Онлайн чтение книги Необыкновенные приключения экспедиции Барсака
ЭКСПЕДИЦИЯ

Конакри, столица Французской Гвинеи и резиденция губернатора, — очень приятный город, улицы которого, со знанием дела распланированные губернатором Бал-леем, пересекаются под прямым углом и, по американской моде, называются порядковыми номерами. Построенный на острове Томбо, он отделен от материка узким каналом. Через канал перекинут мост, где движутся всадники, пешеходы, экипажи, а также проходит железная дорога, кончающаяся в Курусе, близ Нигера. Это самая здоровая береговая местность в Гвинее. Там много представителей белой расы, особенно французов и англичан, причем эти последние живут преимущественно в пригороде Ньютаун.

Но во время событий, .составляющих сюжет этого рассказа, Конакри еще не достиг процветания и был просто большим местечком.

27 ноября в Конакри был праздник. По приглашению губернатора господина Генри Вальдона население собиралось у моря, готовое горячо, как его об этом просили, встретить знатных путешественников, которые вот-вот должны были высадиться с парохода «Туат» компаний «Фрейсине»,

Приезжие, так взбудоражившие город Конакри, были, в самом деле, влиятельными людьми. Их было семеро, и они составляли парламентскую комиссию, направленную центральными властями в исследовательскую экспедицию в область Судана, известную под названием «Петли Нигера». По правде говоря, президент совета господин Граншан и министр колоний господин Шазелль отправили эту комиссию и предписали исследование против своей воли. Их вынудила к этому Палата депутатов и необходимость прервать ожесточенные прения, грозившие затянуться до бесконечности.

За несколько месяцев до того, во время дебатов по вопросам африканских колоний, которые было поручено изучить парламентской комиссии, французская Палата депутатов разделилась на численно равные партии, под предводительством двух непримиримых противников.

Одного из них звали Барсак, другого — Бодрьер. Первый — толстенький, с небольшим брюшком — носил пышную черную бороду веером. Веселый и симпатичный южанин из Прованса, с громким голосом, Барсак был одарен если не красноречием, то, по крайней мере, многоречивостью. Бодрьер, депутат одного из северных департаментов, если будет позволено такое смелое выражение, представлял его «в длину». Тощий, угловатый, с сухим лицом, с жиденькими усами, оттеняющими тонкие губы, он был замкнут и имел печальный вид. Насколько его коллега великодушно раскрывался перед всеми, настолько Бодрьер жил, замкнувшись в самом себе, с душой, закрытой на замок, как сундук скупца.

Оба депутата с давних пор посвятили себя колониальным вопросам, и оба прослыли авторитетами. Однако — это размышление напрашивается невольно — было поистине чудом, что их терпеливые труды редко приводили к одинаковым выводам. Они редко соглашались между собой. Если Барсак излагал свое мнение по какому-нибудь вопросу, можно было держать пари, десять против одного, что Бодрьер будет утверждать обратное, и поэтому Палата, невзирая на их рассуждения, обычно голосовала так, как хотелось министерству.

На этот раз Барсак и Бодрьер не хотели уступить ни на волос, и спор длился без конца. Он начался по случаю внесения Барсаком законопроекта о создании пяти депутатских мест для Сенегамбии, Верхней Гвинеи и части Французского Судана, расположенной к западу от Нигера, и о предоставлении неграм права избирать и быть избранными без различия племени. Тотчас же, как обычно, Бодрьер энергично выступил против предложения Барсака, и два непримиримых противника осыпали друг друга картечью аргументов.

Первый, ссылаясь на свидетельства военных и гражданских путешественников, заявлял, что негры уже достигли довольно высокой ступени цивилизации. Он добавил, что мало отменить рабство: надо дать покоренным народам те же права, что имеют победители, и, кстати, при шумных аплодисментах части Палаты, произнес великие слова: «Свобода, равенство и братство». Другой, напротив, объявил, что негры еще коснеют в самом постыдном варварстве и что не может быть и речи о том, чтобы дать им право голоса, потому что с больным ребенком не советуются о лекарстве, которое ему нужно дать. Он добавил, что, во всяком случае, момент неблагоприятен для такого опасного опыта и что следовало бы усилить оккупационные войска, так как тревожные признаки заставляют опасаться близкой смуты в этих краях. Он, как и его противник, привел мнение путешественников и в заключение потребовал посылки новой интервенционной армии, провозгласив с патриотической энергией, что владения, завоеванные французской кровью, священны и неприкосновенны. Ему так же яростно аплодировала другая часть Палаты. Министр колоний затруднялся стать на сторону одного из двух пылких ораторов. Часть правды была заключена в обоих выступлениях. Было верно, что черные народности, обитавшие в Петле Нигера и Сенегамбии, казалось, начинали свыкаться с французским владычеством, что просвещение сделало некоторые шаги среди этих, прежде столь невежественных, племен и что жить на территории колонии становилось безопаснее. Но, с другой стороны, в настоящее время положение менялось в неблагоприятном смысле. Получались известия о смутах и грабежах; целые деревни, неизвестно почему, были покинуты обитателями. И, наконец, следовало принять во внимание, правда, не преувеличивая, достаточно неясные и таинственные слухи, бежавшие по зарослям вдоль берегов Нигера, о каком-то независимом государстве, которое начало образовываться в неведомом пункте Африки. Так как каждый из двух ораторов умело приводил в споре аргументы, свидетельствовавшие в его пользу, то оба считали себя победителями, и спор продолжался, пока один из депутатов, измучившись, не крикнул среди шума:

— Раз не могут сговориться, пусть посмотрят сами! Господин Шазелль возразил, что эти страны часто исследовались, и нет надобности открывать их еще раз. Тем не менее, он готов пойти навстречу желаниям Палаты, если она считает, что экспедиция принесет какую-то пользу; он будет счастлив поручить ей это предприятие и поставить во главе ее того из депутатов, на которого укажет Палата.

Предложение имело успех. Его тут же приняли, и министерству было предложено организовать экспедицию, которая обследует Петлю Нигера, и по отчету которой Палата примет окончательное решение.

Труднее оказалось выбрать начальника экспедиции: два раза Барсак и Бодрьер получили равное количество голосов. Надо было с этим покончить.

— Черт возьми! Назначим обоих! — вскричал какой-то насмешник.

Эта мысль была с энтузиазмом принята Палатой, которая, без сомнения, увидела в ней спасительное средство не слышать разговоров о колониях в течение нескольких месяцев. Барсак и Бодрьер были избраны, и возраст должен был решить, кто из них будет первенствовать. Преимущество досталось Барсаку, он оказался старше на три дня. Оскорбленному Бодрьеру пришлось удовлетвориться ролью помощника.

В комиссию правительство включило еще несколько человек, менее блестящих, но, быть может, более полезных, так что по прибытии в Конакри она состояла из семи членов, включая Барсака и Бодрьера.

Среди прочих выделялся доктор Шатонней, замечательный, медик; рост его превышал пять футов восемь дюймов; его веселую физиономию венчала курчавая шевелюра, совершенно седая, хотя ему было всего пятьдесят лет, густые усы его были белы, как снег. Доктор

Шатонней был превосходный человек, чувствительный а веселый, шумно смеявшийся по всякому поводу.

Можно еще отметить г. Исидора Тассена, корреспондента Географического общества, маленького, сухого, решительного человека и страстного географа. Последних трех членов экспедиции — гг. Понсена, Кирье и Эйрье — чиновников разных министерств — не замечали: это были самые обыкновенные люди.

Помимо перечисленных лиц в экспедиции участвовал восьмой путешественник, блондин энергичного и решительного вида, по имени Амедей Флоранс, деятельный и находчивый корреспондент газеты «Экспансьон Франсез».

Таковы были особы, высадившиеся 27 ноября с парохода «Туат» компании «Фрейсине».

Событие неизбежно должно было сопровождаться речами. Администраторы и важные чиновники не ограничиваются при встречах пожатием руки и словом «здравствуйте». Они считают необходимым обмениваться речами, в то время как публика, несмотря на привычку, забавляющаяся комической стороной этой формальности, выстраивается в кружок вокруг ораторов.

Для правдивости рассказа отметим, что на месте высадки господин Вальдон, сопровождаемый главными чиновниками, которых он позаботился представить, торжественно приветствовал прибывших; он сделал это в такой манере, точно они к нему прибыли если не с неба, то по крайней мере из-за океанских далей. Впрочем, отдадим ему справедливость — он был краток, и его небольшая речь имела заслуженный успех.

Барсак отвечал в качестве начальника экспедиции.

— Господин губернатор, господа! — произнес он с выражением признательности (южанин!). Потом, кашлянув, чтобы прочистить горло, продолжал: — Мои коллеги и я глубоко тронуты словами, которые только что услышали. Сердечность вашего приема — благоприятное предзнаменование для нас в тот момент, когда фактически начинается предприятие, трудности которого мы, впрочем, не преувеличиваем. Нам известно, что под великодушным управлением метрополии эти области, некогда с такими опасностями исследованные смелыми пионерами родины, узнали, наконец, французский мирnote 6Подражание латинскому выражению «Рах rотапа» — «римский мир», означавшему то умиротворение или спокойствие, которое римляне, по их мнению, приносили завоеванным народам., если позволительно употребить это торжественное выражение, заимствованное у наших предков римлян. Вот почему здесь, у ворот этого прекрасного города Конакри, окруженные тесными рядами соотечественников, мы испытываем такое чувство, точно не покидали Францию. Вот почему, углубляясь внутрь страны, мы по-прежнему не покинем родины, так как трудолюбивое население этих областей начнет отныне преображаться в граждан увеличившейся, расширенной Франции. Пусть наше пребывание среди них даст им доказательство бдительной заботливости выборной власти. И пусть оно еще увеличит, если это возможно, их привязанность к родине, их преданность Франции!

Губернатор Вальдон, как это принято, дал сигнал к «невольным» аплодисментам. Барсак отступил на шаг назад, а Бодрьер тотчас же шагнул вперед.

После нескончаемых тайных совещаний в канцелярии министра было решено назначить Бодрьера не просто помощником, а заместителем начальника экспедиции. И вот, — о таинственное могущество слов! — из этого получилось то, что если Барсак держал речь « торжественной церемонии, Бодрьер немедленно выступал после него. Так была решена нелегкая задача удовлетворения самолюбий.

— Господин губернатор, господа, — начал Бодрьер, обрывая аплодисменты, которыми были награждены разглагольствования его предшественника. — Я полностью присоединяюсь к красноречивым высказываниям моего коллеги и друга. Как он превосходно выразился, каждый из нас отдает себе точный отчет в трудностях и опасностях, которые может представить наше исследование. Эти трудности мы преодолеем со всем нашим усердием. А опасности не могут нас волновать, потому что между ними и нами встанут французские штыки. Да позволено мне будет предпослать нашим первым шагам по африканской земле сердечный привет конвою, который, по возможности, избавит нас от опасностей. И — не заблуждайтесь, господа! — приветствуя этот немногочисленный конвой, я отдаю почет армии, так как разве не вся она будет представлена скромным отрядом, который пойдет с нами? Армия, столь дорогая французским сердцам, присоединится к нашим трудам, и с ее помощью посредством этого сопряженного с известным риском предприятия возрастут престиж родины и величие республики, как возрастали они в столь многих привычных армии славных приключениях!

Снова прогремели аплодисменты, такие же бурные и «невольные», как первые, затем все отправились в резиденцию губернатора, где члены экспедиции должны были в продолжение трех дней выработать подробный план исследования.

Этот план был обширен.

Область, затронутая законопроектом Барсака, превышала 1 500 тысяч квадратных километров. Это почти втрое больше территории Франции. Не могло быть и речи о том, чтобы посетить все населенные пункты этого огромного пространства. Но, по крайней мере, следовало наметить достаточно извилистый путь, чтобы впечатления, собранные обследователями, до известной степени соответствовали действительности. В самом деле, этот путь тянулся для некоторых членов комиссии более чем на 2 500 километров, а для других он составлял около 3 500 километров.

Экспедиция должна была разделиться, чтобы расширить район своих действий. Выехав из Конакри, путешественники отправятся сначала в Канкан через Уоссу, Тимбо — важный центр южного Фута-Джалон — и Куру-су — станцию, построенную на Нигере, недалеко от его истоков.

Из Канкана они пройдут через Форабу, Форабакуру, Тиолу, Уасулу и Кенедугу до Сикасо, главного города страны того же названия.

В Сикасо, за 1 100 километров от моря, экспедиция разделится на две части. Одна, под начальством Бодрьера, спустится к югу, направится к горной цепи Конг и достигнет ее через Ситардугу, Ниамбуамбо и различные, более или менее значительные поселения. От Кон-га она двинется к Бауле, чтобы достигнуть, наконец, в Гран-Бассаме Берега Слоновой Кости.

Другая часть, с Барсаком, будет продолжать путь к востоку, пройдет через Уагадугу и достигнет Нигера у Сея, потом, идя параллельно реке, она пересечет Мосси и, наконец, через Гурму и Бургу кончит путь в Котону, на дагомейском берегу.

Считая изгибы пути и неизбежные замедления, нужно было ожидать, что путешествие продлится не менее восьми месяцев для первой части и от десяти до двенадцати — для второй. Отправятся вместе 1 декабря из Конакря. Бодрьер достигнет Гран-Бассама не ранее 1 августа следующего года, а Барсак прибудет в Котону около 1 октября.

Речь шла о долгом путешествии. И, однако, господин Исидор Тассен не мог льстить себя надеждой, что ему удастся сделать какое-нибудь значительное географическое открытие. По правде говоря, присутствие члена Географического общества было излишним. Мечта «открыть» Петлю Нигера казалась такой же неосуществимой, как и «открыть» Америку. Но господин Тассен не был привередлив. Земной шар уже избороздили во всех направлениях, и ему приходилось довольствоваться малым.

Таким образом, он благоразумно решил ограничить свои притязания. Петля Нигера давно уже перестала быть недоступной и таинственной областью, какой она слыла в течение стольких лет. Начиная с немецкого доктора Барта, который первый пересек ее в 1853 и 1854 годах, целая плеяда храбрецов завоевывала ее часть за частью. Это были в 1887 году лейтенант флота Карон и превосходный во всех отношениях исследователь капитан Бингер; в 1889 году — лейтенант флота Жем; в 1890 году — доктор Кроза; в 1891 году — капитан Монтейль; в 1893 и 1894 годах — погибшие славной смертью лейтенант Об и полковник Бонье; взявший Тимбукту лейтенант Буате, к которому вскоре присоединился комендант Жоффр. В том же 1894 и следующем 1895 году туда были направлены капитан Туте и лейтенант Тарж; в 1896 году лейтенант флота Урст и много других, выступивших, чтобы завершить кампанию, в продолжение которой полковник Одеу захватил Конг и сломил могущество Самориnote 7Самори (1870—1898) — глава государства с тем же названием, занимавшего обширную площадь к северу от Гвинейского залива.. С тех пор Западный Судан перестал заслуживать название дикого; административные власти завершили его покорение, умножились посты, все надежнее укрепляя благодетельное французское владычество.

В то время когда парламентская комиссия собиралась в свою очередь проникнуть в эти области, умиротворение еще не было полным; но безопасность уже упрочилась, и можно было надеяться, что путешествие произойдет если не без приключений, то, во всяком случае, без несчастных случаев, и что все сведется к прогулке среди мирных племен, которые Барсак считал созревшими, чтобы наслаждаться радостями избирательного права.

Отправление было назначено на 1 декабря.

Накануне отъезда, 30 ноября, официальный обед должен был в последний раз собрать членов экспедиции за столом губернатора. В продолжение обеда обменялись, как полагается, тостами при обязательном исполнении национального гимна; были подняты последние бокалы за успех экспедиции и за славу республики.

В этот день Барсак, усталый от прогулки под раскаленным солнцем Конакри, только что вернулся в свою комнату. Он блаженно обмахивался в ожидании, когда придет час скинуть черный сюртук, от которого никакая температура не может избавить официальных лиц при исполнении ими служебных обязанностей; в это время вестовой, солдат сверхсрочной службы, знавший все уголки колонии, доложил, что две особы просят их принять.

— Кто это? — спросил Барсак. Вестовой жестом показал, что не знает.

— Тип и дама, — сказал он простодушно.

— Колонисты?

— Не думаю, судя по их странному виду, — отвечал вестовой. — Мужчина — долговязый, с реденькой травкой на булыжнике.

— На булыжнике?..

—Да ведь он лысый! С баками из кудели и с глазами, как шарики, которыми украшают кровати.

— У вас богатое воображение! — заметил Барсак. — А женщина?

— Женщина?..

— Да. Какова она? Молодая?

— Молодая.

— Красивая?

— Да, и нарядная!

Барсак машинально покрутил ус и сказал:

— Пусть войдут.

Отдав этот приказ, он невольно посмотрелся в зеркале, отразившее его дородную фигуру. Если бы он не думал о другом, он мог бы заметить, что часы показывали шесть вечера.

Принимая во внимание разницу в долготе, это был тот самый момент, когда началось нападение на Агентство ДК Центрального банка, описанное в первой главе нашего рассказа.

Посетители, мужчина лет сорока, сопровождаемый девушкой двадцати — двадцати пяти лет, были введены в комнату, где Барсак вкушал прелесть отдыха перед тем, как подвергнуться скуке официального обеда.

Мужчина был очень высок. Пара бесконечно длинных ног поддерживала короткое туловище, оканчивавшееся длинной костлявой шеей, которая служила пьедесталом для сильно вытянутой вверх головы. Если его глаза и не были похожи на кроватные шарики, как заявил вестовой, злоупотребляя чрезмерными сравнениями, нельзя было оспаривать, что они навыкате, что нос велик, что губы, над которыми неумолимая бритва уничтожила усы, слишком толсты. Наоборот, короткие бакенбарды на манер тех, какие излюблены австрийцами, и венчик курчавых волос, окружавших необычайно блестящий голый череп, позволяли утверждать, что вестовому не хватало точности в выборе определений. «Кудель», — сказал он. Слово неподходящее. По-настоящему, субъект был рыжий.

Этот портрет избавляет от необходимости говорить, что мужчина не отличался красотой, но безобразие его было симпатично: его толстые губы выражали чистосердечие, а в глазах сверкала лукавая доброта, которую наши предки называли очаровательным словом «простодушие».

За ним шла молодая девушка. Нужно признаться, что часовой, объявив ее красивой, на этот раз ничуть не преувеличил. Высокая, тонкая, с изящной талией, со свежим, прекрасно очерченным ртом, с тонким прямым носом, большими глазами, очаровательными бровями и пышной шевелюрой черных волос, со всеми чертами лица, непогрешимо правильными, она была совершенной красавицей.

Барсак предложил посетителям сесть, и мужчина заговорил:

— Простите нас, господин депутат, за беспокойство и извините, что мы сами вам представимся, так как по-другому сделать невозможно. Меня зовут — вы мне позволите прибавить согласно моей привычке, — я сожалею, что меня зовут, так как это смешное имя, Аженор де Сен-Берен, домовладелец, холостяк и гражданин города Ренна. — Рассказав таким образом о своем общественном положении, Аженор де Сен-Берен выдержал небольшую паузу, потом, сделав жест, представил: — Мадемуазель Жанна Морна, моя тетка.

— Ваша тетка? — изумился Барсак.

— Да. Мадемуазель Морна — действительно моя тетка настолько, насколько можно быть чьей-нибудь теткой! — уверил Аженор де Сен-Берен, в то время как веселая улыбка полуоткрыла губы молодой девушки.

Ее прекрасное лицо, единственным недостатком которого была излишняя серьезность, сразу осветилось.

— Господин де Сен-Берен, — объяснила она с легким английским акцентом, — по праву называется моим племянником и никогда не упускает случая объявить нашу степень родства.

— Это меня молодит, — прервал племянник.

— Но, — продолжала Жанна Морна, — раз эффект произведен, и его законное право установлено, он соглашается перемениться ролями и становится дядюшкой Аженором, каковым, по семейной традиции, он всегда был с моего рождения.

— И что больше подходит к моему возрасту, — объяснил дядя-племянник. — Но, покончив с представлениями, позвольте мне, господин депутат, объяснить цель нашего прихода. Мадемуазель Морна и я — исследователи. Моя тетка-племянница — неустрашимая путешественница, а я, как добрый дядюшка-племянник, позволил ей увлечь себя в эти отдаленные страны. Мы хотели бы под вашим руководством устремиться внутрь страны в рискованных поисках новых впечатлений и зрелищ. Наши приготовления закончены, и мы готовы были выехать, когда узнали, что по тому же пути, как и наш, должна отправиться экспедиция под вашим предводительством. Я тогда сказал мадемуазель Морна, что как ни спокойна эта страна, мне кажется, нам следует присоединиться к экспедиции, если только нас захотят принять. Мы пришли просить у вас разрешения отправиться в путешествие вместе с вами.

— Принципиально я не вижу в этом никаких неудобств, — ответил Барсак, — но я должен, вы понимаете, посоветоваться с моими товарищами.

— Это вполне естественно, — одобрил Сен-Берен.

— Может быть, — предположил Барсак, — они побоятся, что присутствие женщины замедлит наш путь и будет несовместимо с выполнением нашей программы… В этом случае…

— Пусть они не боятся! — запротестовал дядюшка Аженор. — Мадемуазель Морна — настоящий мальчик. Она сама просит вас рассматривать ее как товарища.

— Конечно, — подтвердила Жанна Морна. — Я добавлю, что с материальной точки зрения мы вас ничуть не стесним. У нас есть лошади и носильщики, и мы даже наняли проводников и переводчиков, двух бамбара — старых сенегальских стрелков. Вы видите, что нас безбоязненно можно принять.

— На таких условиях, в самом деле… — согласился Барсак. — Я поговорю с коллегами сегодня же вечером, и если они не будут возражать, это — решенное дело. Где я смогу дать вам окончательный ответ?

— Завтра, в момент отправления, так как, во всяком случае, мы покидаем Конакри завтра.

Посетители простились.

На обеде у губернатора Барсак передал коллегам полученную им просьбу. Она встретила благоприятный прием. Лишь один Бодрьер счел нужным сделать оговорки. Не то чтобы он окончательно отказывался удовлетворить просьбу этой приятной дорожной компаньонки, которою Барсак защищал, быть может, с большим жаром, чем требовали обстоятельства, но все же он испытывал некоторые колебания. Событие казалось несколько странным. Допустимо ли молодой девушке отваживаться на такое путешествие? Нет, конечно, высказанный предлог несерьезен, и надо думать, что истинную цель скрывают. Предположив это, нет ли оснований бояться, что в просьбе заключена ловушка? Кто знает, нет ли тут какой-нибудь связи с таинственными слухами, на которые министр слегка намекнул с парламентской трибуны?..

Бодрьера успокоили, смеясь.

— Я не знаю ни господина Сен-Берена, ни мадемуазель Морна, — заявил Вальдон, — но я их заметил за две недели их пребывания в Конакри.

— Их по крайней мере замечают! — убежденно вскричал Барсак.

— Да, девушка очень красива, — согласился Вальдон. — Мне передали, что она и ее дядя прибыли из сенегальского порта Сен-Луи на судне, курсирующем вдоль берегов, и, как ни кажется это странным, можно допустить, что они путешествуют для удовольствия, как заявили господину Барсаку. Я, со своей стороны, не думаю, чтобы было какое-нибудь неудобство в выполнении их просьбы.

Мнение губернатора полностью восторжествовало. Таким образом, экспедиция Барсака увеличилась на два новых члена. Их стало теперь десять, включая Амедея Флоранса, репортера «Экспансьон Франсез», но не считая носильщиков и воинского отряда.

И вот на следующее утро случай благоприятствовал Пьеру Марсенею, капитану колониальной пехоты и командиру конвоя. Он сумел предупредить Барсака, когда тот спешил к мадемуазель Морна, насколько позволяла скорость его раскормленного четвероногого, чтобы помочь ей подняться на седло.

— Armis cedat insigne!note 8«Armis cedat insigne!» — латинская пословица, означающая: «Оружию подобает почет». — показывая пальцем на место, где полагается носить шарфnote 9Шарф — знак различия у французских официальных лиц., молвил Барсак, когда-то учивший в гимназии латынь.

Но чувствовалось, что он был недоволен.