Онлайн чтение книги Нержавеющий клинок
Талисман

1

Небольшое украинское село с нежным названием Снежинка залегло в живописной ложбине, далеко от города и железной дороги. История его возникновения затерялась в потоке времени. Украшением села и великой радостью для ребят, особенно в знойные летние дни, был небольшой пруд в центре. От пруда брал начало маленький ручеек, разделявший село на две половины. Южная сторона села называлась Бессарабией. В старину такие села считались глухоманью: весной и осенью, когда раскисали грунтовые дороги, добраться туда трудно. Машин не было, а повозки ходили редко. С незапамятных времен жизнь в селе текла, словно маленький ручеек, тихо и спокойно. Правда, ручеек выходил из своих берегов в октябре семнадцатого, но то особая статья. Казалось, ничто не может нарушить столетием установившийся ритм. Но в один из студеных зимних дней горькое известие, потрясшее мир, болью долетело и до Снежинки.

В тот день Миша Овчаренко, идя в школу, не подозревал, что случившееся станет частицей его собственной судьбы и запомнится навсегда.

Третий класс, в котором учился Миша, вел сам директор школы Илья Васильевич Журавель. Учитель был единственным коммунистом в селе. О нем говорили: большевик. Дети толком не знали, что означает это слово, но в их понимании оно сливалось с понятием умный, деловой, справедливый. Таким и был директор школы. Низкого роста, худой, с копной седеющих волос, внимателен и приветлив. Одевался он просто. Летом носил голубую косоворотку, заправленную в брюки, а зимой — изрядно потертую короткую кожанку и простые сапоги. Дети, как обычно, иногда выводили из терпения Илью Васильевича, однако он не злился; на несколько секунд подходил к окну, глядел куда-то вдаль, тихонько стучал пальцем по стеклу и, успокоившись, продолжал урок. Илья Васильевич никогда не повышал голоса. Взрослые завидовали его спокойствию и говорили ему об этом, а он только улыбался, повторяя: «Криком послушания от ребят нельзя добиться». Зимними вечерами директор приглашал к себе в комнатушку ребят (жил он при школе) и вслух читал им книжки. А иногда по памяти декламировал целые главы из «Кобзаря». Сильно любил Пушкина.

— А кто из вас, ребята, слыхал о Наполеоне? — спрашивал Илья Васильевич и тут же сам отвечал на свой вопрос. Из рассказов учителя о великом полководце ребята запомнили, что Наполеон покорил много стран, а в России потерпел позорное поражение. После, во время игры в войну, никто не хотел выступать в роли Наполеона, потому что он должен быть побежден, а кому это могло понравиться? Обычно Илья Васильевич перед уроком сообщал детям какую-нибудь интересную новинку из газет и, таким образом завладев их вниманием, незаметно переходил к уроку.

Сегодня Илья Васильевич отступил от выработанного годами правила. Как только он вошел в класс, дети заметили на его лице печаль. Учитель был не такой, как всегда. Приблизившись к передним партам, он дрогнувшим голосом произнес:

— Вчера поздно вечером пришло к нам тяжкое известие. Случилось большое горе. — Глаза учителя увлажнились, а рука потянулась к карману за платком. — Встаньте, дети! Умер Владимир Ильич Ленин…

В голосе учителя было столько печали, что сердца детей словно сдавило клещами.

— Не стало самого дорогого человека. Осиротели мы…

В классе наступила тишина.

О Ленине Илья Васильевич рассказывал детям и прежде, и каждый раз, называя это дорогое имя, голос его теплел, звучал взволнованно. Дети видели, что учитель искренне гордится Лениным, и это чувство передавалось им. В глазах ребят Ленин представлялся могучим богатырем, защитником бедных и обездоленных, за интересы которых он все время боролся, не щадя сил. И теперь, когда учитель сказал, что Ленина больше нет в живых, они скорее сердцем, чем умом, почувствовали, что потеряли человека большого, дорогого и близкого. Человека, который заботился о них.

Илья Васильевич раскрыл принесенную книжку и взволнованно прочитал:

— Поэт Некрасов посвятил эти строки другому человеку, но сегодня они выражают наши чувства, нашу скорбь по Ильичу…

Учитель все говорил и говорил. Кто-то из девочек не выдержал и начал тихо всхлипывать. Учитель замолк и вышел из класса.

— Миша, — толкнул в бок Овчаренко Яким Зарва, — что же, теперь опять будут старые порядки, раз Ленин умер?

— Скажешь такое… Ты же слышал, что говорил Илья Васильевич?

Скрипнула дверь, возвратился учитель. В руке он держал небольшой портрет в самодельной рамке. Ребята видели этот портрет и раньше, но теперь он был окаймлен черной лентой.

— Смотрите, дети, и на всю жизнь запомните его лицо!

Учитель поставил портрет на стол. На детей приветливо смотрел человек в кепке, расстегнутом летнем пальто, с красным бантом на отвороте. Он глядел на них, чуть прищурив глаза, и лицо казалось таким родным и знакомым.

— Это самая большая потеря для трудящихся всего мира за всю человеческую историю, дети…

За окнами, круто вздымая пургу, тревожно завывал ветер, охапками бросал снег в стекла, откатывался назад, а потом бушевал с новой силой. Казалось, рыдала земля, прощаясь с Лениным…

Илья Васильевич присел к столу, извлек из рамки портрет и что-то написал на обороте. Затем поднялся и сказал:

— Послушайте, дети, что я написал: «Клянусь тебе, дорогой Владимир Ильич, до конца дней моих быть верным твоим заветам».

Когда учитель вкладывал портрет обратно в рамку, Миша Овчаренко поднял руку.

— Что у тебя, Миша?

— Илья Васильевич, разрешите и нам там подписаться.

— Молодец, Миша. Это ты хорошо придумал. Пожалуйста, подписывайтесь, кто желает. Ты, Миша, можешь подписаться первым, — сказал учитель и, шагнув к парте Овчаренко, положил перед ним портрет.

Дети с волнением выводили свои фамилии, а Илья Васильевич, задумавшись, глядел куда-то в одну точку. Последним ставил свою подпись Назар Хмара. Он осторожно взял портрет и отнес его учителю.

— Все подписали? Вот и хорошо. И никогда не забывайте о своей клятве.

Зазвенел звонок. Илья Васильевич снял с гвоздика географическую карту и повесил туда портрет в траурной рамке.

В этот день в классе была особая тишина. Даже на переменах никто не бегал, не шумел.

Миша Овчаренко пришел домой, разделся, но не попросил есть. Мать взглянула на него, строго спросила:

— Никак, двойку отхватил?

— Ах, если бы это…

— Да что же стряслось?

— Умер Ленин.

— Бог с тобою! Он ведь не старый. Кто тебе такое сказал?

— Илья Васильевич. Все об этом уже знают…

— Что же теперь будет? — не унималась мать. Она тоже боялась, что со смертью Ленина рухнет все то, что он успел сделать за свою короткую жизнь. Миша немного подумал, как бы собрался с мыслями:

— Учитель сказал, мамочка, что будет так, как хотел Ленин. Мы сегодня дали клятву.

— Какую клятву, сынок?

— Клятву Ленину, на обороте его портрета подписали. Я первый, — не без гордости заявил сын.

К вечеру жители села, не сговариваясь, потянулись к школе. Им хотелось узнать подробности, связанные со смертью Ленина. Ведь учитель — большевик, получает газеты. Крестьяне снимали шапки, подходили к портрету Ленина, обтянутому черной лентой, и на несколько минут замирали. Некоторые крестились. Когда класс заполнился до отказа, туда вошел Илья Васильевич. Спазмы сдавили ему горло; люди пришли в школу, движимые одним добрым чувством. Это было волнующей неожиданностью для Ильи Васильевича, и он с особой остротой, совсем по-новому почувствовал тяжесть утраты. Учитель поблагодарил крестьян за их любовь к великому вождю и сообщил, что в район послан человек, который завтра доставит свежие газеты. Крестьяне молча покидали школу. На улице их встречал злой и колючий ветер.

2

На маленьком глухом полустанке поезд сделал минутную остановку. Со ступенек вагона на гравийную дорожку молодцевато соскочил единственный пассажир. Невысокого роста, плотно скроенный, с веселыми серыми глазами. То был Михаил Овчаренко. Он бросил взгляд вслед убегающим вагонам, осмотрелся, нет ли попутчика, и, никого не обнаружив, поднялся каменными ступеньками наверх, к одинокому кирпичному зданию, обнесенному деревянным забором; здесь жил начальник полустанка и размещался крошечный пассажирский зал с билетной кассой. Домик напоминал теремок из далекой детской сказки, но для Михаила он был дорог тем, что в нем во время гражданской войны теснился лазарет, в котором лежал раненный в боях с белополяками отец. Еще в детстве, когда Михаилу случалось бывать здесь вместе с отцом, тот снимал кепку и говорил:

— Здесь, Мишенька, спасли меня от смерти, выходили. Сам Буденный побывал у раненых, а меня назвал героем. Какой я герой? Такой, как и все. Вот Семен Михайлович — это действительно герой.

Каменная брусчатка, протянувшаяся на несколько метров от домика, вывела Михаила к полевой, раскисшей от дождей и талого снега дороге. Поправив котомку, висевшую за плечами, парень сказал себе: «Ну, Михаил, крепись», — и ступил на холодную, мокрую дорогу. Через несколько минут почувствовал, что его старые, латаные и перелатанные ботинки промокли. Перед самыми каникулами Михаил получил из дому деньги на ботинки, но не смог удержаться от соблазна и часть из них потратил на покупку книг. За два года в институте Михаил возмужал. Из озорного мальчугана, которого учителя хвалили за успехи в учебе и частенько поругивали за поведение, он превратился во взрослого, степенного парня.

Дорога уводила на косогор; идти становилось труднее. По небу ползли дождевые тучи, того и гляди хлынет дождь. Те, кому приходилось в такую непогодь идти по этой дороге, всегда проклинали царя и бога, но не такой был Михаил. С первых шагов он вполголоса запел. Его чуть огрубевший голос медленно тянул «По долинам и по взгорьям шла дивизия вперед». Если бы кто посмотрел на него со стороны, то мог бы подумать, что молодой человек пьяный. О его причуде петь в дороге знали многие и посмеивались, но он не обращал на это внимания, только матери как-то признался: «Когда я пою, мне легче идти».

Михаилу было отчего запеть: пока он единственный из села учился в институте. Еще десять лет назад такое и во сне никому не снилось. Церковноприходская школа считалась вершиной образования для крестьянских детей.

Поднявшись на косогор, Михаил увидел движущуюся ему навстречу повозку. «Кого это несет в такую погоду?» — подумал он. Вскоре повозка приблизилась, и он узнал своего школьного учителя Илью Васильевича. Учитель, в старом брезентовом плаще, сидел рядом с ездовым и что-то говорил. Илья Васильевич еще издали заметил своего бывшего ученика. Поравнявшись с Михаилом, повозка остановилась.

— Ну, здравствуй, здравствуй, студент! Какую песню ты пел? — шутливо спросил Илья Васильевич. — Садись, малость передохнешь.

У Михаила от быстрой ходьбы согрелись ноги, и ему не хотелось их охлаждать, но отказать Илье Васильевичу не мог. Присел рядом, спросил:

— Вы, Илья Васильевич, в командировку?

— Нет, Миша, сегодня я простился со школой и селом. Меня перевели в город. Теперь мы будем опять вместе. Квартиры пока нет, но мне один дальний родственник обещает продать свой домик на окраине. Как только устроюсь, сообщу адрес и тогда милости прошу в любое время.

Начал накрапывать дождь. Илья Васильевич подал Михаилу руку, сказал:

— Ну, студент, до встречи в городе. — И тут же спохватился: — Возьми мой плащ, тебе еще долго топать.

Михаил поблагодарил учителя, но плащ не взял. Еще несколько минут он слышал, как скрипели несмазанные колеса удаляющейся повозки, а вскоре увидел родную деревню, прикрытую серой мглой. В центре тускло блестел пруд. Летом в нем часто купались ребята, поили лошадей. Среди хат-мазанок выделялись два здания: высокая, сверкающая куполами церковь и приземистая, кирпичной кладки школа. Они стояли рядом. Последние годы церковь, как говорили, захирела: не было попа, да и прихожан значительно поубавилось. Молодежь теперь тянулась к клубу, где по воскресным дням комсомольцы устраивали вечера и танцы под гармошку. На крошечной сцене Михаил частенько декламировал стихи Шевченко или читал басни Степана Руданского.

Незаметно подошел к избе. Гулко заколотилось сердце. Соскоблил железным косарем грязь с ботинок, тихо приоткрыл дверь в сени, а затем в комнату и чуть не наткнулся на ягненка, растянувшегося прямо у порога. Мать возилась на кухне. Услышав скрип двери, она подумала, что вошел отец и озабоченно сказала:

— Что-то Миши долго нет. Может, поезд опоздал?

— Нет, не опоздал, мамочка.

— Ой, — вскрикнула мать и, обхватив сына теплыми руками, прижала к груди. — Какой ты худющий… — Бросила взгляд на ботинки сына, удивленно спросила: — Почему же не купил себе новые?

— Извини, мама, купил нужные мне книги.

— На все деньги?

— Нет, потратил только часть.

— Боже мой, да ты ведь почти босой. Сколько же у тебя там денег осталось? Сейчас отец сходит в лавку. На прошлой неделе я продала овцу, добавим…

Михаил еще не успел обогреться, как вошел отец, в руке он держал только что зарезанную курицу. Поздоровался, понес курицу в кухню, куда следом за ним бросилась мать и сразу же заворчала:

— А чтоб ты скис, Степан. Ты же несушку зарезал.

— Бог с ней, с несушкой, ради сына…

— Ради меня, папа, вообще никакой курицы не надо было резать, я ведь не поп и не архиепископ какой-нибудь…

За ужином мать и отец наперебой рассказывали ему сельские новости, а он поглядывал на их изношенную одежду, на старый, точенный жучком комод, и на душе становилось грустно. А они, обрадованные приездом сына, делились своими планами, горевали, что за зиму пало две овцы.

— Мишенька, твоего отца собираются поставить председателем колхоза, уговори его, чтобы не соглашался, а то наживет себе врагов, — беспокоилась мать.

В селе только-только был создан колхоз, на должность председателя никто не соглашался, и ее временно исполнял колхозный счетовод.

— А знаешь, кто его кандидатуру предложил? Илья Васильевич. Но теперь он уехал и, может быть, отстанут, — не успокаивалась мать. Она ждала, что сын поддержит ее, а он, глядя на отца, сказал:

— А что, батя, попробуй свою силенку. Правда, это не рубанком строгать, но мне думается, что ты потянешь…

— Миша, да ты сдурел! Есть много мужиков почище твоего отца. Из него такой председатель, как из меня артистка.

Слова матери задели за живое отца:

— Говоришь, много почище? Так знай, я уже дал согласие. Завтра будет общее собрание, и, наверное, меня изберут…

— Бог с тобой, Степан. Сам в ярмо лезешь. Потом вспомнишь меня, да будет поздно.

Уже перед самым сном мать спросила сына:

— А у комиссара ты был? Как они там живут? Ума не приложу, как его отблагодарить.

Михаил рассмеялся:

— Он передавал вам привет и сказал, что все думает, как вас отблагодарить.

Комиссаром Овчаренки называли директора института, в котором учился Михаил, — Кузьму Петровича Бурку.

А было это так. Шла гражданская война. Часто случалось, что за одну неделю в деревне дважды менялась власть. То красные теснили белых, то наоборот.

Жарким июльским днем на окраине Снежинки завязался бой. Белые наседали. Под комиссаром полка Буркой была убита лошадь, а сам он, тяжело раненный, сумел доползти до огорода и потерял сознание. Вечером, когда вокруг все стихло, племянница Степана Овчаренко Ольга, родители которой погибли и она теперь жила у него, вышла на огород, но тотчас же, перепуганная, возвратилась в хату.

— В подсолнухах кто-то стонет… — еле выговорила она.

Окровавленного комиссара принесли в избу, сняли с него одежду, теплой водой обмыли раны, перевязали и уложили на кровать. Только успел Овчаренко спрятать обмундирование и наган комиссара, как пожаловал белый офицер, сопровождаемый двумя солдатами. В хате все замерли: за укрытие красного комиссара полагался расстрел.

— Овес есть? — спросил офицер.

— У меня, господин офицер, его никогда и не было.

— Обыскать! — приказал офицер солдатам. В это время застонал комиссар.

— Кто это? — небрежно спросил офицер, кивнув головою в сторону стонавшего.

Хозяин растерялся, но нашлась его жена Мария, она жалостно заголосила:

— Мой родной брат погибает от тифа, а фельдшер к тифозным не приходит. Смилуйтесь, господин офицер, пришлите вашего врача…

Офицер опустил брови, молча повернулся кругом, толкнул ногой дверь и, звеня шпорами, вышел прочь. Через несколько минут к нему подошли солдаты и доложили, что овса не обнаружили. Когда нежданные гости ушли, Степан Овчаренко ладонью смахнул с лица холодный пот:

— Слава богу, пронесло. Хоть бы никто не донес… Хозяйка вышла во двор и увидела, что двери сарая открыты, подошла прикрыть их и заметила перья.

— Степан, Степан, иди-ка сюда, — позвала мужа.

— Что еще стряслось? — спросил Степан.

— Петуха унесли, паразиты. Три курочки остались, а от петуха — одни перья.

Комиссара выхаживали хозяйка и Оля. Единственным лекарством были травы, которые Оля приносила от бабушки Насти. Комиссар быстро поправлялся. Ему оборудовали место на чердаке возле дымохода, где он укрывался в случае необходимости. Незаметно Бурка стал своим в семье Овчаренко.

— Никак не пойму, Кузьма Петрович, как вы на лошади держались? Из рабочих ведь, небось раньше видел ее только на рисунке, — шутил Овчаренко.

— Раньше я и стрелять не умел, и клинка в руке не держал. Всему можно научиться, но главная моя специальность — токарное дело. Вот затвердеет Советская власть, и я опять за свое. Правда, подучиться малость надо…

Голубоглазой Оле шел тогда восемнадцатый год. Темные вьющиеся волосы, высокая грудь и красивая осанка делали ее старше своих лет. Вскоре дома заметили, что Оля краснеет, когда речь заходит о комиссаре. Да и он не равнодушен к ней. Все это дало повод Степану Овчаренко сказать жене:

— Мне кажется, Маша, что у нашей Оли с комиссаром любовь.

— Да бог с тобою, какая там любовь в семнадцать лет.

— А тебе сколько было, когда ты ко мне на сеновал бегала? Забыла? То-то и оно. Природа свое берет…

В город комиссар возвратился с молодой супругой. Расписались в сельсовете — и укатили.

3

В общежитии Михаила Овчаренко ждало письмо от Ильи Васильевича, в котором тот сообщил свой новый адрес. Название улицы было Михаилу знакомо, он знал, что это на южной окраине города, там, где круто поворачивает река Беглянка. Но ни в первое, ни во второе воскресенье проведать Илью Васильевича не смог. После занятий ходил на вокзал разгружать вагоны. И был бесконечно рад, что уже получил аванс за работу, которого вполне хватило на покупку ботинок. А тем временем пришло письмо от отца. Он сообщил, что его избрали председателем колхоза.

К Илье Васильевичу Михаил пришел месяц спустя. Там его встретили с радостным упреком:

— Мы тебя, Миша, уже заждались. Как видишь, мы обрели новое жилье, но сначала расскажи, где ты пропадал, а уж потом я покажу тебе свою «виллу». Правда, домик наш ветхий, но со временем подремонтируем.

— Подрабатывал я, Илья Васильевич. Просить денег у родителей стыдно, тем более что они сами в нужде. Ну, а как вы, наверно, скучаете по деревне?

— Естественно, Миша, столько лет там проработал. Школа стала для меня родной. Я ведь начинал там почти с нуля, а оставил семилетку. Признаюсь, теперь часто и во сне вижу нашу Снежинку…

В комнату вошла Клавдия Николаевна, жена Ильи Васильевича, поздоровалась с Михаилом и, словно раньше присутствовала при разговоре, добавила:

— Никак не можем привыкнуть к новой обстановке, в Снежинку тянет. Даже Петька вспоминает… Ну, вы беседуйте, а мы с Петькой пойдем на рынок, здесь недалеко. Ты, Миша, не уходи, останешься у нас обедать.

Дочь Ильи Васильевича — Зоя работала в Ленинграде и каждое лето «подкидывала» родным своего сына Петьку. Петька рос без отца. Ему был год, когда отец, летчик-испытатель, погиб.

Хозяин и гость вышли во двор. Набежавшие тучки закрыли солнце. Небо враз нахмурилось, с севера потянуло прохладным ветерком.

— Уже и осень, а лета как и не было, — заметил Илья Васильевич, показывая гостю свой садик — несколько старых, неухоженных деревьев, только у самой калитки стояла молодая яблоня, облепленная мелкими красными плодами. — Как видишь, Михаил, теперь я и стал собственником, но в долги залез по самые уши, — сказал он и тут же спохватился: — Что же ты не рассказываешь, как у тебя дела, студент?

— У меня все нормально, Илья Васильевич, вот только дома…

— Что случилось?

— Мать в полном расстройстве: отца избрали председателем колхоза, — с притворной досадой ответил Михаил, но в его голосе учитель уловил нотки гордости.

Илья Васильевич заулыбался:

— Вот оно что! Это же просто чудесно. Скажу тебе, Миша, по секрету, что твоего отца рекомендовал я. А почему? Потому что он замечательный трудяга, честный и вдобавок — трезвенник.

— Но у него же никакого опыта. Всего только столяр.

— Опыт — дело наживное. Главное то, что его в селе уважают. Теперь там есть партячейка, помогут. Надо черкнуть ему пару слов, поздравить и пожелать успеха…

Пока учитель говорил, Михаил пригляделся к нему и заметил, что он очень постарел, осунулся.

Илья Васильевич поднял с земли несколько желтых кленовых листочков, перешел на другую тему:

— Золотая осень. С детства люблю осень, Миша.

Скажу тебе, что в каждой поре года есть свои прелести, но для меня осень — ни с чем не сравнимая пора. Особенно теперь, когда моя жизнь вошла в свою осень… Но это, так сказать, уже из области лирики. Что ты сейчас читаешь?

Михаил замялся, ему стало неловко, что нечего ответить, а соврать не мог, и он признался:

— Верите, Илья Васильевич, что совершенно не остается времени для чтения.

— Нет, не верю. Читать надо всегда, хоть самую малость. Ты думаешь, что после окончания института у тебя будет свободное время для чтения? Нет, мил человек, никогда не будет, если не захочешь. У меня тоже нет времени, однако я читаю. Не спеша, помаленьку, вот сейчас заканчиваю «Пятьдесят лет в строю» Игнатьева. Рекомендую. Замечательное повествование познавательного плана и во многом поучительное. Игнатьев — генерал, перешедший на сторону Советской власти. А помнишь, когда ты учился в школе и я вечерами читал вам книги? Разве у меня тогда было свободное время? Не было. Однако я для вас старался, хотел с детства привить вам любовь к книге, но, оказывается, не сумел, — огорчался Илья Васильевич.

— Что вы, что вы, Илья Васильевич! Вы сделали все, что могли. Благодаря вашим усердиям мы полюбили книгу. В селе я заходил к Ивану Савицкому и увидел у него замечательную библиотеку. Он так и сказал: «Благодаря Илье Васильевичу иногда и ночами читаю».

Лицо Ильи Васильевича то хмурилось, то расплывалось в улыбке.

После обеда они сидели в рабочем кабинете: крохотной комнатке, в которой возле стенок теснились самодельные полки, переполненные книгами. Книги были и в первой комнате. На стене, над письменным столом Михаил увидел знакомый портрет Ленина; сразу узнал его, но спросил:

— Илья Васильевич, это тот самый?

— Разумеется, Миша, тот. Самая дорогая реликвия о годах, проведенных в деревне. Ты помнишь вашу клятву на нем?

— Такое не забывается. Как только я вижу похожий портрет, сразу вспоминаю тот холодный январский день и все, что было тогда. Думаю, это на всю жизнь. Рамку надо бы заменить…

— Ни в коем случае, она для меня тоже история. Я ведь ее сделал собственноручно. Сначала хотел просить твоего отца, а потом сам смастерил…

4

— Пляши, Миша, тебе письмо! — сказал сосед по койке Яким Архипенко, когда Овчаренко вернулся в общежитие.

— Давай, давай, сам знаешь, что плясать не умею.

— Тогда спой. Верно, ребята, пусть споет? — настаивал Архипенко.

— Пусть споет, — раздалось несколько голосов.

Овчаренко знал, что угомонить их сейчас невозможно, и запел свою любимую «По долинам и по взгорьям». Красивый, сильный голос Михаила вскоре поддержало еще несколько ребят. Но вот дверь распахнулась, и кто-то вбежал с криком: «Прекратите, в общежитии директор». Песня оборвалась, и тотчас на пороге появился Кузьма Петрович. Ухмыляясь, он спросил:

— К завтрашнему экзамену все готовы, можно и песню спеть, — так, что ли?

— Это я виноват, товарищ директор, заставили спеть, — оправдывался Михаил.

Но директор, махнув рукой, — дескать, дело ваше, — оглядел комнату и, уже уходя, сказал:

— Мы учредили Доску почета, с этого семестра будем вывешивать фотографии отличников…

Письмо было от Риты, девушки Михаила; хотя Рита жила в нескольких кварталах от него, они встречались редко, чаще всего писали друг другу.

…Первый раз Михаил встретился с Ритой на вокзале в Казатине. Пассажирский зал был заполнен людьми и табачным дымом. Ни одного свободного места. На скамейках лежали и сидели ожидающие поезда. Стояла ночь. На улице крутила колючая снежная метель. До отхода поезда на Харьков оставалось немногим более двух часов. В поисках свободного места Михаил слонялся по залу. Подолгу задерживался у витрины книжного киоска. Стрелки огромных круглых часов, висящих у входа, приближались к одиннадцати. В зал вошли двое мужчин в форме железнодорожников, с красными повязками на рукавах. Они «очищали» зал от посторонних, просили освободить помещение не имеющих транзитных билетов и тех, кто нашел здесь для себя убежище на ночь. Первым делом они подошли к двум парням, развалившимся валетом на широкой скамейке; на полу возле них лежала гора окурков. «Пассажиры» спокойно спали.

— Ну-ка, постояльцы, освобождайте зал, здесь вам не гостиница.

Один из парней тут же поднялся, а другой продолжал лежать. Железнодорожник схватил его за руку.

— Ты что разлегся, как король у себя в покоях! Освободи место для пассажиров.

— Может, я тоже жду поезда, — огрызнулся парень.

— Каждую ночь ты его ждешь здесь. На твой поезд еще и металл не заготовили, — в сердцах сказал железнодорожник, выводя парня из зала.

Михаил поспешил к освободившейся скамейке, минутой раньше туда подошли две девушки. Они были чем-то очень взволнованы и не обратили на него внимания.

Облокотившись на жесткую спинку скамейки, Михаил собрался подремать, но услышал сдержанное всхлипывание и приглушенный разговор своих соседок:

— Успокойся, Риточка, может, как-нибудь удастся упросить проводника. Вот несчастье на нашу голову. Если бы я его поймала, отрезала бы руку негодяю. Нашел у кого воровать! И как назло — ни одного знакомого, у кого можно было бы одолжить денег…

Не открывая глаз, Михаил понял, что у девушек случилась неприятность: у той, которую называли Ритой, украли железнодорожный билет. Повернулся к девушкам, спросил:

— Что случилось, девчата?

— Беда, — ответила певучим голосом та, что успокаивала подругу. — При входе в вокзал у Риты отрезали сумочку, а там — билет и документы…

— Скверное дело, а куда вы едете?

— В Харьков.

— Значит, нам по пути: и мне туда. Что же вы решили?

— Сами не знаем. На другой билет денег не набирается, да и купить его невозможно: у кассы ночуют.

— Ваша беда не самая страшная. Найдем какой-нибудь выход, — заверил Михаил, хотя еще сам толком не знал, что можно сделать.

— Вы что, волшебник? — спросил все тот же певучий голос. Но по глазам девушки можно было понять, что ей понравился оптимизм соседа. Оживилась и потерпевшая. Наверно, и у нее появилась искорка надежды. Протерла платком заплаканные глаза, внимательно прислушивалась к разговору.

— Думаю, что по двум билетам можно будет проехать троим, — изложил свой план Михаил.

— Это как же?

— Очень просто. Двое проходят в вагон, затем один из них возвращается с двумя билетами и проводит третьего. Поезд стоит тридцать минут. Главное сесть, а там решим.

Девушкам понравился план Михаила, хотя и вызвал некоторые сомнения. Вмешалась Рита:

— Во-первых, обман, а во-вторых, последует штраф, больше стоимости билета…

— Тогда я уступаю вам свой билет, а остальное вас не касается, — сказал Михаил, и ему самому стало муторно за такое решение.

Лицо девушки просветлело, Михаил увидел ее серые глаза, прямой нос и красивый изгиб черных бровей.

— Может, нам все же следует познакомиться? — предложила девушка и подала Михаилу руку: — Рита.

— Михаил.

— Оксана, — отрекомендовалась вторая девушка и добавила: — Мы студентки.

— Вот и прекрасно. Я тоже студент.

Риту, видимо, продолжало беспокоить отсутствие билета, и она спросила:

— А если пройти в вагон всем троим не удастся?

— В вагон войдут те, кто имеет билеты, то есть вы и ваша подруга, а я, как говорят, в крайнем случае, доберусь «зайцем», — зайчиха этим не занимается.

Девушки засмеялись. Они совсем воспрянули духом.

— Чем же мы сможем вас отблагодарить? — спросила Рита. — Стоимость билета мы, разумеется, возвратим вам в Харькове.

Михаил продолжал шутить:

— В святом писании сказано: помоги ближнему, бог не забудет, так что на тот случай, если вы забудете, будет кому рассчитаться…

Оксана открыла сумочку, порылась там и сказала:

— Часть денег мы возвратим сейчас: так сказать, задаток.

В это время в репродукторе что-то захрипело, и тут же послышался женский голос:

— Внимание, внимание! Гражданку Ткаченко Риту просим пройти к дежурному по вокзалу.

Повторив дважды объявление, голос в репродукторе оборвался.

Студенты переглянулись и, не сговариваясь, втроем помчались к дежурному. В комнату вошла одна Рита и вскоре возвратилась оттуда с сияющим лицом: она держала в руках сумку с документами и железнодорожным билетом.

— Пропали только деньги, — сообщила Рита и повернулась к Михаилу: — Теперь пусть едет «зайцем» кто-нибудь другой…

Тридцать минут спустя наши знакомые уже сидели в теплом вагоне, и, несмотря на то, что была глубокая ночь, спать им не хотелось.

В Харькове Михаил проводил девушек до общежития, недалеко от вокзала. Оксана ушла готовить чай, а Михаил остался вдвоем с Ритой. Из комнаты вышла именно Оксана, так как Рита успела шепнуть подруге, что Михаил ей нравится. Острая на язык Рита не была красавицей, но тоже приглянулась Михаилу. У нее были красивые серые глаза и большие, совсем не женские, руки.

Михаилу хотелось сказать Рите что-то приятное, он знал, что сказать, но, как всегда, мешала его врожденная застенчивость, и у него не хватило смелости спросить даже Ритин адрес. Когда он уже собрался уходить, ему на помощь пришла сама Рита:

— Может, ты запишешь наш адресок?

— Давно собирался, да потом подумал, что, может быть, твой адресок уже записал кто-то другой, — выпалил Михаил и покраснел.

Рита рассмеялась:

— Однако в тебе, Михаил, сидит бес ревности. Ты никогда этого не замечал?

Михаил понял, что сказал нелепость, и еще пуще покраснел. Рита сделала вид, что не заметила этого.

5

Михаил готовился к выпускным экзаменам. С утра ушел в городскую библиотеку. Возвратился в общежитие в прекрасном настроении. Сунул книги в тумбочку, не обратив внимания на то, что на ней лежала бумажка, прижатая чернильницей-«невыливайкой», и начал делиться впечатлением о прочитанном, но кто-то из ребят, прервав его, показал рукой на тумбочку:

— Там тебе, Миша, телеграмма, час назад принесли. Михаил взял телеграмму, развернул ее, и тотчас на его лицо легла тень печали. «Срочно приезжай, отец тяжело болен», — извещала телеграмма. Отец и раньше болел: напоминали о себе раны, полученные в гражданскую войну, но слово «тяжело» вызвало тревогу: могло случиться непоправимое. Срочно выехать Михаил не мог — прямой поезд ходил раз в сутки. Михаил помчался на квартиру к Буркам. Показал телеграмму, затем сел в трамвай и отправился на железнодорожный вокзал. Решил ехать с пересадками попутными товарными поездами. Разумеется, «зайцев» железнодорожники недолюбливали, но что поделать? Другого выхода у него не было. Если прихватят, покажет телеграмму. Поймут. Михаил не ошибся. Где-то на полпути к дому, ночью, когда он лез на тормозную площадку груженного углем вагона, чья-то огромная рука цепко схватила его за воротник, и в ту же минуту он услышал хриплый бас:

— Наконец-то попался, воришка несчастный.

— Да вы что? Я не вор, я студент. У меня документ имеется.

— Значит, и документ успел сцибрить. Там покажешь свой документ, пошли скубент, — сказал мужчина и повел Михаила к дежурному по станции.

Маленькая комнатка, в которой сидел дежурный по станции, тускло освещалась засиженной мухами лампой. Еще не видя лица дежурного, склонившегося над бумагой, Михаил заметил на его столе несколько черных телефонных аппаратов. Мужчина, который привел Михаила, довольным голосом доложил дежурному:

— Говорил я тебе, Егорыч, что поймаю, и вот наконец-то поймал. К опломбированному вагону пробирался. В общем, с тебя магарыч, Егорыч.

— Я не вор! — резко возразил Михаил.

Дежурный полусонными глазами молча смерил Михаила с ног до головы и лениво спросил:

— Документы есть?

— Вот, — Михаил протянул дежурному студенческий билет.

Дежурный несколько раз посмотрел то на Михаила, то на фотокарточку на билете и как будто убедился, что подделки нет, но все же спросил:

— Сколько раз приводили в милицию?

— Да вы что?! Я тороплюсь, у меня отец при смерти. Вот посмотрите, — Михаил подал дежурному телеграмму.

Прочитав ее, дежурный протянул руку к самому дальнему телефону, крутнул несколько раз диск и, подняв трубку, спросил:

— Клим, ты еще не спишь? Тут один твой земляк отыскался. Твоя деревня далеко от Снежинки? Проезжаешь через нее… А случайно не знаешь фамилию председателя колхоза в Снежинке? Ага… Ну, спокойной ночи.

Дежурный возвратил Михаилу документы:

— Ступай, студент, но до утра поездов в ту сторону не будет…

Михаил вышел из комнаты и уже за дверью услышал громкий смех дежурного: «Значит, поймал, говоришь?»

На вторую ночь Михаил добрался до села. Освещенное луной село спало. Только в окнах большого дома, стоявшего особняком у дороги, горел свет. Это был дом Никиты Халимона, самого богатого в деревне. Хозяев меньшего калибра, в их числе и брата Никиты — Якова, давненько уже раскулачили, а он как-то сумел избежать их участи. Крестьяне шутили, что он хочет врасти в социализм. Все Халимоны были хитрые и коварные. Младший сын Никиты — Остап — учился в одном классе с Михаилом. Коренастый, с озорными глазами, над которыми чернели густые брови, Остап еще два года назад ходил вечерами по деревне и бренчал на балалайке. А потом куда-то исчез, и никто не знал, где он. Уходя, поджег колхозные стога с хлебом.

Возле дома Халимона Михаил услышал звуки балалайки и пьяный надрывный женский голос:

«Нашли время веселиться», — подумал Михаил и ускорил шаг, ему хотелось поскорей пройти мимо дома Халимонов. Он догадался, что там отмечают день рождения хозяйки. Чем ближе подходил Михаил к своему дому, тем сильнее им овладевала какая-то неосознанная тревога. То в одной, то в другой стороне деревни лаяли собаки. Дом Халимона уже остался далеко позади, однако, разрывая ночную тишину, Михаила догоняла и, словно плетью, хлестала залихватская песня:

С трепетным волнением Михаил ступил на тропинку в огороде. На минуту остановился. Он уже видел избу, где родился и вырос. Старенькая, под соломенной крышей, над которой склонился раскидистый клен, словно стараясь заглянуть в окно, изба, казалось, вросла в землю. Клен, давно посаженный отцом, чуть-чуть поскрипывал. Дрожащей рукой Михаил постучал в окно и услышал голос матери: «Мишенька». Она открыла дверь и повалилась ему на грудь, заголосила:

— Нету теперь у вас отца, Мишенька. Не дождался тебя, бедняжка, а он так хотел тебя видеть, так ждал… Вчера похоронили… Пойдем в избу, ты же голоден…

Мать зажгла лампу, устало опустилась на лавку, положив на колени руки, которые никогда не бывали без дела. Глаза ее ввалились и глядели перед собой неподвижно в одну точку.

— Успокойся, мамочка, успокойся, — и, чтобы отвлечь мать, спросил: — А где же братья?

— В сарае, на сене. Ложись и ты, отдохни с дороги.

Мог ли он уснуть в доме, где только вчера похоронили его отца? Не ложилась и мать, она по-прежнему сидела на лавке и бессвязно рассказывала, как все произошло. Слез у нее уже не было, она только тяжко стонала.

Утром Михаил взял под руку обессилевшую мать и вместе с ней побрел на кладбище. Взгляд цеплялся за надписи на крестах и надгробных памятниках. На многих были имена знакомых людей. Кажется, совсем недавно Михаил их видел, слышал их голоса… Как коротка и скоротечна человеческая жизнь! Здесь, на кладбище, смерть уравняла всех: имущих и неимущих, глупых и мудрых, злых и добрых. Над могилой деда Халимонов возвышался огромный, кованный из железа крест, как бы подчеркивая мнимое величие того, кто покоится под ним. Михаил знал, что где-то рядом похоронен и брат отца, дядя Семен, погибший в начале гражданской войны, но деревянный крест давно уже сгнил, могила осела и заросла травой, стала безымянной. 6 дяде долго ходили легенды. Рассказывали, что он один дрался с десятью беляками. Восьмерых уложил и только после этого погиб сам. Обида и боль сжали сердце Михаила: у дяди выросли сын и дочь, они и по сей день живут в селе, почему же никто из них не позаботился о могиле родного отца?

Человек, думал Михаил, высшая ценность бытия. И когда он уходит, люди хранят о нем память, не забывают…

Как бы разгадав его мысли, мать сказала:

— Тяжкое время было тогда, сынок. Голод косил людей, жизнь каждого теплилась на волоске…

В субботу Бурки отмечали день рождения сына. Михаил задержался там допоздна, а когда собрался уйти, на улице пошел сильный дождь. Пришлось остаться заночевать.

— Как дела у Риты? — спросил Кузьма Петрович, когда они остались вдвоем.

— Разве я вам не рассказывал? Их курс выпустили на два месяца раньше и сразу же всех призвали на военные сборы. Как только возвратится — сразу пойдем в загс. Больше откладывать не будем. Мать уже ждет не дождется своей невестки. Вы одобряете мой выбор, Кузьма Петрович?

— Я женился без чьих-либо одобрений. Это дело сугубо личное, Миша.

Михаил долго лежал с открытыми глазами: думал о Рите, вспомнил, как его самого призвали в армию на двухмесячные сборы после окончания института. Танковая часть, в которую он попал, с утра и до вечера находилась на полигоне. Натомившись за день, он мгновенно засыпал, а когда труба горниста играла подъем, ему казалось, что он только что прилег. Подымался с трудом и с завистью посматривал на кадровых командиров, которые, казалось, не знали усталости, когда он думал, что никогда не привыкнет к армейской жизни, где все расписано по минутам.

В лицо ударили лучи солнца. Михаил повернулся на другой бок и в тот же миг услышал голос хозяйки:

— Эй, вы, лежебоки, пора вставать, завтрак готов. Грешно проспать такое утро.

Утро действительно было прекрасным. Умытые ночным дождем листья на деревьях в лучах солнца казались полированными. Михаил вскочил с постели, подошел к окну и распахнул его. В комнату ворвались свежая прохлада и воробьиная трескотня.

Хозяйка встретила его упреком:

— Ах, ты, затворник, почему не сказал, что твоя любимая на сборах?

— Если бы я не сказал, откуда бы ты знала? — отшутился Михаил. — Скоро возвратится. Готовь свадебный подарок.

— Я суеверна. Заранее приобретать свадебный подарок нельзя: свадьба может не состояться.

Михаил рассмеялся:

— Шутишь, Оля. Это исключено. Все будет, как запланировано.

После завтрака они с Кузьмой Петровичем сели играть в шахматы. Они любили эту игру, победитель награждался стаканом газированной воды с сиропом. Игра затянулась. Только в начале двенадцатого Михаил покинул гостеприимный дом. На пороге его догнала шутка Кузьмы Петровича:

— Не забудь, за тобой должок.

Михаил дошел до центральной площади и обратил внимание на людей, столпившихся у репродуктора, черневшего на высоком столбе, а вскоре услышал голос диктора, дважды повторившего, что будет передано важное правительственное сообщение. «Важное правительственное сообщение передается не каждый день», — подумал Михаил и остановился. А через минуту услышал тревожный голос Молотова. Михаил снова бросился к Буркам, неся им тревожную весть.

— Война! — прямо с порога выпалил Михаил.

Перепуганная Ольга вяло опустилась на стул, а Кузьма Петрович отложил газету, которую читал, подошел к репродуктору и включил его. «Наше дело правое. Враг будет разбит! Победа будет за нами!» — словно клятва, прозвучали в репродукторе слова.

— Что же теперь будет? — растерянно спросила Ольга, глядя на мужа.

— Будем драться. Нам не впервой. Гитлер забыл, что путь от Берлина до Москвы значительно длиннее, чем от Москвы до Берлина. Вот мы ему и напомним, — ответил Кузьма Петрович и ушел в другую комнату звонить по телефону.

Война, словно ураган гигантской силы, одним взмахом разбила мечты, разорвала судьбы. Мгновенно стерлись мелкие человеческие обиды, ссоры. Общее горе сблизило людей, сделало их добрей.

Повестку в военкомат Михаил Овчаренко получил поздно вечером и обрадовался ей. Он, молодой и здоровый, чувствовал себя неловко под взглядами стариков и женщин. Его сверстники уже воюют, а ему, видите ли, выдали «броню». Два месяца Михаил пробивал эту «броню» через военкома, а вот, наконец, долгожданная повестка…

Из военкомата Михаил направился прямо к Илье Васильевичу. Старый учитель, орудуя топором и пилой, ремонтировал забор вокруг дома.

— Бог в помощь! — поприветствовал его Михаил.

Илья Васильевич всегда был рад своему бывшему ученику. Оторвавшись от работы, он весело ответил:

— На бога надейся — будешь без штанов ходить. По твоему лицу вижу, Миша, что у тебя приятная новость. Может, твоя невеста приехала?

— Нет, Илья Васильевич. Сегодня отбываю на фронт. Пришел проститься.

— Вот оно что… Ну, что ж, от всего сердца поздравляю. — Илья Васильевич пожал Михаилу руку. — Пойдем посидим на скамейке. Кому же бить немчуру, как не молодым? Куда зачислили?

— В танковые войска, — с гордостью ответил Михаил.

Из-за угла дома показался черный кот, подошел к хозяину и прыгнул ему на колени. Илья Васильевич погладил его ладонью, кот прикрыл глаза, замурлыкал.

— Плохи дела наши, Михаил. Вчера был в райкоме. Предложили эвакуироваться. А куда нам, больным и старым? Останусь здесь, хотя хорошо понимаю, что может быть худо. Жаль только, что не успели мы отправить внука в Ленинград, а сейчас уже поздно… Пойдем в избу, «посошок» на дорогу полагается, а дорога тебе предстоит трудная и далекая. Я когда-то, как и твой отец, служил в кавалерии у Буденного. Теперь на лошадях далеко не уедешь, а прежде лошадка была главной ударной силой. Ни одно животное не помогло столько человеку в труде и бою, как лошадь. Лошадке, Миша, надо поставить памятник…

Илья Васильевич вышел на кухню. В этом доме Михаил бывал не раз, и все здесь было ему знакомо. Та же старенькая, точенная шашелем мебель, тот же пузатый вычищенный чайник, полки с книгами. Взгляд Михаила остановился на портрете Ленина. Портрет был все в той же самодельной рамке. Когда хозяин возвратился, Михаил сказал:

— Смотрю я, Илья Васильевич, на портрет Ильича и вспоминаю тот морозный январский день… Интересно, где сейчас мои однокашники, которые поставили на нем свои подписи? Может, кого-то уже нет и в живых? Война…

— Все может быть, Миша, но надо надеяться на лучшее. Выбери себе любую книгу на память, кто знает, как сложится судьба… Вот что удивительно, Миша: дочь моя, возвращаясь из отпуска в Ленинград, раньше никогда не просила ничего на память, а в этот год, словно предчувствуя долгую разлуку, вдруг попросила. Подарил я ей «Историю государства Российского» Карамзина…

Михаил уже собирался уходить, когда Илья Васильевич взял с тумбочки газету и хитро улыбнулся:

— Думал, что ты и об этом скажешь, да, видать, не знаешь…

Михаил насторожился, а хозяин тем временем развернул газету:

— Наши по Берлину трахнули!

— Вы что, разыгрываете меня?

— Нет, вот послушай, — сказал Илья Васильевич и прочитал: — «В ночь с 7 на 8 августа группа наших самолетов произвела разведывательный полет в Германию и сбросила некоторое количество зажигательных и фугасных бомб над военными объектами в районе Берлина. В результате бомбежки возникли пожары и наблюдались взрывы…»

— Здорово! Потрясающе! — радостно воскликнул Михаил и обнял своего учителя.

…Воинский эшелон, в котором ехал Овчаренко, находился в пути уже вторые сутки. Он нигде не задерживался, мчался мимо станций и полустанков, едущим на фронт была предоставлена «зеленая улица». В одной теплушке с Овчаренко ехал его друг, секретарь комитета комсомола завода, младший политрук Саша Горохов Их места были рядом. Саша был маленького роста, обмундирования его размера не нашлось, и пришлось облачиться в большее. Гимнастерка висела на нем, как халат. Длинные рукава он подогнул, а воротник болтался на шее, как хомут на жеребенке. Но Горохов не унывал: как только приедем на место — подгоню.

Овчаренко и Горохов часто вместе выступали на сцене художественной самодеятельности района. Веселые и голосистые, они и здесь запели песню; ее подхватили другие голоса. Заглушая стук колес, в вагоне неслось:

Вдруг эшелон резко затормозил. Близкий взрыв качнул вагон. На пол полетели котелки и кружки. Потянуло запахом пороха. Бойцы растерянно глядели друг на друга. На тормозной площадке одного из вагонов стучали в подвешенный рельс, объявлялась тревога. Первым из вагона выскочил Горохов, он ближе других находился у дверей, за ним — остальные. Зарево пожара обнимало полнеба. Горели вагоны разбомбленного фашистами санитарного поезда, шедшего в тыл с ранеными. Горели деревья и близлежащие строения. Начальник эшелона собрал людей и повел их на спасательные работы. Раненых вытаскивали из-под обломков вагона, относили в сторону; люди ползали между убитыми, не кричали, не молили о помощи, а только тяжко стонали. Картина была удручающая. Ночью ощущение тревоги и опасности всегда сильнее, чем днем.

Казалось, что уже всех раненых вынесли из опасной зоны, но вот Овчаренко услышал молящий голос:

— Милый… помоги…

Михаилу показалось, что это голос Риты, и его охватил лихорадочный трепет. Подошел поближе и увидел за перевернутым вагоном окровавленную Девушку в военной форме, без головного убора. Возле нее стоял на коленях сержант с санитарной сумкой за плечами.

Овчаренко и Горохов стянули с дорожного полотна остаток вагонной двери, понесли в сторону. В высоком бурьяне, освещенном заревом, лежала на спине мертвая женщина. Она прикрыла руками оголенный выпуклый живот. Очевидно, ее последним желанием было спасти жизнь ребенка.

Позже, на фронте, Михаил будет видеть гибель многих людей, но мертвая беременная женщина запомнив ся ему как самое страшное злодеяние фашизма.

6

Батальон, в пешем строю которого был Остап Халимон, ночью выдвигался на передний край. Навстречу со стороны фронта двигались машины и повозки с ранеными. Красноармейцы шли молча. Близилось утро. Небо заволокли дождевые тучи. Это радовало: в плохую погоду немецкие самолеты не летают. Рядом с Халимоном шагал низкорослый, кряжистый Петро Соломко. Этот парень никогда не унывал: по всякс му поводу, а больше без повода, отпускал шутки-прибаутки, веселил ребят. До призыва в армию Соломко работал в райкоме комсомола, готовился поступать в институт. Познакомились они с Халимоном в эшелоне. Видя, что Халимон с трудом переставляет ноги, Петро сказал:

— Твоя фотография, Остап, завтра может оказаться в гитлеровской газете.

— Как это так? — хмуро спросил Халимон.

— Очень просто. Прилетит фрицовский самолет, заметит хмурого бойца и сфотографирует. Недовольное лицо нашего бойца для них, браток, большая находка. Смотрите, мол, с каким настроением идут русские на фронт. Вот только фамилии твоей не узнают, а то бы и подпись соответствующую сделали.

— Будет тебе болтать, сорока, — огрызнулся Халимон.

Соломко не унимался. Зная, что Халимон был несколько дней в саперной роте, он продолжал:

— Это правда, Остап, что у саперов существует норма выработки: один сапер, один топор, один пень, один день?

Ребята хихикнули, а Остап показал Соломко кулак, почему-то принимая эти шутки на свой счет.

На привале Халимон положил под голову скатку, растянулся на траве. Соломко снял сапоги, потрепал на ветру портянки и стал снова наматывать их на ноги приговаривая при этом, что правильно намотать портянки — тоже искусство, овладеть которым дано не каждому.

— Ты, Петро, все шуточки сочиняешь, не ведаешь того, что, может, через несколько часов придется концы отдать. Слышишь, что творится впереди? А сколько раненых везут, — досадливо закончил Халимон и попросил закурить.

— Все слышу и вижу, не глухой и не слепой. Но ты забываешь, что там воюют такие же люди, как мы с тобой. Так что раньше смерти не хорони себя. У тебя, Остап, все время какие-то кривые мысли.

— Сам ты кривой и вдобавок слепой. Вон сколько раненых, а убитых, может быть, в несколько раз больше.

Соломко не хотел продолжать разговор на эту тему, взглянул на босую ногу Халимона и залился смехом:

— Ты, браток, все-таки натер ногу. Не сапоги, а лапти тебе носить, тоже мне — крестьянский сын.

— Сам носи лапти, они тебе больше подходят, — обиделся Остап.

— Не возражаю. А знаешь ли ты, что в гражданскую войну большинство солдат носили лапти? Чувашия получила приказ Революционного совета спочно изготовить для армии два миллиона пар лаптей. И изготовила. Красные бойцы носили эти лапти и в них побеждали врагов.

— Неужели правда? — не поверил Халимон.

— Что? — переспросил Соломко.

— Ну, про лапти…

Соломко не успел ответить. Неожиданно вокруг поднялся крик, гам: в расположение батальона забежал заяц. Перепуганный зверек на миг остановился, как бы принимая решение, покрутил усиками, сделал несколько прыжков и скрылся за бугром.

— Вот и прекрасно, — облегченно вздохнул Соломко. — Пусть еще поживет, красавчик длинноухий. Ему сейчас нелегко, везде стреляют.

Остап рассмеялся:

— Вот чудак, зайца ему жалко! Там людей не жалеют, а ему зайца жалко. А по мне — пусть их всех перебьют, один вред от них. Помню, как-то зимой пробрались они в наш сад и обгрызли кору на всех молодых деревьях… Красавчики!

— Жестокий ты человек, Остап, Заяц — тварь красивая, украшает наши поля и леса, да еще и пользу людям приносит. Мясо, мех…

— На рубль пользы, на сто — вреда, — не сдавался Халимон и стал обувать сапоги. В это время прозвучала команда: «Выходи строиться!» Остап быстро натянул сапоги, взял скатку, винтовку и, чертыхаясь, поплелся следом за Соломко.

День был пасмурный, с неба, густо затянутого тучами, брызгал мелкий дождик. Ближе к фронту стали чаще попадаться выгоревшие дотла деревни. Там, где раньше стояли избы, торчали развалившиеся печные трубы. Но жизнь и здесь продолжалась. Невесть откуда на дорогу выбегали оборванные грязные мальчишки, подносили бойцам воду в ведрах и горшках, а те на ходу переливали ее в свои фляги, утоляли жажду, благодарили ребятишек.

Ночью батальон занял участок обороны на голом поле. Еще накануне на нем осыпалась рожь, а теперь поле было покрыто черным пеплом. Запах горелого хлеба щекотал ноздри.

Приказали окапываться. Но много ли накопаешь малой лопаткой в твердом и сухом грунте? Однако утром бойцы уже завтракали в свежевырытых траншеях. Какое ни есть, а укрытие. Впереди лежала заболоченная пойма, через нее протекал ручеек, а чуть выше, в перелеске, были немцы. Оттуда доносился гул моторов, виднелся дым походных кухонь, а если внимательно прислушаться — можно было услышать и отрывки чужой речи.

Халимону очень хотелось спать, но спали другие, а он находился на дежурстве. Таков фронтовой порядок: пока одни отдыхают, другие — начеку. Посматривая в сторону противника, Халимон волновался, боялся, что немцы ринутся на их траншею и тогда ему будет крышка. Но противник молчал, только где-то в стороне слышалась пулеметная дробь. Соломко где-то раздобыл охапку сена, приволок в окоп, опустился рядом.

— Нам, браток, повезло, — сказал он.

— В чем? — спросил Остап.

— Здесь не пройдут немецкие танки, а фриц без танков — все равно что ты без штанов, — не вояка. А с пехотой мы справимся. Запомни, Остап, немец пуще огня боится русского штыка. Надеюсь, ты хорошо владеешь приемами штыкового боя?

— Откуда ты взял? Не хватало мне еще штыкового боя, тоже придумал, — обиделся Остап. — Лучше пусть фрица давят танки и авиация.

За сутки до выхода на передовую в батальон пришло пополнение: десять бывалых, «отремонтированных» в госпитале бойцов. Им были рады. Обстрелянный боец не шел ни в какое сравнение с салагами — так называли тех, кто еще не нюхал пороха.

Проходя мимо палатки командира батальона, где стояли бывалые солдаты, Халимон посмотрел в их сторону и страшно удивился: среди пополнения был его односельчанин Яким Кожухаров, выходец из бедной семьи, отец и мать которого постоянно работали на Халимонов.

«Сколько лет прошло — и ни одного земляка не встречал, а тут Якима черт принес, надо предупредить его, чтобы лишнего не болтал», — подумал Остап. Во всех документах он записал себя сыном бедняка. Оставляя деревню, Остап сжег две колхозные скирды с необмолоченной пшеницей и теперь боялся, не знает ли об этом Яким.

7

Совместными усилиями бойцов и железнодорожников вскоре путь был расчищен: остовы сгоревших железнодорожных вагонов сбросили под откос. Набирая скорость, эшелон спешил на Запад. В вагонах уже не было прежнего веселья. Бойцы находились под тяжелым впечатлением увиденного и пережитого.

На станцию назначения эшелон прибыл поздно ночью. Его загнали в тупик. Рядом шла погрузка раненых в санитарный поезд. Их подвозили на машинах, заносили в вагоны на носилках; некоторые подымались сами, держась за своих товарищей. Высокий, худой сержант с повязкой на правом глазу подошел к вагону, из которого только что выпрыгнул Овчаренко.

— Лейтенант, дай закурить, — попросил сержант.

— Извини: некурящий.

Овчаренко хотелось услышать несколько слов от бывалого солдата, которого он впервые увидел. Осторожно спросил:

— Ну, как там, на передовой?

— Нормально. Что спрашивать: сам скоро увидишь, — хмуро ответил сержант и тут же успокоил: — Воевать, конечно, можно. Не так страшен черт, как его малюет доктор Геббельс… Правда, техники у него много. Успел награбить… Но ничего не поделаешь, надо приспособляться уничтожать ее…

Оптимизм сержанта понравился Овчаренко. Он увидел Горохова, подозвал его к себе, попросил:

— Саша, угости сержанта папироской.

Горохов достал начатую пачку и протянул сержанту. Тот взял одну папиросу.

— Вся пачка твоя, не стесняйся. При случае отдашь, — улыбнулся Горохов. — Вот спичек у меня нет.

— Они и не нужны. На фронте огня в избытке, — сказал старший сержант и, еще раз поблагодарив за папиросы, поспешил к своему вагону угощать раненых.

У вагонов санитарного поезда бепрерывно мелькали девушки в белых косынках с красными крестами. Михаил вспомнил о Рите. За три дня до отправки на фронт он получил от нее письмо, в котором сообщила свой новый адрес. Тогда он поделился своей радостью с Кузьмой Петровичем:

— Может, попаду в ту часть, где она служит.

— Возможно, — с улыбкой ответил Кузьма Петрович. — Но, насколько я понимаю в военном деле, в госпиталях по штату нет танкистов. Ты будешь первым…

Вспомнив этот разговор, Михаил устыдился своей наивности. Чуть в стороне от разгрузившегося эшелона выстроились командиры и политработники. Представитель отдела кадров фронта распределил их по частям и вручил предписания. Овчаренко и Горохов попали в танковый полк, который находился на передовой.

— Нам повезло, Миша, вместе будем воевать, — обрадовался Горохов. — Ты видел, какими глазами смотрел на меня кадровик? Казалось, что он вот-вот рассмеется.

— Глядя на тебя, он, наверно, вспомнил бравого солдата Швейка. Неужели ты не мог хотя бы сапоги по ноге подобрать?

— Сказали: меньше сорок четвертого номера нету, а мне надо тридцать седьмой. Не знаю даже, как я в таких сапогах дотяпаю до полка, — досадовал Горохов.

— В сторону передовой беспрерывно идут машины и повозки. Может, кто-нибудь, глядя на тебя, проявит великодушие. Как ты думаешь? — спросил Овчаренко.

— Да никак не думаю. Если натру ноги — сниму сапоги, повешу их на плечо, пусть думают, что несу новое оружие. Голенища — как стволы у крупнокалиберного миномета…

На продпункте Овчаренко и Горохов получили паек на сутки и двинулись в путь. К передовой ведет одна дорога, не заблудишься.

— Саша, а ты мне ничего и не сказал, как восприняла твой отъезд Людочка? — спросил Овчаренко.

— Ты разве не заметил, что на ней лица не было? Сутки ревела, дурочка, а потом начала утверждать, что меня больше не увидит. Я никак не мог успокоить ее. И с чего вбила в голову такую глупость, не понимаю…

— Что ж тут непонятного, Саша: за два месяца войны в город пришла уже не одна похоронка… Вот и переживает, бедняжка.

— Ничего, Гороховы живучи! В империалистическую отец был три раза ранен, а потом еще дважды — в гражданскую. И выжил. А братья его пропали без вести, со временем оказалось, что угодили в плен. Возвратились искалеченные, но возвратились. А я у мамы один, так неужели косая не пощадит? — рассуждал Горохов. — Знаешь, Миша, чего я больше всего боюсь? Боюсь погибнуть так, задарма, ничего путного не совершив, хочется, чтобы после смерти товарищи сказали: «Вот какой герой был наш политрук Горохов, хоть и мал ростом».

— Рост здесь ни при чем, Саша. Все, кто погибнет в войну, — герои. После войны…

Овчаренко не успел закончить свою мысль. В воздухе внезапно появилось два немецких самолета. Они сделали разворот и пошли на снижение, поливая пулеметным огнем колонну машин, что пылила впереди. Овчаренко и Горохов залегли в придорожном кювете, наблюдая за пикирующими самолетами. Когда те удалились, Горохов сказал:

— Считай, что это наше боевое крещение.

— Нет, Саша, боевое крещение — в бою, какое это, к черту, крещение? Самолеты стреляли, а мы с тобой тем временем отдыхали в кювете. Вот пойдем в бой, тогда будет крещение.

Как и предполагал Горохов, через несколько километров пути пришлось ему снять сапоги и, связав их веревкой, перекинуть через плечо. Нагретая солнцем пыль приятно щекотала босые ноги в волдырях. Но вот их догнала груженая полуторка, остановилась.

— Подвезите, пожалуйста, — попросил Горохов. Сержант, сидевший в кабине рядом с шофером, взглянув на босые ноги просителя, улыбнулся, спросил:

— Курящие?

Горохов достал из кармана папиросы, протянул сержанту.

— Нет, я не курящий. Давайте ваши спички и полезайте в кузов: там боеприпасы, так что нельзя с огнем.

Овчаренко помог Горохову подняться в кузов, а следом за ним вскочил и сам туда.

— Свет не без добрых людей… — облегченно вздохнул он.

— Умница сержант, даже спички отобрал, чтобы случайно не закурили.

— Он посмотрел на твои ноги и не смог отказать. Будь ты, Саша, в сапогах, пылить бы нам одиннадцатым номером аж до самого передка.

У полевой дорожки, на которой стояла указка с надписью «Хозяйство Носова», машина остановилась. Сержант открыл дверцу, выскочил из кабины, объявил:

— Ну, вот и приехали. Можете пожаловать к нам в гости, если желаете.

— Спасибо. А вы случайно не знаете, где двенадцатый танковый полк?

— Где двенадцатый не знаю, но в том лесу расположился какой-то танковый полк с передовой. Может, это он, сходите…

Овчаренко и Горохов пожали сержанту руку и только теперь разглядели, что на его петлицах эмблема саперных войск.

Через несколько минут Овчаренко первым заметил замаскированный зелеными ветками танк.

— Натягивай, Саша, сапоги. В таком виде показываться в полку нельзя.

— А может, ты сначала один сходишь, узнаешь, тот ли это полк, чтобы мне зря не обуваться? Я уже не смогу и шагу ступить в сапогах.

— Нет, нет, пойдем помаленьку вместе.

— Эх, была не была, — сказала Горохов и, усевшись на землю, начал наматывать портянки. Овчаренко смотрел на него и, как только Горохов намотал портянку на одну ногу, остановил его:

— Теперь мне все ясно, браток, оказывается, ты не умеешь наматывать портянки. В том, что ты натер ноги, сапоги не виноваты. Дай-ка я тебе покажу…

Надев оба сапога, Горохов потопал на месте и сказал:

— А знаешь, вроде ничего. Я ведь впервые в жизни ношу сапоги.

— Оно и видно. Привыкай, милок. Зря тебя ни разу на сборы не призвали. Там бы научился.

Возле расположения полка командиров остановил патруль.

— Вам куда?

— В двенадцатый танковый полк, — ответил Овчаренко.

— Предъявите документы, — потребовал боец. Взглянув на предписание, он вслух выразил свою догадку:

— Я сразу узнал, что вы из запаса. Можете идти, там пляшет сержант Воробин, он вам скажет, как пройти в штаб.

Действительно, за танками, на лесной поляне, солдат растягивал на трехрядке «Калинка-малинка моя», а молодой сержант, окруженный бойцами, выделывал ногами разные кренделя. Увидев подошедших, гармонист прекратил играть.

— Кто здесь сержант Воробин? — спросил Овчаренко.

— Я сержант Воробин, — ответил плотный боец без головного убора. Потное лицо сержанта было все в веснушках, будто кто-то неосторожно тряхнул на него кистью с краской. — Я вас слушаю.

— Нам нужно попасть в штаб полка, — сказал Овчаренко и подал предписание.

Пока сержант читал, кто-то вполголоса заметил: — Ну точно Яшка-артиллерист из «Свадьбы в Малиновке».

Послышался сдержанный смех.

— Константинов! — подозвал сержант бойца. — Проводите товарищей в штаб полка и сразу возвращайтесь. — Затем вдогонку бросил: — Проситесь во второй батальон. Комбат у нас — будь здоров…

Овчаренко и Горохов едва поспевали за провожатым. У Горохова снова запекли ноги, но все же настроение было хорошее. Он тихонько, так, чтобы не услышал боец, спросил у Овчаренко:

— Миша, чего они там хохотали?

— Догадываюсь: увидели в тебе Яшку-артиллериста.

— Да кто же я, черт побери: Швейк или Яшка-артиллерист? Вот как может обезобразить человека костюм! Хорошо, что Людочка не видела меня таким, — вздохнул Горохов и тут же спросил: — А как тебе нравится сержант? «Комбат у нас — будь здоров». Интересно, что кроется за этим «будь здоров»? Сам он, видать, парень рубаха…

На просеке одна возле другой стояли две машины с будками, чуть в стороне от них — палатка. Машины были укрыты маскировочными сетками; возле них, с автоматом на груди, прохаживался боец.

Часовой заметил незнакомых людей, идущих к шабным машинам, подошел к висящей на суку гильзе и железным прутом ударил по ней. Тотчас из палатки выскочил старший лейтенант — дежурный. Он встретил прибывших и провел их к начальнику штаба полка.

— Мы рады приветствовать и поздравить вас с зачислением в нашу дружную семью, — сказал начштаба, прочитав предписание.

Затем сообщил, что командир и комиссар полка убыли в штаб дивизии. На минуту задумался, постукивая карандашом по столу, словно раздумывал: куда же их направить?

— Если можно, во второй батальон, — вырвалось у Овчаренко.

— Во второй, так во второй, — согласился начальник штаба, даже не поинтересовавшись, почему он попросился именно туда. — А вам, товарищ Горохов, придется ждать комиссара полка, он вас определит. Наверно, останетесь комсоргом полка. Где это вас так нарядили? Костюм явно не по размеру.

Начальник штаба позвал дежурного и приказал:

— Вызовите связного из второго батальона, пусть проводит лейтенанта, а политруку постарайтесь заменить обмундирование.

Проводить Овчаренко во второй батальон прибыл тот самый боец, который час назад сопровождал его до штаба полка.

— Вот видите, товарищ Константинов, нас опять свела судьба, — сказал Овчаренко, когда они тронулись в обратный путь.

— Так точно, товарищ лейтенант, а откуда вам известна моя фамилия?

— Это секрет, — улыбнулся Овчаренко. — Лучше расскажите, как воюется, что хорошего в вашем батальоне.

Константинов рассказал о себе, о товарищах, а потом спросил:

— Товарищ лейтенант, как вы думаете, скоро войне конец?

— Надо победить немца, товарищ Константинов, вот тогда и конец.

— Да, — почесал затылок боец, — это не вдруг…

За разговором не заметили, как оказались у землянки командира батальона.

Овчаренко зашел и, как положено, представился. Из-за фанерного, самодельного столика, на котором стояла кружка и лежал кусок хлеба, поднялся молодой капитан с черной шевелюрой на голове и орденом Красной Звезды на гимнастерке, протянул вошедшему руку:

— Капитан Стахиев. Прошу присаживаться. Я собрался обедать, поедим вместе, а заодно и поговорим.

Капитан повернулся к ординарцу:

— Кусков, принеси еще один обед, для гостя. Хотя теперь вы уже не гость, а полноправный член семьи…

За обедом капитан осведомился о военной подготовке взводного, а когда узнал, что Овчаренко по специальности инженер, произнес:

— Взводный — инженер. Дрожи, фриц! Вот какое пополнение приходит к нам! Ваш предшественник ушел на повышение, думаю, что и вы долго не задержитесь. Покажу вам одну «игрушку». — Капитан достал из полевой сумки блестящую коробочку, продолжил: — Вот какие безделушки к нам забрасывают гитлеровцы. Это обыкновенная мина. Неопытный боец, подобрав такую штуковину, естественно, попытается ее открыть и… В прошлом месяце так погиб один наш сержант. Мы предупредили всех ребят, но лишний раз напомнить не мешает. Бдительность и осторожность должны быть на каждом шагу!

Капитан коротко охарактеризовал офицеров батальона и пустился в рассуждение о роли взводного.

— Среди офицеров бытует шуточная присказка: меньше взвода не дадут, дальше фронта не пошлют. Однако это не принижает роли взвода. Успех роты зависит от него. Взвод, скажу вам, это как бы ручеек большой реки. Пересохнет этот ручеек — и, глядишь, река обмелела. Как ни крути, а взводный — фигура. Самая большая потребность фронта во взводном…

Первым, кто встретил Овчаренко во взводе, командиром которого его назначили, был конопатый сержант.

— О, вы все же к нам попали! — обрадовался сержант, будто Овчаренко был его закадычным другом.

До войны Овчаренко много читал и слышал о бесстрашии, но только когда сам побывал в бою, понял, что страх присущ всем смертным. Разница только в степени страха. Есть страх, и есть долг, и важно, чтобы в бою страх не взял верх над долгом. Тех, кого поборол страх, не уважают, для живых они мертвецы, и наоборот: мужественные люди, погибшие в бою, еще долго продолжают жить в памяти народной, а иногда их имена становятся бессмертными…

Так думал Овчаренко, лежа на зеленой траве, возле своего Т-34. Последнее время ему приходилось спать по два-три часа в сутки. И в свободные минуты его потянуло на сон. Как только он засыпал, перед ним возникала Рита. Вот и сейчас она с укором спросила, почему он давно ей не писал. Не успел он ответить, как Рита исчезла.

Над Овчаренко склонился комбат:

— Мне жаль будить тебя, но дело неотложное… Овчаренко слышал голос, а проснуться не было сил.

И только после того, как Стахиев шершавыми ладонями потер ему уши, Овчаренко с трудом открыл глаза.

— Твоему взводу выпала большая честь. Сегодня ночью он пойдет в головной походной заставе, — сообщил комбат.

— А с чем ее едят, эту заставу? — попытался шутить Овчаренко.

— Доставай карту. С чем едят — скажут немцы, если не постесняются.

— Фрицы не страдают этим недугом, — ответил Овчаренко и достал из полевой сумки карту.

Комбат цветными карандашами нанес на карту боевую обстановку, подробно рассказал задание, объяснил, как следует действовать.

— Тебе все ясно? Если будет время, продолжим разговор, а пока бай-бай…

Овчаренко опять прилег, но сон как рукой сняло. Он думал о предстоящем боевом задании…

8

Халимон только отошел от кухни, как позади раздался голос Кожухарова:

— Остап, а Остап, погоди!

Он будто не слышал — не остановился. Тогда Кожухаров ускорил шаг, догнал его, положил руку на плечо:

— Остап! Я тебя враз узнал. Вот так встреча! А ты совсем не изменился. Думал уже, что тебя давно в живых нет. Столько лет не приезжал в село…

Халимон подал руку, изобразив на лице радость встречи, и с горечью выдавил:

— В деревне, Яким, у меня никого не осталось, кроме дальних родственников. Куда делся отец — до сих пор не знаю. Кому он мешал?.. Теперь уже поздно говорить об этом… Ты, Якимушка, пожалуйста, не болтай ничего лишнего. Отойдем в сторону. Я тебе кое-что расскажу, но это тайна, упаси бог где-либо сболтнуть: тебя сразу пустят в расход…

Они отошли от дороги, уселись на траве, закурили.

— Так вот, дорогой, два года назад я окончил спецшколу. Имею звание старшего лейтенанта, но послан в войска под видом рядового. Мне поручено выслеживать врагов, которые замаскировались под видом командиров. Ты, наверно, слыхал, что из русских белоэмигрантов немцы вербуют шпионов и направляют их к нам. Я уже разоблачил двоих. Тут до тебя был взводный командир, младший лейтенант Колесников, так он — чистейшей воды немецкий шпион. Недавно его вызвали в соответствующее место и… А здесь сказали, что отправили на учебу…

Якиму стало страшно от услышанного, а Остап входил в роль, продолжал:

— Почему я тебе все это рассказываю? Не догадываешься?

Яким пожал плечами:

— Конечно, нет, у меня образование только четыре класса.

— Образование здесь ни при чем. Дело в том, что мне одному трудно, вот ты и будешь мне кое в чем помогать.

— Что ты, Остап, где это видано, чтобы баран помогал трактору! Нет, я для дела не гожусь. Извини, — категорически запротестовал Кожухаров.

— Ну, ладно, но только о нашем разговоре — нигде ни слова. А если будет бой, держись меня, Яким. Со мной не пропадешь.

Кожухаров по своей наивности поверил Халимону. На второй день он услышал разговор двух кадровых красноармейцев батальона, лестно вспомнивших своего боевого взводного командира, которого послали в академию на учебу.

— А как фамилия взводного? — не удержался Кожухаров.

— Колесников, а что? Может, твой родственник?

— Нет, я вроде где-то слышал эту фамилию, — ответил Кожухаров и подумал: «посылка на учебу» взводного — конечно же, дело рук Халимона.

Задолго до рассвета немецкие мины и снаряды зловеще завыли в районе обороны батальона. Халимон прижался ко дну окопа, выругался, а потом с укором сказал Соломко:

— А ты, Петр, уверял, что мы здесь в полной безопасности. Плохой из тебя стратег. Вот проутюжит нас немец, а потом как пойдет в атаку — и заболоченная пойма ему будет нипочем…

Но Халимон ошибся. После усиленной обработки переднего края минометным и артиллерийским огнем немцы выбросили в тыл наших войск воздушный десант. Одновременно противник начал атаковать с правого фланга. Создалась угроза окружения батальона, пришлось отходить, но батальон напоролся на десантников. Завязался бой, длившийся чуть не до утра. Утром, когда противник был остановлен, в батальоне подсчитали потери. Трое убитых, семь человек ранено, а Халимон и Кожухаров пропали без вести…

Танковый полк, в котором служил Овчаренко, переформировали в танковую бригаду. Естественно, некоторые офицеры получили повышение по службе. Овчаренко уже месяц исполнял обязанности командира роты вместо старшего лейтенанта Синицына, убывшего по ранению.

Накануне боя в батальон приехал комбриг. Он всегда так поступал. Вместе с ним прибыл начальник политотдела полковник Шауров. Во время обхода подразделений Стахиев, выбрав удобный момент, спросил у комбрига:

— Товарищ полковник, а ротного нам скоро пришлете?

Командир остановился.

— Ротного, говоришь? Привезли мы тебе ротного. Вот здесь в кармане, — заулыбался полковник, вынимая из кармана лист бумаги — выписку из приказа о назначении старшего лейтенанта Овчаренко командиром роты. — Ну как, подходит?

— Вполне!

— А теперь скажите, кто из сержантов может командовать взводом? — спросил командир у Овчаренко.

— Сержант Воробин, товарищ полковник, — не задумываясь, ответил Овчаренко.

Комбриг повернулся к Стахиеву:

— Ну, вот, майор, будем считать, что все штатные вопросы мы с вами решили, а теперь соберите офицеров батальона, побеседуем с ними.

Настроение у всех было веселое. Стахиев распорядился насчет бани, затем пригласил комбрига на обед.

— После парилки кружка крепкого чая не помешает, — ответил полковник.

В это время к нему подошел связист:

— Товарищ полковник, вас просит к телефону Десятый.

Комбриг поднялся, пошел к землянке. Через несколько минут возвратился мрачнее тучи. Все ожидающе притихли, он тяжело вздохнул, снял фуражку, сказал:

— Стряслось большое несчастье, товарищи. Начальник штаба доложил, что несколько минут тому от осколков шального снаряда погиб политрук Горохов…

Весть о гибели друга потрясла Овчаренко. О чем думал Саша в последний миг жизни? Быть может, вспоминал о любимой… Он мечтал дожить до победы и отдал жизнь за то, чтобы ее увидели другие…

…Комбат Стахиев ставил задачи ротам.

— Тебе, товарищ Овчаренко, идти в авангарде и, как говорят, глядеть в оба, чтобы не допустить внезапной атаки противника.

Итак, рота Овчаренко идет первой. В любом деле первому труднее, а в боевых делах и подавно. Однако Овчаренко выслушал приказ спокойно. Все-таки был уже не сорок первый, а сорок третий год. И он, и его солдаты успели многому научиться.

Как только зеленая ракета поднялась в воздух, взревели моторы, рота начала выдвижение. Танк Овчаренко шел во втором взводе, в голове колонны. Внезапно над ротой пронеслось звено вражеских штурмовиков; они сбросили на колонну несколько бомб и, преследуемые зенитчиками, скрылись. Слева показался лес. Овчаренко приложил к глазам бинокль, в объективе всплыл длинный хобот «тигра». Немцы возлагали на этот танк большие надежды: само название должно бросать в дрожь русских…

«Сейчас мы тебя, голубчик, проучим», — подумал Овчаренко.

— Рота, к бою! Слева по опушке леса огонь!

Овчаренко видел в бинокль, как оторвало хобот «тигру», но в тот же миг последовал ответный огонь. Завязалась огневая дуоль. Солдаты называли ее пляской смерти. Один танк загорелся. «Сумел ли спастись экипаж?» — защемило сердце ротного. Он попытался доложить обстановку комбату, но связи не было: на танке Овчаренко осколком снаряда, словно бритвой, смахнуло антенну. Противник усиливал огонь. Тогда ротный отдал команду экипажам под прикрытием дыма уйти в овраг, который был в нескольких сотнях метров от роты. Противник решил, что красные отступили, прекратил огонь и двумя колоннами начал двигаться из леса на дорогу. Впереди каждой колонны шел «тигр». Выждав, когда танки приблизились, рота Овчаренко из засады открыла внезапный ураганный огонь. Теперь преимущество было на нашей стороне. Бой длился около двух часов.

К концу боя в роту приехал комбат Стахиев. Он сердечно обнял Овчаренко и не то в шутку, не то всерьез сказал:

— Сегодня, Михаил, отдаю тебе мой паек сахара, больше я ничем не располагаю…

— Это уже кое-что. Доложите командиру бригады, может быть, он и свой пришлет, — пошутил Овчаренко.

Вечером у Михаила была другая радость: получил письмо от Риты.

9

Халимон уже несколько часов сидел в кустах. Он не знал, где немцы, и больше всего боялся напороться на своих. Чего только ни передумал за это время! Вспомнил, как в один из приездов в село отец сказал ему, что председатель сельсовета Задерей, снабдивший его ложными справками, требует двести рублей, иначе грозит, что поедет в район и расскажет там о всех делах Халимонов. На другой день Задерея нашли повешенным. Вскрытие показало, что покойный был в стадии сильного опьянения и, видимо, покончил с собой.

Остап услышал шум приближающихся мотоциклов и прижался к земле. У березовой рощи, через дорогу, мотоциклисты остановились на привал. Остап увидел, как сухопарый ефрейтор, на ходу расстегивая брюки, шел прямо к его кусту. По телу поползли мурашки: только бы не убили, — он сумеет доказать свою преданность. Не ожидая, пока ефрейтор обнаружит его, Халимон выполз из-под куста и поднял вверх дрожащие руки. Ефрейтор испуганно вскрикнул, но тут же пришел в себя и, придерживая левой рукой расстегнутые брюки, выхватил правой из кобуры пистолет. На его крик прибежало несколько солдат. Солдаты смеялись и о чем-то говорили между собой. Потом Халимону связали руки и повели, подталкивая, к мотоциклу. Халимон начал было показывать на куст, где лежала его винтовка, но сопровождающий немец истолковал это по-своему, ткнул кулаком Халимону в нос, крикнул: «Шнель, шнель!» — и усадил в коляску. Через несколько минут мотоцикл выскочил на шоссейную дорогу и вскоре оказался в населенном пункте, где размещался немецкий штаб. Там Халимона повели на допрос. Допрашивал его немецкий майор, прекрасно говоривший по-русски. Он спросил, откуда Халимон родом, как попал в плен. На все вопросы Халимон отвечал охотно.

Через руки майора прошел уже не один десяток военнопленных, и все они с презрением отказывались от его предложения перейти на службу к немцам. Но сейчас гитлеровец почувствовал, что перед ним трус, который согласится на все. Он спросил прямо:

— Желаете ли вы оказать услугу непобедимой немецкой армии?

— Все, что только в моих силах, — подобострастно, как верный пес, ответил Халимон.

Майор куда-то позвонил по телефону и, глядя на Халимона сказал:

— Русскую армию мы скоро уничтожим. Всех, кто нам помогает, фюрер отблагодарит. Сейчас за вами придет машина, отвезет вас туда, где вы будете работать. — Майор заметил на лице Халимона испуг и решил успокоить: — Никто больше не будет связывать вам руки…

— Можно узнать, куда вы меня отправите? — осторожно спросил Халимон.

Майор ехидно улыбнулся:

— У нас не любят любопытных, господин Остап…

В тот же день Халимона привезли в лагерь военнопленных в нескольких километрах от Львова.

Принял Халимона сам комендант лагеря капитан Фридрих Любке, маленький, толстый немец с усиками «а ля фюрер». Любке всегда приветливо улыбался, скрывая за этой улыбкой характер уголовного убийцы: до войны он работал надзирателем в концлагере Бухенвальд.

Усадив Халимона напротив, Любке открыл толстую тетрадь, записал туда данные о Халимоне и улыбнулся:

— Пока вы будете находиться на положении военнопленного, схваченного в бою. Нам необходимо выявить комиссаров и коммунистов.

Через неделю предатель нашел свою первую жертву. Рядом с ним на нарах спал пожилой военнопленный из Житомира, рядовой Кушниренко. Под воротником его выцветшей гимнастерки Халимон заметил какую-то цифру, написанную химическим карандашом.

— Что это у вас за номерок, Егор Григорьевич? — полюбопытствовал он.

— Понятия не имею. Такую получил, — слукавил Кушниренко.

Халимон постепенно втянул соседа в откровенный разговор, тот доверил ему свою тайну, сказав, что он член партии и вынашивает план побега из лагеря.

— Цифра на подворотничке, — это номер моего партийного билета, — прошептал Кушниренко. — Освобожусь, и по номеру легко можно будет найти мою учетную карточку…

— Плохой вы коммунист, если номер партийного билета не помните. Я свой никогда не забуду, — пристыдил Халимон соседа.

На следующий день Кушниренко вызвали на допрос к коменданту, в бараке за колючей проволкой он больше не появлялся.

В это время с группой военнопленных в лагерь привезли раненого Соломко, того самого, что служил с ним в одном батальоне. Как ни старался Халимон избежать этой встречи, все же Соломко заприметил его и рассказал товарищам все о нем. Подпольный лагерный комитет решил пустить Остапа в расход. В ночь, когда предполагалось это сделать, несколько военнопленных совершили побег, в их числе оказался и Халимон. Через несколько дней беглецов поймали, избили и посадили в карцер. Но Халимона среди них не было…

10

Морозным январским днем сорок второго года в Снежинку пришли немцы. Больше недели они хозяйничали в районе, а теперь дошла очередь и до деревень. Десять солдат во главе со старшим лейтенантом окопались в Снежинке и в прилегающих к ней деревнях. Оккупанты заняли бывший дом Халимонов, вышвырнув оттуда семьи сельских учителей.

С приходом немцев на дверях сельсовета, лавки, правления колхоза и сельской школы был вывешен приказ коменданта, обязывающий: «1. В течение двух суток сдать все оружие. За несдачу — расстрел. 2. Всем мужчинам в возрасте от 15 до 70 лет зарегистрироваться в комендатуре. 3. За появление на улице после десяти вечера — расстрел на месте».

Однажды утром в школе появились старший лейтенант Либерман с ефрейтором Штрейхером и солдатом-переводчиком. Исполняющей обязанности директора школы молодой учительнице Раисе Николаевне приказали занятия прекратить, а учеников послать за родителями, чтобы все взрослое население немедленно собралось в школу на собрание.

Некоторое время спустя люди потянулись к школе. Пришли почти все женщины, мужиков было двое: глуховатый дед Назар и Кривой Клим.

Старший лейтенант, маленький и худой, с широкими, словно тарелки, ушами и тонкими губами, зашел в класс вместе с переводчиком.

Окинув взглядом собравшихся, офицер начал говорить о том, что обязанность всех — помогать непобедимой немецкой армии. Кроме продуктов, нужны теплые вещи: валенки, полушубки, рукавицы, теплое белье. Все это надо сдать в ближайшие дни старосте, которого предстоит сейчас избрать.

— Господин офицер велел напомнить вам, — сказал переводчик, — что за неповиновение — расстрел на месте. Немцы любят точность и аккуратность, — закончил он.

Выборы старосты прошли очень быстро. Кандидатуру подобрали сами немцы: Клим Лепетуха. В юные годы он сломал в драке ногу, и односельчане прозвали его Кривой Клим. Основным занятием Клима было самогоноварение. Года два он проработал в колхозе повозочным, затем был осужден за кражу на два года. После тюрьмы нигде не работал, ссылаясь на инвалидность и болезни.

Мать Овчаренко сидела на задней парте, в углу, где когда-то сидел ее сын Михаил. Она молча слушала, думала о Михаиле и двух его братьях, ушедших к партизанам. Младшие изредка подавали о себе весточку, а о Михаиле она ничего не знала с начала войны.

Крестьяне расходились по домам с тяжелыми мыслями. Только баба Одарка шутила:

— Если б знать, когда Кривой Клим придет за полушубком, напустила б туда вшей.

— А где ты, бабусю, возьмешь вшей? После гражданской их и в помине нет, — бросила соседка.

— У Кривого Клима наверняка есть и свои, — ответила баба Одарка и сплюнула.

Немцы еще спали, когда к их постою подкатила одноконная санная упряжка, на которой восседал новоиспеченный староста. Волоча ногу, он зашел во двор, но дальше его не пустил часовой. Кривой Клим пытался объясниться с часовым, но тот, повторяя одно слово «ферботен», требовал удалиться со двора. «Ни черта не понимает», — злился Клим. И тут его осенила мысль: какой он ни есть, но начальник, а откуда это ведомо солдату? Надо повесить на рукав повязку, но какую? Начал вспоминать, какие повязки носило петлюровское начальство, вспомнить не смог и решил, что, наверное, голубые. Возвратившись домой, Клим окликнул жену:

— Любка, где твоя голубая кофточка?

— Зачем она тебе? — уставилась Люба на мужа, вытирая руки об юбку.

— Немцы приказали, чтобы я носил на левом рукаве голубую повязку, дабы всем было видно, кто я есть.

— Портить кофту ради повязки? Нет, не дам.

— Знаешь что, женушка, не зарывайся. Кусок отрежу от рукава, не убудет, а иначе всю конфискую именем власти. Ты не была на собрании и понятия не имеешь, какие теперь у меня права. Любого могу арестовать, посадить и прочее.

Жена достала из сундука кофточку, бросила ее Климу:

— На, подавись! Начальство…

— Ты, Любка, того, осторожней. Так будет лучше, — предупредил Клим. Взял ножницы, вырезал полоску, натянул ее себе на рукав зипуна и снова поехал к немцам.

Оккупанты, отоспавшись, завтракали. Во дворе ходил часовой, уже другой. Клим подъехал к дому, привязал лошадь к забору, зашел во двор, рукой показал часовому на повязку. Часовой сказал: «Гут, гут», — достал свисток и приложил к губам. На свист вышел переводчик, который сразу узнал Клима, поздоровался, спросил, что так рано принесло сюда господина старосту.

— Доложите господину офицеру, что сегодня ночью кто-то изнасиловал, задушил и ограбил учительницу… Такого у нас не бывало.

Переводчик понимающе покивал головой, заявил:

— Господин Клим, это дело рук партизан. Надо искать их. Мы поможем. — Потом добавил: — А сейчас езжайте в школу и выставьте там окно. Я уверен, что партизан залез именно через окно…

— Нет, окна целые, — возразил Клим.

— Вы, господин Клим, делайте, как вам говорят, — гневно сказал переводчик и пошел допивать кофе.

11

Овчаренко ходил встревоженный: уже больше двух месяцев от Риты не было писем. Он писал ей часто, а ответа не получал. Решил обратиться к начальнику войсковой части, в которой служила Рита. Выбрав удобную минуту, Михаил достал из сумки чистый лист бумаги, склонился к борту танка. В это время к нему подошел адъютант комбата боец Кусков.

— Товарищ старший лейтенант, вас вызывает командир бригады, он в землянке комбата.

Полковник, подав руку, усадил Овчаренко рядом с собой, развернул полевую карту, разгладил ладонью, спросил:

— Мне сказали, что вы родом из тех мест, которые предстоит скоро освобождать. Знаете городок Лысогорек?

— Так точно. Много раз там бывал.

— Хорошо, а где находится мост через реку Беглянку?

Овчаренко обозначил карандашом на карте.

— Вашей роте, товарищ Овчаренко, выпала особая задача. Трудная и почетная. Конкретно поговорим обо всем позже, а сейчас в общих чертах. Когда пехота прорвет передний край противника, вашей роте, не вступая в бой, нужно будет стремительно прорваться в местечко, ближайшим путем подойти к мосту и взять его под охрану, не дать противнику взорвать. И удерживать до подхода наших войск…

Через несколько дней Овчаренко получил подробный инструктаж и начал готовиться к выполнению боевого задания. Разные варианты вертелись в голове. Мысленно он уже десятки раз проходил узенькими уличками Лысогорска, ведя танкистов к мосту.

Время тянулось томительно медленно. Экипажи были уже на своих местах и ждали сигнала к выступлению. Наконец серия зеленых ракет взвилась в небо. В ту же секунду сигнал продублировали по радио. Заревели моторы, танки, увеличивая скорость, перемахнули через траншеи, недавно занимаемые нашей пехотой, устремились вперед. Самолеты, выделенные для прикрытия, уничтожали из пулеметов пехоту противника.

…Поздно вечером бригада двинулась на запад. Шли всю ночь и только на рассвете остановились на опушке старого леса — нужно было накормить солдат и дозаправить танки. В лесу было много беженцев, скрывшихся от фашистов, женщины и дети. В роту принесли завтрак. Гороховый суп, заправленный жареным луком, аппетитно дымился из котелков. В тот день Овчаренко считался именинником. Его рота выполнила задание, не потеряв при этом ни одной машины. Командование бригады поздравило солдат и офицеров, кое-кому вручили подарки. Сержанту Воробину достался будильник:

— Раньше я опасался проспать момент взятия рейхстага, а теперь все в порядке, — шутил он.

Заветной мечтой сержанта было сфотографироваться у рейхстага и послать фотокарточку жене.

Солдат Константинов поставил на разостланную плащ-накидку котелок, положил рядом кусок хлеба и подошел к Овчаренко, беседовавшему с солдатами, доложить, что суп остывает.

— Как же есть, не помыв рук? Тащи воды, — сказал Овчаренко, снимая комбинезон.

В это время к ним подошел сгорбленный старик, следом за ним появился мальчуган лет десяти. На худой вытянутой детской шее торчала маленькая головка; быстро определив старшего, он слезно обратился:

— Товарищ командир, там помирает женщина. Всю ночь кричала, помогите ей.

— Нет у нас ни врача, ни фельдшера, чем же мы можем ей помочь, дорогой? — ответил Овчаренко и подозвал проходившего мимо санинструктора Петрищева. — Тут вот малыш с просьбой. Сходим, здесь недалеко…

Он отдал свой хлеб мальчугану, а старику оставил суп, и они отправились к больной.

— Как тебя звать? — спросил по дороге босоногого малыша Петрищев.

— Степан.

Мальчуган уже успел сообщить, что его отец погиб на фронте, а мать где-то потерялась, скрываясь от немцев.

— С кем же ты здесь?

— Один.

— А чем питаешься?

— Кто что даст.

— М-да! — протянул Овчаренко.

Мальчуган, подтягивая сползающие брюки, охотно беседовал с ними.

— Дяденька командир, возьмите меня с собой, я буду бить фашистов, руки у меня крепкие. — И в доказательство потянул вперед тощую детскую ручонку.

— С фашистами мы справимся сами, Степа, а ты постарайся поскорее попасть домой, там уже мать, наверно, заждалась.

— Наш дом сгорел. Мама сказала, что будем жить в деревне, у тети Кати. Я там прошлым летом жил…

Он, наверно, еще многое поведал бы о жизни в оккупации, но, приблизившись к ореховому кустарнику, остановился и сказал:

— Здесь!

Под кустом сидели женщины; одна в зимнем пальто, хотя на улице было тепло. Склонив голову к земле, она тихо стонала. Увидев на Петрищеве санитарную сумку с красным крестом, женщины наперебой начали рассказывать о больной.

Петрищев осмотрел ее и, присев на корточки, давал какие-то советы. Овчаренко взглянул на больную и обомлел от удивления: это же Клавдия Николаевна — жена его учителя, Ильи Васильевича! Сломленная горем и болезнью, она выглядела совсем старухой. Михаила она не узнала и, только когда он назвал ее по имени и спросил о муже, заголосила:

— Нет больше нашего дорогого Ильи Васильевича. Погиб он, погиб в самом начале войны. А вчера новая беда приключилась: потерялся внук Петька…

Петрищев сказал, что больной нужна срочная медпомощь, и ушел. Овчаренко присел рядом с Клавдией Николаевной, и она поведала ему о своем горе.

…После прихода немцев начались облавы на коммунистов и активистов. Илья Васильевич некоторое время скрывался у родственников и знакомых. Но прошел месяц, а к ним на квартиру никто из новых властей не приходил. Решили, что Илью Васильевича оставили в покое, и он возвратился домой. Однажды днем он услышал на улице треск мотоциклов. Прильнул к окну и увидел нескольких эсэсовцев. Один из них остановился — видимо, испортился мотоцикл. Гитлеровец что-то сказал своему напарнику, прислонил мотоцикл к забору, пнул ногой калитку, вошел во двор и направился в дом. Илья Васильевич поспешил в соседнюю комнату, закрылся на ключ. Войдя в дом, немец попросил лист чистой бумаги и нарисовал на нем молоток и клещи. Клавдия Николаевна поняла, что ему нужно, вышла за инструментом, а когда возвратилась, то увидала, что незваный гость бесцеремонно роется в книжных полках. Там он и наткнулся на портрет Ленина, завернутый в бумагу, — тот самый портрет, которым так дорожил Илья Васильевич. Взяв портрет, немец спросил:

— Матка, даст ист Ленин?

Клавдия Николаевна молчала. Немец повысил голос, повторил:

— Даст ист Ленин?

— Ленин, — тихо ответила хозяйка.

Илья Васильевич прислонился к двери и замер, прислушиваясь к тому, что происходит в соседней комнате.

Гитлеровец поставил портрет на подоконник, отступил несколько шагов назад, вытащил из кобуры пистолет и прицелился в портрет.

Клавдия Николаевна, прижимая к груди внука, замерла от страха. Немцу это, видимо, доставляло большое наслаждение, и он на минуту положил пистолет на стол, потирая от удовольствия руки.

Вдруг скрипнула дверь — из комнаты выскочил дрожащий, как в лихорадке, Илья Васильевич. За все годы, прожитые вместе, Клавдия Николаевна никогда не видела его таким возбужденным.

Внезапное появление хозяина, да еще в таком виде, очевидно, охладило фашиста, он удивленно уставился на него. Илья Васильевич оттолкнул Клавдию Николаевну, пытавшуюся сдержать его гнев, подбежал к немцу и гневно выкрикнул:

— Не смей, бандит!

Затем изо всей силы ударил его кулаком в лицо.

Решительность Ильи Васильевича на мгновение ошарашила немца, но он тут же пришел в себя и, размахнувшись, рукояткой пистолета стукнул Илью Васильевича по голове. Обливаясь кровью, Илья Васильевич упал на пол. Клавдия Николаевна склонилась над ним, а немец, уже не целясь, выстрелил в портрет и пошел прочь. Пуля прошила рамку в нижнем правом углу и застряла в стене. Илья Васильевич с трудом поднялся, окровавленными губами сказал:

— Подлец… Меня убить можно, но его — нет! Ленина никогда никому не убить…

Потом подошел к окну, взял портрет и сказал жене:

— Спрячь, пожалуйста, подальше. — Немного подумав, добавил: — Теперь надо ждать гостей. Они нас не оставят. Собери свои пожитки, отнеси к сестре и портрет возьми. Сейчас же, не откладывая. Я помогу тебе.

Соседка Ильи Васильевича слышала выстрел. Когда эсэсовец уволок свой мотоцикл, она забежала узнать, что произошло, и сообщила, что немцы в центре города повесили кого-то из бывшего руководства города…

— Это им даром не пройдет, — заметил Илья Васильевич. Подошел к книжным полкам, отобрал несколько книг.

— Это тоже надо куда-то спрятать.

— Дайте мне, Илья Васильевич, у одинокой, бедной женщины никто не будет делать обыск, — предложила соседка.

В тот же день Журавлевы отнесли кое-что к сестре Клавдии Николаевны, а когда возвратились домой, их дом уже догорал.

Местным полицаям удалось выследить Илью Васильевича: его арестовали и после зверских пыток бросили в тюрьму. Месяца через три к Журавлевой пришла незнакомая женщина, принесла записку из четырех слов, написанных рукой Ильи Васильевича: «Прощайте, завтра меня расстреляют». Клавдия Николаевна до утра не сомкнула глаз. А утром, чуть начало светать, она была уже в тюрьме. Кладбищенский служитель показал ей маленький холмик, в котором ночью, тайно, зарыли троих неизвестных. Клавдия Николаевна привела туда внука, сказала:

— Запомни, Петенька, здесь покоится твой дедушка…

Рассказывая, Клавдия Николаевна часто всхлипывала.

— Вот что, Мишенька, — закончила она, — подай мне, пожалуйста, тот узелок.

Ослабевшими руками она достала оттуда завернутый в бумагу портрет, протянула его Михаилу.

— Возьми, Миша, на память об Илье Васильевиче. Он очень дорожил им. Мне теперь его не сберечь… Пусть помогает тебе бить фашистов…

— Спасибо, Клавдия Николаевна. Закончится война, я привезу его обратно в наш город, — сказал Михаил, прижимая портрет к груди.

С тяжелыми думами возвратился Овчаренко в роту. Перед глазами неотступно стоял Илья Васильевич. Его трагическая судьба, несчастье его жены и малолетнего внука, горе всех тех, кого он видел в лесу, наполнили сердце тяжелым, как свинец, чувством мести.

— В расположении роты — начальник политотдела, — предупредил Овчаренко кто-то из солдат. Но он уже сам заметил полковника, стоявшего у танка в окружении солдат. Полковник, как всегда, рассказывал что-то интересное, солдаты улыбались. Овчаренко подошел к нему, чтобы доложить, но полковник резко оборвал его:

— Где вы ходите? Не своим делом занялись, товарищ старший лейтенант, вместо того чтобы готовиться к маршу…

Овчаренко стоял по стойке смирно, молчал. Он знал, что старшие начальники не любят длинных оправданий, а сказать о причине в нескольких словах он не мог. К его удивлению, полковник тут же сменил тон, сочувственно спросил:

— Как ее состояние?

— Положили на операционный стол.

Бумага, в которую был завернут портрет вождя, оборвалась. Полковник заметил рамку:

— Что это у вас?

— Портрет Ленина, — ответил Овчаренко и, освободив его от остатков бумаги, протянул полковнику.

Разглядывая знакомые, дорогие черты лица на портрете, полковник спросил:

— Где вы его взяли?

Овчаренко рассказал коротко об истории портрета, а когда закончил, полковник переспросил:

— Так говорите, что фашист в него стрелял?

— Да, но, к счастью, не попал. — Овчаренко показал на пулевое отверстие в нижнем правом углу рамки. — Теперь будет со мной в танке вроде как член экипажа…

— У вас прекрасная реликвия, товарищ старший лейтенант. Надо, чтобы о ней знали во всей бригаде. Если не возражаете, я попрошу армейскую газету рассказать об этом, — сказал полковник.

Вскоре после отъезда начальника политотдела прозвучал сигнал к выступлению. Бригада двигалась на запад.

Сдача теплых вещей в селе шла из рук вон плохо. Кроме пары теплых носков, что принесла двоюродная сестра Остапа Халимона, никто ничего не сдавал. Староста и два полицая, которыми он уже успел обзавестись, с раннего утра заправленные самогоном, мотались по дворам, угрожали, но это мало помогало. Особенно свирепствовал ефрейтор Отто Штрейхер, которого сами немцы прозвали Тихим Отто за то, что с начала войны он ни разу не вынул пистолета из кобуры. Он не любил шума. Тихий Отто разработал свой особый способ убийства и очень гордился этим. У него были свои планы. Он шарил по дворам, вылавливал кур, а если попадался поросенок, тоже не брезговал. Связывал веревкой поросенку задние ноги, перекидывал через плечо и так волок через деревню. Визг приводил людей в дрожь.

Однажды на Отю — так прозвали Отто Штрейхера крестьяне — напали собаки, он, несмотря на свою тучность и неповоротливость (чистый вес ефрейтора составлял сто два килограмма!), изловчился, схватил одну из собак за хвост и на глазах у изумленных ребятишек задавил ее. Еще когда Отто служил надзирателем в концентрационных лагерях, он и там не стрелял в свою жертву, а давил ее. С тех пор у него выработалась хищная привычка давить все живое: кошку или собаку, поросенка или курицу, но самое большое наслаждение испытывал он, когда случилось задавить человека. Это был садист самого высокого пошиба. Он любил повторять слова своего фюрера: «… мы оккупируем территории с весьма высоким процентом славянского населения. Мы обязаны истреблять его, это наша миссия…»

Если случалось, что Отто несколько дней никого не убивал, он ходил мрачный, тяжело сопел, ни с кем не разговаривал. В такие минуты его побаивались даже немецкие солдаты: старались держаться от него подальше и уж, конечно, ни в коем случае не спорить. Сам комендант побаивался ефрейтора. Правда, Тихий Отто устраивал его в той части, что мог все добыть. Слава о черных делах ефрейтора распространилась далеко за пределы деревни. Родители пугали его именем непослушных детей. Однажды, в феврале, бродя по селу, Отя заметил мальчика лет четырех, одетого в огромные сапоги, который неуклюже переходил улицу. Отя окликнул малыша: увидев чужака, мальчик испуганно остановился. Отя достал из кармана губную гармошку, приложился к ней губами. Глаза мальчика потеплели, он заулыбался. Отя протянул ему гармошку: на, мол, возьми. Желание получить такую красивую игрушку перебороло страх, и мальчик протянул ручку. В этот миг огромные пальцы Оти, словно клещи, сдавили ребенку горло…

Страх, вызванный деянием ефрейтора, был настолько велик, что некоторые жители Снежинки побросали свои дома и перебрались в другие деревни.

Мария Овчаренко жила в избе, которую ей построил колхоз после смерти мужа — первого председателя колхоза. Изба выделялась тем, что была покрыта светлым шифером. Она-то и привлекла внимание Оти. Он дважды пытался зайти туда, но безуспешно: каждый раз на дверях висел замок. Мария жила одна. Младшие сыновья, оба комсомольцы, ушли к партизанам и лишь при случае подавали о себе весточку.

Сегодня Мария пошла на другой конец деревни проведать сестру. Возвратилась во второй половине дня. На улице кружила пурга, в избе потемнело. Она достала лампу, протерла стекло, но зажигать побоялась. С тех пор, как в село пришли немцы. Мария из неосознанного страха не зажигала свет. Молча сидела, вспоминала пережитое, думала о сыновьях. Взглянула на ходики, что висели на стене, — было только без четверти пять — и решила все-таки зажечь лампу. В избе стало немного уютней, Мария подняла с пола кошку, что терлась у ее ног, посадила на теплую лежанку и вспомнила, что не закрыла двери на засов, — собиралась еще принести дров из сарая. Метнулась в сени и там нос к носу встретилась с Отто.

— Гутен абенд! — сказал Отя, вваливаясь в хату.

Мария от страха онемела. Несколько секунд стояла неподвижно; ей бы выскочить на улицу, а она, словно загипнотизированная, пошла следом за немцем в хату.

Гость без приглашения снял шинель, развалился на табуретке возле стола, разглядывал избу. Мария пришла в себя, решила во что бы то ни стало выбраться из дома. Пусть берет, что хочет, но оставаться с ним под одной крышей было выше ее сил. Но как только она ступала шаг к дверям, гость грозно останавливал ее окриком: «Цюрюк!»

Она поняла, что попала в западню, и лихорадочно думала, как из нее вырваться. Прикинулась веселой, стала толковать Отто, что сейчас сбегает за шнапсом, принесет яйки и они поужинают. Мария не знала, что Отя, в отличие от своих сослуживцев, глушивших самогон, не прикладывается к спиртному. Выслушав хозяйку, он несколько раз повторил «гут, гут», но, как только она порывалась к дверям, снова грозно рычал: «Цюрюк!»

Мария подумала: единственное ее спасение — это топор. Но топор лежал в сенях, а туда она не могла попасть. Мария остановилась у теплой лежанки, гладила рукою кота и глядела на немца. Ее поразили его руки: длинные, необыкновенно толстые пальцы, покрытые рыжей шерстью, словно у обезьяны.

Отто медленно достал сигареты, закурил, потом прошелся по избе, зачем-то посмотрел в окно, — на улице было уже совсем темно, — повернулся к хозяйке и сказал:

— Битте, кофе.

Мария, как могла, объяснила, что кофе у нее нет, есть чай.

— Битте, — повторил немец.

Мария бросилась на кухню, вспоминая, где лежит кухонный нож, — им она сможет защитить себя, но почти неслышно следом за ней на кухню пробрался Отто. Она увидела его страшные глаза, протянула руку к ножу, но в это мгновенье фашист схватил ее за горло, повалил на пол, прижал коленом ей грудь…

Отто неторопливо пошарил по избе, взял полушубок и старые, подшитые валенки, связал все веревкой и отложил в сторону. Затем собрал на стол кучу всякого хлама, облил из лампы керосином и поднес зажигалку…

Возле горевшего дома беспомощно толпились женщины и дети. Они еще услышали, как в комнате отчаянно пищал кот. Клим подъехал, когда рухнули стропила дома. Ни к кому не обращаясь, он спросил:

— А где Мария?

Ему никто не ответил. Тогда он высказал предположение:

— Наверно, сгорела, бедняжка…

…Бой за населенный пункт Гремучие Ключи, который значился на карте, а на самом деле был до основания стерт войной, закончился поздно вечером. Противник отошел, или, как выражалась геббельсовская пропаганда, «выравнял» свои позиции, оставив на поле боя много техники и трупов. В бригаду, наконец, доставили письма. Никто не знал, чего там больше: радости или горя, однако всем хотелось поскорей получить долгожданный конверт, а чаще всего — бумажный треугольник.

Получил письмо и Овчаренко, но оно насторожило: на конверте был не Ритин почерк. С горьким предчувствием открыл он конверт, извлек оттуда листочек бумаги, где незнакомой рукой было написано два слова: «Рита погибла» — и ниже неразборчивая подпись.

Письмо выпало из рук. Страшная весть на какое-то время словно парализовала Михаила. Мозг не хотел воспринимать случившееся. Михаил не мог представить себе, что Риты больше нет, что он уже никогда не услышит ее приятного певучего голоса, не увидит ее глаз и чарующей улыбки, не почувствует тепла ее ласковых рук. Погибла его мечта и надежда. Будь проклята, война!

Из оцепенения Михаила вывел радостный голос Воробина:

— Товарищ старший лейтенант, взгляните, пожалуйста, на моего карапуза! На меня похож, правда?

Овчаренко взял фотокарточку, безразлично посмотрел на нее и подтвердил:

— Да, очень похож…

Наблюдательный Воробин заметил, что комроты в расстроенных чувствах:

— А вам что пишут? — спросил он.

— Да вот, — ответил Михаил и подал Воробину записку.

Воробин знал, что у старшего лейтенанта есть невеста и что она врач. Прочитав сообщение, Воробин решил как-то успокоить командира, сказал:

— Война, товарищ старший лейтенант, ничего не поделаешь… Она хватает без разбора. Мы еще сами не знаем, что станется с нами. Конечно, жалко любимого человека, но впадать в панику нельзя… Вон у комбата Стахиева пропали жена и дочь… Отомстим…

Воробин ушел, но через несколько минут он опять пришел с флягой в руке.

— Товарищ старший лейтенант, давайте вашу кружку, отцежу из моего НЗ, может, на душе легче станет.

Овчаренко залпом выпил налитое, про себя сказал: «Земля ей пухом!»

Комендант Либерман, как всегда, поднялся очень рано. Была горячая пора, и нужно было присмотреть за работой. Немецкой армии необходимы хлеб, мясо, молоко, картофель и овощи. Все это должны производить на оккупированных землях колхозы, переименованные теперь в фермы.

Либерман побрился, выпил кофе, взглянул в окно. У забора уже сидели двое мальчуганов с пучками прутьев из лозы. Это были его постоянные поставщики «сырья», которое он называл «стимулятором». Позвал солдата-переводчика, велел забрать у мальчуганов «стимуляторы».

— Сколько? — спросил солдат.

— Двадцать, — разом ответили ребята.

Солдат не стал пересчитывать, обман исключался. Отсчитал марку мелочью, по пять пфеннигов за штуку, отдал ребятам, велев завтра принести снова. Прутья имели строгий стандарт, отклонение не допускалось: сто десять сантиметров длиной, ни на миллиметр больше или меньше. Так требовал комендант. Либерман садился на линейку, ложил рядом с собой прутья и отправлялся объезжать места, где работали люди. Если где-либо замечал плохую работу, останавливался, спрашивал имя провинившегося, доставал прут и отпускал несколько ударов по голове или по спине нерадивого, затем отбрасывал прут в сторону. Одним прутом двух человек не бил. Дневной расход прутьев колебался в зависимости от настроения Либермана.

С немецкой точностью Либерман вел учет «стимуляторов». В отчете об израсходовании денег была специальная графа: «Приобретение стимуляторов».

Комендант требовал и от старосты следить за работой, так как за последнее время саботаж возрос. Клим врал ему, будто он с раннего утра и до позднего вечера только этим и занимается. Сегодня Либерман решил проверить его работу и утром заехал к нему. Клим спал мертвецким сном, в избе пахло самогонным перегаром. Жена Клима по приказу коменданта с трудом разбудила мужа. Комендант закипел яростью. Он выскочил на улицу, выхватил из линейки прут и снова забежал в хату. Сначала Клим беспокойно мычал, а затем начал кричать, просить пощады. Но Либерман продолжал испытывать на старосте «стимулятор», пока прут не распался у него в руках, а затем уже на улице выхватил еще один прут и дважды огрел по спине хозяйку.

В один из августовских дней по Снежинке прокатился слух, будто в районе объявился Остап Халимон и теперь заправляет там всей полицией, носит немецкую форму с погонами лейтенанта. В войну ходили разные слухи, но этому люди сразу поверили: от Халимонов всего можно ждать. И то, что Кривой Клим направил двоюродной сестре Остапа Нине Ткаченко повозку дров, было тому подтверждением. А вскоре в деревню нагрянул и сам Остап. Верхом на лошади, в сопровождении двух полицаев он подъехал к отцовскому дому. Немцы встретили его любезно, пригласили к столу. Он опустился за отцовский стол, за которым не сидел столько лет.

Гость и хозяева поднимали тосты за великую Германию и ее фюрера, за господина коменданта и господина Остапа. Наконец Остап решил выбросить свою козырную карту. Осушив рюмку, не закусывая, он поднялся со своего места, раскрасневшийся, потный, и объявил, что имеет сказать что-то очень важное.

— Господа, — начал Остап. — Я хочу выпить за нашу нерушимую дружбу. И в знак этого преподношу вам в дар, господин Либерман, этот дом, в котором мы сейчас находимся. Дом моего отца, в нем я родился и вырос…

— О, это великолепно. Сегодня же напишу моей Ильзе, что у меня имеется собственный дом на Украине.

Комендант поблагодарил Остапа, а заодно сказал, что хотел бы получить от него официальный документ о передаче дома, все должно быть оформлено по закону.

— Я подпишу любой документ, — решительно заявил Остап и, немного подумав, вполголоса добавил: — Но желательно, чтобы господин Либерман заверил, что не обойдет меня своим вниманием на случай непредвиденных обстоятельств…

— Не понимаю, что вы имеете в виду? — спросил переводчик.

— Как вам сказать, — мялся Остап, — может ведь случиться, что по воле судьбы я окажусь у вас на родине. Ходят слухи, что на фронте не все благополучно…

Переводчик о чем-то поговорил с Либерманом, а потом повернулся к Остапу:

— Господин Либерман сказал, что друзей не бросают в беде, и он твердо верит в то, что такие обстоятельства не возникнут. Господин Либерман доверительно сообщает вам, что очень скоро на фронте появится новое немецкое оружие…

Командир партизанского отряда Бурка, именуемый среди партизан Дедом Кузьмой, сидел в землянке и уже больше часа слушал доклад Ивана Лебедя, который возвратился из разведки. Лебедь под видом нищего старца более двух недель бродил по селам, узнавал, где стоят гарнизоны, чем они вооружены, а также изучал деяния старост и полицаев. Лебедь обладал даром разведчика, от его наблюдений ничто не ускользало. Бурка внимательно слушал его, делал у себя на карте пометки, записывал в блокнот, запоминал.

Партизаны готовились помешать отправке на работу в Германию очередной партии молодежи, которую оккупанты «добровольно» набирали во время облав. От знакомого железнодорожника Лебедь узнал, что отправка их намечена через трое суток.

Бурка уточнил некоторые детали, спросил:

— В Снежинке случайно не был?

Лебедь спохватился:

— Да, я забыл доложить. В самой деревне не был, но был в соседних. Говорят, что там свирепствует ефрейтор-садист, душит людей без всяких на то причин, просто ради утехи. Не брезгует даже маленькими детьми.

— Вот как?.. — удивился Бурка. — А знаете, почему я спросил о Снежинке? Дело в том, что там при загадочных обстоятельствах погибла мать наших юных партизан братьев Овчаренко…

В это время, испросив разрешения, в землянку вошел Овчаренко-младший и доложил:

— Товарищ командир, задание выполнено. Немецкий ефрейтор Отто доставлен в лагерь…

…После успешного выполнения задания, отряд партизан, преследуемый карателями, отходил в лес. Шесть партизан прикрывали отход. Среди них братья Овчаренко — Наум и Сидор. Они залегли в канаве и вели огонь по гитлеровцам, пытавшимся перейти через железнодорожную насыпь. Когда основная группа партизан уже приблизилась к лесу, братья услышали цокот конских копыт: дюжина полицаев на лошадях спешила на помощь немцам. Впереди — главный.

— Смотри, смотри, да это же Остап, вот сволочь, — сказал Наум брату и приподнял автомат.

— Не смей! — грозно прошептал Сидор, но было уже поздно. Автоматная очередь прошила предателя, и он рухнул на землю.

— Теперь нам крышка, — сказал Сидор и достал гранату.

Озверелые полицаи спешились, начали окружать смельчаков. Завязался бой. Короткий и решительный. Убив двоих предателей, погиб Наум. Раненный Сидор истек кровью, но, когда к нему подбежал полицай, чтобы схватить его, раздался взрыв. Отважный партизан подорвал гранатой себя и своего преследователя…

12

Историю портрета, который был в танке Овчаренко, знали уже во всей бригаде. Часто факты со временем обрастают новыми подробностями и становятся легендами. Так случилось и с портретом Ленина. Иногда солдатские рассказы о портрете доходили до Овчаренко, и он только улыбался, понимая, что опровергнуть их уже нельзя, да и нужно ли?

После каждого боя личный состав бригады частично обновлялся. Одни убывали раненые и после лечения в бригаду больше не попадали, другие, как это ни прискорбно, попадали в графу безвозвратных потерь. Прибывшие на пополнение солдаты долго продолжают хранить любовь к своей прежней части, но со временем обретают новых товарищей и друзей, привыкают к ним, начинают гордиться боевыми традициями новой части. Биографию своей части солдаты также нередко приукрашивают, в результате чего получается, что во всей армии нет другой такой части и, конечно, в ней служат самые храбрые солдаты. Естественно: какому сыну чужая мать милее родной? А ведь часть — это та же семья, где братство куплено ценой жизни товарищей, ценой пролитой крови.

Как-то на привале Овчаренко услышал разговор двух солдат бригады. Одного из них он знал, а другой, очевидно, был новичок.

После обеда солдаты разлеглись на траве у своего танка, смотрели в светлое небо и вели спокойную беседу.

— Степан, — говорил старый боец, — а ты знаешь, сколько наша бригада уничтожила немецких танков? Более двухсот, браток. Понял?

— Постой, постой, — оживился Степан, — зачем загибаешь? Помню, ты раньше называл совсем другую цифру.

— То, браток, по предварительным данным, а теперь точно…

Старый солдат почувствовал, что хватил через край, и перевел разговор на другую тему.

— А о талисмане слыхал? — спросил он новичка.

— О каком таком талисмане?

— Так ты, браток, и этого не знаешь! Есть у нас ротный Овчаренко, с первого дня войны в танке портрет Ленина возит. Рабочие завода ему подарили, когда провожали на фронт. На портрете подпись самого Ленина, брат. Я сам видел.

— А при чем здесь талисман?

— Да при том, что в какие только переплеты ни попадал танк ротного, а на нем нет ни царапинки, словно завороженный, понял?

— Сказка, — усомнился Степан.

— Нет, браток, в бригаде каждый это знает, понял? Не берет немецкий снаряд танк старшего лейтенанта — и все тут.

Видимо, солдатам очень хотелось, чтобы это было именно так, ведь в танке — портрет самого дорогого на земле человека.

Конечно, пожилой солдат не мог не знать, что прошлой зимой в бою осколком вражеского снаряда в танке Овчаренко перебило гусеницу, но об этом он промолчал. А было так. Во время атаки Овчаренко бросился на выручку танку взводного. Выручить-то он его выручил, но в самый последний момент у его танка осколком снаряда сорвало правую гусеницу. Экипаж быстро оставил танк, выбравшись из него через нижний люк, и сразу попал в объятия мороза и сыпучего, как песок, снега. Когда они отползли от танка метров на пятьдесят, Михаил вспомнил, что второпях забыли взять портрет. Будь что будет, но он не может оставить его там. Решил испытать судьбу. Приказал экипажу выбираться с поля боя, а сам повернул назад, в сторону танка. Не успел он проползти и десяти метров, заметил, как танковый тягач, словно корабль из волн, выскочил из заснеженной балки и на полном ходу устремился к подбитому танку. Когда танк, взятый на буксир, спустился в лощину вместе со своим спасителем, Овчаренко облегченно вздохнул.

Стояла морозная ночь. Сосновые ветки, припорошенные снегом, освещаемые луной, выглядели сказочно нарядными. Ребята оборудовали землянку. Пол застлали толстым слоем сосновых веток, поставили печурку, затопили ее. Туда поочередно забегали обогреться и передохнуть. Так как места для всех не хватало, отдыхали сидя.

Поздно ночью Овчаренко тихо пробрался в переполненную бойцами землянку, остановился у дверей, подыскивая глазами место, где бы присесть. Глаза его радостно расширились: в углу землянки, рядом с тускло горевшей лампой-гильзой, висел портрет Ленина, тот самый, который был в танке. Чуть в стороне сидел сержант Воробин, он глядел в сторону ротного и довольно улыбался.

— Ваша работа? — тихо спросил Овчаренко.

— Моя, товарищ командир, — признался Воробин. — Пусть хоть несколько минут ребята побудут в домашней обстановке…

Окруженный теплом и приятным запахом хвои, приправленным дымом от тлевших в печке сосновых чурок, Овчаренко присел и тотчас уснул, но вскоре проснулся от ужасного сна. Во сне он видел деревенский пруд, на середине которого тонула его мать. Она, пытаясь спастись, хваталась руками за опрокинутую лодку, звала на помощь, но вокруг не было ни одной живой души. «Неужели ее постигла беда? — думал Овчаренко, смахивая со лба холодный пот. — Может, заболела и некому ей помочь…»

Овчаренко взглянул в сторону дверей, увидел на пороге рядового Константинова, поднялся, молча указал ему рукой на свое место и, осторожно ступая между дремлющих солдат, вышел из землянки.

…Гитлеровцы продолжали «выравнивать» свою линию фронта уже за пределами советской территории. Танковая бригада вела бои на земле Чехословакии. Впереди был город Ческе-Будеевице.

Рота Овчаренко получила задание — стремительным броском выйти на правый фланг обороны немцев и ударить по ним с фланга. В спешке наша разведка допустила промашку. Она не обнаружила немецких танков, закопанных на опушке леса вдоль дороги, по которой предполагалось идти роте Овчаренко. Грозный гул снарядов и мин, треск пулеметных очередей и вой самолетов разбудили утро. Заволакиваемые густым дымом и пылью танкисты ринулись вперед. Они уже были на полпути к цели, когда перед танком Овчаренко, словно из-под земли, вырос незнакомец в штатском. Размахивая шляпой, он настойчиво требовал остановиться. Приоткрыв люк танка, Овчаренко строго спросил:

— В чем дело?

— Товарищи, туда нельзя, там немецкие танки. Я покажу, где их можно обойти.

Овчаренко вылез из люка, помог мужчине подняться, а сам лихорадочно думал: «Не провокация ли это?» Но какое-то чувство подсказывало, что перед ними друг. Незнакомец указывал направление движения, и вскоре засада немцев была обойдена. Танк на минуту остановился.

— Кто вы? — спросил Овчаренко.

— Чех. Коммунист. Коминтерн…

Михаил обнял незнакомца.

— Спасибо, еще раз спасибо, — повторил он, а мозг лихорадочно работал: чем бы его отблагодарить? И вдруг его осенила мысль: — Константинов, подайте мне портрет.

Овчаренко взял дорогую реликвию, протянул ее чеху:

— Это самое дорогое, чем мы располагаем…

Чех дрожащими руками развернул бумагу и увидел портрет Ленина, прижал его к груди, на его глазах появились слезы:

— Спасибо. Я знал Ленина… Коминтерн…

После боя солдаты окружили командира, и на их глазах он прочитал немой вопрос: как же теперь мы без портрета?

Вечером командир бригады, подводя итоги боя, сказал:

— Что касается роты Овчаренко, то, думаю, вы, товарищи, согласитесь со мной, что она действовала сверх похвалы…

— Ему талисман помог, — бросил реплику кто-то из офицеров.

Ежедневные сводки Совинформбюро радовали солдатские сердца. Наши войска успешно продвигались на всех участках фронта. Полковник Шауров на своем «газике» носился по подразделениям бригады, добрым словом воодушевляя бойцов. Но сегодня он прибыл в батальон с другой целью. Накануне пришел приказ о назначении его в другую часть, с повышением. Заехал проститься с офицерами и солдатами, с которыми пройден долгий боевой путь. Поздравив Овчаренко с присвоением ему капитанского звания, он спросил:

— Какие вести из Ленинграда?

Оказывается, помнил о малолетнем внуке Журавлевых, потерявшемся летом прошлого года.

— Пока ничего не известно, — ответил Овчаренко и тайно устыдился своего ответа, потому что еще не написал письмо в Ленинград дочери Журавлевых. Несколько раз собирался написать, да все откладывал. Сообщить человеку радость — легко и просто, а как сообщить горе, к тому же такое огромное?..

Нигде люди не сближаются так быстро, как на войне, в бою. Бой раскрывает человека, обнажает все его достоинства и недостатки. Говорят, чтобы узнать человека, надо с ним пуд соли съесть. Может, это верно в мирной жизни, но не на войне. Здесь все на виду.

Шаурова с первых дней полюбили в бригаде за его простой, веселый нрав. Он знал по имени и отчеству всех офицеров бригады, знал по фамилии многих солдат. Весть о том, что Шауров уезжает из бригады, быстро разнеслась, и солдаты вслух высказывали свое сожаление. Вот и сейчас, как только Шауров вышел из машины, его обступили солдаты. Им хотелось услышать его всегда интересный рассказ о событиях на фронтах, остроумную шутку. И хотя звание комиссара было давно упразднено, в бригаде полковника Шаурова звали только комиссаром.

Повеял южный ветерок, и сразу потеплело, ветер разогнал тучи, небо прояснилось. Полковник беседовал с солдатами.

К группе собравшихся подошел солдат Евдокимов, которому несколько дней назад был вручен орден Славы II степени. Полковник взглянул на него, заулыбался:

— Вот, товарищ Евдокимов скоро получит еще один орден Славы, полным кавалером приедет в свое село. От девчат отбоя не будет…

Неожиданно прозвучала команда «воздух». Послышался гул приближающихся самолетов.

— По местам, ребята! — распорядился полковник и отошел под высокую сосну.

Солдаты бросились во все стороны. Затрещали зенитки. Полковник взглянул на небо и увидел, как вражеские самолеты сбросили бомбы. Черные точки, быстро увеличиваясь, стремительно неслись к земле. Шауров сделал еще несколько шагов вперед, залег возле сосны. Сотрясая землю, начали рваться бомбы. Враз все вокруг затянуло дымом, запахло гарью, воспламенились верхушки деревьев.

Отбомбившись, самолеты улетели. Овчаренко стряхнул землю с комбинезона, протер запорошенные глаза, посмотрел туда, где лежал полковник, но его там не было. Наверно, успел куда-то отползти, подумал он. Сделал несколько шагов к воронке, образовавшейся на месте сосны, но, почувствовав боль в правой ноге, присел на землю, снял сапог. Открытая рана залила кровью портянку. И вдруг, словно ножом, полоснули по сердцу слова: «Комиссар убит!» Забыв о ране, Овчаренко бросился туда, откуда раздался голос, и увидел бездыханное тело полковника.

Шаурова убило взрывной волной, не оставив на теле ни одной царапины.

В тот же день поздно вечером с группой других раненых Овчаренко привезли в полевой госпиталь. Пожилой хирург с усталыми глазами осмотрел его рану и назначил операцию.

Овчаренко не раз приходилось видеть раненых, но то, что он увидел в госпитале, поразило его. Каких только калек здесь не было! На фоне их свою рану он считал ничтожной. Да оно, по сути дела, так и было. Овчаренко глядел на врачей и думал: каким же мужеством и нравственной силой должны обладать эти люди в белых халатах, беспрерывно видящие страдания и муки людей, которых им предстоит лечить не только от физических недугов, но и от душевных заболеваний. Некоторые тяжело раненные впадали в отчаяние, теряли веру в жизнь. А врачам надо было вернуть им эту веру. Овчаренко ловил себя на мысли, что прежде он недооценивал труд врачей, считая, что их труд ни в какое сравнение не идет с трудом солдата…

Через несколько дней после операции Овчаренко санитарным поездом отправили в тыл.

Бывший дом отдыха, расположенный в живописном месте, недалеко от областного центра, был переоборудован под госпиталь. Внешне здесь мало что напоминало о войне. Вечерами улицы городка освещались электрическим светом, от которого давно отвыкли фронтовики. А главное — не было слышно ни противного воя снарядов, ни надсадного гула самолетов. Но это только на первый взгляд. Война и здесь, в глубоком тылу, повсюду показывала свой страшный оскал: опустели полки магазинов, обеднели меню в столовых, люди ходили в изношенной одежде, удлинилось время рабочих смен. В госпитале все, от главного врача до няни, работали по десять-двенадцать часов в сутки.

На другой день после операции Михаил проснулся от того, что на его койку падал мягкий свет утренней зари. Вокруг стояла непривычная тишина. Снова прикрыл глаза и не услышал, как к койке подошла сестра и вполголоса, так чтобы не помешать другим, сказала:

— Хорошо, что вы проснулись. Сейчас сделаем перевязку и измерим температуру.

Голубоглазая, подвижная, с приятным голосом, медицинская сестра Валя понравилась Михаилу, как говорят, с первого взгляда. За нежный певучий голос и стремительные движения ее прозвали Синичкой. Имя это прижилось за ней. Ее называли так не только сестры, но и врачи. Девушка быстро сделала перевязку, записала температуру, кистью руки мягко провела по щеке Михаила и выпорхнула из палаты так быстро, что он и спасибо не успел сказать. Михаил уже несколько раз пытался объясниться с Валей, но она, очевидно догадываясь, о чем предстоит разговор, ловко уклонялась от него. Михаил с нетерпением ждал того момента, когда врачи разрешат ему передвигаться, Каждый раз, когда Валя появлялась в палате, Михаилу казалось, что палата наполнялась новым светом. Он старался подольше задержать ее, но безуспешно: она вечно торопилась. Однажды Валя пришла в палату с костылем в руках и, подойдя к койке Михаила, пропела:

— Дела наши, товарищ капитан, идут на поправку. Вот вам помощник, — и подала Михаилу костыль. — Подымайтесь, пожалуйста, первые шаги сделаем вместе…

Несколько дней спустя они встретились лицом к лицу в длинном пустом коридоре. Михаил осторожно взял девушку за руку и, смущаясь, перешел к разговору, к которому давно готовился, но все получилось как-то нескладно. Лицо Вали покрылось румянцем.

— Простите меня, пожалуйста, но вы не первый так говорите. Я вас не осуждаю, но…

Валя не досказала. Приветливо улыбнулась, и ее беленький, чистенький халат, пахнущий мятой, мелькнул в дверях палаты.

Опираясь на палочку, Михаил вышел на улицу. Во дворе госпиталя в одиночку и группами бродили выздоравливавшие. На ветках резвились воробьи. Охваченный непонятной тоской, он опустился на скамейку. Он досадовал на себя, что не сумел как следует объясниться с Валей. «Нет, в двух словах сказать все, что думаешь, невозможно. Сегодня напишу ей письмо».

В тот же день Михаил встретил лечившего его врача, спросил:

— Скажите, доктор, я могу надеяться на скорую выписку?

— Надеяться, мил человек, никому не возбраняется, даже надо, без надежды человек жить не может. Пока живем — надеемся, — профилософствовал врач, добавил: — Ни одного лишнего дня держать вас здесь не будем…

Что подумала Валя, прочитав его письмо, Михаил не знал. Но два дня подряд в палату вместо Вали приходила ее подруга Дина. Дина лукаво поглядывала на Михаила, видимо, ждала, что он спросит ее о Вале, но он истолковал отсутствие Вали по-своему и не решался спросить, хотя сильно переживал. И тогда Дина осмелела. Она подошла к Михаилу, тихо спросила:

— Вы не желаете проведать больную? Она у меня на квартире. У нее температура…

Через пару минут Михаил стоял перед дежурным врачом и взволнованно просил:

— Доктор, разрешите мне на два часа отлучиться из госпиталя. Здесь рядом. Я к обеду возвращусь.

Врач нашел историю болезни Михаила, посмотрел ее, добродушно улыбаясь, ответил:

— Ох, эти выздоравливающие… Не опаздывайте.

Более двух месяцев Михаил, говоря солдатским языком, прокантовался в госпитале, хотя полагал, что рана у него пустячная. Он все еще ходил с палочкой, но врачи пообещали, что очень скоро и в ней отпадет нужда. На письма, отправляемые в родное село, никто не отвечал, назад они тоже не возвращались. Овчаренко чувствовал, что стряслось что-то недоброе. Посоветовался с Валей и написал письмо на имя председателя сельсовета. Вскоре пришел ответ, и он узнал страшную правду. Валя проявила все свое умение, чтобы вывести его из душевной депрессии, вместе с ним переживала его большое, непоправимое горе.

— Милая Синичка, теперь у меня, кроме тебя, на всей земле никого нет, — в отчаянии сказал Михаил и предложил Вале тут же пойти в загс расписаться.

— Нет, любимый, пока идет война, этого делать не следует. Ты знаешь нашу сестру Светлану, она за годы войны дважды выходила замуж и дважды получала похоронку. Это ужасно! Я буду ждать тебя, буду любить тебя и молить бога, чтобы ты вернулся.

— Боишься остаться вдовой, — горько вздохнул Михаил.

— Все боятся, Мишенька, — сказала Валя и прижалась к Михаилу, поцеловала и прошептала: — Войне конец — и мы навеки вместе.

Через несколько дней после этого разговора, в субботний вечер, в клубе госпиталя демонстрировалась кинокартина «Небесный тихоход». Накануне Михаил не видел Вали. В кино пошел один. Он знал, что в тот вечер она была свободна от дежурства, и надеялся встретить ее в клубе. Во время сеанса лента часто рвалась, и, когда загорался свет, Михаил шарил глазами по рядам, разыскивая Валю. В конце сеанса он наконец увидел ее — она сидела в компании двух выздоравливающих. Одного из них Михаил знал, его звали почему-то Костя-капитан, хотя он был старший лейтенант, летчик-истребитель. Костя был обаятельный, симпатичный офицер. «Неужели она проводит с ним время?» — больно кольнуло Михаила подозрение, и он враз возненавидел Костю. Не зря же говорят, что ревность, как и любовь, слепа. После окончания сеанса Михаил выскочил из зала и спрятался в тени, недалеко от дверей. Вскоре он услышал баритон Кости, а затем звонкий голосок Вали. Они обсуждали кинокартину. Сделав несколько шагов от дверей, Валя остановилась: она явно кого-то искала. И вдруг, увидев Михаила, защебетала:

— Мишенька, ты здесь, а я все глаза проглядела. Где ты был? Ну, пошли, проводишь меня…

Михаил посмотрел на Костю-капитана и улыбнулся ему. По дороге Овчаренко рассказал Вале о своих подозрениях. Она рассмеялась:

— Ты, милок, очень ревнив. Ревность может вывести тебя из-под контроля. Я тоже ревнива, но не настолько.

Овчаренко чувствовал, что приближается время, когда его выпишут из госпиталя. На его вопросы врач отвечал односложно: «скоро», но конкретно ничего не говорил. Но вот однажды после врачебного обхода, когда Михаил прогуливался во дворе госпиталя, к нему подбежала Валя и с грустью сообщила:

— Мишенька, на следующей неделе тебя выпишут. Двойственное чувство охватило Михаила. С одной стороны, он был рад, что снова уедет на фронт, а с другой — жаль было оставлять любимую Синичку. Утешался только тем, что война близится к концу и скоро они будут вместе. На следующий день лечащий врач подтвердил, что подписал документ на выписку. Если прежде для Михаила дни тянулись медленно, то теперь они проносились молнией. Не успел он еще все как следует обдумать, как его известили, что надо получать документы. После обеда Михаил мотался по городу, искал подарок для Вали. Случайно встретился с ней на улице.

— Ты что здесь делаешь? — спросила Синичка. — Ищу для тебя подарок.

— Мне и без подарка хорошо… А я бегала на рынок. Сегодня у нас прощальный ужин. По этому случаю девушки нацедили мне сто граммов спирту, а Костя-капитан подарил баночку тушенки. Я никого не стала звать, побудем вдвоем.

Уже на квартире, открывая банку консервов, Михаил попытался шутить:

— Проводишь меня, а Костя тут как тут.

Валя обиженно надула губы.

— Очень жаль, Миша, что ты такого мнения обо мне. Посмотри мне в глаза, разве я похожа на таких? Ты меня оскорбляешь…

— Извини, милая, я пошутил, но все-таки помни, что в каждой шутке есть доля правды, — заулыбался Михаил.

— Даже в глупой?

В тот вечер, как всегда, Валя улыбалась, но время от времени тайком утирала слезу.

— Теперь я буду жить надеждой, Мишенька, и с нетерпением ждать твоих писем. Пиши мне часто, а главное — береги себя…

Валя говорила долго. Лицо ее было тревожным и прекрасным.

Чтобы увести ее от грустных мыслей, Михаил тихо запел:

Валя прижалась к Михаилу, обняла его за шею рукой и звенящим голосом подхватила песню:

На вокзал Овчаренко прибыл за час до прихода поезда. С минуты на минуту ждал Валю. Так условились. Но прошло десять, пятнадцать, двадцать минут, а ее все не было. Михаил заволновался. «Что-то случилось, обмануть она не могла», — думал он. Стрелки часов, казалось, ускорили бег. Случалось, что поезда опаздывали, но сейчас, как назло, хриплый голос из репродуктора сообщил, что состав прибывает на первый путь. Лязг буферов вагонов окончательно вывел Михаила из равновесия. С чемоданчиком в руках он подошел к своему вагону, но не садился, все еще надеялся, что вот-вот появится Валя. Вскочил на ступеньку, когда поезд уже тронулся. И в этот момент увидел, как бежала по перрону Дина. Он окликнул ее. Девушка ускорила бег, но затем остановилась и безнадежно махнула рукой. Проводница посмотрела на Михаила и с наигранным укором сказала:

— Заставляете девушек бегать за вами, товарищ капитан.

Овчаренко промолчал. На душе у него был тяжелый осадок. «Что случилось, почему она не пришла?» — спрашивал он себя и не находил ответа.

На одной из остановок, опираясь на костыли, в купе вошел пожилой солдат без ноги. Сбросил с плеч вещевой мешок, поставил у дверей костыли и устало опустился на сиденье.

Михаил протянул ему папиросы.

— Угощайтесь…

— Спасибо. Непривычно, — отказался солдат и достал кисет с махоркой, оторвал газетной бумаги, скрутил «козью ножку».

— Домой-то сообщили, встретят? — осторожно спросил Михаил.

— Встретят разве на том свете. Некому сообщать и некому встречать, милый капитан.

Михаил понял, что задел солдата за живую рану, почувствовал себя неловко, а солдат продолжил:

— Все спалили, супостаты: жену, детей и дом… Партизанам помогала… Теперича я один-одинехонький на всем белом свете. Было два брата, оба в Сталинграде остались. Не знаю, где теперича приткну свою седую головушку. Инвалид…

— Крепитесь, дорогой товарищ, теперь у всех горе: у одних меньше, у других — больше, — утешал его, как мог, Овчаренко.

— Все говорят — крепись, а где взять этой крепи? Одной ненавистью к врагу жить трудно, а более в сердце ничего не осталось. Все сожгла проклятая война…

Солдат долго рассказывал о себе. Михаил внимательно слушал его, находил что-то сходное в его судьбе со своей собственной — и только далеко за полночь забылся в тревожном сне. А когда утром поднялся, то увидел, что солдат все так же понуро сидит у окна.

— Вы так и не уснули, Иван Федорович?

— Спал, как лошадь, стоя. Все не выходят из головы мои мальчики. Ну, убили, паразиты, жену, а за что же их? Какие славные малыши были! Соседка писала, что старший не плакал, только говорил: отец вам отомстит… Четырнадцать ему было. Как только сведу глаза, они сразу передо мной. Может, оттого, что подъезжаю к родному дому…

— Иван Федорович, разрешите, я запишу ваш адрес.

— Зачем тебе, милый капитан?

— У меня, как и у вас, никого не осталось, вот и будем связь поддерживать. Буду вам писать о фронте, а вы мне напишите, как пойдут ваши дела. Будет не так одиноко…

— Умно ты говоришь, капитан. Спасибо тебе, светлая твоя голова. Дай бог тебе возвратиться невредимым. Только думаю, какой же адрес тебе дать? Ну, в общем, пиши. — Солдат продиктовал адрес, сказал: — Имя и отчество ты знаешь, а фамилия моя Овчаренко…

У Михаила выпал из рук карандаш.

— Позвольте, позвольте, как вы сказали: Овчаренко?

— А что?

— Так это же моя фамилия, может, мы с вами родственники?

По лицу солдата впервые пробежала тень улыбки.

— Все мы на этом свете Адамовы дети, говорил Шевченко, а Овчаренко у нас не редкость…

В августе сорок пятого уволенный в запас капитан Овчаренко возвратился в свой город. Возвратился не один, а вместе со своей Синичкой. Маленькая полуподвальная комната стала их квартирой на несколько лет. Мебели почти не было, и столярные навыки, приобретенные еще в детстве от отца, сейчас очень пригодились Михаилу. Он смастерил маленький столик и топчан, заменивший им кровать. Жили не богато, зато весело. Через год Валя поступила в медицинский институт. Училась, а в выходные дни подрабатывала в местной больнице. Михаил возвратился на завод, с которого уходил на фронт. Но старых знакомых почти не осталось. Многие из них не вернулись с полей войны. Со временем при входе на завод установили мраморную стелу с их именами. Проходя мимо нее, Овчаренко часто испытывал горькое чувство. Такое чувство, наверно, испытывали все фронтовики. Об этом так удачно сказал поэт: «Я знаю, никакой моей вины в том, что другие не пришли с войны… но все же, все же, все же…»

Давно замечено, что, когда мы к чему-то стремимся, чего-то ждем, нам кажется, что время тянется неимоверно медленно; будь это в наших силах, мы бы поторопили его. Но вот наступает пора, когда оглядываешься назад, в прошлое, и тогда обнаруживаешь, что годы промчались с космической скоростью.

У Михаила с Валей незаметно повзрослел сын. Он уже кончал школу, но, как это часто случается, очень мало знал о прошлом своих родителей. Как-то готовясь писать классное сочинение о Великой Отечественной войне, сын попросил отца рассказать какой-нибудь военный эпизод. Овчаренко поведал о портрете Ленина, который был в его танке. Заканчивая рассказ, он кивком головы показал на маленький портрет вождя над письменным столом и добавил:

— Почти вот такой. Где-то в бумагах есть об этом заметка из фронтовой газеты. Попроси маму, пусть найдет…

На следующий день, проводив сына в школу, а мужа на работу, Валя начала перебирать семейные бумаги, накопившиеся за многие годы. Заметки она не нашла, но случайно наткнулась на пожелтевшие листы. Это было неотправленное письмо Михаила в Чехословакию, где он просил газету помочь ему найти гражданина, получившего во время войны в подарок портрет Ленина.

«Прошло почти двадцать лет!» — прикинула в уме Валентина, взяла ручку, исправила в письме дату и тут же отнесла его на почту. Когда муж возвратился с работы, она с лукавинкой в голосе спросила:

— Миша, я что-то не припомню, какой ответ получил ты тогда из Чехословакии?

— Чего это ты вдруг вспомнила?

— Сегодня передавали по радио рассказ о Ленине, вот я и вспомнила о портрете.

Михаил оживился.

— Признаюсь, милая, я тогда не отправил письмо. Считал, что не стоит беспокоить людей по мелочам. Для меня это важно, а другим может показаться смешным…

— Ты неправ. Это интересно многим. Так вот знай: сегодня я случайно нашла то письмо и бросила его в почтовый ящик.

— Это ты, Валюша, зря, теперь я написал бы по-другому.

— Ничего, поймут, — уверенно сказала Валя и пошла накрывать на стол.

Страна готовилась отметить двадцатую годовщину Победы. Овчаренко был в командировке в Москве, там и застал его праздник. Столица расцвела красными флагами и улыбками людей. Михаил знал, что на площади у Большого театра в этот день встречаются фронтовики. В сердце тлела смутная надежда встретить кого-либо из знакомых, но сначала он заехал на Красную площадь. День выдался солнечный и теплый, словно по заказу. У Мавзолея Ленина на Михаила нахлынули воспоминания. Вспомнил тот далекий, траурный зимний день двадцать четвертого года, когда учитель сказал: «Ленин будет жить вечно, дети». Мог ли он, мальчишка тогда, подумать, что через много лет судьба приведет его на место, где не раз выступал Ленин и где он похоронен!

Нарядно, по-праздничному одетые люди все прибывали и прибывали на главную площадь. Когда кремлевские куранты пробили десять, Овчаренко, подхваченный людским потоком, направился к Большому театру.

Бывшие фронтовики, в гражданских и военных костюмах, с начищенными до блеска орденами и медалями, помолодевшие и подтянутые, толпились группами на площади. Некоторые держали в руках таблички с номерами бывших полков, дивизий и армий. Авось кто-то найдется!

Объятия, поцелуи, возгласы, слезы радости. Бойцы вспоминали о павших друзьях, об умерших уже после войны… Овчаренко стал свидетелем этих незабываемых встреч. Многое он отдал бы, чтобы встретить хотя бы одного знакомого. Может, кто-то и был, да попробуй найди их здесь, среди тысячи людей. Пройдет еще два-три десятка лет, думал Овчаренко, наступит день, когда к Большому театру уже не придет ни один фронтовик и новое поколение не услышит чарующего звона фронтовых орденов и медалей…

А на площади продолжались встречи фронтовиков. Были и курьезы: два друга-фронтовика долгие годы переписывались, а повидаться все не выпадало, и, вот теперь встретившись, они не узнали друг друга. Пришлось знакомиться снова… Со всех сторон слышались фронтовые песни. Рядом кто-то запевал: «Ой Днепро, Днепро…», а в стороне, под аккомпанемент гармошки, мужские голоса тянули: «Знаю, встретишь с любовью меня, что б со мной ни случилось…»

Велика сила фронтового братства!

Овчаренко стало грустно оттого, что не встретил никого из знакомых. Он отошел в сторону и присел на скамейку, наедине со своими воспоминаниями. Но глава по-прежнему блуждали по возбужденным лицам фронтовиков. Впереди прохаживалось двое. Пожилой полковник медицинской службы держал за руку стройную седеющую женщину в такой же форме, но с двумя звездочками на погонах. Они остановились в нескольких шагах от Овчаренко, спиной к нему: решали, каким транспортом лучше добираться. Рядом была остановка такси. Голос женщины показался Овчаренко знакомым, но никак не мог вспомнить, где он его уже слышал. Приподнялся, сделал несколько шагов в их сторону, а потом резко повернулся, взглянул в лицо женщины и обомлел: перед ним была Рита.

Потрясенный такой неожиданностью, Михаил замер на месте, словно парализованный, хотел что-то сказать, но слова застряли в горле. В это время, заскрипев тормозами, остановилось такси. Полковник торопливо подошел к дверце, открыл ее и помог сесть женщине. Машина тут же тронулась и скрылась за поворотом…

Словно после тяжелого сна, Овчаренко подошел к скамейке и почти упал на нее. Он не мог осмыслить случившегося. Так просидел до самого вечера и, только когда на площади загорелись огни, побрел в свою гостиницу.

Он так никогда и не понял, что с ним тогда произошло: была это действительно Рита или же ему только привиделось…

Сегодня у Михаила был случай еще раз убедиться в справедливости народной мудрости, утверждающей, что если о чем-то знают двое, то это уже не тайна. В воскресный день он вышел на улицу малость поразмяться. Был конец марта, снег уже сошел, оставив на дорогах большие и маленькие лужицы, и в них, радуясь солнечному дню, весело купались воробьи.

— Михаил! — услышал позади себя голос работника заводоуправления Болотова. Они перекинулись несколькими словами, а на прощанье Болотов доверительно сказал: — Вчера, Михаил, обсуждали твою кандидатуру.

— С какой это еще стати?

— В Чехословакию подбирают специалистов для оказания помощи в освоении новой техники…

— Что ж это — без меня женили?

— Пока, разумеется, предварительно, но ты помалкивай.

Ко всяким слухам Овчаренко относился с недоверием, но сообщение Болотова как-то встревожило его. В чехословацкой земле навсегда остались многие его боевые друзья, и, разумеется, он был бы не прочь побывать там, поклониться их праху, а заодно взглянуть на обновленную страну, снова пережить свое боевое прошлое. Ведь прошло много лет с тех пор, как он там был…

Прага встретила его солнечным воскресным утром. Город на пяти холмах, разделенных Влтавой, выглядел помолодевшим по сравнению с сорок пятым годом. Устроившись в гостинице, Овчаренко долго бродил по улицам, любовался новыми жилыми кварталами, парками и скверами.

Солнце клонилось к закату, когда он, изрядно уставший, возвратился в гостиницу. Дежурная, подавая ему ключи от комнаты, сказала:

— Вас долго ожидал молодой человек. Просил, чтобы вы ему позвонили. Он оставил номер своего телефона.

— Это, очевидно, ошибка, — удивился Овчаренко. — У меня здесь нет знакомых.

— Нет, нет. Он назвал вашу фамилию и сказал, что вы сегодня прибыли из Советского Союза. Позвоните ему, пожалуйста, он очень просил.

Михаил набрал номер. На противоположном конце услышал приятный мужской баритон:

— Здраствуйте, товарищ Овчаренко. Поздравляю вас с приездом в наш город. Если вы не возражаете, я сейчас к вам приеду. Я инженер завода, на котором вам предстоит работать.

— Пожалуйста…

Через час в комнату постучали. А когда распахнулась дверь, Овчаренко увидел симпатичного молодого человека. Его широкие плечи облегала светлая куртка на молнии. Большие серые глаза улыбались.

— Юзеф Пачек, главный инженер завода, — представился гость и протянул руку.

С первых минут Овчаренко проникся уважением к гостю. Его удивило то, что он говорил на русском языке.

— Вы уже бывали в Праге? — спросил Пачек.

— Сразу после ее освобождения, несколько недель.

— Считайте, что не были. Вам еще придется ее посмотреть. Я к вашим услугам. А пока я приглашаю вас к себе. Мы живем здесь недалеко. Познакомитесь с моей семьей. Покажу вам свою библиотку, в которой много русских книг. В детстве я с отцом жил в Москве… Он работал в Коминтерне.

Первое, что бросилось в глаза Овчаренко на квартире у Пачека, это портрет Ленина, что стоял в рамке на письменном столе. «Неужели он?»

— Скажите, этот портрет у вас давно? — спросил Овчаренко.

— Очень давно. Меня тогда еще на свете не было. Отец привез из Москвы. Ему подарил его Свердлов, на обороте есть надпись. А что?

— Дело в том, Юзеф, что точно такой портрет был во время войны у меня, я отдал его вашему гражданину…

— Одну минуточку, — сказал Пачек и вышел в другую комнату. Вскоре он возвратился с газетой в руках.

— Две недели тому назад в нашей газете было напечатано письмо бывшего советского танкиста, разыскивающего чеха, которому он подарил портрет. Это случайно не вы? Да, да, здесь и фамилия ваша, я как-то не обратил внимания…

Сообщение Пачека обрадовало Овчаренко. Он рассказал ему, что письмо было написано почти двадцать лет назад, а отправлено только теперь, когда того гражданина, наверно, уже и на свете нет…

Пачек оживился:

— Гражданина, может быть, и нет, а портрет мог сохраниться. У меня много знакомых журналистов, попрошу их включиться в поиск. Это будет всем интересно…

Пачек выслушал рассказ об истории портрета Ильича.

— О, это великолепно! — воскликнул он. — В таком случае его обязательно надо найти и продолжить славную историю. Жаль только, что вы не знаете, откуда родом был тот гражданин. Завтра мы вместе сходим в редакцию газеты. Может, они уже что-нибудь нащупали?

Утром Пачек встретил Овчаренко на заводе и сообщил ему:

— Я уже договорился с редактором. Сегодня он нас ждет в удобное время. Хочет с вами поговорить и кое о чем расспросить, газетчики народ дотошный, они с ходу поняли, что случай с портретом выходит за личные рамки, — пояснил Пачек и, подумав, добавил: — Если отыщутся следы потрета, вам нужно будет выступить у нас на заводе.

— Не будем забегать вперед, Юзеф. Прошло столько времени с тех пор! Как говорят, много воды утекло…

Михаил находился под впечатлением вчерашнего телефонного разговора с женой. Валя сообщила, что жена Бурки получила письмо от юных следопытов сельской школы, нашедших могилу ее мужа, командира партизанского отряда, пропавшего без вести в годы войны. Подробностей еще не знали, но то, что через много лет отыскались следы без вести пропавшего дорогого для Михаила человека, взволновало его. В безжалостном водовороте войны исчезли миллионы людей, но вспоминания о каждом погибшем близком человеке всегда тягостны. Больно сжималось сердце от собственной беспомощности изменить что-либо. Михаилу вспомнился первый день войны, выступление Молотова с обращением к народу и слова директора института коммуниста Бурки: «Гитлер забыл, что путь от Москвы до Берлина намного короче пути от Берлина до Москвы. Мы должны ему напомнить об этом».

Редактор газеты вышел из-за стола навстречу гостям и оживленно заговорил:

— Прошу, прошу. Очень рад с вами познакомиться.

Молодой, но уже с сединой на висках, газетчик сразу перешел к делу:

— Вы, товарищ Овчаренко, не возражаете, чтобы при нашей беседе присутствовали некоторые журналисты, которым предстоит заняться вашим вопросом?

— Пожалуйста, — ответил Овчаренко, смущенный тем, что привлек к себе внимание стольких занятых людей. — Только, может, вообще это дело не стоит того, чтобы отрывать вас от работы.

— Что вы, что вы! — замахал руками редактор. — Для нас это, так сказать, один из кирпичиков, вложенных в здание нашей дружбы. И портрет Ленина, ставший участником битвы за освобождение нашей родины, мы должны разыскать во что бы то ни стало.

В кабинет вошли сотрудники. Редактор познакомил их с гостями, пригласил всех за стол.

— Так с чего мы начнем? Сначала попросим товарища Овчаренко рассказать, как все было, а потом поделимся своими планами. Кстати, сегодня мы получили довольно любопытное письмо, но это, как говорят, на закуску…

Поднялся Овчаренко. Рукой поправил воротник рубашки, который, казалось, сдавливал ему шею, спросил:

— Вы не будете возражать, если я вначале кратко раскажу о том, как портрет попал на фронт?

— Конечно, конечно! — сказал редактор.

По ходу рассказа Овчаренко видел, как у его слушателей то загорались, то в гневе гасли глаза.

Закончив рассказ, Овчаренко опустился на стул, достал из кармана платок и смахнул с лица пот.

— Уморил я вас? — спросил он.

— Нисколько. Мы с большим удовольствием выслушали ваш удивительный рассказ, — ответил редактор. — А теперь я прочитаю вам нечто любопытное.

Он достал из ящика стола письмо.

— «Уважаемая редакция, — читал редактор. — Из заметки в вашей газете я узнал, что бывший офицер разыскивает гражданина, которому во время войны подарил портрет Ленина. Сообщаю, что в нашей школе имеется небольшой портрет Ленина, который сразу после войны подарил кто-то из русских. С тех пор и по сей день под этим портретом мы принимаем детей в пионеры. Может, речь идет именно об этом портрете?

г. Прешов».

— Думаю, что вам, товарищ Ржича, завтра нужно выехать в Прешов, и мы с нетерпением будем ожидать от вас добрых вестей, — сказал в заключение редактор, обращаясь к своему сотруднику.

— Хорошо, — ответил Ржича и, глядя на редактора, спросил: — Допустим, что это тот портрет, который нас интересует. Я, разумеется, попытаюсь найти того, кто его подарил, а как быть с портретом дальше?

Редактор вопросительно посмотрел на Овчаренко и ответил:

— После того, как вы им расскажете все то, что услышали сейчас от товарища Овчаренко, я уверен, что они примут правильное решение…

В тот год в Чехословакии стояла сухая, теплая осень. Утром Овчаренко по старой армейской привычке надел спортивный костюм и собрался на зарядку, но только он подошел к дверям — раздался телефонный звонок. «Кто бы это в такую рань?» — подумал, снимая трубку.

Звонил сотрудник газеты Ржича прямо из Прешова. Он рассказал, что видел портрет, о котором сообщали в редакцию. Но это не тот портрет.

— Жаль, но ничего не поделаешь. Спасибо, что позвонили. Значит, вы зря ездили?

— О, нет. Я привезу прекрасный материал.

Владислав Грабак возвратился из командировки поздно ночью. Дома уже все спали. Утром, как только он проснулся, к нему зашла старшая дочь с газетой в руках:

— Папа, ты читал это письмо русского? — спросила она.

— Читал, даже газету привез с собой. Жаль, дедушка не дожил. Помнишь, сколько раз он с восхищением рассказывал об этом необычном подарке?

— Папа, а ты не звонил в редакцию?

— Позвонить-то можно, да толку мало.

— А портрет? Ведь на нем написана клятва. Его бы надо возвратить тому русскому.

— Ты так считаешь? Это ведь подарок дедушки, а теперь, он, естественно, перешел к нам. А вообще-то, надо подумать…

— Знаешь, мы с мамой решили, что портрет следует возвратить, — не унималась дочь. — Для нас он память о дедушке, а для других — нечто намного большее.

— Хорошо. Я сегодня же позвоню в редакцию и узнаю их мнение…

— Папочка, ты извини нас, но мы с мамой уже позвонили. Там очень обрадовались и обещали прислать корреспондента, а еще сообщили, что тот танкист сейчас находится в Праге. Правда, интересно?

— Оказывается, вы с мамой тут уже все решили, а теперь спрашиваете моего совета? — засмеялся Грабак.

В это время зазвонил телефон.

— Грабак слушает… — поднял трубку хозяин квартиры и через секунду, прикрыв трубку ладонью, тихо сказал дочери: — Звонят из редакции…