справа сначала шла колючая стерня, потом начались нескошенные луга, потом папоротники. Остались позади два одинаковых дома, стоящие один против другого через дорогу, один – Оливера Лэтема, другой – Джастина Брайса. Ни тот, ни другой хозяин не показался, хотя «ягуар» Лэтема уже стоял у крыльца, а у Брайса из трубы вился дымок. Дорога стала крутить, забирать вверх, и вдруг взгляду открылся весь мыс, золотисто-лиловый, протянувшийся по сияющей глади моря туда, где торчали из воды скалистые рифы. Здесь, на самом высоком месте, Далглиш остановил машину, чтобы поглядеть и послушать. Он никогда особенно не любил осень, но сейчас, когда смолк мотор, он не променял бы этот благодатный покой ни на какие восторги весны. Вереск уже слегка пожух, зато дрок цвел вторично, и таким золотым, таким густым цветом, как в разгар мая. От мыса по воде тянулись голубые, лиловые, бурые полосы, с южной стороны болотистая низина птичьего заповедника добавляла нежно-зеленой и голубой краски и курилась прозрачными белыми испарениями. Воздух пропитали запахи вереска и дыма – знакомые, незабвенные ароматы осени. Трудно было поверить, что перед тобою – поле битвы, где вот уже девять столетий суша воюет против победительного моря, и что под обманчиво мирной полосатой водной гладью скрыты девять церквей затонувшего Данвича. На мысу зданий было теперь совсем немного, некоторые – недавней постройки. С северной стороны, почти не возвышаясь над береговыми скалами, виднелся «Сетон-хаус» – дом, который построил для себя автор популярных детективных романов Морис Сетон, человек одинокий и с прихотями. Южнее в полумиле от него виднелись мощные стены «Настоятельских палат», точно последний бастион на пути завоевателя-моря, и дальше, почти примыкая к птичьему заповеднику, – «Пентландс-коттедж», как бы зависший над пропастью. Оглядывая мыс, Далглиш вдруг увидел одноконную повозку, которая выехала на дорогу и бойко покатила между кустами дрока по направлению к «Настоятельским палатам». На облучке горбилась толстуха с кнутиком, похожим издалека на волшебную палочку. Должно быть, домоправительница Р. Б. Синклера ездила покупать продукты. Что-то милое, домашнее было в этом смешном экипажи-ке, и Далглиш, любуясь, провожал его глазами, покуда он не скрылся за деревьями, что росли вокруг «Настоятельских палат». Тут из своего домика вышла его тетушка и стала смотреть на спускающуюся к ее воротам дорогу. Далглиш покосился на часы: два часа тридцать три минуты. Он включил сцепление, и «купер-бристоль» неспешно, враскачку съехал под гору.

3

Oливер Лэтем у себя на втором этаже инстинктивно отпрянул от окна в тень и засмеялся в голос, глядя на проезжающую машину. Правда, тут же спохватился, испуганный – так громко прозвучал его смех в безмолвном доме. Но все-таки кто бы мог подумать? Чудо-сыщик Скотленд-Ярда, даже не остыв после очередной кровавой забавы, явился как миленький. Вон он остановился на гребне мыса. Хорошо бы этот его чертов «купер-бристоль» наконец сломался! Да нет, похоже, Далглиш просто притормозил, чтобы полюбоваться видом. Небось бедняга радуется сдуру предстоящему двухнедельному отдыху под крылышком у заботливой тетеньки. Ничего, его ждет сюрприз. Спрашивается, разумно ли будет ему, Лэтему, оставаться в Монксмире, чтобы потешиться, наблюдая за всем этим? А что? В Лондоне его ждут только к премьере в «Придворном театре», то есть в четверг на той неделе, и было бы даже странно, если бы он едва успел приехать – и тут же обратно. А потом, любопытно все-таки. В среду, собравшись сюда, он готов был проскучать в деревне недельку. Но теперь, с Божьей помощью, можно будет, пожалуй, даже позабавиться.

4

Aлиса Керрисон, заехав за деревья, ограждавшие с северной стороны «Настоятельские палаты», скатилась мячиком с облучка повозки и через полуразрушенную арку ворот отвела кобылу в конюшню XVI века. Кряхтя, взялась разнуздывать лошадь, деловито перебирая в памяти, все ли сделано с утра и какие домашние удовольствия еще предстоят. Сначала, сидя друг против друга перед камином, они напьются вдвоем чаю, крепкого, приторно-сладкого, как любит мистер Синклер. А затем, пока еще не стемнело и не поднялся туман, отправятся, как обычно, вместе пройтись по мысу. Но это будет не бесцельная прогулка. Их ждут похороны. Что ж, иметь цель – это всегда лучше, и как бы ни рассуждал мистер Синклер, человеческие останки – они и есть человеческие останки, даже если чего и не хватает, им надо честь по чести отдать последний долг. И потом, сколько же можно держать их в доме?

5

Уже подходило к половине девятого. Далглиш и его тетя, поужинав, сидели в сердечном молчании у камина в гостиной. Это была просторная комната, почти во весь нижний этаж, с низким потолком, опирающимся на могучие дубовые балки, с полом из рыжего плитняка. В открытом очаге, вспыхивая и стреляя искрами, горел огонь, рядом сушилась стопка нарубленного плавника. Запах древесного дыма расходился по всему дому, подобно ароматным воскурениям; воздух вибрировал от гулких ударов прибоя. Далглиша совсем сморил этот размеренный, сонный покой. Ему вообще нравились контрасты, и в искусстве и в природе, а здесь, в «Пентландсе», по вечерам, чуть смеркнется, контрастов хоть отбавляй. В доме – тепло, освещение, все краски и приятности цивилизованного уюта; снаружи под низкими тучами – тьма, безлюдье, тайна. Он представил себе, как внизу под стофутовым обрывом накатывает волна за волной, пенным кружевом разливаясь по студеному, плотно сбитому песку; а южнее стынет под ночным небом болотистый птичий заповедник, и ни камышинка не шелохнется в стоячей воде.

Вытягивая ноги поближе к огню и поудобнее притираясь затылком к высокой спинке кресла, Далглиш посмотрел на тетку. Она сидела, как всегда, твердо выпрямив спину, но при этом видно было, что ей покойно и хорошо. Руки ее были заняты вязанием – создавалась пара ярко-красных шерстяных носков, дал бы только Бог, чтобы не для него. И вправду едва ли. Его тетя не питала слабости к домодельным знакам родственной любви. От огня по ее удлиненному лицу пробегали тусклые багряные отсветы, придавая ему схожесть с коричневой каменной ацтекской маской: глаза полуприкрыты тяжелыми веками, нос длинный и прямой, рот широкий, подвижный. Волосы, теперь уже с металлической проседью, собраны на затылке в большой пучок. Это лицо Далглиш помнил с самого раннего детства. В его глазах оно всегда оставалось неизменным. Наверху у нее в спальне за раму зеркала была небрежно заткнута выцветшая фотография 1916 года, где она снята вместе со своим вскореубитымженихом. Далглиш вспомнил сейчас этот снимок молодой человек в высокой фуражке набекрень и в бриджах, которые когда-то его немного смешили, но теперь представлялись как бы символом тех давних времен, забытых чувств и невосполнимых утрат; и рядом барышня, чуть повыше ростом, повернулась к нему с угловатой грацией подростка, волосы, прихваченные лентой, широко расчесаны по плечам, а из-под кромки расклешенного подола выглядывают только острые носы туфелек. Джейн Далглиш никогда не рассказывала ему о своей молодости, Да он и не спрашивал. Она была самая самостоятельная и несентиментальная женщина изо всех, кого он знал. Он попробовал представить себе, как поладит с нею Дебора, как они вообще друг к другу отнесутся. Дебору было трудно вообразить где-нибудь кроме Лондона. После смерти матери она почти совсем перестала бывать в родительском доме, и в Мартингейл он тоже, по вполне понятным причинам, с ней не приезжал. И сейчас она рисовалась ему только на фоне его городской квартиры или в ресторане, в театральных фойе, в каком-нибудь из их любимых кабачков. Он привык вести жизнь на разных уровнях. На уровне работы для Деборы места не было и на уровне «Пентландс-коттеджа» пока еще тоже. Но если он на ней женится, придется с ней делиться и тем и этим. И теперь во время короткого отдыха он должен будет наконец разобраться, насколько всерьез ему этого хочется.

Джейн Далглиш предложила:

– Может быть, поставить какую-нибудь музыку? У меня есть новая пластинка Малера.

Далглиш был человек немузыкальный, но знал, что для его тетки музыка значит очень много, гостить в «Пентландсе» и не слушать пластинок было для него просто немыслимо. А теткины познания и увлеченность оказались по-своему заразительны, он даже начал в музыке кое-что открывать для себя. Сейчас настроение у него было такое, что, пожалуй, можно и Малера завести.

Но тут они услышали автомобиль.

– Будь ты неладен, – проворчал Далглиш. – Кого это Бог послал? Надеюсь, не Селию Кэлтроп.

Мисс Кэлтроп, если только ее хорошенько не отвадить, обожала ни с того ни с сего «заглянуть на минуточку», насаждая среди затворников Монксмира светские нравы столичных предместий. В «Пентландс» она особенно часто являлась, когда там гостил Далглиш. Охота на представительного холостого мужчину была для нее естественным занятием. Пусть не для себя, найдутся другие желающие, не пропадать же добру. Раз, когда он приехал к тете, она даже устроила в его честь званый вечер. Он тогда провел его не без приятности – уж очень все это выглядело нелепо и забавно. В бело-розовой гостиной у Селии собрались, будто сейчас только познакомились, немногочисленные монксмирские обитатели, хрустели жареными хлебцами, попивали дешевый херес и вежливо обменивались бессодержательными репликами, а снаружи над мысом гудел и бушевал шторм, и вся прихожая была завалена клеенчатыми плащами и фонарями. Вот уж контраст так контраст. Но потакать ей в таких затеях лучше не надо.

Джейн Далглиш сказала:

– Похоже, это ее «моррис». И, может быть, она не одна, а с племянницей. Элизабет учится в Кембридже, но сейчас дома после болезни – она перенесла инфекционный мононуклеоз. И вчера, по-моему, приехала сюда.

– Надо лежать в постели после такого заболевания. Но, по-моему, их там не двое, а больше. Это не Джастин Брайс блеет?

Блеял действительно Джастин Брайс. Когда мисс Далглиш открыла дверь, стали видны горящие фары и черные силуэты, которые, выбираясь из машины, принимали облик знакомых. Оказалось, что к ним прибыл с визитом весь Монксмир. Даже секретарша Мориса Сетона Сильвия Кедж, девушка с парализованными ногами, тяжело ковыляла на костылях от машины к свету, падающему из открытой двери. Рядом с нею, как бы оказывая моральную поддержку, медленно шла сама Селия Кэлтроп. За ними – Джастин Брайс, блея о чем-то в ночную темень. Рядом с ним – долговязый Оливер Лэтем. И позади всех, хмурая, нахохлившаяся, руки в карманах, словно бы нехотя, не шла, а тащилась Элизабет Марли, племянница, держась нарочно особняком и поглядывая по сторонам, хотя вокруг ничего не было видно. Брайс крикнул:

– Добрый вечер, мисс Далглиш! Добрый вечер, Адам! Не вините меня за вторжение. Это все Селия. Мы приехали получить профессиональный совет, мои милые. Мы – это все, кроме Оливера. Его мы встретили по дороге, он шел занять у вас немного кофе. Так он, по крайней мере, говорит.

Лэтем подтвердил:

– Да, я забыл вчера купить кофе, когда ехал из города. И решил обратиться к единственным соседям, где дадут хорошего кофе и не будут читать мораль о том, как я плохо веду хозяйство. Знай я, что у вас гости, вполне мог бы подождать до завтра.

Однако намерения уйти он не выказал.

Прибывшие втянулись в гостиную, щурясь на свет, и вместе с ними ворвался холодный ветер, так что из камина выпучилось и расплылось по комнате белое облако дыма. Селия Кэлтроп прошествовала прямо к огню и уселась в кресле Далглиша с царственным видом, как бы готовая принять поклонение подданных. Она изящно выставила достаточно стройные лодыжки, являющие резкий контраст с грузной, грудастой, перетянутой фигурой и дряблыми веснушчатыми руками. Ей было, пожалуй, под пятьдесят, но на вид казалось больше. Как всегда, густо, но умело накрашенная – карминовый лисий ротик, глубоко посаженные глаза с оттянутыми книзу уголками (что на рекламных фотографиях выглядело очень «духовно») обведены голубыми тенями, на ресницах жирно положена тушь. Она сняла с головы шифоновый шарфик и обнажила последнее произведение своего парикмахера – сквозь младенчески жиденькие волосики почти неприлично просвечивала гладкая розовая кожа.

С ее племянницей Далглиш до этого виделся всего два раза и теперь, здороваясь с ней за руку, заметил, что Кембридж ее мало изменил. Та же девочка, как он ее запомнил, насупленный взгляд, тяжелые черты лица. Лицо неглупое, ему бы искру живости, могло бы даже выглядеть привлекательным.

Прежнего покоя в доме как не бывало. Удивительно, до чего много шума способны производить семь человек. Сначала усаживали Сильвию Кедж – процедура, которой властно распоряжалась мисс Кэлтроп, впрочем, лишь на расстоянии. Наружность Сильвии была примечательной, даже, можно сказать, красивой – если забыть про уродливые парализованные ноги в шинах, мощные плечи и крупные мужские кисти рук, переразвитые от постоянного пользования костылями. Лицо, смуглое, как у цыганки, и продолговатое, обрамляли черные волосы до плеч, расчесанные на прямой пробор. От природы сильное, волевое, оно у нее было всегда сложено в гримасу смирения, кротко и безропотно переносимого страдания, которая так не шла к высокому, умному лбу. Большие черные глаза рассчитанно взывали к жалости. Теперь Сильвия вносила свою лепту в общую суету – твердила, что ей вполне-вполне удобно, хотя это было явно не так, просила тоном жалобным и томным, имеющим, естественно, силу беспрекословного приказа, чтобы костыли прислонили тут же, рядом с креслом, то есть у всех на ходу, и вообще успешно внушала присутствующим чувство стыда за их незаслуженное здоровье. Этот спектакль Далглиш уже имел случай наблюдать прежде, но сегодня чувствовалось, что она играет без вдохновения, почти машинально. Она действительно выглядела сегодня больной и несчастной. Черные глаза отсвечивали тускло, как два камешка, от ноздрей к углам рта пролегли глубокие страдальческие складки. Похоже было, что она мало спала. Когда Далглиш протянул ей рюмку с хересом, оказалось, что руки у нее дрожат. В порыве искреннего сострадания он обхватил ее пальцы своими и придержал, чтобы она могла выпить. А потом с улыбкой дружески спросил:

– Ну, что такое случилось? Не могу ли я помочь?

Однако с ответом выступила Селия Кэлтроп:

– Разумеется, с нашей стороны нехорошо беспокоить вас с Джейн в первый же вечер. Я это отлично сознаю. Но мы чрезвычайно встревожены. Мы с Сильвией, по крайней мере. Мы очень обеспокоены.

– А я лично, – подхватил Брайс, – не столько обеспокоен, сколько заинтригован, чтобы не сказать обнадежен. Видите ли, пропал Морис Сетон. Хотя боюсь, это всего лишь рекламный трюк перед выходом нового шедевра, и мы скоро будем иметь несчастье опять видеть его среди нас. Впрочем, не надо смотреть на будущее так мрачно.

Надо сказать, что вид у него и в самом деле был вовсе не мрачный. Сидя раскорякой на низкой скамеечке перед камином, весь подавшись к теплу и вертя длинной шеей, он походил на вредную черепаху. В молодости у него было необыкновенное лицо: впалые щеки, широкий подвижный рот, огромные лучистые серые глаза, полуприкрытые тяжелыми веками. Но теперь, дожив до пятидесяти, он понемногу окарикатурился. Глаза словно еще разрослись, но померкли и слезились, будто он все время шел против ветра. Волосы отступили со лба, выцвели и огрубели, как старая солома. Ямы щек под торчащими скулами придавали всей голове вид черепа. Только руки не изменились, и он сейчас протягивал их к огню, мягкие, нежные и белые – совсем девичьи.

Улыбнувшись Далглишу, Брайс продолжал иронизировать:

– Пропал писатель-детективщик. В годах. Неопасен. Характер нервный. Сложения мелкого. Нос узкий, прямой. Зубы торчат. Плешь. Большой кадык. Нашедшего просят взять себе… Вот мы и явились к вам за советом, дружище. Вы ведь только-только после очередного триумфа, если не ошибаюсь. Как нам быть? Подождать, пока Морис сам объявится, и сделать вид, что не заметили пропажи? Или сыграть ему на руку и обратиться для розыска в полицию? Ведь если это действительно рекламный трюк, с нашей стороны будет только любезно пойти ему навстречу. Бедняга Морис так нуждается в помощи.

– Шутки здесь совершенно неуместны, Джастин, – сурово оборвала его мисс Кэлтроп. – И я ни на миг не допускаю, что это рекламный трюк. Иначе бы я не явилась сюда беспокоить Адама, когда ему так необходим мирный отдых после такого трудного, изматывающего расследования. Какой вы молодец, Адам, что сумели его схватить, прежде чем он совершил новое злодейство! Меня просто физически тошнило, когда я читала про это ваше дело. А теперь что с ним будет? Подержат в тюрьме на государственных хлебах и отпустят – пусть убивает других детей? Не понимаю, мы что, в этой стране все с ума посходили? Взять да повесить его ко всеобщему благу, и конец!

Далглиш был рад, что сидит лицом против света. Он слишком хорошо помнил, как был взят Поули. Маленький такой, поганый человечек, замухрышка, смотреть не на что. И вонял страхом. Год назад от него ушла жена, сморщенная заплатка на рукаве дешевого пиджачка была явно его собственной работы. И Далглиш все время смотрел на эту заплатку, словно чтобы удостовериться, что перед ним все-таки человек. Что ж, теперь зверь уже в клетке, публика и пресса вольны разливаться в похвалах полиции вообще и суперинтенданту Далглишу в частности. А Далглиш чувствует на себе пятно вины. Почему – пусть психиатры разбираются. Ему это чувство было знакомо и раньше, он сумеет с ним совладать. Особенно долго оно его никогда не мучило, и не было случая, чтобы из-за него захотелось сменить профессию. Все так, но только обсуждать этого Поули с Селией Кэлтроп он не намерен.

Он встретился взглядом с тетей на другом конце комнаты. Она спокойно спросила:

– Чего бы вы, собственно, хотели от моего племянника, мисс Кэлтроп? Если мистер Сетон пропал, то ведь это дело местной полиции, не так ли?

– А вот мы и не знаем! – воскликнула мисс Кэлтроп и залпом осушила рюмку амонтильядо, словно это был дешевый хозяйственный херес. Да еще потянулась за добавкой. – Морис мог скрыться нарочно, в своих личных целях, например, чтобы собрать материал для новой книги. Он говорил, что на этот раз пишет нечто особенное, совсем не в обычной манере классического детектива. Он вообще подходит к работе очень добросовестно, никогда не станет писать о том, чего не испытал на собственном опыте. Это у нас тут все знают. Помните, как он три месяца ездил с бродячим цирком, прежде чем написать «Убийство на натянутой проволоке»? Конечно, тут сказывается некоторый недостаток творческого воображения. Я, например, в своих книгах никогда не исхожу из личного опыта.

– Вы меня очень утешили, милая Селия. Вспомнить только, что пришлось пережить вашей последней героине! – немедленно откликнулся Брайс.

Далглиш поинтересовался, когда видели Сетона в последний раз. Мисс Кэлтроп разинула было рот, но ее опередила Сильвия Кедж. От хереса и тепла она слегка разрумянилась и успела взять себя в руки. Теперь, при молчании остальных, она стала рассказывать Далглишу:

– Мистер Сетон в понедельник уехал в Лондон, с тем чтобы пожить некоторое время у себя в клубе, это «Клуб мертвецов» на Тэвисток-сквер. Он всегда в октябре перебирается на пару недель в клуб. Любит осенний Лондон. И за это время подбирает в клубной библиотеке материал для своих книг. С собой он захватил небольшой чемодан и портативную машинку. Уехал поездом из Хейлсворта. Он говорил мне, что задумал новую книгу, совсем в другом духе, чем обычно, и мне показалось, что он очень воодушевлен своим замыслом, но о чем именно будет книга, он мне не рассказывал. Говорил только, что все изумятся. Мы условились, что во время его отсутствия я буду приходить работать у него в доме до обеда, и если ему что-то понадобится сообщить, он будет звонить в десять часов утра. Так всегда и было, когда он уезжал работать в Лондон. Он пишет на портативной машинке через два интервала и по частям пересылает мне, а я перепечатываю. Потом он редактирует весь текст, и я перебеливаю рукопись для издательства. Эти куски, что он присылает из клуба, иногда идут не подряд, в городе он обычно пишет только городские сцены. Поэтому не знаешь, чего ждать со следующей бандеролью. Ну и вот. Во вторник он позвонил сказать, что завтра вечером надеется отправить мне новую порцию, а заодно попросил подштопать кое-что из вещей. Говорил совершенно нормальным, спокойным голосом.

Тут мисс Кэлтроп все же не вытерпела:

– Со стороны Мориса это просто безобразие – пользоваться ее услугами для штопки носков и чистки серебра. Квалифицированная секретарь-машинистка, а на что уходит ее время? Бог знает что такое! У меня у самой на диктофоне накопилась масса материала для перепечатки, ждет своей очереди. Впрочем, сейчас речь не о том. Мое отношение к этому тут все знают.

Все действительно знали. И разделяли бы негодование «милой Селии» гораздо горячее, если бы не ее очевидная личная заинтересованность. Коль скоро есть возможность попользоваться чужим трудом, тут она обязательно должна быть в очереди первая.

Сильвия Кедж словно не слышала возмущенной реплики мисс Кэлтроп. Она сидела, не отводя от Далглиша черных глаз. Он негромко спросил:

– Ну а следующее известие от мистера Сетона когда поступило?

– Следующего известия не было, мистер Далглиш. В среду, пока я работала в «Сетон-хаусе», он так и не позвонил, но это меня не насторожило. Он иногда по нескольку дней не звонит. Сегодня с утра я опять туда пришла, надо было кое-что догладить, и позвонил мистер Плант, это управляющий «Клуба мертвецов», а его жена там шеф-повар. Он сказал, что они очень встревожены: мистер Сетон вышел из клуба во вторник перед ужином и не вернулся. Постель не тронута, вещи и машинка на месте. Сначала мистер Плант не хотел поднимать шум, он думал, что мистер Сетон уехал по своим делам и мог задержаться, но когда он и на вторую ночь не вернулся и не дал о себе знать, они забеспокоились. И мистер Плант решил позвонить ему домой. А я не знала, что делать. С единокровным братом мистера Сетона я связаться не могу, он недавно переехал, и у нас нет его адреса. Больше никаких родственников нет. И потом, я не уверена, что мистер Сетон одобрил бы мои розыски. Я предложила еще немного подождать, и мы условились с мистером Плантом, что дадим друг другу знать, как только что-нибудь станет известно. Но перед обедом пришла бандероль с рукописью.

– Мы ее захватили сюда, – возгласила мисс Кэлтроп. – И конверт тоже.

Она торжественно извлекла бумаги из необъятного ридикюля и протянула Далглишу. Конверт был обычный, почтовый, светло-коричневого цвета, размером четыре дюйма на девять, адрес напечатан на машинке: «Морису Сетону, эсквайру, „Сетон-хаус“, Монксмир, Суффолк». Внутри лежали три листа неумелой машинописи через два интервала.

Мисс Кедж пояснила упавшим голосом:

– Он всегда адресует бандероли с рукописью самому себе. Но это не его работа, мистер Далглиш. Не он это писал, и не он печатал.

– Откуда вы знаете?

Собственно, вопрос был излишний. Подделать чужую руку на машинке практически невозможно, а что до стиля, то эта девушка, перепечатавшая столько сочинений Мориса Сетона, конечно, узнала бы его стиль с первого взгляда. Но она и не успела ничего ответить, опять вмешалась Селия Кэлтроп:

– Давайте я прочитаю, вам все сразу будет понятно.

Она извлекла из ридикюля большие усаженные камешками очки, водрузила на нос, поудобнее устроилась в кресле. Итак, Морис Сетон впервые удостоился публичного чтения, подумал Далглиш. Автору, конечно, польстила бы заинтересованность публики и важные ужимки Селии Кэлтроп, возможно, тоже. Получив в руки работу собрата по перу и завладев вниманием аудитории, Селия принялась за дело вдохновенно:

– «Керрадерс раздвинул портьеру из бус и переступил порог ночного клуба. Минуту он стоял в дверях, статный и, как всегда, элегантный, в хорошо сшитом смокинге, не без надменности разглядывая холодными, ироничными глазами тесно поставленные столики, дешевый псевдоиспанский декор, убогую публику. И это – логово самой опасной в Европе разбойничьей шайки! Здесь, под вывеской заурядного, обшарпанного ночного клуба, на первый взгляд ничем не отличающегося от сотни других таких же по всему Сохо, действует властный ум, чьей воле подчиняются влиятельнейшие преступные синдикаты Запада. Кажется неправдоподобным. Но и все это фантастическое приключение кажется таким же неправдоподобным. Он сел за столик прямо у двери и стал смотреть и ждать. Заказал подошедшему официанту жареных креветок, зеленый салат и бутылку кьянти. Неопрятный коренастый киприот принял заказ и без единого слова удалился. Знают ли они о том, что Керрадерс здесь? И если да, то долго ли заставят себя ждать?

В дальнем конце зала возвышалась маленькая эстрада с тростниковым занавесом и красным стулом у рампы. Вдруг свет во всех люстрах померк, пианист у эстрады заиграл медленную сладострастную музыку. И из-за тростникового занавеса вышла женщина, белокурая и прекрасная, не юная, а зрелая, полногрудая, двигающаяся с вызовом и грацией, позволяющей предположить русскую кровь. Гибко ступая, она приблизилась к стулу и начала медленно расстегивать молнию на своем вечернем платье. Вот оно соскользнуло по ногам на пол. Под платьем на ней ничего не было, кроме черного лифчика и узкой набедренной повязки. Сидя на стуле спиной к публике, женщина изогнула руки и расстегнула пуговичку меж лопаток. За столиками раздались хриплые возгласы одобрения:

– Рози! Рози! Браво, Рози! Молодцом! Давай-давай!»

Мисс Кэлтроп прервала чтение. Все молчали. Слушатели были явно подавлены. Потом Брайс сказал:

– Почитайте еще, Селия! Что же это вы остановились на самом интересном месте? Как поступает Рози? Набрасывается на высокородного Мартина Керрадерса и насилует его? Я давно считал, что он этим кончит. Или я рано радуюсь?

Мисс Кэлтроп произнесла:

– Дальше читать нет надобности. Доказательства налицо.

Сильвия Кедж снова обратилась к Далглишу:

– Дело в том, мистер Далглиш, что мистер Сетон никогда бы не дал своему персонажу имени Рози. Так звали его мать. Он сам мне как-то сказал, что не будет употреблять этого имени в своих книгах. И не употреблял.

– Тем более для какой-то проститутки в Сохо, – подхватила мисс Кэлтроп. – Мистер Сетон часто рассказывал мне о матери. Он ее обожал. Боготворил. Он чуть не скончался от горя, когда она умерла и отец женился вторично.

В голосе мисс Кэлтроп прозвучала горечь несбывшегося материнства.

– Позвольте-ка мне взглянуть, – вдруг попросил Оливер Лэтем. Селия протянула листки, и, пока он их рассматривал, все выжидательно молчали. Он вернул их, не проговорив ни слова.

– Ну что? – спросила его мисс Кэлтроп.

– Ничего. Я просто хотел посмотреть. Я знаю почерк Сетона, но это на машинке. И вы говорите, печатал не он.

– Я в этом совершенно уверена, – сказала мисс Кедж. – Но почему уверена, не могу объяснить. Он печатает не так. Хотя машинка его.

– А что можно сказать о стиле? – поинтересовался Далглиш.

Все задумались. Наконец Брайс ответил:

– Типичным Сетоном это, пожалуй, не назовешь. Он все-таки мог прилично писать, когда хотел. А это производит впечатление даже какой-то… нарочитости, вы не находите? Словно человек старался писать плохо.

Элизабет Марли, все это время молча сидевшая в стороне, как ребенок, который дуется на то, что его силком привели и посадили скучать среди взрослых, вдруг нетерпеливо сказала:

– Если это подделка, то явно рассчитанная на то, что мы сразу разгадаем. Джастин прав, стиль насквозь фальшивый. И не случайно, конечно, выбрано единственное имя, которое не может не насторожить. Ну почему обязательно Рози? Если хотите знать мое мнение, то это просто сам Морис Сетон шутки шутит. А вы все купились. Вот увидите, мы еще прочитаем описание этого случая в его новой книге. Вы же знаете, он любит сначала поставить эксперимент, а потом уж пишет.

– Действительно, такая ребяческая затея вполне в его вкусе, – согласился с ней Оливер Лэтем. – И мне совершенно не улыбается оказаться невольным участником его дурацких экспериментов. Предлагаю выбросить все это из головы. Рано или Поздно он сам объявится.

– Морис – человек со странностями и очень скрытный, это правда, особенно в том, что касается его работы, – подтвердила и мисс Кэлтроп. – И вот еще что. Мне случалось подкидывать ему кое-какие полезные идеи. И он их пускал в дело, это совершенно определенно. Но хоть бы раз потом вспомнил. Я, разумеется, не ожидала формальных изъявлений признательности. Я только рада, если могу помочь собрату по перу. Но все-таки как-то странно – выходит книга, в ней использованы твои придумки, а Морис даже спасибо не скажет.

– Он небось просто забыл, что не сам это придумал, – снисходительно предположил Лэтем.

– Морис никогда ничего не забывал, Оливер. У него был необыкновенно ясный ум. И работал он очень методично. Если я ему что-то предлагала, он всегда делал вид, что не особенно заинтересовался, только буркнет, что, мол, это можно будет при случае использовать. А сам, по глазам видно, уже ухватился за подсказку и не чает поскорее примчаться домой, чтобы занести ее на каталожную карточку. Мне-то, конечно, не жалко. Но не мешало бы иногда и сказать, что спасибо, мол, очень обязан. Одну вещь я ему подсказала в прошлом месяце и держу пари, найду ее в следующей книге.

Пари никто не принял. Брайс сказал:

– Вы совершенно правы, Селия. Не вам одной случалось подкидывать ему по мелочи. А зачем? Бог весть. Просто иной раз придет в голову новый оригинальный способ убийства, вот и жаль, чтобы зря пропадал, когда бедняга Сетон явно уже исчерпал всю свою фантазию. Но, не считая хищного блеска во взоре, – ни намека на благодарность! Впрочем, теперь, как вы все сами понимаете, он от меня больше помощи не дождется. После того, что он сделал с Арабеллой!..

– Нет, я ему подсказала не новый способ убийства, а просто некоторую ситуацию, – отозвалась мисс Кэлтроп. – Мне подумалось, что получился бы очень даже неплохой зачин для книги. Я Морису все время твердила, что читателя надо захватить с первых же строк. И вот представьте себе. По морю плывет лодка, а в ней труп с отрубленными кистями рук.

В ответ ей в комнате возникла такая полная и внезапная тишина, что на бой каминных часов все резко повернули головы, будто он возвестил время казни. Далглиш смотрел на Лэтема – тот весь напрягся и замер, с силой сдавив пальцами хрупкую ножку рюмки. Что пряталось под бледной, каменной маской его лица?

Но тут раздался высокий, нервный смешок Брайса, и злые чары разрушились. Послышался всеобщий вздох облегчения.

– Селия, какая у вас необыкновенная фантазия! Кто бы мог подумать! Смотрите не давайте себе воли, моя милая, не то Романтическая лига исключит вас из своих рядов.

Лэтем сдержанным, бесцветным голосом проговорил:

– Все это не имеет касательства к обсуждаемому вопросу. Насколько я понял, мы решаем не предпринимать в связи с исчезновением Сетона никаких действий? Вполне возможно, что Элиза права, это Морис самолично придумал такую глупую шутку. А раз так, то чем скорее мы оставим мистера Далглиша предаваться покою и отдыху, тем лучше.

Он уже подымался с кресла, словно до смерти прискучив всей этой историей, как вдруг в наружную дверь громко и властно постучали. Джейн Далглиш вопросительно вскинула глаза на племянника, встала и пошла отпирать. Гости притихли, прислушиваясь без зазрения совести. Поздний посетитель был в их маленьком поселке редкостью. Если кто к кому и заглядывал после наступления темноты, то кто-нибудь свой, а всех своих безошибочно различали на слух. Так стучать мог только посторонний.

На крыльце шел приглушенный отрывистый разговор. Потом в дверях снова появилась мисс Далглиш. Сзади нее темнели фигуры двух мужчин в форменных плащах. Мисс Далглиш сказала:

– Это инспектор-детектив Реклесс и сержант Кортни из суффолкского уголовного розыска. Ищут Дигби Сетона. Его парусную лодку прибило к берегу за Тресковым мысом.

– Странно, – заметил Джастин. – Вчера в пять часов она, как обычно, стояла причаленная под Кожевенным спуском.

Все одновременно удивились: как странно, что два следователя затемно явились к людям в дом из-за какой-то найденной лодки. Но Лэтем опередил всех. Он спросил:

– А в чем, собственно, дело, инспектор? Ответила вместо инспектора Джейн Далглиш:

– К сожалению, случилась страшная вещь. В лодке оказался Морис Сетон.

– Морис? Морис Сетон в лодке? Какая чушь! – резким авторитетным тоном возразила мисс Кэлтроп. – Этого не может быть. Морис не катается на лодке. Он не любит ходить под парусом.

Инспектор шагнул из-за порога на свет и только теперь заговорил сам:

– Он и не катался, мадам. Мистер Сетон лежал на дне лодки мертвый. Мертвый и с отсеченными кистями рук.

6

Селия Кэлтроп, словно красуясь своим упорством, в десятый раз повторяла:

– Говорю вам, я ни с кем, кроме Мориса, не делилась этой идеей. С какой стати? И не добивайтесь от меня точной даты. Месяца полтора назад. Или немного раньше. Не помню точно. Мы шли по пляжу в сторону Уолберсвика, и мне вдруг пришел в голову эффектный зачин для детективного романа-, в открытое море уносит в лодке труп без рук. И я предложила его Морису. А больше до сегодняшнего дня никому даже не заикнулась. Может быть, конечно, он кому-то рассказал.

– Ясно, что рассказал! – набросилась на нее Элизабет Марли. – Не сам же он себе отрезал руки для убедительности. Или ты допускаешь, что тебя и убийцу одновременно осенила одна и та же блестящая мысль? А почему ты так уверена, что больше никому не рассказывала? Я, например, по-моему, от тебя про это слышала, мы еще тогда обсуждали, как трудно Морису дается построение сюжета.

Но тут ей, кажется, никто не поверил. А Джастин Брайс тихонько – но вполне внятно – произнес:

– Добрая Элиза! Всегда готова встать на защиту.

Оливер Лэтем рассмеялся, после чего установилось неловкое молчание. Его нарушила Сильвия Кедж. Она произнесла сипло, вызывающим тоном:

– Мне он ничего такого не рассказывал!

– Разумеется, милочка, – вкрадчиво отозвалась мисс Кэлтроп. – Есть много вещей, которые мистер Сетон с тобой не обсуждал. Разве обо всем говорят с прислугой? А он к тебе именно так относился. Почему ты позволила сделать из себя уборщицу? Где твоя гордость? Мужчинам, моя милая, больше нравятся девушки с характером.

Откуда вдруг столько злобы? Далглиш заметил, что остальные тоже смущены и недоумевают. Все опять замолчали. Далглишу было неловко смотреть на обиженную Сильвию, а она кротко понурила голову, как бы принимая заслуженный упрек, и волосы с двух сторон черным занавесом закрыли ей лицо. Он слышал ее сиплое судорожное дыхание. Но почему-то ее было не жаль. Бесспорно, Селия Кэлтроп вела себя недопустимо, но в Сильвии Кедж было что-то такое, не располагающее к сочувствию. Интересно, однако, откуда у Селии эта ярость?

Со времени появления инспектора Реклесса с сержантом прошел уже почти час, в течение которого инспектором было сказано очень мало, а собравшимися обитателями Монксмира, за исключением Далглиша и его тетки, – довольно много. И не все умно. Реклесс расположился в кресле с высокой спинкой, приставленном к стене, и сидел недвижно, как судебный пристав, зорко поглядывая вокруг своими сумрачными глазами. В комнате было жарко натоплено, но он не снимал плаща из дешевого габардина, провисающего под грузом металлических начищенных пуговиц, пряжек и заклепок. А на коленях бережно покоил пару кожаных перчаток с крагами и фетровую шляпу, словно опасаясь, как бы не отняли. Человек не в своей тарелке, эдакий мелкий чин, который попал к ним по долгу службы и даже не отваживается выпить рюмочку при исполнении обязанностей. Далглиш понимал, что именно такого эффекта Реклесс и добивается. Как всякий хороший сыщик, он умеет, когда нужно, стушеваться, стать как бы невидимым, неприметным, будто предмет обстановки. Конечно, у него и внешность подходящая – маленького росточка, только-только, должно быть, добрал до нижнего предела нормы для полицейских, и лицо боязливое, бесцветное и до того обыкновенное, их таких тысячи встретишь в субботней толпе на любом стадионе. Тусклый, невыразительный, ничем не характерный голос. А глаза, широко расставленные и холодно выглядывающие из-под нависших бровей, беспрестанно перебегают с одного говорящего на другого – манера, которая могла бы смутить собравшихся, если бы, конечно, они там соблаговолили это заметить. Подле инспектора держался сержант Кортни с видом человека, которому велено сидеть прямо, разуть глаза и уши и помалкивать, что он исправно и делает.

Далглиш через всю комнату взглянул на тетку. Она сидела в кресле на своем обычном месте и, достав вязание, словно бы совершенно отрешилась оттого, что происходило вокруг. Спицы она держала на континентальный манер, стоймя, как обучила ее в свое время гувернантка-немка. Селия Кэлтроп не отводила глаз от их пляшущих блестящих кончиков, изумленно и одновременно с возмущением наблюдая заграничное искусство хозяйки дома. Сама она уже не восседала с неколебимой непринужденностью, а ерзала, то так, то эдак скрещивала лодыжки, откидывала голову, словно камин дышал ей в лицо нестерпимым жаром. И действительно, становилось слишком жарко – всем, кто был в гостиной, кроме Реклесса. Оливер Лэтем расхаживал из угла в угол, на лбу у него блестел пот, а непрестанное движение как бы еще повышало температуру в комнате. Внезапно он остановился, обернулся к Реклессу и спросил:

– Когда наступила смерть? Может быть, вы нам все-таки что-нибудь сообщите? Когда Сетон умер?

– Это будет точно известно только из заключения медэксперта, сэр.

– Иными словами, вы отказываетесь ответить. Тогда спрошу иначе: на какое время от нас потребуется алиби?

Селия Кэлтроп негодующе пискнула, но тоже обернулась к Реклессу в ожидании ответа.

– Мне понадобятся от всех вас данные о местопребывании, начиная с того момента, когда мистера Сетона видели в последний раз, то есть, как. я понял, с семи тридцати вечера во вторник и до полуночи в среду.

– Зачем же так поздно? – заспорил Лэтем. – Его же, я думаю, отправили в это плаванье задолго до полуночи. «Закат в полнеба, и звезда над мачтой, и дальний путь лежит передо мной…» Начнем с меня, что ли? Во вторник вечером я был на премьере в Новой театральной гильдии, а после на банкете, который закатил наш достославный баронет от театра. К себе на квартиру вернулся около часу и остаток ночи провел не один. С кем именно, пока не скажу, но завтра, надеюсь, смогу назвать имя. Мы встали поздно, обедали в «Плюще» и расстались, когда я вывел из гаража машину и отправился сюда. В Монксмир приехал вчера примерно в половине восьмого и с тех пор никуда не выходил, только на сон грядущий немного прогулялся по берегу. Сегодня ездил по окрестностям, запасался провиантом. После ужина спохватился, что забыл купить кофе, и решил обратиться в единственный дом, где наверняка дадут хороший и без бесплатного приложения в виде нотации о том, что, ах, мужчины совсем не умеют вести хозяйство. Короче, чтобы вам было ясно, у меня есть алиби на момент наступления смерти – если считать, что смерть наступила во вторник, – но не на то время, когда Сетон был отправлен в последнее плаванье – если принять, что это произошло вчера вечером.

На лице Селии Кэлтроп, пока он говорил, сменилась целая гамма выражений – любопытство, осуждение, сладострастный интерес и томная печаль, – словно она примеряла, которое лучше, и наконец выбрала томную печаль: добрая женщина сокрушается о мужских слабостях.

Инспектор Реклесс сказал:

– Я должен попросить вас назвать имя дамы, сэр.

– И не просите. По крайней мере, пока я с ней не переговорю. Очень, однако, любезно с вашей стороны заключить, что это была именно дама. Послушайте, инспектор, будем рассуждать здраво. Если бы я имел какое-то отношение к смерти Сетона, разве я не позаботился бы обеспечить себе алиби? А уж если бы мне понадобились чьи-то ложные показания, я бы не воспользовался помощью женщины. Во-первых, из дурацких соображений рыцарства, а во-вторых, вы бы нас быстро вывели на чистую воду. Дошло бы до подробностей, а кто их все упомнит? О чем мы с ней говорили, кто задернул шторы, с какой стороны кровати я спал, под сколькими одеялами, что было на завтрак. Меня всегда поражало, как это люди рискуют выдумывать себе алиби. Тут нужна такая память на мелочи, какой я, увы, не обладаю.

– Считайте, что с вас подозрения сняты, Оливер, – авторитетно произнесла Селия. – Дело это нешуточное, убийство как-никак. Разумная женщина не станет чинить затруднений.

Лэтем рассмеялся.

– Но она не разумная женщина, милая Селия. Это актриса. Хотя, конечно, я не думаю, что она заартачится. Отец дал мне когда-то один очень дельный совет: не ложись в постель с женщиной, если утром тебе или ей будет стыдно об этом вспоминать. Хорошее правило. Несколько ущемляет сексуальную свободу, зато оказывается иногда, как видим, очень удобным.

Свободу Лэтема оно едва ли особенно ущемляет, подумал Далглиш. В их кругу люди не боятся огласки своих связей, лишь бы они были престижны, а Оливер Лэтем, мужчина со средствами, видный собой, светский и малодоступный, котируется, надо полагать, высоко.

Брайс недовольным тоном сказал:

– Значит, вам нечего волноваться, ведь Сетон умер, по-видимому, вечером во вторник. Если, конечно, злой инспектор не возразит, что ваша дама согласилась бы подтвердить любые ваши показания.

– Ну, она-то согласится на все, если ее попросить по-хорошему, – шутливо ответил Лэтем. – Но это дело рискованное. Она же актриса. Сегодня играет бесстрашную лгунью, готовую пожертвовать добрым именем, чтобы только спасти любовника от каталажки, и я, соответственно, в безопасности. А завтра – что, если она надумает сменить роль? Нет, пожалуй, все-таки удачно получилось, что от нее всего лишь потребуется сказать правду.

Тут Селия Кэлтроп, не в силах, как видно, дольше терпеть, что общее внимание сосредоточено на Лэтеме и его любовных делах, решительно вмешалась в разговор:

– В моих показаниях, я полагаю, вообще нет надобности. Я была бедному Морису очень близким другом, единственным истинным другом, я думаю. Однако я готова сообщить о себе все, возможно, это докажет непричастность кого-то еще. Тут ведь важна любая информация, верно? Почти все это время я была дома. Только во вторник днем возила Сильвию в Норидж, мы там обе были в парикмахерской «Эстель» на Мэддермаркет, мыли голову и причесывались. Для Сильвии такая поездка – приятное развлечение, и я тоже считаю, нельзя опускаться из-за того, что живешь в деревне. Перед тем как ехать обратно, мы выпили чаю, и около половины девятого я доставила Сильвию домой, а затем поехала к себе. Вчера с утра я работала – я наговариваю на диктофон, – а после обеда ездила в Кисвич кое-что купить и заехала к приятельнице, леди Бриггс, в Уэлл-Уок. Просто – так заехала, наобум, ее не застала, но разговаривала с прислугой. На обратном пути я слегка заблудилась и попала домой только к десяти вечера. Дома меня ждала племянница из Кембриджа, и остаток вечера мы провели вместе, она, естественно, подтвердит. А сегодня незадолго до обеда позвонила Сильвия и рассказала про полученную рукопись и про то, что Морис пропал. Я сначала растерялась и не знала, что предпринять, но вечером, когда увидела, что приехал суперинтендант Далглиш – он проехал мимо моего дома, – я позвонила мистеру Брайсу и предложила, чтобы мы все вместе собрались и посоветовались с ним. К тому времени у меня уже было предчувствие, что стряслось что-то ужасное; и, как видите, я была права.

Следующим по очереди шел Джастин Брайс. Далглиш обратил внимание на то, с какой готовностью эти подозреваемые дают о себе сведения, которых у них, между прочим, еще формально не просили. Они без запинки, упоенно, как неофиты на молитвенном собрании, перечисляли, кто из них где когда был. Завтра, конечно, спохватятся и раскаются, что так разоткровенничались. Но не Далглишу их одергивать. Он все уважительнее посматривал на Реклесса: знает человек, когда надо посидеть молча и послушать.

Брайс рассказывал:

– Я тоже до вчерашнего дня находился в городе, на своей квартире, но если Сетон умер во вторник вечером, я, мои дорогие, сразу отпадаю. Я в тот вечер два раза звонил врачу. У меня было ужасное состояние. Всё астма моя. Тяжелейший приступ. Селия вот знает, как я с ней мучаюсь. Мой врач Лайонел Форбс-Денби может подтвердить. Первый раз я позвонил около полуночи, умоляя его немедленно приехать. Разумеется, он отказался. Велел принять голубые таблетки, две штуки, а если через час не отпустит, позвонить ему опять. Чистое злодейство с его стороны. Я сказал ему, что, по-моему, я умираю. Такая астма, как у меня, очень опасна: если чувствуешь, что умираешь, то действительно можешь умереть.

– Нельзя же умереть, если Форбс-Денби не велит, – заметил Лэргем.

– Да, Оливер, но вдруг он ошибается?

– Он ведь и Мориса тоже лечил, верно? – вспомнила мисс Кэлтроп. – Морис на него молился. С его сердцем ему приходилось проявлять неусыпную осторожность, и он всегда говорил, что жив только благодаря Форбсу-Денби.

– Все равно он обязан был ко мне приехать во вторник вечером, – с обидой повторил Брайс. – Я позвонил ему вторично в половине четвертого, и в шесть он все-таки приехал, но к этому времени мне уже полегчало. Как бы то ни было, у меня полное алиби.

– Не совсем, Джастин, – возразил Лэтем. – У нас нет доказательств, что вы звонили из своей квартиры.

– Еще бы не из квартиры! Да я был на пороге смерти, я же сказал. А кроме того, если бы я звонил Форбсу-Денби, а сам разъезжал по городу и убивал Сетона, он же мог приехать и не застать меня дома! Да он бы тогда навеки отказался меня лечить!

Лэтем рассмеялся:

– Мой дорогой Джастин! Уж если Форбс-Денби говорит, что не приедет, значит, он не приедет, и точка. Вам ли этого не знать.

Брайс кивнул и вздохнул. К опровержению своего алиби он отнесся философски. Далглиш слышал о Форбсе-Денби. Это был модный уэстэндский врач, и притом превосходный терапевт. Его пациенты да и он сам свято верили в непогрешимость его суждений, и, как острили в свете, никто из них не отважился бы ни есть, ни пить, ни жениться, ни родить, ни эмигрировать, ни помереть без его на то медицинского дозволения. Они гордились его чудачествами, хвастались его хамством и веселили избранное общество историями о том, как он повышвыривал в окно их привычные патентованные лекарства или выгнал их кухарку. Слава Богу, думал Далглиш, что не ему, а Реклессу или его подручным надо будет узнавать у этого нелюбезного чудака, каково было состояние здоровья погибшего, и просить подтверждения алиби одного из тех, кто попал под подозрение.

И вдруг Брайс выпалил со страстью, изумившей всех присутствующих:

– Я не убивал, но жалеть его не могу, и не просите! После того, что он сделал с Арабеллой!

Селия Кэлтроп посмотрела на инспектора Реклесса с кротким извиняющимся видом мамаши, чей ребенок ведет себя неприлично, но, с другой стороны, его тоже можно понять. И пояснила для него одного:

– Арабелла – это его сиамская кошка. Мистер Брайс думает, что Морис ее убил.

– Чего же тут думать, Селия? Это очевидно, – возразил Брайс и обратился к Реклессу: – Три месяца назад я переехал его собаку. Это был несчастный случай в чистом виде. Я люблю животных! Люблю, говорю вам! Даже Лохматку эту несносную – согласитесь, Селия, – невоспитанную и неприятную шавку. Меня это страшно расстроило. Она подвернулась мне прямо под колеса. Сетон был к ней очень привязан. И он недвусмысленно обвинил меня в том, что я будто бы переехал ее нарочно. А через четыре дня он убил Арабеллу. Вот что это был за человек! Можно ли удивляться, что у кого-то наконец истощилось терпение?

Мисс Кэлтроп, мисс Далглиш и Лэтем поспешили опровергнуть его слова, но все трое заговорили одновременно, заглушая друг друга:

– Джастин, дорогой, ведь нет никаких доказательств, что…

– Мистер Брайс, никто и не думает, что Арабелла имеет к этому какое-то отношение.

– Господи, Джастин, ну зачем же вытаскивать…

И тут прозвучал тихий вопрос Реклесса:

– А вы когда приехали из Лондона, сэр?

– В среду днем. Около четырех. И тела Сетона я с собой в машине не вез. На мое счастье, после Ипсвича у меня всю дорогу барахлила коробка передач, пришлось в конце концов оставить машину в гараже Бейнса, это сразу как выедешь из Саксмандема. Дальше добирался на такси. Молодой Бейнс меня отвез. Так что если хотите искать в моей машине пятна крови и отпечатки пальцев, она у Бейнсов. Желаю удачи.

Лэтем сказал:

– И вообще, чего это мы так стараемся? А как насчет ближайших родственников? Насчет Морисова единокровного братца? Почему полиция его не ищет? В конце концов наследник. Вот с кого надо алиби спросить.

Ему тихо ответила Элизабет Марли:

– Дигби вчера вечером был в «Сетон-хаусе». Я его сама привезла.

Это была ее вторая реплика со времени приезда инспектора, и чувствовалось, что она произнесла ее нехотя, вовсе не для того, чтобы привлечь к себе внимание. Однако эффект получился сильнейший. Среди всеобщего недоуменного молчания раздался резкий, строгий голос мисс Кэлтроп:

– Что значит «сама привезла»?

– Вопрос, который напрашивался, вынужден был признать Далглиш.

Девушка пожала плечами:

– То, что я сказала. Вчера вечером я привезла Дигби Сетона домой на машине. Он позвонил мне из Ипсвича, со станции, перед тем как сделать пересадку, и попросил встретить его с поезда в восемь тридцать в Саксмандеме. Он знал, что Мориса нет дома, и не хотел, должно быть, тратиться на такси. Ну я и поехала. На «мини».

– Мне ты об этом не сообщила, когда я вернулась домой, – с упреком произнесла мисс Кэлтроп. Остальные опасливо поежились, ожидая семейной сцены. Только темная фигура в кресле у стены осталась невозмутимой.

– Не думала, что тебе интересно. И потом, было уже очень поздно, когда ты вернулась.

– Но и сегодня тоже. Почему ты до сих пор молчала?

– А зачем мне было говорить? Если Дигби хотел потом опять смыться, мне-то какое дело? И вообще, тогда еще не было известно про смерть Мориса Сетона.

– Стало быть, ты по просьбе Дигби встречала его в полдевятого на станции? – повторил Лэтем, чтобы вернуть разговор в первоначальное русло.

– Вот именно. И мало того, Оливер, он вправду приехал этим поездом. А не прятался в зале ожидания и не прогуливался по платформе. Я купила перронный билет и своими глазами видела, как он выходил из вагона. И как сдавал билет контролеру. Билет был от Лондона, он еще поворчал, что дорого. Контролер его, конечно, вспомнит. Там всего сошло человек пять-шесть.

– И надо полагать, мертвого тела у него с собой не было? – продолжал Лэтем.

– Разве что в дорожной сумке размером три фута на два.

– Ты отвезла его прямо домой?

Ну ясно. Саксмандем – не такое место, где жизнь бьет ключом после восьми вечера, а Дигби не такой кавалер, с которым приятно выпить кружку пива, – на мой вкус, конечно. Я просто помогла ему сэкономить деньги. Я же сказала.

– А дальше, Элиза? Рассказывай, что было дальше, – подбодрил ее Брайс. – Ты доставила его в «Сетон-хаус». Ну и что?

– Ничего. Высадила у двери. В доме было тихо, окна темные. Естественно. Все знают, что Морис в октябре уезжает жить в Лондон. Дигби пригласил меня зайти выпить, но я ответила, что устала, пора домой, наверно, тетя Селия вернулась и ждет. Ну, мы попрощались, Дигби отпер дверь и вошел в дом.

– Значит, у него был ключ от дома? – уточнил Реклесс. – Они с братом, что же, были в таких близких отношениях?

– В каких они отношениях, не знаю, но ключ от дома у него был.

Реклесс обратился к Сильвии Кедж:

– А вам было известно, что Дигби Сетон имеет свободный доступ в «Сетон-хаус»?

Сильвия Кедж ответила:

– Мистер Морис Сетон дал своему брату ключ примерно два года назад. Иногда он поговаривал, что надо бы его забрать, но мистер Дигби пользовался им редко и только когда брата не было дома, наверно, мистер Морис считал, что неважно, пусть будет и у него.

– А почему, интересно знать, он думал забрать у Дигби ключ? – спросил Брайс.

Но мисс Кэлтроп, очевидно, сочла его вопрос неуместным, сделала большие глаза, как бы говоря: «Только не при слугах», и светским голосом разъяснила:

– Мне Морис тоже как-то говорил, что хочет взять у Дигби ключ от дома. Разумеется, о том, чтобы он ему не доверял, и речи нет. Просто он слегка беспокоился, что Дигби может его потерять или его могут украсть в каком-нибудь ночном клубе, которые Дигби так любит.

– Но выходит, он его назад так и не получил, – сказал Лэтем. – Вчера около девяти вечера Дигби этим ключом отпер дверь и вошел в дом. И с тех пор его никто не видел. А ты точно знаешь, что в доме никого не было, Элиза?

– Откуда мне точно знать? Я же не входила внутрь. Но было тихо и свет не горел нигде.

– Сегодня утром я там была в половине десятого, – сказала Сильвия Кедж. – Парадная дверь была заперта, и в доме никого. Кровати все застелены. Мистер Дигби даже не налил себе выпить.

Никто не высказал очевидную для всех мысль, что должно было случиться нечто из ряда вон выходящее. Трудно вообразить такое событие, по случаю которого Дигби Сетон не счел бы нужным подкрепиться глотком-другим.

Только Селия возразила:

– О, это ни о чем не говорит. У Дигби всегда с собой фляжка на поясе. Одна из странностей, которые так раздражали Мориса. Но куда же он подевался?

– Он не говорил, что куда-то еще собирается? – спросил Лэтем Элизу Марли. – Какой у него был вид?

– Нормальный вид, Дигби как Дигби. И не говорил ничего.

– Это просто какая-то нелепость! – вынесла свое суждение мисс Кэлтроп. – Дигби не стал бы, только пришел, и снова уходить из дому. Да и куда? Ты уверена, что он не обмолвился как-то о своих планах?

– Его могли вызвать, – предположила Элизабет.

– Вызвать?! – прикрикнула на нее тетка. – Но о его приезде не было известно. Кто же мог его вызвать?

– Не знаю. Просто высказываю предположение. Когда я шла обратно к машине, в доме зазвонил телефон.

– Ты в этом уверена? – спросил Лэтем.

– Что вы всё «уверена, уверена»? Вы же знаете, как бывает там наверху ночью. Безлюдье, тишина, тайна. Звуки разносятся далеко. Говорю вам, я слышала, как звонил телефон.

Остальные молчали. Она, конечно, была права. Они знали, как бывает на возвышенной части мыса, когда наступает темнота. Тишина, безлюдье, тайна и теперь ждали их снаружи. Селию Кэлтроп передернуло, как от холода, хотя в комнате было сильно натоплено. Жара сделалась просто несносной. Это Брайс, сидя на скамеечке перед камином, знай себе подбрасывал дрова в огонь, точно кочегар в аду. Могучие языки пламени, шипя, захватывали нарубленный плавник. На старинной каменной кладке стен словно проступила кровавая испарина. Далглиш встал, подошел к окну и, отодвинув ставни, поднял раму. В комнату хлынул поток чистого, холодного воздуха, завихрился вокруг его головы, сдул с места все половички, принеся с собой извне громовый грохот прибоя. Далглиш обернулся от окна, и в это время Реклесс своим тусклым, невыразительным голосом произнес:

– Пусть кто-нибудь отвезет домой мисс Кедж. Она плохо себя чувствует, я сегодня с ней разговаривать не буду.

Сильвия подняла было голову, чтобы возразить, но отозвалась Элизабет, решительно вставая:

– Я отвезу. Мне и самой домой пора. Я, вроде считается, после болезни, а тут сегодня разговоры, не очень-то полезные для выздоравливающих. Где ее пальто?

Поднялась суматоха. Все с облегчением засуетились, захлопотали, подавая Сильвии Кедж пальто, костыли и проявляя всяческую заботу. Мисс Кэлтроп милостиво протянула племяннице ключи от автомобиля и заверила ее, что сама она дойдет пешком. Оливер и Джастин ее, конечно, проводят. Сильвия Кедж в сопровождении помощников заковыляла к выходу.

Именно в эту минуту задребезжал телефонный звонок. Он прозвучал так знакомо и одновременно так зловеще, что все замерли в предчувствии недоброго. Мисс Далглиш подошла и сняла трубку, но Реклесс мгновенно очутился рядом и, не извинившись, взял трубку у нее из рук.

Понять содержание разговора было невозможно, реплики Реклесса были отрывисты и кратки. Похоже, что он разговаривал с полицейским участком. И в основном только слушал и покряхтывал. В заключение же произнес:

– Верно. Благодарю вас. Завтра с утра в «Сетон-хаусе». Тогда и поговорим. Всего хорошего.

Повесив трубку, он обернулся к присутствующим. Лица всех открыто выражали любопытство и нетерпение. Далглиш уж было подумал, что Реклесс их сейчас разочарует, но тот с готовностью оповестил:

– Нашелся Дигби Сетон. Он позвонил в полицейский участок Лоустофта и сообщил, что вчера вечером на пути в Лоустофт угодил на машине в придорожную канаву и находится в больнице. Завтра с утра его выпишут.

Мисс Кэлтроп разинула было рот, чтобы задать естественный вопрос, но инспектор Реклесс добавил по своей инициативе:

– По его словам, вчера в самом начале девятого кто-то позвонил ему якобы из лоус-тофтского полицейского участка и попросил немедленно прибыть для опознания тела брата. Звонивший объяснил, что труп Мориса Сетона прибило к берегу в лодке и что у него обрублены кисти обеих рук.

– Но это невероятно, – удивленно возразил Лэтем. – Вы, кажется, говорили, что тело было найдено только сегодня под вечер?

– Именно так, сэр. И из лоустофтского участка никто не звонил. О том, что произошло с мистером Морисом Сетоном, до сегодняшнего вечера не знал никто. Кроме одного человека, понятное дело.

Он обвел их лица, одно за другим, печальным, внимательным взглядом. Они не шевелились и ничего не говорили. Словно застыли в остановившемся времени, беззащитные перед надвигающимся катаклизмом. Слова сейчас были неуместны. Напрашивалось действие, острое, драматическое. И, будто осознав, что от нее требуется, исполнительная Сильвия Кедж со стоном выскользнула из рук поддерживавшей ее Элизы и упала на пол в обмороке.

7

Реклесс говорил:

– Я бы сказал, что смерть наступила во вторник в полночь, плюс-минус час, судя по степени окоченения и общему виду. Удивлюсь, если медэкспертиза не подтвердит этого. Кисти рук были отняты позже. Крови вытекло мало, и похоже, что в качестве доски для рубки было использовано лодочное сиденье. Если принять, что мистер Брайс говорил правду и в среду около пяти лодка еще лежала здесь, вытащенная на берег, значит, он почти наверняка был отправлен в плаванье примерно часом позже, когда начался отлив. Руки обрубали тоже, по-видимому, уже затемно. И к этому времени он уже часов восемнадцать как был мертв, может, и дольше. Как он умер и где, я не знаю. Но выясню.

Трое полицейских все еще сидели в гостиной. Джейн Далглиш оставила их одних под тем предлогом, что она пойдет и сварит кофе, и теперь из кухни доносилось уютное побрякиванье посуды. Гости отбыли минут десять назад. Сильвию Кедж привели в чувство без труда и быстро, и когда она и Лиз Марли уехали, возникло такое чувство, что неплохо бы и вообще положить конец этим полуночным развлечениям. Посмотрели друг на друга: лица у всех измученные, осунувшиеся. И Реклессу, который, наоборот, только теперь встрепенулся и ожил, когда попробовал обсудить с ними вопрос о возможном орудии убийства, пришлось убедиться, что они уже совсем туго соображают. Не помнят, есть ли у них в хозяйстве топор, или колун, или секач для мяса, и если есть, то где хранятся, и когда их последний раз видели. За исключением Джейн Далглиш. Но даже ее сообщение о том, что несколько месяцев назад, у нее пропал топор из дровяного сарайчика, никого из них не взволновало. Было очевидно, что убийство не убийство, а они больше не могут. Как перевозбужденные дошкольники к концу детского праздника, они теперь хотели лишь одного: домой.

Реклесс заговорил о деле, только когда мисс Далглиш вышла. Это было в порядке вещей, но Далглиш сам удивился, как его задело то, что при этом подразумевалось. Реклесс, по-видимому, не тупица и не бесчувственный идиот. Он не стал Далглиша ни о чем официально предупреждать и призывать к содействию и сохранению тайны, это естественно предполагалось само собой. Но дело вел он. Ответственность лежала на нем. И ему решать, какую часть головоломки выкладывать на рассмотрение Далглишу; кому оказывать доверие и до каких пределов. Далглиш очутился в непривычном для себя положении, и что-то оно ему не особенно нравилось.

Воздух в гостиной был по-прежнему спертый. Дрова в камине прогорели и осели пирамидой белесого пепла, но жар в четырех каменных стенах еще держался, дышал в лицо, как из топки, и было душно. Инспектор словно ничего этого не чувствовал. Он попросил:

– Расскажите мне о людях, которые здесь сегодня были, мистер Далглиш. Они что же, все считают себя писателями?

Далглиш ответил:

– Оливер Лэтем, наверно, представился бы как театральный критик. Мисс Кэлтроп хотела бы считаться романисткой «чувствительного направления», а что это, понимай как знаешь. Кем отрекомендовался бы Джастин Брайс, затрудняюсь сказать. Он издает литературно-политический журнал, основанный еще его дедом.

К его удивлению, Реклесс кивнул:

– Да, я знаю. Ежемесячник «Критическое обозрение». Мой отец его покупал. Тогда шесть пенсов была ощутимая сумма для рабочего человека. И «Критобоз» за шесть пенсов давал ориентировку и поддержку. Теперь-то он не боевитее, чем «Файнэншл тайме», розовая водица – советы, куда вкладывать капитал, рецензии на неинтересные книги. Заискивает перед интеллигенцией. Но от такого журнала нынче не прокормишься.

Далглиш ответил, что, по его сведениям, Брайс не только не кормится от журнала, но, наоборот, вкладывает в него свои личные средства.

Реклесс сказал:

– Мистер Брайс, похоже, из таких, кто не боится, что его примут за гомосексуалиста. А на самом деле он как?

Это был вполне законный вопрос. Любые данные о подозреваемых представляют ценность, когда расследуется убийство. Потому что это дело явно приобретало именно такую окраску. Тем не менее Далглиш почему-то ощутил досаду. Он ответил:

– Понятия не имею. Возможно, слегка амбивалентен.

– Женат он?

– Нет, насколько, мне известно. Но мы ведь еще не докатились до того, чтобы автоматически подозревать каждого холостого мужчину за сорок?

Реклесс не ответил. Возвратилась мисс Далглиш с кофе на подносе, и он принял у нее из рук чашку с выражениями благодарности, но явно без охоты. Когда она снова вышла, он поднес кофе ко рту и стал отхлебывать, устремив мрачный взгляд на противоположную стену, где висела выполненная хозяйкой акварель «Шилоклювки в полете». Потом сказал:

– Они злобный народ, голубые. Не насильники, как правило, но злобные. А в этом убийстве есть что-то особенно злобное. Эта секретарша, хромоножка, она откуда вообще, мистер Далглиш?

Далглиш, ощущая себя студентом на устном экзамене, сдержанно ответил:

– Сильвия Кедж – сирота, живет одна в домике у Кожевенного спуска. Говорят, очень квалифицированная секретарь-машинистка. Работала главным образом у Мориса Сетона, но выполняла работу и для мисс Кэлтроп, и для Брайса. Я мало что о ней знаю, да и об остальных здесь тоже.

– На сегодняшний день ваших знаний достаточно, мистер Далглиш. А мисс Марли?

– Тоже сирота. Воспитана теткой. Сейчас учится в Кембридже.

– И все эти люди – друзья вашей тети?

Далглиш не знал, как правильнее ответить. Его тетка нечасто пользовалась этим понятием и, кроме одного лица, едва ли назвала бы кого-нибудь в Монксмире своим другом. С другой стороны, не станешь же отрекаться от соседей, когда над ними нависло подозрение в убийстве. И, подавив желание дать замысловатый ответ, что, мол, здесь знают друг друга близко, но не хорошо, он уклончиво сказал:

– Лучше спросите ее сами. Но, конечно, они все знакомы. Поселок маленький, кругом никого. Как-то они между собой ладят.

– Когда не убивают друг у друга собак и кошек, – заметил Реклесс. Далглиш промолчал. Реклесс добавил:

– Нельзя сказать, чтобы они сегодня так уж расстроились, верно? За весь вечер ни слова сожаления о погибшем. Казалось бы, писатели, кто-нибудь из них мог бы произнести по этому случаю надгробную речь.

– Мисс Кедж, однако, расстроилась, – возразил Далглиш.

– Это не от горя. У нее был шок. Настоящий клинический шок. Если к утру ей не будет лучше, надо, чтобы кто-нибудь съездил за врачом.

Он, разумеется, совершенно прав, подумал Далглиш. Типичный нервный шок. Что само по себе кое о чем свидетельствует. Конечно, такое сообщение может человека потрясти. Но если оно для кого-то не новость, тогда вряд ли. А обморок под занавес выглядел вполне натурально, неподдельно и тем исключал преступную осведомленность.

Инспектор Реклесс вдруг встал с кресла, словно бы в недоумении посмотрел на пустую чашку в своей руке и аккуратно поставил ее на поднос. Сержант Кортни, лишь с минутным запозданием, проделал все то же самое. Похоже было, что они наконец собрались уходить. Однако оставалась еще одна вещь, которую надо было Реклессу сообщить. Один вполне достоверный факт, может быть, представляющий интерес, а может быть, и нет. Но Далглиш с досадой обнаружил, что говорить почему-то не хочется. А ведь предстоящие несколько дней и без того обещали быть достаточно трудными, чтобы еще из-за этого Реклесса заниматься болезненным самокопанием. Он решительно сказал:

– Относительно той поддельной рукописи. Вам, может быть, будет небезынтересно узнать, что, по-моему, я узнал, какой клуб там описан; хотя, конечно, отрывок слишком короткий, можно ошибиться – но похоже на «Кортес-клуб» в Сохо, владелец – Л. Дж. Люкер. Может, вы помните то дело? В пятьдесят девятом году Люкер застрелил своего компаньона и был приговорен к смерти, но кассационный суд отменил приговор, и его отпустили.

Реклесс задумался:

– Д-да, Люкера я помню. Судья Бротвик, кажется, вел это дело. «Кортес-клуб» – подходящее место, если кто хочет на кого-то навести подозрение в убийстве. На Люкера, например.

Он пошел к выходу, сопровождаемый безмолвной тенью – сержантом Кортни. Но у порога обернулся и произнес на прощанье:

– Я вижу, нам здорово повезло, что вы оказались здесь, мистер Далглиш.

И это прозвучало у него как оскорбление.

8

Контраст между освещенной жаркой гостиной и холодной темнотой осенней ночи был разителен. Шаг – и словно падаешь в черную бездну. В первую минуту, когда закрылись двери «Пентландс-коттеджа», Селию охватил слепой ужас. Мрак обступал, давил, плотный – не продохнуть. Как будто бы сам воздух загустел, и надо прокладывать в нем путь, и утрачено чувство дальности и направления. Отовсюду – справа и слева, спереди и сзади – в этой черной, мистической пустоте мрачно грохотал морской прибой, и ей было страшно шагнуть, точно мореходу, выброшенному на неведомое пустынное побережье. Земля под лучом фонарика, который зажег Лэтем и направил на дорожку, казалась нереальной и невообразимо далекой, как лунная поверхность. Не верилось, что на нее может ступить нога человека. Селия споткнулась и упала бы, но, к счастью, Лэтем неожиданно крепко ухватил ее за локоть.

Так они вместе и двинулись вверх по тропе. Селия, не предполагавшая, что придется возвращаться пешком, была в легких туфлях на высоких каблуках, ноги у нее то разъезжались на галечнике, то вязли в мягком песке, она тащилась за Лэтемом, как непослушный косолапый ребенок. Зато страх прошел. Глаза понемногу свыклись с темнотой, и рев прибоя, отдаляясь, становился с каждым шагом все слабее и глуше. Особенно ей полегчало, когда раздался ворчливый и будничный голос Брайса:

– Удивительная болезнь – астма. Такой был кошмарный вечер, человек впервые в жизни соприкоснулся с убийством – и вот пожалуйста, ни малейших симптомов! А в прошлый вторник совершенно, казалось бы, беспричинно – тяжелейший приступ. Правда, можно ждать реакции спустя какое-то время.

– Очень даже можно, – ядовито поддакнул Лэтем. – Особенно если Форбс-Денби не подтвердит вашего алиби.

– Подтвердит, Оливер, обязательно подтвердит! И боюсь, его свидетельство сочтут гораздо более веским, чем любые показания вашей дамы.

Обретя уверенность от того, что они рядом и по обычаю пикируются, Селия поспешила высказаться:

– Как это удачно, что здесь оказался Адам Далглиш! Ведь он всех нас знает. То есть не по книгам, а знаком со всеми лично. И вообще, как литератор, должен чувствовать себя среди нас в Монксмире своим человеком.

Лэтем раскатисто расхохотался:

– Ну, Селия, если вас так радует присутствие Адама Далглиша, я завидую вашим способностям к самообману! Кем вы его себе представляете? Эдаким джентльменом-сыщиком, который балуется на досуге расследованием преступлений? И беседует с подозреваемыми тоном изысканной галантности? Своего рода господин Керрадерс, герой унылой саги Сетона? Да он, милая Селия, продаст нас всех Реклессу с потрохами, если сочтет, что это к его выгоде. Страшный человек.

Он снова рассмеялся и крепко, так что стало больно, сдавил мисс Кэлтроп локоть. Он волок ее вперед, словно арестантку. Но она все же не решалась вырвать руку. Правда, здесь тропа расширялась, но под ногами по-прежнему были колдобины, камешки и песок. И если бы Лэтем не вел ее, она, спотыкаясь, оскользаясь и подворачивая лодыжки, давно бы отстала. А оставаться одной было страшно. Голос Брайса звучал как утешительное песнопение:

– Знаете, Селия, по-моему, Оливер прав. Далглиш – профессиональный следователь, один из умнейших в стране. А два томика стихов, выпущенные им, при всем моем восхищении, я думаю, ничего тут не меняют.

– Реклесс, однако, тоже не дурак, – все еще посмеиваясь, продолжал свои рассуждения Лэтем. – Заметили, как он сидел и помалкивал, болтайте, мол, языком сколько душе угодно? Я думаю, он за пять минут узнал от. нас больше, чем другие сообщили бы ему в ходе многочасового формального допроса. Когда только мы научимся держать язык за зубами?

– По-моему, это не имеет значения, нам ведь нечего скрывать, – возразила Селия Кэлтроп. Право, что такое сегодня с Оливером? Он очень неприятно себя ведет. Как пьяный.

Джастин Брайс возразил:

– Уверяю вас, Селия, у каждого человека найдется что скрывать от полиции. Именно поэтому к полицейским у всех двойственное отношение. Вот погодите, Далглиш спросит, почему вы говорили о Сетоне в прошедшем времени, когда нам еще не сообщили, что обнаружено его тело. Факт, между прочим.

Даже я заметил, а уж Далглиш-то, разумеется, и подавно. Теперь сочтет своим долгом обратить на это внимание Реклесса.

Но Селия была не из тех, кто способен спасовать перед Брайсом. Она раздраженно сказала:

– Глупости, Джастин. Не верю. А даже если и так, то я просто имела в виду Мориса как писателя. Потому что, не приходится спорить, как писатель бедный Морис давно перестал существовать.

– Еще бы! – подхватил Лэтем. – Смело можно крест поставить. Конченый писатель! Да он, по-настоящему, и написал-то за всю жизнь один кусок хорошей прозы. От всей души написал. От глубины сердца и ума. И получилось нечто совершенно убийственное. Каждое слово – чистый яд.

– Вы говорите про пьесу? – спросила Селия. – Я думала, вы о ней невысокого мнения. Морис говорил, что ее убила ваша рецензия.

– Милая Селия, если бы мои рецензии могли убивать, половина нынешнего репертуара лондонских театров сошла бы со сцены сразу после премьеры.

Он так рванул Селию вперед, что Джастин Брайс на минуту отстал. И одышливо крикнул им вслед:

– Морис, выходит, был убит вечером во вторник. А его тело пущено в море в среду, через сутки. Как же убийца доставил его в Монксмир? Вы, Оливер, приехали из Лондона вечером в среду. Не в вашем ли багажнике оно сюда прибыло?

– Нет, милейший, – шутливо отозвался Лэтем. – Я что попало в багажнике не вожу.

Селия самодовольно заметила:

– Что до меня, то я вне подозрений. Сильвия подтвердит, что я во вторник до самой ночи была с нею, а это как раз и есть решающий момент. В среду вечером, правда, я была одна, но едва ли Реклесс сочтет меня способной кромсать мертвое тело. Да, кстати. Вот о чем я подумала. Есть один человек, который не представил алиби ни на вторник, ни на среду. Джейн Далглиш. И к тому же топор был ее.

– Помилуйте, зачем мисс Далглиш убивать Сетона? – усомнился Лэтем.

– А остальным из нас зачем? – возразила Селия. – И я не говорю, что она убила. Просто обращаю внимание на то, что топор, по всей видимости, принадлежал ей.

Брайс с легким сердцем признался:

– А я вот хотел. Прикончить Сетона, я имею в виду. После того как я нашел Арабеллу, я бы с удовольствием его уничтожил. Но так этого и не осуществил. Все равно мне его не жаль. Может быть, попросить, чтобы после предварительного дознания мне дали на него посмотреть? Чтобы стряхнуть с себя это явно нездоровое бесчувствие.

Лэтем думал о топоре. Он возбужденно сказал:

– Да кто угодно мог его взять! Кто угодно! Мы тут все свободно ходим друг к другу. Никто дверей не запирает. До сих пор не было нужды. И не факт, что именно он был орудием.

– Друзья, – заметил Брайс. – Успокойтесь и учтите вот что: мы не знаем, что послужило причиной смерти Мориса, и вообще совершенно не очевидно, что он был убит.

9

Они довели ее до самого порога «Дома с розмарином» и исчезли в темноте. Высокий голос Брайса и смех Лэтема еще долго доносились до нее после того, как их темные фигуры окончательно слились с тенями деревьев и кустов. В доме было темно, в гостиной – никого. Значит, Элизабет уже легла. Доехала от «Дома кожевника» домой и ушла сразу спать. Селия сама не знала, радоваться этому или огорчаться. Тянуло с кем-нибудь перемолвиться словечком-другим, однако споров и расспросов душа не принимала. Этого добра еще немало предстоит, но хотя бы не сегодня. Она так устала. Включив настольную лампу, она опустилась на колени перед камином и попробовала разворошить огонь, тлеющий в горке золы. Бесполезно. С трудом, кряхтя по-старушечьи, поднялась и рухнула в кресло. Другое такое же стояло напротив, угнетая массивностью, изобилием подушечек и пустотой. Здесь в тот октябрьский вечер шесть лет назад сидел Морис. Днем прошло предварительное дознание; дул холодный, шквалистый ветер. А к вечеру она растопила хорошенько камин. Знала, что он придет, приготовилась, все расставила по местам. Умеренный свет от камина и одной-единственной лампы ложился точно рассчитанными бликами на полированную красную мебель, романтические тени трепетали на розово-голубых подушечках, пуфиках, ковре. Наготове стоял поднос с вином. Учтено все до последней мелочи. Она ждала. Нетерпеливо, как юная девушка перед первым свиданием. Оделась в платье из тонкой шерсти цвета перванш. Оно ее молодило, подчеркивало талию. Так и висит с тех пор в шкафу, пропала охота его носить. А он сел напротив, скованный, корректный, в трауре, такой нелепый, сумрачный человечек, при черном галстуке, с черной повязкой на рукаве, с окаменевшим от горя лицом. Она тогда не поняла, что это горе. Как он мог горевать по такой примитивной, эгоистичной нимфоманке? Конечно, его потрясло известие, что она умерла, утопилась, и потом этот ужас опознания тела, и разбор у коронера, ряды бледных, укоризненных лиц. Ведь он знал, люди говорили, что якобы это он довел жену до самоубийства. Понятно, человек подавлен, уязвлен. Но горевать? Ей и в голову тогда не пришло, что он может испытывать горе. Она почему-то была убеждена, что где-то в глубине души он ощущает облегчение. Облегчение от того, что кончены долгие годы мук и неусыпного самоконтроля, что можно теперь начать новую жизнь. А рядом будет она, Селия, готовая помочь, поддержать, как она поддерживала его советом и сочувствием, пока Дороти была жива. Он ведь писатель, художественная натура. Нуждается в понимании, тепле. Отныне он может больше не страшиться одиночества.

Была ли то любовь с ее стороны? Трудно теперь вспомнить. Может быть, нет. Может быть, и не любовь, как она ее себе представляла. Но ближе, чем тогда, ей не довелось подойти к этому загадочному катаклизму, о котором столько думалось и мечталось. Фальшивых монет она наштамповала на добрую полусотню чувствительных романов; но подлинный золЬтой так ей в руки и не дался.

Сидя теперь перед погасшим камином, она отчетливо вспомнила ту минуту, когда ей вдруг все стало ясно, и залилась жаркой краской. Он неожиданно заплакал, беспомощно, как ребенок. Тогда она оставила все свои расчеты и, испытывая одну только жалость, опустилась рядом на колени, обхватила его голову, забормотала что-то утешительное, любовное. Вот тут-то это и произошло. Он выпрямился, отпрянул. Взглянул на нее, передернулся. И она все прочла по его лицу: сожаление, неловкость, даже чуть-чуть страх и, что особенно трудно принять, физическое отвращение. В один горький миг полнейшей ясности она вдруг увидела себя его глазами. Он оплакивал молодую женщину, гибкую, трепетную, красивую; и именно эту минуту выбрала пожилая уродина, чтобы броситься ему на шею. Он, конечно, тут же опомнился. Между ними не было сказано ни слова. Даже его отчаянные рыдания разом пресеклись, словно плачущему ребенку вдруг дали конфетку. Селия с горечью подумала, что ничто так не помогает от душевной муки, как опасность. Она отползла с горящим лицом, грузно упала в кресло. Он еще побыл у нее, сколько требовала вежливость, она наливала ему вина, слушала его сентиментальные воспоминания о жене – Господи, неужели этот глупец уже ничего не помнит? – и притворялась заинтересованной его планами длительной поездки за границу, «чтобы все забыть». Но прошло полгода, прежде чем он в одиночку отважился снова посетить «Дом с розмарином», и еще значительно больше, прежде чем он сделал попытку проверить, примет ли она приглашение, если ему понадобится дама для выезда в свет. Перед отбытием в заграничную поездку он написал ей, что включил ее имя в свое завещание «в знак признательности за ваше сочувствие в связи с кончиной моей дорогой супруги». Ей, конечно, все было ясно. Именно в такой грубой, бесчувственной форме он только и способен был принести ей свои извинения. Но первой ее реакцией оказалась не обида и не досада, а просто мысль: интересно, сколько? С тех пор она все чаще к ней возвращалась; а теперь вопрос обрел соблазнительную актуальность. Может быть, конечно, это всего какая-нибудь сотня. Но, может быть, и несколько тысяч. И даже целое богатство. В конце концов про Дороти все говорили, что у нее крупное состояние, а Морису больше некому его оставить. К своему единокровному братцу он всегда относился прохладно, а в последнее время они вовсе разошлись. И потом, разве он ничего ей не должен?

Из двери в коридор на ковер упала полоса света. Молча вошла Элизабет. Босиком, в красном халатике, рдеющем в полутьме. Села в кресло напротив тетки, потянулась ногами к остывающему камину, лицо в тени. Сказала:

– Я вроде слышу, ты вернулась. Приготовить тебе чего-нибудь? Молока горячего? «Овалтина»?

Не слишком, конечно, вежливо выражено, без изящества, но мисс Кэлтроп не привыкла к заботе и была тронута.

– Спасибо, дорогая, не надо. Ступай ложись в постель, а то простудишься. Я сама приготовлю питье, тебе тоже, и поднимусь наверх.

Девушка не шевельнулась. Мисс Кэлтроп снова вступила в сражение с угасшим огнем и на этот раз добилась того, что над углями зашипел язычок пламени. Лицо и ладони ощутили первое дыхание тепла. Она выпрямилась и спросила:

– Ты благополучно отвезла домой Сильвию? Как она?

– На вид неважно. Но она всегда такая.

– Я уже потом подумала, надо было настоять, чтобы она переночевала у нас. У нее действительно вид совсем больной, опасно оставлять ее одну в таком состоянии.

Элизабет пожала плечами:

– Я вообще-то сказала ей, что у нас есть свободная комната и она может там разместиться до приезда девушки, которая будет у тебя жить au pair (фр. – без жалованья, выполняя домашнюю работу за стол и квартиру). Но она и слушать не захотела. А когда я взялась было уговаривать, то занервничала. Ну я и отстала. В конце концов не ребенок. Ей ведь уже тридцать? Насильно не переселишь.

– Да, конечно. – Селия Кэлтроп подозревала, что ее племяннице вовсе и не хотелось переселить к себе Сильвию Кедж. Женщины вообще относились к бедняжке не так сердечно, как мужчины, она это давно заметила, и Элизабет не скрывала своей антипатии.

Из глубины кресла Элизабет спросила:

– А что еще было, когда мы уехали?

– Почти ничего. Джейн Далглиш думает, что он был, возможно, убит ее топором. У нее уже больше месяца, как топор пропал.

– Разве инспектор Р.еклесс сказал, что его убили топором?

– Нет, но ведь очевидно…

– Значит, мы пока не знаем, как он умер. Мало ли каким способом его могли убить. А руки отрубить уже после. Вернее всего, что так. У живого человека, в сознании, не так-то просто оттяпать обе кисти. Инспектор Реклесс, конечно, знает точно. Хотя бы по количеству вытекшей крови. И время наступления смерти с точностью до часа ему, я думаю, известно без медэкспертизы.

– Но ведь смерть наступила во вторник вечером, это же ясно. Во вторник у него что-то стряслось, Морис не такой человек, чтобы, никому словом не обмолвившись, уйти из клуба и провести ночь невесть где. Он умер вечером во вторник, когда мы с Сильвией сидели в кино.

Она твердила это самоуверенно и настойчиво. Так ей хочется, и, значит, так и было. Морис умер во вторник вечером, и у нее железное алиби. Она добавила:

– Как неудачно для Джастина и Оливера, что они в этот вечер оба оказались в городе. Правда, и у того и у другого есть кое-какое алиби, но все-таки получилось неудачно.

– Я тоже во вторник вечером была в Лондоне, – тихо сказала Элизабет. И поспешила добавить, опередив тетю: – Знаю, знаю, что ты скажешь. Предполагалось, что я лежу в Кембридже больная. Но на самом деле мне разрешили встать раньше. И утром во вторник я первым скорым поездом доехала до Ливерпул-стрит. У меня там в ресторане была назначена встреча с одним человеком. Из Кембриджа один, ты не знаешь. Выпускник. В. общем, он не явился. Меня, конечно, ждала записка, очень вежливая, с глубочайшими сожалениями. Но не надо было назначать встречу в таком месте, где нас обоих знают. Мало приятного, когда мэтр смотрит на тебя с сочувствием. Я вообще-то не удивилась. И это все неважно. Но я просто не хотела, чтобы Оливер с Джастином чесали языки насчет меня. И Реклессу тоже, я считаю, я не обязана исповедоваться. Пусть сам докапывается, если ему нужно.

«Но мне ты рассказала!» – мысленно воскликнула Селия и так, вся вспыхнула от удовольствия, что порадовалась полутьме в комнате. Девочка впервые поделилась с ней своими переживаниями. Ей захотелось утешить и расспросить племянницу, но она мудро воздержалась и только сказала:

– Все же, дорогая, боюсь, неразумно было с твоей стороны на целый день уехать в город. Ты ведь еще слаба. Слава Богу, тебе это как будто бы не повредило. Ты пообедала, а дальше что?

– Да так, до вечера прозанималась в Лондонской библиотеке. Потом сходила в кино на «Новости дня». Спохватилась уже поздновато и решила заночевать в гостинице. У нас ведь с тобой не было точно договорено, когда я приеду. Поужинала в «Лайонзе» на Ковентри-стрит и по телефону сняла номер в Блумсбери в отеле «Вальтер Скотт». Прослонялась по улицам почти весь вечер, ключ взяла, по-моему, уже около одиннадцати. И легла спать.

– Вот и прекрасно! – обрадовалась мисс Кэлтроп. – Дежурная сможет это засвидетельствовать. И в «Лайонзе», должно быть, кто-нибудь найдется, кто тебя запомнил. По-моему, ты абсолютно права, что пока не стала об этом распространяться. Кому какое дело? Подождем, пока объявят время смерти. Тогда можно будет все пересмотреть.

Она старалась, чтобы голос у нее не звенел от удовольствия. Вот оно – то, к чему она всегда стремилась. Сидеть вместе, разговаривать, строить планы. Племянница, пусть косвенно, пусть нехотя, но попросила у нее поддержки и совета. И надо же, потребовалась смерть Мориса, чтобы их сблизить. Она продолжала рассуждать:

– Я рада, что ты не расстроилась из-за этого несостоявшегося свидания. Теперешние мужчины абсолютно не умеют себя вести. Если он, предположим, не смог до тебя заблаговременно дозвониться, по меньшей мере за сутки, правила хорошего тона требуют, чтобы он появился лично во что бы то ни стало. Но зато ты хотя бы знаешь, на каком ты свете.

Девушка встала с кресла и молча пошла к двери. Тетка крикнула ей вдогонку:

– Я приготовлю питье и принесу тебе в комнату! Попьем вместе. Я быстро. Ты ложись пока в постель!

– Спасибо, мне ничего не надо.

– Но ты же говорила, что хочешь выпить чего-нибудь горячего. Это тебе необходимо. Сейчас заварю «Овалтин». Или лучше просто подогреть молока?

– Я же сказала, мне не надо ничего. Я ухожу спать. И оставь меня, пожалуйста, в покое.

– Но, Элиза…

Дверь захлопнулась. И ни звука. Даже шагов вверх по лестнице и то не слышно. Не слышно ничего. Только шипение дров в камине да тишина снаружи, беспросветное ночное одиночество.

10

Утром Далглиша раз­будил телефон. По-видимому, тетя сразу сня­ла трубку, так как звонки тут же прекрати­лись, и он опять погрузился в сладостную полудремоту, которой так приятно предать­ся после того, как хорошо проспал ночь. Примерно через полчаса звонки возобнови­лись, теперь как будто настойчивее и гром­че. Далглиш открыл глаза – прямо перед ним в обрамлении окна переливался светом пря­моугольник яркой голубизны, рассеченный волосяной линией горизонта на море и небо. Как видно, предстоял еще один пого­жий осенний день. Собственно, еще один погожий день уже давно начался. Часы, к великому его изумлению, показывали чет­верть одиннадцатого. В халате и шлепанцах он сошел вниз и успел услышать, как тетя отвечает в телефонную трубку:

– Да, инспектор, я скажу, как только он проснется. Это срочно? Нет, просто он при­ехал сюда отдохнуть… Ну разумеется, он с удовольствием вас посетит сразу после зав­трака. Всего доброго.

Далглиш наклонился и на мгновенье при­коснулся щекой к ее щеке, крепкой и мягкой, как замшевая перчатка.

– Это Реклесс?

– Да. Он сказал, что находится в доме Се­тона и будет рад, если ты проведешь там с ним сегодняшнее утро.

– А в каком качестве, он не сказал? Я дол­жен буду работать или только любоваться, как он работает? Или, может быть, я – подо­зреваемый?

– Это я подозреваемая, Адам. Топор почти наверняка был мой.

– Еще бы, это, конечно, учитывается. Но все равно твой рейтинг, я думаю, ниже, чем рейтинг твоих соседей. А уж чем Дигби Се­тона – наверняка. Мы, полицейские, в глу­бине души народ прямолинейный. Нам, прежде чем брать человека, надо определить его мотив. И из всех мотивов нам больше всего по сердцу корысть. Дигби, как я пони­маю, – наследник своего единокровного брата?

– Говорят, что да. Два яйца или одно, Адам?

– Два, пожалуйста. Но я сам приготовлю. А ты посиди и поговори со мной. Я, по-мое­му, слышал два телефонных звонка. Кто зво­нил первый раз?

Джейн Далглиш ответила племяннику, что раньше звонил Р. Б. Синклер и пригласил их обоих в воскресенье к себе поужинать. Она обещала поговорить с Адамом и позвонить. Далглиш, любовно разжаривавший яични­цу, был заинтригован. Но вслух ничего не сказал, только выразил согласие. Это уже что-то новенькое. Он знал, что его тетка бы­вает в «Настоятельских палатах», – но не то­гда, когда он к ней приезжал. Известно было, что Синклер гостей не принимает и сам ни к кому не ходит. До сих пор одна лишь Джейн Далглиш пользовалась особой при­вилегией. Впрочем, догадаться, почему такое новшество, было нетрудно. Синклер хочет обсудить убийство Сетона с профес­сионалом, от которого можно услышать ква­лифицированное мнение. Что великому че­ловеку тоже не чужда такая слабость, как простое любопытство, и приободряло, и не­много разочаровывало. Зловещая тема на­сильственной смерти оказалась притяга­тельной даже для того, кто принципиально не принимает участия в общественных де­лах. Но, разумеется, ужинать Далглиш к немупойдет. Слишком велик соблазн. Далглиш знал по опыту, что личное общение со зна­менитостью грозит болезненными разоча­рованиями. Но в случае с Р. Б. Синклером кто бы не рискнул?

После завтрака Далглиш не торопясь вы­мыл за собой посуду, надел твидовую куртку поверх свитера и задержался в сенях, чтобы выбрать себе трость из груды оставленных разными гостями в залог будущего возвра­щения. Выбрал толстую ясеневую палку в качестве последнего штриха, довершающе­го облик любителя активного отдыха, но взвесил ее на ладони и отложил: все-таки не стоит переигрывать. Он крикнул тетке «до свидания» и пошел на ту сторону мыса. Быс­трее всего было бы на автомобиле – выехать на дорогу, на развилке направо, полмили по Саутуолдскому шоссе, а там свернуть на уз­кую, но вполне проезжую грунтовку, кото­рая ведет поверху прямо к «Сетон-хаусу». Но Далглиш все-таки решил идти пешком. Он же на отдыхе, в конце концов, а вызов инс­пектора был как будто бы не срочный? Реклессу он сочувствовал.. Ничего нет хуже для следователя, чем не знать, где кончаются твои полномочия. Мешает работе и сильно действует на нервы. Хотя полномочия Рек-лесса ведь никто не ограничивает. Даже если его начальство надумает обратиться за по­мощью в Скотленд-Ярд, вряд ли к делу при­влекут именно Далглиша. Оно слишком близко касается его лично. Но Реклессу, ко­нечно, мало радости вести следствие как бы под надзором у суперинтенданта из «Сентрал интеллидженс», и тем более такого знамени­того, как Далглиш. Словом, бедняга Реклесс; но и Далглишу тоже не повезло, и еще похле­ще: пошли прахом его надежды на неделю безмятежного отдыха в тишине и спокой­ствии, когда сам собой должен был снизой­ти мир в его душу и принести разрешение его личных проблем. Наверно, эти надеж­ды – не более чем пустые мечтания, плод ус­талости и потребности пусть ненадолго, но спрятаться от жизни. А все-таки жалко, что ничего из этого не вышло. Вмешиваться в расследование ему хотелось не больше, чем Реклессу прибегать к его помощи. Сразу по­шли бы деликатные звонки из Скотленд-Ярда и обратно: мол, опыт мистера Далгли­ша, его близкое знакомство с Монксмиром и его обитателями – к вашим услугам. Услу­ги такого рода обязан оказывать полиции каждый. А если Реклесс воображает, что Дал­глиш жаждет принять в его работе более непосредственное участие, придется его не­медленно разуверить.

Но день стоял божественный и веселил душу, раздражение Далглиша вскоре улеглось. Весь мыс купался в ласковых лучах золотого осеннего солнца. Дул ветер с моря, но не студеный, а приятно прохладный. Песчаная тропа, пружиня под ногами, то шла напрямик, через дрок и вереск, то извивалась среди низкорослого боярышника, где под тесными купами таились тени и путь прочерчивала лишь совсем узкая лента песка. Вид на море был открыт всю дорогу, кроме одного участка, где надо было пройти под серыми стенами “Настоятельских палат”. Это массивное, приземистое строение было расположено в сотне ярдов от берегового обрыва, с юга отгороженное высокой каменной стеной, а с севера – островерхим строем елей. Мало того что стоит особняком, но и само по себе неприветливое, даже жутковатое, особенно в темное время суток. Если Синклер искал тут уединения, то и вправду более подходящего жилища не придумаешь. Интересно, подумал Далглиш, сколько теперь времени пройдет, прежде чем инспектор Реклесс своими расспросами нарушит уединение писателя? Он, конечно, очень скоро проведает, что у Синклера на участке есть свой отдельный спуск к морю. Если считать, что не лодку привели вдоль берега на веслах туда, где находилось тело, а, наоборот, тело было доставлено к лодке, значит, его снесли к воде по одному из трех имеющихся в Монксмире спусков. Либо по Кожевенному проулку, мимо дома Сильвии Кедж, это напрашивалось в первую очередь, поскольку лодку видели как раз за “Домом кожевника”. Либо по крутой песчаной тропке, ведущей к воде от “Пентландс-коттеджа”. Но там и днем-то нелегко сойти. А в темноте просто опасно, даже привычному человеку и без ноши. Вряд ли убийца решился бы на такое предприятие. Если Джейн Далглиш и не услышала подъехавшую машину, то уж мимо дома-то никак невозможно было пройти, чтобы она не знала. Тот, кто живет один и на отшибе, чуток к любому постороннему шороху в ночи. Тетка Далглиша была самая независимая и нелюбопытная женщина на свете, жизнь птиц интересовала ее гораздо больше, чем жизнь людей. Но и она едва ли осталась бы безучастна к тому, что мимо ее дверей несут мертвеца. Кроме того, оттуда еще пришлось бы полмили тащить тело к лодке но пляжу. Если, конечно, убийца не присыпал его песком, а сам сбегалза лодкой и привел ее к месту на веслах. Но это значительно увеличило бы риск, и следы песка сохранились бы на трупе. И, что существеннее, понадобились бы весла с уключинами. Интересно, проверил ли все это Реклесс?

Третий путь к воде – лестница Синклера. Ступеньки вырублены в высоком береговом обрыве всего ярдах в пятидесяти от того места, где спускается к морю Кожевенный проулок, – и там волны вымыли в скальной породе углубление, как бы маленькую, уединенную бухточку. Только в ней убийца – если это действительно было убийство – имел возможность что-то делать с телом, не опасаясь быть увиденным ни с севера, ни с юга. Разве что наткнулся бы кто-нибудь из местных жителей, вздумавший прогуляться на сон грядущий по пляжу; но в этих местах после наступления сумерек по пляжу в одиночку не прогуливаются.

“Настоятельские палаты” остались позади, и началась редкая буковая рощица, прилегавшая к Кожевенному проулку. Под ногами хрустела палая листва, через решетку голых веток сквозила синь – то ли небо, то ли море. Внезапно рощица кончилась, Далглиш перебрался по перелазу через живую изгородь и очутился в проулке. Прямо перед ним стоял маленький красный кирпичный дом, где, оставшись одна после смерти матери, жила Сильвия Кедж. Весь прямолинейный, кубиком, как кукольный дом из игрушечного строительного конструктора, с четырьмя плотно занавешенными окошками и с расширенными калиткой и входной дверью – очевидно, чтобы хозяйка могла въезжать на своем инвалидном кресле. А больше никаких усовершенствований и попыток что-то пристроить, как-то навести красоту. В палисадничке, рассеченном надвое галечной дорожкой, ни цветка, двери и окна – казенного коричневого цвета. Наверно, подумалось Далглишу, в этом месте испокон веку стоял дом настоящего кожевника, один разрушался или его смывало штормом – ставили другой, чуть выше по проулку. И вот теперь эта красно-кирпичная коробочка постройки XX века вышла на позицию и ждет своего часа. Сам не зная зачем, Далглиш открыл калитку и пошел по садовой дорожке. Вдруг он услышал какой-то звук. Оказывается, не он один проводил тут рекогносцировку. Из-за дома вышла Элизабет Марли. Посмотрела на него без тени смущения и сказала:

– А-а, это вы? Я слышу, кто-то пришел шпионить. Вам чего надо?

– Ничего. Шпионство – мое естественное занятие. А вы, как я понимаю, ищете мисс Кедж?

– Сильвии нет дома. Я думала, может, она заперлась в темном чулане рядом с кухней, но там тоже нет. Меня прислала тетя. Яко­бы затем, чтобы справиться, как Сильвия себя чувствует после вчерашнего обморо­ка. Но на самом деле ей нужно успеть зама­нить ее к себе для диктовки, чтобы не пере­бежали дорогу Оливер Лэтем или Джастин. Теперь за Прекрасную Кедж пойдет конку­рентная борьба, а ей того и надо. Конечно, кому не захочется иметь отличную маши­нистку по два шиллинга за тысячу слов со своей копиркой?

– Неужели Сетон ей так мало платил? По­чему же она от него не уходила?

– Такая преданная. Или изображала пре­данность. Не уходила, значит, имела свои причины. Ей ведь непросто найти подходя­щую квартиру в Лондоне. Интересно, сколь­ко ей теперь достанется по завещанию? Она вообще обожает строить из себя эдакое тро­гательное существо, такая она безотказная, безответная, совсем бы перешла к тетечке с радостью, но не в силах бросить бедного ми­стера Сетона на произвол судьбы. Тетя, ко­нечно, все принимает за чистую монету. Она ведь сообразительностью не отличается.

– Между тем как вы каждого видите на­сквозь и всех разложили по полочкам. Но вы же не хотите сказать, что кто-то убил Мориса Сетона с целью заполучить его секретаршу? Она сердито повернулась к нему, некра­сивое лицо ее пошло красными пятнами.

– Мне до этого никакого дела нет, кто убил да почему! Знаю только, что не Дигби Сетон. Потому что лично встретила его в среду ве­чером с поезда. А если вас интересует, где он был во вторник вечером, могу вам сказать. Пока мы ехали со станции, он мне сам при­знался. Он с одиннадцати вечера сидел в полицейском участке «Уэст сентрал». Задер­жанный за езду в пьяном виде. И отпустили его утром в среду. Так что ему повезло, он полсуток провел на глазах у полиции, с одиннадцати вечера во вторник до одиннад­цати утра в среду. Опровергните это алиби, если сможете, мистер суперинтендант!

Далглиш мягко заметил, что опровергать алиби должен Реклесс, а не он. Его собесед­ница пожала плечами, засунула кулаки в карманы и пяткой закрыла калитку «Дома кожевника». Они молча пошли бок о бок по проулку. Внезапно Элизабет сказала:

– Я думаю, тело доставили к воде этой до­рогой. Здесь самый удобный спуск и прямо туда, где лежала «Чомга» на песке. Хотя яр­дов сто напоследок пришлось бы убийце нести его на себе – проулок слишком узкий для машины и даже для мотоцикла с коляс­кой. Он, должно быть, доехал до Коулсова луга и оставил машину на обочине. Я когда проходила мимо, там двое переодетых сы­щиков ползали, искали отпечатки шин. Зря надеются. Кто-то оставил с ночи открыты­ми ворота, и овцы Коулса все затоптали.

Такие случаи, Далглиш знал, не были ред­костью. Фермер Билл Коулс, хозяйствовав­ший на двух сотнях ярдов неплодородной земли с восточной стороны от Данвичского шоссе, плохо смотрел за своими воротами, и овцы со свойственным их племени слепым упорством то и дело уходили с пастбища на дорогу. Начиналось настоящее столпотворе­ние – овцы громко блеяли, автомобилисты вовсю сигналили, стараясь оттеснить стадо с обочины, единственного места для парков­ки. Но эти открытые ворота могли кому-то оказаться на руку; такие овечьи набеги име­ли давнюю традицию: известно, что в былые контрабандистские времена овец прогоня­ли по прибрежным тропам каждую ночь, и они успевали затоптать конские следы, прежде чем появлялась с ежеутренним объездом береговая охрана.

Они подошли к перелазу через живую из­городь. Далглишу было дальше, на северную сторону мыса. Он остановился, чтобы попрощаться, и тут девушка неожиданно вы­палила:

– Вы считаете меня неблагодарной скоти­ной, да? Она ведь мне еще и содержание дает. Четыреста фунтов в год вдобавок к стипен­дии. Да вы, наверно, знаете. Здесь, похоже, все знают.

Кого она имеет в виду, можно было не спрашивать. Далглиш готов был сочувствен­но ответить, что Селия Кэлтроп никогда не упустит случая воздать должное собствен­ной щедрости. Но что его изумило, так это размер суммы. Мисс Кэлтроп повсюду про­возглашала, что живет на одни гонорары: «Ах, я бедненькая, у меня ни гроша за душой, все приходится зарабатывать тяжким тру­дом», – но никто не понимал этого в том смысле, что она нуждается в деньгах. Книги ее раскупались, работала она много, непо­мерно много по сравнению с Лэтемом и Брайсом, которые вообще считали, что ми­лой Селии стоит только удобно располо­житься в кресле и включить диктофон, как ее низкопробные творения польются сво­бодным и весьма прибыльным потоком. Лег­ко, конечно, ругать ее книги. Но если поку­паешь любовь, а цена даже не за любовь, а просто за то, чтобы тебя худо-бедно, но хотя бы терпели, – это учение в Кембридже плюс еще четыреста фунтов ежегодно – тут, по­жалуй, нужда в деньгах будет немалая. Каж­дые полгода – по роману; каждую неделю – публикации с продолжениями в «Доме и очаге»; и участие в скучных «круглых столах» по телевидению, всякий раз как агенту уда­ется пристроить; и новеллки под разными псевдонимами в дамских еженедельниках; и безотказное председательство на благотво­рительных мероприятиях, где за чай, прав­да, надо платить, зато реклама даровая. Дал­глишу стало жаль Селию. Все ее бахвальство и чванство, над которыми так потешались Лэтем и Брайс, – это лишь жалкий маскарад, прячущий тоску и одиночество. Может быть, подумалось Далглишу, она в самом деле лю­била Мориса Сетона? И ещё ему подумалось: интересно бы узнать, причитается ли ей что-нибудь по завещанию Сетона?

Элизабет Марли не спешила распрощать­ся, она продолжала решительно и упрямо загораживать ему дорогу. Далглиш привык, что ему поверяют тайны. Такова сыщицкая профессия. Но сейчас он не на работе. К тому же он-то знает: кто охотнее делится, тот гор­ше потом раскаивается. И обсуждать Селию Кэлтроп с ее племянницей у него совершен­но не было охоты. Хорошо бы Элизабет хоть не увязалась за ним до самого «Сетон-хауса». Он оглядел ее украдкой и увидел воочию, куда уходили в значительной части те четы­реста фунтов. На ней была меховая курточка с верхом из хорошей кожи. Плиссированная юбка из тонкого твида, похоже, шитая на за­каз. Туфли, хоть и уличные, тоже модные. Он вспомнил, как Лэтем однажды в его присут­ствии сказал, правда, вылетело из головы, по какому поводу. «Элизабет Марли бескорыст­но любит деньги. В наше время, когда мы все делаем вид, будто мы выше простой налично­сти, это даже подкупает».

Она стояла, прислонясь спиной к перелазу, и он не мог пройти.

– Да, конечно, она устроила меня в Кемб­ридж. Для этого нужны деньги и связи, если способности, как у меня, средние. Если ты талантливый, другое дело. Тогда тебя всюду примут. А для нас грешных все зависит от того, в какой школе учился, какие репетито­ры тебя готовили и кто тебя рекомендует. Тетя даже это умудрилась устроить. Она уди­вительно умеет добиваться от людей, чего ей надо. И ничуть не стесняется лезть со свои­ми просьбами, так что ей, конечно, проще.

– Почему вы ее так не любите? – спросил Далглиш.

– Да нет, лично против нее я ничего не имею. Хотя у нас с ней мало общего, вы со­гласны? Но эти ее писания! Одни так называемые романы чего стоят! Хорошо, что у нас разные фамилии. В Кембридже люди ис­ключительно терпимые. Если бы она, как во-довозова жена, делала вид, будто содержит бордель, а сама была скупщицей краденого, никто бы и глазом не моргнул. Но ее колон­ка в газете! Я готова сквозь землю провалить­ся. Еще хуже, чем книги. Знаете эту гадость? – Она протянула гнусавым фальцетом: – «Не уступай ему, дорогая. Всем мужчинам нуж­но одно».

Далглиш про себя подумал, что бывает и так, в том числе и с ним, но предпочел от этой темы уклониться. Он вдруг ощутил себя пожилым, усталым и раздраженным. Соби­рался человек пройтись один, а уж если не получилось, то нашлись бы спутники при­ятнее, чем эта надутая и капризная девица. Остальных ее жалоб он просто не слышал. Она понизила голос, а усилившийся ветер относил слова. Разобрал только заключи­тельные фразы:

– …абсолютно безнравственно, в самом истинном смысле слова. Нарочно хранить девственность как приманку для ловли мужа. И это – в наше время! В нашу эпоху!

– Мне тоже неблизок такой подход, – со­гласился Далглиш. – Хотя ваша тетя, должно быть, сказала бы, что как мужчина я – сторона заинтересованная. Зато он реалистич­ный. И нельзя винить вашу тетю за то, что она повторяется, к ней приходят груды пи­сем от читательниц, которые жалуются, что вот в первый раз не послушались ее совета – теперь раскаиваются.

Элизабет дернула плечом.

– Понятно, что ей приходится выражать такие взгляды. Ее бы в этой газетенке дер­жать не стали, если бы она рискнула писать правду. Да она и не умеет писать правду, я думаю. А отказаться от колонки она не мо­жет себе позволить. У нее ведь нет других денег, кроме гонораров, а долго ли еще бу­дут покупать ее «чувствительные романы»?

Далглиш уловил в ее тоне нотки искрен­него беспокойства. И безжалостно сказал:

– По-моему, вы можете не волноваться. Ее книги будут раскупаться всегда. Она ведь пишет о сексе. Может не нравиться упаков­ка, но спрос на товар останется. Так что ваши четыреста фунтов на ближайшие три года вам обеспечены.

Сначала он думал, что она залепит ему пощечину. Но она, к его удивлению, вдруг прыснула со смеху и сошла с его дороги.

– Так мне и надо! Нечего драматизиро­вать. Простите, что нагнала скуку. Вы идете в «Сетон-хаус»?

Далглиш ответил утвердительно и спро­сил, что передать Сильвии Кедж, если она там окажется.

– Сильвии? Ничего. С какой стати вам свод­ничать для тетечки? А Дигби передайте, что, пока он не устроился, может приходить к нам, мы его всегда накормим. Правда, сегод­ня к обеду только салат и холодное мясо, так что он немного потеряет, если не придет, но все-таки. Я думаю, ему неприятно было бы пользоваться услугами Сильвии, они друг друга терпеть не могут. Но только не вообра­жайте ничего, господин суперинтендант. Даже если я и соглашаюсь подвезти Дигби со станции и день-другой кормить его обедом, это ровно ничего не значит. Такие, с позво­ления сказать, мужчины не в моем вкусе.

– Конечно, – сказал Далглиш. – Я так и думал. Она почему-то покраснела, поверну­лась и пошла. И тут-то, побуждаемый легким любопытством, Далглиш сказал ей в спину:

– А вот интересно: когда Дигби Сетон по­звонил вам и попросил встретить его в Сак-смандеме, откуда он знал, что вы не в Кемб­ридже?

Она обернулась и посмотрела ему в глаза без испуга или смущения.

– Я все жду, когда кто-нибудь задаст этот вопрос. Можно было предугадать, что это будете вы. А ответ простой. Я встретилась с Дигби в Лондоне, чисто случайно. Это было во вторник утром на станции метро «Пикка-дилли», чтобы уж совсем точно. Я ночевала в Лондоне, и никого со мной не было. Так что алиби у меня нет… Вы расскажете инс­пектору Реклессу? Хотя чего спрашивать? Конечно да.

– Нет, – возразил Далглиш. – Вы сами рас­скажете.

11

Морису Сетону повезло с архитектором: его дом обладал главным достоинством загородного жилища – орга­нично вписывался в местность. Серые камен­ные стены словно росли из вереска, венчая собой вершину холма в самой возвышенной точке на Монксмирском мысу. Северные его окна смотрели на Палтусовую бухту, с юга лежал как на ладони болотистый птичий заповедник и открывался вид на устье Сай-зуэлла. Приятное и строгое, без лишних пре­тензий двухэтажное строение в виде буквы I, всего в пятидесяти ярдах от берегового об­рыва. По-видимому, этому изысканному произведению архитектуры, точно так же как и мрачным бастионам «Настоятельских палат», было суждено когда-нибудь обру­шиться в пучину Северного моря; но пока еще опасность не ощущалась. Высокий скалистый обрыв производил впечатление, на­дежности. Юго-восточная длинная стена дома почти целиком состояла из двуствор­чатых стеклянных дверей, выходящих на выложенную каменными плитами террасу. Здесь чувствовалось, что Сетон сам приложил руку к планировке – едва ли архитектор по своей инициативе установил на обоих кон­цах террасы большие изукрашенные урны, из которых торчали чахлые, скрюченные на суффолкских ветрах кусты, да еще подвесил между двумя столбами табличку с вычурной готической надписью «Сетон-хаус».

У края террасы был припаркован автомо­биль. Но Далглиш и без того знал о присут­ствии Реклесса. Никого не видя, он чувство­вал, что за его приближением наблюдают. Высокие стеклянные двери словно смотре­ли на него множеством глаз. Одна створка была приоткрыта. Далглиш потянул ее на себя и переступил порог. Ощущение было такое, будто вышел на сцену. Длинная узкая комната, залитая солнцем, словно светом про­жекторов. Современный интерьер. В центре у задней стены – полукруглая лестница на второй этаж. Модерная функциональная до­рогая мебель тоже казалась временной, как декорация. Какой-то необыкновенный пись­менный стол – сложное сооружение из полированного дуба чуть не в полстены, со множеством ящиков, поставцов, полок спра­ва и слева от свободной рабочей поверхно­сти, должно быть, специально изготовлен­ное, чтобы соответствовать нуждам хозяина и одновременно служить символом его вы­сокого общественного статуса. На светло­серых стенах – две репродукции известных картин Моне в строгой окантовке.

Четыре человека, обернувшихся навстре­чу Далглишу, тоже казались актерами, заняв­шими перед поднятием занавеса заранее отведенные места. На кушетке, диагонально поставленной в центре, возлежал Дигби Се­тон. Он был в лиловом вискозном халате поверх красной пижамы и вполне подходил на роль героя-любовника, если бы не серая сетка-повязка, плотно облегающая голову до самых глаз. Современные перевязочные средства, может быть, и хороши, но постра­давшего не украшают. Похоже было, что у него жар. Хотя его бы не выписали из кли­ники в болезненном состоянии, да и Реклесс, следователь опытный и не дурак, не стал бы его допрашивать, не получив «добро» у вра­ча. Но факт таков, что в глазах у Дигби был неестественный блеск, а на обеих скулах – по красному полумесяцу, так что он скорее походил не на любовника, а на циркового клоуна, привлекавшего к себе все взоры пе­стрым нарядом на сером фоне кушетки. Ин­спектор Реклесс и его неразлучный сержант Кортни сидели бок о бок за письменным сто­лом. Сейчас, в утреннем освещении, Далг­лиш впервые разглядел молодого сержанта и нашел, что у него очень приятное лицо – открытое и честное, как на плакатах, где юных и честолюбивых призывают избирать банковское дело. А он вот избрал службу в полиции. И напрасно, подумалось сейчас Далглишу.

Четвертого актера, в сущности, на сцене не было. Только через приоткрытую дверь в столовую Далглиш увидел Сильвию Кедж. Она сидела в своем инвалидном кресле, пе­ред ней был поднос со столовым серебром, и она безо всякого воодушевления чистила вилку, словно исполнительница эпизоди­ческой роли, знающая, что на нее все равно никто не смотрит. На минуту она встрети­лась с Далглишем взглядом, и он был потря­сен страданием, написанным на ее осунув­шемся лице. Но она тут же снова понурилась и возобновила работу.

Дигби Сетон спустил ноги с кушетки, по­дошел в носках к двери в столовую и пяткой прикрыл створку. Полицейские молчали.

Сетон сказал:

– Прошу меня извинить и все такое. Ко­нечно, нехорошо быть грубым, но у меня от нее мурашки. Черт возьми, я же сказал, что выплачу триста, которые ей завещал Морис! Слава Богу, что вы здесь, суперинтендант! Теперь, надеюсь, дело примете вы?

Для начала хуже не придумаешь. Далглиш резко ответил!

– Нет. Это не по части Скотленд-Ярда. Инспектор Реклесс, наверно, уже объяснил вам, что главный здесь он?

Так ему и надо, этому Реклессу.

Но Сетон заспорил:

– Я думал, всегда полагается обращаться за помощью в Скотленд-Ярд, когда рассле­дуется убийство.

– Откуда вы взяли, что тут убийство? – спросил Реклесс. Он не спеша разбирал бу­маги в ящиках стола и даже не посмотрел на Сетона, когда задавал этот вопрос спокой­ным, ровным, равнодушным тоном.

– Ну а что же еще? Нет, вы скажите, ска­жите, скажите. Вы же знатоки. А я, например, не понимаю, как мог Морис сам себе отру­бить руки. Одну еще куда ни шло. Но обе? Если это не убийство, то я уж и не знаю, что считать убийством. И черт возьми, у вас же тут на месте есть специалист из Скотленд-Ярда!

– На отдыхе, не забудьте, – возразил Далг­лиш. – Я здесь совершенно в таком же поло­жении, как и вы.

– Ну уж нет! – Сетон присел и нашарил под кушеткой туфли. – Брат Морис не вам завещал двести тысяч. Это же с ума сойти! Прямо не верится. Какой-то мерзавец сводит старые счеты, а я получаю в наследство кучу денег! И вообще, откуда у Мориса такое бо­гатство?

– Частично по наследству от матери, а ча­стично – состояние его покойной жены, – ответил Реклесс. Он кончил перебирать стопку бумаг и стал внимательно просмат­ривать карточки в каталожном ящичке, точ­но ученый-библиограф.

Сетон насмешливо фыркнул.

– Это вам Петигрю сказал? Петигрю! Слы­хали, Далглиш? Если уж Морис нашел себе поверенного, то обязательно по фамилии Петигрю. Бедняга! С такой фамилией толь­ко в нотариусы и идти. Человек приговорен от рождения к роли чинного провинциаль­ного нотариуса. Представляете себе? Такой сухощавый, аккуратный, лет шестидесяти и при всех причиндалах: часовая цепочка по­перек живота и брюки в полоску. Надеюсь хотя бы, что он умеет составлять завещания, как положено по закону?

– Я думаю, на этот счет вы можете не бес­покоиться, – сказал Далглиш. Дело в том, что он знал Чарлза Петигрю, который состоял поверенным также и у его тетки. Фирма была старинная, но нынешний ее глава, наследо­вавший своему деду, был энергичный и тол­ковый тридцатилетний мужчина, которого со скукой деревенской практики мирила лишь близость моря и страсть к парусному спорту. Далглиш спросил: – Вы, стало быть, обнаружили завещание?

– Вот оно, – ответил Реклесс и протянул ему листок плотной бумаги. Далглиш про­бежал текст глазами. Он был короткий, мно­го времени на ознакомление не понадоби­лось. Морис Сетон сделал распоряжение, чтобы его тело было отдано на медицинс­кие исследования, а впоследствии кремиро­вано. Далее говорилось, что он оставляет 2000 фунтов Селии Кэлтроп «в знак призна­тельности за сочувствие и понимание в свя­зи с кончиной моей дорогой супруги» и 300 фунтов Сильвии Кедж «при условии, что ко времени моей смерти она проработает у меня десять лет». Остальное имущество от­ходило Дигби Кеннету Сетону, под опекой, пока он не женат, после женитьбы – безо­говорочно. Если же он умрет прежде брата или если умрет холостым, все имущество переходит в безусловное владение Селии Кэлтроп.

Сетон сказал:

– Бедняга эта Кедж! Потеряла триста фун­тов – двух месяцев недобрала. Оттого и вид у нее такой, неудивительно. А я, вот ей-богу, понятия об этом завещании не имел! То есть предполагал вроде, что буду наследником после Мориса, он как-то сам сказал, больше-то ему некому было завещать. Мы с ним были не особенно близки, но все-таки дети одного отца, а Морис старика почитал. Но двести тысяч! Видно, ему после Дороти об­ломилось целое состояние. Смешно, верно? Ведь если вспомнить, их брак уже висел на волоске к тому времени, когда она погибла.

– А у миссис Морис Сетон тоже не было других родственников? – спросил Реклесс.

– Вроде бы нет – на мое счастье, а? Когда она покончила с собой, были какие-то тол­ки о сестре, что надо бы с ней связаться. Или это брат был? Не помню, хоть ты тресни. Во всяком случае, никто не объявился, а в заве­щании был назван один Морис. Отец у нее занимался перепродажей недвижимости и оставил ей приличный куш. И это досталось Морису. Но все равно – двести тысяч?!

– Может быть, добавились доходы от книг вашего брата? – предположил Реклесс. Он уже кончил просматривать картотеку, но остался сидеть за письменным столом и де­лал записи в блокноте, как будто бы не об­ращая внимания на реакцию Сетона. Но Далглиш видел своим профессиональным взглядом, что снятие показаний идет на са­мом деле точно по плану.

– Да что вы! Морис всегда жаловался, что на его гонорары не проживешь. С большой горечью он это говорил. Теперь, говорил, у нас эпоха сентиментальной дешевки. И кто не выставится на продажу, до того никому дела нет. Списки бестселлеров создаются рекламой, хорошо писать себе дороже, а из-за публичных библиотек книги не раскупа­ют. Все, по-моему, так и есть. Но ему-то чего стараться было, когда у него двести тысяч? А знаете чего? Нравилось быть писателем. Самоуважения ему добавляло. Я думаю так. Я-то никогда не понимал, почему он так се­рьезно к этому относится. Но и он тоже не понимал, почему я хочу иметь собственный клуб. Вот теперь можно будет и клуб завес­ти. Даже целую сеть клубов, если нормально дело пойдет. Приглашаю вас обоих на от­крытие. Можете хоть все отделение с собой прихватить. Не придется за казенные день­ги просачиваться под видом частных лиц и смотреть, чтобы пили в меру и чтобы девочки не шалили. Да еще сажать с собой жен­щин-сержантов, выряженных под туристок-провинциалок. Лучшие столики – в вашем распоряжении, выпивка, закуска – все за счет администрации! Представляете, Далг­лиш, я ведь мог так шикарно размахнуться с «Золотым фазаном»! Да вот капитала не было. Зато теперь и капитал есть.

– Этого мало, нужна еще законная жена, – безжалостно напомнил ему Далглиш. Он за­метил фамилии опекунов, назначенных в завещании Сетона, и не представлял себе, чтобы эти осмотрительные и консерватив­ные господа согласились потратить отдан­ные под их надзор средства на такое пред­приятие, как новый «Золотой фазан». Он поинтересовался, почему Морису было так важно, чтобы Дигби женился.

– Морис часто поговаривал, что мне пора обзавестись семьей. Его вообще волновали такие вещи, как продолжение рода и прочее. Сам-то детей не народил, я, по крайней мере, не слыхал, и жениться вторично после фи­аско с Дороти тоже небось не жаждал. Да и сердце у него было никудышное. А еще он опасался, как бы я не связался с кем-нибудь из голубых. Не хотел, чтобы его деньгами пользовался пидер. Бедняга Морис! Он не­бось даже и не знал толком, какие они из себя. А вот, поди ж ты, был твердо убежден, что лондонские клубы, особенно в Уэст-Энде, – это все притоны гомосеков.

– Надо же! – сухо отозвался Далглиш. Но Сетон не почувствовал иронии. Он взволно­ванно спросил:

– Послушайте, вы ведь не сомневаетесь насчет того телефонного звонка в среду по­здно вечером? Мне действительно, едва я вошел в дом, позвонил убийца и сказал, что­бы я ехал в Лоустофт. Просто с целью выма­нить из дому, я считаю. Чтобы у меня не было алиби как раз на время смерти. Иначе вообще непонятно. А так у меня оказывает­ся трудное положение. Обидно, что Лиз не согласилась зайти. Поди теперь докажи, что, когда я приехал, Мориса в доме не было и что я ближе к ночи не отправился с ним про­гуляться по пляжу, вооружившись подходя­щим кухонным ножом. Да, кстати, орудие убийства нашли?

Инспектор ответил отрицательно. И ска­зал:

– Мне бы очень помогло, мистер Сетон, если бы вы могли подробнее рассказать об этом звонке.

– А я вот не помню больше ничего! – с неожиданной досадой отозвался Сетон. – Вы уж который раз меня спрашиваете, а я вам повторяю, что больше ничего не помню. Я же после этого, черт подери, знаете как шмякнулся головой! Да вы мне скажите, что никакого звонка не было, просто мне при­мерещилось, я бы и поверил, только, долж­но быть, все же звонили, иначе бы с какой стати я стал машину из гаража выводить? Устал зверски и вдруг ни с того ни с сего потащился в Лоустофт? Нет, кто-то звонил. Это я точно помню. А вот как звучал голос, уже вспомнить не могу. Не знаю даже, мужс­кой или женский.

– И что именно сказали?

– Да я же вам говорил, инспектор! Сказа­ли, что звонят из лоустофтского полицейс­кого участка и что на берег выбросило труп Мориса в моей лодке и с отрубленными ки­стями рук.

– Отрубленными или отрезанными?

– Да не знаю я! Вроде бы отрубленными. И я должен немедленно прибыть в Лоустофт для опознания тела. Ну я и поехал. Я знал, где у Мориса ключи от машины, и бак «вокс-холла» оказался полон, на счастье. Вернее, на беду. Я едва не гробанулся. Вы, конечно, скажете, сам виноват, я понимаю. Признаю, я сделал по пути пару глотков. А что, разве удивительно? Я уже был совершенно без сил, когда приехал в Монксмир. Со вторника на среду ночь провел черт знает как, полицей­ский участок «Уэст сентрал» – это вам не отель. А потом еще сколько часов в поезде.

– И тем не менее вы сразу же отправились в Лоустофт, не позаботившись даже прове­рить? – спросил Реклесс.

– А я проверил! Я когда выехал на шоссе, то подумал, надо посмотреть, может, «Чом­га» на месте, как была. Свернул в Кожевен­ный проулок, проехал сколько можно и спу­стился к воде пешком. Смотрю, лодки нет. Ну я и решил: значит, правда. Вы можете, конеч­но, сказать, что надо было перезвонить в полицейское отделение, но у меня и в мыс­лях сначала не было, что звонок из полиции мог быть туфтой. А когда пришло в голову, уже в пути, то проще всего было посмотреть, где лодка. Но вот только…

– Да? – ровным голосом отозвался Рек­лесс.

– Тот, кто звонил, выходит, знал, что я дома. И это не могла быть Лиз Марли, она ведь только отъезжала от ворот, когда зазво­нил телефон. Спрашивается, кто еще мог это знать и откуда?

– Могли видеть, как вы входили в дом, – предположил Реклесс. И потом, вы, наверно, сразу включили свет. А освещенные окна заметны издалека.

– Да так-то оно так. Свет я всюду зажег, правда. В этом доме, когда темно, меня жуть берет. Но все-таки странновато.

Действительно странновато, подумал Дал­глиш. Хотя, должно быть, инспектор дал вер­ное объяснение. Свет в окнах «Сетон-хауса» виден на всем мысу. А когда окна погасли, некто по этому признаку мог определить, что Дигби Сетон уехал. Но зачем понадоби­лось его выманивать? Что-то еще надо было сделать в доме? Отыскать и уничтожить ули­ку? Или в это время в одной из комнат лежа­ло тело Мориса? Но этого не могло быть, если Дигби говорит правду и лодка тогда с берега уже исчезла.

Дигби вдруг спарсил :

– А что я должен делать насчет тела, что­бы передать его на медицинское исследова­ние? Морис никогда не говорил, что инте­ресуется медицинскими исследованиями. Но раз это его воля…

Он перевел вопросительный взгляд с Дал­глиша на Реклесса. Инспектор ответил:

– Об этом вам не стоит сейчас беспоко­иться, сэр. Ваш брат оставил все необходи­мые распоряжения и оформленные бланки. Но придется повременить.

– Да, конечно, я понимаю… Просто я не хотел бы… Раз Морис так решил…

Дигби растерянно замолчал. Возбуждение его заметно спало, он выглядел очень уста­лым. Далглиш и Реклесс переглянулись, они оба подумали, что тело Мориса Сетона едва ли будет представлять какую-то ценность для медицинских исследований после того, как с ним разделается Уолтер Сиднем, выда­ющийся и методичнейший специалист и ав­тор учебника по судебной медицине, где на первой же странице патологоанатому реко­мендуется начинать с сечения от горла до паха. Разве что руки и ноги Мориса Сетона еще сгодятся для практики первокурсников, хотя вряд ли он это имел в виду. Впрочем, его тело уже послужило медицинской науке.

Реклесс собрался уходить. Он объяснил Дигби Сетону, что от него потребуется при­сутствие на предварительном дознании – это было встречено довольно кисло, – и стал складывать бумаги с удовлетворенным ви­дом страхового агента по окончании удач­ного рабочего дня. Дигби наблюдал за ним, как ребенок, которому надоели взрослые, но все-таки лучше, чтобы они не уходили. За­стегивая ремни портфеля, Реклесс задал свой последний вопрос, задал небрежно, как бы не особенно интересуясь ответом:

– Вам не кажется странным, мистер Сетон, что ваш единокровный брат назначил своим наследником вас, притом что вы как буд­то бы не были с ним особенно близки?

– Но я же объяснил! – чуть не взвыл Се­тон. – Ведь больше же никого родных нет. И у нас вообще отношения были вполне ни­чего. Я всегда старался с ним ладить. Не так-то это было и трудно, надо сказать, – только подольститься немного, книги его безобраз­ные похвалить, проявить внимание. Я вооб­ще стараюсь с людьми ладить по возможно­сти. Всякие там ссоры, разборы – это не в моем вкусе. Долго его переносить я бы, ко­нечно, не смог, но мы и общались нечасто. Последний раз виделись в конце августа, в дополнительный выходной, я же вам гово­рил. А он страдал от одиночества. И, кроме меня, у него никого родных не осталось. Ему хотелось верить, что мы – близкие люди.

Реклесс сказал:

– Значит, вы поддерживали с ним отно­шения ради денег. А он с вами – чтобы не страдать от одиночества?

– А что же. Такова жизнь, – нисколько не смутившись, ответил Сетон. – Нам всем друг от друга что-то нужно. Вас, инспектор, кто-нибудь любит просто так, ни за что?

Реклесс встал и вышел через открытую стеклянную дверь. Далглиш вышел следом, и они молча постояли на каменной террасе. Ветер посвежел, но солнце по-прежнему си­яло, разливая золотой теплый свет. По сине-зеленой поверхности моря шквалистый ве­тер гнал, как легкие бумажки, несколько белых парусов. Реклесс присел на ступени, ведущие на узкую лужайку, позади которой берег круто обрывался к воде. Далглиш по­чувствовал, что, возвышаясь над сидящим Реклессом, он как бы имеет над ним лишнее преимущество, и тоже опустился рядом. Ка­менные ступени оказались неожиданно хо­лодными, напомнив о том, как слабосильно тепло осеннего солнца.

Инспектор сказал:

– Тут нет спуска к морю. Казалось бы, Мо­рису Сетону естественно было иметь свой отдельный выход на пляж. По Кожевенному проулку крюк получается.

– Здесь довольно высокий обрыв и не на всех уровнях каменный. Ступени были бы непрочные, – предположил Далглиш.

– Возможно. Странный он, похоже, был человек. Аккуратист. Педант. Взять, к приме­ру, ту картотеку. Он собирал сюжеты из га­зет, журналов, от людей. А иногда и сам при­думывал. И все аккуратно заносил на карточ­ки, вдруг когда-нибудь пригодится.

– А та идея, что ему мисс Кэлтроп подки­нула?

– Ее в картотеке нет. Но это еще ничего не значит. Сильвия Кедж говорит, что при Се­тоне двери обычно не запирались. Здесь, на мысу, похоже, вообще запирать двери не принято. Кто угодно мог зайти и карточку вынуть. И точно так же кто угодно мог ее прочитать. Соседи приходят, уходят, когда вздумается. Одиночество их гонит, надо по­лагать. Если, конечно, принять за факт, что Сетон действительно записал на карточку ее подсказку.

– И что мисс Кэлтроп действительно ему это подсказала.

Реклесс посмотрел на Далглиша.

– Вы тоже об этом подумали? А как вам показался Дигби Сетон?

– Дигби как Дигби. Довольно трудно по­нять душу человека, для которого предел мечтаний – открыть собственный клуб. Хотя и он, наверно, не понимает, почему мы по­шли в полицейские. Насколько я знаю Диг­би, он не мог замыслить такое убийство, у него на это не хватит ни ума, ни характера. Он человек прежде всего неумный.

– Дигби весь вечер во вторник и ночь на среду проторчал в каталажке, я звонил в от­деление, узнал. Все чистая правда. И мало того, он еще был пьян. Без притворства.

– Как удобно для него получилось.

– Иметь алиби всегда удобно, мистер Дал­глиш. Но бывают такие алиби, за опровер­жение которых, на мой взгляд, нет смысла браться, например, это. Более того, если он сейчас не прикидывался, он ведь думает, что орудие убийства – нож. И что Сетон умер вечером в среду. А Морис не мог находиться живой в этом доме в среду, когда Дигби при­ехал с Элизабет Марли. Это еще не значит, что его тело не могло здесь быть. Но я не представляю себе Дигби в роли рубщика мяса и не представляю себе, зачем ему было рубить. Даже если он обнаружил в доме труп и потерял голову от страха, человек его скла­да просто оглоушит себя спиртом и рванет обратно в Лондон, но не станет устраивать эдакую шараду. А он свалился в канаву на Лоустофтском шоссе, не на Лондонском. И вообще, откуда ему было знать про ту бле­стящую идею, что мисс Кэлтроп подкинула Морису?

– Ему могла рассказать Элизабет Марли, когда они ехали сюда.

– Зачем бы она стала рассказывать такие вещи Дигби Сетону? Неподходящая тема для разговора в дороге. Ну ладно. Допустим, она знала. И допустим, рассказала Дигби, или еще каким-то образом ему это стало извест­но. Он входит в дом и видит мертвое тело брата. И тут же принимает решение инсце­нировать загадочную картинку, как в насто­ящем детективном боевике, отрубает у Мо­риса руки и отправляет его в плаванье по морю. Но для чего? И чем он рубил? Я же видел тело и ручаюсь, что руки отрублены, не отрезаны, не отпилены, а именно отруб­лены. Вот вам и кухонный нож. Топор Сето­на благополучно лежит в кладовке. А топор вашей тети – если это он служил орудием – был выкраден три месяца назад.

– Значит, Дигби Сетон исключается. А ос­тальные?

– У нас было время только на предвари­тельную проверку. Сегодня после обеда буду снимать с них формальные показания. Но похоже, у них у всех есть какое-то алиби на время смерти Сетона. У всех, кроме мисс Далглиш: оно и понятно, когда человек ве­дет такой замкнутый образ жизни.

Не произошло никакой перемены в моно­тонном, невыразительном голосе инспектора. И сумрачный его взгляд остался по-прежне­му устремлен в морскую даль. Но Далглиш все понял. Так вот, значит, зачем его пригла­сили в «Сетон-хаус». И вот почему инспек­тор Реклесс неожиданно оказал ему такое доверие. Он представил себе ход мыслей Реклесса. Пожилая незамужняя женщина, живет одна, ни с кем почти не знается. Где она находилась в момент смерти Сетона и в среду, когда его тело было спущено в море, никто показать не может. Возле ее дома, по­чти по ее участку, проходит спуск на пляж. Где оставлена вытащенная на берег лодка «Чомга», она знала. Женщина крепкая, под­вижная, не горожанка, без малого шести футов ростом, привыкла к далеким прогул­кам, не боится темноты.

Правда, тут не видно мотива. Ну и что из того? Хотя Далглиш и сказал ей сегодня ут­ром, что мотив интересует следователя в пер­вую голову, но на самом деле это вовсе не главное. Уж он-то знает: если логично разоб­раться «где?», «когда?» и «как?», то неизбежно придешь и к ответу на вопрос «почему?», ко­торый сам по себе дает для следствия ничтож­но мало. Как говорил учитель и шеф Далгли­ша, любовь, страсть, ненависть и корысть – вот и все возможные мотивы убийства. Схе­матически это верно. Но в реальной жизни сколько людей, столько мотивов. Сейчас, по­нимал Далглиш, Реклесс уже перебирает в своей отравленной памяти все аналогичные случаи, когда ростки подозрительности, одиночества и иррациональной неприязни вдруг расцветали пышным цветом насилия и смерти.

Внезапно Далглиша разобрала злость, та­кая сильная, что на несколько секунд пара­лизовала речь и даже мысль. Окатила вол­ной тошноты и отхлынула, оставив его бледным, беспомощным и дрожащим от от­вращения к самому себе. Слава Богу, что со злости он на минуту онемел и не успел дать волю глупому сарказму и негодованию, не произнес напыщенно, что, мол, его тетка, разумеется, будет давать показания только в присутствии адвоката. Не нужен ей адво­кат. У нее же есть он. Однако! Отдохнул, на­зывается.

Послышался скрип колес – из стеклянной двери на террасу выкатила в инвалидном кресле Сильвия Кедж и подъехала туда, где сидели они. Она ничего не говорила, а толь­ко безотрывно смотрела на подъездную ал­лею. Проследив за ее взглядом, они увидели, что с шоссе к дому сворачивает почтовый фургон, маленький и яркий, как игрушка.

– Почта, – хрипло произнесла она.

Руки ее, заметил Далглиш, сжимали поруч­ни кресла с такой силой, что побелели суста­вы. А когда фургон подъехал и затормозил перед террасой, она вытянулась и замерла, полупривстав в кресле. Среди тишины, насту­пившей, когда выключили мотор, стало слышно ее возбужденное дыхание.

Почтальон хлопнул дверцей и с бодрым приветственным возгласом подошел к ним. Девушка не отозвалась на приветствие. По­чтальон отвел недоуменный взгляд от ее за­стывшего лица, посмотрел на неподвижных мужчин и протянул почту Реклессу. Инспек­тор принял коричневый конверт большого формата с машинописным адресом.

– Еще один такой же, как вчера, я ей пере­дал, сэр, – пояснил почтальон, кивая на Сильвию. Но так и не дождавшись ни от кого ответа, отошел, пятясь и желая всем добро­го утра.

Реклесс проговорил, обращаясь к Далгли­шу:

– Адресовано Морису Сетону, эсквайру. Опущено либо поздно вечером в среду, либо рано утром в четверг, в Ипсвиче, штемпель вчерашний, дневной.

Он держал письмо осторожно, за один угол, по-видимому, заботясь о том, чтобы не оставить лишних отпечатков. Ловко надор­вал большим пальцем конверт. И вынул лист бумаги, покрытый машинописью через два интервала.

Реклесс принялся читать вслух:

– «В виду суффолкского побережья дрей­фовала небольшая парусная лодка, на дне ее лежал труп с отсеченными кистями рук. Покойник был мужчина средних лет, малень­кий, молодцеватый, обряженный в элегант­ный темный костюм в белую полоску, так же безупречно сидящий на мертвом, как преж­де сидел на живом…»

Сильвия Кедж протянула руку:

– Дайте посмотреть.

Реклесс, поколебавшись, поднес листок к ее лицу.

– Это он написал, – сдавленным голосом проговорила Сильвия. – Он. И машинка его.

– Возможно, – сказал Реклесс. – Но не он отправил. Даже если письмо опущено вече­ром в среду, этого не мог сделать он, так как был к тому времени мертв.

Но она закричала:

– Это он печатал! Говорю вам, я его рабо­ту знаю. Печатал он! А ведь у него нет рук!

И зашлась в приступе истерического хо­хота. Хохот громким эхом отдался на мысу, спугнул стаю чаек, они вдруг сорвались с берегового обрыва и закружились белым вихрем, тревожно крича.

Реклесс равнодушно смотрел на выгнутое тело и разинутый рот Сильвии, не делая ни малейшей попытки как-то ее успокоить, привести в чувство. В стеклянных дверях вдруг появился Дигби Сетон, нелепая серая повязка подчеркивала бледность его лица.

– Черт, в чем дело?..

Реклесс посмотрел на него без всякого выражения и ответил своим ровным туск­лым голосом:

– Мы получили письмо от вашего брата, мистер Сетон. Правда, как чудесно?

12

Утихомирить Сильвию Кедж удалось далеко не сразу. Истерика была настоящая, без притворства. Но Далглиша удивляло, почему она так расстроена. Изо всех обитателей Монксмира всерьез потря­сена и подавлена смертью Мориса Сетона была одна мисс Кедж. И ее нервный срыв не вызывал подозрений. Она и выглядела, и держалась так, как будто едва-едва владела собой – и вот сорвалась. Но потом опять с усилием взяла себя в руки и наконец опра­вилась настолько, что можно было везти ее домой. Сопровождал ее Кортни, которого совершенно покорило ее осунувшееся лицо и страдальческие глаза, – он покатил ее ин­валидное кресло вниз по Кожевенному про­улку трепетно, как молодая мать, являющая враждебному миру свое хрупкое новорож­денное чадо. Далглиш вздохнул с облегчением. Он убедился, что присутствие Сильвии Кедж ему в тягость, и стыдился своего чув­ства, понимая, что это нехорошо с его сто­роны и ничем не оправдано. Она отталки­вала его физически. Для соседей Сильвия была средством удовлетворить свой ин­стинкт сострадания без особых затрат и зная при этом, что им вернется сторицей. Ее, как нередко бывает с убогими в обществе, одно­временно и баловали, и эксплуатировали. А вот интересно, что она-то обо всех них ду­мает? Далглиш корил себя, что не испыты­вает к ней должной жалости, но он не мог без неприятного ощущения наблюдать, как она ловко пользуется своей немощью. Хотя это же ее единственное оружие! И, презирая молодого сержанта за наивность и мягкосер­дечие, а себя – за бесчувственность, Далглиш отправился в «Пентландс» обедать. Обратно он шел по грунтовке. Так было дольше и ме­нее живописно, но Далглиш очень не любил возвращаться по своим же следам. Путь ле­жал мимо жилища Джастина Брайса. И ког­да он поравнялся с его домом, на втором эта­же открылось окно, хозяин высунул голову на длинной шее и позвал:

– Милый Адам, зайдите ко мне. Я вас спе­циально подкарауливаю. Знаю, вы тут соби­раете сведения для этого вашего скучного приятеля – инспектора, ну да Бог с вами. Оставьте ваше орудие устрашения за дверью и зайдите налейте себе что по вкусу. Я сию минуту спущусь.

Далглиш, поколебавшись, толкнул дверь и вошел. Маленькая неприбранная гостиная Брайса служила своего рода хранилищем для всяких пустяков, которым не нашлось места в лондонской квартире. Решив не пить без хозяина, Далглиш крикнул наверх:

– Он вовсе не мой скучный приятель, а очень толковый полицейский офицер!

– Несомненно, несомненно, – голос Брай­са звучал приглушенно, он, по-видимому, как раз натягивал через голову какую-то одежду. – Такой толковый, что мне надо глядеть в оба, не то он сцапает меня моментально. Полто­ра месяца назад меня задержали за превыше­ние скорости на шоссе А13, и офицер, с ко­торым пришлось объясняться, эдакий рыжий детина со взором василиска, держался край­не нелюбезно. Я написал жалобу начальнику полиции. И разумеется, это был роковой шаг с моей стороны. Теперь-то я понимаю. Они мне спуску не дадут, будут сводить счеты. Моя фамилия значится у них в специальном чер­ном списочке, можно не сомневаться.

Он успел спуститься по лестнице, и Далг­лиш, к своему удивлению, увидел, что он действительно взволнован. Пробормотав слова утешения, Далглиш принял от него рюмку хереса – у Брайса напитки всегда были выс­шего качества – и уселся в прелестное вик­торианское кресло с высокой спинкой – не­давнее приобретение в хозяйстве.

– Ну-с, Адам, как это говорится, давайте выкладывайте, что Реклессу удалось разуз­нать?

– Он со мной не очень-то делится. Могу вам сказать, что прибыло продолжение ру­кописи. Стиль уже получше. Описывается труп без рук на дне лодки, и отпечатано на этот раз самим Сетоном.

Далглиш не видел смысла скрывать но­вость от Брайса. Сильвия Кедж, разумеется, молчать не станет.

– Когда отправлено?

– Вчера в первой половине дня. Из Ипс­вича.

Брайс застонал.

– Ну вот, этого только не хватало! Что бу­дешь делать, если как раз был в Ипсвиче в это время? Если часто туда ездишь? За покуп­ками, вы понимаете? И некому засвидетель­ствовать!

– Я думаю, не только ваши действия неко­му засвидетельствовать, – утешил его Далглиша. – Мисс Кэлтроп, например, тоже куда-то выезжала. И Лэтем. Да и я сам проехал через Ипсвич. И даже женщина из «Настоя­тельских палат» куда-то в ту сторону ездила на таратайке. Я видел, как она возвращалась.

– Это Алиса Керрисон. Домоправительни­ца Синклера. Она, я думаю, ездила только до Саутуолда. В булочную.

– Вечером в четверг? Разве у магазинов не короткий день?

– Милый Адам, ну какая разница? Значит, ездила просто так, покататься. Не будет же она гонять лошадь до самого Ипсвича, что­бы опустить в ящик какую-то подозритель­ную бумагу. Но Сетона она, конечно, нена­видела, это да. Она вела хозяйство в «Сетон-хаусе», пока была жива его жена. Потом, когда Дороти покончила с собой, поступи­ла к Синклеру и с тех пор так и живет у него. Удивительная получилась история! Алиса оставалась с Сетоном вплоть до предвари­тельного разбирательства, а когда вынесли вердикт, ни слова не говоря, собрала вещи, пришла к «Настоятельским палатам» и спро­сила у Синклера, не будет ли у него для нее работы. Ну а Синклер как раз достиг той ста­дии, когда жажда самостоятельности уже не распространяется на мытье посуды, и взял ее к себе. Насколько мне известно, ни он, ни она в этом не раскаялись.

– Расскажите мне про Дороти Сетон, – попросил Далглиш.

– О, она была прелестна, Адам! У меня где-то лежит фотография, надо будет вам пока­зать. Психопатка, конечно, страшная, но бе­зумно хороша. На медицинском жаргоне ее болезнь называется маниакально-депрессив­ный психоз. Только что веселилась до упаду – и вот уже сплошной мрак, прямо чувству­ешь, как тебя заражает унынием. Мне это было, разумеется, совершенно не показано. Я и со своими-то психозами не знаю как сла­дить, не до чужих. Сетон, я думаю, намучился с ней страшно. Пожалуй, даже посочувству­ешь ему – если бы не бедняжка Арабелла.

– А как она погибла? – спросил Далглиш.

– О, это кошмар, ужас! Сетон повесил ее на крюке для окороков, который торчит из потолочной балки у меня в кухне. Никогда не забуду это висящее тельце, вытянутое, как убитый кролик. Она была еще теплая, когда мы перерезали веревку. Пойдемте, я вам по­кажу.

И поволок его в кухню.

Только на полпути Далглиш сообразил, что речь идет о кошке. Он чуть не расхохотался, но овладел собой и последовал за Брайсом добровольно. Тот весь трясся от ярости, с неожиданной силой сжимая ло­коть Далглиша и свирепо замахиваясь на потолочный крюк, словно тот разделял ужасную вину Сетона. Теперь, когда он так горячо переживал заново гибель Арабеллы, выспрашивать его об обстоятельствах смер­ти Дороти Сетон было, по-видимому, беспо­лезно. Далглиш сочувствовал Брайсу. Он и сам любил кошек, хотя не так громогласно. Если человек действительно из мести и зло­бы убил сиамскую красавицу, его как-то не жаль. А главное, у такого человека наверня­ка имелось много врагов.

Далглиш поинтересовался, кто обнаружил Арабеллу.

– Сильвия Кедж. Она пришла поработать под мою диктовку, а я ехал из Лондона и за­держался, приехал на пять минут позже нее. Она успела вызвать по телефону Селию Кэл-троп, чтобы та срезала Арабеллу, самой ей было не достать. Естественно, они обе встре­тили меня страшно расстроенные, Сильвию даже затошнило. Нам пришлось подкатить ее кресло к кухонной раковине, и ее вырва­ло прямо на мою немытую посуду, но не буду распространяться о моих переживаниях. Хотя я думал, вам известно все в подробнос­тях, я же просил мисс Далглиш написать вам, может быть, вы смогли бы приехать и дока­зать, что это дело рук Сетона. От местной полиции невозможно было добиться проку. Подумайте, какой бы поднялся шум и крик, если бы это был человек. Например, Сетон. Просто смешно. Я совсем не так сентимен­тален, чтобы считать, будто люди важнее, чем другие формы жизни. И вообще нас слишком много, и редко кто из нас умеет радоваться жизни и радовать других. К тому же мы безобразны. Да. Мы уроды. Вы знали Арабеллу, Адам. Ведь это такая красота! Смотришь, душа радуется. Жизнь наполня­ется смыслом.

Далглишу претили подобные словеса, но он высказался с надлежащей похвалой о кошке Арабелле, которая действительно была красавица и сама это прекрасно созна­вала. Его тетя Джейн писала ему в свое вре­мя об этом происшествии, естественно, не упомянув о просьбе Джастина Брайса, что­бы он приехал и занялся расследованием. О том, что никаких улик против Сетона не было, он сейчас Брайсу напоминать не стал. Было много злобы, вражды и подозрений, но минимум разумного анализа. Впрочем, возвращаться к расследованию этой истории сейчас он был совершенно не склонен. Вы­манив Брайса из кухни обратно в комнату, он снова задал ему вопрос, как умерла Доро­ти Сетон.

– Дороти? Она уехала на осень отдыхать в Ле-Туке с Алисой Керрисон. К этому време­ни отношения у них с Сетоном совсем раз­ладились. Она вообще без Алисы шагу сту­пить не могла, а Сетон, наверно, тоже считал, что пусть при ней кто-то будет для присмот­ра. Одна неделя прошла, и Сетону стало ясно, что жить с ней он больше не в силах. Он на­писал, что хочет разъехаться. Точно, что там в письме было, никто не знает, но Алиса Кер­рисон присутствовала при том, как Дороти его вскрыла, и она показала на предвари­тельном разбирательстве, что миссис Сетон сразу ужасно расстроилась и велела немед­ленно собираться домой. Сетон писал то письмо в «Клубе мертвецов», они вернулись в пустой дом. По словам Алисы, Дороти дер­жалась вполне нормально, спокойно и даже бодрее обычного. Алиса принялась готовить ужин, а Дороти что-то писала за своим сто­лом. Потом поднялась и сказала, что пойдет прогуляться по пляжу, хочет посмотреть луну на волнах. Она добрела до того места, куда выходит Кожевенный проулок, разде­лась донага, аккуратно сложила одежду, при­давила камнем и вошла в воду. Тело нашли только через неделю. Что это самоубийство, не было сомнений, под камнем она положи­ла записку, что никому не нужна, ни себе, ни другим, она в этом убедилась и решила по­кончить с собой.

– А что сталось с письмом от Сетона?

– Его не нашли. Среди вещей Дороти его не было, и Алиса не видела, чтобы она его уничтожила. Но Сетон не скрывал его содер­жания. Он очень сожалеет, он хотел сделать как лучше. Так продолжаться больше не мог­ло. Я только через два года понял, до чего его довела жизнь с Дороти, – когда посмотрел его пьесу. Там изображается брак с психопаткой, только убивает себя муж, а не жена. Есте­ственно, Сетон хотел фигурировать в глав­ной роли. Не в прямом смысле, конечно. Хотя мог бы сыграть сам себя и на подмостках. Уж наверно, вышло бы не хуже, чем у бедняги Барри. Но актеров винить нельзя. Это такая плохая пьеса, Адам! Притом что написана очень искренне и с большой болью.

– Вы присутствовали на премьере?

– Сидел в третьем ряду партера, в самой середине, мой милый. И не знал, куда деваться от неловкости. А Сетон в ложе. И с ним – Селия. Дама, надо признать, достойная кава­лера, он мог гордиться: сверху до пояса прак­тически никакой одежды и обвешана побря­кушками, как рождественская елка. Может быть, Сетон хотел, чтобы ее сочли его лю­бовницей? Мне кажется, наш Морис любил строить из себя проказника. Вы себе не пред­ставляете, мой милый, это зрелище – про­сто очередная королевская чета в изгнании. У Сетона была даже какая-то медаль в пет­лице, кажется, за службу в местной берего­вой охране. Я сидел с Полом Маркемом, он так тонко воспринимает искусство, он зали­вался слезами к концу первого акта. И, по меньшей мере, треть публики, надо при­знать, тоже, но они, я думаю, просто от сме­ха. Мы удалились в первом же антракте и остаток вечера пили в ресторане «Молони». Я готов терпеть всякие страдания, при усло­вии, что они – чужие, но публичная казнь – это все же слишком. А Селия мужественно досидела до конца. У них даже потом был банкет в «Айви-клубе». Вспоминая этот спек­такль, я говорю: о Арабелла, ты отмщена!

– А рецензия Лэтема, как я слышал, была из разряда самых зубодробительных? Как вам кажется, в его нападках не было ничего личного?

– Да нет, я бы не сказал. – Брайс смотрел на Далглиша большими, младенчески не­винными глазами, но Адам знал, что за ними скрывается интеллект, к которому он питал глубокое уважение. – Оливер совершенно не выносит плохую литературу и плохую ак­терскую игру, а когда они сочетаются, он просто звереет. Так что если бы это Оливе­ра нашли мертвым с обрубленными кистя­ми, можно было бы понять. Чуть не любая из нынешних подержанных красоток без среднего образования, которые шныряют по Лондону и воображают себя актрисами, с радостью бы с ним рассчиталась таким образом, если бы умишка хватило.

– Но Лэтем был знаком с Дороти Сетон?

– Право, Адам, ну что вы так: знаком, зна­ком. Чересчур примитивно, мой милый. Ра­зумеется, был. Здесь все с ней были знакомы. У нее была привычка ни с того ни с сего вдруг заявляться в гости. Иногда в трезвом виде, иногда нет, но так или иначе, это неудобно.

– Они с Лэтемом не были любовниками? – в лоб спросил Далглиш Брайса. Тот, как и следовало ожидать, не был ни шокирован, ни удивлен. Закоренелый сплетник, он пи­тал неутолимый интерес к людям и, конеч­но, сам задавался аналогичным вопросом, когда видел, что знакомые мужчина и жен­щина проявляют склонность к общению друг с другом.

– Селия утверждала, что да, но чего же от нее еще ожидать? Бедняжка, она не в состо­янии себе представить никаких других от­ношений между гетеросексуальным мужчи­ной и миловидной женщиной. И в приме­нении к Лэтему это, по всей видимости, справедливо. Трудно осудить Дороти, запер­тую в стеклянном доме с Сетоном. Ведь это такая скука! И у кого бы она ни искала уте­шения – ее право, лишь бы не у меня.

– Но вы не думаете, что Лэтем был к ней по-настоящему привязан?

– Не знаю. Едва ли. Бедный Оливер стра­дает от отвращения к самому себе. Преследу­ет женщину, а когда она влюбляется, начи­нает ее презирать за неразборчивость. Бед­няги они все, зря стараются. Утомительно, должно быть, плохо к себе относиться. А вот я, слава Богу, нахожу себя обаятельным.

Его обаяние уже переставало действовать на Далглиша. Он взглянул на часы – без чет­верти час! – объявил, что его ждет обед, и собрался уходить.

– Но вы же хотели взглянуть на фотогра­фию Дороти. Где-то она у меня есть.. Даст вам представление о ее прелестной наружности.

Брайс поднял крышку бюро и стал рыть­ся в пачках бумаг. На взгляд Далглиша, дело выглядело безнадежно. Но в хаосе у Брайса, по-видимому, была своя система, ибо не про­шло и минуты, как он нашел, что искал. И поднес снимок Далглишу.

– Снимала Сильвия Кедж как-то в июле, когда мы устроили пикник на пляже. Она вообще увлекается фотографией.

Снимок был, конечно, любительский, групповой, на фоне яхты «Чомга». Вся ком­пания: Морис и Дигби Сетоны; Селия Кэлт-роп с букой-девочкой, в которой можно было узнать Лиз Марли; Оливер Лэтем и сам Брайс. Дороти Сетон в купальном костюме стояла, облокотясь о корпус яхты, и с улыб­кой смотрела в объектив. Отпечатанный вполне четко, снимок, однако, мало что ска­зал Далглишу. Женщина как женщина, до­вольно хорошенькая, с неплохой фигурой, умеющая принять выигрышную позу. Толь­ко и всего.

Брайс заглянул ему через плечо. И словно заново убедившись в коварстве времени и предательстве памяти, грустно сказал:

– Надо же… Это совсем не дает о ней пред­ставления… Я думал, она гораздо лучше…

Брайс проводил его до ворот. В то время как Далглиш прощался, по улице, переваливыс­кочила крупная темноволосая женщина с мускулистыми ногами в белых носочках и детских сандалиях, и ее появление Брайс приветствовал радостными возгласами:

– Миссис Бейн-Портер! Неужели вы их привезли? Правда? Как это бесконечно мило с вашей стороны!

Густой аристократический дамский бас миссис Бейн-Портер, натренированный на­водить страх на низшие сословия в империи и разноситься по хоккейному полю сквозь завыванье вьюг, отчетливо прогудел, сотря­сая барабанные перепонки Далглиша:

– Вчера я получила ваше письмо и поду­мала, что надо рискнуть. Привезла вам тро­их самых хороших из помета. В домашней обстановке выбирать всегда вернее. И для них тоже лучше.

Была открыта задняя дверца машины, и миссис Бейн-Портер с помощью Брайса ос­торожно достала три кошачьи корзинки, из которых немедленно раздались трехголо­сые завывания контрапунктом к басу мис­сис Бейн-Портер и радостному фальцету Брайса. Вокальный ансамбль скрылся в две­рях дома, а Далглиш в задумчивости побрел на встречу со своим обедом. Маленькая де­таль, может быть, пустячная, а может, очень многозначительная: если миссис Бейн-Пор­тер получила от Джастина Брайса письмо в четверг, значит, оно было отправлено самое позднее в среду. А это означает, что в среду Брайс либо решил бросить вызов кошкоубийце Сетону, либо же знал, что опасности уже больше не существует.

13

В пятницу после обеда все подозреваемые, кто пешком, кто на машине, прибыли или были доставлены в маленькую гостиницу на окраине Данвича, в которой расположился Реклесс со своими сотрудниками, и там с них были официально сняты показания. В Монксмире всегда считали, что «Зеленый человечек» предназначен для обслуживания местных жителей, что он – своего рода местный клуб, и то, что инспектор сделал его своим штабом, вызвало с их стороны осуждение, нарекания: все-таки это бестактно, и вообще человек о других не думает. Особенно негодовала Селия Кэлтроп, бывавшая там всех реже. Просто безобразие, что Джордж Прайк согласился предоставить «Зеленого человечка» для таких неблаговидных целей. Нет, она лично больше не сможет покупать у него херес, ведь при каждом глотке на ум будет приходить инспектор Реклесс, и посещение бара повлечет за собой душевные травмы. Лэтем и Брайс тоже не одобряли Реклесса. Он с первого взгляда им не понравился, и теперь, присмотревшись получше, они только укрепились в своей неприязни. Возможно, как предположил Брайс, на их отношение повлияло близкое знакомство с несравненным инспектором Бриггсом, идеальным сыщиком из романов Сетона. Рядом с ним реальный Реклесс совершенно не смотрелся. Бриггс, или Бриггси, как его иногда надменно-панибратски именует в книгах его милость высокородный Мартин Керрадерс, обладает одним важным достоинством, которого нет у Реклесса: он знает свое место. Он хоть и занимает в Скотленд-Ярде важную должность, однако всегда готов играть вторую скрипку при Керрадерсе и мало того что не против вмешательства высокородного Мартина в следствие, но даже сам его приглашает, когда требуется его авторитетное мнение. А так как тот является неоспоримым авторитетом по части вина, женщин, геральдики, помещичьих родов, экзотических ядов и некоторых подробностей творчества малоизвестных поэтов-елизаветинцев, его мнение очень часто оказывалось незаменимым. Инспектор Бриггс, ворчал Брайс, не выживает людей из их любимых кабаков и не смотрит на них в упор черными, сумрачными глазами, словно слышит из того, что ему говорится, дай Бог половину, да и тому не верит. И не обращается с писателями как с обыкновенными смертными, разве что умеющими сочинить себе алиби позаковыристее. У инспектора Бриггса подозреваемые, если им и приходится давать официальные показания, могут делать это в удобной обстановке у себя дома, а полицейские чины им подобострастно прислуживают, и тут же находится Керрадерс, всегда готовый тактично одернуть Бриггса, если тот все-таки зарвется.

Они являлись к Реклессу поодиночке, стараясь меньше попадаться друг другу на глаза; если в четверг разговор шел в открытую, прямой, то теперь в их поведении появилась некоторая настороженность. За сутки хватило времени собраться с мыслями, и смерть Сетона воспринималась уже не как причудливое вторжение литературного вымысла в реальность, а как обескураживающий, но бесспорный факт. Поневоле напрашивались кое-какие неприятные выводы. Последний раз живым Сетона видели в Лондоне, однако его изуродованный труп спущен на воду в Монксмире. Чтобы в этом убедиться, не требовалось сложных расчетов, лоций и данных о силе и направлении ветра, скорости прилива и отлива. Сам Сетон, возможно, погиб в Лондоне во время одной из своих экскурсий в криминальный мир «за материалом», но подделанная рукопись, отрубленные руки, телефонные звонки в «Сетон-хаус» имели скорее местную окраску. Селия Кэлтроп страстно поддерживала гипотезу о шайке лондонских злодеев, но даже и. она затруднилась мало-мальски убедительно объяснить, откуда преступники узнали место стоянки «Чомги» и зачем им было привозить труп в Суффолк. «Чтобы навести подозрение на нас» – единственное, что она могла сказать, но это, по всеобщему мнению, влекло за собой больше вопросов, чем предлагало ответов.

Дав показания, они начали усиленно перезваниваться. Осторожно – а то вдруг все-таки подслушивают? – обменивались разрозненными сведениями, слухами, догадками, которые, будучи сопоставлены, могли бы дать общее представление о происходящем. Видеться друг с другом они сейчас опасались, чтобы не услышать и тем более не брякнуть лишнего. Но очень хотелось знать новости.

В «Пентландсе» на звонки всякий раз вежливо и скупо отвечала неумолимая Джейн Далглиш. Прямо попросить к телефону Адама и тем выдать себя с потрохами никто не отваживался, кроме Селии Кэлтроп, однако и она ничего не добилась и предпочитала думать, что ему просто нечего им сообщить. Но между собой они все время переговаривались, ища повод облегчить душу и узнать что-нибудь новенькое и раз от разу все больше теряя бдительность. Обрывочные сведения, часто искажаемые при передаче и нередко подменяющие действительное желаемым, давали вместе весьма неполную и невразумительную картину. Все подозреваемые твердо придерживались своих первоначальных показаний, и ничье алиби на вечер вторника пока не было опровергнуто расследованием. Дама Лэтема действительно с готовностью подтвердила его алиби, но поскольку Реклесс вообще помалкивал, а Лэтем отмалчивался из соображений рыцарства, имени ее, несмотря на общее любопытство, суждено было, похоже, так и остаться неизвестным. Когда обнаружилось, что Элиза Марли, по ее собственному признанию, со вторника на среду ночевала в Лондоне, все пришли в радостное возбуждение, тем более что Селия всем назойливо и неубедительно объясняла, что ее племяннице срочно понадобилось посетить Лондонскую библиотеку. Как заметил Брайс в разговоре с Лэтемом, другое дело – если бы девочка училась в каком-нибудь из новых муниципальных университетов, но в Кембридже, помнится ему, чего-чего, а уж книг всегда хватало. У Брайса и у Лэтема полиция произвела тщательный осмотр автомобилей, но ни тот ни другой особенно не протестовали, и в Монксмире пришли к выводу, что, значит, им нечего скрывать. Еще говорили, доктор Форбс-Денби в присутствии Брайса отбрил по телефону инспектора Реклесса, заявив ему, что никого не касается, звонил ему его пациент или нет, это врачебная тайна. И только когда Брайс почти впал в истерику, умоляя ответить, тот удостоверил, что да, действительно, такое обращение по телефону имело место. Сообщение Селии, что это она подсказала Морису мысль про плывущего по морю мертвеца, получило подтверждение от одного старого уолберсвикс-кого рыбака, который явился к Реклессу с рассказом о том, что мистер Сетон не так давно справлялся у него, куда вынесет приливом лодку с мертвым телом, если пустить ее в море с монксмирского пляжа. Но так как это показание Селии никто не подвергал сомнению, рассказ рыбака особого интереса не вызвал. Поскольку все дружно желали, чтобы возобладала версия о «лондонской шайке злодеев», самое огорчительное было то, что никто, кроме Брайса, не видел в среду в Монксмире никого из посторонних. Он вышел в восьмом часу вечера во двор принести дров из сарая, и в это время в проулок с шоссе с ревом въехал мотоцикл и стал разворачиваться у самой его калитки. Для Джа-стина мотоциклы – это ужасно, шум был немыслимый, и он возмущенно закричал на парня, а тот в отместку несколько раз проехался туда-сюда у него перед домом, сопровождая катание, как выразился Брайс, неприличными жестами. А потом издал на прощание истошный гудок и умчался. Отношение Реклесса к этому свидетельству неизвестно, хотя факт, что он спросил у Брайса, как выглядел мотоциклист, и, наверно, занес бы описание в протокол, сумей Брайс ему вразумительно ответить. Но мотоциклист был весь в черной коже, на голове шлем и защитные очки, и Брайс сказал только, что тот, по-видимому, был молод и безусловно дурно воспитан. Селия не сомневалась, что это – член шайки. Иначе что бы ему понадобилось в Монксмире?

В субботу к полудню слухи разрослись и приумножились. Дигби получил в наследство сто тысяч, двести тысяч, полмиллиона; сообщение о вскрытии задерживается, так как доктор Сиднем никак не определит причину смерти; Сетон утонул, его задушили, отравили, он истек кровью, умер от удушья; Форбс-Денби заверил Реклесса, что Сетон мог бы еще прожить добрых лет двадцать; что у Сетона сердце могло остановиться в любую минуту; Адам Далглиш с инспектором Реклессом не разговаривают; Реклесс готов арестовать Джейн Далглиш, ему только мотива не хватает; Сильвия Кедж капризничает и отказывается принять от Дигби 300 фунтов наследства; Реклесс со своими подручными явился в пятницу поздно вечером в «Настоятельские палаты», их видели с фонариками на спуске к пляжу; предварительное разбирательство состоится в среду в половине третьего. Разночтений не было только по последнему пункту. Предварительное разбирательство действительно было назначено на среду. На него вызывались Дигби Сетон и Сильвия Кедж. Остальные, получив право выбора, сомневались, как будет воспринято их присутствие, не возбудит ли излишнего любопытства, или, наоборот, развеет подозрения, или просто элементарное благоразумие требует, чтобы они явились из уважения к памяти усопшего.

Утром в субботу стало известно, что инспектор Реклесс ночью выехал на машине из Монксмира в Лондон и ожидается обратно только в воскресенье. Цель его поездки – проверить лондонские алиби, а также ознакомиться с «Клубом мертвецов». Что он выделил на это всего сутки, никого не удивило, он, похоже, уже четко представлял себе, что ищет. Но даже и краткое его отсутствие было облегчением. Словно туман развеялся над Монксмирским мысом. Сумрачный, молчаливый разоблачитель уехал, и стало легче дышать. Но после себя он оставил в сердцах тревогу, и она требовала действий. Все вдруг устремились прочь из Монксмира. Даже Джейн Далглиш с племянником, испытывавших воздействие Реклесса в меньшей степени, чем остальные, рано утром видели у моря – они шагали в сторону Сайзуэлла, обвешанные этюдниками, биноклями и рюкзаками, и было очевидно, что до наступления темноты им не обернуться. Вскоре после этого выехал Лэтем; его «ягуар» пронесся мимо «Дома с розмарином» на скорости шестьдесят пять миль в час, и Селия имела повод колко заметить, что Оливер предпринимает очередную попытку сломать себе шею. Она и Элиза собрались взять с собой Сильвию Кедж и устроить пикник под Олдборо, но Элиза в последнюю минуту передумала и отправилась одна пешком в сторону Уолберсвика. Какие планы были у Дигби Сетона, никто не знал, но когда мисс Кэлтроп позвонила в «Сетонхаус», чтобы зазвать его с ними на пикник, телефон не ответил. Брайс объявил во всеуслышание, что поедет на распродажу в одну усадьбу под Саксман-демом, где надеется приобрести фарфор XVII века. В половине девятого он уже был далеко, и Монксмир остался в распоряжении приезжих, которые прибывали по одному и по двое в течение дня, оставляли машины в проулке за «Домом кожевника» и разбредались по холмам, да редких пеших туристов из Данвича или Уолберсвика, шагающих через дюны по направлению к птичьему заповеднику.

Но Реклесс, должно быть, возвратился еще в субботу, – потому что, когда рассвело, его машина опять стояла у «Зеленого человечка», а в начале десятого сержант Кортни уже обзванивал всех подозреваемых, приглашая прибыть в гостиницу. Тон у него при этом был безупречно вежливый, но ни у кого не возникло ложного впечатления, что будто бы можно явиться, а можно – нет, как захочешь. Впрочем, выполнять приказ никто не торопился, и все, по молчаливому уговору, прибывали порознь. Сильвию Кедж доставил, как и в предыдущие разы, сержант Кортни в полицейской машине. Вообще Сильвия от всего этого явно получала удовольствие.

В гостинице «Зеленый человечек» их ждала портативная пишущая машинка Мориса Сетона. Она стояла на отдельном дубовом столике в баре, низенькая, поблескивающая металлическими частями, словно вышла из рук специалистов по отпечаткам пальцев и экспертов по машинкам новее, чем была. И казалась в одно и то же время заурядной и жуткой, безвредной и убийственной. Из всего имущества, оставшегося от Сетона, это была, пожалуй, самая его близкая, личная вещь. Глядя на блестящие клавиши, невозможно было не подумать с содроганием о кровавых обрубках его рук, не задаться вопросом, куда делись отнятые кисти. Зачем их всех пригласили, догадаться было нетрудно. Каждому было предложено напечатать два прозаических отрывка: про то, как Керра-дерс посещает ночной клуб и как по морю в лодке плывет мертвец без рук.

Сержант Кортни, проводивший следственный эксперимент, чувствовал себя исследователем человеческой природы, наблюдения за реакциями испытуемых давали ему очень богатый материал. Сильвия Кедж довольно долго устраивалась за машинкой, а когда приступила к делу, ее сильные, костлявые мужские пальцы молниеносно запрыгали по клавишам, и чуть не мгновенно появились на свет оба отрывка, четко и красиво перепечатанные без единой помарки. Отличная работа всегда внушает уважение, и сержант Кортни смотрел на перепечатанный Сильвией текст почтительно и немо. Мисс Далглиш, появившаяся в «Зеленом человечке» на двадцать минут позже, неожиданно оказалась вполне умелой машинисткой. Когда-то ей приходилось перепечатывать проповеди отца и расписание служб, и она овладела этим искусством с помощью самоучителя. Она печатала, как полагается, всеми пятью пальцами, но не быстро и, в отличие от мисс Кедж, не поднимая глаз от клавиш. Мисс Кэл-троп посмотрела на машинку так, будто впервые видит подобное приспособление, объявила, что печатать не умеет – она работает с диктофоном – и не понимает, зачем ей попусту терять время. Когда же ее все-таки удалось уговорить, провозилась полчаса, результатом чего явились две никуда не годно напечатанные страницы, и она протянула их сержанту с видом отмщенной страдалицы. А сержант Кортни, глядя на ее длинные ногти, дивился, что она вообще все же как-то ударяла по клавишам. Брайс не сразу приступил к работе, но печатал быстро и правильно, хотя и отпускал попутно язвительные замечания о стилистических достоинствах этой прозы. Хмурый Лэтем оказался мастером не хуже мисс Кедж, только стрекот стоял. Мисс Марли предупредила, что машинописью не владеет, но согласна попробовать. Отказавшись от помощи сержанта, она минут пять присматривалась, соображала что и как, а потом взялась за дело и напряженно, слово за словом, перепечатала весь текст. Вышло неплохо, и сержант Кортни мысленно аттестовал ее как вполне толкового работника, вопреки мнению родной тетки, оценивавшей ее способности на «посредственно». У Дигби вообще ничего не получалось, и заподозрить в этом притворство было невозможно. В конце концов, ко взаимному облегчению, сержант его от дальнейших попыток освободил. Как и следовало ожидать, все, пробы, в том числе и не состоявшееся произведение Дигби, вышли совершенно не похожими на выданные образцы. Да и удивительно было бы, если бы оказалось иначе, – так считал сержант Кортни, он был убежден, что второй отрывок, а может быть, и первый напечатаны лично Морисом Сетоном. Правда, последнее слово было не за ним. Пробы предназначались теперь к отсылке эксперту, который должен был провести более тщательное сопоставление. Этого сержант подозреваемым не сообщил. Впрочем, их и незачем было просвещать: даром, что ли, они читали романы Мориса Сетона?

Прежде чем жители писательского поселка уехали из «Зеленого человечка», у них сняли отпечатки пальцев. Мисс Кэлтроп, когда очередь дошла до нее, выразила глубокое возмущение. И в первый раз пожалела, что поскупилась пригласить своего адвоката. Зато она щедро поминала его звания и фамилию, а также фамилии местного члена парламента и начальника полиции. Но сержант Кортни так старался ее успокоить, так очевидно нуждался в ее помощи и был любезен, не сравнить с грубияном-инспектором, что она в конце концов все же сменила гнев на милость и согласилась. «Старая дура, – думал сержант, нажимая по очереди на ее толстые пальцы. – Если и остальные будут так артачиться, я тут провожусь с ними до самого возвращения шефа».

Но остальные вообще не артачились. Дигби Сетон плоско шутил, норовя спрятать нервозность за преувеличенным интересом ко всей этой процедуре. Элиза Марли подчинилась молча, а Джейн Далглиш явно думала о другом. Всех больше недоволен был Брайс. Ему чудилось что-то непоправимо жуткое в этом акте отдачи в посторонние руки знака уникальности собственной личности. Недаром же первобытные люди так заботились, чтобы ни один их волос не достался врагу. С брезгливой гримасой он прижимал к листу палец за пальцем и чувствовал при этом, что жертвует собой.

Оливер Лэтем тыкал пальцем в чернильную подушечку, словно в глаз проклятому Реклессу. А подняв голову, и вправду увидел перед собой инспектора, который неслышно вошел и наблюдал за ним. Сержант Корт-ни вскочил. Реклесс сказал:

– Добрый вечер, сэр. Это всего лишь формальность.

– Благодарю. Осведомлен. Сержант произнес для моего успокоения все, что в таких случаях полагается. Хотелось бы знать, до чего вам удалось докопаться в городе. Надеюсь, не без приятности провели время, допрашивая мою, как вы тут выражаетесь, «знакомую»? И швейцара в доме, где я живу в Лондоне? Данком, надо надеяться, был готов к сотрудничеству?

– Да, сэр. Все шли мне навстречу, благодарю вас.

– Не сомневаюсь. Даже с радостью. Жизнь в Лондоне сейчас спокойная, скучноватая. А туг такое развлечение благодаря мне, есть о чем посудачить. Ну а поскольку мы все так открыты к сотрудничеству с вами, может быть, и вы нам слегка откроетесь? Или есть какие-то возражения против того, чтобы я знал, как именно умер Сетон?

– Ни малейших, сэр, – в свое время. Мы пока еще не получили заключение медэкс-перта.

– Вот как? Медленно он у вас работает.

– Напротив, сэр, доктор Сиднем работает очень быстро. Но надо еще сделать некоторые анализы. Случай не вполне очевидный.

– Мягко выражаясь, – кивнул Лэтем.

Он вынул носовой платок и стал тщательно обтирать и без того чистые кончики пальцев. Наблюдая за ним, инспектор негромко сказал:

– Если вам так не терпится, мистер Лэтем, могли бы поспрашивать знакомых. Вы ведь не хуже меня знаете, что кому-то в Монкс-мире точно известно, как именно умер Морис Сетон.

14

Сетон после смерти брата зачастил в «Дом с розмарином». Он там обедал и ужинал, а «воксхолл» дожидался его на травянистой обочине перед домом, вызывая пересуды соседей. Что Селия будет поощрять визиты богатого мужчины, тут вопросов не было, но вот чего надо ему, об этом приходилось гадать. Что он прельстился чарами хмурой, неприветливой Элизы или даже что просто избрал ее в качестве средства для овладения капиталом Мориса, таких предположений все же никто не выдвигал. Преобладающее мнение было, что он предпочитает есть домашнюю стряпню Селии – хотя стряпуха из нее никакая, – чем дважды в день кататься в Саут-уолд или готовить себе самому. И еще – что он прячется от Сильвии Кедж. Со времени убийства от этой девушки в «Сетон-хаусе» совсем не стало житья, она появлялась там снова и снова с упорством профессиональной плакальщицы, которой забыли уплатить за участие в похоронной процессии. Все безумное тщание, прежде отдаваемое работе Мориса, она теперь обратила на его дом: убирала, мыла, чистила, пересчитывала белье и перебиралась на костылях из комнаты в комнату с влажной тряпкой в руке, словно с минуты на минуту может вернуться хозяин и провести для проверки пальцем по подоконнику. Это жутко действует на нервы, жаловался Дигби Элизе Марли. Ему вообще никогда не нравился «Сетон-хаус» – вроде бы современный, светлый дом, а угнетает, что-то в нем есть зловещее. Да еще из любого закоулка или чулана на тебя могут сверкнуть два черных глаза, будто два тлеющих угля, – ну прямо кажется, что участвуешь в греческой трагедии и за сценой ждут своего выхода бешеные евмениды.

Последняя фигура речи привлекла внимание Элизы, так как выходило, что Дигби вовсе не такой толстокожий остолоп, каким считался. Он ее по-прежнему нисколько не волновал как мужчина, но слегка заинтересовал после этого, даже, пожалуй, заинтриговал. Просто удивительно, как меняет человека обладание двумястами тысячами фунтов. На нем лежала уже легкая патина успеха, самоуверенности и самодовольства, неизменно рождаемых в человеке властью или богатством. Перенесенная ею болезнь оставила после себя слабость и подавленное состояние духа. В таком настроении, когда и не работается, и безделье раздражает, радуешься всякому обществу. Элиза, хоть и презирала тетку за легкость, с какой та переменила мнение о Дигби и видела теперь в нем уже не Морисова непутевого братца, а милейшего молодого человека, – несмотря на все это Элиза и сама начала подумывать, что, пожалуй, в Дигби Сетоне все-таки что-то есть. Что-то, но не Бог весть что.

Он не принял приглашения мисс Кэлтроп к воскресному ужину, но в начале десятого вдруг объявился и уходить явно не спешил. Было уже почти одиннадцать, а он все сидел за пианино, крутился то вправо, то влево на вертящемся табурете и наигрывал обрывки каких-то мелодий своего и чужого сочинения. Элиза забралась с ногами в кресло у камина, смотрела, слушала, и ей было хорошо. Дигби прилично играл. Таланта настоящего у него, конечно, не было, но когда он, вопреки обыкновению, старался, выходило довольно приятно. Морис, припомнилось ей, одно время даже поговаривал о том, чтобы выучить Дигби на пианиста. Бедный Морис! Он тогда еще не оставил попыток доказать самому себе, что у его единокровного брата и единственного родственника есть хоть какие-то качества, достойные такого родства. Любыми успехами Дигби, даже самыми скромными, когда, например, он выиграл школьные соревнования по боксу, Морис хвастался словно величайшим триумфом. Чтобы брат Мориса Сетона и не имел никаких талантов – разве такое мыслимо? Да он и вправду был небесталанный. Однажды один, по своим чертежам, выстроил парусную лодку «Чомгу» и два сезона увлеченно ходил под парусом. Но потом остыл. Впрочем, спортивный азарт, проявленный Дигби Сетоном в этом деле и в общем-то для него самого нехарактерный, совсем не отвечал запросам Мориса с его интеллектуальным снобизмом. В конце концов Морис вынужден был смириться, как смирилась и Селия Кэлтроп с тем, что ее племянница нехороша собой и никогда в жизни не будет пользоваться успехом как женщина. Элиза покосилась на свою увеличенную и раскрашенную фотографию, разоблачавшую унизительные, смехотворные претензии тетки. Ей на этом снимке одиннадцать лет – три года, как она осталась без родителей. Густые черные волосы закручены в идиотские колбаски и перевиты лентой, белое платье из органди стянуто широким розовым кушаком, и все это вульгарно и совершенно не к лицу такому непривлекательному, насупленному ребенку. Естественно, что в ее красоте тетя разуверилась довольно быстро. Но на смену этому самообману пришел другой: милочка Элиза, раз она не может быть хорошенькой, должна быть умной. Теперь говорилось так: «Моя племянница, вы знаете, удивительно способная девушка. В Кембридже учится». Бедная тетя Селия! С Элизиной стороны было бы нечестно отказывать ей в этом маленьком интеллектуальном удовольствии, загребаемом чужими руками. В конце концов деньги-то ее. Но Дигби Сетону Элиза сочувствует. Они с ним оба в каком-то смысле жертвы давления чужой индивидуальности, оба пользуются благами в награду за качества, которых не имеют и никогда не. будут иметь, оба не оправдали чьих-то расчетов. Вдруг, неизвестно зачем, она спросила:

– Как по-твоему, кто из нас убил твоего брата?

Он в это время делал попытку воспроизвести синкопированный мотивчик из нового лондонского мюзикла. Получалось не очень похоже и чересчур громко. Чтобы она услышала, ему пришлось чуть ли не проорать в ответ:

– Это ты мне скажи. Ты же у нас умная.

– Ну, не такая умная, как изображает тетя. Но хватает ума заитересоваться: почему это ты именно мне позвонил и попросил встретить тебя в Саксмандеме? Вроде мы никогда особенно не дружили?

– А может, я решил подружиться. И потом, если я хотел доехать на дармовщинку, кому же еще было звонить?

– Это верно. А также – если хотел заручиться свидетелем, что приехал на поезде.

– Я и так могу доказать. Контролер меня запомнил. И в вагоне у меня был интересный разговор с одним пожилым джентльменом, рассуждали про распущенность современной молодежи. Тоже, наверно, меня узнает. Так что я могу доказать свое алиби без твоей помощи, крошка.

– Да, но где ты садился?

– На Ливерпул-стрит. Там была толкучка, так что вряд ли кто-нибудь меня заметил, но пусть Реклесс попробует доказать, что меня там не было. И вообще, откуда вдруг такие подозрения?

– Никаких подозрений. По-моему, ты не мог этого сделать.

– И на том спасибо. В полицейском участке «Уэст сентрал» тоже так считают.

Злизу вдруг передернуло. Она взволнованно произнесла:

– Я думаю про его руки… Ужасно! Это такое злодейство! Понимаешь? Тем более когда человек был писатель. Это страшное, осмысленное надругательство. Не представляю себе, чтобы ты его так сильно ненавидел.

Он снял руки с клавиш и повернулся к ней лицом.

– Я его вообще не ненавидел. Черт возьми, Элиза! Разве я похож на убийцу?

– Почем мне знать. Ты – единственный, у кого есть мотив. На целых двести тысяч мотива.

– Для этого еще нужно женой обзавестись. Ты как, не интересуешься вакансией?

– Нет, благодарю. Мне нравятся только такие мужчины, у которых умственное развитие не ниже моего. По крайней мере. Мы друг другу не подходим. Тебе для твоего клуба нужна шикарная блондинка, бюст сорокового размера, золотое сердце не слишком высокой пробы и ум наподобие счетной машины.

– Ну уж нет, – серьезно возразил он. – Что мне нужно для моего клуба, это я сам знаю. И теперь, когда есть средства, смогу купить. Мне нужен класс.

Дверь в кабинет приоткрылась. В щель просунула голову мисс Кэлтроп, посмотрела на них растерянно. И сказала племяннице:

– Куда-то подевалась моя последняя пленка. Ты не видела?

Элиза только равнодушно пожала плечами, но Дигби вскочил и стал искать по всей комнате, словно ожидая, что кассета сейчас материализуется из воздуха и окажется на крышке пианино или среди диванных подушек. Наблюдая его лихорадочные поиски, Элиза думала: «Смотрите-ка, какие мы вдруг стали джентльмены. Что-то я не помню, чтобы он раньше уделял тетечке сколько-то внимания. Интересно, что за игру он затеял?» Поиски, естественно, ни к чему не привели, и Дигби с милой, обезоруживающей улыбкой обратился к мисс Кэлтроп:

– Увы. Нигде не видно.

Селия, нетерпеливо дожидавшаяся конца этого представления, поблагодарила и, втянув голову обратно, ушла. Как только дверь закрылась, Дигби заметил:

– Она мужественно отнеслась, верно?

– К чему?

– Как к чему? К Морисову завещанию. Ведь не будь меня, она бы сейчас стала очень богатой дамой.

Неужели он воображает, дурень, что они этого не понимают, что такая простая мысль не приходила им в голову? Элиза покосилась на Дигби, но поймала на его лице лукавое, довольное, даже злорадное выражение. Не иначе как он что-то узнал про смерть Мориса, подумалось ей, не просто же так он ухмыляется от удовольствия, что они остались с носом, а ему привалила удача. Она уже готова была предостеречь его: ведь если он действительно что-то знает, тогда ему грозит опасность. Такие дурни, стоит им наткнуться на какую-то часть правды, тут же ее и ляпнут, вместо того чтобы держать язык за зубами. Но она все-таки ничего не сказала, раздраженная его злорадной ухмылкой. С чего это ей примерещилось? Вряд ли он мог что-то узнать. Ну а если и узнал, пусть Дигби Сетон сам заботится о себе, как и все остальные.

15

Трапеза в «Настоятельских палатах» подходила к концу. Далглиш был приятно удивлен. Он ожидал сам не зная чего. То ли парадного обеда из шести перемен на севрском фарфоре, то ли, наоборот, ореховых котлеток на деревянных тарелках с последующим совместным мытьем посуды. А им подали очень вкусное цыплячье рагу, тушенное с пряностями, а потом салат и сыры. Красное бордо было дешевое и немного терпкое, зато в изобилии, а Далглиш вовсе не разделял мнения винных снобов, будто пить можно либо первоклассное вино, либо не пить никакого. И теперь он сидел ублаготворенный, почти счастливый и осоловелым взором обводил огромную комнату, в которой они совсем терялись, сидя вчетвером посредине за простым дубовым столом.

Что дом принадлежал когда-то к монастырским строениям, было видно невооруженным глазом. Эта комната, например, служила монахам трапезной. Похожа на гостиную в «Пентландсе», только во много раз просторнее, прокопченные временем дубовые балки под потолком, футах в двадцати, напоминали раскидистую древесную крону на четком фоне неба, и лишь над самым столом колыхался шар матового света от шести горящих свечей. И очаг был каменный, такой же, как в «Пентландсе», но в увеличенном виде, он походил на небольшую пещеру, внутри которой ровно, как угли, горели цельные бревна. Шесть сводчатых окон, обращенных к морю, были сейчас закрыты ставнями, но все-таки слышался рокот прибоя и по временам жалобно взвывал ветер – собирался шторм.

Алиса Керрисон за столом сидела против Синклера – спокойная полная женщина, сдержанная, уверенная в себе и в своем месте и озабоченная, как казалось Далглишу, Главным образом тем, чтобы старый писатель побольше ел. Когда знакомились, у Далглиша возникло чувство, что он ее уже знал раньше, и очень хорошо. Ему почти сразу же стало ясно, откуда это ощущение: просто она была вылитая миссис Ной из игрушечного ковчега, который стоял у него в детской. Те же гладкие лоснящиеся волосы, словно намалеванные черной краской, расчесанные на прямой пробор и стянутые в узел на затылке. Та же плотно сбитая фигура, перехваченная надвое в поясе, и лицо-шарик, такое запомнившееся, с блестящими глазками-бусинками и румяными щечками. Даже одета также: в черное простое платье с длинными рукавами, украшенное у ворота и манжет узкими полосками кружев. Ее вид напомнил Далглишу детство, томительные воскресенья в родительском священническом доме, как напоминали церковные колокола и чистый запах шерстяного белья по утрам.

Она разливала кофе, а Далглиш смотрел на нее и старался понять, какие между нею и Синклером отношения. Не разберешь. Она держалась с ним не как с гением, а он с ней – не как с прислугой. Видно было, что ухаживать за ним ей нравится, но делает она это спокойно и деловито и без избыточной почтительности, будто ничего тут особенного нет. Порой, вдвоем внося очередное блюдо, как у них, по-видимому, было заведено, или озабоченно переговариваясь о том, когда и какое подавать вино, они походили на заговорщиков. Интересно, думал Далглиш, что побудило ее тогда, шесть лет назад, собрать пожитки и перебраться от Мориса Сетона к Синклеру? Алисе Керрисон, надо полагать, известно о Сетоне и его жене больше чем кому бы то ни было. А что ей еще известно? – вот вопрос.

Далглиш перевел взгляд на Синклера, сидевшего спиной к камину. Знаменитый писатель оказался меньше ростом, чем представлялось по фотографиям, но широкие плечи и длинные, чуть ли не обезьяньи руки производили впечатление изрядной физической силы. Лицо огрубело и слегка расплылось с возрастом, стало похоже на смазанный недодержанный снимок. Кожа свисала жирными складками, усталые глаза запали так глубоко, что совсем спрягались под взъерошенными бровями, но гордая посадка головы осталась, и пышная шапка белоснежных волос, горевшая сейчас, как неопалимая купина, в отсветах каминного огня, придавала Синклеру вид древнего Бога Саваофа. Сколько ему лет? Последний роман из его великой трилогии вышел в свет свыше трех десятилетий назад, а он и тогда уже был немолод. Для славы, которая его окружает, три романа – не такой уж солидный фундамент. Селия Кэлтроп, обозленная тем, что Синклер, несмотря на все ее старания, отказывается принять участие в устраиваемом ею Монксмирском литературном фестивале, не дает ей позволения посвятить ему очередную книжку и даже не приглашает к себе на чашку чаю, любила повторять, что его слава раздута, величие писателя – не только в качестве, но и в количестве. В последнем, пожалуй, Далглиш склонен был с ней согласиться. И все же, открывая любой из томов трилогии, всякий раз испытываешь изумление. Они стоят как три могучие скалы над урезом моря, где столько литературных репутаций давно разрушилось, точно песочные замки, размытые приливами и отливами литературной моды. «Настоятельские палаты», в которых Синклер живет, рано или поздно исчезнут, поглощенные морем, но имя его в литературе останется.

Далглиш был не настолько наивен, чтобы думать, будто великий писатель непременно должен оказаться и первоклассным говоруном, и, конечно, он не имел нахальства предполагать, что Синклер станет занимать его застольной беседой. Однако ужин прошел далеко не в молчании. Хозяин даже со знанием дела и вполне уважительно отозвался в разговоре о двух стихотворных сборниках Далглиша, притом чувствовалось, что не из желания быть приятным. В нем была какая-то чисто детская прямота и увлеченность. Исчерпав интересовавшую его тему, он сразу же переходил к другой. Говорили, главным образом, о литературе, хотя собственные произведения Синклера, похоже, больше не занимали, а любимым его легким чтением были детективы. К событиям в мире он был совершенно равнодушен. «Люди, дорогой Далглиш, либо вынуждены будут научиться любить друг друга, в сугубо практическом, несентиментальном смысле этого слова, либо кончат самоуничтожением. Повлиять на исход в ту или иную сторону давно уже не в моей власти». Но при всем том сказать, что он изверился, впал в безнадежность, Далглиш бы не мог. Он отошел от мира, но не с отвращением или отчаянием; просто человек достиг такой глубокой старости, когда ему стало все равно.

Сейчас он разговаривал с Джейн Далглиш, они обсуждали вопрос, будет ли в этом году шилоклювка садиться на гнездо. К этой теме, в отличие от всех прочих, оба относились с самой упоенной серьезностью. Далглиш смотрел через стол на свою тетку. На ней была темно-вишневая блуза из тонкой шерстяной материи с закрытым горлом и узкими рукавами на пуговках чуть не до локтя. Очень подходящий костюм для выхода в гости на восточном побережье осенью, и она носила его с небольшими изменениями, сколько Далглиш себя помнил. Но теперь, вследствие необъяснимого хода вещей, так одеваться стало модным, и к ее природной непринужденной элегантности добавился оттенок современного шика, что, по мнению Далглиша, никак к ней не шло. Она сидела, подперев щеку левой ладонью. Ее длинные смуглые пальцы были унизаны фамильными перстнями, которые она надевала только по вечерам. В рубинах и брильянтах вспыхивали от огня свечей разноцветные искры. Теперь разговор перешел на человеческий череп, который Синклер недавно подобрал на береговой отмели. Затонувшие кладбища обыкновенно понемногу возвращают сгинувшие с ними останки, после шторма люди, гуляя по пляжу, находят в песке то берцовую кость, то лопатку, выбеленные морем и хрупкие от древности. Но целые черепа встречаются редко. Синклер рассуждал о возрасте своей находки, причем довольно здраво. Однако о другом мертвеце, недавнем, до сих пор речь не заходила. Далглиш уже готов был признать, что неправильно объяснил себе полученное от Синклера приглашение. Похоже, хозяин дома вовсе не интересуется убийством Сетона. Хотя все-таки трудно себе представить, чтобы ему просто вдруг пришла охота познакомиться с племянником Джейн Далглиш. В это время Синклер повернулся к нему и своим рокочущим голосом, растягивая слова, спросил:

– Вас, я думаю, многие спрашивают, почему вы избрали профессию следователя?

Далглиш сдержанно ответил:

– Из тех, кому бы я стал объяснять, немногие… Мне нравится эта работа; она у меня сравнительно неплохо выходит; она удовлетворяет мое любопытство и, по крайней мере, не наводит скуку.

– О да, скука! Ничего нет страшнее для писателя. Но, может быть, это еще не все? Мне кажется, служба в полиции ограждает вас от людей. Дает как бы профессиональный предлог для обособленности. Полицейские – люди не такие, как все. К ним относятся, как и к служителям церкви: внешне дружески, а по существу с недоверием. По-моему, вы принадлежите к тем, кому дорого одиночество.

– Выходит, мы с вами в одинаковом положении, – отозвался Далглиш. – Моя крепость – моя работа, ваша – «Настоятельские палаты».

– Однако они не оградили меня сегодня, – сказал Синклер, – от визита вашего коллеги инспектора Стенли Джеральда Реклесса. Расскажите об этом мистеру Далглишу, Алиса.

Далглишу уже надоело открещиваться от Реклесса, но было интересно, каким способом Синклер выяснил полное имя инспектора. Наверное, простейшим: взял да спросил.

Алиса Керрисон сказала:

– Реклесс. Это не суффолкская фамилия. И вид у него какой-то больной. Язвенник, вернее всего. Слишком много работы, поди, и нервы…

Насчет язвы она, возможно, права, подумал Далглиш, недаром он такой бледный, и глаза страдальческие, и глубокие борозды от носа к уголкам рта. Алиса ровным голосом продолжала:

– Он явился сюда, чтобы спросить, не убили ли мы мистера Сетона.

– Надеюсь, вопросы он задавал тактично?

– Тактично, в меру своего разумения, – ответил Синклер. – Но цель у него была именно такая. Я объяснил ему, что даже не был лично знаком с Сетоном, правда, делал попытки читать его романы. Но у меня он не бывал. Из того, что я больше не могу писать, вовсе не проистекает обязанность общаться с теми, кто и никогда не был на это способен. К счастью, мы с Алисой можем засвидетельствовать алиби друг друга и на вторник вечером, и на среду вечером – ведь именно об этом времени, насколько мы поняли, идет речь. Я сообщил инспектору, что ни она, ни я не выходили из дому. Хотя не убежден, что он мне до конца поверил. Кстати, Джейн, он интересовался, не одалживали ли вы нам топор. Из чего я заключил, что вы, сами того не ведая, поставили орудие убийства. Мы продемонстрировали инспектору два наших собственных топора, оба, рад отметить, в исправном состоянии, и он мог лично убедиться, что их никто не использовал для отсекновения рук у бедного Мориса Сетона.

Алиса Керрисон вдруг убежденно произнесла:

– Он был плохой человек, и правильно, что он умер. Но убийство непростительно.

– А чем он был плохой? – немедленно спросил Далглиш.

Мог бы и не спрашивать. Было ясно, что рассказ Алисы Керрисон ему так или иначе выслушать придется. Он чувствовал на себе заинтересованный иронический взгляд Синклера. Значит, вот для чего его пригласили. Не получить от него сведения хотел Синклер, а наоборот – сам ему кое-что сообщить. Алиса Керрисон взволнованно выпрямилась на стуле, лицо ее пошло пятнами, руки под столом были стиснуты. Устремив на Далглиша сердитый и умоляющий взгляд смущенного ребенка, она забормотала:

– Какое письмо он ей написал! Плохое письмо, мистер Далглиш. Он погубил ее. Все равно как если бы загнал в море и держал ее голову под водой.

– Значит, вы читали это письмо?

– Не целиком. Она его мне протянула не подумав, но потом опомнилась и забрала назад. Такое письмо ни одна женщина по своей воле не дала бы прочесть другой. Там были такие вещи, что я в жизни никому не смогу пересказать. Рада бы их позабыть, да никак. Он хотел свести ее в могилу. Он ее убил.

Далглиш спросил:

– А вы уверены, что это он писал?

– Почерк был его, мистер Далглиш. Все пять листков исписаны его рукой. Только ее имя сверху впечатано на машинке, и больше ничего. Я почерк мистера Сетона знала хорошо.

Естественно, подумал Далглиш. А жена Сетона и того лучше. Значит, Сетон сознательно довел жену до самоубийства? Если это правда, здесь проявилась та же злобная жестокость – хотя и большего масштаба, но одинаковой природы, – что и в убийстве кошки Брайса. Однако портрет расчетливого садиста выходил как бы слегка не в фокусе. Далглиш встречался с Сетоном только два раза, но тот совсем не производил впечатления чудовища. Чтобы этот педантичный, нервный маленький человечек с большим самомнением, так безнадежно не дотягивавший талантом до собственной славы, накопил в душе столь мощный заряд ненависти, – что-то не верилось. Хотя не исключено, что это неверие у него от зазнайства: возомнил себя великим диагностом зла. А ведь даже если не считать доктора Криппена, чья вина, допустим, не доказана, все равно известно сколько угодно других нервных и неловких мужей, которые действовали вполне ловко, когда им нужно было избавиться от жен. Разве он после двух встреч может состязаться в понимании внутренней сущности этого человека с Алисой Керрисон, знавшей его так близко? Тут имеется доказательство – письмо, которое, между прочим, Сетон, чья переписка в машинописных дубликатах аккуратно хранится, в его доме, почему-то счел нужным написать от руки…

Далглиш открыл было рот, чтобы спросить, что Дороти Сетон сделала с письмом, но тут раздался телефонный звонок. В тишине огромной, тускло освещенной комнаты он прозвучал пронзительно и надсадно. Только теперь Далглиш осознал, что в глубине души думал, будто в «Настоятельские палаты» вообще не проведено электричество. Он стал искать глазами телефонный аппарат. Звон как будто бы исходил от книжного шкафа в дальнем конце комнаты. Ни Синклер, ни Алиса Керрисон и не подумали встать и ответить. Синклер объяснил:

– Не туда попали. Нам не звонят. Мы держим телефон исключительно на экстренный случай, наш номер даже в телефонной книге не значится, – и самодовольно посмотрел в сторону надрывающегося аппарата, словно радуясь его исправному состоянию.

Далглиш поднялся.

– Прошу меня простить, – сказал он, – но могут звонить мне. Он протянул руку и среди всевозможных безделушек на крышке шкафа нащупал гдадкую и прохладную телефонную трубку. Звон прекратился. Снова установилась тишина: казалось, что всем находящимся в комнате слышен голос инспектора Реклесса:

– Мистер Далглиш? Я говорю из «Пент-ландс-коттеджа». Случилось кое-что, о чем я хотел бы поставить вас в известность. Вы не могли бы прямо сейчас прийти?

И добавил, так как Далглиш замялся:

– Я получил заключение медэкспертизы. Думаю, вам будет интересно.

Он словно его заманивал. Но как бы то ни было, идти, конечно, придется. Вежливый, ровный тон вызова его не обманывал. Если бы они вместе расследовали одно преступление, тогда суперинтендант Далглиш вызывал бы к себе инспектора Реклесса, а не наоборот. Но они не расследуют вместе одно преступление. И если инспектор Реклесс желает допросить подозреваемое лицо – или пусть даже племянника подозреваемого лица, – право выбора времени и места принадлежит ему. Впрочем, небезынтересно было бы узнать, что он делает в «Пентланд-се»? Мисс Далглиш, собираясь в «Настоятельские палаты», дверь дома, разумеется, оставила незапертой. В Монксмире вообще не принято запирать дома, и вероятное убийство соседа не заставило его тетку изменить свои привычки. Но чтобы Реклесс так запросто расположился в отсутствие хозяйки в чужом доме, это на него не похоже.

Далглиш принес Синклеру извинения, каковые тот с готовностью принял. Далглиш подозревал, что, не привыкший к иному обществу, помимо общества Джейн Далглиш, тот рад был теперь, что их снова остается трое. Для чего-то Синклеру было нужно, чтобы он выслушал рассказ Алисы Керрисон, и теперь, когда дело сделано, старик отнесся к уходу гостя с облегчением и удовольствием. Только напомнил, чтобы Далглиш, уходя, захватил из прихожей свой фонарик, и обещал, что они с Алисой проводят его тетю до дому, так что ему не нужно за ней возвращаться. Джейн Далглиш выразила с этим полное согласие, хотя с ее стороны, подумал Далглиш, это могло быть просто щепетильностью. Реклесс позвал только его, и тети не хотела быть нежеланной гостьей в собственном доме.

Никем не провожаемый, Далглиш вышел за порог и погрузился в непроглядную тьму, в которой глаз поначалу вообще ничего не различал, кроме белесой садовой дорожки непосредственно под ногами. Потом облака соскользнули с лица луны, и ночь обрела очертания, проступили тени, полные тайны и пропитанные запахом моря. Далглиш шел и думал о том, что в Лондоне человеку редко случается по-настоящему ощутить ночь, ее разгоняют огни и суета человеческая. А здесь она дышит, почти живет, и Далглиш чувствовал, как у него по жилам ползет атавистическая боязнь темноты, неизвестности. Даже сельский суффолкский житель, которому не привыкать к здешним ночам, и тот, проходя тропой над береговым обрывом, непременно ощутит что-то вроде мистического трепета. Здесь легко понимаешь, как возникли местные легенды, что будто бы иногда, осенней ночью, слышен во мраке приглушенный стук конских копыт – это контрабандисты везут тюки и бочонки со стороны Сайзуэлла, чтобы спрятать их на болоте или переправить в глубь страны через уэслтонские вере-щатники. Или что в такую ночь, если напрячь слух, можно уловить доносящийся с моря звон колоколов давно затопленных церквей – Святого Леонарда, Святого Иоанна, Святого Петра и Всех Святых, – погребальный звон за упокой душ усопших. А теперь, наверное, еще прибавятся новые легенды, будут наводить страх на местных жителей, чтобы сидели затемно по домам. Октябрьские легенды – о нагой женщине, в бледном лунном свете уходящей через прибой от берега навстречу своей смерти; и о мертвеце без рук, уносимом в открытое море.

Назло страхам Далглиш решил идти над морем. Так получится минут на пятнадцать дольше, но Реклессу в «Пентландсе» невредно подождать лишних четверть часа. Посветив вокруг, Далглиш нашел тропу и зашагал, ведомый, будто болотным огоньком, падающим под ноги пятном от карманного фонарика. Один раз он обернулся. «Настоятельские палаты» темной массой заслоняли край ночного неба, только из щелей ставен на окнах нижнего этажа сочился свет – признак жизни, да вверху ярко сияло круглое окно, одиноко, как глаз циклопа. Пока Далглиш смотрел, окно погасло. Очевидно, кто-то в доме, вернее всего – Алиса Керрисон, поднимался наверх.

Тропа подводила к самому обрыву. Снизу громче доносился грохот прибоя, где-то пронзительно вскрикнула морская птица. Ветер заметно посвежел, похоже, что собирался шторм. Здесь, наверху, казалось, будто и земля, и небо, и море охвачены общим непрестанным волнением. Извилистая тропа становилась все уже, справа и слева подступали кусты дрока и ежевики, цепляясь за ноги колючими побегами. Далглиш подумал, что, наверное, правильнее все-таки было бы идти нижней дорогой. Неплохо, конечно, заставить Реклесса ждать, но это желание, детское и бессмысленное, не стоит пары добротных брюк. Если тело Сетона несли к воде из «Настоятельских палат» вот по этой тропке, на колючках наверняка остались следы. Реклесс, конечно, все здесь прочесал. Интересно, что ему удалось обнаружить? И не только заросли составляли препятствие. Там дальше на обрыве – штук сорок хлипких дощатых ступеней, подводящих к воде. Синклер, несмотря на возраст, мужчина крепкий, и Алиса Керрисон – здоровая деревенская жительница, но все-таки тело Сетона, даже при его малом росте, –изрядный груз, и проделать с ним этот путь крайне трудно, почти немыслимо.

Слева среди кустов что-то забелело. Это был один из последних надгробных камней, оставшихся от обрушившегося в море старого кладбища. Почти все старинные могилы уже давно были на дне морском, и приливы, взимая с них дань, выносили иногда на пляж вместе с мусором человеческие кости. Но этот до сих пор устоял. Далглиш, свернув в сторону, подошел посмотреть. Камень оказался выше, чем виделось с тропы, и глубоко высеченная на нем надпись хорошо сохранилась. Далглиш присел и, посветив фонариком, прочел:

В память

Генри Уил. Скривнере, коего застрелили контрабандисты, когда он проезжал верхом в здешних местах сентября 24-го дня 1786

Убитый пулею внезапною в пути,

Я не успел молитву вознести.

Помедли, путник, не дано нам знать,

Когда Господь захочет нас призвать.

Бедняга Генри Скривнер! Какой злосчастный случай занес его, одинокого всадника, на пустынную данвичскую дорогу? Он был, по-видимому, человеком состоятельным: вон какой прекрасный памятник ему соорудили. Сколько еще времени пройдет, прежде чем этот Скривнер, со своим памятником и благочестивой надписью, тоже канет в забвение на дне морском?

Далглиш стал подниматься с корточек, потерял равновесие, луч фонарика качнулся и осветил могилу. Далглиш с удивлением увидел, что ее незадолго перед тем разрывали. Дерн был уложен на место, цепкие плети ежевики заново переплетены и густо нависали сверху, но земля безусловно была недавно разрыта. Далглиш опустился на колени и стал пальцами в перчатках разгребать рыхлый неутрамбованный грунт. Здесь до него поработали еще чьи-то руки. За несколько секунд он докопался до большой берцовой кости, потом вынул обломанную лопатку и, наконец, череп. Генри Скривнеру не придется скучать в могиле одному. Впрочем, Далглиш тут же догадался, в чем дело. Так Синклер или Алиса Керрисон распоряжаются человеческими останками, которые находят на пляже. Все кости были очень старые, выбеленные морской водой. Кому-то из них, вернее всего что Алисе, захотелось вновь предать их земле в освященном месте.

Он сидел, думая об этой своеобразной паре, обитающей в «Настоятельских палатах», и вертел в руках старый череп, как вдруг его слух уловил мягкие удары шагов. Зашуршали кусты, и над ним возникла темная человеческая фигура, заслоняя ночной небосвод. Шутливо-иронический голос Оливера Лэтема произнес:

– Все еще следопытствуете тут, суперинтендант? Вы похожи, смею сказать, на Первого Могильщика в любительском исполнении. До чего же вы ненасытный труженик! Но бедному Генри Скривнеру-то почему не даете почивать с миром? Теперь браться за расследование обстоятельств его убийства, пожалуй, поздновато, а? И потом, вы как будто незвано проникли на чужую территорию?

– В меньшей мере, чем вы в настоящее время, – спокойно ответил Далглиш.

Лэтем рассмеялся.

– Значит, вы ужинали у Р. Б. Синклера! Надеюсь, оценили оказанную вам честь? Каковы же были комментарии нашего апостола любви по поводу крайне неприглядной кончины Мориса Сетона?

– Очень немногословные.

Далглиш принялся ладонью сгребать землю и хоронить череп – земля сыпалась на белую лобную кость, набивалась в глазницы и между зубами. Не прерывая работы, он сказал:

– Я не знал, что вы любитель ночных прогулок.

– Обзавелся этой привычкой совсем недавно. Весьма благодарное занятие. Чего только не увидишь.

Далглиш завершил погребение, уложил на место куски дерна. Лэтем молча наблюдал за ним. А когда дело было сделано, повернулся и, ни слова не говоря, зашагал прочь. Далглиш негромко задал ему в спину вопрос:

– Дороти Сетон прислала вам перед смертью письмо?

Темная фигура остановилась, медленно обернулась. Лэтем тихо спросил:

– Вас это каким-то образом касается? – и так как Далглиш промедлил с ответом, добавил: – Тогда зачем спрашивать?

После чего в полном молчании снова повернулся и растаял в темноте.

16

Фонарь над крыльцом горел, но в доме было почти совсем темно. Перед догорающим камином в скромном, беспросветном одиночестве сидел инспектор Реклесс, как гость, который не уверен, что ему будут рады, и старается расположить к себе хозяев экономией электроэнергии. При появлении Далглиша он встал и включил маленькую настольную лампу.

Они стояли друг против друга, полуосвещенные ее слабым мягким светом.

– Вы вернулись один, мистер Далглиш. Должно быть, неловко было уйти. – Голос инспектора звучал ровно, без выражения. Ни вопроса, ни укора – просто две фразы.

– Ничего, отпустили. Я шел долговато: поверху, над морем. Как вы узнали, где меня найти?

– Ни вас, ни мисс Далглиш не оказалось дома, и я предположил, что вы ушли куда-нибудь по соседству в гости. Начал с наиболее вероятного места. Дело в том, что объявились некоторые новые обстоятельства, о которых я хотел поставить вас в известность, но не по телефону.

– Что ж, ставьте. А как насчет того, чтобы чего-нибудь выпить? При всем старании получилось покровительственно, фальшиво. Он чувствовал себя экзаменатором, которому нужно подбодрить способного, но застенчивого ученика. Хотя Реклесс держался вполне непринужденно. Его сумрачные глаза смотрели на Далглиша безо всякого смущения и подобострастия. «Вот дьявольщина, что это со мною? – подумал Далглиш.

– Почему я так скован в присутствии этого человека?»

– Нет, благодарю вас, мистер Далглиш, сейчас не хочется. Я думал, вас заинтересует заключение медэкспертизы, полученное сегодня после обеда. Доктор Сиднем, должно быть, всю ночь над ним работал. Не попробуете угадать причину смерти?

«Нет, – мысленно ответил Далглиш. – Не попробую. Это твое расследование, вот и проводи его сам. А я вовсе не в настроении играть в угадайку». А вслух сказал:

– Асфиксия?

– Причина смерти была естественная, мистер Далглиш. Он умер от инфаркта.

– Что-что?

– Ни малейших сомнений в этом. Он страдал несильной формой стенокардии, осложненной пороком левого желудочка. То есть у него было больное сердце, и оно не выдержало. Ни асфиксии, ни отравления, и никаких следов насилия на теле, кроме отрубленных кистей рук. И кровью он не истек. И в воде не захлебнулся. Принимал пищу за три часа до смерти. И умер от инфаркта.

– А что ел? Хотя я мог бы и не спрашивать.

– Жареные креветки под соусом «тартар». Зеленый салат с французской заправкой. Черный хлеб с маслом, датский зеленый сыр, сухое печенье и кьянти.

– Едва ли он все это ел в Монксмире, – заметил Далглиш. – Типичная лондонская ресторанная еда. Кстати, что насчет рук?

– Отрублены через несколько часов после смерти. Доктор Сиднем предполагает, что это было проделано вечером в среду, и действительно, так все получается логично, мистер Далглиш. Рубили на сиденье в лодке. Много крови вытечь не могло, а сколько вытекло, сразу можно было смыть, море за бортом. Дело это злое, подлое, кто его учинил, я найду. Но об убийстве тут речь не идет. Он умер естественной смертью.

– Сильное потрясение могло его убить.

– Да, но насколько сильное? Знаете, как с сердечниками. Один из моих сотрудников имел беседу со знаменитым доктором Фор-бсом-Денби, и тот говорит, Сетон мог еще прожить годы и годы, при соблюдении осторожности. Сетон все соблюдал. Не перенапрягался, не летал на самолетах, питался умеренно, жил в комфорте. Люди с сердцем послабее, чем у него, доживали до глубокой старости. У меня тетка была сердечница, так ее дом разбомбило, два раза попали, а она ничего. Нарочно потрясти человека до смерти невозможно. С больным сердцем переносят сильнейшие потрясения и остаются в живых.

– Да. И помирают от легкого несварения. Знаю. Его последняя трапеза была не слишком подходящей для сердечника, но нельзя всерьез предположить, что кто-то пригласил его поужинать и нарочно так накормил, чтобы вызвать смертельное расстройство желудка.

– Его никто не приглашал ужинать, мистер Далглиш. Он ужинал там, где вы и думали. В «Кортес-клубе» в Сохо, у Люкера. Приехал туда прямо из «Клуба мертвецов». И притом один.

– И уехал тоже один?

– Нет. Там у них есть бандерша, блондинка такая, зовут Лили Кумбс. Правая рука Дюкера. Присматривает за девицами и за выпивкой, подбадривает клиентов, кто застенчивый. Да вы, я думаю, ее знаете, она была у Люкера и в пятьдесят девятом, когда он застрелил Мартина. По ее словам, Сетон подозвал ее к своему столику, сказал, что ему порекомендовал обратиться к ней один знакомый. Он собирает материал по торговле наркотиками и получил сведения, что она может в этом помочь.

Далглиш сказал:

– Лил, конечно, не годится в учительницы воскресной школы, но, по моим сведениям, наркотиками она никогда не занималась. И Люкер до сих пор тоже. Этого своего знакомого Сетон ей, разумеется, не назвал?

– Она говорит, что спрашивала, но он не сказал. Тем не менее она прикинула, что можно будет разжиться парой фунтов, и они вдвоем покинули клуб в половине десятого. Сетон ей сказал, что к нему в клуб нельзя, туда женщинам вход запрещен. Это правда, женщин не пускают. Поэтому они минут сорок катались в такси по Уэст-Энду и вокруг Гайд-парка, он отсчитал ей пять фунтов за информацию – что уж она там ему наплела, не знаю – и вышел у метро «Паддингтон-стейшн», а она на такси возвратилась в «Кортес». В пол-одиннадцатого уже была на месте и до часу ночи оставалась на виду у трех десятков посетителей.

– Но зачем им понадобилось уезжать? Она разве не могла наплести ему то же самое прямо у него за столиком?

– По ее словам, ему не терпелось поскорее убраться. И официант подтвердил, что он вроде беспокоился, нервничал. К тому же Люкер не одобряет, чтобы она подолгу задерживалась возле одного клиента.

– Насколько я знаю Люкера, он бы еще неодобрительнее отнесся к тому, что она оставила клуб на сорок минут, чтобы покататься вокруг Гайд-парка. Но все так добропорядочно, честь по чести; Лил, похоже, сильно изменилась с прошлых времен. По-вашему, как, правду она показывает?

– Я работник провинциальной полиции, мистер Далглиш. Я не считаю, что в Сохо все проститутки – обязательно вруньи. На мой взгляд, она рассказала правду, хотя, возможно, не всю. К тому же мы и таксиста разыскали. Он подтверждает, что они сели к нему вблизи клуба в половине десятого, а минут через сорок у метро «Паддингтон-стейшн» Сетон вышел. В машине они всю дорогу серьезно о чем-то разговаривали, и пассажир делал записи в книжечку. Спрашивается в таком случае, где она, эта книжечка? На деле, когда я производил осмотр, никакой записной книжки не было.

– Вы работали очень оперативно, инспектор, – сказал Далглиш. – Теперь вами установлено, что последний раз живым его видели примерно в десять десять. А через два часа после этого он уже умер.

– Естественной смертью, мистер Далглиш.

– Я думаю, так было кому-то нужно.

– Может быть. Но факты есть факты. Сетон умер в полночь со вторника на среду, а причиной смерти послужило то, что у него было слабое сердце и оно остановилось. Таково заключение доктора Сиднема, и я не собираюсь тратить общественные средства на то, чтобы его оспаривать. Вы говорите, сердечный приступ кто-то у Сетона сознательно вызвал. Возможно, что так. Я только говорю, что нет доказательств. У меня еще не сформировалось по этому делу окончательное мнение. Многое пока остается неизвестным.

Это – мягко говоря, подумал Далглиш. Рек-лессу пока остаются неизвестными такие подробности, которые не менее важны, чем та же причина смерти. Можно перечислить вопросы; до сих пор не получившие ответа. Почему Сетон вышел из такси у станции метро «Паддингтон»? Не собирался ли он с кем-то встретиться и если да, то с кем именно? Где он умер? Где находилось его тело после полуночи со вторника на среду? Кто перевез его в Монксмир и зачем? Если смерть его действительно была сознательно вызвана, каким образом убийца сумел придать ей такой убедительно естественный вид? А отсюда проистекал вопрос, на взгляд Далглиша, самый непостижимый: почему, добившись своей цели, убийца не бросил умершего где-нибудь на лондонской улице, чтобы его потом подобрали и узнали в нем пожилого второстепенного писателя-детективщика, который ходил куда-то по своим личным, никому не известным делам и по дороге его хватил инфаркт? Для чего было перевозить тело в Монксмир и устраивать какую-то дикую инсценировку, которая наверняка возбудит толки и привлечет внимание всей суффолкской полиции?

Словно прочтя мысли Далглиша, Реклесс сказал:

– У нас нет доказательств того, что смерть Сетона и изувеченье его трупа напрямую связаны. Умер он естественной смертью. Где именно, мы рано или поздно выясним. И тогда выйдем на того, кто сделал все остальное: изуродовал тело, позвонил Дигби Сетону – если действительно был такой звонок; прислал мисс Кедж два машинописных листа – если они действительно были ей присланы. Где-то в этой колоде имеется джокер, и у него малоприятное чувство юмора; но джокер – шут, а не убийца.

– Так вы думаете, что это все – розыгрыш? Но с какой целью?

– Со зла, мистер Далглиш. Со зла на умершего или на живых. В расчете отвести от себя подозрение и бросить на другого. Навредить кому-то. Мисс Кэлтроп, например. Она не отрицает, что плывущий по морю труп без рук – это ее блестящая идея. Или Дигби Сетону. Он больше всех выигрывает от смерти своего единокровного брата. И даже мисс Далглиш. В конце концов, топор-то ее.

Далглиш возразил:

– Это чистое умозрение. Топор исчез – вот и все, что нам известно. Доказательств, что именно он послужил орудием, ведь нет.

– Есть. Дело в том, что его возвратили. Включите свет, мистер Далглиш, и вы сами увидите.

Топор действительно возвратили. В дальнем конце комнаты стоял придиванный столик XVIII века, изящная старинная вещица из бабушкиного гостиного гарнитура, которую Далглиш помнил с детства. Теперь в самом центре полированной столешницы, почти расколов ее надвое и задрав кверху топорище, торчал топор. Под верхней лампой на лезвии были отчетливо видны бурые пятна крови. Разумеется, его пошлют на анализ. Исключат всякие догадки. Но Далглиш не сомневался, что это – кровь Мориса Сетона.

Реклесс объяснил:

– Я пришел сообщить вам результаты ме-дэкспертизы. Полагал, что вам будет интересно. Дверь оказалась приоткрыта, я позвал вас и вошел. И почти сразу же заметил топор. Тогда я решил позволить себе такую вольность и остался до вашего прибытия.

Если Реклесс и был доволен произведенным эффектом, то виду не показал. Далглиш даже не думал, что инспектор обладает таким театральным чутьем. Вся сцена была срежиссирована очень ловко: тихий разговор в полумраке, внезапная вспышка света, вид прекрасного, уникального изделия, бессмысленно, варварски погубленного. Интересно, а в присутствии Джейн Далглиш он бы тоже устроил это представление? Хотя почему бы и нет? Она же могла, по мнению Реклесса, всадить топор в столик в последнюю минуту, когда они уходили в «Настоятельские палаты». Женщина, способная для забавы отрубить кисти рук у мертвеца, не пожалела бы для той же цели какой-то предмет мебели. Так что в режиссуре Реклесса была своя логика: он хотел увидеть в первое мгновенье глаза подозреваемой и убедиться, что в них не мелькнуло ни растерянности, ни испуга. Ну что ж, реакция Далглиша ему ничего не сказала. Весь похолодев от бешенства, Далглиш принял внезапное решение. И как только совладал со своим голосом, произнес:

– Я завтра с утра еду в Лондон. Буду вам признателен, если вы тут пока присмотрите. Больше чем на одну ночевку я не задержусь.

– Я, мистер Далглиш, присматриваю в Монксмире за всеми. У меня еще будут для них вопросы. А вы с вашей тетей в котором часу вышли из дому?

– Приблизительно без четверти семь.

– Вы уходили вместе?

– Да. Если вы хотите спросить, не возвращалась ли моя тетка в дом одна взять чистый носовой платок, ответ будет «нет». И, чтобы не оставалось недомолвок, когда мы уходили, топора на том месте, где сейчас, не было.

– А я приехал без малого девять. У него было свыше двух часов. Вы кому-нибудь говорили, что собираетесь в гости, мистер Далглиш?

– Нет. И моя тетя, уверяю вас, такие темы ни с кем не обсуждает. Но это не имеет значения. Мы в Монксмире всегда определяем, кто дома, а кто нет, по свету в окнах.

– Да, и всегда оставляете двери незапертыми. Необыкновенно удобно. И, как повелось в этом деле, у всех окажется алиби. Или, наоборот, ни у кого.

Реклесс подошел к диванному столику, вынул из кармана большой белый носовой платок, обернул топорище и выдернул лезвие из столешницы. С топором в руке он направился к двери, но обернулся.

– Он умер в полночь, мистер Далглиш. В полночь. Когда Дигби Сетон уже час сидел в участке; Оливер Лэтем пировал на театральном банкете на глазах у двух почетных рыцарей и трех почетных леди Британской империи и половины всех околокультурных прихлебателей Лондона; когда мисс Марли, насколько мы знаем, уже спала у себя в гостиничном номере; а Джастин Брайс сражался с первым приступом астмы. По меньшей мере двое из них имеют железное алиби, но и остальные двое держатся вполне уверенно… Да, забыл вам сказать. Пока я тут сидел, вам звонил некий мистер Макс Герни. Просил позвонить, как только вы сможете. Номер телефона, он сказал, у вас есть.

Далглиш удивился. Вот уж от кого он на отдыхе не ожидал звонка, так это от Макса Герни. Но между прочим, Герни был старшим компаньоном в издательстве, печатавшем сочинения Сетона. Интересно, известно ли это Реклессу? По-видимому, нет, иначе бы он не промолчал. Инспектор работал с бешеной оперативностью и успел опросить чуть ли не всех, кто знал Сетона. Но то ли до издателя очередь еще не дошла, то ли ничего полезного от него узнать не надеялись.

Реклесс наконец снова повернул к двери:

– Доброй ночи, мистер Далглиш… Передайте, пожалуйста, вашей тете, что я очень сожалею насчет столика… Если вы правы и это – убийство, нам известна про убийцу одна подробность: он прочел слишком много детективов. Вы согласны?

И ушел. Как только смолк удаляющийся шум его машины, Далглиш позвонил Максу Герни. Тот, очевидно, ждал, так как сразу же снял трубку.

– Адам? Молодец, что быстро позвонил. В Скотленд-Ярде никак не хотели мне ответить, где ты, но я сам сообразил, что в Суффолке. Когда ты возвращаешься? Я хотел бы повидаться с тобой, как только ты окажешься в городе.

Далглиш ответил, что будет в Лондоне завтра. И услышал в голосе Макса облегчение.

– Тогда, может, пообедаем вместе? Чудесно. Скажем, в час. Есть у тебя на особой примете какой-нибудь ресторан?

– Макс, ты, помнится, состоял когда-то в «Клубе мертвецов»?

– И сейчас состою. Хочешь пообедать у них? Супруги Планты кормят отлично. Тогда в час у «Мертвецов». Устраивает тебя?

Далглиш ответил, что вполне.

17

На первом этаже «кукольного домика» в Кожевенном проулке Сильвия Кедж услышала свист усиливающегося ветра, и ей стало страшно. Она не любила штормовые ночи, когда вверху и вокруг все выло и гудело, а тут, в расселине берегового обрыва, где притулился ее дом, держалась неестественная глубокая тишь. Воздух тут оставался неподвижным и затхлым, даже если разыгрывалась настоящая буря, как будто «Дом кожевника» испускал особые, тяжелые миазмы и стихиям было не под силу их развеять. Косяки и рамы у Сильвии в доме почти никогда не дребезжали, не трещали балки перекрытий. И кусты бузины под окнами на задах разве что лениво колыхались, будто им никак не дотянуться до стекол. Бывало, мать, уютно устроившись в кресле у камина, изрекала:

– Кто бы что ни говорил, но нам тут живется очень покойно. В такую ночь не хотела бы я сидеть наверху, в «Пентландсе» или в «Сетон-хаусе».

Это была любимая фраза матери: «Кто бы что ни говорил…» Произносилась всегда язвительным тоном обиженной вдовицы, предъявляющей бесконечные претензии белому свету. Мать обожала все маленькое, уютное, надежное. Природу она воспринимала как оскорбление, и «Дом кожевника» служил ей укрытием не только от штормов, но и от собственных мыслей. А вот Сильвия была бы рада, чтобы напоенный морскими брызгами ветер ломился в окна и двери. Она бы чувствовала, что внешний мир вправду существует, и себя бы чувствовала его частью. По крайней мере, не так обидно, как сидеть в этом противоестественном безветрии, отрезанной ото всего за стенами дома, где даже природа как бы не удостаивает тебя вниманием. Но в эту ночь она ощутила не просто одиночество, обособленность от мира, а именно панический, животный страх. Она боялась, что ее убьют. Началось со знобкого, почти приятного предчувствия опасности, которым она сознательно, отмеренными дозами себя развлекала. Но потом неожиданно воображение вышло из-под контроля. И вместо мыслей о страхе явился сам страх. Она одна в доме. Она беззащитна. Она боится. Она представляла себе темный Кожевенный проулок, песчаную проезжую колею, высокие черные кусты, стоящие стеной справа и слева. Вздумай убийца прийти к ней сегодня, она даже не услышит его шагов. Инспектор Реклесс несколько раз ее спрашивал, и она отвечала одинаково. Ночью мимо «Дома кожевника», если человек ступает осторожно, вполне можно пройти и остаться незамеченным. Ну а если человек несет труп? Это труднее сказать, но она все-таки думает, что тоже можно. Когда она спит, то спит крепко, с закрытыми окнами и задернутыми шторами. Но сегодня он не будет нести труп, он придет за нею свободный. С топором в руке, может быть, или с ножом, или поигрывая концом веревки. Она попыталась представить себе его лицо. Лицо должно быть знакомым. Она и без вопросов инспектора знала, что Морис Сетон убит одним из обитателей Монксмира. Но сегодня вместо знакомого лица ей виделась только бледная, застывшая маска хищника, бесшумно подкрадывающегося к жертве. Возможно, вот прямо сейчас он уже стоит у калитки, положил ладонь на деревянную ручку и не решается открыть. Потому что знает: у нее калитка скрипучая. Это в Монк-смире все знают. Но чего ему беспокоиться? Ну, закричит она. Все равно же никто не услышит, некому услышать. И он ведь знает, что она не может убежать.

Сильвия в отчаянье осмотрелась вокруг, примериваясь к массивной темной мебели, которую привезла в дом мать, когда выходила замуж. Хорошо бы загородить дверь большим резным книжным шкафом или угловым буфетом, да как их сдвинешь? Она ничего не может. Она приподнялась на своей узкой кровати и, повиснув между костылями, перебралась в кухню. Из застекленной дверцы посудного шкафчика на нее взглянуло собственное отражение: бледный круг лица, глаза, как два черных провала, и прямые черные волосы обвисли, как на голове утопленницы. Лицо ведьмы. Триста лет назад они бы меня заживо сожгли, подумалось ей, а теперь даже не боятся. Трудно сказать, что хуже – когда жалеют или когда боятся. Выдвинув один из ящиков кухонного стола, она достала несколько ложек и вилок. Уложила их в ряд по краю подоконника, хрипло дыша прямо на оконное стекло. Подумав, поставила еще тут же два или три стакана. Если он попробует забраться в окно, по крайней мере она загодя услышит металлический дребезг и звон разбиваемого стекла. Теперь она стала искать оружие. Может быть, разделочный нож? Нет, он слишком неуклюжий и тупой. Кухонные ножницы? Она развела лезвия и попыталась разнять их совсем, но болт сидел слишком прочно, не поддавался даже под ее мощными пальцами. Тут она вспомнила про старый обломанный ножик для чистки картофеля и других овощей. Сточенный клинок был всего шести дюймов, но твердый и острый, как игла, и ручка короткая, удобная, по руке. Она несколько раз провела им туда-сюда по шершавому краю раковины. Попробовала пальцем лезвие. Ладно, годится. Вооружившись, она почувствовала себя спокойнее. Проверила еще раз замки на входной двери, выложила вдоль подоконника в гостиной стеклянные безделушки из углового буфета. И улеглась на кровать, прямо в шинах, высоко поставив подушки, положив рядом тяжелое стеклянное пресс-папье и зажав в руке картофельный ножик. Так она возлежала на подушках и ждала, когда уймется этот пароксизм страха, и сердце ее колотилось, сотрясая все тело, слух напрягался, ловя сквозь стоны ветра, не скрипнула ли калитка, не звякнуло ли, разбиваясь, стекло.