Онлайн чтение книги Ненависть
XVI

По окончанiи экзаменовъ, — Женя кончила съ первою серебряною медалью, — вся семья поѣхала на дачу.

Матвѣй Трофимовичъ этимъ лѣтомъ писалъ большой трудъ по астрономiи и долженъ былъ для этого работать въ Пулковской Обсерваторiи, а потому дача была нанята не въ совсѣмъ обычномъ мѣстѣ, а въ деревнѣ Подгорное Пулково.

Это собственно была даже и не дача, а простая крестъянская изба. У нея было широкое крыльцо-балконъ, выходившее въ маленькiй палисадникъ, окруженный высокимъ деревяннымъ рѣзнымъ заборомъ. За заборомъ была глубокая канава и черезъ нее перекинутъ былъ мостикъ съ двумя скамейками на немъ. Обычная пригородная крестьянская постройка богатаго мужика. Густыя сирени, бѣлыя и лиловыя, — онѣ еще цвѣли, когда Жильцовы переѣхали на дачу, — росли вдоль забора и у самаго дома, Ихъ пышныя тяжелыя вѣтки цвѣтовъ тянулись въ комнату Жени. Аллея молодыхъ березъ вела къ калиткѣ. Стройныя рябины и черемухи окружали избу. Изба стояла не на большомъ Петергофскомъ шоссе, но на пыльномъ проселкѣ, уходившемъ полями къ мызѣ Коерово.

Что за очаровательное, полное тайны и легендъ!! — была эта мыза Коерово. Высокiя сосны, столѣтнiе дубы и липы островомъ стояли среди простора полей. Изъ за полуразрушенной ограды, съ землянымъ валомъ и канавой былъ виденъ за плоскими болотами Петербургъ и казался призрачнымъ, точно мерцалъ таинствемнымъ маревомъ. Въ дрожащей дали блисталъ куполъ Исаакiя, бѣлѣли колокольни и стѣны Новодѣвичьяго монастыря, Адмиралтейская игла горѣла на солнцѣ — и надъ всѣмъ городомъ черной шапкой всегда лежала пелена тумана и дымной гари.

Какiя старыя, вросшiя въ землю, замшѣлыя были дачи въ Коеровскомъ общемъ паркѣ! Небольшое озеро въ зеленой рамѣ кустовъ поросло лилiями и точно таило въ себѣ роковую тайну. Тамъ, по ночамъ навѣрно играли русалки. Трудно придумать болѣе поэтичное мѣсто. Въ одной изъ дачъ… въ которой?.. — говорили — жила какая-то балерина необычайной красоты и таланта. И будто ее нѣкогда навѣщалъ какой-то великiй князь… Или это даже было давно и это былъ самъ Государь Николай Павловичъ… И тамъ была никому невѣдомая, прелестная, несказанно волнующая любовь…

Женя и Шура, часто прiѣзжавшая въ Подгорное Пулково гостить къ своей теткѣ, подъ надежной охраной Гурочки и Вани съ утра отправлялись пѣшкомъ въ Коерово. У Шуры этюдникъ и краски, у Вани сачокъ для ловли бабочекъ, у Жени книжка романа.

Женя ходила мимо пустыхъ запущенныхъ дачъ. Гдѣ это было?.. Этотъ прелестный волнующiй душу романъ?.. Густые кусты жимолости и акацiи скрывали дачи. Низко на самой землѣ лежали старинные балконы.

— Ты помнишь, Шура, «Первую любовь» Тургенева? Вотъ такая должно быть и тамъ была дача.

Женя заглядывала въ палисадникъ. Ноздри у нея были раздуты, она шла, плавно покачивая бедрами, какой то танцующей походкой. Ей чудились за кустами чьи то подавленные поцѣлуи и вздохи. Тамъ была любовь!.. Теперь вѣкъ не тотъ. Теперь любви не будеть! Такъ сказалъ Володя.

Возвращались домой къ полудню. Послѣ простого сытнаго дачнаго обѣда всѣ принимались за работу. Ольга Петровна уже приготовила холщевыя, обшитыя красными кумачевыми полосами занавѣси для балкона, Шура своими эффектными этюдами Коеровскихъ видовъ покрывала бревенчатыя съ торчащей паклей и мохомъ стѣны избы. Въ саду хозяинъ съ разносчикомъ цвѣтовъ раздѣлывали большую круглую клумбу, обложили ее дерномъ и засаживали ее розовыми маргаритками, голубою лобеллiей, пестрыми Анютиными глазками, петунiями и флоксами, а въ середину былъ посаженъ высокiй блѣднолистый табакъ. Гора краснаго песку лежала подлѣ — совсѣмъ по настояшему готовили раздѣлать садикъ.

Все принимало приличный, «господскiй» видъ. Хотя-бы и гостей принимать.

И только подумали объ этомъ, какъ вотъ онъ и гость появился. Геннадiй Петровичъ прiѣхалъ верхомъ на Баянѣ. Уже вечерѣло. Геннадiй Петровичъ изобразилъ все, какь чистую случайность… Ѣхалъ мимо изъ Царскаго Села въ Красное и рѣшилъ заглянуть на минутку. Даже и съ лошади не хотѣлъ слѣзать. Его сейчасъ же окружили и сразу — дачная обстановка этому благопрiятствовала, приняли, какъ стараго знакомаго, какъ родного. Женя, Шура, Гурочка и Ваня заполонили его.

— Это и есть Баянъ?..

— Какая прелесть!..

— Онъ на солнцѣ какъ изъ старой бронзы.

— Женя, посмотри, на лбу бѣлая звѣздочка. Ровно посерединѣ.

— Какъ серебро блеститъ!

— Геннадiй Петровичъ, можно ее погладить?.. Она смирная?..

— Совсѣмъ точно шелкъ.

Четыре руки одновременно тянулись къ лошади.

— Она не брыкается?..

— Прелесть!..

— Чудо! Она васъ знаетъ!

Дѣвичьи и дѣтскiе голоса звучали, какъ несказанно прекрасная музыка. Красное солнце, обѣщая на завтра ведро, спускалось въ румяныя небесныя дали. Тѣни были нѣжны и воздушны. Женя и Шура, — Женя въ розовомъ, Шура въ голубомъ длинныхъ платьяхъ чувствовали себя барышнями и немного стѣснялись въ роли хозяекъ. Гурiй побѣжалъ за хлѣбом и сахаромъ для Баяна — «Геннадiй Петровичъ сказалъ, что Баянъ любитъ черный хлѣбъ и сахаръ». Женя метнулась за братомъ.

— Мама, ты пригласишь Геннадiя Петровича ужинать. Неловко какъ-то иначе, — шептала она матери, взволнованная и пунцовая.

И пока Гурiй и Ваня кормили Баяна, пока приглашенный Ольгой Петровной Геннадiй Петровичъ — никакъ не могъ онъ теперь отказаться — заводилъ во дворъ коня и съ хозяиномъ устраивалъ его въ сараѣ, - по дачѣ шла суета… На длинный столъ накрывали новую въ высокихъ складкахъ желтоватую въ красномъ узорѣ скатерть, рѣзали душистый свѣжiй кисло-сладкiй «шведскiй» хлѣбъ и быстро и озабоченно переговаривались.

— Какъ кстати, мама, что вчера былъ крендельщикъ. Я Выборгскiй крендель поставлю.

— Шурока, принеси съ погреба масло.

— И простоквашу.

— Да не выкладывай, такъ прямо и ставь въ горшкѣ. Это стильно, по деревенски.

— Женя, скажи папѣ, что готово. Ему въ обсерваторiю идти.

На дворѣ шли свои разговоры. Геннадiй Петровичъ о лошади безпокоился. Хозяинъ, красивый, благообразный мужикъ съ темной окладистой бородой въ розовой рубахѣ и жилеткѣ съ часовою цѣпочкой говорилъ: -

— Не безпокойтесь, ваше благородiе, и самъ я въ гвардiи служилъ, и сынъ сейчасъ въ Конно-гренадерахъ служитъ. Мы очень даже хорошо вашихъ коней знаемъ, Я присмотрю, если заиграетъ, или всполыхнется.

— И я буду смотрѣть, если вы позволите, — просилъ Гурiй.

— Да лошадь видать, и смирная, не полыхливая, военная лошадь. Господи!.. Да на маневрахъ-то сколько лошадей-то въ этомъ самомъ сараѣ стаивало.

Баянъ мирно жевалъ подкинутое сѣно. Подпруги сѣдла были освобождены, удило вынуто изо рта.

Въ сараѣ появилась принаряженная Параша, во всемъ раздѣлявшая волненiя барышень.

— Пожалуйте, кушать, — торжественно сказала она, какъ заправскiй метръ-д-отель.

Все было за ужиномъ удивительнымъ для Геннадiя Петровича. Удивительно было масло, какимъ намазывала ему Женя овальные ломти шведскаго душистаго хлѣба. Масло прозрачными слезами плакало подъ ножомъ. Удивителенъ былъ чай въ граненомъ стаканѣ, горѣвшiй, какъ прозрачный сердоликъ. Удивительно удалась простокваша, принесенная въ высокомъ муравленомъ горшкѣ изъ глубокаго ледника. Она ложилась на тарелку бѣлыми блестящими ломтями, ударяла въ голубизну, а толстый слой сметаны на ней былъ въ мелкихъ пупырышкахъ, какъ желтый вафельный фарфоръ.

— Вотъ уже, извините, — варенье у насъ прошлогоднее. Новое еще не начинали варить. Ягода еще не поспѣла, — говорила Ольга Петровна, пододвигая стекляную чашечку. — Только сѣмечки и остались малиновыя.

Послѣ ужина Матвѣй Трофимовичъ съ портфелемъ подъ мышкой отправился въ обсерваторiю. Ольга Петровна осталась прибирать со стола. Барышни съ Геннадiемъ Петровичемъ вышли и сѣли на бѣлыхъ некрашенныхъ ступеняхъ крыльца. Гурiй и Ваня побѣжали къ Баяну.

Долго не хотѣло солнце разстаться съ горизонтомъ. Неподвижныя, ничѣмъ неколышимыя стояли вдоль дороги березы. Сѣрые дрозды озабоченно въ ихъ вершинахъ посвистывали.

Наконецъ, и послѣднiй лучъ погасъ за Коеровскимъ лѣсомъ. Темнѣе, однако, не стало. Шура вышла за калитку и остановилась на мягкой дорогѣ. Молодая крапива зеленѣла вдоль забора. Доцвѣтала черемуха, и нѣжный ароматъ ея по саду разливался и кружилъ голову Женѣ. Непостижимая колдовская бѣлая сѣверная ночь стояла кругомъ.

— Посмотри, Женя, тѣни нѣтъ. Какая прелесть! — крикнула съ дороги Шура.

Точно призрачнымъ свѣтомъ была она освѣщена. Четкая въ серебристомъ нимбѣ вокругъ золотистыхъ волосъ — она стояла, какъ нарисованная, и точно, не бросая тѣни на сѣрый бархатъ дороги.

— Какой воздухъ!.. Какъ сладко пахнетъ черемухой!

Голова кружится. Спой, Женя!.. Только и не достаетъ въ такую ночь твоего пѣнiя.

— А, мама?..

— Въ такую ночь и мама — ничего!..

— Вы знаете этотъ дуэтъ? — сказала Геннадiю Петровичу Женя и тихо напѣла нѣсколько нотъ.

— Если вы — первый голосъ…

Шура вошла въ садъ и сѣла подлѣ Жени. Геннадiй Петровичъ всталъ и прислонился къ тонкой березѣ.

Женѣ казалось, что они — не они, а только такая картина съ ними нарисована. Или все это происходитъ на сценѣ. Такъ все это было красиво и воздушно, не похоже на людскую простую жизнь.

медленно и звучно начала Женя.

Геннадiй Петровичъ поймалъ втору и присоединился къ ней

Сильный голосъ Жени задрожалъ на высокой нотѣ. Въ вершинѣ березы дроздъ отозвался ему и щелкнулъ раза два..

— Женя, — раздался изъ окна голосъ Ольги Петровны. — Оставь. Тебѣ же запрещено пѣть романсы.

— Ахъ, мамочка, — недовольно поморщилась Женя и кивнула головою Геннадiю Петровичу, чтобы онъ продолжалъ. Два голоса согласно пошли вмѣстѣ.-

Слезы блистали на Жениныхъ глазахъ. Ей казалось, что это прошло и не вернется никогда. И никогда уже не будетъ такого полнаго, исключительнаго счастья. И развѣ нельзя было вотъ сейчасъ безъ боли оторваться отъ земли и улетѣть въ свѣтлое, бездонное, прекрасное, холодное, прозрачное небо и унести съ собою навсегда, навѣки эту неизъяснимо сладкую радость, что сжимала ея сердце невнятнымъ волненiемъ.

* * *

Была уже ночь, когда Геннадiй Петровичъ собрался уѣзжать. Онъ подтянулъ подпруги, зануздалъ коня и вывелъ его на дорогу. Всѣ вышли его провожать. Все та-же свѣтлая, тихая, таинственная, бѣлая ночь была кругомъ. Упоительная тишина и спокойствiе застыли въ природѣ. Геннадiй Петровичъ какъ то вдругъ незамѣтно очутился въ сѣдлѣ. Женя услышала восторженный шопотъ Гурочки: -

— Онъ сѣлъ безъ стремянъ.

— Какой вы однако джигитъ, — ласково улыбаясь, сказала Ольга Петровна.

— Евгенiя Матвѣевна, — сказалъ, сгибаясь съ сѣдла Геннадiй Петровичъ. — Дайте вашъ платочекъ и положите его вотъ сюда посрединѣ дороги. Я покажу вамъ казачью джигитовку.

Смущенная Женя достала платокъ — она ничего, по правдѣ сказать, не соображала — и положила его тамъ, гдѣ ей указалъ Геннадiй Петровичъ. Гурдинъ отъѣхалъ по дорогѣ шаговъ на сто, повернулъ лошадь, пригнулся къ лукѣ, гикнулъ и далъ шпоры коню. Баянъ распластался надъ дорогой. Точно бронзовый комокъ летѣлъ онъ къ барышнямъ. Жемчужная дорожка пыли стала за нимъ и не садилась. Геннадiй Петровичъ поднялъ правую руку, быстро нагнулся къ самой землѣ, совсѣмъ точно свалился съ сѣдла, повисъ внизъ головою, рука черкнула по пыли и въ тотъ же мигь Геннадiй Петровичъ выпрямился, развернулъ въ поднятой рукѣ бѣленькiй маленькiй платочекъ, схваченный имъ съ земли, поцѣловалъ его, и умчался, точно растаялъ въ хрустальной, прозрачной дали бѣлой ночи.

* * *

Женя сидѣла въ спальнѣ у матери. Ольга Петровна давно сдѣлала ночной туалетъ, поправила подушки и собиралась ложиться. Женя не уходила.

— Мама, ты, какъ думаешь?.. Это онъ для меня сдѣлалъ?..

— Ну какъ!.. Просто хотѣлъ передъ всѣми молодечество свое показать, Поджигитовать хотѣлъ… Онъ-же казакъ. Казаки всѣ такiе. Вотъ и дядя Тиша бывало…

Женя перебила мать.

— Но почему онъ попросилъ мой платокъ?.. Могъ у тебя взять… У Шуры?…

— Просто такъ. Ты-же ближе всѣхъ къ нему стояла. Вотъ онъ у тебя и попросилъ.

— Нѣтъ, не то, мама, — съ какою-то грустною задумчивостью сказала Женя. — Совсѣмъ не то. Ты не понимаешь этого, мама. И это такъ печально. Ты видала? Онъ поцѣловалъ мой платокъ.

— Ну, полно, Женя. Тебѣ все это только показалось. Вотъ вообразила!

— Нѣтъ, мама!.. И мнѣ ужасно, какъ стыдно, что платокъ былъ… помятый… Мама, а вѣдь онъ упасть могъ, когда… внизъ головой?… Скажи, это же очень опасно? Вѣдь и лошадь могла упасть?..

— Да, конечно… Они объ этомъ никогда не думаютъ… Они всѣ отчаянные… И дядя Тихонъ…

Женя опять перебила мать. Никто не могъ дѣлать того, чго дѣлалъ для нея Геннадiй Петровичъ,

— Нѣтъ… Неправда… Развѣ дядя Тихонъ поднималъ когда для тети Нади платокъ?.. Это онъ для меня сдѣлалъ. Только ужасно какъ стыдно, что платокъ такой… Но я никогда ничего подобнаго не предполагала.

— Ты и не думай и не предполагай ничего такого. Ты еще дѣвочка. И кто онъ такой?.. Былъ, ускакалъ и нѣтъ его. Ну, иди, ступай спать. Уже солнце восходитъ.

Женя тихо прокралась въ свою спальню. Въ свѣтлой дѣвичьей комнатѣ барышень пахнетъ свѣжимъ деревомъ, смолою и черемухой. Большой букетъ ея на туалетномъ столѣ свѣшиваетъ нѣжныя, бѣлыя кисти къ краямъ большого фаянсоваго кувшина. Шура свернулась комочкомъ на узкой постели и крѣпко спитъ. На открытомъ окнѣ отдувается налитая золотымъ солнечнымъ свѣтомъ холщевая занавѣска. По дорогѣ идетъ пастухъ и трубитъ въ длинную жестяную трубу. Онъ издалъ протяжный звукъ и проигралъ руладу сегодня, какъ вчера, какъ будетъ играть завтра, какъ всегда. Женя думаетъ: — «тысячу лѣтъ тому назадъ, больше, при варягахъ онъ игралъ такую-же руладу и будетъ ее играть и тогда когда никого изъ насъ не останется. Много пастуховъ перемѣнится, а все будетъ такая же длинная труба и все такъ же печально, призывно будуть звучать ея рулады по раннимъ утрамъ. И коровы такъ-же будутъ отзываться на эти призывы и такъ-же будутъ скрипѣть растворяемыя ворота.

На дворѣ хозяинъ о чемъ-то говорилъ съ хозяйкой, звенѣли жестяные бѣлые молочные кувшины, наполняемые молокомъ. Женя знала: — тамъ запрягали лошадь въ таратайку, чтобы везти молоко въ городъ.

Женя лежитъ неподвижно на спинѣ. Затылокъ глубоко ушелъ въ подушки. Темная коса перекинута на грудь. На щекахъ все не остываетъ румянецъ счастья. Голубые глаза внимательно слѣдятъ, какъ то отойдетъ отъ окна занавѣсъ то точно прилипнетъ къ нему. Женина грудь дышетъ ровно. Женя не спитъ. Какъ можетъ она спать, когда всѣмъ существомъ своимъ, всѣмъ бытiемъ она ощущаетъ величайшее, ни съ чѣмъ несравнимое счастье — любить и быть любимой?

Она прислушивается къ затихающей деревнѣ.

«Господи!.. Какой миръ!.. Какое блаженство!.. Тишина!.. Черемухой пахнетъ… Лошадь фыркнула… Вотъ уже какъ далеко мычатъ коровы… Должно быть за мостомъ… Геннадiй мнѣ ничего не сказалъ. Да ничего и говорить не надо… Я знаю… Это такъ и будетъ, Это уже навѣрно теперь судьба… Настоящая любовь… И какъ красиво!.. Какъ хорошо жить! Володя скажетъ: — «мелко-буржуазный уклонъ!.. Мѣщанство!..». Ну и пусть — мѣщанство… Какое кому дѣло? Хотимъ быть только немножко, ну, самую капельку счастливыми… А то — прибавочная цѣнность… Еще онъ говорилъ — война… Война классовъ… Зачѣмъ война?.. Какъ хорошъ Божiй мiръ… И какъ хорошъ и нуженъ, намъ, простымъ, бѣднымъ людямъ миръ въ тихомъ трудѣ.

Слегка, чуть-чуть кружилась голова. Отъ усталости безсонной ночи. Отъ счастья… Отъ запаха черемухи…

Глаза сомкнулись.

«Миръ!.. миръ!!!»