Онлайн чтение книги Немецкая пятая колонна во второй мировой войне
Глава 4. Немецкое наступление в Бельгии и Франции. Бельгия

Голландия оставалась нейтральной в годы первой мировой войны. Что касается Бельгии, то ее население в 1940 году же еще прекрасно помнило о кошмарных днях августа 1914 года, когда грубые сапоги солдат немецкой армии топтали бельгийскую землю. Многие селения и города погибли тогда в пламени пожаров; бельгийских граждан немцы расстреливали сотнями за совершаемые якобы нападения на отдельных солдат и мелкие подразделения немецких войск. После продвижения немцев на запад наступили четыре года жестокой оккупации; то были времена бесправия, морального унижения, материальной нужды, насильственных изгнаний.

10 мая 1940 года тот же самый враг снова перешел в наступление.

Голландцы не знали (поскольку еще не испытали на себе), что значит война с немцами и оккупация страны немецкими войсками. Бельгийцы знали об этом по собственному опыту. Все их прежние страхи снова ожили. Слава богу, что мощные союзники Бельгии предусмотрели возможность немецкого наступления и приняли соответствующие контрмеры!

Едва радиостанции успели сообщить о начале боевых действий, едва прозвучал сигнал отбоя после первой воздушной тревоги, как население всей Бельгии, от Арденн до побережья Северного моря, высыпало на улицы и с ликованием приветствовало французских я английских солдат, своих собратьев по прошлой войне. Мотомеханизированные части французской и английской армий двигались по дорогам в безупречном порядке; народ [147] встречал их с энтузиазмом, распевая “Марсельезу” и “Типперери”. Внешний вид войск придавал населению уверенность в том, что немецкий агрессор будет задержан далеко на востоке, а затем быстро вытеснен. On les aura!{131}

Однако наряду с уверенностью, а вернее в противовес ей, чувствовался и страх.

В первый же день немецкого наступления начали распространяться пессимистические слухи: о перевороте во Франции, о нападении Италии на Францию, о прорыве линии Мажино, о полном уничтожении всех селений вокруг Льежа. Полиция и значительная часть населения были уверены, что подобные слухи распускаются намеренно агентами противника. Уже 10 мая в Куртре арестовали 12 человек “по подозрению в шпионаже и распространении ложных слухов”{132}. Народ стал выискивать сообщников врага - пятую колонну. Валонны (говорящая по-французски часть населения Бельгии) называли ее la cinquiиme colonne, фламандцы (говорящие по-голландски) - de vijfde kolom.

10 мая министр национальной обороны обратился по радио к населению с воззванием. Он призывал сообщать военным властям или полиции о “подозрительных личностях”, замеченных близ укреплений или других объектов военного значения. Предлагалось снять все радиоприемники, установленные на автомобилях. Население делало вывод, - очевидно, обнаружены вражеские агенты, получавшие таким путем инструкции. Новые правительственные предупреждения, объявленные на третий день войны, вызвали еще большую тревогу. Органы государственной безопасности сообщили, что немецкие парашютисты, переодетые в штатское платье и располагающие портативными радиопередатчиками, высадились “в нескольких пунктах бельгийской территории в целях [148] распространения ложных слухов и совершения диверсионных актов”. На следующий день власти объявили, что вражеские агенты совершили ряд нападений на полицию. “Нападавшие были одеты в светло-коричневую форму; на штампованных пуговицах - знак свастики; кроме того, на одежде имеются отличительные значки с буквами D. А. Р.”. Органы государственной безопасности требовали, чтобы вое плакаты, рекламирующие цикорий “Паша”, развешанные на телеграфных столбах или других местах, были удалены. При этом давалось следующее объяснение: “На обратной стороне указанных плакатов имеются рисунки, из которых противник может почерпнуть важную информацию по вопросам связи, сообщений и т. п.”

Да, немцы, как видно, продумали все! Ни одна мелочь не ускользнула от их внимания! Ведь плакаты были развешаны давным-давно, еще в мирное время, теперь же их приходилось срочно снимать, чтобы какой-нибудь парашютист не воспользовался ими в поисках дороги к ближайшему мосту или виадуку. Да и как можно распознать подобных парашютистов? Ведь они переодеты, как сообщило правительство 13 мая, в одежду рабочих, священников или бельгийских солдат; противник привлекает даже женщин к шпионажу и совершению диверсионных актов.

Особое волнение царило в первые дни войны в самой столице страны - Брюсселе; переполненный слухами и страхами, город гудел, как пчелиный улей. Сообщений о военных успехах не поступало. Хуже того, стало известно, что немцы захватили три важнейших моста через канал Альберта, к северо-западу от Льежа. Как это могло случиться? Ведь мосты могли простреливаться с фортов, расположенных вокруг Льежа! Разве эти форты выведены из строя? От этой мысли становилось не по себе. Может быть, Гитлер использует секретное оружие - отравляющие вещества и смертоносные лучи? А вдруг измена? Как знать? Тон официальных сводок был оптимистическим. “Наше положение улучшается с каждым часом”, - заявил король Леопольд 13 мая, однако народ знал, что войска, обороняющие страну, все время оттесняются. [149]

Уже 12 мая французский историк Марк Блош видел бельгийских дезертиров на дороге близ Шарлеруа{133}. В ту же ночь один из английских военных корреспондентов слышал, как бельгийский солдат стучал в дверь дома в Брюсселе, крича: “Это я, мать!”. “Он вернулся с фронта, который пришелся ему не по вкусу”{134}. Возможно, что количество дезертиров было не так велико, однако каждый из них вносил свою долю в рассказы о подавляющей силе немецкого наступления. С появлением первых потоков беженцев количество таких невеселых рассказов еще более увеличилось. В юго-восточной части Бельгии потоки беженцев запрудили дороги еще 10 мая. Железнодорожники и почтово-телеграфные служащие получили распоряжение об обязательной эвакуации до вступления войск противника; вслед за ними, уже по своей собственной инициативе, потянулись десятки, а потом и сотни тысяч остального гражданского населения. В западную часть Бельгии прибыло не менее полутора миллионов беженцев; они надеялись, что им удастся поехать дальше, во Францию, если обстановка этого потребует. То были люди, доведенные до отчаяния. Находясь под впечатлением пережитого, они рассказывали о тех мытарствах, которые претерпели сами от немцев или членов пятой колонны, или то, что слышали о страданиях других.

Можно себе представить ужас, охвативший этих людей, когда выяснилось, что дальнейшие пути бегства закрыты! В течение пяти дней французы не пропускали беженцев через свою границу. Когда разрешение было дано, время оказалось почтя полностью упущенным. Немецкие танковые дивизии, о действиях которых бельгийцы ничего не знали, уже приближались к Ла-Маншу. Дойдя до устья Соммы, немецкие мотомеханизированные соединения устремилась к северу. В последние десять дней мая из местного населения, беженцев и измотанных отступлением бельгийских, французских и английских солдат образовался человеческий водоворот, все более оттесняемый [150] немецкими войсками к побережью, в сторону единственного в данном районе парта - Дюнкерка.

Изменился ход войны, и это отравилось прежде всего на тех войсках, которые были введены из Франции в Бельгию для оказания помощи последней. Уверенно начав свое продвижение, эти войска уже в первые дни столкнулись с необходимостью отбивать сильные немецкие атаки. Через неделю после начала боевых действий тыловые коммуникации этих войск оказались перерезанными на юге наступлением немецких танковых войск, которого никто не предвидел. Войскам не оставалось ничего другого, как медленно откатываться назад, упорно сражаясь с врагом, захватившим инициативу в свои руки. Французские и английские солдаты чувствовали себя как бы среди иноземцев, в особенности на территории Фландрии, где они не понимали языка местного населения. Многие французские батальоны даже не имели топографических карт. Были случаи, когда батальоны встречались друг с другом, после того как их ошибочно натравляли по одной и той же дороге с разных сторон.

В органах контрразведки французских войск не имелось специальных отделов, способных обезвредить тех, кого подозревали в принадлежности к пятой колонне. В этих условиях оставался лишь один выход: быстро разделываться со всеми подозреваемыми в шпионаже и диверсиях. Говорили, что шпионы и диверсанты сбрасываются на парашютах с немецких самолетов. Рассказывали также об агентах, которые маскировались под беженцев и проходили таким путем через расположение войск. Между тем беженцев насчитывалось сотни тысяч; возникшая в связи с этим проблема, как выявлять шпионов, являлась неразрешимой. Французские войска были плохо информированы о последних событиях; если отдельные известия и доходили до них, то в виде рассказав о деятельности пятой колонны: предатели стреляли в их товарищей по оружию, немецкие агенты действовали, облачившись в рясы или одев военные мундиры, бельгийские железнодорожники из состава пятой колонны умышленно задерживали переброску войск или же создавали величайший беспорядок.

19 мая Рене Бальбо, солдат французской армии, [151] находившийся в районе Дюнкерка, наблюдал следующую картину:

“Из окна фермы раздавались выстрелы. Наши солдаты бросились туда, чтобы выбить дверь. Парашютисты? Члены пятой колонны? Никто ничего не знал. На ферме никого не удалось обнаружить!”{135}

На следующий день тот же солдат услышал, как вокруг него начали стрелять из автоматического оружия.

“Никто не знает, в чем дело. Невольно в голову приходит мысль о немецких парашютистах. Очевидно, все телефонные линии повреждены. Двумя днями позднее был пойман занимавшийся шпионажем восемнадцатилетний парень; его тут же расстреляли”{136}.

В английских войсках также широко распространилось убеждение о существовании пятой колонны.

12 мая военный корреспондент И. Л. Ходсон по пути в Брюссель пытался завязать разговор с английским капралом. Тот “не захотел ничего ответить, пака не посмотрел мое удостоверение личности”. Во время разговора Ходсона с капралом к ним подъехали на велосипедах двое перепуганных молодых людей: они заметили укрывавшегося в соседнем лесу иноземца, “маленького человечка с воспаленными глазами”, они никогда не видели его раньше и “были уверены, что это шпион”. Кроме того, тут поблизости опустились на парашютах два немца с пулеметами; один из них одет в форму бельгийского полисмена, а другой - в штатское платье{137}.

На следующий день Ходсон встретил в Брюсселе весьма почтенную даму; та рассказала ему, что немцы сбрасывают часы и авторучки, внутри которых находится взрывчатое вещество, что после падения одной немецкой бомбы “все дома в радиусе 150 ярдов были сметены”{138}. 14 мая Ходсон услышал от солдата шотландца, что тот помогал захватить нескольких парашютистов, переодетых в бельгийскую форму.

“Четыре парашютиста в штатском, - писал Ходсон, - опустились вчера в самом центре Брюсселя. Один из них упал на крышу дама и сломал [152] себе ногу. Троих задержали, а четвертого до сих пор поймать не удалось”{139}.

В Лувене арестовали несколько сот человек, подозреваемых в принадлежности к бельгийской пятой колонне.

“Один из них жег бельгийский флаг на базарной площади под предлогом, что флаг не должен попасть в немецкие руки. Был ли это дымовой сигнал противнику, точно никто не знал. Однако ни один человек не пытался это опровергать”{140}.

В Ульстерском королевском пехотном полку Ходсон услышал, что немецкие шпионы в английской форме просочились в некоторые английские штабы. Там же рассказывали, что “во время перепахивания поля обнаружили знак, подобный тем, которые применяются противником для обозначения местонахождения штабов, то есть длинную стрелку на подставке, к которой были прикреплены три патефонные пластинки”{141}.

21 мая Ходсон остановился в Булони.

“Сегодня вечером, когда началась бомбардировка, мы некоторое время задержались у окна спальни, наблюдая за портом. Были видны два или три неподвижных огонька, напоминавших звезды. Эти огоньки могли служить сигналами, показывающим противнику границы того объекта, который он должен бомбардировать. Мы крикнули об этом постовому военной полиции, дежурившему внизу. На улицах города обнаружены знаки свастики, нарисованные мелом. Казалось, что в этой войне кругом предательство”{142}.

Среди солдат также было распространено убеждение, что кругом предательство. Часто арестовывали даже старших офицеров, показавшихся почему-либо подозрительными. “В каждом необычно одетом штатском видели вражеского агента”{143}.

Естественно, что в Бельгии также приняли репрессивные меры против всех лиц, подозреваемых в принадлежности к пятой колонне. Сюда в первую очередь относились [153] немецкие подданные, а также члены фашистской фламандской национальной лиги (Vlaams Nationaal Verbond) и так называемого рексистского движения. Органам юстиции было известно, что фламандская национальная лига получает из Германии денежные субсидии; военные власти были озабочены пораженческой пропагандой, которую развернула лига среди солдат. Рексистское движение носило антидемократический характер. Кроме того, велась постоянная агитация против Франции и Англии. Гости из числа немецких подданных не могли вызывать доверия; некоторых членов организованной ими в Бельгии местной группы (Landesgruppe) уличили в шпионаже еще в первые дни войны, в 1939 году. В районе Эйпен - Мальмеди, где население говорило по-немецки, имелись элементы, внушавшие подозрение. Сформированные из призывников этого района бельгийские войсковые подразделения не получали вооружения, их использовали для рытья траншей. Проведение такой предупредительной меры не уменьшило недоверия бельгийцев к местным немцам.

10 мая по заранее заготовленным спискам были произведены первые аресты немецких подданных, а также членов фламандской национальной лиги (VNV) и рексистского движения, подозреваемых в пособничестве врагу. Не все списки составлялись с одинаковой тщательностью. Так, в некоторых местах полиция старалась выявить руководящий состав нацистов, в других ограничились регистрацией всех постоянных читателей еженедельника, издававшегося фламандской национальной лигой, кое-где вообще ничего в этом отношении не делалось. Лидера рексистов Леона Дегреля арестовали 10 мая. То же самое сделали с видными руководителями VNV. Арестованный вместе с лидером рексистов Леоном Дегрелем наиболее известный из руководителей VNV Стар де Клерк был выпущен 12 мая на свободу без объяснения причин. В то же время арестовали значительное количество видных коммунистов, включая пять членов парламента.

Все первые аресты проводились более или менее организованно. Однако через несколько дней развернулась новая огромная волна репрессий главным образом под влиянием настроений возбужденного населения; в результате [154] дополнительных арестов многие тюрьмы вскоре оказались переполненными. Начали освобождать и отсылать обратно в свои части тех военнослужащих, которые отбывали наказание за сравнительно мелкие преступления; отпускали по домам и некоторых других заключенных, чтобы освободить места для вновь прибывающих. Одновременно было принято решение вывезти (предосторожности ради) наиболее опасных из подозрительных лиц на территорию Франции. Во время организованных с этой целью перевозок наблюдалось довольно странная неразбериха.

Так, например, в одном из поездов с арестованными, вывозимыми из Брюсселя, находилось 1100 человек. “Большинство из них являлось немецкими подданными, среди которых имелось много евреев” Среди высылаемых из Валлонии оказались

“рексисты, коммунисты, подозрительные лица из Эйпена и других районов с немецким населением, торговцы, полисмены”{144}. Здесь был студент перс, исключенный из университета по подозрению во враждебной деятельности, инженер югослав, проживавший в Антверпене и навлекший на себя подозрение тем, что несколько раз подряд проехал вверх и вниз на лифте. Инженер объяснял, что хотел убрать свои вещи с более опасного верхнего этажа, однако соседи были уверены, что он подает сигналы немцам”{145}.

Священников подвергали аресту на том основании, что “все духовенство могло оказаться переодетыми парашютистами”{146}.

15 мая из города Брюгге на трех автобусах отправили 78 заключенных, соединенных попарно металлическими наручниками. “Среди них были немцы, голландцы, фламандцы, евреи, поляки, чехи, русские, канадцы, итальянцы, французы, а также один датчанин и один швейцарец”{147}.

Всех этих людей сначала доставили в тюрьму города Бетюн, а оттуда переправили в Абвиль. “Здесь никого не принимали. Тюремные камеры были уже и без того [155] переполнены”{148}. Среди населения царила паника, военные власти не знали, что делать, - в любую минуту на вершинах холмов восточнее города могли показаться немецкие танки. Двадцать два арестованных были расстреляны на месте - неподалеку от эстрады для оркестра.

В город Турне одновременно прибыло два эшелона арестованных. В составе первого из них, следовавшего из Антверпена, находилось 2000 человек, во втором несколько сот человек, а в общей сложности - почти 3000. Когда 14 мая их вели по улицам города, до населения дошла весть о прорыве обороны на канале Альберта. Из толпы послышались крики: “Перестрелять их всех! Выпустить им кишки! На штыки их! Подлецы! Ублюдки! Где ваш фюрер? Гунны! Свиньи! Подонки! Заморить их голодом!”

“Женщины подбегали и плевали арестованным в лицо. Мужчины размахивали большими складными ножами. Дети показывали жестами, что арестованным отрубят головы”{149}.

Все были вне себя от ярости.

Сколько людей, арестованных в Бельгии по подозрению в принадлежности к пятой колонне, рассталось с жизнью, нельзя установить даже приблизительно. Кроме упомянутого выше расстрела в Абвиле, подобные факты отмечались и в других местах. Позднее утверждали, что из 2000 немецких подданных, вывезенных из Бельгии во Францию (в их числе были и четыре чиновника немецкого посольства в Брюсселе), “двадцать один человек был убит или умер в результате плохого обращения”{150}.

Вообще говоря, дело ограничивалось чаще всего руганью и издевательствами, а не избиениями или расстрелами. В большинстве случаев полиция и власти оказывались в состоянии защитить арестованных от ярости возбужденной толпы. Направляемые на юг из Брюсселя и других пунктов Бельгии арестованные ехали по Франции в душных, запертых на замок вагонах для перевозки скота, на которых виднелись надписи; “Пятая колонна”, “Шпионы”, “Парашютисты”. [156]

Франция

Более чем за два месяца до описываемых событий, то есть 7 марта 1940 года, помощник государственного секретаря США Самнер Уэллес прибыл в Париж, предварительно объехав столицы других основных европейских стран. Всюду он наблюдал подавленное настроение.

“Казалось, даже на зданиях лежала печать той же угрюмой апатии, которую можно было прочесть на лицах большинства прохожих, встречавшихся на малолюдных улицах. Всех охватило предчувствие ужасного бедствия. Я имел возможность беседовать со множеством парижан. Если не считать бесед со служащими правительственных органов, то только в редких случаях у меня складывалось впечатление, что у людей сохранилась надежда или мужество; как это ни трагично, у большинства из них отсутствовало даже желание быть мужественными”{151}.

Это была Франция, та Франция, которая объявила войну Германии 3 сентября 1939 года, страна изнуренная и измотанная социальными и политическими раздорами. Большинство французов отдавало себе отчет в там, что нельзя позволить Гитлеру делать все, что ему заблагорассудится; они понимали, что во время споров перед началом войны речь шла совсем не о Данциге. Но как выиграть эту войну?

Ранним утром 10 мая немцы начали наступление.

Что-то похожее на вздох облегчения вырвалось у всех. Наконец-то! Кончилось напряженное ожидание, терзавшее нервы! Немцы истекут кровью на линии Мажино! В Северной Франция и Бельгии их войска перехватят и отбросят назад. Планы для отражения удара были готовы: французские и английские войска должны были совместно вступить на территорию Бельгии и в отличие от того, что случилось в 1914 году, задержать наступающих немцев еще задолго до вступления на землю Франции.

Как и в Бельгии, зазвучали возгласы “On les aura!”, выражая страстное желание людей разделаться наконец с проклятыми Boches{152}.

“Мы находимся накануне величайшей [157] битвы, - писала парижская газета. - Эта битва будет длиться долгое время и, бесспорно, вызовет трудности. Но уже сейчас можно сказать, что она начинается при самой благоприятной обстановке, которую только можно себе представить”{153}.

Когда парижане 12 мая читали эти строки, битва уже оказалась проигранной.

От морского побережья, в глубь территории Бельгии 10 мая двинулись 1-я, 7-я, 9-я французские армии и английская экспедиционная армия. 2-я французская армия играла роль соединительного звена между англо-французскими войсками, вступившими в Бельгию, и французскими войсками, занимавшими линию Мажино, кончавшуюся в районе Седана. Перед 2-й и 9-й армиями стояла задача занять позиционную оборону по реке Маас, до самого Намюра. Штабы рассчитывали, что немцы могут появиться на реке Маас не раньше, чем на пятый день наступления. Тем временем артиллерия французов и англичан сумеет занять огневые позиции, а солдаты успеют отдохнуть после утомительного марша.

Однако уже 10 и 11 мая французские разведывательные подразделения, продвигаясь перед своими войсками в Арденнах, натолкнулись на беспорядочные потоки беженцев и поспешно отступающих бельгийских солдат; те сообщили, что приближаются бесчисленные колонны немецких танков. Часть беженцев была родом из Люксембурга; они рассказали, что там немецкая пятая колонна развернула свою деятельность в невиданном масштабе. Страну наводнили немецкие “туристы”; их оказалось свыше двух тысяч, причем некоторые из них прибыли с так называемой цирковой труппой, составленной целиком из военных. В ночь с 9 на 10 мая все эти люди вместе с проживавшими в Люксембурге немецкими подданными были подняты на ноги и получили боевые приказы. Они неожиданно захватили пограничные станции и полицейские участки, а также обрезали телефонные провода. По стране носились, таинственные автомобили, из которых раздавались выстрелы. Люди видели, что среди стрелявших [158] была одна женщина; даже дети подавали сигналы через окна немецким солдатам.

Узнав о надвигавшейся лавине немецких танков, французские разведывательные подразделения поспешно отошли к реке Маас. 12 мая они переправились обратно на левый берег и присоединились там к передовым частям 9-й армии; те после форсированного марша от французской границы приступили к рытью окопов, закрепляясь на рубеже вдоль реки. Однако в тот же день, за трое суток до предполагавшегося срока, немецкие войска перешли в наступление на всем участке от Седана до Намюра. Пикирующие бомбардировщики включали специальные сирены и обрушивались на войска с ужасающим воем, от которого леденела кровь в жилах. Одновременно гремела адская артиллерийская канонада. Немецкая пехота приступила к форсированию реки, и еще до наступления ночи немецкие танки начали продвигаться по западным склонам долины Мааса. Некоторые французские войсковые подразделения мужественно оборонялись, ведя огонь из пулеметов и даже револьверов по надвигающимся на них чудовищам. Боевой дух ряда других подразделений немцам удалюсь сломить довольно быстро.

Над районом боев не появлялось ни одного самолета французской авиации.

Распространились слухи, что немцы уже переправились через реку Маас близ Седана. Говорили, что пятая колонна развернула свою подрывную работу далеко за линией фронта, что парашютисты повсюду высаживаются в тылу, что распространяются лажные приказы, что офицеров, которым было приказано обеспечить своевременный взрыв мостов через Маас, перестреляли из автоматов немцы, переодетые в штатское платье, и что члены пятой колонны обстреливают солдат из домов. Ночью “можно было заметить множество таинственных огней, которые появлялись то в долине, то в лесу”{154}. Рассказывали, что во время атак немцы гонят перед собой мирных жителей и военнопленных. Материальное превосходство немцев было подавляющим. [159]

Линия фронта заколебалась. Главные силы армии стали откатываться назад: разве мог кто-нибудь справиться с подобным противником! Офицеры пытались удержать беглецов и восстановить порядок. Иногда это удавалось, чаще нет. Сначала тысячи, а затем десятки тысяч солдат из состава дивизий, расположенных на реке Маас, устремились в тыл. Опережая поток отступающих, неслись панические слухи, вызывая тревогу в штабах и войсковых соединениях, находившихся в резерве. Здесь начался тот же самый процесс быстрой деморализации; этому способствовали как терзавшие нервы налеты немецких пикирующих бомбардировщиков, так и взволнованные рассказы беженцев, бесконечными потоками двигавшихся по дорогам, крытым грубым булыжником. Бледные от испуга, взбудораженные и потрясенные, они твердили лишь одно: “Немцы приближаются!”

“Назад, к французской границе!” - таков был новый лозунг.

Еще до того момента, как деморализованные отступающие войска дошли до пограничных укреплений, большинство войсковых частей, находившихся в районе этих укреплений, оказалось зараженным общей паникой. В полосах действия 2-й и 9-й французских армий все находившиеся на границе оборонительные позиции были брошены войсками 17 мая. Немецкие танковые дивизии беспрепятственно понеслись на запад по холмистым дорогам сельскохозяйственных районов Северной Франции, направляясь к Ла-Маншу и отрезая тем самым пути снабжения французских и английских армий, вошедших в Бельгию. На территории, которая оказалась между Парижем и направлением удара немецких танковых соединений, продвигающихся на запад, создалось почти хаотическое положение. Здесь скопились сотни тысяч французских граждан, пытавшихся спастись бегством; тут же находились войска, срочно отозванные с линии Мажино, - из них пытались сформировать новую армию; наконец, в этот район стекались офицеры и солдаты тех соединений, которые 12 мая и в последующие дни подверглись сокрушительному удару немецких войск, наступавших через реку Маас. [160]

9-я армия и значительная часть 2-й армии перестали существовать.

В течение нескольких дней Париж оставался в неведении относительно масштабов разразившейся катастрофы.

Частично это объяснялось плохой связью между отдельными частями и командованием в целом, а также плохо осуществляемым взаимодействием. Главнокомандующий Гамелен, первый советник правительства по военным вопросам, был не в состоянии при создавшейся обстановке отдать какое-либо прямое приказание, так же как и получить донесение о происходящих событиях непосредственно от низовых инстанций. Военное министерство пыталось составить себе примерное представление о ходе продвижения немецких войск, запрашивая по телефону почтово-телеграфные отделения тех населенных пунктов, к которым, как можно было предполагать, приближались немцы. Нет точных сведений о том, доводилась ли эта грубая информация до штаба генерала Гамелена. Во всяком случае, собственными средствами связи он не располагал. В его распоряжении не имелось ни одного радиопередатчика.

Сведения и донесения о боевых действиях доходили до главнокомандующего с двухдневным запозданием. Таким образом, правительство и высокопоставленные чиновники не могли рассчитывать на получение своевременной оценки общей обстановки из его ставки. После 10 мая все как бы блуждали в потемках.

Люди находились в состоянии нервозности и неопределенности; сообщения о деятельности пятой колонны в Бельгии и Голландии, доходившие через газетные агентства и прочие каналы, еще более увеличивали общее смятение. 11 мая парижская пресса сообщила, что близ Гааги высадилось 200 немецких парашютистов в английской форме. 13 мая французское правительство объявило, что всякий захваченный в плен переодетый немецкий военнослужащий “будет расстреливаться без суда и следствия”. 14 мая бельгийский премьер-министр Пьерло заявил, что воздушнодесантные войска являются важнейшим орудием в руках немцев. В тот же вечер французский министр информации, выступая перед микрофоном, [161] сказал: “Десятки тысяч немцев, пользовавшихся благородным гостеприимством голландского народа, внезапно оказались врагами, готовыми к нападению”. Это сообщение вызвало во всей Франции бурю возмущения.

15 мая президент Французкой республики Лебрен в споем выступлении сообщил, что “из 300 000 солдат голландской армии 90 000 убиты”{155}. Вечером в тот же день люди могли прочесть в газетах, что немецкие парашютисты в Голландии маскировались под почтальонов, полисменов и женщин. “Парашютисты были одеты в самую разнообразную одежду”, - заявил голландский посол в Лондоне корреспонденту парижской газеты “Тан”; сам посол получил такие сведения от голландских министров. 16 мая голландский министр иностранных дел E. H. ван Клеффенс информировал парижскую прессу, что “парашютисты спускались тысячами, будучи одеты во французскую, бельгийскую и английскую военные формы, в рясы священников и даже в одежду монахинь и больничных сиделок”.

В ночь с 15 на 16 мая, в самый разгар этих тревожных событии, до Гамелена дошли первые донесения о полном разгроме 9-й армии. Ставка главнокомандующего находилась в это время в форту Венсен “Так немцы, оказывается, совсем близко!” В одном сообщении говорилось о приближении двух или трех немецких танковых дивизий. “Они могут к вечеру очутиться в Париже!”

У Гамелена в резерве не было ни одной дивизии. “Люди бегут из Парижа. Трудно достать такси. В городе царит паника”, - записал в этот день в свой дневник английский журналист Александр Верт{156}.

В последующие дни немецкие танковые соединения продолжали продвигаться к Ла-Маншу. Вскоре французские, английские и бельгийские войска оказались в окружении; однако многие все еще надеялись, что войскам удастся прорваться к югу. Шел день за днем, но надежда [162] не сбывалась. Рейно продолжал борьбу, хотя и сознавал, что после поражения союзных войск в Бельгии разгром Франции является почти неизбежным. Он ввел в свой кабинет маршала Петена, “героя Вердена”, а также Жоржа Манделя, бывшего в свое время одним из ближайших сотрудников Клемансо. Вместо Гамелена пост главнокомандующего занял Вейган, служивший в свое время начальником штаба у маршала Фоша. Моральное состояние французов несколько поднялось: ожидали, что старые имена принесут с собой новую славу.

Однако судьба войны была уже предрешена. Во всех штабах царила сумятица. У человека, который посетил бы в эти дни штаб генерала Жоржа, командовавшего армиями на севере Франции, могло создаться впечатление, будто происходит “безнадежный консилиум множества врачей, призванных к ложу больного, обреченного на верную смерть”{157}.

Выступая по радио 19 мая 1940 года, Рейно сказал: “Положение серьезно, однако его ни в коем случае нельзя признать безнадежным”. Двумя днями позже тот же Рейно, обращаясь к сенату, воскликнул: “Родина в опасности!” Один из присутствовавших признался позднее, что у него при этом голова пошла кругом. “Если бы не сиденье, - сказал он, - я, наверно, рухнул бы на пол”{158}.

“Франция в опасности! Гитлер и его войска представляют смертельную угрозу! Только чудо может спасти страну!” - вот что заявил премьер-министр

“Неужели это возможно? Как могла сложиться подобная обстановка? Что за дьявольская игра ведется вокруг жизненных интересов французского народа?” - спрашивали себя французы. Рейно как будто объяснил кое-что. Он сказал, что в результате “необъяснимых ошибок” мосты через Маас оказались невзорванными. Он говорил о искаженных донесениях и ложных приказах об эвакуации, об измене, саботаже и трусости. Он упомянул имя генерала Корапа, командовавшего 9-й французской армией и снятого с должности за неделю до этого. [163]

“Предатель!”

Но наверно этот предатель не одинок! Где еще притаились его сообщники? Где укрывается пятая колонна?

В стране нарастало смятение, быстро переходившее в общую деморализацию. Небо оставалось безоблачно чистым, восхитительно голубым, по как бы наперекор его безмятежному сиянию все более ощущалась надвигающаяся неминуемая катастрофа. Никто не слушал больше музыку по радио. Люди ходили печальные, думали только об одном. Размер газет сократили сначала до четырех, а потом до двух страниц. Соответственно уменьшилось и количество официальных сообщений, население все более оказывалось во власти слухов.

С северо-востока страны двигались, словно нарастающие волны, все новые и новые толпы беженцев. В первые дни эвакуация проходила в организованном порядке. После 13 мая она приняла формы “sauve qui peut”{159}. В ряде случаев префекты бросали на произвол судьбы вверенные им департаменты, а мэры - свои муниципалитеты. Железнодорожные поезда, переполненные эвакуируемыми, тащились запад, сотни тысяч человек двигались на парижских автобусах.

Сколько именно беженцев заполняло дороги, остается невыясненным, во всяком случае, их было около 6 - 7 млн. человек. В середине мая все города и селения, расположенные между Парижем и северными границами Франции, совершенно (или почти) обезлюдели. Нормандия, Бретань и южные районы Франции оказались заполненными беженцами до отказа. Все эти сорванные со своих мест, доведенные до отчаяния человеческие существа заражали друг друга страхами. Сообщения о деятельности пятой колонны, передававшиеся по радио и печатавшиеся в газетах, пугали людей.

Корпус гражданской обороны, сформированный 17 мая, начал возводить на дорогах баррикады. Здесь у беженцев спрашивали документы, подозрительно их осматривали и проверяли. “Может быть, это - враги?” Никто не мог ни за что поручиться. [164]

Страх перед пятой колонной вскоре начал распространяться и среди солдат. Любое замеченное ими странное явление стало приписываться таинственной деятельности вражеских агентов. “Пятая колонна и в самом деле существует, - писал один офицер. - Каждую ночь повсюду видны огоньки синего, зеленого и красного цвета”{160}. Личный состав войск относился ко всему окружающему с величайшим подозрением. Если солдаты замечали каких-либо пришельцев, которые не могли объяснить причины своего пребывания в данной местности, они немедленно их арестовывали как шпионов. А шпионов было приказано расстреливать на месте. “Проблему вылавливания шпионов мы уже разрешили, - заявил один французский военнослужащий корреспонденту газеты “Нью-Йоркер” А. И. Либлингу. - Мы просто стреляем по всем незнакомым нам офицерам”{161}.

Многим иностранцам, заподозренным в принадлежности к пятой колонне, пришлись пережить весьма неприятные минуты. Вскоре после прорыва фронта на реке Маас корреспондента газеты “Нью-Йорк Таймс” Перси Филипа вытащили из поезда. Форма военного корреспондента, голубые глаза и белокурые волосы - все это возбудило подозрения у солдат. Кто-то крикнул: “Ты поганый немецкий парашютист!” Вокруг сразу же собралась возбужденная толпа.

“Корреспондент пытался сказать, что он награжден орденом Почетного легиона и указывал на красную орденскую ленточку. Это вызвало возмущение. Такой исключительной наглости не ожидали даже от немца. Когда же он стал показывать документы со множеством официальных печатей, поставленных в штабе генерала Гамелена, окружающие сказали, что это явно подозрительный тип, поскольку у него слишком уж много всевозможных удостоверений”{162}.

Филипа чуть не расстреляли тут же, у железнодорожного полотна. В конце концов сопровождаемый толпой крестьян, выкрикивавших [165] “Бош! Убийца!”, корреспондент был доставлен в полицейский участок; здесь установили, что его документы в полном порядке и отпустили.

Миллионы граждан жили в подобной атмосфере ужаса и неуверенности, жертвой которой едва не оказался Филип.

У населения крупных городов Франции и особенно у парижан нервы оказались в взвинченными с самого начала тревожных событий. Уже 13 мая волнение охватило тысячи людей, когда кто-то крикнул, что спускается немецкий парашютист. Вскоре вуыяснилось, что это был аэростат заграждения. Через неделю случилось то же самое; в результате на Альминской площади застопорилось движение транспорта. “Многие решили, что это дело рук немецких парашютистов”{163}. Вновь и вновь возникали слухи, что парашютисты приземлились в парижских парках. “Трое детей умерли, съев отравленный шоколад”; “Гамелен застрелился”; “Аррас захватили парашютисты, спустившиеся ночью с зажженными факелами в руках” - такие заявления приходилось слышать Артуру Кестлеру{164}. Петер де Польней, который в эти ночи смотрел на французскую столицу из своего дома, расположенного на Монмартре, рассказывал: “По всему Парижу были заметны сигналы, передававшиеся по азбуке Морзе. Пятая колонна развертывала свою деятельность”{165}.

“Мерзавцы!”

Зачастую гражданское население срывало свою ярость на случайных людях, заподозренных в пособничестве врагу. В ряде случаев преследованиям подвергались священники и монахини. Англичанка Сесилия Мекворт чуть было не подверглась линчеванию в Бретани, куда она прибыла, убегая от немцев. В селении Сен-Николя ей рассказали, что настоятельницу тамошнего монастыря местные жители уже дважды арестовывали, принимая за переодетого парашютиста{166}. Французский офицер Барлон отмечал в своей книге, что в районе Руана сотни священников [166] и монахинь были арестованы, “а может быть, и расстреляны”{167}; их принимали за переодетых парашютистов. Случалось даже, что выбросившихся с парашютами со сбитых самолетов французских и английских пилотов избивали до полусмерти сбежавшиеся к месту приземления крестьяне.

“Троянский конь, - сказал кто-то, - теперь имеет крылья”{168}.

Вот по такой Франции, население которой дрожало от страха и негодования, катились все дальше на юг вагоны для перевозки скота, переполненные людьми, арестованными в Бельгии. Крупный железнодорожный эшелон, следовавший из Брюсселя, прибыл в Орлеан через 6 суток. Запертые в вагонах с надписями “члены пятой колонны” и “шпионы” люди лишь время от времени получали немного воды; раз в сутки им выдавали по куску хлеба. Стояла невыносимо жаркая погода. Все заключенные сидели в вагонах вперемежку. Тут были немецкие подданные, фламандские нацисты, евреи, коммунисты. В пути несколько человек умерло, одна женщина родила. На станции Тур перед эшелоном с арестованными, который остановился напротив здания вокзала, собралась возбужденная толпа. “Нефти, - кричали из толпы, - дайте нам нефти, чтобы облить ею и сжечь подлецов; надо уничтожить эту нечисть!”{169} Наконец после долгих мытарств заключенные прибыли в район концентрационных лагерей, у предгорьев Пиренеев.

Лагери и без того уже были заполнены до отказа, так как во Франции десятки тысяч людей арестовывались по подозрению в принадлежности к пятой колонне.

В начальный период войны все немецкие подданные, проживавшие во Франции, были интернированы. Сначала это касалось только мужчин, а затем - женщин и детей; в общей сложности интернированных набралось около пяти тысяч человек. Более сложную проблему представляли собой те тридцать тысяч политических эмигрантов [167] из Германии и Австрии, которые поселились во Франции. В своем большинстве эти люди желали принять посильное участие в борьбе против национал-социализма. Такой возможности им не предоставили. На всякий случай их решили интернировать. В сентябре 1939 года мужчин разместили в импровизированных лагерях, где они изнывали от безделья. На них оказывалось усиленное давление с целью завербовать в состав французского иностранного легиона или военно-трудовых батальонов. Время от времени небольшие группы интернированных выпускали на свободу, так как против них не находили никаких улик.

Вместе с эмигрантами из Германии, большей частью евреями, лишили свободы значительное количество социалистов и коммунистов, никогда не бывших немецкими подданными; их отправили в лагерь Ле Верне; именно там Артур Кестлер (находившийся в заключении примерно до половины января 1940 года) с досадой и болью увидел остатки Интернациональной бригады, сражавшейся в свое время в Испании. Кестлера интернировали вместе с антифашистами многих европейских стран. “Здесь были сторонники хорватской крестьянской партии, испанские синдикалисты, чешские либералы, итальянские социалисты, венгерские и польские коммунисты, немецкие независимые социалисты и один троцкист”{170}. Многим из этих людей пришлось пережить немало опасностей, прежде чем они добрались до Франции; они стремились сюда сами, рассчитывая принять участие в войне против Гитлера.

Известия из Голландии о том, что там внезапно сформировалась огромная по своей численности пятая колона, отразились самым неблагоприятным образом на положении иностранцев, проживавших во Франции. Было приказано интернировать лиц немецкого происхождения, в том числе прибывших из Данцига и Саарской области; указанная мера затрагивала всех иностранцев в возрасте от 17 до 55 лет независимо от того, вызывался ли в полицию данный человек раньше или нет. В Париже мужчин собрали на стадионе Буффало, а женщин - [168] на зимнем велодроме. Лишенными свободы оказались десятки тысяч человек. Некоторые согласились теперь вступить во французский иностранный легион. Некоторые ушли в военно-трудовые батальоны. Кое-кого направили на рудники и каменоломни в Марокко. Отдельные группы, попавшие в распоряжение английской экспедиционной армии, оказались в относительно хорошем положении; с другими обращение было плохое: они находились под командой французов, склонных к чрезмерной подозрительности. Часть людей перебросили в концентрационные лагери близ Пиренеев, куда, как было сказано выше, попала и часть арестованных, доставленных из Бельгии.

В лагеря направляли и тех, кого арестовывали в последующие недели, когда французам всюду чудилась опасность. 18 мая в состав кабинета министров вошел в качестве министра внутренних дел Мандель. Человек неукротимой энергии, сторонник радикальных мероприятий (благодаря которым была достигнута победа в 1918 году!), он бросал людей в тюрьмы без разбора. За одну неделю только в Париже провели 2000 обысков в гостиницах в поисках шпионов; допросу подверглись 60 000 человек, аресту - 500. Многих чиновников сняли с работы. Ряд лиц был приговорен к различным срокам тюремного заключения за пораженческие настроения и высказывания. Каждый вечер в Париже высылали десятки патрулей; им поручали держать под наблюдением подземные лабиринты канализационной системы и задерживать подозрительных лиц. Число арестованных непрерывно возрастало.

Вновь арестованных обычно также отправляли в концентрационные лагеря, расположенные на юге страны. В лагере Гюрс находилось около 13 000 заключенных. Здесь были

“коммунисты, анархисты, заподозренные эльзасцы, евреи, греки, русские, армяне, немцы, фламандцы, голландцы. Санитарные условия были отвратительные. В лагере кишели крысы, вши и блохи”{171}.

В лагере Ле Верне находилось 6000 человек; когда Италия напала на Францию, туда были доставлены еще несколько [169] тысяч итальянцев; последние проделали недельное путешествие в вагонах для скота. В тот же лагерь попала большая группа польских евреев; польское эмигрантское правительство предоставило соответствующие полномочия французам, которые отправили людей в Ле Верне. “В этом лагере можно было встретить представителей всех национальностей балканских стран, бывшей Польши и бывших лимитрофных государств Балтики”. Один заключенный насчитал до сорока различных национальностей, “в том числе бельгийцев, голландцев, датчан, норвежцев, шведов, а позднее итальянцев и даже одного вьетнамца”{172}.

Интересно отметить, что, несмотря на обширные масштабы проведенных репрессий, страх перед пятой колонной не уменьшился. Умонастроения, возникшие под влиянием страха, оставались без изменения: враг обязан своими успехами “помощи со стороны агентуры”; если случалась какая-либо неудача, все объяснялось предательством. Когда в конце мая бельгийский король Леопольд капитулировал после почти трехнедельной борьбы, Рейно высказался об этом как о “невиданном в истории факте”. Бельгийцы, находившиеся во Франции, прямо назвали поступок своего короля предательством. Леопольд, говорили люди, “заманил союзников в Бельгию”. Среди бельгийцев ходили слухи, что Леопольд имел любовницу, которую ему подсунули органы гестапо. Французы же говорили друг другу: “Это еще не самое худшее. Все беженцы, по всей вероятности, шпионы”{173}. К некоторым придирались. Были селения, в которые их не допускали. “Это пятая колонна!”

Английский журналист Александр Верт так описывает одну сцену, которую он наблюдал по пути в Бордо. Он сидел за чашкой кофе в Пуатье. Внезапно его внимание привлек жаркий спор на улице.

“Сержанта французских военно-воздушных сил, ехавшего на мотоцикле, остановил дежурный полисмен и [170] потребовал предъявить документы. Сержант ответил отказом. Полисмен, пожилой человек с синей повязкой на рукаве, пришел в неописуемое бешенство. Он принялся орать, в бешенстве сжимая кулаки и все более багровея. Мне показалось, что его вот-вот хватит удар. Вокруг собралась большая толпа; некоторые кричали, что сержант является немецким парашютистом. В конце концов его усадили в машину и повезли в полицейский участок; при этом сержант изрыгал непристойные французские ругательства с неподражаемо чистым французским выговором. Люди стали нервными и взвинченными, немецкие парашютисты мерещились им всюду”{174}.

Английский журналист писал вышеприведенные строки 14 июня 1940 года, когда судьба Франции была уже решена.

Два дня спустя маршал Петен сформировал свое правительство, которое капитулировало перед Германией.

Борьба заканчивалась.

Однако французский народ все еще задавал себе мучительные вопросы; в памяти людей сохранились многие странные явления: световые сигналы, ложные приказы, парашютисты и саботажники, заговорщики и интриганы - все это сливалось в навязчивый образ угрожающей всюду пятой колонны, которую невозможно уничтожить.

Над теми же вопросами ломала себе голову и горстка беженцев, которая успела перебраться на остров, где ветерок с запада все еще развевал флаг свободы, то есть в Англию. [171]