Онлайн чтение книги Ненависть
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

I

Годы, какъ дни, и дни, какъ годы — длинные, безконечные, безпросвѣтные, тяжелые. Кажется, никогда сонъ не смежитъ глаза. А когда и заснешь — громоздятся кошмары — чудятся ужасы голодной смерти, ссылки на сѣверъ, разстрѣла безъ суда.

— Дожить-бы!..

Страшный свистящiй шопотъ, не голосъ. Точно изъ-за гробовой доски кто сказалъ эти полныя лютаго отчаянiя слова.

Въ бѣломъ сумракѣ свѣтлой Петербургской весенней ночи на старомъ диванѣ, постланномъ грязнымъ давно не стираннымъ бѣльемъ, поднимается фигура въ бѣломъ. Борисъ Николаевичъ садится на диванѣ и скребетъ ногтями по груди и поясницѣ. Головой къ его изголовью стоитъ желѣзная кровать, и на ней, завернувшись въ ветхое одѣяло лежитъ Матвѣй Трофимовичъ. Онъ откликается и отвѣчаетъ чуть слышнымъ шопотомъ.

— Что себя мучишь?.. Легче отъ этого не станетъ… Всѣми оставлены и самимъ Господомъ Богомъ позабыты… А когда-то!.. Въ Европу лѣзли, Европу усмиряли… Царей спасали!.. Своего спасти не смогли!..

— Надежда Петровна писала… Пахать крестьяне и казаки не хотятъ въ кол-хозахъ… Не желаютъ работать на совѣтскую власть. Хотятъ своего… Собственности!..

— Что они могутъ… Крестьяне… Голодные… Безоружные… Разрозненные, безъ вождей, безъ руководителей… Придутъ красноармейцы… Артиллерiя… Вонъ на Кавказѣ возстали, такъ, слыхалъ я, аэропланы бомбы бросали по безоружнымъ ауламъ… Ихъ такъ легко усмиряютъ красноармейцы.

— Свои-же крестьяне.

— И песъ волка рветъ, а одной породы. Прикормлен человѣкомъ.

— Не такъ уже и они-то прикормлены. Паекъ, слыхал я, опять уменьшили. Чтобы кончилось это все — надо… Надо бунтъ… Бунтъ въ городахъ, столицахъ…

— Бунтъ, въ городахъ?.. Да развѣ это возможно?..

— Странные мы люди, человѣки, Матвѣй Трофимовичъ… Ей Богу странные! На горло намъ наступили. Дышать нечѣмъ, послѣднiй часъ приходитъ, а мы съ шуточками… Сегодня въ Эрмитажѣ профессоръ Тинце подходитъ ко мнѣ и говоритъ: — «слыхали: нѣмецкiй пароходъ «Роlоniа» пришелъ въ Ленинградъ съ интуристами. Завтра Эрмитажъ имъ будутъ показывать, лекцiю о совѣтскихъ достиженiяхъ имъ читать, такъ я придумалъ сказать имъ о нашихъ достиженiяхъ въ каучуковой промышленности. Такую, молъ, резину въ Махинджаури разводимъ, что куда выше вашей, заграничной. Въ Америкѣ хороша, словъ нѣтъ, резина, сдѣлали изъ нея, подтяжки, да такой растяжимости, что нѣкто, уѣзжая изъ Америки, зацѣпился подтяжками тѣми за статую свободы и какъ дошелъ пароходъ до Бреста, такъ тѣ подтяжки все тянулись, въ ниточку, въ паутину вытянулись, а не лопнули. Во Францiи рѣшили еще того лучше сдѣлать и на фабрикѣ Мишленъ сдѣлали резиновыя подошвы, да такой упругости, что нѣкто, рѣшившись покончить жизнь самоубiйствомъ, бросился внизъ съ Эйфелевой башни, да упавъ на подошвы, такъ оттолкнулся, что полетѣлъ опять до самой вершины башни и опять внизъ, такъ, молъ, и по сейчасъ прыгаетъ, его даже показываютъ теперь, какъ новую достопримѣчательность Парижа… Ну, а у насъ будто Сталинъ смастерилъ изъ нашей резины такую калошу, что усадилъ въ нее весь сто-шестидесяти миллiонный русскiй народъ… И ничего — сидитъ. Покряхтываетъ, томится, а сидитъ… Хи-хи-хи…

— Все шуточки… Вотъ, если-бы да интервенцiя…

— Ахъ-да!.. Дожить-бы!.. Нѣмцы… Французы… Японцы… Хоть самъ чортъ. Все равно… Только бы накормили… И знаешь, чтобы опять этакая мелочная что-ли лавочка на углу и по утрамъ такъ славно изъ нея хлѣбомъ пахнетъ… Двѣ копѣйки фунтъ… Помнишь?.. И сколъко угодно… Запасы всегда есть. Вотъ посмотрѣлъ-бы я, какъ все это Сталинское царство-государство вверхъ тормашками полетитъ… Какъ ихъ вѣшать-то будутъ!.. Ай-я-яй. Тѣ-же самые чекисты, что теперь насъ разстрѣливаютъ, за нихъ примутся.

— Гдѣ-ужъ, Борисъ Николаевичъ… Какая тамъ интервенцiя!.. Читалъ въ «Ленинградской Правдѣ«- въ Германiи революцiя въ полномъ разгарѣ. Идетъ героическая борьба германскаго пролетарiата съ Хитлеромъ. Кровавый терроръ Хитлеровскаго правительства и штурмовиковъ встрѣчаетъ энергичный отпоръ со стороны рабочихъ, Повсюду забастовки. Жгутъ фашистскiя знамена. Въ Кобленцѣ кровавая борьба между рабочими и штурмовиками. Читалъ сегодня: — «звѣрскiя пытки не могутъ сломить коммунистовъ. На пыткахъ, въ фашистскихъ застѣнкахъ, коммунисты заявили палачамъ: — «убейте насъ, но мы останемся коммунистами»… Нѣтъ, Борисъ Николаевичъ, нѣмцамъ не до насъ… Англичане и французы только что подписали съ совѣтами пактъ о дружбѣ. Вездѣ одно и тоже. Весь мiръ съ ума сошелъ.

— Ну, а Японiя?

— Норовитъ все забрать безкровно. Большевики нагнали на Дальнiй Востокъ войскъ уйму, а воевать ни за что не будутъ. Все и такъ отдадутъ… И Владивостокъ и Камчатку. Имъ что — не они все это создавали. Интернацiоналу не это нужно, а мiровая революцiя. Къ этому и идутъ.

Въ тонкую деревянную перегородку, раздѣлявшую на двѣ неравныя части тотъ самый залъ квартиры Жильцовыхъ, гдѣ нѣкогда такiя веселыя, радостныя и нарядныя горѣли елки на Рождествѣ, кто-то сталъ стучать, и хриплый и злой женскiй голосъ съ озлобленiемъ прокричалъ: -

— И все то вы тамъ чего-то шепчетесь, старые шептуны буржуйскiе. Угомона на васъ нѣтъ. Заговорщики какiе… Въ гробъ пора ложится, а они по ночамъ чего-то бормочутъ. Вотъ, пойду, скажу въ комиссарiатъ, что «контру» замышляете.

Въ залѣ, напоенной призрачнымъ свѣтомъ бѣлой ночи испуганная тишина водворилась. Борисъ Николаевичъ улегся на диванъ, на смятую, сѣрую подушку безъ наволочки. Чуть слышно, самъ для себя, какъ молитву, еще разъ прошелталъ: -

— Дожить-бы!.. Увидать свободный, свѣтлый мiръ!.. Голодъ… голодъ… голодъ… Не могу спать… И какой воздухъ!.. Воздуха нигдѣ, никакого, совсѣмъ нѣту… Ужасъ! Господи, прости меня грѣшнаго!!

* * *

Квартира Жильцовыхъ № 23, гдѣ одно время полюбовно ужились разгромленныя семьи Жильцовыхъ и Антонскихъ долго оставалась внѣ начальственнаго наблюденiя. Въ Ленинградѣ было сравнительно просторно, и законъ о жилищной площади прошелъ мимо многихъ домовъ. Но въ 1930 году какъ-то рано утромъ, когда остатки семей: — Ольга Петровна, Матвѣй Трофимовичъ и Женя и Борисъ Николаевичъ съ Шурой были еще дома, къ нимъ явился управдомъ въ провожденiи двухъ совѣтскихъ чиновниковъ и милицейскаго. Они ходили по квартирѣ, метромъ мѣряли комнаты въ длину, ширину и вышину, высчитывали на бумажкѣ, прикидывали, совѣщались и, наконецъ, управ-домъ, пожилой человѣкъ, рабочiй-слесарь, такъ-же, какъ и Жильцовы давно жившiй въ этомъ домѣ и знавшiй Жильцовыхъ, не безь смущенiя заявилъ: -

— Вамъ, граждане, согласно декрету, потѣсниться придется. Новыхъ жильцовъ посадить приказано.

Матвѣй Трофимовичъ помнитъ, что никто тогда ничего не возразилъ. Потомъ уже, среди своихъ, онъ вспоминалъ какой шумъ подняли-бы раньше, при Царскомъ Правительствѣ, если-бы къ нимъ даже одного кого-нибудь въ свободную комнату поселили. Неприкосновенность жилищъ!.. Да тогда это никому и въ голову не пришло-бы.

На другой день пришли плотники, отгородили два окна въ залѣ — это Жильцовымъ и Антонскимъ, а за перегородкой и всѣ остальныя комнаты — новымъ жильцамъ.

Въ какiя нибудь двѣ недѣли и самая квартира и жизнь въ ней перемѣнились и приняли совершенно невѣроятныя, непередаваемыя, кошмарныя формы.

Квартира имѣла, какъ большинство старыхъ Петербургскихъ квартиръ, два хода — парадный и «черный».

На парадномъ была дверь, обитая золотыми гвоздиками темно-зеленой клеенкой. На правой ея половинѣ была привинчена прямоугольная бронзовая доска, и на ней красивыми прописными буквами выгравировано: — «Матвѣй Трофимовичъ Жильцовъ». Бывало, передъ праздниками и осенью, когда возвращались съ дачи, Параша коричнево-красной густой «Путцъ-помадой» натирала эту доску, а потомъ начищала ее суконкой, и доска горѣла, какъ золотая, Поднимавшiеся на шестой этажъ, или спускавшiеся съ него читали эту доску, и никому не было никакого дѣла до этого самаго Жильцова. Казалось, блестящая доска говорила проходившимъ: — «ну да… Вотъ тутъ живетъ Жильцовъ, Матвѣй Трофимовичъ. Кто онъ, что говоритъ и что дѣлаетъ — это никого не касается. Онъ исправно двадцатаго числа вноситъ черезъ старшаго дворника свою квартирную плату и никто не смѣетъ его тронуть и тѣмъ болѣе вмѣшаться въ его семейныя дѣла».

Такъ было…

Теперь доска была давно снята, клеенка потрескалась и кое гдѣ, облупилась, обнажила темно-сѣрый грубый холстъ, а на томъ мѣстѣ, гдѣ была доска и ниже ея, былъ грязно наклеенъ грубымъ костянымъ столярнымъ клеемъ, оставившимъ потеки, листъ сѣроватой бумаги, исписанной чернилами. Наверху большими кучерявыми буквами, какъ пишутъ на афишахъ и плакатахъ было изображено: -

—  Граждане! ., и стоялъ огромный восклицательный знакъ.

Пониже и болѣе мелко слѣдовало: -

— Кому къ кому, — и стояло черное тире и дальше опять большими буквами: -

—  Звоньте! ..

Всякiй разъ, какъ Антонскiй останавливался у дверей въ ожиданiи, когда ему откроютъ и читалъ это «звоньте», точно какой-то холодный токъ пробѣгалъ по его спинѣ и всего его охватывало отвращенiе. Въ этомъ: — «звоньте», точно въ зеркалѣ отражалась вся совѣтская жизнь, вся ея сущность, все ея «догнать и перегнать», «пятилѣтка въ четыре года», все ея безудержное хвастовство и саморекламированiе. Это «звоньте» и была совѣтская наука, смѣнившая «омертвѣвшую касту такъ называемыхъ ученыхъ», это было яркое отраженiе принциповъ Марксизма и великолѣпное «наплевательство» на Русскiй языкъ и на гражданъ совѣтскаго союза. Пустое слово, маленькая ошибка, совсѣмъ ничтожная — а какъ оскорбляло это всякiй разъ Бориса Николаевича! -

«Звоньте!..»

Далѣе слѣдовали номера комнатъ и кому, какъ и сколь ко разъ надо было звонить.

— «№ 1 — гр» — что обозначало — гражданину — «Мурашкину — одинъ разъ коротко» и стояла жирная точка. «№ 2 — гр. Лефлеру — два раза коротко», и стояло двѣ точки. «№ 3 — гр. Крутыхъ — три раза» — три точки. «№ 4 гр, Пергаменту — четыре раза», «№ 5 гр. Омзину» — пять точекъ. «№ 6 гр. Жильцову гр. Антонскому — одинъ разъ, длинно» — и стояло тире. № 7 гр. Летюхиной — два раза, длинно и стояло два тире. № 8 гр. Персикову — три раза, длинно, «9 гр. Ейхману — четыре раза, длинно».

Противъ гр. Крутыхъ кто-то карандашомъ написалъ: — «всегда ночуютъ дѣвочки». Надпись была стерта и размазана, но прочесть ее было можно. Внизу порядка звонковъ стояла подпись съ росчеркомъ: — «зав-квартирой гр. Мурашкинъ.»

Этому Мурашкину было всего восемнадцать лѣтъ. Это былъ вихрастый юноша съ узкимъ плоскимъ лицомъ, недавно окончившiй школу второй ступени, не осилившiй ВУЗ-а. Комсомолецъ съ десяти лѣтъ, надерганный на собранiяхъ, умѣлый организаторъ, онъ, — самый молодой изъ всѣхъ жильцовъ, — совершенно неожиданно и, помнится Борису Николаевичу, единогласно, при пяти воздержавшихся — (это и были Жильцовы и Антонскiе, «недорѣзанные буржуи») — былъ избранъ завѣдующимъ квартирой и установилъ въ ней порядокъ, требуемый общежитiемъ.

Онъ распредѣлилъ комнаты. Въ бывшемъ кабинетѣ Матвѣя Трофимовича поселился онъ самъ. Въ залѣ, раздѣленной жидкой перегородкой, не доходившей до потолка, на двѣ неравныя части, въ большей ея части съ двумя окнами жили трое Жильцовыхъ и двое Антонскихъ. Сюда была снесена мебель со всей квартиры, все то, что не удалось продать. При помощи шкаповъ, буфета и стараго ковра эта часть залы была разбита на три комнаты. Въ одной, узкой, у окна стояла постель Матвѣя Трофимовича и диванъ, на которомъ спалъ Антонскiй. Далѣе былъ у окна письменный столъ, въ углу умывальникъ и въ эту же часть залы лицевою стороною стоялъ буфетъ. Посерединѣ комнаты былъ обѣденный столъ и пять стульевъ. Комната была настолько загромождена мебелью, что въ ней трудно было двигаться. Въ другой части залы, тоже съ окномъ, стояли спинками къ стѣнѣ, съ узкими проходами между, какъ ставятъ въ пансiонахъ, или въ больницахъ, три постели: — большая Ольги Петровны и двѣ низкихъ и узкихъ дѣвичьихъ постели — Шуры и Жени. Остальная часть этого отдѣленiя была занята тремя шкафами, столомъ и ночными столиками. Въ ней же, въ углу, занавѣшенныя простынями отъ нескромныхъ взоровъ, висѣли иконы. Третья часть помѣщенiя Жильцовыхъ примыкала къ двери, ведущей въ корридоръ и изображала какъ-бы прихожую и складъ вещей.

Это, конечно, было несправедливо и издѣвательски жестоко — въ одной комнатѣ поселить пять взрослыхъ человѣкъ, но, когда Матвѣй Трофимовичъ попробовалъ возразить — его грубо и на «ты», что ему показалось особенно оскорбительнымъ, оборвалъ Мурашкинъ, — Не бузи!..

— Позвольте, гражданинъ… Но мы не лишенцы… Мы полноправные граждане.

— Без-партiй-ные, — протянулъ, водя пальцемъ передъ своимъ носомъ, Мурашкинъ. — Поняли это, гражданинъ? И нечего тутъ проводить мелкособственническiя теорiи… Вы служите?.. Можетъ быть, но гражданинъ Антонскiй — иждивенецъ, ваша супруга — иждивенка… Ну, значитъ и того — не бузи.

Борисъ Николаевичъ хотѣлъ сказать свое слово и поднялъ палецъ, но кругомъ закричали новые жильцы: -

— Вещей!.. Вещей-то!.. Цѣльный городъ омеблировать можно, — вопила поселенная въ остальной части залы гражданка Летюхина, женщина лѣтъ пятидесяти, уборщица общественной столовой. — Настоящiе буржуи!.. Вамъ, граждане, потѣсниться теперь самое слѣдуетъ. Ишь сколько годовъ въ какихъ хоромахъ проживали…

Старая жидовка Пергаментъ, воспитательница дѣт-дома, взъѣлась, какъ бѣшеная.

— И что вы думаете, граждане, имъ два окна дали, имъ и все мало. А вонъ гражданинъ Ейхманъ съ женою и двумя дѣтьми въ одной комнатушкѣ жить должны и не жалятся.

Пришлось замолчать. Совѣтская власть точно нарочно, чтобы усугубить тяжесть совмѣстнаго сожительства селила вмѣстѣ людей самыхъ различныхъ понятiй, воспитанiя и мiровоззрѣнiй.

Кто были эти — Персиковъ, занявшiй одинъ всю столовую, студентъ ВУЗ-а, по утрамъ перехватывающiй дѣвочекъ, ночевавшихъ у Крутыхъ и затаскивавшiй ихъ къ себѣ? Кто былъ и этотъ самый Крутыхъ, занявшiй бывшую комнату Гурочки и Вани, называвшiй себя инженеромъ и служившiй въ Аллюминiевомъ комбинатѣ?.. Что ихъ всѣхъ тутъ соединяло?..

Всѣхъ этихъ людей соединяла лютая ненависть другь къ другу, неистовая злоба и… зависть… Зависть больше всего… Завидовали всему. Когда-то до революцiи всѣ они имѣли какую-то собственность. У каждаго, самаго бѣднаго, — какою была вдова Летюхина все таки былъ какой-то «свой уголъ», гдѣ можно было громко говорить и гдѣ никто никакихъ правилъ не предписывалъ. Летюхина какъ-то проговорилась о прошломъ: — «жили, какъ люди»… И это было совершенно правильно, ибо теперешнюю ихъ жизнь людскою нельзя было назвать.

Особенно круто, сильно и злобно завидовали Жильцовымъ. Какъ-же!.. Своя была квартира… Цѣлая квартира!.. Семь комнатъ!.. Самъ-то статскимъ совѣтникомъ считался… Генералъ!.. А мебели-то!.. Цѣльный магазинъ… Рояль имѣли… Женя-то ихъ пѣла…

Персиковъ, съ круглыми кошачьими желтыми глазами, остановилъ, какъ то, въ прихожей Шуру и, играя глазами и дрыгая ногой, распрашивалъ ее:

— Говорятъ Евгенiя Матвѣевна пѣла-съ..

— Да. Моя двоюродная сестра пѣла. Имѣла хорошiй голосъ и пѣла.

— Такъ это зачѣмъ-же?..

— И ей доставляло удовольствiе и другимъ было прiятно:

— Не понимаю-съ… Конечно, искусство… Что и говорить… Но намъ теперь нужна польза. Во всякомъ нашемь дѣйствiи должна быть польза нашему совѣтскому союзу… И притомъ рояль Марксизмомъ не предусмотрѣнъ.

— Вы правы. Марксъ предусмотрѣлъ только холстъ и сертукъ, да еще библiю и водку, — холодно сказала Шура.

— То есть это какъ-съ? Я васъ не очень что-то понимаю.

— А вотъ такъ… Почитайте «Капиталъ» Маркса — тамъ вы только и найдете холстъ, сертукъ, библiю и водку.

Персиковъ былъ сраженъ. Онъ все таки пытался преградить дорогу Шурѣ и дать волю рукамъ, но Шура холодно посмотрѣла на него, какъ на пустое мѣсто и сказала: -

— Позвольте пройти, гражданинъ. Персиковъ посторонился.

— У, классовый врагъ! — прошепталъ онъ ей вслѣдъ, провожая глазами высокую стройную фигуру дѣвушки.

Когда Жильцовымъ приносили съ почты девяти-киловую посылку изъ-за границы, по всѣмъ угламъ шептались: — «богачи!.. И кто имъ посылаетъ?.. Тамъ кофiю… Мололи, такъ весь коридоръ продушили… Настоящiй бразильскiй!.. А сахару!.. Муки!.. Какой-то тамъ, значитъ, есть у нихъ другъ… Бѣло-гвардеецъ!.. Контръ-революцiонеръ!

Люто завидовали, слѣдили и шпiонили и за инженеромъ Крутыхъ.

Когда — обыкновенно, позднимъ вечеромъ — раздавалось три, и точно робкихъ, звонка, и инженеръ, скользя мягкими туфлями по полу, бѣжалъ отворять, какъ по командѣ, прiоткрывались двери комнатъ Летюхиной, Персикова, Ейхманъ, Лефлеръ и Омзиныхъ и въ пять паръ глазъ слѣдили за тѣмъ, что пришелъ къ Крутыхъ.

— Та-же самая, — разочарованно шептала Летюхина и всѣ сходились въ корридорѣ.

Лефлеръ, возбужденная, красная отъ волненiя, говорила: -

— Да-а!.. Я думала — какая ни на есть новенькая… Водки бутылку, давеча, принесъ и вина литръ. Колбасу покупалъ въ торг-с-инѣ.

— Знать полюбилась.

И потомъ долго, затаенно и точно и не дыша, прислушивались къ тому, что дѣлалось въ комнатѣ Крутыхъ. Но тамъ все было тихо.

Особенно напряженно, злобно, нервно и раздраженно жили обитатели квартиры № 23 по утрамъ, когда испорченные голодовкой и плохой, несвѣжей пищей желудки дерзко предъявляли свои требованiя и всѣмъ надо было торопиться на службу. Уборная, какъ во всѣхъ старыхъ Петербургскихъ домахъ, въ квартирахъ, разсчитанныхъ на одну семью, была одна. Она помѣщалась въ самомъ концѣ корридора и представляла изъ себя маленькiй закутокъ, или, какъ называли по петербургски: — «темный чуланчикъ», отдѣленный отъ корридора жидкою стѣнкою съ дверью, надъ которой, выше человѣческаго роста, было окно въ два стекла. Эти стекла были давно выбиты. По утрамъ, въ корридорѣ устанавливалась своеобразная «очередь», гдѣ мужчины и женщины стояли въ перемежку. Руководствуясь Ленинскимъ лозунгомъ: — «долой стыдъ», не стыдясь, кричали грубыя, циничныя замѣчанiя и слишкомъ наглядно высказывали свое нетерпѣнiе.

Эти утреннiе часы были самыми мучительными для Жени, Шуры и Ольги Петровны. Для нихъ стыдъ не былъ буржуазнымъ предразсудкомъ — онъ былъ ими усвоенъ съ самыхъ раннихъ лѣтъ. Онѣ не могли привыкнуть къ этому и разрушали свое здоровье.

На кухнѣ, у водопроводнаго крана гремѣли кувшинами и ругались. Семейные — Ейхманъ, Омзины и Лефлеръ норовили выливать въ кухонную раковину дѣтскiе горшки, и остальные жильцы шумно протестовали.

Ругань послѣдними словами, наименованiе всего сочными русскими именами, подчеркнутое ковырянiе въ чужой грязи раздавалась въ эти утреннiе часы на кухнѣ и въ корридорѣ и нельзя было открыть двери, безъ того, чтобы не услышать острое и злобное «совѣтское» словечко. Обилiе жильцовъ — ихъ съ дѣтьми было двадцать — вызывало загрязненiе уборной и кухни. Оно достигало ужасныхъ размѣровъ въ дни, когда не дѣйствовалъ водопроводъ, а это случалось очень часто, особенно, зимою, когда въ холодныхъ домахъ промерзали трубы. Тогда лужи зловонной жидкости вытекали изъ уборной и кухни и заливали корридоръ…

Все это заставило гражданина Мурашкина принять мѣры, и вскорѣ въ прихожей было вывѣшено два листка, исписанныхъ его крупнымъ и кривымъ почеркомъ. На одномъ стояло: -

— «Правила общежитiя гражданъ квартиры № 23». Этими правилами предписывалось гражданамъ: — «соблюдовать тишину, которая можетъ безпокоить другихъ гражданъ, а именно: — воспрещается пѣть, кричать, играть на инструментахъ, заводить граммофонъ, ставить радiо и пр. между 10-ю часами вечера и 6-ю часами утра».

— «Соблюдовать чистоту въ уборной и прочихъ мѣстахъ общественнаго пользованiя»…

Далѣе слѣдовали подробности, что именно запрещалось дѣлать въ этихъ мѣстахъ и какъ этими мѣстами надлежало пользоваться, чтобы не стѣснять другихъ гражданъ. Это было изложено выраженiями и словами, какихъ ни Шура, ни Женя раньше и не слыхали.

Такъ какъ гражданинъ Мурашкинъ отлично понималъ, что его правила только «клочекъ бумаги», подобный всѣмъ совѣтскимъ дипломатическимъ пактамъ, то послѣ общаго собранiя квартирантовъ было вынесено постановленiе объ учрежденiи дежурствъ по уборкѣ квартиры и рядомъ съ правилами появился другой листокъ, гдѣ была объявлена очередь таковыхъ дежурствъ. На собранныя по общей раскладкѣ деньги — гражданинъ Мурашкинъ прiобрѣлъ щетки, ветошки и тряпки и указалъ мѣста храненiя ихъ и правила пользованiя ими. Въ дни порчи водопровода на дежурныхъ возлагалась обязанность носить воду на кухню и въ уборную.

Эти правила послужили новымъ способомъ показывать злобу, пренебреженiе и ненависть классовому врагу. Въ дни дежурствъ Жени и Шуры — тѣ находили уборную нарочно грубо запакощенную и раковину на кухнѣ засоренную вонючимъ мусоромъ. Въ эти дни куда-то пропадали тряпки, и бѣднымъ дѣвушкамъ приходилось часами возиться съ этою грязною работой. Кому жаловаться?.. Гражданину Мурашкину?.. Но онъ-то и былъ самымъ усерднымъ организаторомъ всяческаго издѣвательства надъ дѣвушками. Все это дѣлалось и съ вѣдома и при участiи самого зав-квартирой…

Это была месть за прошлое. Месть за то, что эта квартира была когда то ихъ, месть за то, что онѣ были внучками растерзаннаго чекистами протоiерея, месть за то, что онѣ все таки при всей ихъ нищетѣ — были всегда чисто и опрятно одѣты, что онѣ были свѣжи и красивы, и голоса ихъ были добры, привѣтливы и звучали музыкально, что онѣ не хрипѣли и не давились въ неистовой злобѣ, но, главное, месть за то, что онѣ не забыли Бога, ходили въ церковь и пѣли въ церковномъ хорѣ. Это послѣднее обстоятельство до бѣлаго каленiя злости доводило гражданина Мурашкина и онъ при всякомъ случаѣ приставалъ къ Женѣ.

— Вы знаете, гражданка, это оставить надо было-бы, чтобы, то есть, ходить въ церковь.

— Совѣтская власть, гражданинъ, не запрещаетъ вѣровать всякому, какъ онъ хочетъ. И пока вы мнѣ не докажете, что Бога нѣть, предоставьте мнѣ вѣрить, что Онъ есть.

— Какъ-же доказать-то, разводя руками говорилъ Мурашкинъ. — Однако, всѣ такъ говорятъ.

— Для меня всѣ не указъ.

Это была каторга, а не жизнь. Зимою холодъ и вонь, лѣтомъ жара и еще большая нудная вонь, голодъ, питанiе суррогатами и смертельная, убiйственная скука.

Къ этому привыкнуть было невозможно.

II

Единственной отрадой дѣвушекъ было, когда выпадалъ свободный день и было хотя немного для этого случая подкоплено денегъ — поѣхать за городъ. Ихъ тянуло, конечно, въ Гатчино, на родныя мѣста, къ родной могилѣ Марiи Петровны, въ Прiоратскiй и Дворцовый парки, къ нѣкогда своей дачѣ, гдѣ столько было пережито и гдѣ о столь многомъ и прекрасномъ можно было вспомнить.

Но ѣхать въ Гатчино имъ было не по средствамъ. По большей части ѣздили по Оранiенбаумской электрической дорогѣ въ Стрѣльну.

Вокзалъ Оранiенбаумской дороги находился на улицѣ Стачекъ, возлѣ Нарвскихъ воротъ. Очень рѣдко дѣвушкамъ удавалось добраться до него на трамваѣ, или автобусѣ, почти всегда онѣ шли пѣшкомъ и приходили на вокзалъ уже усталыя. Вагоны брались толпою съ боя. Въ жаркiе лѣтнiе дни толпы полуголыхъ физкультурниковъ, ѣхавшихъ на различныя состязанiя, большинство въ однихъ трусикахъ и тяжелыхъ башмакахъ, воняя потомъ, толкаясь острыми волосатыми локтями, отпуская по адресу сестеръ соленыя словечки, устремлялись къ вагонамъ, тискали, щипали и мяли дѣвушекъ и, наконецъ, увлекали ихъ въ вагонъ. Тамъ приходилось стоять въ душной толпѣ, испытывать жаркiя, непристойныя прикосновенiя и мучиться тѣ двадцать минут, что шелъ поѣздъ.

Конечно, — надо было привыкать къ этому. Жить по совѣтски и по комсомольски, заразиться рѣзвымъ животнымъ весельемъ выпущенныхъ на волю молодыхъ собакъ, — но ни Шура, ни Женя не могли преодолѣть брезгливости и сломить дѣвичье цѣломудрiе.

Въ Стрѣльнѣ онѣ шли ко дворцу, построенному Микетти и перестроенному Воронихинымъ — громадному, теперъ запущенному, блѣднорозовому зданiю, съ гротами и галлереями изъ туфа внизу, на сторонѣ, обращенной къ парку и морю, дворцу задумчивому и словно печальному, таящему въ себѣ какiя то чужiя, сокровенныя думы. Дворецъ стоялъ на вершинѣ невысокаго холма и подъ нимъ былъ большой паркъ съ прямыми каналами, идущими къ морю, съ тѣнистыми аллеями дубовъ и липъ, теперь порѣдѣвшими отъ порубки, но все еще прекрасными. Онѣ избѣгали того мѣста взморья, которое было густо усѣяно мужскими и женскими обнаженными тѣлами и откуда неслись вопли, уханье, дѣвичiй визгъ и грубая ругань, но шли паркомъ вправо къ Сергiеву и искали такого мѣста на берегу, гдѣ не слишкомъ было-бы пустынно, но и не было-бы купающихся. По звѣринымъ совѣтскимъ нравамъ, при полной распущенности молодежи — имъ, еще очень красивымъ — нельзя было рисковать оставаться въ уединенныхъ мѣстахъ. Разсказы о «Чубаровцахъ» онѣ слышали не разъ и знали, что управы на комсомолъ найти не легко.

Какiе нибудь старики или старухи, несомнѣнно «буржуйскаго» происхожденiя, привлекали ихъ вниманiе и подъ ихъ — о!.. очень таки ненадежной охраной — Шура и Женя садились на гранитныхъ валунахъ, или просто на травѣ у самаго моря.

Мелкими буро-желтыми волнами, съ бѣлой пѣной, море тихо что-то шепча, набѣгало на низкiй берегъ и разстилалось подлѣ ихъ ногъ. Молодыми листьями шумѣли камыши. Вдали море было темное, графитоваго цвѣта и блистало крошечными огоньками солнечныхъ отраженiй. Сладко водою, смолой, водорослями и гнiющемъ у берега старымъ камышемъ, пахло.

Женя сидѣла на низкомъ и плоскомъ гранитѣ, ея колѣни были высоко подняты. Она охватила ихъ руками.

— Шура, — сказала она. — Вотъ мы и старыя дѣвы… А что мы видали?.. Если-бы какой нибудь писатель вздумалъ написать романъ изъ нашей совѣтской жизни — у него ничего не вышло-бы. Ты меня слушаешь, Шура?..

— Да, да, Женя. — Мнѣ показалось, что ты спишь.

— Нѣтъ, Женя, я слушаю. Ну и что дальше?..

— Дальше… Они все уничтожили, все повернули по своему… А вотъ природу сломить не могли… Ну въ Петроградѣ — сестры никогда не называли, когда были однѣ — Петербургъ — Ленинградомъ) — они всѣ улицы запакостили своими плакатами, кричащими о ихъ достиженiяхъ… Но тутъ… Нѣтъ, неба запакостить имъ не дано. Посмотри, какъ оно прекрасно… Тихое, тихое… Плывутъ по нему, какъ корабли, бѣлые и розовые барашки, играютъ перламутромъ, тамъ никакое Чека ихъ не настигнетъ и никто не посмѣетъ закричать на нихъ… Тотъ берегъ синѣетъ темными лѣсами, а влѣво на томъ берегу Финляндiя и совсѣмъ другая жизнь и жизнь намъ никакъ не доступная… Смотри, какiя дали, какъ тонутъ онѣ въ призрачной дымкѣ… Ты художница, ты должна меня понять… Нѣтъ… Мы ошибаемся — ничего они не перемѣнили, хотя и пятнадцать лѣтъ владѣютъ нашими тѣлами и душами. Все осталось, какъ и безъ нихъ было: — небо, земля, лѣса, степи, морозъ, снѣгъ, дождь, золотой лѣтнiй дождь, отъ котораго точно бисеръ вспыхиваетъ на тихой водѣ… Помнишь, на озерахъ Гатчины?.. И солнце… Солнце тоже самое… Какъ думаешь, ему не стыдно смотрѣть на все то, что совершается у насъ?.. Нѣтъ, имъ Бога никогда не побѣдить… Они просто въ одинъ, ахъ, какой прекрасный день, погибнутъ, какъ бѣсы, изгнанные Христомъ… Я вѣрю въ это твердо… Но пока они тутъ — нѣтъ! никакого романа не напишешь. Для романа нужна любовь… Ея у насъ нѣтъ. У насъ только злоба и ненависть.

Она замолчала и сидѣла, пригорюнившись и согнувшись на камнѣ.

— Женя, я считаю валы… Говорятъ, девятый самый высокiй… А вотъ сейчасъ самый высокiй былъ седьмой, а передъ этимъ десятый… Но красиво… И свѣжестью пахнетъ, моремъ. Это, Женя, наша Нева.

— Была — наша… Теперь… пока — ихъ… Слушай, Шура… Помнишь Гатчино?.. Наше Гатчино… Фiалки… Вѣдь тогда это былъ — романъ!.. По крайней мѣрѣ-начало романа… И еще какого!.. Падумай, фiалки и потомъ вдругъ, какъ все это странно было — елка и онъ съ кабаньей головой отъ дяди Димы… Ну, скажи, развѣ это не романъ? И вотъ теперь я думаю… Я даже въ этомъ увѣрена. Эти посылки отъ мадемуазелль Соланжъ изъ Парижа — это отъ него, отъ Геннадiя… Отъ кого-же больше?..

— И правда, Женя, какъ въ романѣ…

— Слушай, что я дальше придумала… Смѣшно, мнѣ скоро сорокъ лѣтъ будетъ… Но я эти годы совсѣмъ не жила… И нельзя-же жить безъ этого… Безъ иллюзiй, безъ мечтанiй, безъ сновъ на яву. Я вотъ какъ думаю все это случилось. Ты помнишь, какъ послѣ наступленiя нашихъ войскъ въ Пруссiю совершенно и такъ внезапно прекратились его милыя открытки съ войны. Я потомъ узнала… Читала въ газетахъ. Наша втарая армiя была окружена нѣмцами и попала въ плѣнъ… Я думаю, онъ былъ раненъ… Навѣрно, даже раненъ. Геннадiй такъ ни за что не сдался-бы. Ну и вотъ, какъ я придумала дальше… Это все мои сны… Сладкiе мои сны… Въ плѣну его вылѣчили, и онъ бѣжалъ изъ плѣна въ Голландiю, а потомъ во Францiю… Я знаю, такiе случаи бывали… Во Францiи онъ поступилъ во Французскiя войска и сражался до конца войны. А потомъ, узналъ, что сдѣлали съ Россiей и уже не могъ попасть сюда. И вотъ ждетъ. Какъ ты думаешь, онъ вѣренъ мнѣ? И кто это мадемуазелль Соланжъ?.. Это просто псевдонимъ?

— Конечно, Геннадiй никогда тебѣ не измѣнитъ.

— Какъ и я ему. Все, какъ обѣщала. «А если ты ужъ въ небѣ — я тамъ тебя найду»… Кто-же другой можетъ посылать намъ посылки, кто другой можетъ знать нашъ адресъ?.. Посмотри на меня и скажи мнѣ совершенно откровенно, я не слишкомъ опустилась отъ этой нашей жизни? Отъ голода и лишенiй, не очень постарѣла?..

— Ты, Женичка по прежнему прекрасна. Я всегда тобою любуюсь. Твои синiе глаза стали еще больше.

— Это отъ страданiй.

— Твой овалъ лица все такъ же чистъ. Твои волосы…

— Ахъ-да!.. Я хочу вѣрить тебѣ… Но есть уже и сѣдые волосы. Какъ имъ и не быть. Девятнадцать лѣтъ я жду своего Геннадiя. Девятнадцать лѣтъ! Я живу кошмарами совѣтской жизни и девятнадцать лѣтъ я вѣрю. Вѣрю — тамъ у нихъ заграницей — армiя!.. Не можетъ быть, чтобы наши такъ ушли и столько лѣтъ ничего не дѣлали для нашего спасенiя. Почему нибудь ихъ такъ ненавидятъ коммунисты? Я знаю — они ихъ боятся. И вотъ — онъ придетъ съ этой армiей — освободитель!.. Вѣдь, если не они, такъ кто-же нась спасетъ и освободитъ Россiю отъ ига коммунистовъ?.

Женя разсмѣялась нервическимъ смѣхомъ.

— Ну чѣмъ, Шура, не романъ?.. Какой еще прекрасный романъ!.. Весеннее утро — фiалки… Глава первая… Глава вторая наша старая елка, теперь запрещенная, блистанiе огней и онъ съ кабаньей головой… Англiйскiй романъ!.. Киплингъ какой-то!.. Глава третья — на Багговутской я на велисипедѣ… Каждую малѣйшую мелочь, какъ ясно помню… Скрипѣли колеса по желтому песку, насыпанному на притоптанный снѣгъ. Онъ шелъ, придерживая шашку… Морозъ… За уши щиплетъ… Его уши были краснѣе околыша его фуражки… Глава четвертая — джигитовка… Какъ думаешь, онъ сохранилъ, сберегъ мой платочекъ?..

— Ну, конечно,

— И какъ окончанiе первой части — поцѣлуй прощанiя, неожиданный, крѣпкiй и сладкiй, сладкiй. Я не понимаю и сейчасъ, какъ это могло тогда случиться со мною… Скажи, Шура, ты цѣловалась когда нибудь?..

— Да-а.

— Ты?.. Да что ты?..

— Строго говоря — это были не поцѣлуи, не тѣ поцѣлуи, о которыхъ ты думаешь. Я не цѣловалась, но какъ часто я поцѣлуемъ провожала умирающаго. Какiе тепепь одинокiе люди и какъ трудно имъ умирать безъ вѣры въ Бога! И вотъ увижу нечеловѣческое страданiе и подойду. Скажу нѣсколько ласковыхъ словъ, утѣшенiя, надежды… Иногда скажу и о Богѣ и о Его милосердiи.

— Почему не всегда?

— Есть такiе, что и умирая начнутъ ругаться, богохульствовать.

— Партiйцы?

— Да… А иной разъ подзоветъ такой и скажетъ: сестрица, у меня никого близкаго нѣтъ… Поцѣлуйте меня вмѣсто матери, все легче будетъ помирать»… И я цѣлую…

— Партiйца?..

— Это люди, Женя. Заблудшiе, несчастные люди…

— Партiйца?.. Нѣтъ, партiйца, я не могла-бы даже и умирающаго поцѣловать. Помнишь, какъ они дѣдушку убивали… Какъ Гурочка по обледенѣлой трубѣ въ морозъ лѣзъ… Помнишь, какъ разсказывали намъ, какъ дядю Диму убили… Партiйцы… Я ихъ всегда ненавижу.

Она замолчала и долго смотрѣла на игру волнъ, Послѣ полудня волны стали меньше, точно уставать стало море и дали начали синѣть подъ все болѣе ярко свѣтившимъ солнцемъ. Печальная и задумчивая красота сѣвернаго моря разстилалась передъ нимъ. Женя сидѣла, внимательно глядя вдаль, но Шура видѣла, что мысли ея были далеко отъ этого моря.

— Шура, тебѣ не надоѣлъ мой романъ, какъ я его себѣ представляю?

— Что ты, милая.

— Тогда, слушай дальше. Онъ ждетъ меня. Онъ всегда думаетъ обо мнѣ и самъ голодный, изъ голодной Францiи — я читала въ нашихъ газетахъ — тамъ тоже очереди на хлѣбъ, какъ и у насъ, — во всемъ себѣ отказывая, посылаетъ посылки намъ. Онъ знаетъ, что его имя здѣсь непрiемлемо и придумалъ эту странную мадемуазелль Соланжъ..

Соланжъ! Какое красивое имя!.. И ждетъ, когда тамъ въ Европѣ, наконецъ, поймутъ, кто такiе большевики и къ какому ужасу они стремятся и объявятъ крестовый походъ противъ коммунистовъ, какъ у себя объявилъ въ Германiи Хитлеръ… И онъ пойдетъ съ этими войсками… И вотъ тогда-то — заключительная глава моего романа… О! совсѣмъ не совѣтскаго романа. А стараго… Точно рыцарскаго романа. Вѣдь мечтать — такъ ужъ мечтать — на весь двугривенный!.. Сколько разъ, въ минуты тоски, отчаянiя, послѣдней, смертельной скуки, въ минуты голода, хлебая горячую воду, я думала объ этой встрѣчѣ. Лягу, голодная, замерзшая, закрою глаза и вотъ она — наша встрѣча!.. Какой онъ?.. У него — сѣдые волосы… Ну, не совсѣмъ сѣдые, а такъ съ сильною просѣдью. Онъ полковникъ и георгiевскiй кавалеръ… Онъ все такой же лихой и стройный. Джигитъ!.. Девятнадцать лѣтъ ожиданiя!.. Какъ жаль, нѣть дѣдушки… Мы у него вѣнчались-бы…

— Женя… Ты никому кромѣ меня этого не разсказывай. Скажутъ — мелко-буржуазный уклонъ.

— Ахъ, мнѣ это все равно… Я думаю, что, если не интервенцiя, такъ что-же?.. У насъ возстаютъ крестьяне, такъ что они могутъ — безоружные?.. И помнишь, какъ убивали дѣдушку… Какое онъ слово тогда сказалъ — всѣ плакали, а никто не пошелъ заступиться за него, вырвать его изъ рукъ палачей… Какая огромная толпа и никто… Никто… Вотъ оно наше совѣтское положенiе… Голодные, обезсиленные, съ притупленной совѣстью, какъ могутъ они возстать… Нѣтъ, только тѣ — Бѣлые!.. Бѣлые должны, должны придти къ намъ на помошь и спасти Россiю и насъ… Вѣдь не забыли-же они Россiю?… Не забылъ меня мой Геннадiй…

— Да, намъ здѣсь возстать?… Какъ… Насъ такъ мало… Мы парiи, у нихъ-же, за ними… Ты видишь, въ чемъ ихъ сила… Въ этой звѣриной молодежи, въ распутствѣ и скотствѣ…

Къ дѣвушкамъ приближались съ криками и смѣхомъ молодой красноармеецъ, на которомъ, кромѣ фуражки надѣтой на затылокъ, не было ничего и совершенно голая дѣвушка. Возбужденный красноармеецъ съ пылающимъ лицомъ съ хриплымъ задыхающимся смѣхомъ гнался за дѣвушкой, а та ловко убѣгала отъ него, манила за собою и увертывалась. Она скрылась въ густомъ ивнякѣ и оттуда слышались вздохи, стоны, смѣхъ и короткiя счастливыя слова, а потомъ оба выбѣжали изъ кустовъ и побѣжали по мелкой водѣ, далеко разбрызгивая жемчужныя брызги.

— Ты думаешь, Женя, эти , не станутъ усмирять возставшихъ?.. А тамъ, — Шура показала рукой въ ту сторону, откуда неслись стоны гармоники, крики, неладныя пѣсни, хохотъ, звуки граммофона и радiо, — э т и , городской пролетарiатъ по своему счастлиiвый, довольный тѣмъ, что у него своя власть возстанетъ?.. Да никогда… По своему онъ счастливъ… Когда, гдѣ допустима такая свобода?.. Ихъ власть… На ихъ улицѣ праздникъ… Гулять въ волю… Имъ хвала и честь, имъ красные ордена… Имъ отличiя и награды. Они и выдвиженцы, они и ударники, имъ пайки и, главное, имъ праздность и своеволiе… А случись что нибудь — всегда есть отвѣтчики — это мы — вредители виноваты во всемъ, что ни случись… Кто-же возстанетъ?… Папа и дядя?… Тихонъ Ивановичъ?.. Ихъ усмирятъ вотъ эти..

* * *

Женя и Шура возвращались домой пораньше, пока еше не начался общiй разъѣздъ и не было давки въ вагонахъ. Пѣшкомъ, по пустыннымъ улицамъ точно вымершаго города онѣ шли. Здѣсь, въ бывшихъ ротахъ Измайловскаго полка, переименованныхъ въ красноармейскiя улицы было особенно тихо и безлюдно. Сквозь булыжную мостовую прорасли травы и желтые, низкiе цвѣты одуванчиковъ ярко глядѣлись между камней.

На ихъ длинный звонокъ, одинъ разъ, имъ отворила не Ольга Петровна, а Летюхина, которая встрѣтила ихъ не площадной бранью, какъ бывало принято встрѣчать, когда отворяли «чужому» жильцу, но сладкимъ голосомъ сказала имъ: -

— Ну вотъ, гражданочки, и возвернулись. Мамаша ваша лежитъ въ постели, кажись, и языка лишимшись… Гражданинъ Антонскiй давеча еще приходилъ, такъ на себя даже не похожъ, сказывалъ, что папеньку вашего въ Эрмитажѣ чего-то заарестовали, будто даже въ Чека потащили… Пошелъ узнавать… А мамаша, какъ плюхнулась, такъ и лежатъ, точно и безъ языка совсѣмъ.

— Господи! — вырвалось у Шуры, — да за что-же?… Старикъ…

— Это ужъ, гражданочка, у нихъ все доподлинно дознаютъ… Какъ-же — классовый врагъ!..

Женя побѣжала къ матери. Ольга Петровна и точно лежала въ постели но, слава Богу, языкомъ владѣла, но только очень ослабѣла отъ новаго потрясенiя. Но ничего толкомь сказать она не могла. Она ничего не знала. Шура пошла шарить въ буфетѣ, ища чѣмъ-бы подкрѣпить совсѣмъ ослабѣвшую Ольгу Петровну и наставила примусъ, чтобы согрѣть воду и хотя бы горячей водой напоить тетку.

III

Въ это самое утро Матвѣй Трофимовичъ особенно тщательно одѣвался. Онъ досталъ свой старый длинно-полый черный сюртукъ, который онъ, бывало, надѣвалъ въ дни гимназическихъ торжествъ, надѣлъ бѣлый крахмальный воротничекъ и повязалъ его бѣлымъ галстухомъ бабочкой, потомъ тщательно пригладилъ и примочилъ свои сѣдины. Очень старомоденъ и смѣшонъ былъ онъ въ этомъ костюмѣ, точно соскочилъ съ жанровой картины Маковскаго, или сошелъ со сцены, гдѣ разъигрывали старомодный водевиль. Онъ убѣдилъ и Бориса Николаевича тоже принарядиться и надѣть воротничекъ и галстухъ.

— Нельзя, дорогой Борисъ Николаевичъ… Намъ никакъ нельзя сегодня не прiодѣться… Западная Европа и Америка будутъ сегодня въ Императорскомъ Эрмитажѣ и мы, остатки старой Россiи, должны быть, такъ сказать, при парадѣ. Мы должны показать, что мы-то лица своего не потеряли. Мы бѣдны, мы голодны, но мы себя уважаемъ… И намъ отъ нихъ ничего, кромѣ справедливаго отношенiя къ намъ не надо.

На улицѣ Халтурина, бывшей Миллiонной, было на этотъ разъ очень тщательно подметено, надъ провалившимися еще раннею весною, когда таялъ снѣгъ торцами, была поставлена рогатка и на ней были повѣшены красный флажокъ и фонарь, какъ знакъ того, что тутъ идетъ ремонтъ. Нарядные милицейскiе и солдаты Гепеу стояли частыми постами на площади Урицкаго передъ Зимнимъ Дворцомъ.

Антонскаго и Матвѣя Трофимовича два раза останавливали и провѣряли ихъ документы, но, такъ какъ они оба имѣли нѣкоторое отношенiе къ Эрмитажу, что было видно изъ ихъ бумагъ, и швейцаръ Эрмитажа и Эрмитажные уборщики ихъ знали — ихъ безпрепятственно пропустили.

Въ лѣтней прохладѣ громаднаго, высокаго Эрмитажнаго вестибюля, передъ ними открылась необъятно широкая, съ низкими ступенями, бѣломраморная лѣстница, пологимъ проходомъ поднимавшаяся между стѣнъ золотисто-желтаго въ алыхъ прожилкахъ полированнаго мрамора. Сколько разъ входилъ на нее Матвѣй Трофимовичъ — и каждый разъ у него захватитъ духъ и защемитъ сердце и сладко закружится голова, когда взглянетъ наверхъ, гдѣ въ голубомъ туманѣ покажется Помпеевская галлерея, уставленная статуями бѣлаго мрамора. Отъ сквозныхъ оконъ по обѣимъ сторонамъ и сверху тамъ точно струится какой то особенный, нѣжный золотистый туманъ и точно тамъ нѣчто совсѣмъ особенное, дивный воздухъ не похожiй на земной.

Матвѣй Трофимовичъ поднимался вдоль стѣны, придерживаясь ладонью о холодный мраморъ плитъ. Отъ голода, отъ волненiя, отъ непередаваемаго восхищенiя лѣстницей у него кружилась голова.

Въ этомъ свѣтѣ, несказанно красивомъ, голубоватомъ, мраморныя, давно знакомыя статуи казались точно прозрачными и всякiй разъ показывали новую прелесть. Матвѣй Трофимовичъ увидалъ Грознаго Царя, съ опущенной головой сидящаго въ креслѣ съ посохомъ въ рукѣ. Дiана оперлась на скачущаго оленя и полна была неземной грацiи, Вольтеръ кривилъ усмѣшку на морщинистомъ лицѣ, Венера рукою прикрывала тайныя прелести прекраснаго тѣла. Матвѣй Трофимовичъ посмотрѣлъ на роспись стѣнъ и потолка, на матовые тона фресокъ и вздохнулъ.

Непревзойденная красота!..

Звонки были его шаги по ступенямъ лѣстницы и гулкое эхо отдавало ихъ. Въ громадныя двери видна была анфилада залъ и картины въ тяжелыхъ золотыхъ рамахъ. Апостолъ съ налитымъ кровью лицомъ и морщинами на лбу, съ прядями сѣдыхъ волосъ распинался внизъ головою и такъ четко было написано страданiе на его лицѣ, что жутко было смотрѣть на него. Точно живые толпились вокругъ него громадные люди. Матвѣй Трофимовичъ тяжело вздохнулъ и, беря Антонскаго подъ руку, сказалъ: -

— Насъ теперь казнями и пытками не удивишь… Догнали и перегнали, не только Римскiя времена, но и самое Средневѣковье.

Въ Эрмитажѣ народа почти не было. По случаю прiѣзда интуристовъ въ Эрмитажъ пускали только чисто одѣтую публику, а въ совѣтскомъ союзѣ чисто никто не могъ одѣваться.

Матвѣй Трофимовичъ и Антонскiй остановились у лѣстницы и стали смотрѣть внизъ, въ вестибюль.

— Подумаешь, — сказалъ Матвѣй Трофимовичъ и самъ испугался своего шопота, отраженнаго эхомъ. — Прiѣдутъ люди положительно другой планеты. Точно съ Марса… А наши!.. Ненавидятъ капиталистовъ, а какъ вмѣстѣ съ тѣмъ любятъ, когда къ нимъ прiѣзжаютъ эти самые капиталисты. Холопы!.. Поди хвастать будутъ этимъ самымъ Царственнымъ, Императорскимъ Эрмитажемъ, по которому точно и сейчасъ ходитъ душа Императрицы Екатерины Великой… А Марья-то Андреевна!.. Посмотри-ка на нее, какъ расфуфырилась!.. А?!

Марья Андреевна, маленькая чернявая женщина, еврейка, когда-то бывшая въ Англiи эмигранткой и потому говорившая по англiйски, языкомъ рабочихъ кварталовъ Лондона, стояла внизу, гдѣ были уборщики и чекисты и ожидала прiѣзжихъ гостей.

Наружныя двери распахнулись на обѣ половинки, стало видно высокое Эрмитажное крыльцо съ сѣрыми, блестящими, каменными Теребеневскими титанами, поддерживающими потолокъ. На крыльцо, пыхтя и дребезжа въѣзжали автокары и съ нихъ слѣзали прiѣзжiе иностранцы. Они постепенно наполняли вестибюль.

— Другой планеты люди, — снова прошепталъ Матвѣй Трофимовичъ. — Какъ громко они говорятъ… Ничего не боятся…

Уже порядочная толпа интуристовъ вошла въ Эрмитажъ. Постепенно голоса стали сдержаннѣе и тише. Какъ всегдя при входѣ въ музей люди испытываютъ точно нѣкоторое смущенiе и уваженiе къ тому прошлому, что хранитъ музей, такъ и эти иностранцы стали молчаливѣе и сдержаннѣе.

Интуристы стояли, окруженные рослыми чекистами въ кожаныхъ курткахъ при револьверахъ, и сверху, откуда смотрѣли на нихъ Матвѣй Трофимовичъ и Антонскiй — они походили на толпу арестантовъ, захваченныхъ гдѣ нибудь на прогулкѣ и окруженныхъ полицейскими. Старые Эрмитажные служители, неслышно ступая, отбирали пальто, пледы, шапки, зонты, палки и сумочки.

Вдругъ въ легкiй гулъ сдержанныхъ голосовъ ворвался рѣшительный, крикливый голосъ протеста на англiйскомъ языкѣ. Говорила, обращаясь къ подошедшему къ ней громадному чекисту, — такихъ людей въ Императорское время брали въ гвардейскiй зкипажъ, — среднихъ лѣтъ американка, небольшая, полная, съ красивыми, карими, живыми, горячими плазами.

— Да никогда и нигдѣ этого не дѣлается… Сумочки отдавать!.. Я всю Европу объѣздила. Во всѣхъ музеяхъ была и нигдѣ, нигдѣ дамскихъ сумочекъ не отбирали.

Марья Андреевна, съ лицомъ, покрытымъ красными пятнами волненiя, спѣшила на выручку и на своемъ скверномъ англiйскомъ языкѣ стала объяснять, что это правило, касающееся всѣхъ и ему надо подчиниться.

— Что я унесу вашъ музей въ моей сумочкѣ, - кричала американка. — Если у васъ всѣ воры, вы думаете, что такъ и заграницей. Ничего я у васъ не унесу въ своей сумочкѣ, а ея вамъ не отдамъ…

— Но, миледи, никто вашей сумочки не откроетъ здѣсь, все будетъ совершенно сохранно, — усовѣщевала Марья Андреевна.

— Знаю, какъ у васъ тутъ сохранно. Не успѣла сойти съ парохода, какъ у меня украли мой шелковый шарфъ. Сказала, не отдамъ сумочки и прошу меня оставить въ покоѣ. Или везите меня обратно и отдавайте мнѣ мои деньги.

Марья Андрееъна зашептала что-то чекисту, тотъ махнулъ рукой и отошелъ въ стороиу.

— Имъ законъ не писанъ, — негромко сказалъ онъ.

— Что-же я то могу подѣлать, — по русски сказала Марья Андреевна.

Интуристы, сдавшiе все, что полагалось, стояли и ожидали, куда ихъ поведутъ.

— Наши пишутъ… въ газетахъ, — шепталъ Матвѣю Трофимовичу Антонскiй, — заграницей — голодъ, нищета больше нашего… Послѣдствiя Имперьялистической войны… Капиталистическiй мiръ погибаетъ… Все ложь. Посмотри у того, что въ высокихъ чулкахъ и шароварахъ… Какая матерiя… Одно очарованiе!.. Толстая, мягкая… Добротная… Потрогать хочется, осязать эту чистую шерстяную ткань… А башмаки-то!.. Такихъ и у нашихъ чекистовъ нѣтъ… А морды-то!.. Сытыя, гладкiя, свѣже-выбритыя… Какъ жиръ лоснится на нихъ! Поди они и не знаютъ, что такое вобла съ горячей водой.

Въ наступившую вдругъ среди интуристовъ тишину вошла шипящая, щелкающая, заученная рѣчь Марьи Андреевны. Англiйское «thе» она безцеремонно произносила какь «тзе» и безобразно коверкала слова. Тѣ, кто стояли дальше, подвигались ближе къ ней, кое кто приложилъ ладони къ уху.

— Вы находитесь, — почти кричала Марiя Андреевна, — въ одномъ изъ великолѣпнѣйшихъ и грандiознѣйшихъ достиженiй Совѣтской власти рабочихъ. Государсгвенный Эрмитажъ собираетъ, хранитъ и изучаетъ произведенiя искусства и памяники древностей всѣхъ временъ и народовъ. По количеству и достоинству коллекцiй онъ является первымъ въ мiрѣ музеемъ и составляетъ гордость совѣтскихъ республикъ… Леди и джентльмены!.. Мы начнемъ осмотръ съ хранилищъ нижняго этажа, гдѣ находятся обширныя галлереи древностей доисторическаго времени, памятники Востока, Египта, Месопотамiи, греко-римскiя древности и безцѣнныя, единственныя въ мiрѣ собранiя памятниковъ элино-скифской культуры, собранныя нами въ степяхъ и курганахъ совѣтской республики…

Звонкое эхо вторило, глушило слова и они сливались въ монотонный, неясный трескъ.

Матвѣй Трофимовичъ спустился внизъ и, когда интуристы пошли за Марьей Андреевной, вмѣшался въ ихъ толпу и слушалъ, что тѣ говорили.

— Надо удивляться этому народу, — говорилъ старикъ въ большихъ круглыхъ очкахъ въ черной роговой оправѣ, такъ обратившiй вниманiе Антонскаго своими шараварами, тощему и высокому англичанину, — въ такое короткое время создать такой необычайный и, правда, грандiозный музей. Посмотримъ, чѣмъ они его наполнили? Шестнадцать лѣть всего, какъ образовалась на развалинахъ дикаго царизма республика и какiя достиженiя! Я думалъ, когда бралъ мѣста на поѣздку и читалъ проспекты, что это всего только реклама — оказывается…

Каблуки посѣтителей стучали по звонкимъ мраморнымъ плитамъ высокихъ и просторныхъ галлерей и толпа иностранцевъ, окруженная чекистами растягивалась въ прозрачномъ, таинственномъ сумракѣ нижнихъ галлерей Эрмитажа.

* * *

Интуристы по прекрасной лѣстницѣ поднимались въ художественныя галлереи, Матвѣй Трофимовичъ шелъ съ ними. Въ черномъ длинномъ сюртукѣ онъ сливался съ толпою и походилъ на какого-то стариннаго нѣмецкаго профессора. Настороживъ уши онъ слушалъ и поражался наивности иностранцевъ и наглости гида.

— Коллекцiя удивительныя, — говорила та американка, котарая протестовала изъ-за сумочки. — Ни въ Парижѣ, ни въ Лондонѣ такихъ нѣтъ.

— Мы присутствуемъ при чрезвычайномъ расцвѣтѣ нацiи, — говорилъ старикъ въ роговыхъ очкахъ. — Что значить народъ, когда съ него снимутъ путы рабства.

— Вы слышали, какъ она сказала, что раньше русскiе питались однимъ чернымъ хлѣбомъ, картофелемъ и капустой — и это только теперь большевики съ великимъ трудомъ и усилiями прививаютъ этому народу европейскую культуру… Какъ странно видѣть такой Эрмитажъ среди голыхъ людей.

— Папа, — говорила стройная дѣвушка съ пухлымъ широкимъ лицомъ и большими очками на близорукихъ глазахъ, — старому бритому розовощекому толстяку въ мягкомъ «пулловерѣ«и короткихъ спортивныхъ штанахъ, — я все таки никакъ не могу совмѣстить это богатство картинныхъ галлерей, эти паркеты, мраморы, вазы изъ пестрыхъ камней, статуи — и толпы совершенно голыхъ людей, которыхъ мы видѣли купающимися въ той широкой рѣкѣ, вдоль которой мы проѣзжали.

— Э, милая, помнишь Индiю?… Бенаресъ и его золоченые дворцы, башни, храмы — и голые индусы въ Гангѣ?… Это-же дикари!.. Парiи!.. И только большевики, именно, большевики несутъ имъ эту высокую культуру, которой можетъ гордиться любое европейское государство Не надо забывать, что такое были они при Царяхъ…

Передъ Петровской галлереей задержались. Марья Андреевна остановилась въ высокихъ дверяхъ и стала лицомъ къ сгустившейся толпѣ интуристовъ.

— Леди и джентльмены, — провозгласила она не безъ нѣкоторой торжественности, подобающей мѣсту, гдѣ они были. — Мы сейчасъ войдемъ въ галлерею, посвященную памяти единственнаго великаго человѣка Россiи прошлаго — въ галлерею Петра… Петръ былъ простымъ плотникомъ и двѣсти съ лишнимъ лѣтъ тому назадъ прорубилъ окно соцiализму… Въ деревянной и соломенной Россiи онъ первый сталъ строить каменные дома и, такъ какъ въ Россiи совсѣмъ не было камня, онъ ввозилъ его изъ-за границы. Это онъ строилъ городъ, въ которомъ вы теперь находитесь. Монголы-бояре овладѣли этимъ городомъ и двѣсти лѣтъ въ немъ царили жестокiе феодальные порядки. До нашей великой октябрьской революцiи, до свѣтлаго нашего октября, — кнутъ и рабство были удѣломъ здѣшняго народа. Въ Ленинградѣ были улицы, по которымъ могли ходить только одни аристократы, теперь эти улицы доступны всѣмъ… Октябрьская революцiя получила въ наслѣдство — хаосъ. Совсѣмъ не было образованныхъ людей для управленiя народомъ и созиданiя того прекраснаго, что вы теперь видите. Совѣтской власти пришлось обратиться къ единственному культурному классу старой Россiи — къ евреямъ… Только евреи и помогли спасти Россiю отъ полнаго разрушенiя и привести ее въ то положенiе, въ какомъ вы ее теперь застаете… Итакъ, леди и джентльмены, мы входимъ въ галлерею царя-соцiалиста, хотѣвшаго пойти съ народомъ и которому въ этомъ помѣшали монголы-бояре.

Марья Андреевна вошла въ галлерею, жестомъ приглашая интуристовъ слѣдовать за нею. Въ узкихъ дверяхъ гости прiостановились. Матвѣй Трофимовичъ оказался прижатымъ къ стѣнѣ, въ самой гущѣ иностранцевъ. Онъ внезапно мучительно покраснѣлъ и на образцовомъ англiйскоьъ языкѣ, языкѣ профессора математика и астронома, началъ говорить. Минуту тому назадъ онъ и самъ не зналъ, что это съ нимъ будетъ. Наглая ложь Марьи Андреевны его возмутила и онъ уже самъ не зналъ, что говорилъ и дѣлалъ.

— Эта женщина… еврейка… Вамъ говорила вздоръ!.. вздоръ!!!.. вздоръ!!! Петръ Великiй никогда не былъ соцiалистомъ… Это былъ величайшiй генiй, созидатель, реформаторъ, полководецъ… Но никогда не соцiалистъ… Каменныя зданiя, великолѣпные соборы и палаты Кiева и Новгорода, Владимiра и многихъ другихъ городовъ построены еще въ XI вѣкѣ и раньше… То есть на шесть вѣковъ раньше царствованiя Петра Великаго. Этотъ музей создали не большевики, но Государыня Екатерина Великая, и это она и ея преемники наполнили галлереи драгоцѣнными картинами… Здѣсь отъ нынѣшней власти только ледяной холодъ зимой, разрушающiй живопись, и пустыя мѣста отъ проданныхъ заграницу картинъ, украденныхъ у Русскаго народа большевиками.

Чекистъ подошелъ къ Матвѣю Трофимовичу и рѣзко схватилъ его за руку. Марья Адреевна торопливо переводила чекисту, что говорилъ Матвѣй Трофимовичъ.

Чекистъ, сжимая до страшной боли руку Матвѣя Трофимовича и выворачивая ее, шепталъ ему съ угрозою:

— Молчи, язва!.. Замолчи, пока живъ, недорѣзанный!.. Къ стѣнкѣ гадъ, захотѣлъ?.. Откуда взялся паршивый старикъ!..

— Леди и джентльмены, — кричалъ между тѣмъ Матвѣй Трофимовичъ, — меня арестовываютъ… Меня возможно, разстрѣляютъ за мои слова, за сказанную вамъ правду. Весь совѣтскiй союзъ, куда вы прiѣхали изъ любопытства — колоссальный, въ мiрѣ никогда раньше не бывшiй обманъ, и вы должны это знать…

Чекистъ жесткою, грубою ладонью зажалъ ротъ Матвѣю Трофимовичу. Тотъ успѣлъ еще выкрикуть:

— Я ученый… математикъ… профес…

Матвѣя Трофимовича потащили черезъ толпу. Интуристы со страхомъ и любопытствомъ смотрѣли на несчастнаго старика. Марья Андреевна визжала:

— Это сумасшедшiй!.. Слуга стараго режима!.. Царскiй рабъ, лишившийся дарового куска хлѣба и озлобленный клеветникъ на совѣтскiй союзъ… Слѣдуйте за мною, леди и джентльмены, и не обращайте вниманiя на сумасшедшаго, какiе во всякой странѣ могутъ быть.

* * *

Антонскому не удалось пробраться дальше тѣхъ комнатъ, гдѣ были картины Голландской школы. Онъ остался въ небольшихъ, свѣтлыхъ, уютныхъ пакояхъ, гдѣ висѣли маленькiе, изящные холсты Вувермана со всадниками въ шлемахъ и латахъ на пѣгихъ пузатыхъ лошадяхъ, гдѣ были тихiе каналы, озера, каменные трактиры и соленый юморъ при изображенiи деревенскихъ пирушекъ. Черезъ анфиладу комнатъ Антонскiй видѣлъ еще какъ-то особенно радостно освѣщенный iюньскимъ солнцемъ Венецiанскiй видъ, оранжевыя пятна домовъ, темный каналъ и на немъ рогатую черную гондолу съ яркимъ пятномъ зонта надъ нею.

Онъ издали слышалъ рѣзкiй голосъ Марьи Андреевны, потомъ кто-то, — онъ не могъ разобрать кто, — взволнованно и, срываясь на крикъ, что-то говорилъ по англiйски во внезапно и напряженно затихшей толпѣ интуристовъ, потомъ и какъ-то это вышло совсѣмъ непонятно и неожиданно для Антонскаго, онъ увидалъ чекистовъ, которые вели подъ руки, совершенно не сопротивлявшагося Матвѣя Трофимовича.

Антонскiй въ страшномъ испугѣ отвернулся и прижался лицомъ къ маленькой батальной картинѣ и точно нюхалъ краски. Его сердце мучительно и сильно билось. Онъ безумно боялся, что вдругъ Матвѣй Трофимовичъ узнаетъ его и обратитъ на него вниманiе чекистовъ. Но Матвѣя Трофимовича такъ быстро провели черезъ галлерею, что онъ не посмотрѣлъ на Антонскаго.

Только спустя нѣкоторое время, когда вошедшiй сторожъ направился къ Антонскому, тотъ опамятовался. Жгучiй стыдъ бросилъ ему краску въ лицо.

«Я долженъ былъ», — думалъ онъ, все болѣе и болѣе краснѣя, — я долженъ былъ освободить его, объяснить имъ, кто онъ… Я долженъ былъ вырвать его изъ ихъ рукъ… Какъ?.. Что?.. Вырвать изъ когтей этихъ могучихъ и злобныхъ звѣрей?.. Куда его повели?.. Можетъ быть, я еще могу быть ему полезнымъ…

Страхъ за себя и равнодушiе къ участи другого, чувства такъ хорошо и крѣпко привитыя совѣтскимъ гражданамъ, вдругъ смѣнились жаждою движенiя, желанiемъ какъ то помочь, что-то сдѣлать свояку. Антонскiй вышелъ изъ Эрмитажа. Все такъ-же равнодушно и — Антонскому показалось — скучно свѣтило полуденное iюньское солнце. По поломаннымъ торцамъ смерчомъ завивалась пыль. Чекисты и «мильтоны» похаживали по улицѣ и группой стояли у зданiя Окружнаго Штаба. Голубой папиросный дымокъ поднимался надъ ихъ сѣрыми, длинными рубашками, тамъ слышался грубый смѣхъ. Въ автокарахъ, привезшихъ интуристовъ дремали шофферы.

Антонскiй наискось перешелъ громадную площадь Урицкаго. Онъ шелъ теперь домой, чтобы предупредить Ольгу Петровну.

Онъ сдѣлалъ это неумѣло и неосторожно и, когда Ольга Петровна упала на полъ и забилась въ слезахъ, несвязно что-то мыча, Антонскiй совершенно растерялся и сталъ звать на помощь. По счастью Летюхина была дома… Она помогла Антонскому уложить Ольгу Петровну въ постель, принесла ей воды и, выслушавъ нескладный разсказъ Антонскаго, вразумительно сказала ему:

— Вы вотъ что гражданинъ, чѣмъ панику то разводить вы вотъ что. Тутъ дѣло простое, можно даже сказать — обнаковенное дѣло. Засыпался вашъ Матвѣй Трофимовичъ, ну и забрали его. Какъ-же иначе то?.. Это вамъ не при царизмѣ, когда все позволено. Теперь ничего не позволено. Однимъ словомъ — молчи, не дыши… Ежели вы говорите, что чекисты его повели, не иначе, какъ на Шпалерку, въ Гепеу. Наврядъ ли на Гороховую, или въ Кресты. Вы, гражданинъ, вотъ что. Съѣздите туда, подушку, одѣяло отвезите, узнайте отъ сторожей, что и какъ?.. Вездѣ люди… Безъ людей-то какъ и быть?.. Можетъ быть, и свиданiе какое тамъ допустятъ… Отъ сумы, да отъ тюрьмы, кто уйдеть. Онъ, гражданинъ то вашъ, — старый… Можетъ и такъ обойдется. Ну тамъ постращаютъ его какъ слѣдуеть, да и отпустятъ. Что онъ тамъ, никого не убилъ… Не укралъ…

Слова Летюхиной подѣйствовали на Антонскаго странно успокоительно. Эта женщина какъ то лучше знала и разбиралась въ совѣтскихъ порядкахъ и обычаяхъ. Ольга Петровна затихла и лежала безъ движенiя. Антонскiй все равно ничѣмъ не могъ ей помочь. Онъ забралъ подушку, одѣяло Матвѣя Трофимовича и его куртку и голодный, усталый, обуреваемый жаждою дѣятельности помчался на трамваѣ на Шпалерную улицу въ домъ предварительнаго заключенiя.

IV

Вернулся Антонскiй уже подъ самую ночь, когда Шура сварила немудреную похлебку, привела въ себя Ольгу Петровну и кормила ее.

— Дайте и мнѣ поѣсть, — жалобно сказалъ Антонскiй, ни съ кѣмъ не здороваясь и садясь къ столу. — Смерть, какъ ѣсть хочется… Съ утра…

Ольга Петровна его перебила:

— Что Матвѣй, — строго сказала она.

Антонскiй смутился. Какъ могъ онъ такъ забыться?.. Все проклятый голодъ!.. Шура наложила ему рисовой каши на водѣ. Остатокъ парижской посылки.

— Нашелъ его на Шпалерной.

— Видалъ?..

— Нѣтъ… Къ нему не пускаютъ… Да, тамъ… Цѣлый департаментъ… И, какъ бы — кассы. Надо номеръ знать… Все по номерамъ… Насилу добился… Онъ теперь — 928-й номеръ… Обѣщали все передать. Вотъ и росписку даже дали… Сказали… — тамъ, люди какiе-то, тоже приходили, такъ посовѣтовали — непремѣнно, чтобы «передачу» — хлѣба, картофеля варенаго… хорошо огурца… говорятъ… ихъ… не кормятъ… только вода горячая… Это люди мнѣ говорили тамъ…

— Да… Непремѣнно, — сказала Ольга Петровна. — Я это сама понимаю… Я сама… Передачу…

Они все говорили громко. Теперь уже нечего было стѣсняться. Горе вошло къ нимъ, свершилось, и казалось, что уже ничего не можетъ быть хуже того, что случилось.

— Да… Передачу?.. Женюша, милая, посмотри, что у насъ тамъ осталось?

— И смотрѣть, мама, нечего. У насъ сейчасъ ничего ровно нѣтъ… Завтра мы должны были всѣ идти въ общественную столовую, у Шуры есть квитки.

— А изъ кооператива развѣ нельзя чего нибудь получить?..

— Все забрано…

— Да, правда… Мы — лишенцы… Мы живемъ на вашъ паекъ… Намъ никогда не хватаетъ. Но вѣдь надо… Какъ нибудь?..

Никто ничего не сказалъ. Всѣ четверо сидѣли за столомъ. Антонскiй стыдливо — онъ готовъ былъ сквозь землю провалиться — оловянной ложкой выскребывалъ остатки рисовой каши и ѣлъ, ѣлъ, все не въ силахъ будучи утолить голодъ. Шура искоса поглядывала на него. Ея сердце разрывалось отъ жалости къ отцу. Женя положила голову на руки и думала о только что видѣнномъ морѣ, о морскихъ волнахъ, о своемъ «романѣ«, о томъ, что нѣтъ, и не можетъ быть при такихъ обстоятельствахъ любви, о томъ, что ея отца, кого она такъ любила и уважала тащили грубые чекисты и посадили въ тюрьму… За что?.. Ольга Петровна тихо и неутѣшно, какъ плачутъ большiя дѣти плакала и все повторяла срывающимся въ рыданiе голосомъ:

— Передачу… Передачу… Откуда-же ее взять-то?.. Что кому теперь продашь?.. Надо завтра… Ему, голубчику, надо теперь питаться. Сгнiетъ отъ голода въ тюрьмѣ.

Бѣлая ночь въ открытыя окна смотрѣла. Прѣсный запахъ помойной ямы и выгребовъ поднимался со двора… Призрачное и нестерпимо скучное было въ этой ночи, въ смолкавшемъ и утихавшемъ на ночь Ленинградѣ, въ блѣдно-зеленомъ прозрачномъ хрустальномъ небѣ, кротко и печально глядѣвшемъ въ окно.

Никто не ложился спать. Всѣ точно застыли за столомъ въ грустныхъ и безотрадныхъ думахъ.

* * *

Подъ утро маленькiй, восьми-лѣтнiй, а какой смышленный! — жиденышъ Миша Ейхманъ изъ девятаго номера обѣгалъ комнаты Лефлеръ, Пергаментовъ и Омзиныхъ, тщательно избѣгая встрѣчи съ Крутыхъ, Персиковымъ и, особенно, съ Мурашкинымъ и таинственнымъ шопотомъ передавалъ, что гражданка Летюхина проситъ всѣхъ собраться у Омзиныхъ въ девять часовъ для дѣлового совѣщанiя.

Въ девять часовъ обязательно Мурашкинъ, Крутыхъ и Персиковъ уходили на службу.

Комната Омзиныхъ, бывшая комната Параши, въ самомъ концѣ корридора подлѣ уборной была назначена для совѣщанiя потому, что она была самая удаленная отъ другихь, и Омзины казались наиболѣе скромными и зажиточными. Самъ Омзинъ, бывшiй красноармеецъ, герой гражданской войны, кавалеръ ордена «Краснаго знамени», былъ плотный, широкоплечiй мужчина сорока лѣтъ съ большою русою, раздвоенною на двѣ стороны бородою и холодными сѣрыми глазами. Такiе въ старой Россiи театральные капельдинеры бывали.

Совѣщанiе устраивала Летюхина. Ни Жильцовыхъ, ни Антонскихъ она не звала.

Въ маленькой комнатѣ, въ одно окно, заставленной вещами, было душно и скверно пахло оть сосѣдней уборой.

Омзины, — Григорiй Григорьевичъ и Агнеса Яковлевна сидѣли въ углу на постели. На табуретахъ и стульяхъ, принесенныхъ изъ сосѣднихъ комнатъ сѣли Левъ Самуиловичъ и Варвара Петровна Ейхманъ, Тамара Яковлевна Пергаментъ и вся семья Лефлеръ. Прислонившись къ плотно запертой двери стояла Летюхина и держала рѣчь:

— Уважаемые граждане, — конечно, я сама сознаю, что то, о чемъ я скажу кое кому въ родѣ какъ и не понравится. Дѣло въ томъ, что вчерашнiй день нашего соквартиранта, гражданина Жильцова, арестовали и отправили на Шпалерку. Мнѣ, конечно, тоже вполнѣ достаточно извѣстно, что гражданинъ Жильцовъ въ родѣ какъ антипартiйное классово-враждебное лицо, не заслуживающее жалости и вниманiя. Но мнѣ, какъ ихней сосѣдкѣ, тоже достаточно извѣстно, что у нихъ въ смыслѣ продовольствiя ничего нѣтъ…

— Ну, посылки-то они получаютъ, — солиднымъ басомъ оказалъ Омзинъ.

— И вѣрно, что получаютъ. Кто объ этомъ говоритъ… Такъ они, что получили все давно проѣли. Ихъ семейство большое. Ртовъ много. Никакихъ и посылокъ то на нихъ не напасешь… Я къ тому говорю, что имъ требуется передача для поддержанiя человѣческаго существованiя. Давайте, уважаемые граждане… Давайте, подтянемся… Выше знамя ленинскаго соревнованiя и кто, что можетъ пусть пожертвуетъ, чтобы убивающаяся въ горѣ гражданка Жильцова могла отвезти своему мужу.

Зарядъ ея рѣчи былъ израсходованъ. Она замолчала, и тягостная настулила тишина.

— Передачу?.. Оно, конечно, можно. Пособрать кое чего у каждаго безпремѣнно найдется. Скажемъ, у Лефлеръ и колбаска есть, и огурчики молодые найдутся, — солиднымъ басомъ медлительно сказалъ Омзинъ.

— А вы видали?… — визгливо закричала Клавдiя Дементьевна Лефлеръ. — Ишь до всего соглядатайствуютъ. Вы о своемъ пекитесь, а до чужого какое вамъ дѣло.

— Своего, гражданка, нынче нѣтъ. Свое строго заказано. Все должно быть общественное.

— Мы еще съ вами въ коммуну не писались. Ну да!.. Есть!.. Есть и колбаса и огурчики… У меня вотъ сынъ именинникъ, ну и хотѣла, чтобы отпраздновать.

— Ну что тамъ бузу разводить, — сказала Пергаментъ, — дѣло сурьезное. Человѣку надо въ бѣдѣ помочь.

— Какъ не помочь?.. Кто объ этомъ говоритъ, или отказывается. Всѣ въ одномъ положенiи, — заговорилъ опять Омзинъ. — Такъ надо опять таки всякое дѣло дѣлать съ разсужденiемъ. А то вмѣсто помощи-то и самъ засыпешься, да и другихъ подведешь. Кто онъ, гражданинъ Жильцовъ?.. Онъ — статскiй совѣтникъ… Учитель математики… Онъ — жрецъ!.. Онъ — классовый врагъ!.. Жена его — дочь разстрѣляннаго протопопа. Ейный отецъ-то, сказываютъ, былъ настоящая «контра». Онъ гидра!.. Онъ надъ соцiализмомъ всенародно смѣялся. И такимъ людямъ — помогать?.. Это, знаете, какимъ-то тамъ христiанствомъ даже пахнетъ. Онъ вотъ недавно еще стакнулся со мною въ колидорѣ, извините за слово — возлѣ уборной, — штаны застегаетъ и говоритъ: — «я не большевикъ, я не меньшевикъ, я не ленинецъ, я не марксистъ — я безпартiйное лицо», вотъ онъ какой — гражданинъ Жильцовъ! Ему поможешь, самъ виноватъ окажешься.

— Судить не намъ, — примирительно сказала Летюхина. — Люди въ несчастiи.

— Ну чего въ самомъ дѣлѣ балабонишь, — сказалъ Лефлеръ. — Какая онъ тамъ «контра»? Старикъ. Ему подъ семьдесятъ. Кому онъ вредный?..

— Такiе то вотъ молодыхъ и смущаютъ, — не сдавался Омзинъ.

— Кого онъ тутъ смутитъ?..

— А посмотри на ихъ бабъ… Евгенiя да Александра… Фу-ты, ну-ты — глазомъ на нихъ не посмотри. Брезговаютъ нами. Принцессы какiя.

— Что себя соблюдаютъ, что плохого, — сказала Летюхина, — и какiя онѣ тамъ принцессы?.. Съ голода дѣвки пухнутъ.

— А вчора за городъ ѣздили… Въ шляпкахъ…

— Вы воть, что, гражданинъ, не хотите, то и не надо, — сказала Пергаментъ. — Мы вполнѣ можемъ и безъ вась обойдтись.

— Я не то, чтобы не хочу. Я высказываю свое мнѣнiе. Я, если хотите, считаю это даже опаснымъ съ точки зрѣнiя классоваго дѣленiя.

— А мы вотъ что тогда, — вмѣшалась Ейхманъ. — Я, граждане, предлагаю въ такомъ случаѣ провести «обезличку?».

— То есть какъ это такъ?..

— А вотъ каждый пусть потихоньку положитъ на кухнѣ на табуретъ что кто можетъ, а Елизавета Игнатьевна, то есть я говорю про гражданку Летюхину, въ двѣнадцать часовъ соберетъ все и отдастъ гражданкѣ Жильцовой. Неизвѣстно, молъ, отъ кого это…

— Что-же, я согласный съ этимъ, — мрачно сказалъ Омзинъ. — Только чтобы «завъ» нашъ не пронюхалъ часомъ о томъ…

— Объ этомъ уже не сумлѣвайтесь. Кажному своя шкура дорога. Такъ единогласно, граждане?..

«Граждане» согласились единогласно.

V

Передача вышла хоть куда… Въ ней было кило хлѣба совѣтской пекарни, не такъ чтобы очень хорошаго, но вполнѣ приличнаго хлѣба, кусокъ колбасы, два огурца, селедка, щепотка чая и восемь кусковъ сахару.

Когда Летюхина все это принесла къ Ольгѣ Петровнѣ, та была такъ тронута вниманiемъ и ласкою къ ея горю жильцовъ, что преслезилась. Ольга Петровна запаковала посылку и поѣхала на Шпалерную. Тамъ тоже все прошло гладко и хорошо. Правда — долго пришлось переходить оть кассы къ кассѣ, прежде чѣмъ добилась, чтобы передачу взяли. Въ ожиданiи — познакомилась Ольга Петровна съ кѣмъ-то, видавшимъ уже ея мужа и хорошо знакомымъ съ порядками тюрьмы. Человѣкъ этотъ сказалъ Ольгѣ Петровнѣ:

— Вы, гражданочка, не огорчайтесь. Вашъ супругъ не такъ, чтобы очень молодой. Опять же сидитъ онъ съ тѣми, кто за угрозыскомъ — съ ворами и съ убiйцами — это не такъ значитъ серьезно. На «басъ» его наврядъ-ли потянутъ. Хлипкiй онъ у васъ очень. Съ нимъ хорошiе ребята сидятъ. Его не обидятъ.

Дожидавшiйся въ бюро мужчина въ мягкой фетровой шляпѣ и малиновой рубахѣ на выпускъ, въ высокихъ сапогахъ, молодой, съ красивымъ загаромъ лица, посмотрѣлъ на Ольгу Петровну и сказалъ ей сочувственно:

— Вы, мамаша, не того. На Шпалеркѣ не страшно. Самое большее — конц-лагерь выйдетъ. А то еще и помилуютъ. А изъ лагеря смыться не хитро. Не на цѣпи сидеть будетъ. По этапамъ поведутъ. Свой братъ — Исакiй… Еще и какъ поживетъ…

Нѣсколько успокоенная всѣмъ этимъ, Ольга Петровна вернулась домой. Всѣ ея мысли были направлены къ тому, чтобы приготовить новую передачу для Матвѣя Трофимовича. Она перебрала съ Шурой и Женей всѣ оставшiяся вещи и потащила все, что можно было еще продать. Продать пришлось очень дешево, покупать провизiю въ три дорога. Ленинградъ голодалъ. Въ кооперативахъ, гдѣ продавали по квиткамъ не было ничего, достать можно было только въ Торг-синѣ, но тамъ требовали, или инрстранныя деньги — франки, фунты и доллары, или золото. Послѣ большой внутренней борьбы сняли съ себя крестильные крестики, а Ольга Петровна и обручальное кольцо и понесли въ промѣнъ на хлѣбъ, масло, сахаръ и кусокъ копченаго мяса. Всего вышло на двѣ передачи.

Вторая передача тоже прошла благополучно. Ольгѣ Петровнѣ сказали, что № 928 чувствуетъ себя вполнѣ хорошо и очень «благодаритъ за заботы». Что водили его два раза на допросы и будто-бы — ничего.

Это «ничего» сначала услокоило Ольгу Петровну, но когда шла она подъ мелкимъ лѣтнимъ дождемъ домой и раздумывала — вдругъ пришла въ ужасъ. Ей не сказали — «хорошо», или «благополучно», или хотя-бы «недурно», но сказали: — «ничего»!..

Прошлый разъ, когда Ольга Петровна выходила изъ тюрьмы, къ ней подошла женщина. Она плакала и, когда Ольга Петровна спросила ее съ участiемъ, что случилось, та тоже сказала: — «ничего». Потомъ дорогой, шли онѣ вмѣстѣ, объяснила:

— На «басъ» моего мужа ставили… Ну, ничего… Выдержалъ… Ничего не сказалъ. Да и что онъ знаетъ? Такъ и взяли-то зря… По доносу. Комнатой его завладѣть хотѣли, такъ и донесли на него.

— Что такое «на басъ ставили»? — едва сдерживая волненiе спросила Ольга Петровна.

— А вы развѣ не знаете?.. Это, когда возьмутъ старыхъ и слабыхъ людей, ну, скажемъ… интеллигенцiю, — такъ, чтобы заставить сознаться чекисты передъ допросомъ кричатъ на нихъ, всячески стращаютъ… По лицу бьютъ… Револьверъ наводятъ… запугиваютъ… Ну и скажетъ что-нибудь человѣкъ. Извѣстно со страху-то чего не наговоришь. А что онъ скажетъ, когда онъ за собою чисто ничего и не знаетъ. На «басѣ«то постоишь, какъ не заговоришь? Они къ этому непривычные… Моему мужу пятьдесятъ пять… Онъ при царѣ то коллежскiй совѣтникъ былъ. Дворянинъ… Онъ никогда и слова то грубаго не слыхалъ ни отъ кого.

Ольга Петровна шла, внутренно содрогаясь.

«Господи!.. Кто повѣритъ, что это возможно?.. Ея мужа?.. Кроткаго и незлобиваго Матвѣя Трофимовича на «басъ» ставили? Кричали на него?.. По щекамъ били!.. Математика?.. Астронома?.. Милаго «Косинуса»?.. Да за что?.. ».

Когда Ольга Петровна везла третью передачу было прекрасное лѣтнее утро. Ей посчастливилось достать мѣсто въ трамваѣ и, — часъ былъ такой — она, даже сидя, доѣхала до Шпалерной. Посылка была тяжелая и очень удачная. Была полендвица, хлѣбъ, яйца, масло, плитка шеколада, сахаръ, чай и папиросы.

Въ бюро Ольгу Петровну встрѣтили, какъ знакомую, но сидѣвшiй за окошечкомъ человѣкъ сердито оттолкнулъ ея пакетъ.

— Нѣту передачи, — коротко и злобно сказалъ онъ.

— Да почему?..

— А вотъ, пожалуйте въ канцелярiю, тамъ вамъ все разъяснятъ.

Въ канцелярiи было двое. Одинъ очень молодой, круглолицый, упитанный, толстомясый и мордастый въ пиджакѣ поверхъ синей косоворотки разсказывалъ о чемъ-то веселомъ сидѣвшему у окна, развалившемуся на стулѣ молодому еврею въ черной просторной суконной рубахѣ «Толстовкѣ«. На полныхъ щекахъ его еще остались ямки здороваго смѣха и зубы были весело окрыты, когда онъ оберулся къ Ольгѣ Петровнѣ и, строго посмотрѣвъ на завернутый въ бумагу пакеть, сказалъ:

— Кому передаешь?..

— Гражданину Матвѣю Жильцову, № 928, - робко отвѣтила Ольга Петровна, огорошенная обращенiемъ на «ты».

Молодой человѣкъ взялъ со стола листъ и карандашъ и, небрежно держа карандашъ за верхнiй конецъ, повелъ имъ по листу, отъискивая фамилiю. Онъ поднялъ румяное, веселое лицо на Ольгу Петровну, смѣхъ искрился въ его сѣрыхъ холодныхъ глазахъ.

— Вези назадъ домой… Сама поѣшь, — сказалъ онъ, смѣясь.

— То-есть?.. Какъ это? — не поняла его Ольга Петровна.

— Гражданина твоего архангелы накормятъ.

Ольга Петровна ничего не понимала. Она вопросительно посмотрѣла на молодого еврея. Тотъ подмигнулъ весело хохотавшему человѣку и спросилъ Ольгу Петровну:

— Вы кто ему будете?..

— Я?.. Я жена его.

— Ну такъ теперь вы не жена его больше, а вдова Жильцова.

Ольга Петровна все еще ничего не понимала. Молодой человѣкъ сдержалъ свой смѣхъ и сказалъ, дѣлая серьезное лицо.

— По опредѣленiю суда № 928 за злостную агитацiю среди иностранцевъ противъ совѣтской власти приговоренъ къ высшей мѣрѣ наказанiя. Приговоръ третьяго дня приведенъ въ исполненiе. Точка…

— Точка?… ничего не соображая, спросила Ольга Петровна.

— Все… Кончено, — можете идти. Третьяго дня… Ольга Петровна, какъ заведенная кукла повернулась и пошла изъ канцелярiи. Она такъ далека была отъ мысли что ея мужа могутъ казнить, что все еще не осознала того непоправимаго, что вдругъ произошло.

День былъ ясный, теплый, солнечный. По проспекту Володарскаго, бывшему Литейному, толпами шли люди — Ольга Петровна ихъ не видѣла. Она шла, наталкиваясь на прохожихъ и стараясь понять, что-же это произошло?.. Она — вдова?.. Значитъ — Матвѣй Трофимовичъ умеръ?.. Но почему не дали ей знать, когда онъ умиралъ — она простилась-бы съ нимъ. Онъ, вѣроятно, умеръ внезапно. Онъ приговоренъ къ высшей мѣрѣ наказанiя. Боже мой!.. Онъ казненъ ! Это слово вдругъ стало ей яснымъ и понятнымъ и точно острымъ жаломъ пронзило ея тѣло и по нему пошелъ страшный смертный холодъ: Нѣсколько разъ она про себя повторила это ужасное слово: — «казненъ». Старалась запомнить его и усвоить. Казненъ!.. Казненъ!!. казненъ!!! Нѣтъ, не вмѣщалось это слово въ ея понятiе. Она видѣла, какъ на паперти убили ея отца. Убили за смѣлое слово, за проповѣдь возстанiя. Ну, то… Убили… Въ запальчивости и раздраженiи. Въ свирѣпой, все забывающей злобѣ… Ненависти. Разстрѣляли ея сына Ивана… Такъ то на военной службѣ… Онъ не послушался приказа. Но за что могли взять, осудить и казнить Матвѣя Трофимовича?.. Что такое онъ могъ сказать иностраннымъ туристамъ? Кто могъ его понятъ?.. Развѣ за такое слово можно казнить?.. Вѣдь, если онъ что и сказалъ, то только одну правду?..

Она оглянулась и точно въ новомъ свѣтѣ увидала родной свой Петербургъ. По стѣнамъ домовъ и на отдѣльныхъ тумбахъ висѣли плакаты. Колчакъ, Юденичъ и Деникинъ были изображены въ видѣ собакъ на цѣпи. Какой-то всадникъ скакалъ на конѣ… Точно апокалилсическiй это былъ всадникъ. Все было пестро, нарядно. Пожалуй, даже красиво и все была ложь. Такъ развѣ въ этомъ государствѣ лжи можно было говорить правду?..

Она шла, шатаясь. Все таки, что-же случилось?.. Чему она удивляется? Развѣ недавно не читала она статью совѣтскаго писателя Михаила Кольцова. Читала сама, потомъ прочитала Матвѣю Трофимовичу вслухъ, каждое слово запомнила изъ этой статьи.

… «Ну что-жъ, борьба — такъ борьба. Законъ — такъ законъ», — писалъ въ «Правдѣ«Кольцовъ по поводу разстрѣла двѣнадцати человѣкъ. — «Врага, не складывающаго оружiе, врага, тихо приползающаго на брюхѣ, чтобы еще болѣе ужалить и укусить, — такого надо добить, раздавить. Его надо уничтожить, чтобы избавиться разъ навсегда»…

Добить, раздавить, уничтожить!.. Ея Матвѣя? Кроткаго и незлобиваго «Косинуса»?.. Не можетъ этого быть? Онъ врагъ?.. Онъ?!. За что?.. За что-же?..

* * *

Съ этимъ «за что», Ольга Петровна пришла домой, съ мыслью о страшной несправедливости и о непоправимости случившагося она повалилась на постель и лежала въ какомъ-то голодномъ полузабытьи. Никого не было въ этотъ часъ въ квартирѣ. Всѣ комнаты были заперты. Вездѣ была страшная, томящая тишина. Ольга Петровна, какъ сквозь сонъ слышала, какъ вернулась Летюхина, потомъ прибѣжали со двора дѣти Лефлеръ и бѣгали, играя, по корридору. Летюхина обрушилась на нихъ руганью.

Солнечный лучъ ненадолго заглянулъ въ ея комнату. Въ прихожей были звонки, кое-кто отпиралъ дверь своимъ ключомъ. Квартира наполнялась. Вотъ раздался длинный, одиночный звонокъ. Онъ повторился. Это къ нимъ… Рядомъ Летюхина ругалась:

— Что нѣтъ что-ли никого? Отворять имъ иродамъ? Цѣльный батальонъ живетъ, ключами не обзаведется.

Прошло еще минуты три и снова длинный звонокъ. Къ нимъ! Ольга Петровна черезъ силу встала съ постели и пошла въ прихожую.

Усталая, измученная, голодная пришла со службы Женя.

— Ну, что папа?..

— Третьяго дня отца казнили… Женя перекрестилась.

— Царство ему небесное!

Ольгѣ Петровнѣ показалось, что Женя сказала это странно равнодушно и спокойно. Женя шарила въ буфетѣ, ища чего нибудь съѣстного.

— Вотъ его передача осталась, — тихо сказала Ольга Петровна.

Женя молча стала развязьтать пакетъ. Она достала тарелки, ножи и вилки и стала дѣлить: — матери, дядѣ, Шурѣ и себѣ. Ольга Петровна снова легла на постель. Прикрывъ вѣками глаза, она сквозь рѣсницы слѣдила за дочерью. Та заправляла примусъ. Пошла на кухню за водою въ чайникъ, чай будетъ заваривать. «Его» чай… Казненнаго! Это было совсѣмъ невозможно… Дочь!.. Что-же это такое? Такая безчувственность!.. Ольгѣ Петровнѣ казалось, что она начинаетъ ненавидѣть и дочь.

— Мама, ты спишь?..

— Нѣтъ.

— Мама, покушай. Легче станетъ. Я чайку сготовила. Который день ты ничего не ѣшь. Не хорошо такъ… Мертваго не воскресишь.

— Я не могу, Женя… Ты понимаешь… Я не могу… Ольга Петровна едва сдерживала свое злобное къ дочери чувство.

— Привыкнуть, мама, надо. Это война… Хуже войны… Насъ просто выбиваютъ. Уничтожаютъ… Мы — классовый врагъ, котораго надо вытравить.

— За что?..

— За то, что носимъ воротнички, что чисто ходимъ, не развратничаемъ. За то, что смѣемъ говорить правду. За то, что вѣримъ въ Бога… Папочка убитъ. Царство ему небесное. Ему тамъ у Бога легче чѣмъ намъ. Въ нашемъ совѣтскомъ безбожномъ государствѣ радуешься смерти, а не жизни… Какая жизнь!.. Голодъ. Скука… Ничего впереди… Рабство. Самое ужасное рабство!

— Женя…

У Жени сухiе глаза горѣли страшнымъ, лютымъ огнемъ ненависти.

— Дѣдушку… Брата… Теперь и отца… Значить, можно такъ… У меня, мама, въ головѣ все перевернулось. Не убiй… Сказано! — не убiй »!.. А я вотъ до чего дошла… Да я того человѣка цѣловать стала-бы, отдалась-бы ему, послѣднею его рабою стала-бы, который ихъ убивать пойдетъ. Пора. А то насъ бьютъ, а мы молчимъ… Молчимъ… Господи!.. Геннадiй, что-же вы то тамъ заграницей? Когда же вы пойдете?.. Когда насъ всѣхъ выбьютъ?..

— Женя…

Ольга Петровна повернулась лицомъ къ стѣнѣ и затихла. Она слышала, какъ наливала чай въ чашку Женя, какъ мѣшала ложечкой сахаръ, какъ жевала хлѣбъ съ полендвицей. Она по запаху угадывала странно обострившимся обонянiемъ, что дѣлала Женя. Та дѣлала все тихо и спокойно, а Ольгѣ Петровнѣ казалось, что ея дочь громко и жадно чавкаетъ, и не могла погасить въ себѣ непрiязненное и такое новое чувство злобы и ненависти къ дочери.

Потомъ опять ея мысли вернулись къ мужу. И снова стало холодно и страшно. Казненъ!.. Въ этомъ словѣ было нѣчто болѣе страшное, чѣмъ было въ словахъ — «убитъ», «пропалъ безъ вѣсти»… Это третiй ея близкiй казненный большевиками. Третьяго дня… И она не знаетъ, какъ и гдѣ?.. И тѣла его никогда не получитъ для погребенiя. Ихъ тамъ и закапываютъ, гдѣ казнятъ. Какъ его казнили?.. Мучали раньше, или сразу?.. Безъ вещей! .. Какъ повезли?.. Куда?.. Что онъ думалъ? Вспоминалъ-ли семью?.. Зналъ-ли онъ, что его везутъ уже на казнь, или думалъ, что везутъ къ допросу? Умеръ-ли сразу?.. Въ очереди стоя она слышала, что иногда убьютъ, да не добьютъ и такъ и закапываютъ полуживого, а тотъ въ землѣ, какъ червякъ роется, а потомъ затихаеть… Третьяго дня… А вчера, то есть тогда, когда его не было, она ходила въ Торг-синъ и такъ любовно покупала ему на оставшiеся квитки провизiю. А онъ въ это время былъ мертвъ. Вдова Жильцова… Какъ сказалъ это тотъ толстомордый. Ему все ничего… Она осталась одна. Она и Женя. Вотъ и все… Въ этой залѣ…, Когда это было?.. Двадцать лѣтъ тому назадъ на томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ теперь сидитъ Женя и жуётъ «его» провизiю у нихъ на Рождество стояла елка… Какъ все таки должна быть голодна Женя, если можеть теперь ѣсть, когда онъ казненъ . Подъ елкой лежали подарки… Кабанья голова дяди Димы… Онъ тоже убитъ… Звѣрски убитъ… Молодой Гурдинъ смотрѣлъ веселыми и счастливыми глазами на барышень. Тогда танцовали… Въ Гатчинѣ зимою у сестры Маши танцовали вальсъ… Насъ много было… Гдѣ мы?.. Тогда танцовали и плясали всѣ… Теперь тоже танцуютъ… Тогда всѣ… Теперь только правящiй классъ. Пролетарiатъ !.. Пляшетъ на крови и костяхъ казненныхъ!..

Въ ушахъ у Ольги Петровны гудѣло и сквозь этоть гулъ вдругъ звонко, пронзительно и ужасно кто-то кричалъ: — «и-и-и!!.». Можетъ быть это кричалъ кто нибудь въ эту минуту казнимый въ застѣнкѣ и она утонченнымъ своимь слухомъ слышала это… И-и-и!!. Какъ это ужасно… Это человѣка бьютъ… Слышите?.. Каждый день бьютъ… Убиваютъ, мучаютъ… На «басъ» ставятъ!.. И-и-и!.. И мiръ молчить. И Богъ молчитъ. Неужели — Бога нѣтъ ?.. И-и-и!!!

VI

Теперь Ольга Петровна жила по инерцiи. Для чего ей жить?.. Раньше у нея былъ мужъ — Матвѣй Трофимовичъ, — старый, большой ребенокъ, который ходилъ въ Эрмитажъ копировать картины и за которымъ надо было ходить. Тогда она знала, надо себя беречь для него. Если она умретъ, кто будетъ ходить за нимъ?.. Она нужна ему. Надо ходить въ очереди, получать провизiю по квитанцiямъ, полученнымъ Женей и Шурой, съ ночи занимать мѣсто въ очереди и таскать то хлѣбъ, то овощи, то воблу. Надо кипятить воду, готовить немудреный совѣтскiй обѣдъ.

Но, когда не стало Матвѣя Трофимовича, — шутка сказать, — съ нимъ она душа въ душу прожила сорокъ лѣтъ, — для чего вся эта суета?

Смыслъ жизни покинулъ ее и стала покидать ее и самая жизнь. Чуть брежжилъ свѣтъ, Ольга Петровна сходила внизъ и шла въ очередь. Потомъ прибирала комнату и когда Борисъ Николаевичъ, Женя и Шура уходили, Ольга Петровна ложилась въ постель и лежала неподвижно, ни на что не отзываясь.

У-у-у, — гудѣло въ ушахъ. — И-и-и, — кричалъ кто-то дико, пронзительно, выворачивая всю ея душу. Она теперь знала, кто это кричалъ. Это на «басъ» ставили!.. Эта били и издѣвались надъ Матвѣемъ Трофимычемъ или еще надъ кѣмъ нибудь. Это тащили на разстрѣлъ!.. Къ высшей мѣрѣ наказанiя! Это расправлялся пролетарiатъ съ классовымъ врагомъ!

Этого нельзя было вынести. Ольга Петровна тихо умирала въ такихъ мученiяхъ, какихъ еще никто не зналъ. Въ мученiяхъ сознавать эти казни, эти пытки и не быть въ состоянiи имъ помочь — казнимымъ! Шура опытнымъ глазомъ сестры милосердiя видѣла, что ея тетка умираетъ.

Спустя десять дней послѣ того, какъ узнала Ольга Петровна, о томъ, что ея мужа казнили и какъ началась эта страшная пытка, она и точно умерла, Утромъ никто не обратилъ вниманiя на то, что Ольга Петровна не пошла въ очередь, но лежала, не шевелясь въ постели.

Женя, уходя съ Шурой, сказала:

— Не забудь, мама, сегодня въ кооперативѣ морковь и картошку можно получить.

Ольга Петровна не шевельнулась. Шура сказала:

— Оставь ее, Женя. Пусть поспитъ хорошенько. Очень она эту ночь тяжело дышала и стонала. Я схожу за нее.

Онѣ ушли.

Когда вернулись имъ открыла двери не Ольга Петровна, но озлобленный и свирѣпый Мурашкинъ.

— Носить васъ чортъ, — зарычалъ онъ на нихъ. — Что у вашей старухи ноги что-ли отвалятся открыть двери.

— Мама вѣрно больна, — сказала Женя и побѣжала по корридору.

— Этого только не доставало. Еще подохнетъ, возись съ нею, — проворчалъ «завъ», пошелъ въ свою комнату и хлопнулъ дверью.

Ольга Петровна лежала на своей постели холодная и уже закоченѣвшая.

Смерть въ уплотненной квартирѣ совѣтскаго дома — явленiе страшное. Покойника некуда дѣвать — все занято.

Устроить ему катафалкъ, обставить свѣчами, читать надъ нимъ евангелiе и псалтырь, служить панихиды, какъ то полагалось по православному обряду — объ этомъ нечего было и думать.

Тѣло Ольги Петровны завернули въ простыни, связали ей полотенцами руки и ноги — всѣмъ распоряжаласъ Шура — и положили на трехъ стульяхъ въ корридорѣ у стѣны. По утрамъ возлѣ тѣла выстраивалась очередь у уборной, дѣти пугливо косились на мертвеца, взрослые ругались и казалось все это Женѣ безконечно оскорбительнымъ.

Шура съ ногъ сбилась, добиваясь гроба и погребенiя. Сунулась по сосѣдству, на проспектъ Нахимсона, бывшiй Владимiрскiй, въ похоронное отдѣленiе, но тамъ заломили такiя цѣны, что и думать нечего было хоронить. Она обѣгала похоронныя бюро — всюду оказывалось не по ихъ скромнымъ достаткамъ.

Тѣло лежало въ жаркомъ корридорѣ, и смертный духъ тлѣнiя шелъ отъ него и вызывалъ ропотъ жильцовъ. Наконецъ, похоронная агентура при больницѣ, гдѣ служила Шура, согласилась на Шурины мольбы дать гробъ на прокатъ. Раннимъ утромъ прiѣхали дроги въ одну лошадь, привезли простой сосновый гробъ, въ него уложили тѣло Ольги Петровны и отвезли на Волковское кладбище. Его сопровождали Борисъ Николаевичъ, Шура и Женя. У раскрытой могилы старый кладбищенскiй священникъ отслужилъ отпѣванiе. Женя и Шура дрожащими отъ слезъ голосами пѣли молитвы. Когда запѣли «вѣчную память», служитель привезшiй тѣло сказалъ Шурѣ: — пора вынимать».

Антонскiй неловко и неумѣло взялся за ноги, Шура и служитель за голову, они поднесли тѣло къ могилѣ и сбросили его на желтый песокъ. Служитель забралъ пустой гробъ, получилъ «на чай» и пошелъ къ дрогамъ, отвозить гробъ въ больницу.

Священникъ дочитывалъ молитвы. Тѣло Ольги Петровны жалкимъ, бѣлымъ комкомъ лежало на боку на сыромъ пескѣ. Женя, стоя на колѣняхъ, рыдала и повторяла: — «мамочка, мамочка»!..

Въ древесныхъ вѣтвяхъ чирикали птицы, священникъ бралъ пригоршни земли и, кидая ихъ на тѣло усопшей, говорилъ:

— Земля бо еси… и въ землю отъидеши… Могильщикъ лопатой сбрасывалъ землю на тѣло и когда камни падали на голову, Женя вся вздрагивала, ей казалось, что мамочкѣ больно.

Надъ могилой оставили крестъ съ жестяною дощечкой, и Антонскiй укрѣпилъ небольшой вѣночеiкъ изо мха съ бѣлыми иммортелями.

Потомъ втроемъ шли къ стоянкѣ трамвая и всѣ трое молчали.

Совѣтская дѣйствительность какъ то особенно придавила ихъ въ этотъ день похоронъ.

* * *

Пришла бѣда — растворяй ворота! Черезъ два дня Шура и Женя, возвращавшiяся одновременно и раньше Антонскаго, застали его дома. Онъ былъ въ ужасномъ состоянiи. Его уволили со службы по доносу, что онъ свойственникъ разстрѣляннаго Жильцова и былъ вмѣстѣ съ нимъ въ Эрмитажѣ, когда туда прiѣзжали интуристы.

— Ты понимаешь, Шура, — говорилъ свистящимъ шопотомъ Борисъ Николаевичъ, — если меня заберутъ — я не переживу этого. Мнѣ восемьдесятъ лѣтъ скоро. Я не могу, чтобы на меня кричали… Не перенесу побоевъ… Я вотъ… вероналъ приму…

— Да что ты, папа… Что съ тобой милый папа… Ну кто тебя, моего родного старика, тронетъ?..

— Я не переживу, не переживу, — шепталъ Борисъ Николаевичъ и у него выходило: — «не перешиву».

Страшно было оставлять старика одного, но нельзя было бросать службу, теперь кругомъ шли увольненiя, и такъ легко могли разсчитать Шуру, какъ «классоваго врага». Служба все таки какъ то кормила, давала квитанцiи на обѣды и на покупки въ кооперативныхъ лавкахъ. Безъ нея пришлось-бы обращаться къ «частнику», а на это никакихъ средствъ не хватило-бы. Да и надо было кому-нибудь ходить въ очереди. Для Шуры и Жени началась настоящая каторга.

Но прошло три дня, никто не приходилъ, и Антонскiй какъ будто немного успокоился. Онъ даже взялся ходить въ лавки. На четвертый день, подъ вечеръ, когда, какъ муравейникъ кишѣла жизнью квартира, въ нее позвонили особымъ непрерывнымъ звонкомъ. Никто изъ жильцовъ никогда не посмѣлъ-бы такъ звонить, и самъ Мурашкинъ побѣжалъ отворять. Въ квартиру пришли управдомъ и съ нимъ чекистъ и два милицейскихъ.

Управдомъ приказалъ вести чекиста къ гражданину Антонскому. Имѣлся ордеръ на его арестъ.

Ни Шуры, ни Жени не было дома. Антонскiй былъ одинъ. Какъ только раздался непрерывный звонокъ — все стало ясно Борису Николаевичу. Онъ первымъ высунулъ голову за дверь и сталъ прислушиваться. Потомъ шмыгнулъ неслышно въ комнату и зарылся въ одѣяло.

Когда предшествуемые гражданиномъ Мурашкинымъ и управдомомъ чекистъ и милицейскiе вошли въ комнату Жильцовыхъ и прошли на мужскую ея половину — они нашли Антонскаго неподвижно лежащимъ на постели. Онъ не шелохнулся на грозный окрикъ и на толчки. Когда сдернули съ него одѣяло, увидали блѣдное и спокойное лицо. Глаза были плотно замкнуты. Сначала показалось, что онъ просто крѣпко спитъ. Рука, за которуго взялся чекистъ была еще теплая и гибкая, но гражданинъ Антонскiй уже не подлежалъ человѣческому суду совѣтовъ.

Онъ предсталъ на Божiй судъ.

VII

На звонокъ Жени, ей отворила Шура. Она, однако, не впустила свою двоюродную сестру въ квартиру, но, взявь ее за руку вывела обратно на лѣстницу.

— Ты не очень устала?.. Можешь пойдти со мною немного?

Женя молча кивнула головою.

По Соцiалистической, бывшей — Ивановской, — онѣ вышли на улицу Марата, бывшую Николаевскую и свернули направо. На широкой улицѣ было безлюдно и тихо. Вдали у Дѣтско-сельскаго вокзала протяжно и уныло, по вечернему свистѣлъ паровозъ. По Звенигородской везли полосовое желѣзо и оно звенѣло тревожно и безпокойно. Гдѣ то сзади прогудѣлъ автомобиль и скрылся за угломъ… Невдалекѣ у углового дома, гдѣ густо разрослись тополя, на панель легла печальная, вечерняя, прозрачная тѣнь.

Сестры шли рука съ рукой, какъ онѣ привыкли ходить съ дѣтства. Ихъ старые башмаки стучали въ тактъ.

— Что еще случилось? — спросила Женя.

— Цѣлый скандалъ. Сейчасъ явился ко мнѣ Мурашкинъ, едва-ли не пьяный. Сообщилъ постановленiе квартирнаго комитета. Всю нашу залу — то есть нашу и Летюхинскую половины отдаютъ Омзинымъ, а мы вмѣстѣ съ Летюхиной должны вселиться въ ихъ комнату.

— Подлѣ уборной!.. Тамъ такая невыносимая вонь!.. И все слышно… По утрамъ и вечерамъ очереди… Что-же это такое?.. Жить съ Летюхиной?.. Шура, кажется, скоро будетъ и у меня такой часъ, когда и я скажу: — «нѣтъ, не могу больше!».

— Я понимаю тебя, Женя. Потому то и вызвала тебя… Я хочу совсѣмъ бросить квартиру. Мебель продать… Омзины готовы ее взять. Конечно, за безцѣнокъ.

— За что-же Омзинымъ такое счастье привалило?

— Омзинъ поступаетъ въ военную академiю и ему дается добавочная жилплощадь. Мы должны уступить.

— Да развѣ онъ офицеръ?..

— У нихъ развѣ что разберешь… Принесъ документы. Потребовалъ Мурашкина, пили они вмѣстѣ. Завъ кричалъ, Летюхина визжала. Ужасъ, что было. Я дежурная была и мыла въ корридорѣ полы.

— Какъ хочешь, Шура, но я не могу больше… Какъ дядя… Вероналъ… Чего-же еще ждать дальше? Чтобы прямо на улицу выбросили?..

— Я тебя такъ отлично понимаю, Женя. И вотъ что я хочу тебѣ предложить. Поѣзжай къ тетѣ Надѣ на хуторъ.

— Ну, хорошо. А ты?.. Что-же ты будешь дѣлать?

— Постой… На хуторъ… Помнишь, какое тамъ всегда было довольство и всего изобилiе. Не можетъ быть, чтобы все такъ таки и пропало.

— Тетя Надя писала — у нихъ теперь колхозъ.

— Но тетя Надя осталась единоличникомъ. Ты ей поможешь въ хозяйствѣ. Опять за рукодѣлье примешься. Мы еще поживемъ, родная Женичка.

— Такъ… А ты?..

— Я могу устроиться въ общежитiи сестеръ милосердiя при госпиталѣ. Тамъ есть хорошiя сестры. И тоже… «классовые враги».

— Какой, Шура все это ужасъ. И никто не бунтуетъ! Насъ всегда учили — бунтуютъ голодные… Голодные!.. Помнишь у Леонида Андреева «Царь Голодъ»… Нѣтъ уже какой тамъ царь?.. Рабъ… Нѣтъ, голодные молчатъ, повинуются и тихо вымираютъ… Бунтуютъ сытые…

— Можетъ быть, ты права. Народъ съ жиру бѣсится. А, когда жира нѣтъ, съ чего ему и бѣситься?

— Голодному возстать?.. Да, какъ-же!.. У голоднаго одна мысль — хлѣба!.. Большевики то это прекрасно учитываютъ — они искусственно устраиваютъ голодъ. Вотъ и мы!.. Мурашкинъ сказалъ… Кто такое Мурашкинъ?.. мальчишка, необразованный… и подлый… насквозь подлый!.. И мы… Старыя… Хвосты поджали… Слушаюсь… Что прикажете, гражданинъ Мурашкинъ?..

— А что ты сдѣлаешь? Я ходила къ управ-дому. Говоритъ — ихъ право.

— Да, знаю. Ихъ право. Законъ давить, притѣснять несчастныхъ старыхъ женщинъ!.. Мы вѣдь уже старыя!.. Старыя дѣвы!.. Старухи!.. А гдѣ-же, когда была наша молодость?.. Наши выѣзды?.. Балы?.. — Женя захохотала такимъ страннымъ хохотомъ, что Шурѣ стало страшно.

— У меня-же, Шурочка, еще и женихъ есть!.. Въ Па-ри-жѣ!.. Вотъ такъ фруктъ: — въ Парижѣ!.. Подарки шлетъ!.. Муку, сахаръ и масло… Это вмѣсто цвѣтовъ и конфетъ… Жени-ихъ… И какъ я ему благодарна… Какъ жарко за него молюсь… Но, Шура, во сколько разъ было-бы лучше, если-бы онъ самъ явился сюда… Какъ это?.. На бѣломъ конѣ?.. Нѣтъ… На конѣ не современно. На аэропланѣ и съ гранатой въ рукахъ. И ихъ всѣхъ… Къ чертямъ!.. Къ чертямъ!.. Къ самимъ чертямъ!.. Черти къ чертямъ…

— Да, Женя. Конечно, все это такъ. А все таки, какъ ты находишь мой планъ?..

— Поѣду, — со слезами на глазахъ сказала Женя. — Съ тобою только мнѣ уже очень трудно разстаться. Какъ ты одна то будешь… Вѣдь мы съ тобой душа въ душу жили… Почти, какъ родныя…

— Тамъ будетъ тетя Надя.

— Знаю… Не то… Съ тобою у меня все. Всѣ секреты… Весь мой романъ… Фiалки!.. и ты одна знаешь, что я вѣрна… «А если ты ужъ въ небѣ — я тамъ тебя найду»!.. Вотъ все не плакала, а теперь слезами, кажется, изойду. Грустно… нѣтъ не то… А гнусно и паршиво… паршиво… Паршиво… Мурашкинъ прогналъ!.. Подумаешь, какой императоръ! Ну, не смотри на меня. Пройдетъ!.. Идемъ домой продавать академику Омзину наши фамильныя вещи!.. Дѣдушкинъ комодъ краснаго дерева… За кило хлѣба… О, какъ я ихъ всѣхъ ненавижу, ненавижу толстомордыхъ красноармейцевъ!..

— Ну ужъ, какiе толстомордые… Заморыши… Вырожденцы… Вымираетъ, гнiетъ и вырождается Русь.

— Ну, идемъ… Прошло…

Женя круто повернула назадъ и пошла, увлекая Шуру къ дому.

Уже темнѣло. По улицѣ длинной вереницей фонари вспыхнули. Небо точно утонуло во мракѣ. Теплый iюльскiй вѣтеръ дулъ имъ навстрѣчу. Печальными казались темныя окна домовъ. Точно вымеръ городъ.

VIII

Володя въ тѣ самые дни, когда былъ разстрѣлянъ его отецъ и отъ тоски и голода умерла его мать прiѣхалъ съ Драчемъ изъ служебной командировки. Съ тѣхъ поръ, какъ iюльскимъ вечеромъ 1914-го года онъ ушелъ съ Пулковской дачи, онъ, вотъ уже почти девятнадцать лѣтъ, ничего не слыхалъ о своихъ, не думалъ и не вспоминалъ о нихъ. Новая жизнь захватила его.

Коммунистическая работа — инструктированiе отдѣловъ въ провинцiи, наведенiе порядка въ насаждаемыхъ колхозахъ, обобществленiе всего имущества и орабоченiе всѣхь гражданъ, борьба на религiозномъ фронтѣ — дѣла было уйма, дѣла отвѣтственнаго, серьезнаго и труднаго. Онъ говорилъ, поучалъ — Драчъ дѣйствовалъ, Непремѣнный членъ конференцiи по аэрофикацiи, членъ совѣщанiя редакторовъ фабрично-заводскихъ газетъ, организаторъ перво-майскихъ комиссiй, предводитель бригадъ молодняка, посылаемыхъ для наведенiя порядка въ разныхъ совѣтскихъ учрежденiяхъ — онъ объѣздилъ за эти годы всю совѣтскую республику, былъ на Днѣпро-строѣ, былъ въ Сибири и на Дальнемъ Востокѣ, вездѣ исправляя плановую работу и выпрямляя «право-лѣвацкiй» уклонъ.

Сейчасъ они прибыли въ Ленинградъ по вызову товарища Малинина. Старый партiецъ — Малининъ — тоже за эти девятнадцать лѣтъ далеко шагнулъ впередъ по коммунистической iерархической лѣстницѣ. Политическiй комиссаръ при красно знаменныхъ армiяхъ — онъ былъ подъ Царицынымъ въ 1919-мъ году, когда сражались съ Деникинымъ и подавалъ тамъ мудрые совѣты Сталину и Ворошилову, онъ съ Фрунзе побѣждалъ Врангеля въ Крыму, и съ Тухачевскимъ сражался противъ поляковъ. Теперь, членъ рев-воен-совѣта, кавалеръ орденовъ Ленина, Краснаго Знамени и Красной Звѣзды, онъ занималъ видное мѣсто въ комиссiи по механизацiи армiи.

— Размѣнять меня на прошлое, — говаривалъ онъ въ кругу своихъ подчиненныхъ, бывшихъ царскихъ генераловъ и полковниковъ, «спецовъ» при рев-воен-совѣтѣ, - пожалуй буду въ родѣ какъ инженерный, полный генералъ со звѣздами и лентой.

Впрочемъ, военную, красноармейскую форму онъ почти никогда не носилъ, ходилъ, какъ всѣ совѣтскiе сановники, въ толстовкѣ чернаго сукна, въ шараварахъ и высокихъ сапогахъ, въ черномъ штатскомъ длинномъ пальто и рабочей кепкѣ.

Онъ жилъ въ реквизированномъ барскомъ особнякѣ, на набережной Невы и, обыкновенно, лѣстница, прихожая и прiемная были полны рослыми чекистами его охраны, секретарями, юркими молодыми людьми, слѣдившими, чтобы никто постороннiй не могъ пробраться къ важному комиссару.

Въ тотъ позднiй вечернiй часъ, когда было назначено Володѣ и Драчу прiѣхать къ Малинину — въ особнякѣ было темно, и на звонокъ у наружнаго подъѣзда, къ большому удивленiю Драча, знавшаго комиссарскiе порядки, имъ отвориль самъ Малининъ.

Володя съ трудомъ узналъ въ старикѣ, одѣтомъ въ какой-то полу-длинный, мягкiй кафтанъ, отворившемъ имъ двери суроваго и непреклоннаго Малинина. Старому партiйцу было теперь за шестьдесятъ. Сѣдые волосы остались только на вискахъ и вокругъ шеи, они торчали точно перья у птицы, непослушные гребенкѣ. Маленькая сѣдая бородка и жесткiе стриженные усы надъ сухою лиловою губою придавали Малинину еще болѣе старый видъ. Лицо было въ глубокихъ морщинахъ и было темно-шафрановаго цвѣта, виски ввалились и посинѣли.

Малининъ показалъ вошедшимъ на вѣшалку, чтобы они повѣсили сами пальто и шапки и потомъ повелъ ихъ по лѣстницѣ во второй этажъ. Все это дѣлалось молча и въ полной тишинѣ и было похоже на то, что Малининъ боялся, что шофферъ автомобиля, на которомъ прiѣхали Володя и Драчъ и милицейскiй наружной охраны услышатъ его голосъ. Все такъ-же молча и точно таинственно они прошли въ глубь квартиры, Малининъ ввелъ гостей въ свой кабинетъ, тщательно заперъ двери, пустилъ свѣтъ и только тогда внимательно посмотрѣлъ на своихъ старыхъ товарищей.

— Побѣлѣ-ѣлъ…, - сказалъ онъ, глядя на сѣдые волосы Драча. — Ну да и всѣ мы тутъ… Старая гвардiя… Износились… Устали… Ахъ, какъ устали… И разочаровались…

Онъ протянулъ гостямъ раскрытый портъсигаръ.

Въ комнатѣ было свѣтло и Володя разсматривалъ обстановку комиссарскаго кабинета. Малининъ сидѣлъ за большимъ письменнымъ столомъ, гостей усадилъ въ старинныя ошарпанныя кресла съ протертой обивкой; съ боку стоялъ небольшой столикъ съ пишущей машинкой, въ углу высокiй несгораемый шкафъ. Малининъ зажегъ небольшую лампочку съ синимъ стекляннымъ абажуромъ, стоявшую на столѣ и попросилъ Драча выключить висячую лампу. Въ кабинетѣ стало сумрачно, но уюта не прибавилось. Углы комнаты потонули въ тѣни. Отъ того, что письменный приборъ на столѣ былъ сборный, что какъ то небрежно и неаккуратно были положены бумаги, что въ книжномъ шкафу противъ стола со стеклянными дверцами почти не было книгъ, а были навалены какiя то растрепанныя брошюры и старыя газеты, въ кабинетѣ было точно въ покинутомъ домѣ, откуда уѣхали хозяева. Впрочемъ это было почти повсюду въ квартирахъ партiйцевъ, занимавшихъ чужое, разорявшихъ это чужое и ничего «своего» въ нихъ не вносившихъ.

Молча закурили папиросы. Володя прислушался. Чуть былъ слышенъ мѣрный плескъ волнъ на Невѣ, да на каминѣ, на мраморной доскѣ какъ то торопливо и безпокойно тикали большiе бронзовые часы.

— Я пригласилъ васъ, товарищи, — началъ тихимъ голосомъ Малининъ, — чтобы сообщить вамъ о томъ, что явилось плодами моихъ глубокихъ размышленiй въ эти годы. Вы были первыми моими учениками. Васъ я первых пригласилъ и принялъ въ мою ячейку, васъ связалъ кровью съ партiей и васъ посвятилъ въ тайны марксизма.

Казалось, что Малинину трудно было говорить. Онъ сдѣлалъ нѣсколько длинныхъ затяжекъ, выпустилъ дымъ и, окутавшись имъ продолжалъ:

— Самъ я крестьянинъ… Моя мать въ селѣ и посейчасъ понемногу хозяйствуетъ, а ей за восемьдесятъ лѣтъ… По образованiю я инженеръ, въ свое время я окончилъ Технологическiй Институтъ и законы механики мнѣ хорошо извѣстны. Механика — это жизнь. Нарушить законы механики — значитъ нарушить самую жизнь. Это ведетъ къ смерти. Къ гибели. Такъ вотъ… Я замѣчаю, что наша правящая партiя за послѣднее время, а, можетъ быть, это было и всегда, только слишкомъ занятый, увлеченный пафосомъ революцiи, я этого не замѣчалъ, наша правящая партiя нарушаетъ законы механики… Отъ этого чѣмъ дальше, тѣмъ больше мы, а съ нами и государство, нами управляемое, отходить отъ жизни. Мы заблужались… Коммунизмъ — это не жизнь, но противное жизни… Коммунизмъ — это смерть… Ибо онъ противъ законовъ механики. Просто говоря коммунизмъ — утопiя…

— Что ты хочешь этимъ сказать?… — сказалъ Драчъ и внимательно и остро посмотрѣлъ въ глаза Малинину. Тотъ стойко выдержалъ его взглядъ.

— Я хочу сказать, товарищи, что одинъ лоскутъ человѣческой кожи, выкроенный изъ живого человѣка сталъ для меня дороже всѣхъ революцiй.

— Вотъ ка-акъ, — протянулъ Драчъ, — поздно, товарищъ, ты это надумалъ. Что-же ты не думалъ объ этомъ, когда былъ подъ Царицынымъ, или когда шелъ на Кiевъ? Тамъ не лоскуты драли съ живыхъ людей, а цѣликомъ сдирали съ нихъ шкуры.

— Знаю… Каюсь… Но тогда былъ пафосъ… А потомъ — водка… кокаинъ… женщины… Совѣсть была придушена. Некогда было одуматься. Совѣсть спала.

— Теперь она у тебя проснулась?.. Въ тебѣ совѣсть?. Та-акъ… Товарищъ комиссаръ… Въ тебѣ просто правый уклонъ…

— Я хотѣлъ-бы, товарищи, чтобы вы выслушали меня до конца… Мы говоримъ о мирѣ… О мирѣ!.. О счастьи народовъ!.. Обманъ!.. Ложь!.. Мы готовимъ самую многочисленную армiю въ мiрѣ. Нашъ все-воен-обучъ забираетъ въ свои сѣти всѣхъ рабочихъ и крестьянъ и не только мужчинъ, но и женщинъ. У насъ уже готово нѣсколько десятковъ миллiоновъ вооруженныхъ людей. Нѣмцы и американцы намъ создали такiе заводы, гдѣ мы самостоятельно готовимъ танки, бомбовозные аэропланы, сотни тысячъ аэроплановъ! Наша красная армiя — наша гордость… Мы имперьялисты, но никакъ не коммунисты. У насъ всѣ думы о войнѣ… Мы первые въ мiрѣ поняли, что при хорошемъ воздушномъ флотѣ не нужно вовсе морского флота, ибо онъ не въ состоянiи бороться противъ аэроплановъ. Мы поняли, что сухопутныя армiи съ ихъ артиллерiей, конницей и пѣхотой, только развиваютъ побѣду, которую даетъ воздушный флотъ. И мы его готовимъ. Для чего?..

— Для обороны совѣтскаго союза, которому со всѣхъ сторонъ угрожаютъ капиталистическiя государства.

Малининъ засмѣялся. Страшна была улыбка его стараго изможденнаго пороками лица.

— Никто намъ не угрожаетъ. Я членъ рев-воен-совѣта и знаю лучше, чѣмъ кто нибудь другой, что не намъ угрожаютъ, но мы готовимъ непрерывную вѣчную войну. Страшнымъ, стальнымъ утюгомъ смерти мы, большевики, готовимся пройдти по всей Европѣ, по всему мiру, чтобы уничтожить все свободное, все живое и такимъ же голодомъ, какой мы насадили у себя, терроромъ и казнями уничтожить всѣ свободныя государства и обратить ихъ въ рабовъ… Поняли? Даешь Германiю!.. Даешь Францiю!.. Даешь Англiю, весь мiръ даешь!.. Поняли меня? У насъ шовинизмъ, но не нацiоиальный, не Русскiй шовинизмъ, но самый страшный шовинизiмъ, какой только можетъ быть на землѣ, шовинизмъ третьяго интернацiонала.

— Ну что-же если даже и такъ. Не такъ это и плохо.

— Нашъ коммунизмъ выродился. Онъ пошелъ противь жизни. Если уничтожить все сильное, все живое и дающее жизнь, что-же останется?.. Смерть!..

— Товарищъ, ты заблуждаешься. Вспомни уроки Ленина. Правда, при насильственномъ насажденiи въ обществѣ соцiализма мы неизбѣжно должны сметать съ лица земли все то, что намъ оказываетъ сопротивленiе. Мы объявили войну буржуазiи и мы ее уничтожили. Мы объявили войну кулаку — и мы его уничтожаемъ… Да, совершенно вѣрно — это мы организовали голодъ на Украинѣ, на Дону, на Кубани и по Волгѣ, но это потому, что какъ-же иначе было намь сломить тѣ жизне-стойкiе, крѣпкiе элементы, которые намъ постоянно оказывали самое злостное сопротивленiе? Тамъ слишкомъ крѣпокъ былъ бытъ и намъ иначе его нельзя было сломить, какъ не начисто уничтоживъ самихъ жителей.

— Да, да… Это-то и есть нарушенiе законовъ механики. Коммунизмъ унитожаетъ все свободное, свободолюбивое и сильное. Слабое и безвольное онъ обращаетъ въ рабовъ. Мы идемъ не впередъ къ новой и свѣтлой жизни, но назадъ къ феодальнымъ временамъ, къ крѣпостному праву и самой густой и непроглядной тьмѣ. Эта тьма уже охватила нашъ совѣтскiй союзъ, очередь за другими государствами. Мы стремимся добиться ихъ разоруженiя, Усыпить ихъ своимъ миролюбiемъ и тогда… Слушайте… Основнымъ стержнемъ замышляемой нами непрерывной войны съ кольцомъ буржуазныхъ государствъ, насъ окружающихъ является стремленiе превратить войну совѣтскаго союза, какъ государства, въ войну гражданскую между всемiрнымъ пролетарiатамъ и мiровой буржуазiей. Вотъ тотъ планъ войны, который я самъ вырабатывалъ… Поняли? Уничтожить прежде всего христiанство, уничтожить культуру, въ чемъ бы она ни проявлялась, развить для этого красное, коммунистическое движенiе въ глубокомъ тылу непрiятельскихъ государствъ. Пока мнѣ казалось, что это просто утопiя, я не обращалъ на это вниманiя, но теперь я вижу, что въ самой западной Европѣ идутъ на это, что тамъ готовятся сдаться намъ, что нашей страшной лжи вѣрятъ… Тогда вдругъ точно что мнѣ открылось, я понялъ весь ужасъ всего этого и рѣшилъ бороться.

— Бороться?… — строго сказалъ Драчъ. — Съ кѣмъ?

— Гранитовъ, я обрашаюсь къ вамъ. Вы болѣе молодой, вы поймете меня. Я не иду ни противъ партiйцевъ, ни противъ партiи, но я считаю долгомъ своимъ предостеречь партiю отъ того пагубнаго имперьялистическаго пути на который она становится. Мы должны требовать пересмотра нашей политики, мы должны требовать прекращенiя вооруженiй, военизацiи населенiя, прекращенiя вымариванiя населенiя голодомъ, словомъ новаго на этотъ разъ не экономическаго НЭП-а, но НЭП-а политическаго. Я увѣренъ, что, будь живъ Ленинъ, онъ понялъ-бы меня. Вѣдь мы сами себя губимъ. И мы губимъ идею соцiализма, мы губимъ коммунизмъ. Вы мои первые и вы должны и въ этой новой борьбѣ, на которую я васъ зову, быть со мною.

— Ты, Малининъ, отъ старости рехнулся. Ты, однако, все таки понимаешь, чѣмъ все это пахнетъ. Это уже не уклонъ — это настоящая «контра», — вставая, сказалъ Драчъ и потянулся къ револьверу, висѣвшему у него на поясѣ.

Малининъ быстрымъ движенiемъ выдвинулъ ящикъ стола и досталъ оттуда браунингъ.

— Не безпокойся, — холодно сказалъ онъ. — Меня этимъ не запугаешь. Имѣю свой не хуже твоего. Значитъ, кончено. Но попробуй только донести на меня. Живымъ отсюда не уйдешь… Мнѣ все равно, Я знаю, послѣ всего того, что я вамъ, какъ своимъ подлиннымъ товарищамъ здѣсь сегодня сказалъ — я конченный человѣкъ… Но васъ я предупреждаю, что прежде чѣмъ вы на меня донесете, я приму свои мѣры. Я все это сказалъ вамъ потому, что съ вами вмѣстѣ я надѣялся выпрямить линiю нашего поведенiя.

— То есть, товарищъ Малининъ, — тихо и какъ то торжественно сказалъ Володя, — вы предлагаете намъ — заговоръ?

Малининъ ничего не отвѣтилъ. Его лицо было сурово и рѣшительно.

— Ахъ, елки — палки, — воскликнулъ Драчъ. — Едрена вошь! Ты просто рехнувшiйся комиссаръ. Ты еще о Богѣ намъ скажи. Можеть ты и до этого дошелъ?..

— О Богѣ я тебѣ говорить не буду. Ты скотъ и никогда не поймешь, что такое идейный партiецъ. Ты не хочешь видѣть, что подъ покровомъ коммунизма у насъ готовится такая монархiя, какой не снилось ни Александру, ни Цезарю, ни Наполеону.

— Здорово!.. И во главѣ ея?..

— Жидъ!..

— Ну это, товарищъ, ты заливаешь… Но, какъ мнѣ все это понимать. Вѣдь я чекистъ.

— Доноси. Но отсюда живымъ не уйдешь!

— То есть, какъ это такъ, живымъ, говоришъ не уйду?

— Да, — сказалъ Малининъ и снова взялся за револьверъ.

— Оставь, — строго сказалъ Драчъ. — Брось эту игрушку. У меня не хуже твоей есть… Продолжимъ дискуссiю… Ты Троцкаго-то помнишь?.. А, помнишь?.. Тотъ тоже выправлять хотѣлъ… И вотъ и выправляетъ у чорта на куличкахъ такой-же старый и облѣзлый, какъ и ты… Партiя не для стариковъ… Да, ты револьверомъ-то не верти… Я твоей игрушки не боюсь… Обязанъ донести и донесу… По чистой совѣсти… То, что ты намъ сказалъ сейчасъ — хуже меньшевизма… А убить — попробуй!.. Я видный чекистъ и меня убить?.. Гмъ!.. Еще не родился тотъ человѣкъ, который меня да убьетъ.

— Товарищъ Гранитовъ… Что скажете вы?.. Передъ нами выборъ… Или съ нами — спасенiе Россiи и коммунизма… Спасенiе всей работы Ленина, или съ ними гибель, крушенiе всего… Смерть.

— Я не измѣнилъ и не измѣню партiи, — со злобою сказалъ Володя и тоже досталъ револьверъ.

— Брось, — строго кинулъ ему Драчъ. — Положи въ кобуръ. Не надо этого, мы его пожалѣемъ…

И въ это слово: — «пожалѣемъ» Драчъ вложилъ такую злобную иронiю, что у Володи руки и ноги похолодѣли.

* * *

Володя понялъ, что ихъ разговоръ дошелъ до такой точки, что они уже играли съ жизнью. Или сейчасъ ихъ обоихъ прихлопнетъ Малининъ, или имъ надо прикончить Малинина, который ихъ такъ не выпуститъ. Да, и можетъ быть у него тутъ гдѣ нибудь подлѣ припрятаны люди… Но убить виднаго комиссара?.. Это совсѣмъ не то, что донести на него. На мертваго не покажешь.

Малининъ мрачнымъ, тяжелымъ взглядомъ смотрѣлъ то на Володю, то на Драча. Онъ опять взялъ револьверъ, но взялъ его какъ то вяло и нерѣшительно.

— Ну, такъ и чортъ съ вами, — сказалъ Малининъ. Но звукъ его голоса не отвѣчалъ тому, что онъ сказалъ. Онъ былъ глухъ и невнятенъ.

Въ тотъ же мигъ Драчъ ловкимъ движенiемъ очутился за столомъ, позади Малинина и схватилъ того за руки у кистей. Онъ потащилъ его на середину комнаты и повалилъ на коверъ. Малининъ сопротивлялся и старался повернуть револьверъ на Драча и поставить кнопку его на «огонь». Драчъ въ свою очередь направлялъ руку Малинина съ револьверомъ къ виску Малинина.

Володя растерянно топтался подлѣ, ничего не предпринимая.

— Гранитовъ, да навались, чортъ, на него. Ишь жилистый такой, дьяволъ!.. Кусается стерва!.. Дави его, сволочь, на храпъ! Не бей, слѣдовъ чтобы никакихъ… Дави!.. Души!.. Вотъ такъ!.. Ага, помягчѣлъ… Старый чортъ!

Драчъ задыхался отъ напряженiя. Наконецъ, ему удалось приставить револьверъ Малилина къ виску и повернуть кнопку. Онъ нажалъ на спусковой крючокъ.

Негромко, какъ хлопушка ударилъ выстрѣлъ. Живое тѣло задергалось подъ Володей, сидѣвшемъ верхомъ на Малининѣ и задрыгала судорожно лѣвая нога. Темный сгустокъ крови съ бѣлымъ мозгомъ вылетѣлъ на коверъ. Глаза Малинина выпучились изъ орбитъ и потомъ медленно закрылись.

Все было кончено. Драчъ, державшiй руку Малинина отпустилъ ее и поднялся съ ковра.

— Ну, слѣзай, теперь, — сказалъ онъ отдуваясь. — Ступай къ машинкѣ. Садись и пиши, что я тебѣ буду диктовать.

Володя послушно слѣзъ съ убитаго и подошелъ къ столику съ пишущей машинкой. Драчъ подошелъ къ нему и зажегъ надъ нимъ стѣнную лампочку.

— Пиши: — «въ смерти моей никого не винить. Совершилъ растрату довѣренныхъ мнѣ денегъ»…

— Растрату?… — съ удивленiемъ спросилъ Володя и, прекративъ стучать на машинкѣ, повернулся къ Драчу.

— Ну, да, братокъ, растрату! Чему ты удивляешься?.. Отчего другого могь застрѣлиться такой правовѣрный партiецъ, какимъ былъ Малининъ?.. Стучи. Медлить намъ нельзя… «совершилъ растрату и не считая себя болѣе соотвѣтствуюшимъ темпу строительства нашей Великой республики ухожу изъ жизни»… Все… Ловко пущено?.. А?.. Елки-палки!.. Ну, давай, мнѣ листокъ. Я подмахну за него. Что?.. подпись неразборчива? Еще-бы! когда такая эмоцiя у него тогда была. Осторожнѣе, братокъ, не наступи въ кровь. Это было бы хужѣе всего… Теперь поищемъ ключа отъ денежнаго шкафа.

Драчъ былъ поразительно спокоенъ, но торопился ужасно. Володя понималъ, какъ ни глухо раздался выстрѣлъ въ комиссарскомъ кабинетѣ, онъ могъ быть услышанъ въ дальнихъ комнатахъ и даже на самой набережной, гдѣ такъ тиха и безмолвна была теплая лѣтняя ночь.

Драчъ подошелъ къ Малинину и обыскалъ карманы. Но ключа тамъ не нашелъ.

— Посмотри на шеѣ. Онъ старый крестьянинъ и навѣрно когда то носилъ крестъ на гайтанѣ, - сказалъ Володя.

Драчъ осторожно разстегнулъ кафтанъ и запустилъ руку на грудь убитаго.

— А, шерстистый чортъ, — сказалъ онъ. — Такъ и есть, будто ключики.

Володя подалъ ножъ Драчу.

— Разрѣжь, — сказалъ онъ брезгливо, — что возишься.

— Какъ можно рѣзать?.. Надо обратно надѣть. Чтобы, а ни-ни! Никто и не догадался, кто снималъ, онъ самъ или кто другой. Придержи голову, а то въ крови бы не запачкать? Володя сталъ на колѣни надъ убитымъ и держалъ голову, пока Драчъ осторожно стягивалъ съ шеи ремешокъ.

— Гляди… И крестъ, подлецъ, носилъ. Вотъ онъ какой былъ партiецъ!.. Хорошаго жука мы съ тобою прихлопнули!

Ключей было три, но Драчъ сразу сообразилъ, что замысловатый ключикъ съ бронзовой головкой и долженъ быть отъ несгораемаго шкафа. Онъ не ошибся. Ключъ ловко вошелъ въ маленькое отверстiе, прикрытое откидной мѣдной дощечкой, легко повернулся съ легкимъ мелодичнымъ звономъ, и тяжелая тройная дверь мягко и неслышно открылась.

— Ну, принимай и прячь въ карманы. Ого!.. Тутъ и валюта есть!.. Такъ награждается умъ, смѣлость и вѣрность совѣтской власти.

Драчъ вынулъ нѣсколько пачекъ червонцевъ, одну пачку длинныхъ долларовыхъ бумажекъ и двѣ пачки нѣмецкихъ марокъ.

— Есть немного и золота. Возьмемъ и его, — сказалъ онъ.

— Все — партiйное, — тихо, съ упрекомъ, сказалъ Володя.

— Ахъ, елки-палки!.. Дѣйствительно?.. Такъ ты пойми, братокъ, чго это не мы беремъ. Это онъ взялъ и растратилъ тамъ на какую ни есть любушку… Онъ, говорили мнѣ, съ балетной жилъ. Погоди мы и ее арестуемъ и пришьемь къ этому дѣлу.

Драчъ тщательно закрылъ шкафъ и пошелъ надѣвать гайтанъ съ ключами на шею мертвеца. Володя съ отвращенiемъ, но безъ всякаго страха помогалъ ему.

— Воняеть какъ, — сказалъ онъ.

— Да, человѣческая кровь не розами пахнетъ, — сказалъ Драчъ. — А чисто обработали. Очень даже чисто. — Онъ не безъ профессiональной гордости окинулъ взглядомъ убитаго имъ Малинина. — Револьверъ въ рукѣ у самоубiйцы. Правда, палецъ не на гашеткѣ. Лужа крови не тронута. И какое спокойствiе на лицѣ… И крестикъ на груди… Крестикъ!.. Есть оть чего застрѣлиться. Ну, вынимай штепселя, гаси огни.

— Драчъ, а скажи мнѣ… Ну для чего намъ все это надо было дѣлать? Отняли-бы револьверъ и донесли. Тотъ же конецъ. Онъ, поди, не отперся-бы отъ своихъ словъ… Помнишь Далекихъ?..

— Послѣ… Послѣ все скажу… Эхъ, товарищъ, быль партiецъ!.. Въ какихъ, какихъ бояхъ ни участвовалъ. Какую кровь лилъ!.. А теперь!.. Тьфу!.. Растратчикъ!!. Елки-палки!.. Едрёна вошь!..

Комната погрузилась въ темноту. Володя и Драчъ вышли изъ нея, плотно заперли дверь и по темной лѣстницѣ спустились внизъ. Они ощупью отъискали свои пальто и фуражки и вышли на набережную.

— Въ Европейскую, — небрежно кинулъ шофферу Драчъ, глубоко усаживаясь на мягкiя подушки автомобиля.

IX

Европейская гостинница была предоставлена для прiема иностранцевъ и очень высоко поставленныхъ партiйцевъ. Въ ней все было, какъ въ Европѣ, какъ въ капиталистическихъ странахъ. Все было не по большевицки. Величественный швейцаръ и подлѣ рослые, сильные и ловкiе переодѣтые чекисты, въ ресторанѣ толстый метръ-д-отель, помнившiй иныя времена, лакеи съ голодными глазами и худыми лицами, но во фракахъ, хорошiя скатерти на столахъ, уютомъ отзывающiя лампочки подъ абажурами, фарфоровая посуда и хрусталь. Цвѣты… Много свѣта… Оркестръ джазъ-бандъ, красивыя женшины, доступныя для всѣхъ, имѣющихъ иностранную валюту, пѣвучее танго и всегда какая нибудь танцующая пара — развлекающiйся въ Ленинградѣ иностранный дипломатъ, или купецъ и совѣтская жрица любви изъ голодныхъ «классовыхъ враговъ». Здѣсь торговали на золото и валюту и презрительно отбрасывали совѣтскiе червонцы.

Яркiй свѣть слѣпилъ глаза. Сонно, пѣвуче и точно въ носъ пѣлъ сладкую пѣснь саксофонъ оркестра. За столиками сидѣли чекисты, совѣтскiе сановники, иностранцы. Здѣсь забывался голодный Ленинградъ, мерзнущiя зимою, мокнущiя подъ дождями лѣтомъ очереди полураздѣтыхъ людей у продовольственныхъ лавокъ и суета орабоченнаго люда, здѣсь было точно въ старомъ довоенномъ Петербургѣ. Драчъ выбралъ столикъ въ углу, откуда былъ виденъ весь нарядный залъ. Лакей подлетѣлъ къ нему съ лакейскимъ шикомъ и склонился передъ виднымъ чекистомъ.

— Какъ изволите, на валюту, или на червонцы, — тихо и почтительно спросилъ онъ.

— На валюту, гражданинъ, на валюту, — потягиваясь, сказалъ Драчъ, и вынулъ изъ кармана стодолларовуго бумажку.

— Что прикажете-съ?..

— Подай намъ, гражданинъ, прежде всего, водочки… ну и тамъ свѣжей икорки… баночку… балычка… Ушицу изъ волжскихъ стерлядей.

— Съ разстегайчиками, позволите?..

— Съ разстегайчиками, естественно. Ну тамъ, что у васъ такого имѣется…

— Пулярду, особенно рекомендую… Очень хороша у насъ сегодня пулярда…

— Ладно, давай пулярду…

Заказъ былъ сдѣланъ, лакей исчезъ и подъ музыку оркестра Драчъ сталъ тихо говорить Володѣ.

— Ты спросилъ меня, почему я предпочелъ этотъ способъ, а не иной… Ну, донесли-бы… Такъ еще вопросъ, выпустилъ-ли бы онъ насъ раньше. Да онъ и самъ съ усами… Оговорить насъ могъ… Сложная и хитрая исторiя… Поднялось-бы дѣло… Хотя и притушили-бы его и замолчали, а все пошли-бы слушки, смотри еще въ иностранную, или еще того хужѣе въ эмигрантскую печать попало-бы. О, будь она трижды проклята! Стали-бы шептаться — въ партiйной верхушкѣ склока!.. Верхи колеблются. Верхи измѣняютъ марксизму. Между коммунистами есть разочаровавшiеся. Елки-палки!.. Ну, что хорошаго? Повѣрь, Сталинъ это очень пойметъ и оцѣнитъ. Да и ты, Гранитовъ… Гранитъ!.. Ты долженъ понимать нашъ подлинно гранитный поступокъ.

— Да, можетъ быть.

— Помнишь Фрунзе?.. Того, кто побѣдилъ Врангеля?.. Тоже, какъ и этотъ. Ахъ, елки-палки!.. Онъ изъ рабочихъ… И тоже инженеръ… Заколебался. Наши сразу замѣтили… И… Пожалуйте, вамъ надо полѣчиться… Операцiю сдѣлать. Врачи говорятъ, нельзя операцiю, у него сердце плохое, да онъ и совершенно здоровъ. Ну… Молчать, не разсуждать! Положили на операцiонный столъ — маску на лицо… Мнѣ говорили, какъ онъ сладко пѣлъ, подъ маской-то… Жалобно такъ: — «ледъ прошелъ и Волга вскрылась, я дѣвченочка влюбилась»… Это Фрунзе-то!.. Желѣзный Фрунзе!.. Запоешь, какъ тебя здороваго врачи по всѣмъ правиламъ науки оперировать будутъ. Ну и померъ по всѣмъ правиламъ науки… Что ты думаешь?.. Торжественныя красныя похороны! Сожженiе тѣла въ крематорiи и прахъ въ урнѣ въ кремлевской стѣнѣ! Здравствуйте, пожалуйста — «Военная Академiя имени Фрунзе!!. ». Ахъ, елки-палки — умѣетъ цѣнить заслуги совѣтская власть… Цинизмъ и безпринципность — великая вещь. Ну, и ложь, конечно… Такъ и этого… Малинина… Конечно — растрата… За это по головкѣ не гладятъ… Но, кто изъ нашихъ верховъ не растратчикъ, кто не пользуется народными миллiонами?.. Ну и онъ… Это ему простится за прошлыя услуги передъ революцiей… Притянемъ его балетную дѣвчонку… Будто это она виновата… Его подтолкнула, а онъ, — слабъ человѣкъ, — и подался… Ее въ Соловки, а ему — жертвѣ — красныя похороны. Тоже какую-нибудь академiю наречемъ «Малининской». Красная урна съ прахомъ и въ кремлевскую стѣну рядомъ съ Фрунзе… Ахъ, елки-палки, не чувствуешь, какъ это у меня по наитiю генiально просто вышло…

— Да, вѣрно… Вотъ смотрю я на тебя, Драчъ, и удивляюсь… И безъ образованiя ты, а какъ много болѣе меня горазда твоя голова на выдумки. Почему это?.. Вѣдь и я не плохой партiецъ…

— Происхожденiе… Я пролетарiй, ты…

— Молчи!.. молчи!!. Забудь, какъ и я забылъ…

— Ну, ладно… Не буду… Посмотри кругомъ, какой блескъ жизни… Вонъ тамъ сидятъ двѣ… Поди: — графини, княгини… Бывшiя!.. Ха-ха!!. Я люблю брать отсюда женщинъ… Прелестницы… И знаешь, въ моментъ самаго-то экстаза — взглянешь въ эти чудные, томные глаза, а тамъ вмѣсто любви-то — ненависть!.. Ненависть! Да какая!.. Ахъ, елки-палки!.. Это-же страсть!.. Это — эффектъ!..

Драчъ подозвалъ лакея и показалъ ему на женщинъ, сидѣвшихъ въ другомъ углу столовой. Одна — брюнетка съ короткими блестящими волосами, по мужски остриженными, въ платьѣ съ декольте во всю спину, съ худымъ, тонкимъ станомъ, узкая, точно змѣя, другая — блондинка, или, можетъ быть, съ обезцвѣченными водородомъ волосами, съ подщипанными бровями, въ мѣру полная, съ широкими плечами и едва прикрытою платьемъ грудью.

Лакей подошелъ приглашать ихъ.

— Послѣ завтра, намъ, братокъ, — какъ то меланхолично сказалъ Драчъ, — на югъ ѣхать… На Кубань, на Донъ… Не угомонятся никакъ казаки. Вредительствуютъ въ колхозахъ… Поднимается народъ.

— Возстанiе?..

— Куда имъ, сопатымъ, возстанiе… Оружiя нѣтъ… Вождей попредавали, порастеряли… Да и мы! — это, братокъ, не при царизмѣ… Нѣтъ, просто — вредительство… Ну и тамъ — партизаны… Бандиты… Ахъ, елки-палки, тамъ таки поработать придется… А это, гляди, если не иностранки… Это-же шикъ!.. Это же можно въ ударномъ порядкѣ!.. Это-же кр-р-расота!.. А мы съ валютой… Повеселимся передъ поѣздкой… А?!. Еще и какъ повеселимся!.. Ну, да и тамъ не безъ дѣвочекъ!..

Женщины, улыбаясь, подходили къ чекистамъ. Тѣ встали, освобождая имъ мѣсто. Лакей несъ стулья.

— Двѣ бутылки шампанскаго и еще икры, — командовалъ Драчъ, обѣ руки протагивая навстрѣчу брюнеткѣ.

X

Въ женскомъ отдѣленiи «жесткаго» вагона поѣзда, шедшаго въ Москву было полно, и Женя едва могла въ него протиснуться. Она была одѣта по крестьянски — съ башмаками на голую ногу, съ котомкой съ провизiей себѣ и тетѣ Надѣ за плечами на полотенцахъ, какъ въ старину носили богомолки. Въ отдѣленiи сидѣли такiя же женщины, — не разберешь, крестьянки или городскiя, всѣ везли съ собою свои заботы и тревоги, всѣ ѣхали куда-то, зачѣмъ-то въ надеждѣ гдѣ-то, что-то получить, найдти гдѣ-то въ другомъ мѣстѣ лучшую жизнь. Ночью спали, хрипя, сопя, захлебываясь, наваливаясь другь на друга и толкаясь. Женя благословляла судьбу, что ей удалось протиснуться къ окну. Какая была кругомъ нудная вонь..

Поутру разобрались, развязали кошёлки, подоставали кто, что имѣлъ и стали закусывать. Пошелъ разговоръ — все о томъ-же — о хлѣбѣ.

— Я, гражданочка, ѣхала сюда изъ деревни, сказывали въ Ленинградѣ можно достать хлѣба… А вонъ оно, какъ вышло… И пуда не набрала… А мнѣ старика, дѣтей кормить, сама восемь…

— Ужъ-ли въ деревнѣ, да и безъ хлѣбушки?

— И-и, гражданочка, да рази нонѣ тая деревня… Что было, забрали въ кол-хозы, да и тамъ безъ пути… Скотину, какая была, поубивали, сдавать имъ не хотѣли… Обидно было ужъ очень, растили, растили, какихъ трудовъ, сколькихъ заботъ она намъ стоила, а сдавать?.. За что?..

— У насъ, гражданка, и собакъ пожрали и кошекъ, Ничего живого не осталось. Мертвая нынѣ деревня…

— Какъ еще и живемъ-то?

— Хлѣба никакъ нѣту…

— Какой и былъ — весь позабрали… Заграницу, слышь, везутъ, и тамъ люди съ голоду дохнутъ…

— Какъ-же такъ безъ хлѣба-то?..

Передъ Москвой однѣ жещины вышли, но сейчасъ-же на ихъ мѣсто понасѣли другiя. Повсюду на станцiяхъ толпами стоялъ народъ. Точно все еще продолжаласъ революцiонная сумятица.

Чѣмъ ближе былъ югъ — хлѣбный югъ — житница не только Россiи, но и всей Европы — тѣмъ острѣе былъ разговоръ о хлѣбѣ, объ общей нуждѣ и голодѣ. Вмѣстѣ съ южнымъ, насыщеннымъ малороссiйскими словами говоромъ пришли и разсказы объ ужасахъ, о которыхъ Женя и не подозрѣвала. Народъ сталъ дерзче, озлобленнѣй. Сѣли какiя-то три старухи съ худыми изможденными лицами, въ тяжелыхъ платкахъ на головахъ съ глазами, въ которыхъ застылъ непередаваемый ужасъ. Вагонный проводникъ хотѣлъ высадить какую-то молодую казачку, сѣвшую безъ билета.

Та взъѣлась на него.

— Ты, что, сапливый чортъ, за руку-то берешь… Что я тебѣ это позволила?

— Нельзя, гражданка, чтобы безъ билета. Съ насъ за это тоже взыскивають. Все одно на станцiи чекисту сдамъ — хужѣе будетъ.

— А вотъ и сдай!.. Я и тебѣ и чакисту твоему рожу то во какъ обломаю!.. Гражданка!.. Слово какое придумалъ?.. Я табѣ не гражданка. Зан-у-уда!.. Присталъ босякъ чубатой!

— Оставьте, гражданка… Нечего бузу разводить.

— Да!.. Бузу!.. Отцовской крови напился — моей захотѣлъ… Сказала: — отчепись!..

Все отдѣленiе было переполнено бабами и всѣ равно враждебно смотрѣли на проводника. Тотъ ушелъ, пожимая плечами.

— Съ ими какъ-же иначе-то, — сказала казачка, усаживаясь подлѣ Жени едва не на колѣни той. — Въ станицѣ люди съ голоду мрутъ, ей Богу, а они съ билетами ихъ чортовыми лѣзуть. Я батянѣ мѣшокъ сухарей у тетки достала — везу, а онъ придиратца. Бѣльмы на меня вылупилъ, что котъ на сало… Поди камунистъ! Сапливой чортъ!

— А что, мамаша, въ станицѣ то нюжли безо хлѣба…

— А то какъ?.. Едва до весны дотянули. А тутъ подавай сѣм-фондъ засыпать… Ну да! какъ-же!.. Засыпали табѣ чорта съ два… Кто и засыпалъ, а кто и нѣтъ… Вишь ты, какъ нонѣ обернулось, казаковъ, значитъ, и вовсе нѣтъ, а есть кулаки, середняки, врядители!.. Ну и отобрали отъ нихъ хлѣбъ… Красная армiя понаѣхала, мордастые, хлѣбъ и забрали… По десять человѣкъ въ день, а когда и болѣ въ станицѣ то съ голода мрётъ… И не прибираютъ… Провоняла насквозь станица… Имъ что, и горюшка мало. Трахтуровъ понавезли, комбайновъ, а управлять, какъ, кому до этого дѣло. Поломали все за милую душу… Трахтуры-то эти самые… Колхозный секторъ съ грѣхомъ пополамъ засѣяли — да и то больше лебеда повырасла… Лѣтомъ-то поля отъ васильковъ синiя и хлѣба за ими не видатъ вовсе…

Въ отдѣленiе, хотя и было оно «женское», сѣли какiе-то казаки и твердо и убѣжденно они говорили:

— Хлѣба!.. Ты намъ хлѣба подай! Безъ хлѣба, какъ проживешь?..

— Вы, — бабочка, хучь сухарей понабрали, а у насъ на хуторѣ съ прошлаго года ни сухарей, ни хлѣба и не видали.

Поѣздъ отстукивалъ по рельсамъ, внизу что-то звенѣло и шипѣло, за окнами тянулась погорѣвшая, не паханная степь, поросшая сорными травами. Усталая, изголодавшаяся Женя, прислонившись къ стѣнѣ, дремала и сквозь дремоту все слышала:

— Хлѣба!.. хлѣба!!. хлѣба!!!

— Нѣту теперь хлѣба нигдѣ…

— И куда задѣвался, кто его знаетъ?..

— Отобрали… Прод-налогъ собирали…

— Заграницу везутъ хлѣбецъ та… Агличановъ кормить, хрянцузовъ, нѣмцевъ, а свои подыхай!

— Хлѣба!.. хлѣба!!. хлѣба!!!

И чудилось Женѣ, что и колеса стучали по стыкамъ рельсовъ и пѣли все ту-же страшную пѣсню голода:

— Хлѣба!.. хлѣба!!. хлѣба!!!

* * *

Солнце пекло невыносимо, и Женѣ казалось, что никогда не дойдетъ она до хутора, Босыя ноги то тонули въ мягкой, какъ пудра, темной пыли, то жгла ихъ раскаленная, покрытая солонцоватымъ сизымъ налетомъ, потрескавшаяся, твердая, какъ камень земля. Кругомъ были поля. Золотистую, наливавшуюся колосомъ пшеницу пробивала сѣровато-сизая лебеда и синь васильковъ. Точно нарочно кто-то засѣивалъ сорными травами безконечныя поля. Вдали длинная череда бабъ и мужиковъ въ ручную косила хлѣбъ. Объѣздчикъ на немудрящей, худой лошаденкѣ, на высокомъ сѣдлѣ въ бѣлой пропотѣлой рубахѣ дремалъ, склонившись къ лукѣ. Косили медленно, неохотно, съ прохладцей. Точно все это было нѣчто давно прошедшее, точно крѣпостное право вернулось въ Россiю, и въ степи шло отбыванiе тяжелой барщины. И, какъ насмѣшка надъ этимъ каторжнымъ трудомъ, у самой дороги стоялъ давно заброшенный тракторъ. Темный и заржавѣлый онъ заросъ кругомъ крапивой, чертополохомъ и лопухами, и высился, какъ нѣкое чудовище.

Женя хорошо дорогу знала. Хуторъ стоялъ въ балкѣ внизу и издали была видна только верхушка церковной колокольни. Когда опускаться къ хутору по пути была сонная рѣчушка, даревянный мостъ съ хлипкими темными апалубками настила и жидкими перилами изъ корявой орѣшины, за мостомъ сбоку былъ хуторской ставъ, обросшiй вербами и тополями — раинами. Сколько шума, птичьяго и дѣтскаго крика всегда слышала въ былые наѣзды Женя ка этомъ пруду. Обыкновенно здѣсь прiостанавливали лошадей и по растоптанному скотомъ спуску съѣзжали къ водѣ напоить ихъ. Бричка тогда дремотно стояла по оси въ водѣ, а Женя смотрѣла на шумное и безпокойкое царство стоящаго въ зеленой рамѣ, отражающаго голубое небо чистаго става. Ѣдкимъ сѣрнымъ запахомъ отъ испаренiй разъѣзженнаго чернозема пахло, горечью дышала поломанная, раздавленная колесами верба и тиной несло отъ пруда. Сѣрыя утки плыли съ озабоченнымъ кряканьемъ. Гуси шли въ перевалку къ водѣ и, увидѣвъ купающихся дѣтей, степенная гусыня вдругъ присѣдала на лапахъ и, вытянувъ шею и раскрывъ оранжевый клювъ, со злымъ шипѣнiемъ провожала выводокъ молодыхъ пушистыхъ гусятъ. Въ сторонѣ, на песчаной отмели, было пестрое пятно снятыхъ рубахъ и розовыя тѣла ребятишекъ. Визгъ и крики, уханье. Плещетъ, разсыпаясь въ серебро, вода выхлопываемая ладонями. Кто-то, тяжело дыша, плыветъ саженками черезъ прудъ. Надъ водою вихрастый затылокъ чернѣетъ, смуглая спина змѣей вьется, и ближе, и ближе доплываетъ казаченокъ къ бѣлымъ прекраснымъ водянымъ лилiямъ. Чей-то бабiй голосъ звонко летитъ ему въ догонку:

— Митька!.. Митька!.. Аспидъ!.. Утонешь!.. Ишь озорной какой!..

Голая казачка стоитъ спиною къ Женѣ. Русые волосы накрыли спину, а бѣлыя ноги съ розовыми пятками стройны какъ колонны.

Лошади, наконецъ, напились. Теткинъ работникъ разобралъ вожжи, осторожно поворачиваетъ бричку изъ пруда. Колеса журчатъ по водѣ и обода ихъ, какъ кованное серебро… Лошади тяжело вздыхаютъ, точно отдуваются послѣ питья.

— Ну, ай-да-те, милыя!..

И карьеромъ по хуторской улицѣ къ дому тети Нади мчится лихая тройка. Такъ уже полагалось послѣ водопоя согрѣть лошадей и потомъ съ ямщицкимъ шикомъ пронестись черезъ хуторъ на глазахъ у людей.

Теперь Женя остановилась у пруда. Могильная тишина на немъ ее поразила. Не плавало по голубому простору ни гусей, ни утокъ. Зеленымъ бархатомъ покрывала прудъ никѣмъ и ничѣмъ не тревожимая ряска. Лопухи, крапива и пышныя сорныя травы стѣною стояли по берегу. Холодомъ могилы вѣяло отъ такого веселаго, шумнаго и живого нѣкогда става.

Женя пошла дальше. Хуторъ млѣлъ отъ жары подъ полуденными лучами солнца. Казалось, все живое куда-то попряталось. Нигдѣ не забрехала собака, нигдѣ не кудахтали куры. Мертвымъ видѣнiемъ открывались улицы, образованныя казачьими куренями. Охваченная полуденнымъ дымкомъ раскаленная земля трепетала миражами. Женя шла по знакомымъ улицамъ и не узнавала хутора. Большинство хать стояло съ запертыми дверями и забитыми досками окнами. Ушли что-ли куда казаки, или… умерли?.. Плетни были повалены, и за ними были дворы, поросшiе полынью, лопушникомъ, крапивой и чертополохомъ. Изъ гущизны сорныхъ растенiй тутъ и тамъ гордо поднималась стройная въ сѣдомъ пуху мальва, покрытая нѣжными, розовыми цвѣтами. Вездѣ была тишина. И чудится это Женѣ или и точно такъ — смертнымъ духомъ мертваго тѣла несетъ отъ хутора.

Она издали увидала большой домъ тети Нади съ высокимъ крыльцомъ подъ желѣзной крышей. Коричневая облупившаяся давно некрашенная крыша возвышалась надъ густо разросшимися кустами сирени. За плетнями виднѣлись амбары. Ихъ желѣзныя некрашенныя крыши горѣли на солнце нестерпимымъ блескомъ. Уличка повернула — показались ворота куреня, надъ ними на двухъ высокихъ дрючкахъ была распялена полоса краснаго кумача. Солнце съѣло его первоначальный цвѣтъ и онъ сталъ бѣлесо-розовымъ, мѣстами полоса была продырявлена, сморщена и запылена. По ней большими черными печатными буквами было выведено:

—  Кол-хоз имени Карла Маркса.

Вотъ оно, въ какую глухую, степную, казачью даль занесло имя нѣмецкаго еврея!.. Вотъ, кто теперь владѣетъ домомъ, великими трудами, слаженнымъ Тихономъ Ивановичемъ, гдѣ столько прекрасныхъ лѣтнихъ каникулъ, бывало, проводили Женя и Шура.

«Кол-хозъ имени Карла Маркса»!

Да лучше этого ничего нельзя было и придумать, что-бы унизить, опозорить и издѣваться надъ Донскими казаками?..

Въ раскрытыя ворота были видны безпорядочно разбросанныя по двору садилки, травокоски и жнейки. Надъ дверями дома и работницкихъ хатъ были вывѣски. Тамъ, гдѣ жилъ работникъ Павелъ было написано: «кредитное товарищество». Какiе то люди ходили по двору, и у крыльца было прислонено нѣсколько велосипедовъ и мотоциклетка.

Было очевидно, что тети Нади здѣсь не могло быть и Женя не знала, что-же ей дѣлать? Она услышала сзади себя шаги. Оглянулась — ее нагоняла молодая дѣвушка въ платочкѣ, въ короткой юбкѣ, съ босыми ногами. Она катила съ собою велосипедъ. Женя вспомнила, какъ когда-то она сама такъ ходила съ велосипедомъ по гатчинскимъ аллеямъ и точно ощутила прiятную тяжесть и катящуюся податливость машины. И это почему-то внушило ей довѣрiе къ дѣвушкѣ, и она спросила ее:

— Скажите, милая, гдѣ теперь живетъ Надежда Петровна Вехоткина?..

Дѣвушка остановила велосипедъ. Женя увидѣла серьезное не по годамъ, сосредоточенное лицо, суровое и преисполненное словно нѣкоей важности. Узко поставленные глаза пытливо оглядѣли Женю, ея запыленныя ноги, котомку, загорѣлое, обожженное за день солнцемъ покраснѣвшее лицо.

— Вехоткина живетъ теперь въ бывшемъ домѣ Колмыкова. Можетъ, знаете, это сейчасъ-же за кол-хозомъ?

Дѣвушка показала на соломенную крышу чуть видную за фруктовымъ садомъ тети Нади.

Женя сейчасъ же и вспомнила, что и точно за садомъ Тихона Ивановича жилъ его другъ, кумъ и однополчанинъ, хуторской атаманъ Колмыковъ. Но она не посмѣла спросить дѣвушку — ея строгiй видъ не располагалъ къ распросамъ — живъ-ли Колмыковъ и почему тетя Надя очутилась у него? Она впрочемъ сейчасъ же догадалась, если на хуторѣ произошло обобществленiе и курень Тихона Ивановича взяли подъ кол-хозъ — надо было куда-нибудь дѣвать его семью.

Тѣнистой тропинкой Женя пошла къ хатѣ, стоявшей въ глубинѣ заросшаго сорными травами двора. Она постучала въ тонкую дощатую дверь. Никто не отозвался. Дверь не была закрыта, но только притворена и Женя открыла ее.

XI

Въ свѣтлой хатѣ, пронизанной жаркими, золотыми солнечными лучами, за чистымъ, бѣлымъ столомъ, на лавкѣ сидѣло странное существо, которое съ трудомъ можно было принять за человѣка. На тонкой морщинистой, почти черной шеѣ, гдѣ веревками выдѣлялись сухожилiя и жилы и чувствовались позвонки была посажена огромная голова. Такь опухаетъ лицо обыкновенно при черной оспѣ. Она походила на целулоидовую куклу — съ маленькимъ тѣломъ и непомѣрно большою головою. Лицо было шафранно-желтаго цвѣта и по нему легли тонкiя, какъ нитки, черно-сизыя, какъ у покойника, губы. И только глаза въ опухшихъ красныхъ вѣкахъ, темно-синiе, глубокiе, страдающiе сказали Женѣ, что это странное существо была ея любимая, нѣкогда такая красивая тетя Надя. Конечно, Женя не видала тетки почти двадцать лѣтъ, а годы не красять, но то, чго она увидала было такъ странно, жалко и уродливо, что Женя остановилась на порогѣ. Между тѣмъ, существо это съ трудомъ, опираясь на лавку, встало и сдѣлало два шага навстрѣчу Женѣ.

Высокое, нѣкогда полное, но вмѣстѣ съ тѣмъ и стройное тѣло — богиня Геба — называлъ ее Тихонъ Ивановичъ — исчезло, точно растаяло, какъ таетъ весною льдина. Какъ на вѣшалкѣ, на тощемъ, сгорбленномъ и ужасномъ скелетѣ висѣла коричневая кофта, какiя носятъ совсѣмъ простыя бѣдныя казачки. Кичка на головѣ скрывала волосы, — да было похоже на то, что ихъ немного и осталось. Темная юбка спускалась къ бѣлымъ опухшимъ, точно водою налитымъ босымъ ногамъ.

Тетя Надя узнала Женю.

— Женюша родная!..

Куда дѣвался ея музыкальный голосъ? Слова звучали глухо, точно и не она, милая пѣвунья тетя Надя, говорила, а кто-то внутри ея говорилъ тѣмъ страшнымъ, невнятнымъ и глухимъ голосомъ, какимъ говорятъ на кинематографѣ тѣни экрана. Женя, преодолѣвая чувство брезгливости, поцѣловала тетку, скинула на лавку котомку и сняла съ головы платокъ.

— Устала я, тетя, очень устала, — говорила она, чтобы скрыть свой ужасъ передъ теткой. — Пѣшкомъ… Не ближнiй свѣтъ… И жарко очень было.

— Постой, я водицы тебѣ согрѣю… Да… Лошадей бы надо?.. Нѣту теперь лошадей…

Она двигалась по хатѣ, какъ тѣнь.

— У насъ печь-то и забыла, когда топлена. Газу нѣтъ… А то керосинку хорошо.

— Ради Бога, тетя, не безпокойтесъ… Я тутъ кое чего привезла.

— И хорошее дѣло, что привезла… Ничего у насъ нѣтъ… Вотъ съ голоду пухнемъ… Видишь, какiе мы стали… А… Постой, я у сосѣдки соломкой, шепочками разживусь… Все водицы согрѣю.

Женя торопилась развязать котомку, тамъ у нея былъ чай, сахаръ. Какъ можетъ она порадовать тетю Надю! О себѣ теперь Женя уже не думала. Надо было спасать тетку. Какъ хорошо, что она прiѣхала. Самъ Богъ, видно, ее сюда послалъ. На немного у нея хватитъ, а тамъ, что Богъ дастъ. Не оставитъ ихъ Господь!..

— Вы, тетя, хворали?..

Надежда Петровна только рукою махнула.

— Это, что распухла-то… Отъ голода, милая, отъ голода… Третiй мѣсяцъ, что хлѣба не видала.

— Какъ-же питались?..

— А вотъ… Жолуди еще были… Гречаная полова… Еще кожа отъ тыквы… Лушпанки, знаешь, — скорлупа отъ картошки… Ну, сушили… Молотили въ муку. Пекли лепешки… Вотъ тебѣ и нашъ хлѣбъ… Казачiй. Про мясо давно позабыли. Повѣришь-ли собакъ всѣхъ съѣли… Котовъ… Сусликовъ на степу ходили, ловили, да и тѣхъ нѣтъ больше… Вотъ оно, какъ обернулось при совѣтской-то власти… Тутъ, говорятъ, на Кубани, будто, и человѣческое мясо ѣли… Покойниковъ!.. Ну, я тому не вѣрю… Вымираетъ съ голоду народъ, Женя. Вотъ и Колмыковы, какая семья то крѣпкая была — всѣ померли. Никого не осталось.

— А что дядя?..

Тетя Надя понизила голосъ до шопота. И страшенъ былъ ея свистящiй шопотъ, точно не человѣческiй то былъ голосъ. Ни одной живой души не было на всемъ куренѣ, а тетя Надя все оглядывалась на окна, на дверь. Ея лицо улыбалось страшной улыбкой торжества.

— Тихонъ!.. Развѣ ты его не знаешь?.. Офицеръ!.. Георгiевскiй кавалеръ!.. Развѣ онъ такое снесетъ?.. Чтобы жиды, да хамы издѣвались. Имени Карла Маркса!.. Это его-то курень!.. Ушелъ мой Тихонъ съ казаками… Въ горы, на Кубань… Ну и сюда налеты дѣлаетъ… Партизанъ… Гроза коммунистамъ. Они его во какъ боятся… Бѣло-бандитъ!.. Пусть… Бѣло-бандитъ!.. Онъ за правду!.. Онъ за Бога!.. Онъ за Россiю!.. За нашъ Тихiй Донъ!.. Его какъ укрываютъ, какъ любятъ то его!.. Вотъ, Женя, ты о немъ мнѣ напомнила, а мнѣ и помирать легко стало… Къ Богу поду, ему да Степѣ молить у Господа полной и окончательной побѣды.

— Поживемъ еще, тетя. Вотъ я вамъ немного столичнаго гостинца привезла. Попитаетесь, маленько.

— Что попитаемся — это хорошо. А только помирать намъ все одно приходится. Тутъ къ намъ статистикъ ихнiй прiѣзжалъ. Въ кол-хозѣ останавливаться не захотѣлъ, у меня присталъ. Такъ сказывалъ, по ихъ подсчету семнадцать миллiоновъ человѣкъ должно помереть въ этомъ году въ Малороссiи, у насъ да на Кубани…

— Семнадцать миллiоновъ!.. Боже мой! Какъ же могугь они это допустить…

— Они, милая, объ этихъ дѣлахъ не дюже печалуются.

— Да, куда-же все подѣвалось?.. Такой хлѣбный край. Гуси-то ваши куда позадѣвались?.. Индѣйки, куры?.. Какой гомонъ ихъ, да крикъ всегда былъ…

— Спроси въ кол-хозѣ… У Карла Маркса спроси… Все обобществили. Все туда забрали… Намъ, единоличникамъ, оставили самую малость. Мнѣ офицерской женѣ и вовсе ничего… Народъ озлобился. А, коли такъ — ни себѣ, ни людямъ!.. Скотину, лошадей, вѣришь-ли, рѣзали, чтобы только имъ партiйцамъ не досталось… Сѣмянную пшеницу скотинѣ пускали — лучше пусть свиньи потрескаютъ, абы не имъ, гужеѣдамъ!.. Мясомъ такъ объѣдалисъ, что больны бывали… Ну пришли о н и!. Кого разстрѣляли — вредители!.. Остальныхъ въ кол-хозъ загнали. Тихiй сталъ хуторъ. Все замертвѣло. Имъ, какъ съ гуся — вода. Механизацiя!.. Понавезли машинъ. Тракторовъ, комбайновъ… А наши, давно-ли соху бросили… Все поперепортили… А тутъ — весна такая стала, что просто — ну!.. Земля къ себѣ кличетъ, сѣмени проситъ, а гдѣ они сѣмена то эти?.. Надо кол-хозный секторъ засѣивать — отъ насъ и послѣднее отобрали — и имъ не на пользу. Какъ сѣмена то сдавали, такъ иной нарочно сорныхъ сѣмянъ понасыпалъ, лебеды, да всякаго мусора. Косить… А какъ косилка то эту ниву покоситъ?.. Тамъ лопухи то повылазили — стволъ въ руку толщиной, «королевскiя свѣчи» выше человѣческаго роста. Нельзя косилкой, чай степью шла, сама видала — народомъ косятъ… Чистое крѣпостное право… Вотъ имъ свобода то какъ обернулась!

— Ну, а кол-хозъ?

— Что-жъ кол-хозъ?.. Силой всего не сдѣлаешь… Когда въ кол-хозъ писали казаковъ, туда пошли самые что ни есть лѣнтяи, лежебоки. Они въ сельскомъ хозяйствѣ ни бе, ни ме не мемекаютъ. Пошли, чтобы ничего не дѣлать. Дарового хлѣба искали… Пѣсни орать, на казенномъ пайкѣ пьянствовать. Тамъ дѣвки съ парнями вмѣстѣ спятъ, самогонъ курятъ, гуляютъ, послѣднее наше добро проживаютъ… Кол-хозъ строили — пѣсень, танцевъ, шума, ругани, крика что было!.. Съ пѣснями строили общественныя конюшни и коровники, съ насмѣшками надъ нами сгоняли птицу въ общественные курятники. Все общее! Какъ хорошо! Нѣтъ богатыхъ!.. Всѣ равны. И вотъ эту-то шпану учить, руководить ею понаѣхали коммунисты изъ Москвы… Все — Володи!..

— Какъ?.. Володя былъ здѣсь?..

— Да, нѣтъ-же. Я думаю, нашъ Володя давно померъ, какъ увидалъ во всей красѣ свой соцiализмъ… Я говорю нарицательно… Такiе, какъ Володя. А Володя то, какъ у насъ былъ, овса отъ пшеницы отличить не могъ, ему все рожь!.. Вотъ такiе ученые и понаѣхали. Все молодежь… Стопроцентные коммунисты!.. Какъ могли руководить они старыми казаками, которые у насъ тутъ каждую былинку знаютъ? Тѣ, было, сунулись съ совѣтами. Ихъ обвинили въ правомъ уклонѣ, въ содѣйствiи кулакамъ. Ну, знаешь нашу казуню. Озлобилась. А когда такъ — пропадай все пропадомъ. Пусть все прахомъ пойдетъ. Ну и пошло прахомъ. Отъ неумѣлаго ухода стала дохнуть птица, худоба хворать… Изъ Рай-кома посыпались директивы. Ученые агрономъ и ветеринаръ прiѣзжали. Опредѣлили болѣзнь… Просто — вредители… Человѣкъ триста тогда сослали на сѣверъ, пятерыхъ лучшихъ хозяевъ разстрѣляли. Теперь и пѣсенъ не поютъ. Озираючись ходятъ.

— Тетя, да что-же это такое?.. Уходить вамъ всѣмъ надо?

— А куда подашься?.. Вездѣ одинаково. Совѣтская власть! Люди съ Кубани приходили, сказывали: тамъ еще того хуже. Людоѣдами стали. Покойниковъ откапываютъ, в куски рѣжутъ, солятъ мясо-то… Колбасы дѣлаютъ. Тьфу!.. Да я и не вѣрю…

— Что-же, тетя дѣлать?..

— Помирать. Только и осталось… Въ церкву пойду. Батюшка такой-же, какъ я, опухшiй, косматый, волосы нечесаные, отъ голода голова вся въ гнойникахъ, служитъ, молитвы читаетъ, а голоса его и не слышно — нѣтъ у него голоса. Я на память знаю службу такъ понимаю что. Пѣть некому. Съ десятокъ такихъ, какъ я, старухъ станетъ передъ иконой Божiей Матери и молитъ: — «пошли намъ, Матушка Царица Небесная, смертушку поскорѣе. Силъ не стало намъ жить»… Такъ вѣришь-ли, выйдемъ изъ церкви, а какая нибудь и до ограды не дойдетъ, въ церковномъ садочкѣ упадетъ, значитъ — услышала Владычица молитву, приняла грѣшную душеньку… Ну и закопаемъ… А сами идемъ, качаемся… Вотъ она какая жизнь у насъ въ самомъ богатомъ краю…

— Кто повѣритъ?..

— Повѣрить то страшно… На Кубани, мнѣ Тихонъ разсказывалъ, молодыя, здоровыя дѣвки, въ комъ еще тѣло осталось, въ одиночку не ходятъ. Боятся… Затащутъ, убьютъ и на мясо порѣжутъ… Я не вѣрю ему. Думаю, такъ стращаетъ меня Тихонъ. Гдѣ такое бывало?.. А только…

— Что-же это такое, тетя?..

— Люди сказываютъ: — совѣтская власть!.. Коммунизмь!.. Видала «кол-хозъ имени Карла Маркса»… Вотъ онъ нѣмецкiй Карлъ Марксъ какимъ бокомъ выходитъ изъ донского казака!

Вода закипѣла. Женя заварила чай, достала провизiю… На нѣсколько дней хватитъ, а тамъ… Для чего она прiѣхала сюда. Спасти тетку!.. Ее не спасешь — сама погибнешь!..

Тетя Надя жадно и долго жевала, смакуя давно невиданный хлѣбъ. Голубые глаза ея свѣтились животнымъ восторгомъ.

— У насъ за такую провизiю человѣка убить могутъ, Женя. Надо хорошенько все припрятать. Не ровенъ часъ, кто увидитъ.

XII

Около полудня командиръ Дзюнгарскаго коннаго полка, нахлестывая притомившуюся лошадь нагайкой, подскакалъ къ запыленному «Форду», въ которомъ сидѣли Володя и Драчъ, два чекиста и районный комиссаръ и доложилъ, что казачiй хуторъ, гдѣ находится колхозъ «имени Карла Маркса» окруженъ его башкирами и всѣ члены кол-хоза собраны въ кол-хозномъ правленiи.

Автомобиль заскрипѣлъ заржавѣлыми рычагами, зафырчалъ, пустилъ струю ѣдко-вонючаго дыма и покатилъ къ хутору.

У Володи былъ «трехъ-аршинный» мандатъ. По этому мандату Володѣ предоставлялось право передвигаться по всѣмъ путямъ сообщенiя, до аэроплановъ включительно, носить какое угодно оружiе, требовать себѣ въ помощь воинскiя части и останавливаться въ любомъ домѣ. Хозяева обязаны были его кормить и оказывать всяческое содѣйствiе его допросамъ. Володя имѣлъ право разстрѣливать всѣхъ, кто, по его мнѣнiю, окажется причастнымъ къ контръ-революцiи, вредительству и бандитизму.

Въ бѣлой, расшитой шелками косоворткѣ — у Володи были почитательницы, присылавшiя ему вышивки, — подпоясанный широкимъ ремнемъ съ двумя револьверами — Маузеромъ и Браунингомъ, въ рабочей кепкѣ и длинныхъ, широкихъ, матросскихъ штанахъ, Володя, гладко выбритый, рослый, костистый — протопоповская порода была видна въ немъ — лѣниво вылѣзъ изъ автомобиля у крыльца Вехоткинскаго дома. На крыльцѣ толпился весь составъ кол-хознаго правленiя.

Суетливый, пожилой казакъ Мисинъ, «нейтралитетчикъ» при Калединѣ, позднѣе сотрудникъ Миронова — теперь выборный предсѣдатель и завѣдующiй кол-хозомъ, человѣкъ, лѣтъ пятидесяти, лысый, брюхатый, почтительно подбѣжалъ къ Володѣ. Тотъ молча показалъ Мисину свой мандатъ. Мисинъ затрясся, побурѣлъ лицомъ и одно мгновенiе хотѣлъ поцѣловать Володю «въ плечико», но замѣтилъ холодно насмѣшливый взглядъ Драча, засуетился еще болѣе и прошепталъ:

— Пожалуйте, товарищъ… Все по истинной правдѣ покажу!

Въ лучшей комнатѣ хаты, бывшей столовой Тихона Ивановича, былъ уже приготовленъ столъ, накрытый краснымъ кумачомъ.

— Можетъ быть, закусить раньше пожелаете?.. Съ дороги освѣжиться. Испить чего холодненькаго, — угодливо говорилъ Мисинъ.

— Закусить — это послѣ, - величественно сказалъ Володя.

— И чтобы пѣсенники и дѣвки были, — шепнулъ на ухо Мисину Драчъ, — Ночевать будемъ.

— Это можно… Это ужъ, какъ полагается… Не сумлѣвайтесь… Тутошнихъ кол-хозныхъ бабочекъ предоставимъ… Нарочно откармливали… Хуторскiя-то дюжа не хороши. Съ голодухи пухнутъ. Нашихъ соблюдаемъ.

Володя небрежно кивнулъ головой на поклонъ собравшихся членовъ правленiя и сказалъ:

— Садитесь… Ну, что у васъ тутъ?..

— Да такъ, товарищъ… Очень даже рады, что вы пожаловали… Насъ во вредительствѣ обвиняютъ, а какое тамь вредительство, душою рады!.. Да житья не стало отъ этихъ самыхъ бѣло-бандитовъ. Ихъ шайка тутъ недалече… И конные… Дыкъ какъ-же!.. На прошлой недѣлѣ на самую станицу набѣгъ исдѣлали. Ночью… Никто ничего и не слыхалъ. Ни даже выстрѣла никакого не было… Предсѣдатель исполкома разрубленъ шашкою даже до неузнаваемости… Начальнику милицiи голову сняли. Секретарей ком-ячейки и союза безбожниковъ на окраинѣ станицы, снявъ съ нихъ штаны посадили на колъ… Оружiе какое было въ станицѣ — все начисто забрато. Вотъ, выходитъ, наша жизня какая. Про между двухъ огней.

— Что-же вы-то?..

— Мы то-ись. Мы не при чемъ… По Божецкой совѣсти, что мы могёмъ оказать?.. Ихъ шайка, сказываютъ, сто человѣкъ. Оружённые, а у насъ и кольевъ на нихъ не припасёно. Нѣтъ оружiя.

— Дальше…

— Дальше… Пошли крутить. И притомъ съ угрозой. Записки намъ подметныя подбрасываютъ. Вотъ изволите сами почитать.

Секретарь кол-хоза подалъ Володѣ приготовленныя записки. Клочки бумаги, исписанныя лиловымъ, химическимъ карандашомъ.

— Изволите видѣть: — «за разстрѣляннаго въ Ростовѣ есаула Алтухова нами посажено на колъ и распорато пятъ человѣкъ. Осталось 95». — Это-же, товарищъ, месть! Это-же издѣвательство! Далѣе: — «за отобранные у казаковъ 100 пудовъ пшеницы и пару лошадей убито 8 коммунистовъ — остается 92. А ежели и дальше будете обижать казаковъ за одного будемъ убивать двѣсти»… Ну извѣстно… Народъ шатается. Ить оно, стало быть какъ выходитъ-то — двѣ у насъ власти. Обоимъ кланяйся, обоимъ служи…

— Ну, это положимъ, — промычалъ Володя.

— Если они такъ, — оказалъ Драчъ, — мы за одного и тысячу накоцаемъ. Патроновъ хватитъ.

— Гдѣ-же эта банда?..

— А Господь ее вѣдаетъ.

— А ты мнѣ боговъ-то не поминай, — зарычалъ Драчъ. — Мы не шутки шутить сюда прiѣхали, не молебны пѣть, а порядокъ революцiонный навести. Говори товарищу Гранитову, гдѣ бѣло-бандиты?.. Кто во главѣ ихъ?..

— Кто-жъ это, товарищъ знаетъ… А знаетъ, если кто, дыкъ рази скажетъ? Онъ, чать, понимаетъ, что его тогда ожидаетъ. Степь велика. Балки лѣсомъ позаросши, гдѣ его теперь отъищешь? Сунься туда, ить онъ тебя подстрѣлитъ, Сказывали ребята — полковникъ какой-сь то съ ими.

— Какой-такой полковникъ? Нѣту давно никакихъ полковниковъ. Люди-то его чѣмъ ни на есть питаются?.. Кто нибудь къ нимъ ходитъ?

— Развѣ то узнаешь.

— Молоднякъ какъ у тебя?.. Комсомолъ?.. Посылалъ дѣтишекъ на розыскъ?

— Ну, посылалъ… Да что молоднякъ? Васъ вотъ прiѣхало — цѣлый полкъ, а мы съ кѣмъ погонимъ, — заскулилъ Мисинъ.

— Пока мы тутъ пообѣдаемъ, собирай на дворъ весь хуторъ… И бабъ, и дѣтей, — строго сказалъ Володя. — Я самъ съ ними поговорю.

— Понимаю, товарищъ. Для такого необычайнаго случая разрѣшите трезвонъ изъ церквы сдѣлать. Въ колоколъ ударить…

— Валяй, — сказалъ Драчъ.

— Предварительное засѣданiе объявляю закрытымъ, — сказалъ, вставая, Володя. — Товарищи, пойдемъ, закусимъ. Впереди еще большая работа.

Володя, Драчъ, члены комиссiи, сопровождаемые Мисинымъ и казаками колхоза направились въ просторную и свѣтлую столовую Вехоткинскаго дома.

* * *

Вечерѣло, и длинныя, прохладныя тѣни ложились на дворъ отъ амбаровъ и плетней. Истомившiйся ожиданiемъ народъ тѣсно стоялъ на немъ. Прiѣзжее начальство отдыхло послѣ сытнаго обѣда.

Худыя тѣла казаковъ были прикрыты грязнымъ, давно нестираннымъ тряпьемъ. Распухшiя отъ голода лица были сѣры и сѣрою покрыты пылью. Кто стоялъ, кто сѣлъ на сельско-хозяйственныя машины. Странная и страшная тишина стояла въ этой толпѣ, гдѣ однихъ мужчинъ было болѣе трехсотъ… За темной стѣною казаковъ бѣлѣли бабьи платки. Иногда раздастся тяжелый вздохъ, кто нибудь негромко скажетъ:

— Такъ и войскового атамана не заставляли народъ дожидаться.

— Что войскового?.. И Государя Императора на смотрахъ такъ не ждали…

— О, Господи, Царица Небесная!.. Что-то еще будетъ? Рѣдко гдѣ взовьется сизый папиросный дымокъ. Поперевелись курцы. Не стало нигдѣ табаку. Развѣ у кого сохранилась самосадка табакъ.

— Чего-то еще намъ покажутъ?..

— Должно опять чего забирать прiѣхали. Все имъ мало. Живоглоты!..

— Чего тамъ забирать?.. И забирать ничего не осталось…

— Души наши забирать прiѣхали…

— Стало быть такъ.

Наконецъ, въ хатѣ раздались голоса. Дверь на крыльцо раскрылась на обѣ половинки. Володя, окруженный чекистами вышелъ къ народу. Въ переднихъ рядахъ стали сниматъ съ головъ шапки. Потянулись и дальше руки къ сваляннымъ старымъ сѣрымъ фуражкамъ и бараньимъ истлѣвшимъ шапочкамъ — и передъ Володей стало море черныхъ, русыхъ, сѣдыхъ и лысыхъ голосъ.

Отъ дѣдушки — протоiерея Петра, — унаслѣдовалъ Володя красивый, звучный голосъ, отъ отца — математика — ясную четкость мысли. Когда онъ говорилъ — умилялся Драчъ. — «Самому Ильичу не уступитъ»… «Ажъ за самое сердце хватаетъ»… «Почище Троцкаго будетъ… «Чеканное слово», шепталъ онъ про себя.

Володя презрительно окинулъ глазами послушное, голодное, людское стадо и ощутилъ неистовую ненависть ко всѣмъ этимъ людямъ. Зачѣмъ они живутъ?.. Кому они нужны?..», — подумалъ онъ и началъ говорить:

— Граждане… Я прiѣхалъ изъ Центра, чтобы вскрыть всѣ язвы вашего кол-хознаго аппарата. Не буду говорить о бѣло-бандитахъ — о нихъ — послѣ. Мнѣ извѣстно, что уборка урожая идетъ не въ тѣхъ темпахъ, какiе вамъ указаны вашимъ рай-комомъ. Что-же, если хотите — будемъ врагами. Вы рѣшили попробовать, насколько крѣпка совѣтская власть?.. Вы думаете… Вамъ это сказали… Въ подметныхъ письмахъ вамъ пишутъ, что, если заставить голодать города и рабочихъ — совѣтская власть зашатается. Она не выдержитъ вашего саботажа. Что-же? Я вамъ скажу — вы сами бандиты!.. Хотите разводить контръ-революцiонную гидру и съ буржуазно-собственнической психологiей думаете пороть животы нашимъ честнымъ товарищамъ коммунистамъ.

— Буржуазно-собственнической психологiей, — съ молитвеннымъ умиленiемъ прошепталъ Драчъ. — Ахъ, сукинъ котъ!.. Вотъ говоритъ!.. Какъ пишеть!..

— За что, — спрашиваю вась, — продолжалъ Володя, — за что борется сейчасъ казачество и крестьянство?

— За право жить на Русской землѣ,- раздался изъ толпы дерзкiй голосъ.

Чекисты подлѣ Володи засуетились. Драчъ вынулъ изъ кобуры револьверъ.

— Право жить на Русской землѣ? — нѣсколько изумленный непривычнымъ выкрикомъ съ мѣста сказалъ Володя. — А развѣ вы не живете?.. Обобществивъ ваше имущество вамъ устроили жизнь много разъ лучше, чѣмъ вы жили раньше.

— Покорно благодаримъ… Это ты, гражданинъ, заливаешь слишкомъ,

— Нѣтъ больше правовъ жить у себя въ домѣ и дѣлать что угодно.

— Какая это жизня! — Крѣпостное право!

Сыпались крики изъ толпы, съ каждымъ возгласомъ становившейся смѣлѣе и смѣлѣе.

— Кол-хозы — это не домъ!

— Комунiя — одно слово сволочи!..

— Голоштанники партiйцы съ голоду подохнутъ.

— Распускать надо-ть кол-хозы, обратно все отдавать.

— Сперва хлѣба себѣ, потомъ свиньѣ, а что останётся — товарищамъ.

— Ну, что-же, граждане?.. Вижу, добромъ съ вами говорить не приходится, — началъ Володя.

Его перебилъ Драчъ.

— Товарищъ Гранитовъ не заливаетъ пушку, — громко выкрикнулъ онъ, и смѣлый и твердый его голосъ заставилъ стихнуть возгласы съ мѣстъ. — Вы думаете, нѣтъ такого мандата, чтобы разстрѣливать людей? — Драчъ поднялъ надъ головой тяжелый Маузеръ. — Вотъ!.. Глядите!.. Вотъ онъ мой мандатъ Гады!! Съ собственнической психологiей и религiознымъ дурманомъ въ головѣ вы и сами въ бѣло-бандиты идти готовы!.. Завѣдующiй кол-хозомъ вызовите протестантовъ. Я съ ними поговорю настоящимъ языкомъ, какъ надо.

Растерявшiйся, смертельно блѣдный Мисинъ со смятой шапченкой въ рукѣ бросился въ казачью толпу.

— Граждане, — сипло кричалъ онъ, — да что вы это?.. Развѣ можно такъ?.. Жизню свою не жалѣете!.. Ну ты, Колобовъ выходи!.. Я тебѣ давно примѣчаю… Самохоткинъ, аль думаешь плетью обухъ перешибить?.. Развѣ можно начальству и чтобы возгласы съ мѣстъ… Я чему училъ васъ… Чтобы единогласно!.. Ну и выдать партизантовъ!.. На кой хрѣнъ они вамъ нужны?..

— Ишь выкидается ровно чибисъ подъ тучею, — сказалъ кто-то въ толпѣ.

— Артемовъ, иди, братику, иди!.. Ты, поди, коровъ рѣзалъ, какъ приказъ вышелъ въ обчество сдавать.

— Ну, рѣзалъ?.. А табѣ чего?.. Свои чать коровы, — мрачнымъ басомъ отвѣтилъ худой и нескладный казакъ съ темной бородой.

— Свои… Замурилъ — свои!.. Не слыхалъ точно, — нынѣ все обчественное. Ничего своего.

— И жизня, чай обчественная?..

— Лиховидовъ и ты ступай, ступай!.. Объяснимся въ чистую!..

Такъ было отобрано болѣе ста казаковъ. Ихъ окружили башкирами и повели со двора на окраину хутора. За ними толпою пошли остальные казаки, женщины и дѣти.

Шли не спѣша, въ мертвой, торжественой мрачной тишинѣ.

* * *

Красное солнце, обѣщая ведро, спускалось къ коричневой выгорѣлой степи. Сладостно пахло горечью полыни и сухою богородничной травкой. Назади, на востокѣ, густо лиловѣло небо. Надъ степью бархатнымъ покровомъ стелился оранжевый туманъ.

У оврага толпу остановили, и чекисты, расталкивая руками людей, поставили всѣхъ вызванныхъ въ одну длинную шеренгу. Тѣ стали въ оборванныхъ рубахахъ, кто въ шапкѣ, кто простоволосый и тупо смотрѣли на землю, Въ сторонѣ маячили конные буряты. Казаки видѣли ихъ косые, злобные глаза подъ свалявшимися фуражками съ красной звѣздой и ихъ бронзовыя не Русскiя лица. По бокамъ шеренги поставили пулеметы. Спѣшившаяся прислуга сидѣла подлѣ нихъ, на готовѣ.

И всѣмъ стало ясно: — готовилась расправа. Никуда не убѣжишь. Безсильны были изголодавшiеся люди, уставшiе отъ цѣлаго дня стоянiя на дворѣ кол-хоза.

У гуменныхъ плетней, гдѣ поросла густо сѣдая полынь и откуда шапками торчали блѣдно-зеленые высокiе лопухи стали женщины — жены и матери вызванныхъ казаковъ. Никто не понималъ, что происходитъ. Стояли спокойно, какъ стоитъ скотъ, приведенный на бойню.

Молодежи среди вызванныхъ не было. Молодежь стояла въ сторонѣ, переглядывалась между собою и подмигивала на отцовъ и старшихъ братьевъ.

— Контр-рыцiонеры!.. Га-га!!.

Володя, сопровождаемый Драчемъ, чекистами и крас-комами бурятскаго полка медленно подошелъ къ молчаливо-стоявшей шеренгѣ.

— Сказъ мой, граждане, будетъ короткiй. Совѣтская власть требуетъ выдачи бѣло-бандитовъ, участниковъ шайки… Требуетъ проводника для розыска ея предводителей… Поняли?

Никто, ничего не отвѣтилъ.

Минуты двѣ Володя стоялъ противъ шеренги, ожидая покорности. Казаки смотрѣли въ землю и стояли, разставизъ босыя ноги. Тяжелый духъ шелъ отъ нихъ.

Володя поднялъ голову. Бѣлокрылый чибисъ, играя, чертилъ по вечернему, лиловому небу свѣтлый зигзагъ. Полна нѣжной ласки была засыпавшая степь. Было слышно въ вечерней тишинѣ тяжелое дыханiе толпы, гдѣ то неподалеку громко плакалъ ребенокъ.

Володя повернулся къ Драчу.

— Товарищъ, — сказалъ онъ. — Надо привести людей къ повиновенiю.

— Есть, — по матросски отвѣтилъ Драчъ. — Товарищъ старшина[12]Вахмистръ. ты съ лѣваго фланга, я съ праваго.

Рослый бурятъ — старшина эскадрона, вынулъ револьверъ изъ кобуры и пошелъ къ казакамъ. Тѣ стояли все такъ же молча, не шевелясь, не понимая, что происходитъ.

— Начинать, бачка, прикажешь? — сказалъ бурятъ.

— Да, начинай.

Первый выстрѣлъ раздался глухо и, такъ какъ никто его не ожидалъ, никто какъ то на него не обратилъ вниманiя. Точно палкой ударили по сухой доскѣ. Крайнiй казакъ упалъ, какъ подкошенный. Напряженная, томительная тишина стала кругомъ.

— Бацъ… бацъ…, - раздавались въ ней выстрѣлы. — Бацъ… бацъ…

Казаки съ окровавленными висками и затылками падали на землю, какъ трава въ сѣнокосъ.

Всякiй разъ, какъ кончалась обойма и Драчъ доставалъ новую, онъ спрашивалъ:

— Скажете, гдѣ атаманъ бѣло-бандитовъ?.. Глухо молчала шеренга.

Уже восемдесятъ человѣкъ было убито, когда изъ шеренги вышелъ весь посѣрѣвшiй лицомъ пожилой казакъ и едва слышно сказалъ:

— Остановите бойню… Я проведу къ атаману.

— Давно-бы такъ… Сколько патроновъ зря поизрасходовали, — сказалъ Драчъ и наигранно весело крикнулъ Мисину и въ толпу казаковъ;

— Ну, браточки, принимайтесь за лопаты, зарыть эту падаль, чтобы не воняла, а остальныхъ препроводить въ слободу на судъ… Поняли?..

Подрагивая ногой, щеголевато Драчъ пошелъ къ Володѣ, стоявшему въ сторонѣ и съ нимъ вмѣстѣ направился къ автомобилю.

Едва машина завернула за уголъ въ улицу хутора, какъ точно плотину прорвало — раздался плачъ, всхлипыванiя и причитанiя. Женщины бросились къ убитымъ казакамъ.

XIII

— При Петрѣ Великомъ, — наставительно говориль Володя Мисину, сидѣвшему на переднемъ сидѣнiи и неловко поворачивавшемуся къ комиссару, — вашего брата — казака и не такъ истребляли. Сiю сарынь, — говорилъ Царь, — надо до конца извести.

— Да вишь ты и не извели, — сказалъ Драчъ.

— Имѣйте въ виду, гражданинъ, — зловѣще продолжалъ Володя, — совѣтская власть уничтожитъ всѣхъ казаковъ. Что вы дѣлаете?.. Этою осенью въ Ростовѣ съѣхалось все политическое управленiе красной армiи — Кагановичъ, Микоянъ, Гамарникъ, всѣ видные чекисты были на этомъ съѣздѣ — Ягода, Черновъ, Юркинъ, Шкирятовъ и генеральный секретарь ком-сомола Косыревъ… О чемъ вы думаете, казаки?.. Вы свои вольности позабудьте, это вамъ не Царская власть!.. На Кубани за полный срывъ плановъ по сѣву и хлѣбозаготовкамъ занесены на черную доску Ново-Рождественская, Медвѣдовская и Темиргоевская станицы. Хотите, чтобы и у васъ тоже было!.. Черная доска!.. Совѣтская власть знаетъ, что дѣлаетъ… Вы, можетъ быть, скажете, что уже очень жестоки мѣры!.. Бьемъ всѣхъ, не разбирая правыхъ и виноватыхъ. А какъ-же? Точно мы не знаемъ, сколь опасно наше положенiе. Развѣ не было у насъ того, что отдѣльные заводы давали цѣлые полки бѣло-гвардейцевъ?.. А помните — Кронштадтъ?.. Мы все это учитываемъ…

Мисинъ, сидя на переднемъ сидѣнiи, все круче поворачивался къ страшному комиссару и всѣмъ видомъ своимъ показывалъ готовность всячески тому угодить. Онъ дрожалъ мелкою дрожью.

— Осколки кулачества и бѣло-гвардейской контръ-революцiи у насъ, казаковъ, еще достаточно сильны, — продолжалъ Володя, — чтобы организовать и разжечь мелко-буржуазную стихiю собственниковъ и использовать вѣковыя привычки противъ совѣтской власти. Вы насъ голодомъ и даже людоѣдствомъ не запугаете. Намъ даже нужно, чтобы вы всѣ вымерли… Сарынь!..

Володя чувствовалъ себя прекрасно. Онъ былъ при исполненiи священнаго долга передъ партiей и третьимъ интернацiоналомъ. Онъ испытывалъ тотъ самый административный восторгъ, надъ которымъ нѣкогда на этомъ самомъ мѣстѣ такъ насмѣялся. Казаковъ онъ ненавидѣлъ лютою ненавистью.

Драчъ тронулъ колѣно Мисина, чтобы привлечь его вниманiе, и сказалъ:

— Товаришъ завъ… Вы все это поймите и другимъ внушите. Въ станицѣ Преградной мы сто пятьдесятъ человѣкь закоцали. А всего въ Армавирскомъ округѣ за три тысячи перевалило. Понялъ, какова наша власть. И ни одна сволочь не пикнула. Ты какъ это понимаешь… Я тебя спрашиваю.

— Казаки говорятъ, — глухо сказалъ Мисинъ, — чужое лихо никому не больно…

— То-то, — сказалъ Драчъ.

— А вы знайте, товарищъ, — сказалъ Володя, — что совѣтской власти очень даже больно, когда мѣшаютъ ея мѣропрiятiямъ направленнымъ къ общему, необычайному благу. Поняли?..

— Очень даже хорошо я все это понимаю… Просто на двое перерваться готовъ, чтобы услужить совѣцкой власти… Да ить, какъ съ народомъ то сдѣлаешь!..

Автомобиль въѣзжалъ во дворъ кол-хоза. Мисинъ выпрыгнулъ первымъ, откинулъ сидѣнiе и помогъ вылѣзти Володѣ и Драчу.

Какъ и утромъ все управленiе кол-хозомъ было на крыльцѣ въ ожиданiи высокихъ гостей. Мисинъ, пригласивъ гостей входить, бросился къ своему помощнику, разбитному казачишкѣ Растеряеву.

— Все готово? — зловѣщимъ шопотомъ спросилъ онъ.

— Заразъ грузовичекъ прибѣжалъ, все привезъ, что наказывали.

— Смотри!.. Тамъ такого было!.. Полъ хутора перестрѣлялъ. Надо намъ на части разорваться, а чтобы угодить имъ… Не то!.. Ульяна Ивановна прибыли…

Но уже сама Ульяна Ивановна появилась на крыльцѣ. Кругомъ голодъ, люди заживо гнiютъ и пухнутъ, а она толстомясая, румяная, двѣ черныя не стриженныя косы за спиною, какъ змѣи шевелятся, бѣлолицая, съ пухлыми щеками, въ бѣлой шелковой рубашкѣ, въ алой до колѣнъ юбкѣ, въ черныхъ шелковыхъ чулкахъ — пояснымъ стариннымъ Русскимъ поклономъ, со свѣтлою улыбкой, обнажавшей сверкающiй рядъ бѣлыхъ ровныхъ, крупныхъ зубовъ, привѣтствовала гостей:

— Пожалуйте, гости дорогiе, — медовымъ голосомъ говорила она, — закусить дарами кал-хоза имени Карла Маркса, казачьихъ пѣсень послушать!..

XIV

Ульяна Ивановна — фамилiи ея никто никогда не называлъ, ибо фамилiя ея была чистѣйшая контръ-революцiя, и когда ей самой говорили — «не тѣхъ ли она, которые?..», она мило и лукаво улыбалась и отвѣчала томнымъ голосомъ: — «ну какъ же, что еще скажете?.. Мы только однохвамильцы». — Ульяна Ивановна родилась на этомъ хуторѣ за годъ до великой войны.

Ей было шесть лѣтъ, когда она увидала первую пролитую человѣческую кровь. На ея глазахъ большевики надругались, истиранили, измучили и добили ея мать за то, что Ульянкинъ отецъ ушелъ съ казаками сражаться съ коммунистами. Отецъ ея погибъ въ бояхъ съ красными. Круглой сиротой осталась она на хуторѣ, занятомъ большевиками. Весьмилѣтней дѣвочкой поступила въ «пiонеры», пятнадцати лѣтъ стала «ком-сомолкой», а теперь была золотымъ яснымъ солнышкомъ всей большевицкой округи.

Безъ Бога, безъ вѣры и безъ любви выросшая — она была безжалостна и безсердечна. Для нея существовало только ея тѣло и все, что было съ нимъ сопряжено. Она знала свою рѣдкую красоту, свой прекрасный голосъ, свой быстрый умъ и умѣнье, чисто по казачьи «потрафлять» всякому начальству. Кругомъ голодали — у Ульяны Ивановны всего было въ изобилiи. Она первою записалась въ кол-хозъ. Она спала съ комиссарами и наѣзжимъ начальствомъ. Она доносила на товарищей и изобличала «контру». Ея товарки и товарищи лютою ненавистью ненавидѣли, но еще того болѣе боялись ея. Ея приказанiя исполнялись безпрекословно. Ей несли послѣднее, лишь-бы она не донесла и не оговорила.

Высокая, чернобровая, смѣлая, бойкая на языкъ, она была находкой для властей. Ее возили за много верстъ всюду, гдѣ учреждали новые кол-хозы и снимали на фотографiю и для кинематографа, ее таскали навстрѣчу прiѣзжавшимъ изъ Москвы комиссарамъ и особенно туда, гдѣ могли быть прiѣзжiе иностранцы интуристы.

Въ Россiи голодъ… Посмотрите на эту красавицу пѣвунью, — такiя ли бываютъ голодныя?.. Какъ она одѣта, какъ весела, какое довольство во всемъ ея лицѣ!.. Вотъ подлинная совѣтская гражданка!.. По ней судите о союзѣ, а не по оборваннымъ протестантамъ, которые сами изъ чисто Русскаго упрямства ничего не хотятъ дѣлать и нарочно морятъ себя голодомъ…

Сперва — Уля, потомъ — Ульяша — теперь Ульяна Ивановна — она была необходимою принадлежностью всякаго коммунистическаго комиссарскаго смотра.

Володя принялъ отъ Ульяны Ивановны деревянное рѣзное блюдо, накрытое расшитымъ полотенцемъ съ караваемъ рыхлаго полу-бѣлаго хлѣба.

«Голодъ», — невольно подумалъ онъ. — «Голодъ… все на свѣтѣ относительно. Всегда кто-нибудь, гдѣ-нибудь голодаетъ… У насъ теперь это меньше, чѣмъ гдѣ бы то ни было»…

Онъ вошелъ въ столовую. Въ хрустальной вазѣ на столѣ чернѣла, сверкая, икра. Зеленоватая стеклянная четверть была окружена странно знакомыми чеканными серебряными чарочками, напомнившими Володѣ что-то давно забытое, что то изъ ранней юности, но что именно онъ не старался вспомнить. Чекисты и красные командиры съ веселымъ шумомъ обступали столъ. Двери въ сосѣднюю горницу были открыты на обѣ половины и за ними стоялъ хоръ парней и дѣвушекъ — рабочихъ кол-хоза. Ульяна Ивановна стояла впереди хора.

Какъ водится пропѣли два куплета «Интернацiонала» Мисинъ негромко и несмѣло крикнулъ «ура»!.. Володя поморщился — очень ему это показалось буржуазнымъ. Онъ сѣлъ за серединою длиннаго стола, кругомъ разсѣлись его сотрудники. Ульяна Ивановна съ призывной улыбкой стояла противъ Володи. На ея лицѣ было написано: — «что прикажете?..».

— Мнѣ говорили, гражданка, что вы создали при кол-хозѣ прекрасный хоръ, — говорилъ Володя, прожевывая бутербродъ съ икрой. — Разумныя развлеченiя необходимы при работѣ… Вашъ хоръ лучшее доказательство, что въ кол-хозѣ не переобременены работой. Совѣтская власть не преслѣдуетъ казаковъ и мы охотно послушаемъ старыя казачьи пѣсни.

— Товарищъ комиссаръ, — нагибался къ Володѣ Растеряевъ съ высокою бутылью четверти, — еще стопочку дозвольте?.. Это наша колхозная.

Ульяна Ивановна торжественно поклонилась Володѣ, повернулась къ пѣсенникамъ и хоръ дружно грянулъ:

Веселый, заливистый присвистъ шелъ съ пѣсней. Подъ него Володя говорилъ предсѣдателю тройки:

— Человѣческая жизнь въ десяти случаяхъ изъ шестидесяти есть голая борьба за существованiе — это еще Гладстонъ сказалъ.

— Гладстонъ…, - пуча глаза на Володю, сказалъ предсѣдатель тройки и постѣснился спросить, кто это такой Гладстонъ?

— «Прогрессъ общественнаго богатства», — говоритъ Шторхъ, — продолжалъ поучать Володя, — «создаетъ тотъ полезный классъ общества, который исполняетъ самыя скучныя и отвратительныя работы, однимъ словомъ, взваливаетъ себѣ на плечи все, что есть въ жизни непрiятнаго и рабскаго и именно этимъ доставляетъ другимъ классамъ досугъ, веселое расположенiе и условное достоинство характера». Къ сожалѣнiю — это неизбѣжно.

— Вотъ ума-то, — восхищенно прошепталъ сидѣвшiй противъ Володи Драчъ.

Съ другого конца стола до Володи доносился пьяный разговоръ:

— Знаешь чего?..

— Ну, чего?..

— А энто онъ правильно… Правильно, говорю, поступаетъ… Потому народу страхъ вотъ какъ нужонъ. Безъ страху народъ что?.. Ничего…

— Черезъ чево?..

— Страхъ, говорю, народу нуженъ, чтобы начальства во какъ боялись!..

И невольно думалъ Володя, что въ нѣсколькихъ десяткахъ саженей отъ него, въ степи, подлѣ погоста, какiе то другiе казаки «ислолняютъ самыя скучныя, самыя низкiя, отвратительныя работы» — роютъ могилы разстрѣляннымъ по его волѣ казакамъ, ихъ одно-хуторянамъ. Володя зналъ, что тамъ неутѣшно, источнымъ голосомъ плачутъ матери и жены. Ему все это было глубоко безразлично. Онъ былъ — большевикъ!.. Онъ считалъ, что Драчъ называлъ ихъ совершенно правильно — «гадами». Они и были для него — партiйца — гады… Онъ смотрѣлъ на нихъ, какъ на змѣй — гадюкъ, которыя, если ихъ не уничтожать, могутъ ужалить. Ихъ всѣхъ надо перевести, истребить, если они останутся — мелко-буржуазная стихiя захлестнетъ нарождаюшiйся соцiализмъ.

— Это они хорош-шо, — дыша водкой на Володю, говорилъ предсѣдатель тройки — хор-рош-шо поютъ… Прилетѣли соколы и забрали соловья… Пой, дескать, угождай намъ… Колхозная клѣточка серебряная…

— Вы нашей Ульяны Ивановны допрежъ ни раза не видали, — спрашивалъ пьяный отъ страха и водки Мисинъ.

Четверть, колыхаясь, плавала кругомъ стола и наполняла чеканныя стопочки Шуриной работы. Гости замѣтно хмѣлѣли.

Володя задумчиво опустилъ голову. Онъ былъ тоже пьянъ, но не отъ вина, а отъ всего этого угарнаго дня, отъ пролитой крови, отъ мертвыхъ тѣлъ, валявшихся на площади, оть шумныхъ пѣсень, нелѣпо звучавшихъ въ низкихъ комнатахъ Вехоткинской хаты, отъ разнузданно-развратныхъ плясокъ красивой, разрумянившейся отъ водки статной Ульяны Ивановны.

Володя думалъ: — «при Царяхъ… Развѣ было возможно что-нибудь подобное при Царяхъ?.. Какая власть у меня… Развѣ, что Иванъ Грозный такую власть имѣлъ?.. Да — Царь Иродъ… И тѣло и душа всѣхъ этихъ людей мнѣ принадлежатъ… А какая подлость людская. Кажется, подлость никогда не доходила до такихъ послѣднихъ предѣловъ, какъ при насъ, большевикахъ?.. Все, что хочу — исполнятъ… Рабы!.. Можетъ быть, — Малининъ и былъ правъ. Мы слишкомъ далеко шагнули не только въ орабочиванiи людей, но и въ ихъ оподленiи»…

— А хорошо, — икая, сказалъ Драчъ. — Пѣть да плясать — на это казаковъ взять!.. Дикiя пѣсни…

Растеряевъ зажегъ керосиновыя лампы. Стало еше душнѣе, диче и срамнѣе въ желтомъ свѣтѣ многихъ лампъ. Пѣли не стройно, больше орали, жестами дополняя то, что пѣли.

Визгнула гармоника, заиграла плясовую. Развеселый пятнадцатилѣтнiй парнишка кол-хозный «бригадиръ» выступилъ впередъ, пристукнулъ каблуками, сдѣлалъ вывертъ и остановился, ворочая пьяными глазами и подмигивая Ульянѣ Ивановнѣ. Та выскочила, стуча новыми козловыми сапожками съ желѣзными подковками… Пошелъ разудалый казачекъ.

Хоръ нескладно пѣлъ въ такть танца:

Казачишка ходилъ на рукахъ, съ грохотомъ сапогъ переворачивался черезъ голову, лежа на полу неприлично ерзгалъ сапогами по доскамъ, сопѣлъ и кряхтѣлъ, а вокругъ него страстной дьяволицей носилась Ульяна Ивановна, срамно задирала юбки и поворачивалась задомъ къ гостямъ.

— Эт-то-же, товарищи, — заикаясь отъ восторга, говорилъ Драчъ, — пр-рям-мо Аф-финскiя ночи какiя-то!.. Ахъ елки-палки!.. Эт-то же Г-гет-тера!.. Вотъ стерва!.. Едрёна вошь!..

«Всегда, всегда такъ было», — думалъ Володя. — «Саломея плясала передъ царемъ Иродомъ и потребовала голову Iоанна Крестителя… Читалъ я нѣкогда эту исторiю… Не очень въ нее вѣрилъ… Думалъ вздоръ… Не можетъ того быть… Или въ очень древнiя, дикiя времена… Нѣтъ, вотъ и теперь есть такой государственный строй, при которомъ все это становится возможнымъ… Совѣтскiй коммунистическiй строй… Малининъ былъ правъ… Далеко зашли, далеко пустили хама… Искривили линiю и какъ это исправить, когда мы во власти такихъ людей, какъ Драчъ… Гадко все это… Мерзко и гадко…».

Онъ всталъ и тяжело ударилъ кулакомъ по столу.

— Ну!.. Довольно! — крикнулъ онъ, и сердце его забилось радостно и горделиво: — такое мгновенно наступило подобострастное молчанiе, такая стала тишина въ хатѣ и такъ дружно всѣ встали отъ его окрика. — Пѣсенники по домамъ!.. Завъ колхозомъ поблагодарите ихъ отъ имени пролетарiата за усердiе и старанiе. А ты, красавица, какъ тебя звать, Саломея Ивановна, останься здѣсь… Зав кол-хозомъ обезпокойся насчетъ ночлега комиссiи… Понялъ?..

Стуча каблуками по доскамъ стеклянной галлереи молчаливо выходили кол-хозники изъ хаты.

Стояла душная iюльская ночь, было очень тихо на хуторѣ и издали съ погоста чуть доносилось печальное церковное пѣнiе, всхлипыванiе и причитанiя бабъ. Тамъ въ общей могилѣ хоронили казненныхъ казаковъ.

XV

Володя проснулся внезапно. Точно что его ударило. Въ горницѣ былъ мутный полусвѣтъ. Въ щели притворенныхъ внутреннихъ ставень входилъ голубоватый отсвѣтъ ранняго утра. На широкой постели, на пуховикахъ истомно разметалась и сладко сопѣла на мягкихъ подушкахъ Ульяна Ивановна. Черные волосы, перевитые жгутомъ были переброшены на грудь и пушистою кистью прикрывали полъживота.

«Красивая баба», — подумалъ Володя. — «Не зря на показъ ее возятъ. Сытая, гладкая и… развратная»…

Володя сѣлъ на постели. Отъ вчерашняго шумѣло въ головѣ. Въ горницѣ было душно, пахло потомъ, водкой и скверными духами… Хотѣлось на воздухъ. Событiя вчерашняго дня проносились въ памяти и казались кошмарнымь сномъ… Но вѣдь вся жизнь совѣтская была такимъ кошмаромъ, гдѣ въ грязный и липкiй комокъ сплелись кровь и любовь, предательство и убiйство, ложь и подлость… Какъ не ненавидѣть всѣхъ этихъ людей, принявшихъ такую жизнь за какую-то новую религiю, въ грязи и развратѣ увидавшихъ откровенiе?..

Скрипъ колесъ и мѣрная поступь воловъ вошли въ тишину утра. Кто-то будто въѣхалъ во дворъ и остановился. Было слышно сопѣнiе воловъ, потомъ сдержанно негромко зазвучали человѣческiе голоса. Какъ будто народъ собирался на дворѣ.

Володя натянулъ штаны и сапоги, подошелъ къ окну и отодвинулъ ставни.

Утреннiй свѣтъ былъ мутенъ, и предметы еще не бросали тѣней. Все въ этомъ свѣтѣ печальнымъ и ненужнымъ казалось. Черная тоска незамѣтно подкатила къ сердцу Володи.

Кол-хозныя ворота были настежь распахнуты. Печальной розовой полосой висѣла надъ ними вывѣска. Въ воротахъ, не входя во дворъ, тѣснился народъ. Конные буряты осаживали толпу. На истоптанной землѣ двора неподвижно, точно монументы, стояла пара воловъ, запряженныхъ въ большую, тяжелую телѣгу, заваленную до самаго верха грядокъ соломой.

Казакъ, вчера вызвавшiйся указать, гдѣ скрывался атаманъ бѣло-бандитской шайки, со страшнымъ, изголодавшимся, измученнымъ, чернымъ отъ черноземной пыли лицомъ неловко топтался подлѣ телѣги. Нѣсколько чекистовъ, башкирскiй крас-комъ, Мисинъ, Растеряевъ, бравый красноармеецъ въ рубахѣ съ растегнутымъ воротомъ, предсѣдатель ревизiонной тройки, съ неумытыми, помятыми сномъ лицами, многiе безъ шапокъ съ вихрами торчащими волосами собрались возлѣ телѣги. Тутъ-же былъ и Драчъ, одна нога въ сапогѣ, другая въ мягкой туфлѣ, въ бѣлыхъ подштанникахъ и рубахѣ, но при ремнѣ съ двумя револьверами.

— Что тамъ такое?… — раскрывая окно, спросилъ Володя.

— Привезли атамана съ сыномъ, — сказалъ Драчъ.

— Гдѣ-же онъ?.

— А вотъ, на арбѣ, - снимая фуражку, сказалъ Мисинъ.

— Убитые что-ли?..

— Нѣтъ. Обои раненые, — сказалъ Растеряевъ и тоже снялъ шапку. — Лежатъ подъ соломой.

— Зачѣмъ завалили?..

— Крови много… Духъ нехорошiй. Опять-же стонутъ… Володя вышелъ на дворъ.

— А ну, покажите мнѣ, что за атаманъ у васъ?..

— Онъ не у насъ, — смущенно улыбаясь, сказалъ Мисинъ, подошелъ къ телѣгѣ и сталъ руками сбрасывать солому.

Тяжелый, прѣсный запахъ свѣжей крови пошелъ отъ телѣги. Внизу кто-то застоналъ.

— Ф-фу, — да зачѣмъ такъ, — сказалъ Драчъ, подходя къ телѣгѣ. — Перепачкаешься задарма. Давай, граждане, кто-нибудь вилы.

Услужливыя руки подали вилы и ихъ взялъ съ неловкой улыбкой красноармеецъ.

— Раскидать, что-ли? — спросилъ онъ, совсѣмъ по дѣтски улыбаясь.

Никто ничего не сказалъ. Красноармеецъ сталъ одной ногой на дышло, другой на колесо и сильными ударами вилъ началъ раскидывать солому. Противный тошный запахъ сталъ сильнѣе. Стоны громче. Подъ соломой показались скровавленныя тѣла въ бѣлыхъ рубахахъ и портахъ. Красноармеецъ замахнулся вилами.

— Скидавать, аль оставить?… — жмуря глаза, спросилъ онъ.

— А то что?.. Мараться съ ними будемъ, докторовъ звать?.. Все одно тяжело раненые. Для опроса не гожи, — возбужденно крикнулъ Драчъ.

Красноармеецъ съ размаха всадилъ вилы въ бокъ раненому, понатужился, крякнулъ и сбросилъ окровавленное тѣло на землю.

— О-охъ, — пронеслось въ толпѣ.

— Чижолый… Пудовъ на пять будетъ кабанъ, — стирая рукавомъ потъ со лба, сказалъ красноармеецъ и хватилъ вилами второго.

Страшный крикъ раздался по двору. Раненый извивался, какъ червякъ на вилахъ и, упавъ на землю, кричалъ:

— Убейте меня, ради Создателя!.. Ой, моченьки моей нѣтъ!.. Убейте, ради Христа!

Первый сброшенный глухо стоналъ и дергалъ босою ногой въ разорванныхъ, залитыхъ кровью подштанникахъ. Онъ кончался.

Драчъ вынулъ револьверъ и подошелъ ко второму.

— Совсѣмъ молодой, — сказалъ онъ, — а какой ядовитый. Такъ расправляется совѣтская власть со своими врагами.

Драчъ выстрѣлилъ въ голову раненому.

Мисинъ разглядывалъ затихшаго, умершаго атамана.

— Батюшки!… - вырвалось у него. — Такъ ить это!.. И въ страхѣ замолчалъ. Володя подошелъ къ нему твердыми рѣшительными шагами, взялъ его за грудки за рубаху и, строго глядя прямо въ глаза Мисина, спросилъ:

— Призналъ его?.. Ну, говори, кто?.. Мисинъ затрясся мелкою дрожью.

— Такъ итъ это съ нашего хутора… Хуторецъ нашъ… Полковникъ Вехоткинъ и сынъ его Степанъ.

Володя сурово посмотрѣлъ на лежавшаго на землѣ старика.

— Ты его зналъ?… — обернулся онъ онъ Мисину.

— Ну, какъ не зналъ?.. Тихона-то Ивановича?.. Всю жизню вмѣстѣ прожили… Въ одномъ полку служили… Такъ ить жана его тутъ рядомъ обитаеть… Живая еще. И домь кол-хозный — его это былъ домъ.

— Гдѣ его жена? — Володя.

— А вотъ тутъ сейчасъ за проулочкомъ. Въ Колмыковскомъ куренѣ.

— Ну пошелъ… Веди меня къ ней.

Мисинъ побѣжалъ впередъ показать дорогу, за нимъ, молча, опустивъ голову шелъ Володя, сзади Драчъ и два чекиста.

* * *

Дверь, запертая изнутри щеколдою не подавалась. Но сейчасъ-же на стукъ и грозные крики Драча раздались за дверью легкiе, точно не несущiе вѣса шаги босыхъ ногь и дощатая дверь, колеблясь на петляхъ, широко распахнулась. Противъ Володи стояла женщина лѣтъ сорока. Темные, пробитые густою сѣдиною волосы были коротко, по городскому острижены и тщательно причесанные вились у висковъ. Красивые голубые глаза съ тревогой смотрѣли на людей, столпившихся у дверей. Женщина была въ просторной темно-коричневой кофтѣ и длинной широкой юбкѣ. Ея маленькiя босыя ноги пожимались на полу. Другая женщина — страшная старуха съ рѣдкими космами сѣдыхъ волосъ, безобразно спускавшихся съ черепа, съ громадной распухшей головой желто-воскового цвѣта, въ бѣлой ночной кофтѣ поднималась съ постели, устроенной на простомъ деревянномъ диванѣ съ рѣшетчатой спинкой. Еще бросилась въ глаза пустота, точно не жилой хаты. Ничѣмъ съѣстнымъ не пахло въ ней, но былъ воздухъ тепелъ и прѣсенъ, какъ лѣтомъ въ сараяхъ.

Володя строго посмотрѣлъ на старуху и сурово спросилъ, какъ спрашивалъ казаковъ и казачекъ на югѣ совѣтской республики въ Сѣверо-Кавказскомъ краѣ:

— Чья ты?.. — и добавилъ: — какъ ваша фамилiя?..

— Надежда Петровна Вехоткина, — страшнымъ, не человѣческимъ, крякающимъ, деревяннымъ голосомъ отвѣтила старуха.

— А вы?… — перевелъ глаза на отошедшую на середину хаты женщину Володя.

Безстрастный и жутко хододный прозвучалъ отвѣтъ:

— Евгенiя Матвѣевна Жильцова.

— Вы вмѣстѣ и живете?..

— Недавно она ко мнѣ прiѣхала…, - сказала старуха. — Изъ Петербурга. Она моя родная племянница.

Володя попятился къ двери. Кажется, первый разъ онъ ощутилъ какой-то невѣдомый внутреннiй страхъ. Шагая черезъ порогь, онъ обѣими руками взялся за дверь, потянулъ ее на себя и, плотно закрывая ее, строго посмотрѣлъ на ожидавшихъ его чекистовъ.

— Этихъ не трогать…, - тихо, но твердо, тономъ самаго строгаго приказанiя сказалъ Володя.

— Чего ихъ трогать, сами, — началъ было Драчъ, но Володя такъ посмотрѣлъ на него, что онъ замолчалъ.

Въ тяжеломъ молчанiи всѣ вернулись на колхозный дворъ. Когда Володя проходилъ мимо еще не прибранныхъ убитыхъ атамана и его сына онъ чувствовалъ, какъ какiя то холодныя струи бѣжали по его спинѣ и онъ старался не смотрѣть на покойниковъ. Войдя въ хату, онъ сейчасъ же распорядился, чтобы подавали автомобиль,

Онъ молча попрощался съ тройкой и, уже сидя въ автомобилѣ съ Драчемъ, сказалъ:

— Товарищи, мы свое дѣло здѣсь окончили… Съ успѣхомъ… Ѣдемъ дальше въ станицу въ райкомъ.

Автомобиль мягко катился по пыльной дорогѣ. Володя сидѣлъ, откинувшись на подушки и, чего съ нимъ никогда не бывало, говорилъ самъ съ собою.

— Антагонизмъ классовыхъ интересовъ неизмѣнно приводитъ къ кровавой борьбѣ…

— Чего?… — вздрагивая спросилъ задремавшiй Драчъ.

— Я не тебѣ… Спи…

Автомобиль потряхивалъ на выбоинахъ широкаго степного шляха. Черная пыль тучей за нимъ неслась.

— Каждый историческiй перiодъ имѣетъ свои законы. Намъ, можетъ быть, эти законы покажутся страшными… Исторiя пойметъ ихъ и оцѣнитъ.

— Ась?.. Вы это не мнѣ? — встрепенулся опять Драчъ.

— Спи… Марксъ учитъ: — «добродушiю нѣтъ мѣста. У тебя нѣтъ сердца въ груди. Слабость человѣческой натуры»… Мирабо сазалъ: — «imроssiblе. Nе mе ditеs jаmаis cе bкtе dе mоt!..».[13]Невозможно! Никогда не говорите мнѣ это глупое слово.

— Вы что?.. Опять никакъ ко мнѣ?..

— Отвяжись… Марксъ говоритъ: — «вмѣсто кнута надсмотрщика за рабами является штрафная книга надзирателя за рабочими»… Гдѣ-же культура?.. Марксъ!.. Марксъ!.. Узнали онѣ меня?.. Родныя?.. Глупости!.. Кнутъ, штрафная книга… Смертная мучительная казнь… Пытки… Голодъ — это все посильнѣе… И все не сдаются…

Марксъ, что бы ты сказалъ, если-бы увидалъ все это?.. Они насъ побѣдятъ, а я въ своей ненависти, кажется, дойду до того, что самого себя буду ненавидѣть…

XVI

Послѣ отъѣзда карательной тройки какъ то очень быстро ушелъ Дзюнгарскiй конный полкъ, оставившiй кучи навоза и нечистотъ и разоренные амбары съ расхищеннымъ овсомъ и сѣномъ.

На хуторѣ стало необычайно тихо. Кол-хозники бродили по двору, какъ сонныя мухи осенью. Ничто не спорилось, ничто не клеилось. Мисинъ понять не могъ, какъ это случилось, что какъ разъ тѣ казаки, которые умеѣли обращаться съ машинами, которые умѣли работать въ полѣ — были разстрѣляны.

— Бѣсъ меня тогда подтолкнулъ, — шепталъ онъ. — Бѣсъ, не иначе, какъ онъ. Да кто зналъ, что оно такъ обернется?.. Я думалъ, ну поученiе какое имъ скажетъ въ назиданiе и вся недолга. А какъ сталъ валить… Господи, да что-же такое съ нами, казаками, сдѣлалось?..И всего то у насъ было двѣ волосины, — анъ и тѣ переносились.

Хаты убитыхъ казаковъ стояли пустыя съ раскрытыми дверями и окнами. Степной вѣтеръ гулялъ въ нихъ. Вдовы и сироты сбились вмѣсте по двѣ, по три семьи, бросивъ опостылые курени. Отъ погоста, гдѣ неглубоко были зарыты тѣла казненныхъ тянуло мертвечиной.

У Надежды Петровны возилась сосѣдка Лукерья Самохоткина. Она растопила печь и изъ послѣднихъ остатковъ муки, привезенной Женей, готовила хлѣбъ. Въ хатѣ кисло пахло тѣстомъ, и бѣлые клубки его лежали на доскѣ,

— Вы, Надежда Петровна, не сумлѣвайтесь, — бодро говорила Лукерья, — вотъ хлѣбушка покушаете, я еще чего ни на есть разстараюсь вамъ — и всякая хворость пройдетъ. Это все у васъ съ голодухи. Давно ничего хорошенько не ѣли. Вотъ покушаете и отойдетъ.

— Ужъ и не знаю, Лукерьюшка, отойдетъ-ли? Очень уже я безразлична ко всему стала. Ничто мнѣ не мило. Да и внутри все болитъ, точно обрывается тамъ самая жизнь.

— Но, тетя, — сказала Женя. — Жара у васъ нѣтъ. Да и смотрите — ножки ваши меньше сегодня опухши.

— Жить, Женя, что-то совсѣмъ не хочется. Раньше для него жила. Его да Степу все поджидала… Думала — съ успѣхомъ… Теперь?. Для чего и жить?

— И, мамаша… Господь все видитъ… И что я вамъ скажу. Каку таку новость… Ить, знаете, Ульяна Ивановна наша пропала.

— Ну, куда она тамъ пропадетъ?.. Поскакала просто куда съ комиссаромъ красоваться.

— А и нѣтъ, мамаша… Слушокъ такой былъ… Не угробили-бы ее наши хуторскiе? Уже очень ее хуторъ весь ненавидѣлъ черезъ ея подхалимство и подлость.

Ловкимъ движенiемъ Лукерья подхватила рогачемъ хлѣбы и сунула ихъ въ печь.

Тонкiй хлѣбный запахъ раздражающе пошелъ по хатѣ.

— Ужъ очень, мамаша, была она изъ себя полная… Мяса то какiя… Помираетъ ить съ голода народъ…

Сказала и нагнулась къ печи. Краснымъ свѣтомъ озарилось худое, серьезное, строгое, суровое лицо. Соломиной пробовала хлѣбы, не пора-ли вынимать. Молчала долго, потомъ обернулась къ Женѣ и маленькими, точно и не человѣческими, жадными, голодными глазами, посмотрѣла той прямо въ глаза.

— Вѣрите, нѣтъ-ли, Евгенiя Матвѣевна, — чуть слышно, тихо сказала она, — народъ мяса почти что годъ не видалъ… Олютѣлъ народъ совсѣмъ. Убоинки сердце хочетъ.

И опять нагнулась къ хлѣбамъ. Алымъ полымемъ освѣтилось страшное, строгое, изголодавшееся лицо Лукерьи.

* * *

На другой день, подъ вечеръ, Лукерья пришла къ Надеждѣ Петровнѣ. Та спала на постели и тихъ и неслышенъ былъ ея больной сонъ. Лукерья подмигнула Женѣ и поманила ее къ двери.

— Вы вотъ что, Евгенiя Матвѣевна, какъ совсѣмъ свечеряетъ, пойдите-ка къ Дурняпиной, Маланьѣ Сидоровнѣ. Знаете гдѣ?

— Ну знаю.

— И захватите посудину какую глиняную… Тамъ, знаете… У ней мясцомъ разжились… Да никакъ много. Люди сказывали, что никакъ пуда четыре вышло… И солятъ, и варятъ, и колбасы дѣлаютъ… Такъ вотъ она, значитъ, сама мнѣ сказала: — зайди, молъ, къ Вехоткиной, полковницѣ, скажи ей, я ей колбасъ какихъ особенныхъ приготовлю. Она, молъ, намъ когда у нея что было, всегда помогала.

Все зто казалось Женѣ подозрительнымъ и почти страшнымъ, и она готова была отказаться, но изъ угла, съ постели раздался страшный деревянный, нечеловѣческiй шопотъ:

— Пойди, Женюша милая… Такъ то мнѣ захотѣлось солененькой колбаски!

— Зайдите… зайдите, Евгенiя Матвѣевна, только чтобы люди чего не увидали… Слютѣлъ народъ… Завидливы стали очень люди къ чужому.

Лукерья ушла.

Надежда Петровна своимъ глухимъ, страшньшъ голосомъ говорила сама съ собою:

— Откуда она могла только достать мяса, ума не приложу… Свинью бы рѣзали — такъ это такъ близко отъ насъ — мы услышали-бы?.. Развѣ коровенку какую больную имъ Мисинъ уступилъ?.. Такъ не такой онъ человѣкъ… Можетъ быть начальство послѣ смотра приказало?..

Смеркалось, когда Женя взяла глиняную чашку и кусокъ рѣдкаго холста и вышла изъ хаты. Она шла, опустивъ голову и задумавшись, и въ своей задумчивости не замѣтила, какъ прошла мимо воротъ Дурняпинскаго куреня. Она хотѣла вернуться, но увидала, что она стоитъ сзади Дурняпинской хаты подлѣ клунь, что тамъ плетень порушенъ и что нѣтъ ничего проще, какъ пройдти черезъ базы прямо дворомъ къ крыльцу хаты. Она легко перешагнула черезъ плетень и вошла во дворъ.

У самаго забора, возлѣ пустой кошары была вырыта небольшая, аршинъ въ квадратѣ глубокая яма. Лопата была брошена подлѣ, точно кто только что рылъ здѣсь и, отозванный, убѣжалъ. Подлѣ ямы, — Женя чуть не споткнулась объ это, — лежали какiе-то предметы, прикрытые дерюжкой. Еще было достаточно свѣтло и въ печальномъ свѣтѣ догорающаго дня Женя увидѣла, что изъ подъ дерюжки странно бѣлѣетъ пятью тонкими пальцами человѣческая рука. Страхъ сжалъ сердце Жени. Но она преодолѣла страхъ и, движимая жуткимъ любопытствомъ, нагнулась и концами пальцевъ чуть приподняла дерюжку. Прѣсный и тошный запахъ трупа пахнулъ ей въ лицо. На землѣ лежала отрубленная женская голова. Густые, черные волосы небрежнымъ, грязнымъ комкомъ свалялись подлѣ и на темномъ ихъ клубкѣ точно свѣтилось блѣдным мраморомъ прекрасныхъ очертанiй женское лицо. Черныя брови сурово были сомкнуты подъ чистымъ лбомъ надъ полуоткрытыми глазами, чуть блестѣвшими мертвымъ, холоднымъ блескомъ въ тѣни густыхъ къ верху загнутыхъ рѣсницъ. Крѣпкiй подбородокъ красивымъ оваломъ смыкалъ лицо. Черезъ сизыя полуоткрытыя губы и въ полутьмѣ блистали ровные чистые зубы. Одна щека была въ грязи, другая еше хранила краску румянъ. Подлѣ головы лежали руки и концы маленькихъ ножекъ.

Женя все поняла. Она выронила чашку съ рядномъ и въ неистовомъ ужасѣ перепрыгнула черезъ плетень и побѣжала назадъ къ дому Колмыкова по узкому хуторскому проулку.

Ульяна Ивановна!..

Все то, что она слышла всѣ эти дни, что говорили и не договаривали Лукерья и тетя Надя, все то ужасное, невѣроятное казалось, такое невозможное стало передъ нею во всей своей грозной дѣйствительности. Она видѣла — темныя женскiя тѣни неслышно точно скользили по проулку, направляясь туда… Ей казалось, или, можетъ быть, это и точно такъ было, она слышала тамъ гомонъ довольныхъ и жадныхъ голосовъ. Тамъ варили, солили, тамъ коптили и приготовляли колбасы изъ тѣла этой самой Ульяны Изановны, чью голову, руки и ноги не успѣли въ торопяхъ и страхѣ закопать.

Женѣ казалось, что этотъ странный взглядъ полуприкрытыхъ темныхъ глазъ головы, снятой съ туловища слѣдитъ за нею и точно несется съ нею вмѣстѣ съ этимъ страшнымъ трупнымъ запахомъ, отъ котораго она не могла освободиться.

Какой это былъ ни съ чѣмъ не сравнимый ужасъ!.. Какое мучительное состоянiе, никогда раньше неиспытанное, страха, отвращенiя и нечеловѣческой скорби за людей! Кажется уже закалилось въ совѣтской дѣйствительности ея сердце! Всего, всего она повидала: — убiйства, разстрѣлы, голодъ… Но этого послѣдняго ужаса она не могла перенести. Тамъ умирала ея тетка. Женя знала, что тетя Надя доживаетъ послѣднiе дни и мечтаетъ о колбасѣ… Но принести ей колбасу изъ такой убоины , изъ тѣла убитой женщины — она не могла. Она шла и точно ощущала на зубахъ вкусную вязкость свѣжаго, копченаго и соленаго мяса. Колбаса изъ Ульяны Ивановны!.. Изъ человѣческаго мяса!..

Она сама не помнила, какъ вошла въ хату. Ее поразила мертвая и холодная тишина, стоявшая въ ней. Вечеръ былъ теплый, почти знойный, а въ хатѣ казалось холодно. Чуть мигая горѣла догоравшая керосиновая лампочка. Острый красный язычекъ пламени пустилъ черную полосу копоти на узкое стекло.

— Тетя… Тетя Надя, — крикнула Женя. Молчанiе было въ хатѣ.

Женя оглядѣлась. На столѣ лежали два круглыхъ хлѣба, испченныхъ Лукерьей. Тетка сидѣла надъ ними, опустив огромную, распухшую голову на столъ…

— Тетя, что съ тобою?.. Тебѣ не хорошо, тетя?..

Женя подошла къ тетке. Ледянымъ холодомъ вѣяло отъ еще гибкаго тела. Женя приподняла его. Оно было такое что Женя безъ труда перетащила его на постель и положила на спину. У печки висѣло маленькое зеркальце. Женя поднесла его къ губамъ тетки. Никакого слѣда не было на стеклѣ… Тетя Надя уже не дышала… Женя сложила руки на груди покойницы, потомъ опустилась подлѣ нея на колѣни и тихо молилась. Но едва кончила читать молитвы, дикiй ужасъ охватилъ ее и уже не могла, не могла, не могла она ничего дѣлать… Шатаясь, страшными глазами все оглядываясь на покойницу, Женя торопливо укладывала свою котомку. Она положила туда хлѣбы, достала всѣ деньги, какiя еще оставались у нея. Все тѣло ея тряслось отъ внутренней дрожи. Она уже не владѣла собою… Бѣжать… бѣжать… бѣжать, куда глаза глядятъ. Уйдти изъ этого страшнаго царства смерти.

Женя брезгливо покосилась на тѣло тети Нади. Она заставила себя подойдти къ нему и стояла и крестилась надъ нимъ.

— Прости меня, тетя. Ты у Господа, ты все видишь!.. Прости меня!.. Не могу больше… Не могу…

Язычекъ пламени въ лампѣ заколебался и заиграли по стѣнѣ страшныя тѣни. Копоть стала гуше. Сильнѣе завоняло керосиномъ. Лампа, начадѣвъ, погасла. Непроницаемый мракъ и холодъ смерти стали въ горницѣ. Женя торопливо перекрестилась и опрометью выскочила изъ хаты на хуторскую улицу.

Сомкнувшаяся за нею тишина была страшнѣе самаго сильнаго грома.

XVII

По хутору скользили женскiя тѣни. Гдѣ то брякнуло о дерево глиняное лукошко, звякнула жестяная посудина. Какiя-то дѣти съ плачемъ обогнали Женю. Женѣ чудились чавкающiя губы и зубы впивающiеся въ человѣческое мясо.

Она слышала женскiе, бабьи голоса:

— Ить и то — дѣтей жалко… Что-же помирать что-ли дѣтям-то?

— Пусть ребятки хотя вдосталь покушаютъ, — говорилъ кто-то за высокимъ плетневымъ заборомъ. Ему отвѣчалъ чей-то мрачный голосъ:

— Все одно, такъ-ли этакъ-ли помиратъ приходится, зачиво поганиться?

— Богъ по нуждѣ нашей проститъ.

— Нѣту вовсе Бога, коли такое на православной землѣ дѣется.

Голоса казались сонными, не людскими, точно все это снилось Женѣ.

Громадные лопухи и цѣлыя заросли крапивы стѣною стояли за плетнями брошенныхъ куреней. Когда Женя проходила мимо погоста, душенъ и мерзокъ былъ запахъ мертвечины.

Отъ уснувшаго темнаго става Женя поднялась въ степь. Теплый вѣтерокъ обласкалъ нѣжными поцѣлуями усталое, измученное горѣвшее лицо. Легче стало дышать. Въ степномъ истомномъ воздухѣ пахло зрѣлымъ сѣменемъ пшеницы и пряными духами сорныхъ травъ. Чертополохъ качался передъ нею и казалось, что это человѣкъ бѣжитъ ей навстрѣчу. Женя сѣла на землю отъ страха. Она знала, что по ночамъ крестьяне и казаки ходятъ на свои поля и тамъ ножницами рѣжутъ колосья, чтобы натереть хотя немного муки и накормить дѣтей. Она знала, что совѣтская власть въ «ударномъ порядкѣ«мобилизовала дѣтей — «пiонеровъ» и приказала имъ выслѣживать такихъ похитителей колосьевъ и доносить на нихъ. Она боялась наткнуться на такого мальчика-доносчика.

Женя прилегла на землю, но человѣкъ оставался все на томъ-же мѣстѣ и Женя поняла, что она ошиблась. Она пошла дальше. Старые башмаки терли ногу. Женя сняла ихъ. Было прiятно прикосновенiе остывающей земли къ утомленной горячей подошвѣ. Легкiй ночной воздухъ сладостно распиралъ грудь и врачевалъ сердце. Глаза привыкали къ ночной темнотѣ. Черный шляхъ вился между болѣе свѣтлыхъ полей. По небу все ярче и смѣлѣе играли звѣзды. Созвѣздiе Плеядъ казалось брошеннымъ на темный бархатъ жемчужнымъ ожерельемъ. Звѣзды Большой Медвѣдицы раскинулись на полъ неба и казались громадными. Въ небѣ была та правда, которой не стало больше на землѣ. Рѣдко пробѣжитъ черезъ дорогу сусликъ, или полевая мышь и скроется между травъ и колосьевъ.

Женѣ казалось, что она идетъ очень быстро, на дѣлѣ-же она еле тащилась, часто присаживаясь. Продолжительная голодовка и событiя послѣднихъ дней сломили ея силы. Все мерещилась мертвая голова молодой дѣвушки, ея маленькiя руки и ноги и все преслѣдовалъ душный, прѣсный запахъ мертваго тѣла. Женя садилась отдохнуть. Раза два она даже ложилась на землю и пыталась заснуть, но голодъ съѣлъ сонъ, заснуть не могла. Голова была полна думъ, соображенiй и плановъ.

Когда она выскочила отъ тетки, она бѣжала «куда глаза глядятъ». Но теперь въ ночной тишинѣ въ безлюдiи степи она начала думать, что-же все таки ей дѣлать?

Вернуться въ Ленинградъ?.. Нѣтъ это не то… Въ Петербургъ она вернулась-бы… Въ Ленинградъ?.. Тамъ тоже — разсказывали ей на службѣ, - иногда на рынкѣ китайцы продавали блѣдно-розовое мясо, будто телятину — и люди говорили, что это мясо казненныхъ… Называли его въ Ленинградѣ — «китайскимъ»…

Онѣ жили съ Шурой, благодаря посылкамъ изъ заграницы, изъ Парижа, отъ какой-то неизвѣстной имъ, таинственной «мадемуазелль Соланжъ»… Женя все это время была твердо убѣждена, что эта мадемуазелль Соланжъ — ея Геннадiй.

У нихъ, — обломковъ стараго быта, вымирающаго буржуазнаго класса, все не исчезла мечта о томъ, что заграницей есть какая-то «бѣлая армiя» и что иностранцы готовятъ «интервенцiю». Писалось объ этомъ и въ совѣтскихъ газетахъ.

Согнувшисъ, свернувшись въ комочекъ Женя въ степи сидѣла, такая одинокая, дошедшая до отчаянiя. Въ этомъ ея одиночествѣ такъ хотѣлось найдти хотя-бы какую нибудь опору, кого-то, кто бы подумалъ о нихъ, позаботился, пожалѣлъ ихъ, совѣтскихъ рабовъ… Услужливая память подсказывала содержанiе послѣднихъ статей въ «Ленинградской Правдѣ«и черные заголовки грязнаго шрифта точно снова были передъ глазами. «Твердолобые призываютъ Германiю и Польшу сговориться за счетъ С.С.С.Р.», — Женя знала, что подъ именемъ «твердолобыхъ» фигурировали Муссолини и англичане. Она читала еще объ «антисовѣтской провокацiи гитлеровцевъ»… И она, какъ многiе въ совѣтской республикѣ вѣрила, что заграницей шла работа противъ большевиковъ и ей, какъ и всѣмъ затравленнымъ, изголодавшимся и замученнымъ въ совѣтскомъ союзѣ было все равно кто освободитъ ихъ отъ коммунистическаго ужаса — Антанта, нѣмцы, японцы, все равно какою цѣною, лишь бы прекратили, уничтожили эту власть, издѣвающуюся надъ здравымъ смысломъ, истребляющую миллiоны людей. Голодъ и людоѣдство, классовая борьба и ненависть должны быть уничтожены въ мiрѣ.

Такъ казалось…

Посылки шли изъ Парижа — значитъ Геннадiй былъ въ Парижѣ. Вотъ и поѣдетъ она въ Парижъ и тамъ, наконецъ, найдетъ его. Это и будетъ окончанiе ея романа , о которомъ она столько разъ мечтала и разсказывала Шурѣ. Какой-то онъ и какою онъ найдетъ ее? А вдругъ и она пухнетъ отъ голода и станетъ такою, какъ тетя Надя, похожею на большеголоваго целулоидоваго человѣка… Она провела пальцами до лицу. Скулы, тонкая кожа туго обтягивала, щеки ввалились. Лицо пока не распухло.

Гдѣ-то недалеко первые кочета пропѣли. Значитъ и станцiя — вотъ она, совсѣмъ близко. Женя встала и пошла дальше.

Свѣтлѣющая съ каждымъ мигомъ тонкая дымка тумана стлалась надъ степью и надъ нею совсѣмъ рукой подать горѣлъ одинокiй фонарь.

Ей все стало ясно — къ Геннадiю, въ Парижъ!..

* * *

На узловой станцiи, куда Женя добралась только къ вечеру — было полно народа. Въ душномъ, запакощенномъ залѣ лежали на полу, сидѣли и слонялись безъ дѣла сотни людей съ незатѣйливыми котомками, корзинами и увязками. Вся Россiя, казалось, пришла въ движенiе и стала подобна стакану съ шипучимъ виномъ, взбаломученнымъ мутовкою. Какъ въ немъ вверхъ и внизъ ходятъ маленькiе серебряные пузырьки — такъ по всей Россiи одни туда, другiе обратно ѣхали, сновали потерявшiе голову люди. Голодъ ихъ гналъ. Одни въ деревняхъ надѣялись найдти пропитанiе, другiе бѣжали изъ вымиравшей отъ голода деревни въ городъ, надѣясь тамъ получить работу, «мѣсто» и спасительный «паекъ». Одни видѣли свое спасенiе въ хлѣбѣ, зрѣющемъ на поляхъ, на нивахъ, въ сѣроватыхъ колосьяхъ ржи и въ золотѣ зрѣющей пшеницы, въ картофелѣ, который — вотъ онъ!.. — лежитъ въ рыхлой землѣ, въ яблокахъ, виноградѣ, капустѣ, огурцахъ, другимъ, уже познавшимъ, что въ деревнѣ все принадлежитъ правительству, партiи, коммунистамъ, утоленiе голода мерещилось въ разноцвѣтныхъ квитанцiяхъ, въ длинныхъ очередяхъ передъ продовольственными складами и въ казенномъ даровомъ хлѣбѣ общественныхъ гигантскихъ пекарень. И каждый зналъ, что все это ложь и обманъ, но никто не хотѣлъ въ этомъ признаться, ибо признаться въ этомъ — значило признать и неизбѣжность своей смерти отъ голода.

Въ буфетѣ Женя напилась чего-то въ родѣ чая и закусила Лукерьинымъ хлѣбомъ. Она подошла къ росписанiю, висѣвшему на стѣнѣ, въ проходѣ у кассы и первое, что она увидала на немъ, была лиловатая надпись оттиснутая вѣроятно гуттаперчевымъ штемпелемъ, на поляхъ росписанiя:

« Коммунизмъ умретъ — Россiя не умретъ …».

Будто изъ другого какого-то мiра, мiра свободнаго и не затравленнаго, смѣлаго и гордаго кто-то подалъ знакъ и вдохнулъ въ сердце вѣру и бодрость.

Россiя не умретъ!..

Русскiе могутъ быть убиты, замучены, разстрѣляны, побиты голодомъ, — но Россiя не умретъ!..

Съ какимъ-то новымъ чувствомъ вѣры въ свое избавленiе Женя разсмотрѣла свой дальнѣйшiй маршрутъ. Она все придумала. Она сойдетъ, не доѣзжая до пограничной станцiи, и пойдетъ одна, ни у кого, ничего не спрашивая — на западъ… Лѣсами, буераками, ночью, таясь, какъ робкiй звѣрь, зорько высматривая посты пограничной стражи.

Господь ей поможетъ…

— Коммунизмъ умретъ — Россiя не умретъ!..

Спокойно, какъ право имѣющая, ока взяла билетъ въ «твердомъ» вагонѣ и стала ожидать поѣзда.

Всю дорогу — она ѣхала трое сутокъ, — Женя была спокойна и молчалива. Ужасы осталась позади, въ прошломъ. О нихъ, о прошломъ она не думала. Прошлое былъ жуткiй кошмаръ — впереди пробужденiе и цѣль жизни — розыски Геннадiя.

На послѣдней передъ границей станцiи она увѣренно сошла и, чтобы не возбуждать ничьего подозрѣнiя, ни кого, ни о чемъ не распрашивая пошла прямо по дорогѣ черезъ пристанцiонное мѣстечко.

Августовскiй вечеръ былъ мягокъ и тепелъ. За мѣстечкомъ былъ большой сосновый лѣсъ. Высокiе оголенные стволы горѣли на солнцѣ бронзовой фольгой. Съ широкаго шоссе Женя свернула на западъ по маленькому лѣсному проселку. Сосны вершинами задумчиво шумѣли и напоминалъ ихъ тихiй дремотный говоръ — шумъ моря, говоръ другихъ лѣсовъ, лѣсовъ ея дѣтства — Петергофа, Гатчины, Петербурга.

Лѣсъ становился глуше и уже былъ проселокъ. Было похоже на то, что онъ никуда и не выйдетъ — упрется въ какую нибудь дѣляну съ порубленнымъ лѣсомъ и полѣнницами дровъ. И тамъ и кончится…

Тихая спустилась ночь. Стало страшно. Женя безсильно опустилась на землю подъ большою елью и, какъ испуганный звѣрь, забилась подъ ея широкiя, колючiя, ароматныя вѣтви. Она закрыла глаза. Дремотно, задумчиво лѣсъ шумѣлъ вершинами. Муравьи щекотали ноги. Женя не то спала, не то была въ какамъ-то забытьѣ. Она чувствовала родной запахъ еловой хвои, смолы и лѣса и вспоминала Рождественскiя елки. Какъ давно она ихъ не видала! Горѣли парафиновыя свѣчи и пахло …лѣсомъ… Дѣдушка подошелъ къ роялю, мама, тетя Маша и тетя Надя стали сзади него. Какiя онѣ здоровыя, полныя, крупныя, красивыя, голубоглазыя съ румянцемъ во всю щеку!.. Она и Шура тогда сидѣли на диванѣ. Дѣдушка далъ тонъ и запѣлъ нѣжнымъ голосомъ:

— Величить душа моя Господа и возрадовахся духъ мой о Бозѣ Спасе Моемъ…

И три голоса, — и какъ красиво!.. отвѣтили ему:

— Честнѣйшую херувимъ и славнѣйшую безъ сравненiя серафимъ…

Такъ это было несказанно прекрасно!..

Женя открыла глаза. Тихо, по ночному, шумѣлъ лѣсъ и, казалось, что въ небѣ, надъ вершинами, тамъ, гдѣ вдругъ засiяли таинственными огоньками звѣзды, незримый, прекрасный хоръ продолжалъ:

— Безъ истлѣнiя Бога Слова рождшую, сущую Богородицу Тя величаемъ…

Да вѣдь они всѣ умерли… Они и точно на небѣ… Дѣдушку убили на паперти храма, а мама и обѣ тети умерли отъ страданiя и голода. Это только снилось… Женя встала и вылѣзла изъ подъ елки.

Идти… Идти… Все равно куда, только идти. Она опять закрыла глаза. Все стало тихо. Точно и лѣса не было. И такъ продолжалось долго-ли, коротко-ли Женя не могла сознать. Наконецъ, встряхнулась и очнулась отъ дремоты совершенно.

* * *

Уродливымъ, кривобокимъ, китайскимъ фонаремъ, напоеннымъ серебряной свѣтящейся влагой надъ лѣсомъ висѣла поздняя луна. Все перемѣнилось въ лѣсу. Свѣтлыя пятна заиграли, черныя тѣни легли между ними. Все было красиво, непонятно, неестественно и жутко. Женя слѣдила за колдовскою игрою серебрянаго свѣта и черныхъ тѣней. Медленно работала усталая голова. Луна взошла… Гдѣ?.. Тамъ… Спускается куда?.. Туда… Тамъ западъ. Скоро день… Надо идти, идти… Ид-ти… ти… ти… ти!..

Женя лѣса не боялась. Кто знаетъ, что такое большевики — тотъ ничего не боится. Лѣсъ не разстрѣляетъ… Лѣсъ не убьетъ, не порѣжетъ на мясо, не станетъ варить, коптить, солить, пригоговлять колбасы.

На хуторѣ было страшнѣе…

Шершавые папоротники били по голымъ ногамъ, можжевельникъ цѣплялся за юбку, башмаки скользили по сухой хвоѣ.

Узкая заросшая тропинка. На западъ… Стало легче идти. Впереди свѣтлѣло, лѣсъ кончался… Куда-то она выходила?.. Опушка…

Женя остановилась. Широкая долина мягко опускалась куда-то. Надъ нею стѣною лѣсъ стоялъ. Тутъ было свѣтлѣе. Влѣво и, казалось, очень далеко желтымъ пятномъ низко свѣтился костеръ. Должно быть тамъ былъ красноармейскiй постъ. Кругомъ была мёртвая предъутренняя тишина. Лѣсъ затихъ. Песчаная щека оврага густо поросла верескомъ. Тутъ и тамъ маленькiя торчали елки, да точно часовые стояли стройныя и тонкiя «королевскiя свѣчи». Въ предъутреннемъ сумракѣ краски слиняли и все было сѣро. Едва различимы были предметы. Тропинка спускалась черезъ верескъ и шла мимо елокъ.

Внизу — ручей. Двѣ доски перекинуты черезъ него. Женя напилась свѣжей воды и умылась.

Стало какъ то легче и спокойнѣе на душѣ, но какъ слабо было ея тѣло. Она съ трудомъ могла подняться съ колѣнъ и страшно было подуматъ, что надо идти, идти, опять идти въ неизвѣстность. Противоположный бортъ лощины замѣтно свѣтлѣлъ. Сзади наступалъ разсвѣтъ, значитъ, она не ошиблась — она шла на западъ.

По доскамъ Женя перешла черезъ ручей. Тамъ былъ скошенный лугъ. На широкихъ рамахъ сушилось сѣно. Манило залѣзть подъ такую раму и отдаться бездумнаму, безпечному сну. Казалось, что, если теперь заснуть то и не проснешься. Женя пошла по тропинкѣ и почти сейчасъ-же вышла на пыльный полевой проселокъ. На краю лошины, у самой дороги возвышалось высокое Распятiе. Шагахъ въ пяти отъ распятiя былъ небольшой, насыпной, уже почти совсѣмъ осѣвшiй старый могильный холмъ, и на немъ покосившiйся деревянный крестъ, сбитый изъ сосновыхъ досокъ. Тропинка шла мимо могилы, и Женя увидала доску, привинченную къ кресту и на ней надпись, тщательно выжженную, должно быть раскаленнымъ гвоздемъ.

Сверху большими славянскими буквами было выведено:

« Воины благочестивые славою и честiю вѣнчанные ».

Пониже кудреватою прописью съ замысловатыми завитками было написано:

Женя прочла и нѣсколько разъ перечла эту надпись. Не доходила она какъ-то до ея сознанiя.

«Убитый… Значитъ, и тутъ были — убитые… Они преслѣдовали ее вмѣстѣ съ голодомъ. Мiръ съуживался, мiръ точно замыкался вокругъ нея тѣснымъ кольцомъ, и въ этомъ кольцѣ уже никого не оставалось, для кого жить… Зачѣмь теперь жить?.. Послѣдняя глава ея романа глядѣла на нее съ этого креста.

И вдругъ — все поняла. Геннадiя не было… Парижа не было… Но, кто-же тогда была — мадемуазелль Соланжъ?.. Не все ли равно — кто?..

Шатаясь Женя пошла къ Распятiю. На высокомъ темномъ крестѣ — изображенiе Христа, сдѣланное изъ гипса и грубо покрашенное. Первые лучи солнца упали на скорбное лицо въ терновомъ вѣнцѣ и освѣтили рубиновыя капли крови на щекахъ. Необыкновенно красивымъ, умилительно чистымъ показался Женѣ ликъ Спасителя. Женя упала передъ нимъ на колѣни. У подножiя креста лежали увядшiе цвѣты. Точно сквозь сонную пелену Женя увидала увядшiй сѣрый букетъ фiалокъ. Такъ необыкновеннымъ показалось ей появлекiе здѣсь фiалокъ… Ея фiалокъ… Подлѣ могилы того, кому она ихъ когда-то дала. Сердце ея наполнилось умиленiемъ. Въ тихой молитвѣ опустилась она у подножiя Распятiя.

— Да будетъ Воля Твоя!.. Воля Твоя!.. Во всемъ!.. Она упала головою въ букетъ, и онъ разсыпался въ прахъ. Душный запахъ пыли и сѣна ударилъ въ лицо и на мгновенiе вернулъ сознанiе Женѣ. Она прошептала:

— А если ты ужъ въ небѣ — я тамъ тебя найду… Тамъ… те-бя… най-ду…

Точно не она это говорила, а несся чей-то чужой далекiй, далекiй голосъ.

Полулежа у креста Женя выпрямила усталыя ноги, руки упали вдоль тѣла, голова поникла на грудь. Лицо постепенно становилось спокойнымъ и строгимъ. Темная тѣнь потянулась отъ длинныхъ рѣсницъ. Она уже ничего не видѣла, но еще слышала, какъ точно не здѣсь, а въ какомъ-то далекомъ, иномъ мiрѣ раздался топотъ конскихъ ногъ, кто-то спрыгнулъ съ лошади.

Незнакомый голосъ сказалъ:

— Rеquiеm аеtеrnаm!..

Больше уже ничего не было. Не было и самой Жени. Только тѣло ея мирно покоилось подлѣ Распятiя, подлѣ могилы того, кому она обѣщала быть вѣрной до гроба. Ея романъ былъ оконченъ.

* * *

Польскiй офицеръ слѣзъ съ лошади и бросилъ поводья вѣстовому. Нѣсколько мгновенiй онъ стоялъ пораженный суровой красотой умершей у Распятiя женщины. Потомъ медленно снялъ широкую фуражку съ окованнымъ козырькомъ и перекрестился по католически:

— Rеquiеm аеtеrnаm…, - тихо сказалъ онъ и сталъ отдавать солдатамъ патруля приказанiя объ уборкѣ покойницы.

ХVIII

Прошло нѣсколько часовъ и то самое солнце которое утреннимъ, робкимъ, не грѣющимъ свѣтомъ озарило мертвую дѣвушку въ старомъ, изорванномъ платьѣ, точно уснувшую у подножiя польскаго деревенскаго Распятiя, передвинулось далеко на западъ, прошло въ другiя страны и опять несмѣлыми первыми лучами, прорвавшимися изъ-за горъ освѣтило богатое, прекрасное Распятiе, стоявшее у шоссе, на склонѣ горы. Высокiй, блестящiй, полированный крестъ, выточенный изъ чернаго камня «апатита» поднимался надъ скалами. Распятый Христосъ былъ изображенъ изъ золотой бронзы и сверкалъ въ лучахъ солнца.

Жители французской Оверни поставили отъ своего усердiя это драгоцѣнное Распятiе, какъ святыню, охранявшую маленькiй городокъ, утонувшiй подъ горами въ глубокой лощинѣ.

Внизу глухо шумѣла бурливая рѣчка Дордонь. Тамъ все было полно ночнымъ сумракомъ, передразсвѣтнымъ туманомъ. Тамъ все еще спало крѣпкимъ передъутреннимъ сномъ.

Вершины горъ съ каждымъ мгновенiемъ становились яснѣе. Зеленыя ели густыхъ лѣсовъ, луга и скалы, стада пестрыхъ коровъ четко рисовались въ прозрачной ясности горнаго воздуха. Торжественная тишина была въ горахъ. Какъ прекрасная декорацiя стояли лѣсныя горы и казалась нарисованной серебряная лента падавшаго съ горъ прямымь лезвеемъ водопада.

Искусно заторможенный новенькiй, мощный Пёжо съ низкимъ кожанымъ «капотомъ» свѣтло-оливковаго цвѣта мягко остановился подлѣ Распятiя. Широкая дверь, ярко блеснувъ на солнцѣ стекломъ, открылась и на шоссе выпрыгнулъ человѣкъ лѣтъ тридцати пяти, въ мягкой сѣрой шляпѣ на сильно посѣдѣвшихъ волосахъ. Онъ помогъ выдти изъ автомобиля высокой стройной женщинѣ. Женщина была dêmоdêе, въ шляпѣ съ широкимъ изгибомъ капризнаго рисунка полей съ маленькой вуалькой на длинныхъ не стриженныхъ волосахъ, въ бѣлой блузкѣ и бѣлой съ черными широкими полосами юбкѣ. Женщина была не подкрашена, съ ненакрашенными губами и ногтями, съ густыми неподщипанными бровями и потому была она особенно прелестна. Она быстро подошла къ Распятiю и преклонила передъ нимъ колѣни. Нѣсколько мгновенiй она стояла такъ въ молитвенномъ созерцанiи. Ея спутникъ снялъ шляпу и тихо стоялъ позади нея.

Женщина встала съ колѣнъ и быстро повернулась къ своему спутнику. На лицѣ ея былъ восторгъ.

— Я молилась за васъ, мосье Гури… За вашу Родину — Россiю… Вы знаете — Святой Отецъ предписалъ во всѣхъ церквяхъ возносить моленiя о Россiи…

— Я это знаю, мадемуазелль Соланжъ. Я читалъ это въ газетахъ. Мы, Русскiе, безконечно благодарны Святому Отцу.

Дивное таинство рожденiя дня совершалось въ глубокой долинѣ. Туманъ таялъ, и пестрое крышами домовъ и нарядными отелями мѣстечко появлялось внизу, какъ изящная, нарядная игрушка.

— Мосье Гури… Вы такъ и не отвѣтили мнѣ почему вы въ эту поѣздку такъ печальны и грустны? Васъ точно не радуетъ тотъ прiемъ, который вамъ оказалъ мой отецъ? Васъ не трогаютъ красоты Оверни… Мнѣ кажется…

Она замолчала и съ трогательною любовью внимательно вглядѣлась въ худощавое, загорѣлое, мужественное лицо Гурiя.

— Нѣтъ… Нѣтъ, мадемуазелль… Ради Бога, не подумайте чего нибудь… Вашъ отецъ и вы слишкомъ добры ко мнѣ… Я не хотѣлъ вамъ говорить… Не хотѣлъ своими мрачными предположенiями омрачать вашей поѣздки, которой вы такъ радовались…

— Вы знаете, какъ мнѣ все интересно, что касается васъ, какъ я за это время вошла въ вашу жизнь… Какъ я…

Она опять не договорила.

— Дѣло въ томъ, мадемуазелль, что вотъ уже вторая продовольственная посылка, которую я посылаю моимъ сестрѣ и кузинѣ возвращается обратно за нерозыскомъ адресата.

— Что-же вы думаете?..

— Я боюсь, что въ этой ужасной странѣ и онѣ… погибли… Я вамъ разсказалъ, мадемуазелль, всю исторiю моего дѣтства, я познакомилъ васъ со всей нашею и такою многочисленною, нѣкогда, семьею, жившею весело, счастливо и беззаботно, въ христiанской любви и помощи другъ другу. Теперь, значитъ, изъ всей нашей большой и дружной семьи остались только я, да братъ мой Володя, который служитъ у нихъ… Я ненавижу его… Вы можете понять, что такое значитъ: — ненавидѣть своего брата…

— Ужасно.

— Но какъ быть иначе?.. Онъ у нихъ … И мнѣ часто кажется, что это не наша семья погибла… Что такое одна какая-то семья, но погибаетъ, вымираетъ такъ, уничтожается во славу третьяго интернацiонала вся Россiя … Моя Родина…

— Мой бѣдный Гури!..

* * *

— Вы помните, Гури, эту весну, у насъ въ замкѣ и праздникъ «Fкtе Diеu» въ нашемъ паркѣ? Какъ прекрасно вы убрали тогда алтари въ саду и окружили цвѣтами и гирляндами статуи Христа и святой Терезы…

— Какъ мнѣ не помнить этого, мадемуазелль.

Они сидѣли теперь на скатѣ горы подъ Распятiемъ. Подъ ихъ ногами просыпалось мѣстечко.

— Какъ хорошо вы тогда пѣли. Гурiй въ полголоса сталъ напѣвать:

Онь пѣлъ уже громче, вкладывая въ пѣнiе всю силу любви и обожанiя Христа. И когда онъ окончилъ первый стихъ и надо было пропѣть припѣвъ, Соланжъ присоединила свой красивый голосъ къ голосу Гурiя и въ горахъ умилительно торжественнымъ гимномъ прозвучали ихъ голоса

Горное эхо отвѣтило имъ и замерло въ отдалении.

Глубоко взволнованные и потрясенные такъ внезапно вырвавшеюся у нихъ молитвою они долго потомъ молчали.

— Если-бы, мадемуазелль, я могъ вѣрить моему счастью… Но мнѣ порою самыя мои мечты о немъ кажутся такими скверными, эгоистичными… Иногда, напротивъ, думаю: — такъ много переживъ и перестрадавъ въ молодости развѣ долженъ я отказаться отъ счастья найдти снова Родину и семью?.. Простите, мадемуазелль… Я такъ откровенно…

— О!.. Гури!.. Вѣрьте, Богъ все видитъ… Будьте, будьте счастливы!.. Забудьте, или хотя временами не думайте о вашемъ страшномъ горѣ… Да поможетъ вамъ Господь Богъ. Пейте счастье сейчасъ, не задумываясь ни о прошломъ, ни о будущемъ. Прошлаго не вернете и не исправите, не передѣлаете… Будущее не въ нашей съ вами власти. Оно все равно будетъ такимъ, какимъ его намъ пошлетъ Богъ. Не отравляйте себѣ жизни этими непереносимыми муками мысли о страдающей Родинѣ. Вы не можете ей помочь… Это Рокъ!.. Наше богатство сейчасъ въ нашей любви и нашемъ здоровьи. Вѣрьте мнѣ!..

— Вѣрю-ли я?.. Конечно, вѣрю… Но меня тревожатъ тяжелыя сомнѣнiя. Они мнѣ отравляютъ счастье любви. Вы скажете: — славянская душа… Это часто слышишь здѣсь… Нѣтъ, не славянская душа… Я больше всего боюсь и здѣсь — лжи…

— Лжи?..

— Да, той самой лжи, которую дiаволъ посѣялъ во всемъ мiрѣ и которая даетъ такiе пышные, богатые всходы… Что, если будетъ день, когда эта страшная ложь встанетъ между нами?

— Какая ложь?.. О чемъ вы говорите?..

— Я разсказалъ вамъ всю мою… Нѣтъ, всю нашу жизнь… Жизнь моихъ сестеръ, тетокъ, дядей, словомъ жизнь всей Россiи. Вы мнѣ какъ будто повѣрили. Вы повѣрили. что Рсссiя была некогда, при Царяхъ, богата, честна, вѣрила въ Бога и молилась Ему… Но придутъ ваши газеты, выйдетъ какая кибудь ваша книга о Россiи — и вы усумнитесь. Ужасная европейская ложь скажетъ вамъ, что совѣтскiй союзъ есть счастливая страна, гдѣ благоденствуютъ рабочiе и крестьяне, и только мы, эмигранты, злобствуемъ и клевещемъ на большевиковъ… Тогда… Вмѣсто любви…

И опять надолго между ними легло молчанiе.

— Ненависть, — коротко бросилъ Гурiй и опустилъ ставшiе внезапно злыми глаза.

Маленькая рука въ мягкой перчаткѣ съ широкимъ раструбомъ коснулась его руки. Гурiй поднялъ глаза и посмотрѣлъ въ лицо мадемуазелль Соланжъ. Оно было орошено слезами.

— Никогда. Никогда!.. Десять лѣтъ шофферства въ Парижѣ отдалили васъ отъ подлинной, прекрасной Францiи, къ которой я принадлежу и куда зову васъ.

Соланжъ встала и, обернувшись къ Распятiю, широкимъ жестомъ показала на него.

— Вотъ она — эта вѣрующая Францiя… Францiя побѣдительница въ великой войнѣ, католическая Францiя вѣрности слову, святости долга, горячей любви къ Родинѣ и вѣры въ Бога… Эта Францiя васъ всегда пойметь и пожалѣетъ… И будетъ день, когда эта Францiя поможетъ вамъ — Русскимъ, а не большевикамъ… Не судите о Францiи по матерьялистамъ, политикамъ и атеистамъ. Ни мой отецъ, ни я къ нимъ не принадлежимъ… Когда мой отецъ близко познакомился съ вами, онъ сказалъ мнѣ: — «вотъ человѣкъ, кого я съ гордостью назвалъ-бы своимъ зятемъ. Онъ Русскiй, но онъ любитъ свою Родину, какъ любимъ ее мы, старые французы»… Я надѣюсь, теперь вы до конца поняли меня… Я слишкомъ много вамъ сказала… Я сказала вамъ то, чего не должна говорить сама дѣвушка… Вчера вы просили у меня разсчета, какъ мой шофферъ… Вы хотѣли просто бѣжать отъ своего… и моего… да, моего счастья… Это большой недостатокъ славянской души… Русской души… Вы любите — страданiе .

— Вы прочли это у нашихъ писателей. Это не ваша мысль.

— Я нашла это у Достоевскаго.

— Это невѣрно… Мадемуазелль, намъ, Русскимъ, за эти годы досталось пережить такъ много страданiй: — война, революцiя и гражданская война… Наконецъ, — изгнанiе… У каждаго изъ насъ осталось въ памяти такъ много тяжелаго: — крови, великихъ мукъ, смертей близкихъ и дорогихъ. Здѣсь мы въ теплѣ, сытости и относительномъ довольствѣ, а главное, здѣсь мы свободны… Кругомъ нась бьется пульсъ богатой, налаженной жизни — а тамъ люди насильственно большевиками, этою самозванною властью, доведены до людоѣдства, и все лучшее твердое, все Русское выбивается и истребляется болѣзнями и голодомъ. Мы пожалѣли муки Родины, мы передъ ними преклонились и мы еще горячее любимъ ее за ея страданiя. Не страданiя мы любимъ, но любимъ, сочувствуемъ и жалѣемъ самихъ страдающихъ… И имъ мы хотимъ помочь… И намъ страшно, что насъ не понимаютъ и намъ не вѣрятъ…

— Одно другому не мѣшаетъ.

— Наслаждаться жизнью?.. О, какъ еще хотѣлось-бы этого!.. Но какъ наслаждаться, когда тамъ?.. Когда я думаю о нашемъ счастьѣ, мнѣ все кажется, что это миражъ… Вотъ-вотъ все разлетится въ прахъ и ничего не останется.

Мадемуазлель Соланжъ быстро и рѣшительно подошла къ машинѣ. Гурiй открылъ ей дверцу кареты.

— Миражъ?… — сказала она.

Гурiй отрицательно покачалъ головой. Мадемуазелль Соланжъ взялась за руль и пустила машину.

— Куда-же мы ѣдемъ?.. Продолжать наше путешествiе, или поѣдемъ внизъ, домой, къ моему отцу, чтобы начать наше новое путешествiе, уже вмѣстѣ, до самой смерти?..

Гурiй не отвѣтилъ. Онъ взялъ руль изъ рукъ мадемуазелль Соланжъ и сталъ поворачивать машину.

Автомобиль безшумно и мягко катился съ крутого спуска. Подъ нимъ бѣлопѣннымъ потокомъ неслась и шумѣла веселая въ солнечныхъ блескахъ Дордонь, горы оставались назади.

Конецъ

Май 1933 — мартъ 1934 г.

Дер. Сантени.