Онлайн чтение книги Непротивление
Глава восьмая

После завтрака Максим походил по мастерской, предварительно с громом свалил немытую посуду в раковину, сказал Александру: «Я часок поработаю, а ты посмотри вот этот рисунок, чтобы не скучно было, потом скажешь, так это или не очень», — затем, не взявши ни красок, ни кисти, не подходя к мольберту, распростерся на диване, заложил ногу за ногу, закурил и надолго замолк. Сначала Александру показалось, что «перекур с дремотой» после завтрака Максим называет работой, но вскоре убедился, что это не так. По-видимому, он обдумывал что-то свое, может быть, нарушенное приходом Александра, изредка перекашивал рыжеватые брови на мольберт, голый, сиротливо пустынный, гасил и вновь закуривал папиросу, и Александр, впервые попав в непривычную обстановку мастерской, подумал, что здесь, по всей вероятности, не унывая, жил вот этот прямодушный, забавный парень, брат Нинель, ничем не похожий на нее. В этой каморке, загроможденной реставрируемой мебелью, с непонятным плакатом «Запрещается запрещать!», на полках происходила какая-то своя жизнь гипсовых фигурок, в онемелых позах выглядывающих из-за керамических кувшинов, в окружении пестрых пятен этюдов лета, осени и зимы, по словам Максима, куцых «щенков» по мысли и чувству. Оттуда глядели черная ночь, над спящим городом мутно-розоватое зарево; далекие окраины Москвы, сугробы, освещенные фонарями; нахохлившийся воробей на карнизе, заливаемом бурными струями дождя, за карнизом — мокрые сучья бульвара; светлая метель на городской улице, пронизанная невидимым, уже весенним солнцем; почти засыпанная снегом фигурка безногого инвалида на тележке, привалившегося виском к облезлой стене пивной. И рядом с инвалидом прикрепленный кнопками листок ватмана, рисунок карандашом: юноша с классической мускулатурой сидит на земле, положив локти на поднятые колени, он глядит себе под ноги, красивые ступни которых насквозь проросли изогнутыми мощными корнями из-под земли, корни, изуродовав икры, атлетическую грудь, плечи, голову, уходят вверх, опутав античный торс, как чудовищными щупальцами удушая и вместе с тем держа юношу прикованным к земле. Рядом, у ног, лежал перевитый корнями автомат. Вокруг автомата рассыпаны стреляные гильзы, торчали впитавшиеся в землю головки снарядов, пробитая, проросшая корнями каска.

— Как тебе рисунок? Так или не так? — И Максим метко забросил окурок в ведро, стоявшее в углу комнаты.

— Ни хрена не понимаю. Почему корни? И при чем автомат, снаряды и гильзы?

— Не похож?

— На кого?

Глаза Максима поблуждали по рисунку.

— Ну, скажем, на тебя. Ничего общего?

— Один к одному, — сказал Александр, подозревая розыгрыш. — Если это война как сказка для маленьких детей и больших дураков, то так оно и есть. Если это кошмар, то маловато кошмарного.

— Нет, Александр, — проговорил Максим и даже щелкнул пальцами в знак возражения. — Не сказка и не кошмар. Это — ваше поколение. Понял? Ваше поколение… как я представляю молодых ребят, — возбужденно начал доказывать Максим, — поколение тех, кто воевал, тех, кто погиб, и тех, кто вернулся. Вы все там. Не возражаешь?

— Пожалуй.

— В каком смысле «пожалуй»? Уточняю: в смысле — ты ничего не забыл. Согласен?

— Да. А что значит «запрещается запрещать?» — спросил Александр. — Кому запрещается?

— Плакат для внутреннего пользования.

Максим рывком опустил ноги с дивана, достал из помятой пачки папиросу, размял ее в грубоватых пальцах, резко высек огонек из зажигалки.

— Запрещается думать, когда ты не хочешь думать. Это призыв к бунту против самого себя. Стоп, тихо! — Он задул зажигалку, хитро всматриваясь в угол, где среди подрамников стояло ведро с прислоненной к нему деревянной перекладиной. — Не запрещается только ловить мышей, — сказал он таинственно. — Грызут, пакостники, подрамники и холсты, как заведенные. Одно спасение — спаиваю их самогоном. Вон, посмотри туда, появились подпольные гении. Невероятного ума субчики.

Около ведра меж жестяных банок, разноцветных пузырьков и тюбиков зашевелились, зашуршали старой газетой два серых комочка, пробежали к жердочке, прислоненной к ведру, и тотчас первая мышь принялась подробно и недоверчиво обнюхивать ее, после чего бочком покатилась к жестянке из-под консервов, видневшейся у стены.

— Вспомнила, пьяница, — вздохнул разочарованно Максим. — К водяре побежала. И вторая — видишь? Тоже алкоголичка. В капкан, пакостницы, не пошли. Не очень себя оправдывает изобретение.

— Какое изобретение?

— А вон видишь — жердочка у ведра, — .объяснил Максим. — Жердочка натерта хлебом, чтоб запах был. На конце, над самым ведром — кусочек сала на гвоздике. Животное выходит на разведку для добычи харча. Чувствует запах, ползет по-пластунски по жердочке до сала, хвать зубками, а тут перевешивается другой конец жердочки, и хищница опрокидывается в ведро с водой. Принцип весов.

— Поймал?

— Пока нет. Но наблюдать любопытно. Ты посмотри, посмотри, куда алкоголички поперли. Ин вино веритас, — зашептал с охотничьим азартом Максим. — Вон, видишь, окружили жестянку. У них чего-то заколдобило. Чего-то испугались. Ушли, скотинищи. — Он потер ладонью о ладонь со звуком наждака. — О, понятно. Их облапошила соседка. Опередила.. И рванула вдрызг. Ты не знаешь, почему мыши не поют: «Шумел камыш»?

Он спрыгнул с дивана, присев на корточки у жестянки, взял заржавленный предмет с полочки и, ахнув, торжественно показал неподвижную мышь, прихваченную пинцетом за хвост, говоря при этом голосом экскурсовода:

— Мертвецки надралась и спала сном праведника. Вылакала весь самогон, ни капли не оставила одноплеменницам. Маленькая, но жадная. Это она изгрызла у меня холст, уверен.

Неся в пинцете спящую мышь, Максим прошел к узенькой двери в конце комнаты, и там за дверью зашумела вода, спускаемая в унитаз, после этого Максим вышел, пощелкивая зажимами уже пустого пинцета, победно взирая на смеющегося Александра.

— Смейся, паяц. Пришлось утопить в унитазе, иначе сожрут всю мастерскую. До последнего гвоздя.

— Это здорово, честное слово, — пьяные мыши и пинцет, — говорил Александр, смеясь от удовольствия. — В жизни не видел таких хитрых мышеловок. Великолепное изобретение, только самогона жалковато.

«Я смеюсь? — пронеслось в голове Александра. — А со мной случилось отвратительное…»

— Да ты что! — поразился Максим и швырнул пинцет на полочку. — Самогон — мелочь! А мыши — юмористы! Сам люблю похохотать, хлебом не корми! Смех — спасательный круг человечества. Охохонюшки мои!

И он хлопнул затвердевшими от мозолей руками по бедрам и зажурчал своим пульсирующим смешком, похожим на мелкие пулеметные очереди. Но смех его был настолько заразителен, что Александр расхохотался, уже не сдерживаясь, и это окончательно сблизило их доверительным расположением друг к другу. Александр окинул взглядом захламленную комнату, спросил то, что хотелось спросить раньше:

— Скажи, вот ты живешь здесь один, наверное, получаешь стипендию — а на жизнь хватает?

— До изжоги. В баню не хожу. Купаюсь в деньгах. Что за вопрос! Ха-ха и хи-хи. Я самостоятельный мужик. Во-первых, я леплю вот эти кувшины, вазочки и кружки. Потом: подбираю на свалках старую мебелишку и реставрирую. Иногда везет. И таким образом подторговываю на Тишинке. На рынке публика бестолковая, бедная и шалая — пейзажи не покупают. А жаль. Но керамикой и реставрацией жить можно. Не Крез и не Ротшильд, а с голоду дуба не дам. Что за вопрос? — воскликнул Максим и догадливо протянул: — Т-с-с, засек! Не понравился мой аристократический антураж? — Он пальцем заключил свою комнатку в кольцо и широко ухмыльнулся. — А ты знаешь — : мне пока этого хватает. Полная независимость. Свободен. Как собака. Как облака в небе. Как вольный осел без ослихи!

— Запрещается запрещать?

— Совершенно верно. Запрещается думать и делать не то, что ты хочешь. А что тебе не нравится у меня, Александр? Неудобно? Сыровато?

Александр поморщился, переждав уколовшую боль в предплечье.

— Я привык ко всему, Максим. Плащ-палатка, сырая солома в сарае, котелок под головой вместо подушки — для меня уют. Наоборот — у тебя мне нравится. Но вот что. Пока я побуду у тебя. Поэтому возьми. Сколько истратишь.

Он вынул туго распиравшую карман пачку денег, оставленную для него Кирюшкиным, положил ее на стол. Максим, подойдя к столу косолапой развалкой, пощупал двумя пальцами пачку купюр, оттопырил губу.

— Ого! Такие самоцветы? Ты что, сберкассу ограбил?

— Дали друзья на излечение.

Максим в задумчивости взлохматил свои пшеничные волосы.

— Таких денег я в жизни не имел. И иметь никогда не буду. Очень хочу — давай начистоту, — заговорил он с неподдельной прямотой. — Если ты друг моей сестры — это для меня все. Она избалованная, но предельно честная девчонка. Таких, как она, с фонарем Диогена не найдешь. Я ей верю, и она верит мне. Скажи начистоту, Александр, у тебя с Нинель далеко зашло?

— Что ты имеешь в виду?

— Скажи по-мужски.

— Наверно…

— Как понимать твое «наверно»? Если бы я какую-нибудь по-настоящему полюбил, то ответил бы твердо: люблю больше жизни.

— Понимай… как следует. Об этих вещах, Максим, не очень ловко говорить, — сказал Александр, заметив, что Максим огорченно свел брови. — Только о матери можно так сказать.

— Значит, Нинель ты не любишь.

— Это не так.

— В общем — о матери верно, — согласился Максим, с долгим упорством разглядывая пачку денег на столе. — Хорошо. Будем считать: сумма на излечение, — произнес он. — А насчет расходов на харчи — ты у меня в гостях. Насчет лекарств постараюсь завтра связаться со спекулянтами. Теперь скажи — что с рукой?

И все-таки можно ли было всецело верить брату Нинель, его круглому лицу с выгоревшими бровями, на которые спадал непричесанный косячок желтоватых волос, его искрящимся незатейливым доверием глазам, его коренастой фигуре, его рукам с не очень чистыми от красок и глины ногтями?

«Да что это со мной? Для чего я здесь? От кого я скрываюсь? От уголовника Лесика и его банды? От милиции, которая разыскивает убийцу? Плыву, как в сне сумасшедшего, что-то делаю, двигаюсь, что-то говорю… А есть только одно: вина перед матерью. Больше ни перед кем. И еще безумная тоска, и нет никакого страха. Ни перед кем. Ни перед чем. Стало быть, я теряю разум. Стало быть, случилось дикое безумие. Почему так замерзла спина и так кольнуло руку? Озноб опять?..»

— Ты спрашиваешь, что с рукой? — проговорил с ненатуральной беспечностью Александр. — Огнестрельная рана. Ничего страшного. Бывает и хуже.

— В драке?

— Что-то в этом роде.

— Хулиган какой-нибудь?

— Думаю, рангом повыше. Уголовник.

— Он стрелял в тебя?

— Да. Из охотничьего ружья.

— Ого, не все понял. Он носил с собой ружье? Интересно, каким образом? Или, может, обрез какой-нибудь?

— Пожалуй, обыкновенная двустволка, заряженная крупной дробью.

— Он выстрелил, а ты что?

— Что я? Я тоже выстрелил.

— У тебя было оружие?

— Было. Я выстрелил из пистолета.

— И что же? Конечно, не промахнулся.

— Откуда тебе это известно?

— Иначе Нинель не привезла бы тебя ко мне в такую рань. Да, значит, ты дорого ей стоишь. Ясно, что Нинель будет помогать тебе до последнего.

— Что ты называешь «до последнего»?

— Она отшивала всех хахалей из студенческой братии, с моей, конечно, помощью. Своего рода разборчивая, строптивая невеста. И знает себе цену. Ты первый, кого она признала. Понятно: у нее серьезно. Тебе повезло потому, что Нинель не столько ресницы Шахерезады, сколько неразгрызенный орешек. Ее-то я изучил с детства прекрасно… Александр, мне все ясно. Больше можешь ничего не рассказывать…

Максим глубоко задвинул руки в карманы измазанных гипсом потрепанных брюк и, нагнув голову, заходил по мастерской, задевая ботинками за ведра с песком, за прислоненные к ящикам подрамники.

— У меня ты можешь находиться сколько тебе потребуется, — проговорил он и вдруг по-шутовски изогнулся, наставил в окно внушительную фигу. — Вот, крокодилы! — И взволнованно зажурчал своим заразительным смешком, — Ни в чем не помешаешь. Располагайся как дома. Чем богат…

— Что ж, спасибо, — сказал Александр, не испытывая облегчения, а чувствуя, что какая-то неподчиненная ему сила уже не один день управляет им, как во сне, и он теперь почти не способен сопротивляться ей. Колючая зыбь озноба проходила по его спине, время от времени-шершавым огнем охватывало руку от пальцев до плеча, во рту было сухо.