Онлайн чтение книги Немцы
6

Штребль настолько устал, что, войдя в комнату и опустившись на нары, уже не мог стянуть с ног тяжелые, набухшие сыростью валенки. Только отдохнув несколько минут, он кое-как разделся и, несмотря на усталость, решил пойти умыться. А Бер как завалился на нары прямо в верхней одежде, так и лежал, жалобно постанывая.

— Я пальцем шевельнуть не могу, — сказал он Штреблю. — Провались все дрова, все нормы и все талоны! Может быть, вы будете настолько добры, Рудольф, что принесете мне ужин сюда? Честное слово, встать не могу.

Штребль взял большую банку из-под консервов и отправился в столовую. За столами его соотечественники усердно скребли ложками по глиняным мискам. Немки в белых передниках разносили на подносах дымящийся суп. У Штребля нестерпимо засосало под ложечкой. Он нашел свободное место и, проглотив слюну, спросил соседа по столу:

— Что сегодня на ужин?

— Как всегда, щи и горох. Тем, кто имеет дополнительный талон, кукурузная каша и белый хлеб.

Штребль крепко сжал в кулаке маленький розовый талончик, который он получил сегодня от Тамары. Когда перед ним поставили сразу три миски: одну со щами, другую с горохом, а третью с кашей и белой булочкой, он дрожащей рукой взял ложку и быстро принялся есть, обжигаясь и почти не чувствуя вкуса пищи.

— Хотите, сударь, я подам вам чаю? Только без сахара, — спросила немка, убиравшая посуду.

— Благодарю, давайте и без сахара, — с готовностью ответил Штребль.

Он ел и чувствовал на себе завистливые взгляды соседей.

— Каша, кажется, с маслом? — осведомился один из них, когда Штребль оторвался от миски.

— Довольно порядочная порция, — заметил другой.

А чей-то злобный голос прошипел:

— За эту кашу некоторые собираются продать себя русским со всеми потрохами.

Штребль не успел ответить на это замечание, как раздался голос Грауера:

— Штейгервальд, не устраивайте здесь пропаганды!

Штребль оглянулся: Грауер стоял в дверях, сгорбившись и, как всегда, спрятав руки в карманы. Его крупные хрящеватые уши обладали поразительной способностью все улавливать даже в шуме голосов.

— Я и не думаю заниматься пропагандой, геноссе лагеркомендант, — проговорил, смугившись и поднимаясь со своего места, лысый Штейгервальд. — Просто мне кажется неразумным так много работать за миску кукурузы. Но это мое личное мнение, и я его никому не навязываю.

— Вы уже съели свой ужин?

— Да.

— Покиньте столовую. Я еще поговорю с вами.

Все недоуменно переглянулись. Тон Грауера немцам не понравился. Только недавно этот сорокапятилетний, ничем не примечательный Грауер ехал вместе с ними в одном поезде, а теперь ведет себя, как большой начальник. Грауер тем временем уселся возле Штребля.

— Я слышал, камарад, что вы хорошо проявили себя сегодня в лесу, — сказал он покровительственным тоном. — Это похвально. Я буду вас ставить в пример другим.

— Никому я не собирался подавать пример. Просто хотел заработать лишнюю порцию к ужину и не попасть в карцер.

— Хауптман не так жесток: пока карцер пустует. Но от нас самих зависит, чтобы он и впредь пустовал. Если подобные разговоры, — он пальцем указал на дверь, в которую только что вышел Штейгервальд, — будут иметь место, не рассчитывайте найти во мне защитника.

Грауер наконец ушел, а Штребль мысленно послал его далеко и на долго, и снова принялся за еду. Но аппетит уже был испорчен. Он получил ужин для Бера и отправился в свой корпус. На дворе сгущались сумерки, темные фигуры немцев вяло брели по двору. Вид у всех был усталый и печальный. Невольно это передалось и Штреблю. Правда, наевшись, он опять почувствовал прилив сил, но вечерний сумрак и грустная шопеновская мелодия, доносившаяся из красного уголка, навевали на него тоску. Он подумал о том, что на родине уже зацветают розы, а здесь лежит глубокий снег и до тепла еще, видимо, далеко.

— Ешьте, Бер, — сказал он, поставив еду на тумбочку. — Вы спите, что ли?

Бер спал, согнувшись калачиком. Он сильно похудел за последние дни. Штребль разбудил его. Бер поел и снова уснул.

Забравшись к себе на верхние нары, Штребль в рассуждении, чем бы заняться, оглядел комнату: рядом и внизу спали люди, хотя было лишь около семи часов вечера. Кое-кто разделся, большинство же спали прямо в верхней одежде, ничком, уткнувшись в подушку.

Со свистом храпел Франц Раннер. Он, бедняга, работал изо всех сил, но талона не заработал: подвели женщины. Справа от него тихо лежал Ландхарт. Вверху над ним — Шереш. Длинные ноги в пестрых носках торчали наружу. Он тоже еле до лагеря дотащился и почти на себе донес свою супругу. Во сне он всхлипывал. Напротив него — Эрхард. Этот спал на спине, вытянув по бокам огромные ручищи. Широкая грудь в коричневом жилете вздымалась ровно. Отто Бернард скорчился, утратив во сне наполеоновскую осанку и превратившись в жалкого старикашку, напоминающего побитую собачонку.

Поболтать было не с кем, и Штребль прилег, но тут дверь приоткрылась и появилась большая кудрявая голова старосты роты Вебера.

— Хауптман обходит роту, встаньте и приведите в порядок постели!

Штребль недовольно поднялся:

— Вот еще, … побери! Нельзя и отдохнуть. Бер, вставайте!

Немцы с кряхтеньем и бранью поднимались со своих мест и поправляли смятые постели. Только один Ландхарт продолжал лежать, повернувшись лицом к стене.

— Вы что, Генрих, оглохли, что ли? — спросил его Шереш сверху.

— Идите Вы…! — глухо ответил Ландхарт.

— Полно, не дурите, Генрих, с хауптманом шутки плохи.

Хромов широко распахнул дверь. За ним появились одноглазый Петухов и Вебер. Комбат быстрым взглядом окшгул комнату. Он сразу же заметил лежащего на нарах Ландхарта, но промолчал. После нескольких секунд полной тишины Хромов громко обратился к Веберу.

— Староста! Почему все люди сосредоточены по комнатам? Для кого организована библиотека, музыкальный уголок, танцкомната? Почему не посещают политбеседу? Что это за дрыхотня такая в неурочный час?

Вебер опустил глаза:

— Люди устал, господин лагеркомендант.

— Устали! Тут что, все лесорубы? Ага, ага, узнаю, — комбат покосился на Бернарда и Клосса. — Ну, я понимаю, тот устал, кто хорошо работал. А те, кто лодыря корчил? — он подошел к нарам, где лежал Ландхарт. — Староста, в роте имеются больные?

— Нет, господин лагеркомендант.

— Так почему же этот гад лежит? — все больше распаляясь, почти закричал Хромов.

— Ландхарт, штеен зи ауф, — зашептал Вебер. Ландхарт приподнялся и повернулся к комбату.

Его давно не бритое опухшее лицо было мокро от слез. Губы дрожали.

— Скажите ему, Вебер, — еле выговорил он, — что никакая сила не заставит меня снова идти в этот проклятый лес. Я им не работник.

Все испуганно замерли.

— Что он сказал? — спросил Хромов. Вебер медлил с ответом.

— Он просить господин официр дать другой работа, — сказал он наконец. — Ландхарт есть автомеханик. Работа на лес нехорош.

— Ах нехорош! — иронически произнес комбат. — А мне вот «нехорош» командовать вашей свинячьей командой, а приходится. Еще каждый паразит будет мне свои требования выставлять! Вебер, скажи ему, этому болвану, пусть себя сначала в лесу хорошо проявит, тогда переведу в механическую мастерскую.

Хромов вышел, хлопнув дверью. Петухов немного задержался, подошел к Ландхарту и, тронув его за плечо, сказал:

— Не реви, не баба. Я поговорю с комбатом. А теперь, ребята, держите ухо востро! Кто и завтра норму не выполнит, комбат приказал в карцер садить без разговоров. Переведи-ка им, Вебер!

После ухода офицеров сон был забыт. Немцы принялись обсуждать случившееся и дошли до крика.

— Надо требовать, чтобы от нас убрали женщин! — громче всех кричал Раннер. — С ними мы никогда не выполним норму!

— И без женщин не выполним: слишком высокая норма!

— Однако же есть и такие, которые выполняют. Вот из-за них мы и будем страдать, — заявил Чундерлинк и покосился на Штребля и Бера.

— Вы бы лучше помолчали, Чундерлинк, — спокойно ответил Штребль. — Думаете, вас везли так далеко, чтобы вы здесь целый день в носу ковыряли? Скажите спасибо, что с нами, как с людьми, обращаются. Мы другого ждали.

До сих пор молчавший Ландхарт вскочил:

— И это вы называете человеческим обращением? Оторвали от семьи, завезли неизвестно куда, загнали по колено в снег и заставляют выполнять невыполнимое! Чего же еще можно желать? Все прекрасно! Завтра вам не дадут жрать, если вы не выполните их проклятую норму, а если выполните, наградят миской вонючего пойла. Будьте довольны! Это, видно, идеалы коммунистов?

— Ну, вам не постигнуть идеалов коммунистов вашими профашистскими мозгами, — ответил все так же спокойно Штребль.

Сам он относился к коммунистам с некоторой симпатией, поскольку, как человек небогатый, считал, что мир устроен не совсем справедливо. Штребль с восьми лет был сиротой и после смерти матери жил сначала в доме деда-венгра, а потом у старшей сестры. Последние годы перед войной он неплохо зарабатывал на мебельной фабрике, и денег ему в общем-то хватало, чтобы прилично одеться, попить пива в воскресенье и в случае чего расплатиться с женщиной за доставленное ею удовольствие. Такая жизнь его вполне устраивала. Но если он задумывался о будущем, хотя это редко с ним случалось, то выходило, что ждать ему от судьбы подарков не приходится. Тогда он с завистью посматривал на богатые дома соседей, на их машины, а главное — на их красивых, ухоженных жен, и приходил к выводу, что коммунисты правы, когда говорят, что все должны быть равны. Но вступить в их партию ему бы никогда и в голову не пришло — у него были в жизни совсем другие интересы. Однако сейчас из чувства протеста он мог наговорить что угодно.

— А еще хотят, чтобы мы пели и танцевали, — не унимался Ландхарт, — это уж прямое издевательство! Вряд ли у кого-нибудь появится желание после этой адской работы петь и танцевать.

— Да, на голодный желудок много не натанцуешь, — поддержал его Чундерлинк. — Пусть уж танцуют те, кто талон заработал.

— А вас никто и не заставляет, — заметил Штребль, спрыгивая с нар.

Вся эта болтовня ему порядком надоела. Накинув куртку, он вышел во двор и незаметно шмыгнул в корпус, где помещалась женская рота. Через несколько минут он стоял, обнявшись с крошкой Мэди, в одном из тесных закоулков.

— Я так ждала тебя вчера, Руди, — шептала Мэди, прижимаясь щекой к плохо выбритому подбородку Штребля.

— Чтобы загладить свою вину, я принес тебе вот это, — шепнул он и вынул булочку, полученную в столовой.

— Спасибо, — пролепетала она и сразу же впилась острыми зубками в белый хлеб.

Прошла неделя. Потеплело, на пригорках начал подтаивать снег. Но все же весна наступала очень медленно. У Тамары заветрило лицо, лихорадочным румянцем подернулись щеки.

— Вы похожи на снегурочку, которая скоро растает, — сказал ей Лаптев.

Тамара только грустно улыбнулась. Она очень устала за последнее время: тяжело приходилось с немцами. Только крестьяне работали хорошо — сказывалось их умельство. Но и тут она скоро заметила, что они всячески пытаются обмануть Власа Петровича, который принимает у них дрова. Стоило старику зазеваться, бёмы выдавали чужие дрова за свои, раскидывали старые поленницы и, перекладывая уже заклейменные дрова, сдавали их снова.

Застав одного бёма за этим занятием, Тамара вырвала у него топор и прогнала совсем из леса. Когда она рассказала об этом Татьяне Герасимовне, та встревожилась.

— Ты ходи туда почаще, — приказала она. — Я на Власа не больно надеюсь. Он, старый хрен, только ругаться мастер.

— Неохота мне ходить-то туда, — смущенно проговорила Тамара. — Бессовестные больно…

Ей действительно было не по себе от бесстыдства бёмов, не стеснявшихся при ней справлять нужду. Она все время боялась наткнуться на кого-нибудь, усевшегося под кустом. Правда, в первой роте такие случаи бывали очень редко, но все же Тамара заметила, что иные горожане не далеко ушли от крестьян.

— Высшая раса, — сцепив зубы, шептала она. — У нас только скотина гадит на виду… Ну, я их, паразитов, быстро отучу.

Но она и не представляла, что ее еще ждет впереди. Как-то после обеда ее окликнул трескучим голосом Отто Бернард:

— Фройлейн Тамара, будьте добры, подойдите ко мне.

Ничего не подозревавшая Тамара направилась к нему, и вдруг этот противный, сухой человечишка быстро расстегнул брюки и спустил их ниже колен вместе с грязными подштанниками.

— Блют, блют… — прохрипел он почти в лицо Тамаре.

Девушка остолбенела, потом, крепко зажмурив глаза, она наотмашь ударила обер-лейтенанта по лицу. Тот попятился и сел в снег, не успев натянуть штаны. А она отвернулась и зарыдала.

Штребль, издалека увидевший все, что случилось, бросил топор и кинулся к Тамаре.

— Фройлейн Тамара, — смущенно проговорил он, — не плачьте, не сердитесь, это же сумасшедший.

— Вы меня за человека не считаете! — рыдая, крикнула Тамара. — Свиньи вы проклятые!

Штребль готов был сквозь землю провалиться.

— Передайте всем, — вытирая слезы, сказала Тамара, — если еще кто-нибудь позволит себе… плохо будет. У нас это считается за позор. Неужели вы не понимаете?

Вечером Тамара снова пожаловалась Татьяне Герасимовне.

— Да, очень бесстыжие, — согласилась та. — Я на днях зашла в лагерь, гляжу — парочка любезничает прямо около уборной. Постояли, поговорили, за ручки подержались и разошлись каждый по своим местам: он — в мужскую, она — в женскую. Да наше дело, кажется, со стыда помрешь, если с парнем гуляешь, да понадобится. А им хоть бы что!

— А этого проклятого обер-лейтенанта совсем надо из лесу выгнать, я его видеть теперь не могу, — сердито сказала Тамара. — И еще нескольких лентяев. Есть у меня такой Чундерлинк, на пестрого петуха похожий. Вот лодырь-то преподобный! А еще — Ландхарт. Красивый, высокий, здоровый, а работать не хочет. Как бы нам их, Татьяна Герасимовна, совсем с нашей шеи спихнуть?

— Поговорю с Хромовым, может, определит их куда… А что по морде съездила тому паразиту — правильно! Другим острастка.

На другой день Бернарда, Чундерлинка, Ландхарта и еще кое-кого из «лодырей» оставили в зоне для уборки помещения.

Как Тамара ни злилась на немцев, она не могла не признать, что есть среди них очень симпатичные люди. Особенно ей нравился седой полный немец Эдуард Лендель. Он работал с худощавой бледной женщиной, одетой совсем просто, почти по-крестьянски. По быстрым узловатым рукам немки видно было, что она знакома с физической работой. Лендель, или, как все его звали, папаша Лендель, по специальности был инженером-электромехаником. Тяжелым физическим трудом он занимался впервые в жизни. Однако он так старался, что уже к обеду вокруг него громоздилась довольно порядочная груда дров. Тамара забегала на делянку к Ленделю чаще, чем к другим, — ей доставляло удовольствие смотреть, как работает этот человек. Сейчас Лендель был в одном жилете, который стал ему заметно просторен, рукава его белой сорочки были засучены. Он обернулся, и Тамара увидела его приятное, широкое лицо, покрытое капельками пота. Седые пышные волосы падали на лоб.

— У вас, я вижу, дело идет хорошо, — заметила она по-немецки.

— Мне досталась отличная напарница, фройлейн Тамара, — весело отозвался Лендель, утирая лоб. — Может быть, сегодня нам удастся заслужить ваше одобрение.

Тамара взглянула на часы. Они показывали без четверти три. Через час кончался рабочий день. Тамара взяла колун и скинула телогрейку.

— Пилите быстрей, а я вам поколю. Раз, два — и фертиг.

Тамара колола, изредка поглядывая на Ленделя. «Ему бы белый хапат надеть — настоящий профессор. Трудно ему, наверное», — думала она. К четырем часам у Ленделя была выложена аккуратная, плотная поленница в четыре кубометра. Доставая из сумки талоны, Тамара сказала:

— Поздравляю, папаша Лендель. Вы у нас сегодня герой.

Лендель сидел на пне, красный, смущенный, и вытирал пот клетчатым носовым платком. Напарница его тоже улыбнулась.