Часть I. Кротик и Крокетт

Онлайн чтение книги Nevermore
Часть I. Кротик и Крокетт

ГЛАВА I

Весь долгий, душный, дряблый день, пригнетенный низко нависшими тучами, я просидел у себя в кабинете, вчитываясь в редких достоинств медицинский трактат. Его автор, известный доктор М. Вальдемар из Лейпцига, в предыдущем своем труде «Рецидив проказы и его причины» весьма способствовал уничтожению ауры сверхъестественных страхов, коими на протяжении веков окутывался этот тяжкий недуг. Одним блестящим усилием доктор Вальдемар перенес изучение сего древнего бича человечества, издавна погрязшее в примитивных суевериях, на вершины чистого знания.

Новый трактат Вальдемара, полностью поглотивший мое внимание в тот угрюмый вечер конца апреля, был также выдержан в духе просвещенного рационализма. Предмет был избран еще более отвратительный для утонченных чувств, нежели телесные уродства, производимые инфекцией лепры. Это была такая мрачная и болезненная тема, что даже под пером человека, столь чуждого чистому сенсуализму, как Вальдемар, она отдавала скорее готическими фантазиями, нежели натурфилософией медицины.

Том, выставленный напоказ в витрине почтенного книготорговца на Лексингтон-стрит, привлек мое внимание несколькими днями ранее. И в первую очередь взгляд мой остановился не на фамилии известного автора, а на заголовке, вытисненном золотыми буквами на зеленой коже: «Ингумация прежде Смерти, и как предотвратить ее». Несомненно, этот вопрос заслуживал серьезнейшего научного исследования, ибо из всех мыслимых ужасов, какие тревожат покой нашей души, трудно вообразить более жуткий, чем та страшная вероятность, которую затронул Вальдемар в своей новой книге. Я говорю, конечно же, о чудовищной — немыслимой — безумной вероятности быть похороненным заживо!

От чтения этого замечательного труда меня поначалу отвлекли неотложные личные дела. Теперь же, рассчитывая на достаточно продолжительный досуг, я уединился за дверью своей sancta sanctorum [1]Святая святых (лат.). — Здесь и далее прим. переводчика. и при печальном желтом свете настольной лампы посвятил большую часть дня внимательному изучению трактата Вальдемара.

Опираясь на изумительную эрудицию, верный признак гения, Вальдемар создал поистине энциклопедию знаний по этой страшной и отталкивающей теме. Уже названия глас давали полное представление о необычайном размахе его исследования: «Каталептический сон и другие причины преждевременного погребения», «Признаки смерти», «Риск поспешного бальзамирования», «Кремация как способ предотвращения преждевременных похорон», «Воскресение после видимости смерти» и «Псевдовоскресение после остановки жизненных функций при оспе» в числе многих других.

Едва ли есть необходимость упоминать, что сокровище сосредоточенных на этих страницах полезных и даже необходимых знаний с избытком окупало несколько высокую цену книги.

Однако всепоглощающий интерес был порожден не одной лишь практической информацией, и не ею в первую очередь. Еще более привлекли меня многочисленные документально подтвержденные случаи, которые Вальдемар извлек из медицинских сообщений со всех краев света: слишком часто злополучные наши собратья по человечеству подвергались жестокой агонии погребенных заживо. И хотя стиль Вальдемара, благодаря его добросовестным усилиям избежать малейших упреков в сенсационности, граничил порой с сухим педантизмом, один перечень подобных примеров был достаточно впечатляющ, чтобы побудить читателя к интенсивнейшему сопереживанию.

Во всяком случае, так было со мной.

Один пример, заимствованный из лондонского «Хирургического журнала», буквально поразил меня ужасом. То была история молодого английского джентльмена, который пал жертвой необычного недуга — каталепсии, обездвижившей его до такой степени, что даже лечащий врач принял его за мертвого. Соответственно, джентльмена положили в гроб и похоронили на семейном участке. Спустя несколько часов кладбищенский сторож услышал доносившую из-под земли тарабарщину. Призвали могильщика, отрыли гроб, сорвали с него крышку. В деревянном ящике лежал, бессмысленно лепеча, несчастный молодой человек, чьи волосы поседели, выбеленные смертным страхом!

Когда понемногу дар связной речи вернулся к нему, он сумел описать пережитые мучения. Хотя внешне он казался бесчувственным, на всем протяжении этой пытки слух его оставался ненарушенным, и он с обостренной ужасом отчетливостью воспринимал каждый звук, коим сопровождалось погребение: стук опущенной крышки, грохот катафалка, плач родных, горестный град падавших на крышку гроба комьев земли. И все же полный паралич не позволил ему ни звуком, ни жестом привлечь внимание окружающих к своему безнадежному состоянию, покуда крайнее отчаяние не извергло поток безумных воплей из самых недр изнуренной страхом души.

Что-то в этом рассказе до такой степени подействовало на мое воображение, что я остался сидеть над книгой, погрузившись в раздумье, и незаметно провалился в дневное видение — или, скорее, кошмар. Я утратил представление о времени. Знакомая обстановка — небольшая, сумрачная комната со скудной меблировкой и черной шторой на окне — словно растворилась, и тьма поглотила меня. Сжались удушающие объятия могилы.

Я уже не просто сопереживал страданиям заживо погребенных; я сам испытывал их столь же явно, как если бы мое все еще живое тело было по неведению опущено в могилу.

Я мог чувствовать, слышать, ощущать каждую подробность постигшего меня бедствия: нестерпимо сдавлены легкие — липнет к телу саван — давит гроб — равномерно стучит лопата могильщика — незримое, но внятное приближение Червя-Победителя.

Вопль истинной муки бился в моей гортани. Я раскрыл спекшиеся от ужаса губы, молясь, чтобы этот вопль избавил меня от несказанных терзаний в могиле.

Но прежде чем я испустил предсмертный крик (который, без сомнения, всполошил бы всю округу и причинил мне большое смущение), сквозь плотную ткань фантазии забрезжило смутное сознание действительного моего положения.

Внезапно я постиг, что звуки, принятые мною за стук лопаты, на самом деле представляли собой глухие удары в дверь: какой-то неведомый посетитель стоял у входа в мое обиталище, точнее — у входа в обиталище, которое я разделяю с возлюбленной тетей Марией и ее ангелоподобной дочерью, моей милой маленькой кузиной Виргинией.

Я вытащил из кармана носовой платок и, застонав от облегчения, утер влагу, что выступила на моем челе во время граничившей с явью фантазии. Отложив трактат Вальдемарара, я прислушался к тому, что доносилось от двери. Сначала раздались четкие шаги моей святой «Матушки» (так я любовно называю свою тетю в благодарность за ее материнское обо мне попечение), которая спешила отворить дверь. Затем, уже не столь разборчиво, донесся ее голос, приветствовавший посетителя.

Мгновение спустя уверенная поступь эхом отдалась в коридор, а затем последовал сильный, решительный стук в дверь кабинета.

Стряхнув с себя пережитый ужас, все еще льнувший к моей душе, я пригласил посетителя войти. Дверь резко распахнулась, и в проеме показался высокий широкоплечий человек. Мгновение он стоял так, неодобрительно озирая мое жилище, после чего вынес приговор столь громогласно, что его слова отдались в моих ушах, подобно пушечному выстрелу. И не только звучность этой реплики поразила меня, но и ее содержание.

— Чтоб я провалился — темно, как у крота в норе! — пророкотал незнакомец.

Столь неожиданным было замечание, что я инстинктивно повернулся в кресле и раздернул тяжелые шторы, заслонявшие окно у меня за спиной. Час был поздний (приближалось время ужина), погода плохая, а потому лишь скудный дневной луч присоединился к свету настольной лампы. Однако дополнительное освещение позволило мне лучше разглядеть гостя.

Впечатляющая фигура. Хотя роста ему немного недоставало до полных шести футов, сложения он был поистине геркулесова. Главным образом такое впечатление производила очень прямая, военная осанка и необычайная ширина плеч и груди. Густые черные волосы обрамляли не менее выразительное лицо. Что-то в этих чертах — пронзительно-голубые глаза, ястребиный нос, выдающийся вперед подбородок — говорило о безграничной силе, таящейся внутри, и о решимости. К этому следовало добавить не столь явное, но все же отчетливо ощутимое добродушие. И все же самой замечательной особенностью этой физиономии был густой румянец, предполагавший суровую жизнь на открытом воздухе.

Последнее наблюдение подтверждалось и одеждой: хотя это был вполне безукоризненный с точки зрения покроя и моды костюм — сюртук с высоким воротником, серые в полоску брюки, накрахмаленная манишка и лазоревый галстук, — формальное облачение явно стесняло своего хозяина, привыкшего, по-видимому, к более свободному наряду фермера или охотника.

Я сделал эти наблюдения в первые несколько секунд визита. Незнакомец не спешил представиться, и, твердо вознамерившись безотлагательно выяснить его личность, я уже раскрыл было рот и хотел заговорить. Но прежде, чем я успел задать вслух свой вопрос, мой посетитель извлек из кармана сложенный лист бумаги и широким жестом развернул его.

— Сдается мне, лучше сразу сказать, кто я такой, пока вас землетрусение не разразило от любопытства, — заговорил он с явным провинциальным выговором. Что-то странно знакомое почудилось мне в его манере говорить, как будто я слышал прежде этот голос. Где я мог его слышать, оставалось для меня загадкой, поскольку видел я этого человека впервые — в этом сомнений не было. — Как тут будешь читать при таком скверном свете! — проворчал он, так и эдак поворачивая свою бумажку.

Сосредоточив внимание на сем предмете, я отметил, что он представляет собой печатную страницу из книги или журнала. Неровный правый край листа служил очевидным доказательством того, что страница была вырвана небрежно или же во гневе.

Найдя удобное для себя положение, незнакомец принялся читать вслух — судя по манере исполнения, это занятие было ему не вовсе чуждым, однако и не слишком привычным. Некоторые запинки отнюдь не убавляли выразительности этой декламации, оживлявшейся колоритными ругательствами.

— «Сверх того, мы считаем это про… произведение предо-су-дительным» — челюсть сломать можно, чтоб меня разорвало! — «из-за обилия встречающихся в нем вульгарных выражений…»

Развлечение, которое могло бы доставить мне это зрелище, быстро сменилось недоумением, поскольку я не мог не признать мой собственный текст — отрывок из статьи, которую я недавно предоставил многообещающему новому журналу мистера Томаса Уайта «Южный литературный вестник».[2]С издававшимся в Ричмонде «Южным литературным вестником» По сотрудничал в 1835–1838 гг. Томас Уиллис Уайт редактировал его с 1834 г. до своей смерти в 1843 г.

Я начал уже прозревать истину, но тут меня отвлек оживленный шум под окном. Казалось, будто там собралась стайка болтливых школьников. Хотя слова разобрать было трудно, интонацию восторженного изумления я бы ни с чем не спутал.

Мой же посетитель твердо вознамерился довести чтение до конца:

— «Если автор желает выставить себя на посмешище, это его личное дело. Но мы не видим резона поддерживать такое начинание и самих себя могли бы упрекнуть в попустительстве, если бы не предостерегли несведущих против подобной стряпни».

Этим суровым, хотя и вполне заслуженным выводом заканчивалась моя статья, а с ней — и декламация незваного гостя. Оторвав свой взгляд от бумаги, он скомкал ее и, не церемонясь, швырнул на мой рабочий стол.

— Итак, сэр, — произнес он, уперев руки в боки и с вызовом взирая на меня. — Полагаю, вы не станете отрицать, что эти не-бла-госклон-ные слова написаны вами?

— Ни при каких обстоятельствах я бы не отрекся от своего мнения! — холодно возразил я. — Но я настаиваю на своем праве получить объяснение: по какой причине вы вторгаетесь в мой дом?

— Ну, если до сих пор не скумекали, не так уж вы востры, как люди думают, суда по вашим цветистым оборотцам.

Эта отповедь вызвала у меня такое возмущение, что, невзирая на явное физическое превосходство противника (не говоря уж о том, что мои туго натянутые нервы были окончательно измотаны изучением книги Вальдемара), я приподнялся с места, готовый вышвырнуть наглого незнакомца из своего кабинета.

Но в этот самый момент вновь раздались шаги, и в комнату ворвалась какая-то низкорослая фигурка. Я узнал Джимми Джонстона, младшего сына купца, проживавшего в соседнем доме. За ним по пятам следовало с полдюжины закадычных друзей. Все они столпились в дверях, маленький Джимми возвел очи горé, по лицу его разлился восторг, словно он созерцал одно из признанных чудес света: покрытые снегом вершины могучих Скалистых гор, например, или ревущие водопады Ниагары.

— Это… это взаправду вы? — почтительно пролепетал наконец мальчишка.

Из объемистых недр незнакомца вырвался громкий хохот. Наклонившись, он отечески положил ладонь на плечо оторопевшего мальчишки.

— Вот именно, малец. Чтоб меня пристрелили, если ты не проворней умишком, чем некоторые повзрослей тебя. — Выпрямившись во весь рост, он запрокинул голову и проревел: — Я — полковник Дэвид Крокетт, он и есть. Наполовину конь, наполовину аллигатор с крепкими челюстями черепахи в придачу. Я стреляю метче, бегаю быстрее, ныряю глубже, дерусь крепче — и пишу лучше — любого другого человека во всей стране. — И, уставившись прямо на меня, кровожадно ухмыльнулся: — И я намерен живьем содрать кожу со всякого ползучего кротика, который посмеет заявить обратное!

ГЛАВА 2

В КОМНАТЕ СГУСТИЛОСЬ НАПРЯЖЕННОЕ МОЛЧАНИЕ, подобное моментам электрически заряженной тишины, отделяющей один раскат грома от другого. Хотя длилось оно недолго, я успел отчасти собраться с мыслями.

С тем фактом, что нависающая надо мной фигура доподлинно является прославленным полковником Крокеттом, я уже смирился. Кто бы другой, кроме этого персонажа, мог до такой степени оскорбиться критикой опубликованного им мемуара (надо сказать, абсолютно лишенного литературных достоинств или интересного сюжета)? Утомительный перечень подвигов Крокетта в качестве охотника, воина и провинциального оратора рисовал портрет автора — грубияна и недоучки, который превыше всего гордился истреблением четырех дюжин представителей вида Ursus americanus [3]Американский черный медведь (лат.). за один месяц.

Явные недостатки этого произведения нисколько не умаляли его привлекательности в глазах широкой и вульгарной публики. Во всех книжных лавках страны можно было обнаружить множество экземпляров книги Крокетта, в то время как бесценные шедевры пребывали во тьме забвения. Подобная несправедливость терзает сердце каждого писателя, вынужденного следовать своему высокому призванию по суровому пути материальных трудностей.

Спешу заметить, что хотя и собственное мое положение было крайне тяжким, личные сантименты ни в коей мере не окрашивали моих суждений. Мои обзоры соответствовали самым строгим требованиям, и к ним отнюдь не примешивалась зависть, коей мог бы поддаться менее объективный критик.

А в данный момент мой гнев был вызван не столько незаслуженным успехом книги Крокетта, сколько издевательской ремаркой, только что отпущенной самим автором. Он сравнил меня, по крайней мере, намеком, с заурядным насекомоядным, с «ползучим кротиком», как он своеобразно выразился. Я догадывался, что то была довольно забавная игра слов, хотя и не мог судить, случайная эта оговорка или же злонамеренный каламбур.

Выпрямившись на стуле, я в упор встретил дерзкий взгляд Крокетта.

— Вижу, полковник Крокетт, вас удручает высказанная мною невысокая оценка вашего автобиографического повествования, — заговорил я. — Полагаю, такова естественная реакция всякого автора, чьи усилия не стяжали признания со стороны лиц, облеченных правом судить. Если вы посетили меня с целью уяснить эстетические принципы, на которых основано мое суждение, я рад буду служить вам. — Я выдержал краткую паузу, чтобы подчеркнуть эту мысль. — Но со своей стороны я должен прежде всего потребовать от вас объяснений непозволительного отзыва обо мне как о кротике, то есть о существе, отвратительном на вид и к тому же полуслепом! Полагаю, вы имели в виду сказать «критик»?

Гость наморщил лоб, явно озадаченный моими словами.

Когда я закончил, он вытянул губы, имитируя беззвучный свист.

— Что меня повесили, если у вас прямо изо рта не выходит златообрезанная, вручную отделанная, по семь долларов экземпляр Декларация Независимости, — заявил он. — Вас послушаешь, так мозги высохнут, как вчерашнее белье на ве-веревке. Что до меня, может, я каких ваших высоколобых слов и не знаю, но всегда отвечаю за свои. Можете именовать себя критиком, коли вам угодно, а по мне, вы и вам подобные — попросту скопище кротов-паразитов, бесполезных маленьких критиков, которым только и есть дело, что копаться под ногами и досаждать добрым людям.

Оскорбление, и без того нестерпимое, сделалось еще хлеще, когда толпа юных приверженцев Крокетта приветствовала его буйным хохотом. Грудь моя воспламенилась негодованием. Я поднялся со стула, сделал шаг вперед, обойдя письменный стол, и остановился прямо перед наглым жителем границы. Стоя вплотную к нему, я вновь был поражен исходившей от него аурой грубой физической силы. Он источал этот запах, как более утонченные люди — аромат кельнской воды. Выпрямившись во весь рост, я обратился к нему так:

— Возможно, обстановка, в коей вы застали меня ныне, создает ложное впечатление обо мне как о натуре чуждой мужественных забав. В таком случае вы грубо ошиблись. Я — гордый потомок рода, привыкшего к воинской службе. Сам маркиз де Лафайет[4]Мария Жозеф маркиз де Лафайет (1757–1834) — французский политический деятель, участник американской Войны за независимость. публично воздавал хвалу героическим подвигам, совершенным моим дедом, генералом Дэвидом По,[5]Дэвид По (1742–1818) — активный участник Войны за независимость. во имя американской свободы. Что до меня самого, в архивах армии Соединенных Штатов и военной академии Уэст-Пойнта имеются красноречивые доказательства моей доблести. И хотя воинственный задор несколько чужд моему темпераменту, я не уклонюсь от боя, когда задета моя честь, и могу повторить вслед за Стратфордским Лебедем и его меланхолическим принцем: «Я не горяч, но я предупреждаю: отчаянное что-то есть во мне».[6]У. Шекспир, «Гамлет», акт V, с. 1. Пер. Б. Пастернака.

Эта речь произвела потрясающий эффект на Крокетта: пока я говорил, глаза его подернулись тусклой пленкой, словно сам натиск моего красноречии лишил его сил. С минуту он тупо глядел на меня, разинув рот. Потом встряхнулся и ответил:

— Про стратского лебедя не знаю, что за птица, и с механическими принцами и принцессами не имею чести знаться. Но вот что я знаю, Крот! Какой-то тип прочел эту статью и послал ее мне. Тот, кто это сделал, оказался желтопузым и имени своего не приписал, но, впрочем, я кое-чего смекаю…

Может, ты тут в своем курятнике и не слыхал, но у меня нынче в правительстве набралась целая шайка неприятелей, которые только и думают, как бы меня дураком выставить. Сам Великий Вождь хлопочет, чтобы меня не выбрали на второй срок, потому как не может держать меня на поводке, сколько б ни старался. Дэви Крокетт сам себе хозяин, я не стану служить по свистку Энди Джексона,[7]Эндрю Джексон (1767–1845) — национальный герой англоамериканской войны 1812–1814 гг., жестоко подавлял индейские восстания. В 1815 г. получил кличку «Старый Гикори». Седьмой президент США в 1828–1836 гг. Политическая группировка, образовавшаяся вокруг Джексона, положила начало Демократической партии. да и любого другого, кто бы ни лез в господа… Эта твоя статья — как раз тот порох и свинец, которыми враги мои постараются меня ухлопать.

Выходит, я невежа и хвастун и тому подобное. Вот что я тебе скажу, Кротик: говорить ты умеешь — что да, то да. На словах мне за тобой не угнаться. Но эта моя книга честная, и я старался писать ее, как мог. Может, что с грамматикой или правописанием неладно, но пока ты учился ставить точки над «i» и черточки в «t», я дрался с краснокожими в большой войне бок о бок с самим Старым Гикори, когда он еще не был такой важной шишкой.

В искренности этой речи невозможно было усомниться, хотя суть ее по-прежнему ускользала от меня. Я прямо спросил Крокетта, с какой целью он меня разыскал.

— Да это ж виднее, чем завитки на заду бизона! — был ответ. — Хочу, чтоб ты извинился письменно в том самом моднючем журнале.

— Немыслимо! — вскричал я. — Вы требуете, чтобы я преступил священнейший принцип моей профессии. Подобно поэту, критик откладывает всякое попечение, кроме безусловной, несгибаемой верности вечным законам художественной истины.

— Чтоб тебя освежевали, Крот! — возопил Крокетт. — Ты и словечка в простоте сказать не можешь!

— Вот вам мое слово, полковник Крокетт: я не могу — не стану — исполнять вашу просьбу.

Крокетт раздул щеки, потом выдохнул, пожал массивными плечами и заявил:

— Полагаю, другого выхода нет. Придется нам драться, Кротик!

Вся юная публика испустила радостный вопль, вырвавшийся словно из единой глотки:

— Драться! — заорали они. — Мистер По и Дэви Крокетт будут драться!

Взмахом обеих рук Крокетт угомонил мальчишек:

— Нет, погодите, мальцы. Нельзя нападать на человека в его собственном доме. Дэви Крокетт так не поступает. — И, вновь устремив на меня пристальный взгляд, он добавил: — Кротик, я даю тебе время поразмыслить до завтрашнего утра. Найдешь меня в пансионе миссис Макриди на Говард-стрит. Жду тебя там после завтрака с ответом: либо извинения, либо добрая старая кулачная потасовка, пока одного из нас за ноги не вытащат.

До той минуты я мирился с наглостью полковника Крокетта из свойственной каждому благовоспитанному южанину любезности, но вызов, брошенный мне в моем же обиталище, оказался последней каплей, и эту провокацию я стерпеть не мог. Распрямив плечи, я ответил на ультиматум полковника единственным способом, какого нахал заслуживал: растянувшей мои губы презрительной гримасой.

Игнорируя меня, Крокетт полез в карман жилетки за часами.

— Гром небесный! Нужно гнать, а то опоздаю на ужин, который молодые виги[8]В США виги — партия федерального единства, «предки» республиканцев. устроили в мою честь в отеле Барнума![9]Финиас Тейлор Барнум (1810–1891) — американский импресарио, «отец рекламы», создатель цирка.

— Дэви, Дэви! — взмолился детский голосок. То был малыш Джимми Джонстон. — Ты еще не рассказал нам о своих приключениях.

Крокетт снисходительно усмехнулся:

— Знаешь что, парень: почему бы тебе с приятелями не проводить меня чуток, а я по дороге такую историю вам заверну — мало не покажется.

В ответ раздалось дружное «ура!».

— Ну-ка, ну-ка, — начал Крокетт, поглаживая чисто выбритый подбородок. — А вот слыхали вы, ребята, про то, как я спас все живое на земле от огня и жара, оторвав хвост комете Галлея?[10]Эдмунд Галлей (Халли, 1656–1742) — английский астроном и геофизик. Предсказал время нового появления (1758) т. н. кометы Галлея, доказав наличие периодических комет.

Он бросил мне на прощание взгляд, ясно говоривший: «Увидимся утром, мистер Крот!» Развернулся на каблуках и в сопровождении маленького отряда увлеченных слушателей удалился, оставив дверь кабинета широко распахнутой.

ГЛАВА 3

Сон не снизошел ко мне в ту ночь. Вспоминая ультиматум Крокетта и нестерпимую наглость его поведения, лежал я в сумраке своей спальни и прислушивался к неистовству грозы, бушевавшей за стенами моего убежища.

Плотные тучи, весь день омрачавшие небо, с наступлением ночи перестали сдерживать свой гнев. Эта яростная буря казалась зримым воплощением моего внутреннего беспокойства и словно подтверждала философские взгляды так называемых трансценденталистов,[11]Трансценденталисты — кружок американских философов и писателей, основанный в 1836 г. которые считают многообразные феномены Природы внешним проявлением состояния человеческой души.

Нам с Крокеттом предстоял поединок — это было неминуемо. Его нахальное требование, не говоря уж о непозволительной манере держаться, оставляло возможность лишь кровавого исхода нашего разногласия. Но да не полумает читатель, что тревога души моей была порождена исключительно эгоистическими заботами, — о нет, хотя сама по себе перспектива рукопашной с печально знаменитым пограничным «хулиганом» была глубоко мрачной. Дикость забияк из захолустья широко известна и весьма прискорбна. Презрев правила честной игры, которыми руководствуются affaires d'honneur [12]Дела чести (фр.). у всех цивилизованных народов, эти грубияны в пылу битвы прибегают к самым варварским выходкам и не останавливаются перед тем, чтобы выдавить глаза, укусить за нос или еще как-нибудь изувечить лицо и тело противника. Я сам имел случай наблюдать кровавый бой без правил между двумя коренастыми кентуккийцами, и в результате этой схватки рука одного из бойцов оказалась так изгрызена, что потребовалась неотложная ампутация.

Готовность Крокетта к подобным кровожадным выходкам подтверждалась не только гласными сообщениями, но и его собственным хвастовством. Автобиография представляла собой повесть о подвигах необузданной физической силы.

Этот человек измерял свою славу количеством убитых медведей, истребленных «диких котов» и скальпированных индейцев, а любимым ружьем дорожил до такой степени, что дал ему ласковое прозвище «Бетси».

И все же, несмотря на его провинциальную похвальбу, я не был сверх меры встревожен предстоявшим поединком с Крокеттом, который как-никак проживал последние годы в более утонченной среде политического центра нашей страны, в milieu [13]Среда (фр.). которая, несомненно, должна была смягчить его природную свирепость.

Более того, вопреки заметному различию в телосложении, я был уверен в своей способности сразиться даже со столь грозным противником, как Крокетт. Подобно многим талантливым людям (не скажу «гениальным», ибо подобное звание, хотя бы и вполне заслуженное, должны присваивать нам другие), я постоянно навлекал на себя зависть менее счастливых смертных, которые давали исход своим недобрым чувствам в клеветнических нападках. Каждый, кому известна моя подлинная репутация, может подтвердить, что я никогда не оставлял подобные оскорбления безнаказанными, сколь бы силен ни был враг, бросивший мне вызов..

Итак, я вынужден был раз за разом применять навыки кулачного боя для защиты своей Чести, обрушив на очередного подонка справедливое возмездие в виде хорошей трепки.

Словом, пет — как я уже сказал, не тайная тревога о собственной безопасности томила мой дух, лишая ночного покоя и сна, ибо трусость столь же чужда моей природе, как малодушие — природе пантеры. Но меня пожирало беспокойство о судьбе двух возлюбленных творений, драгоценнейших для моего сердца: моей преданной Матушки и ее нежной дочери Виргинии. Сознавая, в какой степени их счастие зависит от моего благополучия, я страдал от мучительного предчувствия горести, в которую мне предстоит их повергнуть.

Достаточно было бы упоминания о грозящей мне схватке с Крокеттом, чтобы возбудить в душе каждой трепет жесточайшей тревоги. Но и скрывать от них истину казалось столь же прискорбным и противным священной атмосфере взаимного доверия и близости, в коей обитали три наши родственные души. Признаться или утаить — вот дилемма, повергавшая мой разум в водоворот тягостной нерешимости.

Так тянулись долгие часы — о, сколь жестокая медлительность! — покуда пред моим усталым взором в погребальном сумраке спальни не материализовалось сияющее видение. Светлые образы моих любимых мерцали во все окутывающей тьме осязаемым блеском опийной галлюцинации.

Я видел перед собой простое, но милое лицо тетушки Марии, которую я обожал как истинную свою мать, превыше того милого, давно покинувшего нас создания, которое дало мне жизнь, а рядом с этим смиренным обликом проступали нежные черты моей милой маленькой кузины Виргинии, к которой я чувствовал самую пылкую приверженность, какую только может чувствовать брат к возлюбленной сестре. Сила моей страсти к этому небесному творению была столь велика, что я не мог бы помыслить себе жизни без ее ангельского присутствия, и потому был преисполнен решимости привязать ее навеки к своему сердцу священными узами брака.

Практические соображения вынуждали отсрочить осуществление этого замысла, ибо Виргиния лишь недавно справила двенадцатилетие, и ей предстояло еще достичь того возраста, который с незапамятных времен принято считать порогом зрелости.

Сидя на постели и всматриваясь в жизнеподобные фантазмы , проплывавшие и пульсировавшие перед моими бессонными очами, я стал замечать медленную, но очевидную перемену в лице моей ангелоподобной Виргинии. Постепенно, однако с роковой неотвратимостью, живой цвет безупречной кожи сменился тусклой и мертвенно-бледной окраской, губы, цветущие первым цветом юности, иссохли и вытянулись, пухлые щеки стали восковыми и запали, безжизненная бледность растеклась по широко распахнутым, подернутым влагой очам, по небесным светилам, которые лишь мгновением ранее сияли чистейшим небесным светом. Мои же глаза расширились в изумлении, я задыхался от несказанного ужаса, который и сейчас едва могу описать. Жуткая метаморфоза совершалась у меня на глазах, и чудный облик возлюбленной Виргинии, кузины, сестры моей души, невесты, неотвратимо преображался в чудовищное видение бледного, безжизненного трупа!

Трепетный стон заполнил мой слух, пронзительный, как плач погибшей, терзающейся души. Я дико озирался по сторонам в поисках источника этого пугающего звука, покуда не понял, что исходит он из моих дрожащих уст. Тем временем загробное видение начало мерцать, как угасающее пламя свечи, и рассеялось, словно унесенное влажным ночным ветром, просочившимся в щели моего окна.

Сердцебиение немного улеглось, и я задумался над смыслом явившегося мне жуткого видения. Что прорицало оно? Напрашивалось очевидное объяснение: я не мог, не смел извещать своих любимых о предстоявшей мне битве. Мысль, что я подвергнусь физической опасности, поразит их нежные сердца смертельным ударом. Я должен принять это испытание один на один.

Поспешно поднявшись с постели, я ощупью пробрался в кабинет и сел: за письменный стол. Грудь набухала тем глубоким поэтическим чувством, кое можно уподобить лишь терзанию юноши, чья возлюбленная скончалась в губительных объятиях чахотки (ибо что может пробудить в нас столь печальные и в то же время поэтические чувства, если не смерть красивой молодой женщины?). Я зажег свой масляный светильник, взял в руки перо и дал исход снедавшей меня страсти в песни, чьи пылкие звуки вполне выражали мою неистовую любовь к драгоценной Виргинии. Строфы, которые я позднее озаглавил «Дорогой сестрице», звучали так:

В тот час, когда явилась ты на свет,

С небес к тебе явились серафимы

На крыльях огненных, неся привет

Тебе, превыше всех любимой, —

Как некогда к Младенцу шли цари.

И ты меня сверх меры одари

Свободою от скорби и тревоги

И раздели тот дар, что дали боги.

Любовью сердце сражено,

Жизнь за тебя отдать готово,

Хоть ты моею стать женой,

Дитя, пока не держишь слово.

Хоть, кажется, еще далёко —

Без суеверия жду срока,

И лишь в твое тринадцатое лето

Твоей любовию душа будет согрета.

За каждый вздох души твоей

Я прозакладываю душу,

И ясной глубины твоей

Покой вовеки не нарушу.

В твоих очах мой свет сияет,

Твой лепет сердце согревает,

Я — твой жених, и ты — невеста,

И мы в могилу ляжем вместе.

Пока я заканчивал свое сочинение, буря улеглась. Ночь сменилась рассветом, и первые водянистые лучи проникали сквозь прозрачные ставни окна. Возвратившись в спальню, я направился к умывальнику и, совершив утренний ритуал, облачился в привычный наряд: черный сюртук, черную жилетку, черные брюки и черный галстук.

Я присмотрелся к своему отражению в зеркальце для бритья и отметил прискорбную перемену, вызванную бессонной и тревожной ночью: по лицу растекалась тусклая, но явно болезненная бледность, темные морщины спускались от носа к уголкам рта и до самого подбородка. Под обоими глазами свисали большие мясистые мешки, чей сизый колорит решительно противоречил необычайно анемической окраске моей кожи. Глаза также приобрели аномальный цвет — бледные шары, испещренные тонкой алой паутиной лопнувших капилляров.

Вопреки внешним приметам физической усталости и избыточной, даже болезненной активности мозга, в самом расположении черт моего лица, в складке губ и выражении глаз со всей очевидностью сказывалась решимость и целеустремленность. Этот облик должен был сразу убедить противостоящего мне врага, что он имеет дело не с заурядным противником, а с человеком, одаренным тем же непобедимым духом, с каким древле Давид сразил героя филистимлян Голиафа и Леонид, спартанский воитель и царь, держал прославленную в веках оборону Фермопильского ущелья.

Выйдя из спальни, я расслышал доносившиеся из нашей кухоньки мирные звуки — то моя неутомимая Матушка, по обычаю, поднялась на рассвете, чтобы с набожным усердием исполнять повседневные свои обязанности. Уютное тепло разливалось вкруг печки, на которой уже закипала в кастрюле вода. Приблизившись к Матушке со спины, я любовно обхватил ее за плечи, отчего она слегка подпрыгнула, резко втянув в себя воздух.

— Ой, Эдди! — произнесла она, обернувшись ко мне и одной рукой стягивая на груди складки домашнего платья. — Как ты меня испугал!

— Где Виргиния? — спросил я, запечатлев сыновний поцелуй на румяной тетиной щеке.

— Еще в постели.

— Спит мертвым сном, — со вздохом откликнулся я. — Таков сон невинных душ.

Широкий лоб Матушки нахмурился, когда она вгляделась в меня.

— Боже мой, Эдди, но ты-то какой изнуренный! Опять плохо спал?

Меланхолическим кивком я дал понять, что ее наблюдение соответствует истине.

— Дремота, сия благословенная, но ветреная благодетельница, скрыла чашу непента от моей души.

Тетя долго еще всматривалась в меня, прежде чем переспросить:

— Я так понимаю, это значит «да»?

— Именно этот смысл я и подразумевал.

Она погладила меня по щеке.

— Бедный мой мальчик, все-то переживаешь, — посочувствовала она. — Может, тебе спалось бы лучше, если б ты меньше времени проводил взаперти в душной комнате, размышляя о смерти и преждевременных похоронах и о всяком таком. Попытался бы написать что-нибудь более… жизнерадостное. Взять хотя бы прелестное стихотворение мистера Лонгфелло «Деревенская кузница».[14]Генри Уодсворт Лонгфелло (1807–1882) — американский поэт. Ты мог бы сочинить такую же милую вещицу, стоит тебе только захотеть.

Искреннее, пусть и несмысленное добродушие моей доброй, дорогой Матушки вызвало у меня кроткую и снисходительную улыбку, не без примеси, однако, горестного сознания того, что человек, одаренный творческим гением, всегда останется непонятым даже теми, кто более других сочувствует его порывам.

— Ох, Матушка! — воскликнул я. — Неужели вы никогда не поймете? Подлинный художник стремится придать форму зыбким фантасмагориям нашей души, окутанным тайной формам и изменчивым обликам, которые, словно кошмарная чреда подземных бесов, исходят из глубочайших недр его истерзанного мозга и стесненного сердца!

Матушка поморгала, безответно взирая на меня.

— Выпей-ка чаю, это поможет, — решила наконец она.

Я присел к столу и сделал первый глоток благоуханного напитка, налитого заботливыми Матушкиными руками. Живительное тепло согрело мои внутренности, и огонь, пылавший в чреве печи, разлился теперь в моих собственных органах.

Осушив чашку, я вскочил и прижал Матушку к груди.

— Я должен спешить по делу неотложной важности! — воскликнул я. — Ваше зелье все во мне воспламенило!

— Неужто? — сказала она, в задумчивости касаясь пальцами губ. — Надо было подождать, пока немного остынет.

Ее милое простодушие вновь исторгло смех из моей груди. Пройдя через кухню, я приостановился в дверях и обернулся к ней.

— Не могу с достоподлинностью предсказать, в котором часу возвращусь, — вскричал я. — Но будьте уверены, к тому моменту, когда вы вновь со мной встретитесь, я сумею отстоять честь имени По, кое я с гордостью ношу!

— Не забудь шляпу, милый, — предупредила меня заботливая женщина. — Глядишь, снова непогода разгуляется.

В самом деле, хотя дождь приутих, небо все еще было окутано серой дымкой. Угрюмые свинцовые тучи, казалось, опустились на самые крыши города. Но, в противоположность вечернему настроению, нерассеявшийся мрак природы не находил теперь отклика в строе моей души. То ли это произошло благодаря живительному эффекту горячего питья, поднесенного мне Матушкой, то ли сама ее любовь согрела меня.

Не скажу наверное. Во всяком случае я проникся свирепой решимостью и готовностью преподать самонадеянному Крокетту урок этикета, который не скоро изгладится из его памяти.

Увы, этому бодрому настрою не суждено было продлиться. Когда я пробирался по улице среди луж, истошный, неземной вопль дрожью ужаса поразил все фибры моего существа.

Я замер, не успев сделать шаг, парализованный страхом. И в это мгновение представитель мужского пола кошачьих выскочил справа от меня из проулка между двумя домами. Шкура его чернела полуночной тьмой, и когда он призраком метнулся поперек моего пути, сердце мое дрогнуло, оцепенело, упало во мне, сжатое внезапным и сильным спазмом суеверного предчувствия!

ГЛАВА 4

Заведение, в котором проживал Крокетт, содержала миссис Эльмира Макриди, пожилая вдова, знакомая мне только по имени, хотя ее покойный супруг пользовался в нашем городе столь громкой репутацией, что, никогда не встречавшись с ним лично, я также имел представление о его замечательной судьбе. Джуниус Макриди, один из наиболее успешных предпринимателей Балтимора, славился не только размерами своего состояния, но и тем, что использовал это богатство на нужды просвещения. Будучи совершенно свободен от филистерства, печально характерного для его сословия, он всю жизнь был предан искусствам, и его искренняя приверженность высокой задаче облагораживания общественных вкусов неоднократно проявилась в форме щедрого, однако ненавязчивого покровительства.

Но в последние годы жизни этот достойный джентльмен сделался жертвой столь прискорбного упадка в делах, что лишился почти всего своего состояния. Удар оказался не менее катастрофическим и для его здоровья, так что через несколько месяцев после своего финансового краха мистер Макриди скончался, оставив престарелую вдову в до крайности стесненных обстоятельствах. Она лишилась всего мирского богатства, не исключая роскошный особняк, в котором они с супругом прожили долгие счастливые годы брака, и переехала в скромное жилище на Говард-стрит, которое одно лишь уцелело из ее наследства, и нашла источник существования, сдавая комнаты постояльцам.

К числу культурных учреждений, которые опекал в расцвете своего благополучия мистер Макриди, принадлежал и пришедший ныне в упадок театр «Маджестик» на Албермарл-стрит. Это великолепное здание, превращенное в табачный склад, все еще высится священным храмом в тайниках моего сердца, ибо здесь состоялось триумфальное выступление той очаровательной и злополучной женщины, чьему существованию обязан я собственной жизнью. Я подразумеваю, естественно, свою дивную, давно покинувшую мир мать, актрису Элизу По,[15]Элизабет По (урожденная Арнолд) умерла в 1811 г. увы, развязавшую узы земного существования в нежном возрасте двадцати четырех лет, менее чем через три года от моего рождения. Вплоть до сегодня к числу самых драгоценных моих реликвий принадлежит пожелтевшая вырезка из «Ежедневной газеты Балтимора», восхваляющая блестящее исполнение ею роли Лидии Лэнгуиш в «Соперниках» Шеридана.[16]Ричард Шеридан (1751–1816) — английский драматург. Пьеса «Соперники» впервые поставлена в 1775 г.

Поскольку я, бродя без цели по городу, неоднократно проходил мимо пансиона миссис Макриди, мне было известно, что расположен он в тихом квартале, вдалеке от шумного делового центра. На этом основании я полагал, учитывая ранний час своего прихода — не было еще и восьми утра, — что Говард-стрит будет почти, если не вовсе, безлюдной. К величайшему своему удивлению, завернув за угол, я столкнулся с немалой толпой, собравшейся непосредственно перед входом в пансион. Можно было подумать, будто публику известили о предстоящей схватке между мной и Крокеттом и она собралась поглазеть на такое зрелище!

Вполне в духе Крокетта, подумал я, превратить наше частное дело в вульгарный спектакль, подобно тому, как он сам из безвестного провинциала сделался самозваным «Королем Дикого Запада». Ибо гений Крокетта (если уместно применить возвышенный термин в подобном случае) заключался не столько в его способностях государственного мужа (к этой роли он обнаруживал весьма заурядную склонность), а в природном даре устраивать аттракцион. Его жажда славы, не говоря уж о стремлении угождать грубым потребностям народных масс, казалось, не имела пределов.

Едва ли нужно уточнять, что вопреки его притязаниям на звание писателя подобные склонности идут вразрез с подлинным достоинством литератора, чья слава в значительной степени основывается на решимости вершить свое призвание наедине с собой и терпеть — порой на протяжении многих лет — полное безразличие, а то и откровенное презрение тупой и несмыслящей публики.

При виде толпы, собравшейся перед пансионом, мои понятия о приличиях были настолько задеты, что я чуть было не отказался от всего предприятия и не возвратился к себе домой, оставив в пренебрежении наглый вызов Крокетта. Но я успел уже настолько приблизиться к конечной цели своего пути, что различал необычное выражение на лицах собравшихся — ничего общего с возбуждением, какое можно было бы ожидать при данных обстоятельствах, а явное замешательство и даже испуг. Подойдя вплотную, я расслышал встревоженное бормотание и разобрал отдельные слова: «Убийство… резня… несчастная старуха!»

Это пробудило во мне любопытство, и, обратившись к тому из зрителей, кто оказался поблизости (это был плотного сложения усатый господин, стоявший с краю толпы), я спросил его, по какой причине собрались здесь все эти люди.

— Как, вы не слыхали? — отвечал он. — В этом доме совершилось ужаснейшее преступление.

— Преступление! — вскричал я. — Какого рода?

— Зверское убийство! — сказал он. — Бедная вдова Макриди! Зарезана, аки агнец, в собственной спальне!

Услышав эту весть, я задохнулся от ужаса.

— Кто же преступник?

— Тайна пока не разгадана. В сию минуту офицеры полиции находятся внутри, расследуя это чудовищное злодеяние.

— Да, — вставила благообразная матрона, стоявшая позади джентльмена и сжимавшая на своей обширной груди вязаную шаль. — А помогает им не кто иной, как полковник Дэви Крокетт, который, на счастье, остановился в этом самом заведении, как приехал к нам в город.

— С помощью Дэви полиция без промедления схватит преступника. — Эта мысль прозвучала из уст молодого человека, чей продуманный, чтобы не сказать щегольской наряд, совершенно неподобающий для раннего утреннего часа, безошибочно выдавал в нем денди.

— Если б подобные чувства были уместны, я бы даже отчасти пожалел убийцу! — провозгласил джентльмен с усами. — Коли он попадется в руки Дэви, не понадобится уже ни судья, ни палач.

— Верно сказано! — подхватил «денди». — Помните, как Дэви расправился с пресловутой шайкой речных пиратов на Миссисипи и их главарем Эфраимом Пакером? Об этом писали в «Альманахе Крокетта» за прошлый месяц.

— Помню ли я! — отвечал первый собеседник. — Лишь вчера я зачитывал супруге вслух красочные подробности этого изумительного приключения. Она преисполнилась восторга, едва мы дошли до той сцены, когда Дэви, отчасти выведенный из строя пистолетным выстрелом трусливого помощника Пакера Уикета Финни, сумел-таки побороть его в смертельной кулачной схватке!

— Не говоря уж о той отваге, с какой Дэви, вооруженный лишь своим охотничьим ножом, «Великим Мясником», разделался, по крайней мере, с полудюжиной кровожадных головорезов!

Покуда эти двое угощали друг друга подробностями вымышленных похождений Крокетта — причем доверчивость этой замечательной парочки ни в малейшей степени не омрачалась очевидной невероятностью подобных подвигов, — я отвлекся от их беседы и сосредоточил внимание на потрясающем известии, которое только что было мною получено. Хладнокровное преступление, свершившееся в этом самом доме, казалось знаком темных сил, жутким воплощением того тягостного предчувствия, кое охватило меня в тот миг, когда мой путь пересекла черная кошка. Очевидно, здесь крылось нечто большее, нежели простое, но страшное совпадение! Темный рок с непостижимой и неотвратимой силой необходимости втягивал меня в события, исхода которых я не мог ни предусмотреть, ни избежать.

Отдаваясь во власть неведомых и необоримых сил судьбы, я продолжил свой путь к парадной двери дома.

— Прошу прощения! — извинялся я, пробираясь сквозь толпу. — У меня неотложной важности дело к полковнику Крокетту.

Упоминание обожествляемого покорителя границы возымело желанный эффект. Люди расступались передо мной с благоговейным шепотом. Мгновение — и я уже всхожу на деревянное крыльцо и переступаю порог, недавно потревоженный тем потусторонним посетителем, чьего застающего врасплох визита мы страшимся превыше любых превратностей нашей земной участи. Я подразумеваю, конечно же, гостя незваного и страшного — внезапную, насильственную Смерть!

Внутренность дома также была заполнена людьми, среди которых, судя по их небрежному одеянию, находились и жильцы, выгнанные из своих апартаментов нежданным переполохом. Кое-кто пребывал еще в ночном облачении, на всех лицах проступила тревога и печаль. Я проложил себе путь через это сборище к дальнему концу коридора, к открытой двери, перед которой стояла еще одна притихшая кучка людей, пытавшихся заглянуть вовнутрь.

— Будьте любезны, разрешите пройти, мне нужно повидать полковника Крокетта. — Этот пароль быстро привел меня к упомянутой двери и позволил войти в комнату скорби.

В центре этого помещения я увидел троих полицейских, погруженных в серьезную беседу. Рядом с ними стоял Крокетт, выглядевший почти также, как накануне вечером, хоть и сильно растрепанный, как будто официальный ужин перерос в разгульную ночь. Как только я протиснулся в комнату, он оглянулся на меня, и темные зрачки слегка расширились от удивления.

— Кротик! — воскликнул он, явно изумленный. — Какого же дья… — Тут воспоминание озарило его черты. — Чтоб меня повесили, в этой сумятице я напрочь забыл о нашей дружеской встрече!

Один из полицейских, представительный малый с выдающимися усами, с любопытством оглянулся на меня.

— Это джентльмен из числа ваших друзей, полковник Крокетт? — осведомился он.

— Ни черта подобного, капитан! — отпарировал тот и, бросив на меня угрюмый взгляд, добавил: — Боюсь, придется нам отложить наши планы, Кротик. Скверное это дельце, и надо заняться им в первую очередь. — Он резко указал подбородком на кровать, стоявшую у дальней стены комнаты.

— Это ложе я едва заметил в первые мгновения по прибытии на место действия.

Вздох запредельного ужаса сорвался с моих губ, и я, глазам своим не веря, уставился на кошмарную фигуру, распростертую на матрасе. То было тело немолодой женщины, чье горло безжалостная рука перерезала с такой свирепостью, что голова почти отделилась от тела. Лицо жертвы, выпученные глаза, разинутый рот — все вопияло о несказанной агонии, в какой прошли последние мгновения ее жизни. Тело было варварски изувечено, так что и сходства с человеческим почти не оставалось. Загустевшей кровью было измарано все вокруг: пропитана постель, залиты члены жертвы, забрызгана даже стена у изголовья. В жизни не встречалось мне зрелища более жуткого — более чудовищного — более отталкивающего.

При виде этой ошеломляющей картины в голове у меня помутилось. Я уперся ладонью в ближайшую ко мне стену, чтобы устоять на ногах. Вот, глухо твердил я про себя, жестокое подтверждение прискорбнейшей истины: ничто в царстве сверхъестественных ужасов — ни ухищрении бесов, ни набеги вурдалаков — не сравнится с насилием, которое люди постоянно творят над своими же собратьями.

И, словно отвечая на невысказанную мной мысль, пограничный житель, с расстояния в несколько шагов наблюдавший мою реакцию, проворчал угрюмо:

— Кротик, я видывал и такое, отчего у самого дьявола свернулась бы кровь в жилах, но с этим ничто не сравнится.

— Самый необузданный краснокожий не расправился бы столь безжалостно с несчастной старухой-вдовой.

Я приоткрыл рот, но страх иссушил всю влагу в моих устах, и я оказался не способен к членораздельной речи.

— Кто… — выдавил я из себя наконец. — Как?..

— И нам хотелось бы знать, — с горестным вздохом ответствовал Крокетт. — Это безбожное деяние обнаружила служанка, когда явилась на рассвете будить миссис Макриди. Больше мы ничего не знаем наверное. Бедняжка сейчас лежит наверху, поверженная горем!

Аномалия нашей природы побуждает нас, хотя бы утонченные чувства и отвращались от сцен зверского насилия, необоримо влечься душой, словно к чему-то в высшей степени привлекательному, ко всему больному — пугающему — противоестественному. Так под речи Крокетта взгляд мой сам собой приковался к ужасающей картине на другом конце комнаты. Я пристально рассматривал варварски изувеченный труп; очарование и отвращение боролись во мне. Жестокая рана, рассекшая надвое горло несчастной жертвы, была нанесена с такой яростью, что кровь из разорванной яремной вены брызнула (или так мне показалось на первый взгляд) вверх, как из фонтана. По стене над ее головой темная густая жидкость расплывалась полосами, пятнами и штрихами, образуя мрачный узор, который, при более внимательном изучении, начал приобретать определенный смысл в моем восприятии.

— Кротик! — окликнул меня наш первопроходец. — Полагаю, самое время тебе валить домой, предоставив эту задачу мужчинам, которым она по плечу. А мы с тобой уладим наше маленькое дельце как-нибудь в другой раз, после того…

— Это буквы! — воскликнул я, перебив его на полуслове.

— Что? — вырвалось у Крокетта, и тот же возглас подхватили полицейские, потребовавшие объяснить столь неожиданное заявление.

— Джентльмены, — заговорил я уже спокойнее. — Присмотритесь к по видимости случайному пятну над изголовьем.

— Вы обнаружите, что капли крови нанесены хотя и поспешно, однако с определенным умыслом в форме слова. Кто-то оставил нам сообщение.

Разинув в изумлении рты, все трое слуг закона ринулись на другой край комнаты и уткнулись в указанное место. Спустя мгновение усатый капитан, распрямившись, глянул на Крокетта и произнес:

— Ну, будь я проклят! А ведь он прав.

— Сумеете прочесть, капитан? — спросил Крокетт.

— Затрудняюсь, — отвечал тот, поворачиваясь лицом ко мне. — Может быть, мистер…

— По, — представился я с легким поклоном. — Эдгар По.

Капитан ответил мне вежливым кивком.

— Возможно, мистер По окажет нам любезность, исследовав улику, которую он столь зорко подметил, и выскажет свое мнение.

— Рад буду помочь всем, чем смогу, — откликнулся я, приближаясь к постели, на которой покоилась убитая.

Избегая мрачного зрелища, кое представляло собой это ложе, я сосредоточил внимание на кровавой надписи, украшавшей стену.

— Буквы очень неровные, что и неудивительно, учитывая, каким способом нанесена надпись. Тем не менее, — провозгласил я, — в первых двух буквах нетрудно распознать N н Е.

При этих моих словах капитан извлек из кармана сюртука небольшой блокноте коротким свинцовым карандашом и записал буквы на чистой странице.

— Третья буква, — продолжал я, — не столь отчетлива, но более всего похожа на заглавное U. Далее следует еще одно Е , потом буква, которую можно принять за еще одно N, однако она расплылась, и это не позволяет мне идентифицировать ее с полной уверенностью.

— N-E-U-E-N? — переспросил капитан, зачитывая вслух свою запись.

Это вызвало неожиданный отклик с порога комнаты:

— Нойендорф! — раздался женский голос.

Все мы пятеро, собравшиеся в комнате, как один обернулись, отыскивая источник этого неожиданного и загадочного восклицания. Впереди наблюдателей стояла изящная молодая женщина, судя по ее небрежному дезабилье — одна из жилиц, бесцеремонно пробужденных от утреннего сна начавшимся переполохом. Заострившиеся черты лица, как и бледный оттенок кожи, со всей очевидностью свидетельствовали о чувствительном ударе, нанесенном ее нервам.

— Прошу прощения? — переспросил юную леди капитан.

— Нойендорф, — повторила она дрожащим от волнения голосом. — Ганс Нойендорф. Его имя написано на стене.

— А что это за личность? — осведомился капитан, внося имя в свой блокнот.

— Расторопный работник, когда трезв, невежа и буян, когда одурманен алкоголем, — отвечала дама. — Миссис Макриди иногда нанимала его, поскольку берет он дешево, а она, бедняжка, была так угнетена материальными заботами после смерти мужа. Но на прошлой неделе они сильно поспорили из-за какой-то суммы, которую, по его мнению, миссис Макриди осталась должна за выполненную работу. Я слышала ссору по соседству с моей комнатой, где приходила в себя после тяжелой мигрени. Миссис Макриди отказалась удовлетворить его требование, и негодяй пригрозил «вернуться и получить свое». Судя по обрывистости его речи в тот момент, я заключила, что он был пьян, а потому не приняла его угрозу всерьез, как и сама миссис Макриди. Но теперь… — Тут голос изменил бедняжке, и она не могла продолжать. Закрыв лицо руками, она разразилась жалостными рыданиями.

— Можете ли вы сказать нам, — мягко, но настойчиво попросил капитан, — где отыскать этого самого Нойендорфа?

На это неожиданно ответил молодой полисмен, стоявший рядом с ним:

— Кажется, я знаю этого человека, капитан Расселл!

— Вот как? — резко переспросил начальник, разворачиваясь к своему подчиненному.

— Он и впрямь буйный малый. Живет в развалюхе возле порта. С год тому назад мне довелось арестовывать его за пьяную драку. Оказал сопротивление при аресте. Потребовалось четверо наших, чтобы его скрутить, а среди нас был и сержант Кэлхун, немалого роста детина, как вам известно.

Пока полицейские продолжали свою беседу, я вновь обернулся к стене и продолжал исследовать кровавые письмена. Понаблюдав за мной, Крокетт адресовался ко мне следующим образом:

— Ну что, Кротик? Складываются эти буквы в фамилию «Нойендорф»?

— Насколько я могу определить, к тем буквам, которые удалось расшифровать, примыкают еще четыре, — сказал я. — Первая из них выведена так нечетко, что едва ли подлежит прочтению, но далее, несомненно, следуют О и R. Что касается последней буквы, также сильно смазанной, это и в самом деле может быть F.

— Назовите меня голландцем, если это не решает дело! — провозгласил Крокетт.

Капитан Расселл захлопнул блокнот.

— Подумать только, джентльмены! — проникновенным голосом заговорил он. — Смертельно раненная, не в силах подняться, несчастная жертва сумела вывести на стене имя убийцы, использовав вместо чернил последние капли своей крови!

До сих пор мне удавалось, всецело сосредоточив внимание на стене повыше кровати, не всматриваться чересчур пристально в пугающий труп, распростертый всего в нескольких дюймах от моего лица. Но теперь я принудил себя в упор взглянуть на безбожно разодранное горло жертвы. От этого чудовищного зрелища мое собственное горло перехватило словно стальными лапами, и прошла минута, прежде чем дар речи вернулся ко мне.

— Сомневаюсь, капитан Расселл, — отважился я сказать, — чтобы престарелая женщина после столь жестокого ранения была бы еще способна совершить описанный вами поступок.

— Мистер По, — возразил он, — в смертный час даже слабейшие из людей оказываются подчас готовы на подвиги, которые в обычных обстоятельствах показались бы почти сверхчеловеческими.

— Святая правда, капитан, — согласился с ним Крокетт. — Мне вот припоминается случай, когда во время нашего рейда на поселок чероки в моего напарника Джорджа Уэбстера угодило столько стрел, что он смахивал на чертова дикобраза, и все же он еще прикончил, а также оскальпировал с полдюжины безбожных язычников, прежде чем сам пал от этих тяжких ран.

— Мистер По, — произнес капитан Расселл, протягивая мне правую руку, которую я не замедлил пожать. — Благодарю за оказанную нам помощь. Ваша острая наблюдательность оказалась весьма полезной для разгадки этой тайны. Патрульный Карлтон, — продолжал он, обращаясь к тому юному полисмену, который докладывал о своей контроверзе с Нойендорфом, — прошу вас оставаться на месте, охраняя corpus delicti [17]Corpus delicti (лат.)  — состав преступления, но капитан явно считает, что corpus означает «труп, мертвое тело». до прихода коронера. А тем временем мы с полковником Крокеттом и сержантом Донеганом направимся в гавань, чтобы разыскать и задержать подозреваемого.

— Есть, сэр! — отрапортовал Карлтон.

Приблизившись, Крокетт похлопал меня по плечу:

— Кротик, ты нынче отличился, что правда, то правда. Может, ты не так уж никчемушен, как кажется.

— Эта любезность вполне достойна такого человека, как вы, полковник Крокетт, — холодно отвечал я.

— Спасибо, — откликнулся Крокетт. И, обращаясь к представительному главе полицейского отряда, провозгласил: — Капитан, поспешим по свежему следу в гавань и прищучим этого гада ползучего, немчуру подлую! Злость во мне так и кипит, сейчас я на все готов!

С этими словами Крокетт в сопровождении двух полицейских покинул комнату и растворился в толпе, которая все еще ждала под дверью.

Несколько мгновений после их ухода я продолжал стоять посреди комнаты, погрузившись в свои мысли. Хотя важный вклад, который мне удалось, по-видимому, внести в разгадку преступления, должен был удовлетворить меня, я никак не мог избавиться от глубоко засевшего упорного недоумения.

Чтобы умирающая старуха сумела в такой крайности запечатлеть кровью имя своего губителя, казалось, вопреки противному мнению Крокетта и капитана Расселла, маловероятным, если не вовсе невозможным.

И тут еще одна мысль поразила меня.

Вновь подступив к изголовью, я еще пристальнее всмотрелся в буквы, затем, наклонившись, исследовал кончики пальцев на окровавленных руках жертвы — она вывернула их ладонями вверх возле висков, словно прикрываясь от невыразимого ужаса. С каждой минутой азарт мой возрастал.

Поспешно обернувшись к дверям, я обнаружил, что молодая женщина, упомянувшая имя Нойендорфа, оставалась пока на месте. Устремившись к ней, я быстро выяснил, что она была близко знакома с покойной домохозяйкой, поскольку прожила в этом пансионе около года. Я задал растерянной молодой особе торопливый вопрос, на который она отвечала без малейшего признака сомнения. Не ответ подтвердил зародившееся в моем разуме убеждение. Гипотеза расцвела безусловной уверенностью.

Протолкавшись сквозь толпу, я покинул пансион и, ускорив шаги, направился в порт.

ГЛАВА 5

Величественные творения архитектуры, богато декорированные храмы, процветающая биржа, патриотические памятники героям Революции стяжали граду Балтимору титул «Американских Афин» — звание, согревавшее сердца его жителей глубокой и заслуженной гордостью. Но при всех своих многочисленных красотах Балтимор, как другие крупные города мира, включает в себя и мрачные, даже зловещие районы, где обитают падшие члены нашего сообщества. Мой путь к гавани пролегал через такие убогие, дурной репутации трущобы.

После отрадно прямых и широких центральных проспектов закоулки этого злосчастного квартала по контрасту казались мне особенно кривыми, неправильными, они изгибались и корчились, словно тропы Дантовой преисподней.

Узкие и грязные проходы стеснялись жалкими деревянными домишками. Мало кого из обитателей этого района можно было увидеть на улице, за исключением маленькой шайки одетых в отрепья сорванцов, которые, вооружившись заостренными палками, колотили и протыкали скелет тягловой лошади, оставшийся лежать в грязи, где она издохла. Там и сям я различал, однако, призрачные фигуры, маячившие на пороге какой-нибудь хижины, — нищие, лишенные надежды создания, обреченные на крайнюю степень отчаяния внешними невзгодами и, без сомнения, врожденной тягой к пороку.

Неотложная необходимость и без того подгоняла меня, однако теперь, стремясь поскорее расстаться с убогостью, сумраком, гнетущей мизерабельностью этого жалкого квартала, я еще ускорил шаг и через несколько мгновений завидел гавань.

Я приостановился, впитывая в себя эту картину. Суда с высокими мачтами скользили по слегка волнующейся зыби залива, над головой взмывали и кружили под тусклым свинцовым небом крикливые чайки. Пронзительный ветер поднимался от воды и нес из гавани тот резкий, но удивительно бодрящий аромат, который неизменно наполняет мою душу острой завистью к страннической, непредсказуемой жизни моряка, на долю коего выпадает возвышенный трепет встречи с мальстремом , пьянящее дуновение урагана, восторг агонии, ведомый лишь тем, кто пережил смертельный ужас кораблекрушения!

Отвлекшись от мореходных грез и сосредоточив свои умственные способности на ближайшей задаче, я огляделся по сторонам и сразу обнаружил цель, к которой я стремился.

Всего лишь в пятидесяти ярдах от меня, на ближайшем краю выступавшего в море причала, лепилась покосившаяся деревянная хижина, чьи истерзанные непогодой стены были увешаны сетями, ловушками для крабов и прочими аксессуарами рыболовецкого ремесла. У входа в это скромное строение я уже отчетливо различал фигуру бравого первопроходца, стоявшего (или, точнее, позировавшего), выпятив грудь колесом и уперев руки в бока. Усатый капитан Расселл и его сержант Донеган стояли за спиной у полковника, словно щитом укрываясь его широким корпусом.

Крокетта и полицейских окружала столь плотная толпа, что на всем пространстве гавани едва оставалось место для еще одного зрителя. Судя по одежде, я мог заключить, что значительную часть сборища составляют вполне респектабельные граждане, в том числе многие мужчины и женщины из числа тех, кто сгрудился ранее перед пансионом, а затем, с восторгом предвкушая очередное баснословное приключение Крокетта, последовал за ним к местопребыванию предполагаемого убийцы. Но в толпе виднелись и отнюдь не столь респектабельные персонажи, очевидно, обитавшие по соседству и присоединившиеся к сопровождавшей Крокетта процессии, когда та проходила по их угрюмым, прозябающим в нищете владениям.

Мои подозрения о низменной природе зрителей второго рода вскоре подтвердились, ибо, видя, что времени терять нельзя, я поспешил проникнуть на территорию порта и попытался протолкаться сквозь плотную массу, однако наткнулся на крепкую стену одетых в отрепья подонков, которая составляла внешний периметр этой толпы.

— Пардон! — произнес я, безуспешно попытавшись просочиться между двумя скверно одетыми индивидуумами. — Я облечен не терпящей отлагательства миссией и вынужден просить вас расступиться. Информация, которую я спешу сообщить, позволит избежать бессмысленной и потенциально катастрофической конфронтации.

Но ни этот призыв, ни удвоенные усилия проникнуть в узкую щель в этом своеобразном дуэте, не возымели эффекта.

Оба грубияна, стоявшие спиной ко мне, обращали на мое присутствие не большее внимание, чем пара американских бизонов — на маневры тех паразитических представителей класса пернатых, кои поддерживают свое существование, выискивая насекомых в их густо заросших шерстью горбах.

Терпение мое иссякло, я протянул руку и резко хлопнул ближайшего из этой парочки по плечу изношенного и грязного пальто, доведенного до столь жалкого состояния, что прикосновение моих пальцев извлекло из материи небольшое облачко пыли. Этим жестом мне удалось наконец привлечь внимание скверно одетого субъекта. Неторопливо обернувшись в мою сторону, он глянул на меня сверху вниз, явив физиономию, которая и по отдельным своим чертам словно специально предназначалась в качестве живой иллюстрации вульгарного, но колоритного слова «образина».

Запущенное состояние этой физиономии, щетина на подбородке, волосы, приобретшие окраску помоев, — все служило прискорбным доказательством того, что со времени ее последнего знакомства с мылом, ножницами, бритвой и расческой прошло немало времени. Брови отличались излишней косматостью и срослись на переносице: эта толстая шерстистая полоска имела неприятное сходство с представителем одного из самых отталкивающих видов членистоногих, в просторечии именуемого сороконожками.

Из глубоких орбит его глаз выкатились две красные сферы, взиравшие на меня с выражением, где в равных дозах смешались злоба, невежество и низший сорт хитрости. Свернутый набок нос — явное последствие бесчисленных яростных стычек — еще более уродовался мясистым, в пятнах, кончиком, покрытым паутиной лопнувших капилляров, — красноречивым, хоть и непривлекательным внешне свидетельством невоздержанного употребления алкоголя.

Как и множество его сограждан, этот тип, судя по сплошь заляпанной спереди рубашке, был также привержен неопрятной привычке «жевать и сплевывать». И в эту минуту его челюсти продолжали задумчиво шевелиться, как челюсти пережевывающей пишу коровы. Щека, укрывавшая очередную порцию табака, раздулась так, словно этот индивид страдал тяжелой формой свинки.

Пока я изучал внешние приметы этого малоприятного субъекта, по его липу постепенно расплывалось выражение грубого веселья. Неестественно выпятив губы, он запрокинул голову, а затем наклонил ее и резко подался вперед, застав меня совершенно врасплох: сгусток омерзительной коричневой жижи, вылетев из его рта, с громким шлепком приземлился в каком-нибудь дюйме от носка моего ботинка.

Этот грубый жест, не говоря уж о нестерпимой наглости, знаком которой он служил, я не мог оставить без ответа, и в более удобных обстоятельствах ничто бы не воспрепятствовало мне подвергнуть этого оборванца суровому физическому наказанию, невзирая на его внешнее превосходство в размерах (которые приближались к размерам бегемота , упомянутого в истории библейского Иова). Пока что мне пришлось удовольствоваться решительной отповедью на словах:

— Хотя ваши неучтивые манеры, как и черствость вашего лица, более чем достаточно свидетельствует об отсутствии должного воспитания, — произнес я, пронзая негодяя пламенным взглядом, — в данный момент я не располагаю досугом для того, чтобы преподать вам урок этикета, в котором вы явно нуждаетесь. Моя миссия к полковнику Крокетту столь неотложна, что не оставляет мне времени для подобных занятий.

Этот красноречивый протест поразил не только самого виновника, замершего с разинутым ртом, но и нескольких его товарищей, обернувшихся ко мне в растерянности и изумлении.

— Какого черта он наговорил? — воскликнул какой-то зевака, обращаясь к дурно воспитанному отщепенцу, которого я пытался вразумить.

— Чтоб я сдох, если чего понял, — ответил тот. — Крокетта поминал.

— Так ты дружок Крокетта, а? — спросил первый, награждая меня пакостной усмешкой и выставляя напоказ дыру вместо верхних резцов. — Этот сукин сын еще пожалеет, что выбрался из своего Теннесси. Раскукарекался, что петух на насесте. Старина Гансик его проучит. Разделает эту пташку, ровно гуся рождественского.

Не успел я найтись с ответом на эту гнусную речь, как из первых рядов толпы донесся возбужденный гул.

— Потеха началась, мальчики! — заорал беззубый и вместе с приятелями снова повернулся лицом к источнику шума, а спиной ко мне.

Попытка предотвратить схватку между Крокеттом и предполагаемым губителем миссис Макриди запоздала, и поскольку все мои старания протиснуться сквозь тесно сплоченную толпу были обречены на неудачу, я смирился на время с ролью зрителя. Правда, находясь на краю толпы, я почти ничего не мог разглядеть, кроме косой черепицы на крыше убогого домика Нойендорфа и макушки Крокетта.

Бросив по сторонам взгляд в поисках более удобного наблюдательного пункта, я заметил всего лишь в нескольких ярдах от себя разнородную кучу коробок, ящиков, бочек и бочонков — только что сваленный на причал груз недавно прибывшего торгового судна. Среди этой смеси выделялась груда деревянных ящиков, поднимавшаяся почти на десять футов.

Полагаясь на ту редкостную ловкость, которая в ранние годы отрочества помогала мне отличаться в различных атлетических и акробатических забавах, я устремился к этой внуши тельной пирамиде и принялся карабкаться на нее. Минута — и я уже восседаю на крышке верхнего ящика и невозбранно наслаждаюсь перспективой, открывающейся поверх моря людских голов.

Но хотя Крокетта и его двух спутников, погрузившихся теперь в оживленную дискуссию, я видел отчетливо, возможность расслышать их слова ограничивалась расстоянием, отделявшим меня от главных действующих лиц. Судя по жестам капитана Расселла и по донесшимся до меня обрывкам разговора — чтобы уловить их, мне пришлось до крайности напрячь способность к ауральному восприятию, — я мог сделать вывод, что капитан рекомендует Крокетту подождать прибытия подкреплений, а Крокетт, решительно качая головой и выпячивая подбородок, не желает и думать о промедлении.

Обратившись лицом к наглухо запертой двери хижины, Крокетт начал свою декламацию голосом, далеко разносящейся звучности коего позавидовал бы и прославленный аттический оратор Демосфен.[18]Демосфен (384–322 до н. э.) — знаменитейший из древнегреческих ораторов. Очевидно, старался он не только ради не показывавшегося на глаза антагониста, коему формально адресовалось его выступление, но и ради всей собравшейся публики, и выразительная речь первопроходца без труда достигала внешних рядов толпы.

— Ганс Нойендорф! — вопиял он. — Сдавайся, и тебе будет оказано большее милосердие, чем ты оказал бедной старушке-вдове! А если не сдашься, Дэви Крокетт самолично вытащит тебя за шкирку, да так быстро, что у цыпленка в аду перышко обгореть не успеет!

Потянулась долгая минута. На звучный ультиматум покорителя границы не было ответа. Но вот из недр хижины прогремел мужской голос. Деревянные перегородки отчасти заглушали ответ, но каждое слово отдавалось и резонировало так, что его могли разобрать все присутствующие, тем более в той глубокой, наэлектризованной тишине, которая спустилась на замершую в ожидании толпу.

— Знать ничего не знаю о вдовых старушенциях' — проорал все еще невидимый Нойендорф, укрываясь в убежище своего покосившегося жилья. Вопреки уверенному тону, невнятная дикция указывала, что человек этот в столь ранний час предавался губительной тяге к алкоголю и почти достиг опьянения. — Одно я знаю точно, — продолжал он, — только сунься ко мне за порог, я тебе первоклассную взбучку задам, сукин сын нахальный. И не таковских видывали!

До невозможности выпятив грудь, Крокетт запрокинул голову и проревел:

— Гадина из преисвпадины! Напрасно ты не боишься!

— Я — Дэвид Крокетт, сын землетрусения, сводный брат аллигатора, по матери — близкий родственник черной оспы! Я свалю пантеру одним ударом, подниму себе на спину пароход, льву воздам зуб за зуб! Ко мне близко не подходи, предупреждаю в последний раз! Папаша мой мог вздуть любого парня в Теннесси, а я справлюсь и с папашей. Хожу, точно бык, хитрю, как лиса, плаваю угрем, дерусь лучше самого дьявола — а уж птенчика вроде тебя проглочу враз и не поперхнусь!

Для пущей убедительности он сжал огромные кулаки и принялся отбивать боевую дробь на выгнутой барабаном груди.

Хотя выступление Крокетта, весьма типичный образчик ритуальной похвальбы, общепринятой среди пограничных «крикунов», удостоилось одобрительного рева его поклонников, оно, по-видимому, не произвело особого впечатления на Нойендорфа.

— По мне, так ты ищейка ползучая, полицейская шавка, только и всего! — выкрикнул он из своего укрытия. — Вовсе я не убивец, Крокетт, но и трусом никто меня не назовет. Хочешь сцапать меня — заходи, бери! А если тебе это не по вкусу, пойди поцелуй в зад черную кошку моей сеструхи!

При таком наглом, непристойном даже, ответе дружный вздох вырвался из всех уст. Со своей пирамиды из ящиков я видел, как лицо пограничного жителя окрашивается румянцем неукротимого гнева. Он сорвал с себя и бросил на землю куртку, испустил вопль, похожий на леденящий кровь боевой клич команчей, и, выставив вперед массивное плечо, обрушил на хлипкую дверь домика силу и злость разъяренного быка.

С треском и грохотом дверь поддалась.

Пылая мщением, первопроходец скрылся в глубине хижины, сопровождаемый ободряющими воплями, будто вырвавшимися из единой ликующей глотки. «Задайте ему, полковник!» — «Покажи ему, Дэви!» — кричали взволнованные приверженцы Крокетта, а другие, более грубые и хриплые голоса орали: «Рви недоноска на куски, Гансик!» — «Голову ему открути на хрен!»

Бой, разгоревшийся внутри убогого домишки Ганса Нойендорфа, был недоступен зрению окружавших его, поскольку единственное окно было наглухо забито для защиты от дурной погоды, господствовавшей в последние дни, однако из хижины доносились все те пугающие звуки, кои обычно сопутствуют яростной битве: разлеталось в щепы дерево, билась посуда, слышались кровожадные удары кулака в плоть — дикие вопли — зверские проклятья. Сама хижина дрожала и потрясались, причем с такой силой, словно стены ее могли в любой момент обрушиться под натиском борющихся противников.

Внезапно из недр домишки раздался страшный крик. Затем послышался тошнотворный последний роковой удар, сопровождаемый негромким, но все же ясно различимым уханьем — кто-то с угрюмым удовлетворением завершил дело. И больше — ничего, глухое, зловещее молчание.

Толпа затихла в испуге. Казалось, в этом многоголовом собрании все разом лишились способности к респирации. Прошло долгое, мучительное мгновение, толпа замерла, словно окаменев, все глаза были по-прежнему прикованы ко входу в хижину. Вдруг показалась чья-то рука, ухватилась за косяк двери, и огромная, всклокоченная фигура выбралась из дома наружу, сжимая окровавленный нож.

В нескольких футах от моей наблюдательной вышки какая-то прилично одетая дама испустила вопль и рухнула на руки своему спутнику при виде этого ободранного — окровавленного — полуживого человека.

То был изрядно помятый и поцарапанный, но, очевидно, победоносный — Ганс Нойендорф!

ГЛАВА 6

Казалось бы, памятуя о враждебности между мной и полковником Крокеттом, его бесславное поражение на глазах у такого количества зрителей должно было бы принести мне полнейшее удовлетворение. Но нет: в глубине души я был до такой степени уверен в безусловном превосходстве Крокетта, что вид его раненого, но все еще способного держаться на ногах противника поразил меня словно током гальванической батареи. Мозг запылал. Голова закружилась. Мои руки, цеплявшиеся за крышку коробки, начали дрожать, и лишь рефлекс, заставивший пальцы конвульсивно сжаться на выступающем деревянном крае ящика, удержал меня от падения с высоты.

В определенной мере та сильная тревога, которую я почувствовал при первом взгляде на Нойендорфа, была вызвана пугающим, даже чудовищным обликом этого человека. Даже на таком расстоянии меня поразила исходящая от него зверообразная свирепость. Он был не так уж высок — не более пяти футов и шести дюймов, но конечности его были отлиты по особой модели. Особенно кисти — такие широкие, толстые и заросшие густыми спутанными волосами, что почти утратили сходство с членами человеческого тела. Сами руки отличались необычайной длиной и силой, хотя непропорционально короткие ноги были уродливо согнуты, придавая Гансу заметное сходство с обезьяной. Столь же гротескно выглядела его голова — невероятных размеров и совершенно лысая.

Добавьте к этим изначально отталкивающим чертам отнюдь не украшающие последствия яростной схватки с Крокеттом, то есть разодранную и окровавленную одежду, разбитоe, в синяках, лицо, полуоторванное левое ухо, на ниточке плоти свисавшее сбоку головы, и станет ясно, отчего появление этого омерзительного типа поразило мою душу, словно метко нанесенный удар.

И не только на меня это зрелище оказало подобный эффект. Спутников Крокетта, капитана Расселла и сержанта Донегана, стоявших у самого входа в хижину, при таком исходе битвы словно охватил цепенящий паралич. Лишь когда Нойендорф сделал неуверенный шажок к ним, оба полицейских очнулись от ступора и потянулись к рукоятям деревянных дубинок, торчавших из-за широких кожаных ремней.

Но оружие оказалось ненужным. Прежде чем оба стража порядка успели извлечь из-за пояса дубинки, именуемые в просторечии «билли», Нойендорф остановился, воздев обе руки к небесам, заревел от ярости и боли, подобно раненному насмерть самцу лося, и — рухнул ничком наземь!

На столь неожиданный поворот событий толпа ответила дружным протяжным вздохом растерянности и изумления. Затем наступило молчание; из хижины донесся звук, похожий на тяжелую поступь башмаков по деревянному полу. Звук этот сделался более отчетливым, крупная фигура показалась в дверях, и на бледный, пасмурный свет вышел полковник Крокетт собственной персоной, который (если не считать пятна крови и прорехи в верхней части левого рукава), казалось, ничуть не пострадал!

Увидев перед собой море взволнованных лиц, Крокетт — его собственная физиономия не выражала ничего, кроме полного удовлетворения, — испустил смешок, в котором удивление смешалось с легкой издевкой.

— Чтоб меня пристрелили, освежевали и в землю закопали без отпевания! — выразился он. — Вы что ж, ребята, думали, старый Дэви Крокетт позволит отлупить себя такому вот задире-неумехе? — И он кивком указал на бесчувственное тело, распростершееся у его ног.

— И впрямь думали! — воскликнул капитан Расселл. — Подобный вывод — сколь бы невероятен он ни был — напрашивался, пока вы не вышли из логова Нойендорфа.

— Да что там! — ответил Крокетт. — Штанцы у меня малость помялись, пока я возился с этим гадом, вот я и подзадержался, приводя себя в порядок.

В эту минуту из уст Нойендорфа, слабо зашевелившегося на земле, послышался тихий дрожащий стон.

Крокетт, чуть присев на одной обутой в тяжелый башмак ноге, другой ногой влепил мощный удар в правый висок поверженного врага, который еще раз простонал и вновь погрузился в прострацию. Крокетт наклонился и ухватил Нойендорфа за массивную правую руку, в которой тот все еще сжимал нож с длинным лезвием. Разогнув пальцы противника и завладев его оружием, Крокетт выпрямился и торжественно преподнес зловещее с виду орудие полицейскому.

— Капитан! — возвестил Крокетт. — Пусть меня кузнечики залягают до смерти, если бедную миссис Макриди прикончили не этим резаком! — После чего он обернулся к толпе, упер руки в боки и провозгласил: — Леди и джентльмены!

— Идите по домам и будьте спокойны, ибо благодаря отваге здешних констеблей и некоторой помощи со стороны вашего смиренного слуги славный город Балтимор может впредь не бояться этого коварного желтобрюхого пресмыкающегося.

— Прошли его денечки, не будет он больше ползать по ночам и убивать беспомощных вдов в постели!

Это заявление возымело тот самый эффект, на который, без сомнения, рассчитывал ловкий рубака и писака. Радостный клич пронесся по толпе, десятки шляп взметнулись в воздух, к полковнику со всех сторон ринулись поклонники — и вот уже довольного собой героя подхватили на руки и подбросили вверх.

Но не все собравшиеся разделяли общее торжество. Как paз когда я поспешно спускался со своей вышки из ящиков и бочек, несколько не слишком респектабельных субъектов начали украдкой покидать гавань. Среди них я заметил двух негодяев с дурными манерами — с оными субчиками я недавно имел несчастье столкнуться. Их лица выражали крайнее разочарование, и, покидая место действия, они бормотали невнятные угрозы в адрес Крокетта.

Благодаря общему движению и некоторому убыванию зрителей я смог подобраться ближе к своей цели. И вот уже я стою вплотную к Крокетту — поклонники снова поставили его на землю, и он нежился в лучах внимания, изливаемых на него привлекательной молодой особой, одетой в богато вышитое муслиновое платье, почти не скрывавшее линий ее женственной природы. По откровенному, чтобы не сказать — обнажающему покрою платья, как и по нецеремонной откровенности поведения я вынужден был заключить, что эта особа, при всей своей юности, успела понатореть в превратном искусстве флирта.

— Господи боже! — восклицала она тихим, как бы задыхающимся голосом, мягкой белой рукой поглаживая разодранный и окровавленный рукав Крокетта. — Ваша рука. Ах, бедняжка! Этот негодяй нанес вам ужасную рану, полковник Крокетт!

— Вы об этой царапине? — ухмылялся во весь рот пограничный житель. — Да по мне, комар жалит больнее. Хотя, должен признать, досадно, что лучшую рубашку мне так попортили. — И по его лицу скользнуло выражение искренней скорби при виде рваной дыры, оставленной в его одеянии ножом Нойендорфа.

— О, вы самый храбрый, самый сильный мужчина, какого я видела в жизни! — вздыхала молодая особа, складывая руки под подбородком и с нескрываемым обожанием уставившись на Крокетта. — Вы прямо ворвались в этот домишко, так дерзко, бесстрашно. Но как вы справились с этим ужасным чудовищем? Я прямо-таки успокоиться не смогу, пока не услышу все-все, до последней подробности!

Этот пылкий призыв, исходивший из уст весьма соблазнительного создания, едва ли сумел бы оставить без ответа даже не столь восприимчивый к лести человек, как Крокетт. Но прежде чем он успел откликнуться на эту просьбу и начать продолжительный — и, боюсь, крайне утомительный — монолог, я сделал шаг вперед, чтобы оказаться лицом к лицу с полковником.

— Растяните меня! — воскликнул он. — Вот тот малый, который первым учуял гада! — Шагнув мне навстречу, он мускулистой рукой обхватил меня за плечи и отвел немного в сторону от кучки поклонников, которые теснились все ближе в надежде услышать новые откровения. Хотя от природы я с трудом выношу подобные проявления фамильярности, в особенности от совершенно постороннего человека, в данном случае мне пришлось мириться с дурными манерами пограничного жителя.

— Кротик, — заговорил он, вплотную приближая губы к моему левому уху и понижая свой зычный глас почти до шепота. — Когда слух об этой заварушке просочится в газеты и публика прочтет, как Дэви Крокетт в одиночку справился с этим безбожным подонком, мои враги в Вашингтоне перебесятся, хоть веревками вяжи! Вы мне большую услугу оказали, Кротик, не стану спорить. Так что, будем считать, мы квиты, верно?

Он отступил на шаг и выбросил вперед правую руку в освященном традицией жесте мужского союза и примирения.

На миг нерешительность охватила меня. Скрыть от Крокетта те сведения, которые я пришел ему сообщить, как бы малоприятны ни были они для его слуха, означало бы изменить святому делу абсолютной и безусловной истины, коему я посвятил всю свою жизнь. С другой стороны, я понимал, что моя весть заведомо восстановит против меня полковника, ибо он, несомненно, воспримет мое вмешательство как умышленную, а то и злонамеренную попытку омрачить выпавший на его долю миг славы. Разум мой был охвачен смятением, и я отчаянно искал способа разрешить это мучительное, невыносимое и, по-видимому, неразрешимое противоречие!

Но тут краем глаза я уловил какое-то движение в нескольких ярдах левее того места, где я стоял. Бросив быстрый взгляд в ту сторону, я увидел, что к Нойендорфу вернулось сознание и он, приподнявшись на колени, борется с капитаном Расселлом и сержантом Донеганом, которые стараются завести руки ему за спину и зажать их парой железных наручников. Нойендорф отличался столь богатырской силой, что при обычных обстоятельствах вполне мог бы воспротивиться этому маневру, однако, все еще оглушенный мощными ударами Крокетта, он не сумел противостоять совместным усилиям двух полицейских, и после краткой жестокой схватки они сумели-таки заковать его руки в металлические браслеты.

Рывком подняв Нойендорфа на ноги, представители закона собрались вести пленника в городскую тюрьму, а сбежавшиеся зеваки, чьи лица искажали яростные гримасы негодования, обрушили на него яростные вопли: «Чудовище! — Монстр! — Нечестивый убийца!»

У меня не оставалось выбора.

— Полковник Крокетт! — заговорил я, прямо глядя в глаза народному герою. — Я принимаю вашу руку с таким же открытым сердцем, с каким она мне предложена, и не имею ни малейшего желания продлевать те неблагоприятные отношения, какие сложились между нами после вашего внезапного и дерзкого вторжения в священные пределы моего жилища. Позвольте добавить, что, памятуя о столь явно продемонстрированной вами склонности к импульсивным поступкам, а также о миссии, к осуществлению которой я вынужден теперь перейти, мне остается лишь молиться, чтобы нежелательные обстоятельства не ввергли нас вновь в столь же напряженные, столь же враждебные отношения!

С этими словами я подал ему правую руку, и Крокетт немедленно сжал ее в крепком, чтобы не сказать — сокрушительном рукопожатии.

— Кротик! — воскликнул он с тихим булькающим смешком, в котором я с огорчением различил нотку веселой снисходительности. — Пусть меня тупым ножиком освежуют, если вы не чемпион по части возить языком! Поверьте старому Дэви Крокетту на слово — упускаете вы свое призвание! Да с таким талантом молоть вздор вам бы в Конгресс выдвигаться!

И, удостоив меня добросердечного подмигивания в сочетании с дружеским хлопком по плечу, от которого — исключительно из-за его неожиданности — я отлетел на несколько шагов, — полковник развернулся на каблуках и вновь обратился к своей аудитории, которая буквально задыхалась от нетерпения, когда же Крокетт поведает им все подробности своего триумфа.

Поскольку я отличаюсь ловкостью и координированностью, свойственной виду Felis domestica ,[19]Кошка домашняя (лат.). я легко восстановил равновесие и направился к капитану Расселлу, который, заняв позицию позади Нойендорфа, пытался применить свою дубинку в качестве стрекала, однако пленник злобно скалился и не двигался с места.

При виде моей скромной персоны капитан на миг отказался от этих попыток и приветливо кивнул мне.

— А, мистер По! — сказал он. — Хорошо, что вы пришли вовремя и можете присутствовать при аресте этого негодяя. — И он с удвоенной силой вонзил кончик дубинки в крестцовую-поясничную область своего подопечного. — Без вашей помощи мы бы и посейчас не установили подозреваемого.

Эти слова слышал Нойендорф — он повернул массивную башку и смерил меня ненавистническим взором. Столь беспримесной, столь неукротимой злобой горели его глаза, что все мое существо пронзил страх.

Стараясь не глядеть в сторону распаленного яростью узника, я обратился к капитану с нижеследующими словами:

— Именно вопрос о личности подозреваемого и побудил меня прийти к вам. Капитан Расселл, я должен сообщить вам нечто важное, что может пролить новый свет на расследуемое вами дело.

Озадаченно хмурясь, Расселл ответил:

— Разумеется, я всегда готов прислушаться к вашей информации, мистер По, однако беседу нашу придется отложить до тех пор, пока мы не отведем нашего пленника в тюрьму.

Едва он произнес эти слова, как из гущи остававшихся еще на месте зрителей послышался повелительный хриплый голос:

— С дороги, будьте любезны! — Толпа расступилась надвое, и с полдюжины полицейских во главе с коренастым краснощеким крепышом явилась — или, точнее, ворвалась — на место действия.

— Капитан Расселл! — вскричал их предводитель и остановился, слегка запыхавшись, перед своим начальником. — Мы поспешили сюда, как только получили известие об этом богомерзком преступлении. — Он кинул негодующий взгляд на Нойендорфа. — Я вижу, вы успели уже схватить виновника.

— Благодаря самому полковнику Дэви Крокетту, — ответил капитан Расселл, указывая рукой на знаменитого охотника, который продолжал выступление перед восторженной свитой. Поскольку я стоял всего в нескольких ярдах от него, до меня отчетливо доносилась каждая до крайности живописная деталь.

— … И тут злобный дьявол ухватил меня за волосы, — повествовал он, сопровождая рассказ преувеличенной жестикуляцией — рванул меня к себе и так врезал мне головой по маковке, что я чуть не вырубился — кумпол-то у подонка крепкий, что чугунный котел. Но я вывернулся из его адских объятий и вмазал ему прямиком в пятак. Так он взъярился от этого, что запихал мне когти в самые ноздри. И мы с ним боролись и толкались и пихались сколько-то времени, а потом я исхитрился и вцепился зубами ему в ухо…

Тем временем Расселл продолжал беседу со вновь прибывшим. Завершив ее, капитан снова обернулся ко мне, а краснорожий офицер и его спутники обступили Нойендорфа и, придерживая его за скованные руки, то ли повели, то ли потащили прочь, а все еще остававшиеся на месте зрители напоследок осыпали предполагаемого преступника градом оскорблений.

— Итак, мистер По, — заговорил капитан Расселл, когда отряд полицейских, кольцом охвативший пленника, скрылся из виду. — Теперь, когда я вверил Нойендорфа охране моих подчиненных, я могу на досуге выслушать ваши таинственные вести. Что же такого неотложного случилось на сей раз? Должен признать, вы возбудили мое любопытство.

За исключением восторженной группки, внимавшей Крокетту, большая часть толпы рассеялась, но горстка бездельников все еще болталась на месте действия, бросая заинтересованные взгляды на капитана и меня.

— Было бы лучше перенести нашу беседу в более укромное место, — предложил я, многозначительным взглядом указывая на этих зевак. — Добытая мной информация предназначается исключительно для ваших ушей.

Признав справедливость этого замечания, капитан Расселл повел меня в обход хижины Нойендорфа, а оттуда — на пирс. Мы остановились примерно посредине пирса, достаточно далеко от берега, чтобы обеспечить уединение, — здесь единственным нашим слушателем была темнокрылая чайка, взгромоздившаяся на деревянную сваю из тех, что через регулярные интервалы поднимались из темных глубин океана.

— Итак, мистер По… — начал офицер, бросая на меня вопросительный взгляд.

Пронизывающий ветер с бухты заставил меня поежиться. Я откашлялся и выпалил единым духом:

— Капитан Расселл, у меня есть убедительная причина сомневаться в том, что человек, которого вы только что арестовали, является подлинным виновником этого преступления.

Брови капитана поползли вверх.

— Вот не ожидал от вас, сэр! — воскликнул он. — Вы же наблюдали это животное вблизи — неужели после этого вы сомневаетесь в его закоренелой жестокости? Или, — прибавил он, похлопывая себя рукой по боку, — сомневаетесь в его умении управляться с этим?

Проследив за движением его руки, я увидел тот самый нож, конфискованный Крокеттом у Нойендорфа и врученный капитану Расселлу: последний подвесил его к своему широкому кожаному ремню. Действительно, страшное на вид оружие, с резной рукоятью из рога оленя и длинным зазубренным лезвием.

— Преступные навыки Нойендорфа не внушают мне ни малейшего сомнения, — ответил я. — Однако мои выводы основаны не на его потенциальной склонности к смертоубийству, а на неоспоримых эмпирических фактах!

— На фактах? — подхватил капитан, и чело его омрачилось.

— Я подразумеваю то кровавое послание на стене у изголовья несчастной жертвы.

— Но ведь это вы, мистер По, столь проницательно распознали имя преступника в кровавой надписи, которую мои подчиненные и я сам приняли за простое пятно!

Я приподнял палец, чтобы вовремя прервать полицейского:

— Не совсем так. Как вы помните, я сумел разобрать пять букв из девяти, но четыре остальных, то есть почти половина надписи, были выведены так нечетко, что с трудом поддавались расшифровке и были по крайней мере двусмысленны.

Все так же хмурясь, капитан Расселл затеребил свои пышные усы.

— Вы хотите сказать, — после краткой паузы уточнил он, — что умирающая женщина хотела написать на стене какое-то другое имя?

Я пристально взглянул ему в глаза:

— Нет, капитан, я намереваюсь высказать иное — и гораздо более тревожное предположение!

— А именно, мистер По?

— Таинственное слово — точнее, некое граффито, — написано отнюдь не самой миссис Макриди!

Выражение, появившееся на лице капитана Расселла при этом моем заявлении, можно сравнить лишь с тем тупым выражением, которое проступает на морде быка, оглушенного перед смертью ударом молота. Глаза его широко раскрылись, челюсть отвисла, он словно утратил дар речи. Прошло несколько долгих мгновений, прежде чем он сумел выдавить из себя:

— И что привело вас к столь экстраординарному заключению?

— Как и всякий вывод, основанный на дедуктивном методе, — отвечал я с улыбкой, — мое заключение также покоится на тщательном наблюдении физических данных в совокупности с применением аналитических способностей.

Капитан все так же взирал на меня с недоумением и даже некоторым испугом, а потому я поспешил продолжить:

— Предположим, ради простоты аргументации, что умирающая женщина, невзирая на прискорбно тяжкую рану, сумела каким-то образом приподняться и, окунув пальцы в кровь, написать на стене имя своего убийцы. Поскольку обе ее руки никак не пострадали при нападении, было бы естественно предположить, что это действие она совершила той рукой, какой обычно пользовалась при письме… А после того, как вы совместное полковником Крокеттом покинули пансион, я продолжал исследовать кровавые следы на стене и отметил, что все буквы слегка наклонены вправо, что объяснимо лишь в том случае, если жертва была правшой. Внимательно изучив ее ладони, я отметил другой существенный факт, а именно: хотя кисти, запястья и ладони были забрызганы хлынувшей из разрезанной шеи кровью, на кончиках пальцев крови не было вовсе. Этот факт сам по себе указывал, что таинственное послание, со всей очевидностью выведенное чьим-то таинственным пальцем, не принадлежит самой вдове. Чтобы подкрепить свои выводы, я обратился к свидетелю, близко знакомому с миссис Макриди, и в ответ на прямой вопрос эта молодая женщина уведомила меня, что в повседневном быту миссис Макриди совершала всякую работу, от глажки и шитья до письма — левой рукой!

Я подождал, пока капитан оценит важность моего открытия. Последовала протяженная пауза, во время которой на лице полицейского сменялся ряд выражений — от полного недоумения и растерянности к робкому сомнению и, наконец, до решительного отказа верить. Покачав головой, капитан Расселл сказал:

— Да, мистер По, все это крайне загадочно, однако, должен вам сказать, все эти ваши, как их бишь, эмпирические наблюдения бледнеют на фоне очевидного и явного доказательства дикого и необузданного характера Нойендорфа. И я подразумеваю не только пугающую, ужасающую даже внешность этого человека, но и те страшные угрозы, которые он, как известно, рассыпал в адрес миссис Макриди. Не говоря уж об отчаянном сопротивлении, какое оказал при аресте…

— Готов согласиться, что внешность Нойендорфа имеет в себе мало привлекательного, — признал я, — однако мы не можем судить о виновности человека лишь по его угрюмому или отталкивающему виду. Что касается угроз, то они, хотя сами по себе и заслуживают порицания, не могут служить «неоспоримым доказательством» его вины. И даже его яростное сопротивление полковнику Крокетту можно истолковать в другую сторону — как взрыв возмущения со стороны ни в чем не повинного и подвергающегося насилию человека.

— До тех пор, пока невиновность его не будет установлена безо всякого сомнения, я буду считать его наиболее вероятным подозреваемым в этом деле, — упорствовал капитан. — При всем уважении к вашей проницательности, мистер По!

Подобное упрямство, хотя и весьма прискорбное, не представляло собой ничего неожиданного со стороны обычного служаки , каким был капитан Расселл. Пока я подыскивал достойный ответ, послышался звучный стук башмаков по деревянным доскам мола. Обернувшись к источнику этого шума, я увидел полковника Крокетта, приближавшегося к нам большими, уверенными шагами. Рядом с ним, переплетя свою правую руку с его левой, шествовала дерзкая девица, чьим соблазнам столь неосмотрительно поддался бравый охотник.

— Эй, Кротик! — окликнул он меня. — Заманили капитана Расселла посередь моря, чтобы капать ему на ушко?

Подобное наглое приветствие заслуживало по крайней мере достойной отповеди, но прежде чем я собрался с мыслями, капитан со смешком ответствовал:

— Нет-нет, наш друг мистер По не капает мне на ухо, полковник Крокетт, он прямо-таки заливает совершенно невероятные измышления!

— Так я и думал! — рассмеялся Крокетт, останавливаясь вплотную к нам. Через левую руку он перебросил куртку, сброшенную еще раньше, в разгар битвы с Нойендорфом.

— Рана повыше локтя была уже перевязана кружевным платочком с вышивкой, владелица которого, как я подозревал, опиралась теперь на его здоровую руку.

— Капитан, — продолжал Крокетт, протягивая полицейскому свою мясистую правую лапу, — я пришел попрощаться с вами. Мой новый друг мисс Мул-Леди…

— Муллени, — поправила его девица с приятной, хоть и несколько насильственной улыбкой.

Мисс Муллени любезно предложила познакомить меня с вашим замечательным городом. Я прямо-таки лопаюсь от нетерпения осмотреть музей мистера Пила[20]Чарльз Уилсон Пил (1741–1827) — американский художник и коллекционер, отрыл Музей естественной истории и живописи в Филадельфии, а его сын Рембрандт — Музей искусств в Балтиморе. со всеми вашими прославленными консервированными египетскими мумиюми, про которых я столько слыхал!

Обменявшись сердечным рукопожатием с полицейским и дружески попрощавшись с нами обоими, покоритель границ двинулся прочь вместе со своей спутницей. Мгновением спустя капитан Расселл в очередной раз выразил мне глубочайшую признательность и благодарность и двинулся вслед за этой парочкой.

Однако, отойдя на несколько шагов, он приостановился и снова обернулся ко мне.

— Еще одно, мистер По! — сказал он. — Если кровавые знаки над изголовьем миссис Макриди не складываются в имя «Нойендорф», что же они, ради всего святого, обозначают?!

— Это самый насущный вопрос, — согласился я, — однако, к несчастью, в данный момент я не могу сколь-нибудь уверенно ответить на него.

— Ясно, — пробормотал капитан, слегка пренебрежительным тоном, словно подразумевая: «Я так и думал». И, церемонно прикоснувшись на прощание к своему головному убору, он развернулся на каблуках и удалился.

Я остался на пирсе в одиночестве. Чувства, охватившие меня, пока я стоял так, обдумывая все произошедшие за утро события, с трудом поддаются описанию, настолько смутные, настолько противоречивые эмоции овладели моей душой. То, что мне единственному удалось проследить определенный замысел и знаки в казавшихся на первый взгляд случайными отметинах на стене той комнаты, где произошло убийство, с одной стороны, служило источником живейшего удовлетворения, однако невозможность убедить капитана полиции в том, что зверски зарезанная женщина ни в коем случае не могла быть автором этого послания, наполняла мое сердце чувством глубочайшей фрустрации.

И вдруг совершенно иное — но столь же тревожное — чувство охватило меня. Мое одиночество было нарушено.

Кто-то — что-то — находилось прямо у меня за спиной, присматриваясь ко мне со столь ощутимой, столь яростной скрупулезностью , что я материально ощущал этот взгляд на своей спине.

Сердце затрепетало, леденящая дрожь пробежала по телу, невыносимая тревога завладела мной. Кто это — что это — за незримое присутствие рядом со мной, позади меня?

Медленно, мучительно медленно я обернулся лицом к скрывавшемуся от меня наблюдателю — замер — испуганный вздох вырвался из моей груди при виде большой темнокрылой чайки, созерцавшей меня с вершины массивного деревянного пилона!

Мгновением позже, не отрывая от меня сверхъестественно разумного взгляда, пернатая тварь широко раскрыла клюв и издала хриплый, жуткий клич, подобный зловещей и невнятной вести. О смысле этой вести я мог лишь догадываться, но, стоя на продуваемом всеми ветрами пирсе, всматриваясь в эту мрачную, неприятную с виду птицу, я почувствовал, как все фибры моего существа пронизывает глубокое и страшное предчувствие.

ГЛАВА 7

В тот вечер, после скромного, но питательного ужина из черного хлеба и бобовой каши, приготовленного моей преданной Матушкой, я перебрался в нашу маленькую гостиную и устроился поближе к благодетельному теплу очага в надежде рассеять почти болезненный озноб, овладевший моими телом и душой. Часы, протекшие после фантастических событий того утра, я отношу к наиболее тяжким и мрачным периодам своего бытия.

Привычная рутина нарушена, всякие попытки литературного творчества беспощадно пресекаются фантазмами , всплывающими в излишне возбужденном мозгу. Разве моя способность к воображению могла действовать в подобных неблагоприятных условиях? Разве могут раскрыться источники художественного вдохновения, когда разум переполнен смущающими и страшными видениями жестоко зарезанной вдовы, подозреваемого виновника, который своим обликом до такой степени сходствовал с обезьяной, что весьма напоминал орангутанга с Борнео, и превыше всего — криком той угрюмой, пугающей, зловещей пернатой, что пыталась мне сообщить неведомую и непостижимую весть?!

Поскольку литературные труды мне были не под силу, большую часть дня я посвятил поискам ответа на последний вопрос, брошенный мне капитаном Расселлом, а именно: если кровавые знаки, оставшиеся на сцене убийства, не следовало читать как имя «Нойендорф», то что же они призваны были обозначать?

Однако все усилия разгадать сообщение не увенчались успехом, главным образом, как я полагаю, из-за утренних треволнений, кои, по всей видимости, так повлияли на мой разум, что почти лишили его способности к логическому мышлению.

Теперь же, когда я сидел, неподвижно глядя в мерцающий огонь очага, мне пришло вдруг в голову, что для решения загадки мало лишь размышления, а требуется методический подход.

Поднявшись с места, я поспешил к себе в кабинет, достал из ящика письменного стола заточенный карандаш и крупно вывел на чистом листе бумаги те буквы, в точном значении которых я был уверен, оставив между ними пустоты. В результате надпись приобрела такой вид:

NE_VE__О R_

Затем я вернулся с бумагой и карандашом в гостиную и вновь уселся перед очагом с потрескивающими дровами.

Держа лист перед собой, я мысленно попытался заполнить первый пробел буквой А. План мой заключался в том, чтобы систематически перебирать все буквы алфавита, одну за другой, записывая осмысленные варианты слов.

Первые два результата эксперимента — NEAE____ OR_ и NEBE___ OR_ ничего не означали. Но третий вариант дал NECE___ OR_. Мне тут же пришло на ум слово «Necessary» — «необходимый» — но эта возможность зависела от вероятности того, что я принял О за А.

Хотя я был в достаточной степени уверен, что не допустил подобной ошибки, абсолютной уверенности у меня все же не было. Поэтому я записал на своем листке слово «necessary», сопроводив его небольшим вопросительным знаком, и возобновил подбор букв.

До такой степени сосредоточился я на этом занятии, что перестал замечать окружавшую меня обстановку, а потому не видел, как кто-то осторожно прокрался в гостиную и на цыпочках приблизился ко мне. И вдруг мое зрение окутала беспросветная тьма — пара нежных ручек закрыла мне глаза!

— Угадай кто! — прозвенел ангельский голос у моего левого уха.

Самая внезапность этого нападения подбросила меня с подавленным воплем из кресла, но через мгновение реальность открылась мне. Откинувшись снова на спинку, я отдышался и позволил отчаянно бьющемуся сердцу вернуться к нормальному ритму.

— Дайте подумать, — выдохнул я наконец, когда мой пересохший рот вновь оросила влага. — «послала сотни кораблей / Высокой Трои башни сжечь»?[21]Кристофер Марло (1564–1593) — английский поэт и драматург. — По цитирует его драму «Трагическая история доктора Фауста».

— Нет, дурачок! — рассмеялась она в ответ.

— Хм-м! — протянул я, приложив палец к губам. — Наверное, это легендарная королева Гиневра,[22]Гиневра — жена короля Артура и возлюбленная Ланселота. чья прелесть сгубила благороднейшее христианское королевство?

— Нет! — взвизгнул от восторга голосок за моей спиной.

— Ну тогда, — вздохнул я, как бы нехотя капитулируя, — тогда уж и не знаю, кто это.

— Это я, Эдди! — вскричало ангельское создание, чью природу я, разумеется, угадал с самого начала очаровательной шарады.

Сняв ручки с моих глаз, она выскользнула из-за моей спины и предстала передо мной.

— Милая моя маленькая Виргиния!

Я счастливо улыбнулся, с нежностью созерцая драгоценную девицу, чьи черты неизменно наполняли мое сердце глубочайшей любовью и радостью. Хотя для двенадцати с половиной лет она была маловата ростом, светящаяся аура здоровья и юной силы окружала эту маленькую фигурку — эти качества особенно явно проступали в пленительной пухлости ее щек, ручек и всего тела. Каждая мелочь в ее лице сама по себе околдовывала — и озорная искорка лазурных очей — и удивительная изысканность розовых губ — и чарующий абрис тонкого носа — и блеск густых темных волос, которые она с прелестной непосредственностью собирала в детскую прическу, именуемую «хвостиками».

Когда она так стояла передо мной, раскачиваясь всем своим крошечным, драгоценным для меня телом, руки сложив за спиной, — взгляд ее внезапно упал на тот лист бумаги, который так и остался лежать у меня на коленях.

— Что это, Эдди? — спросила она тихонько, чуть пришепетывая. — Головоломка?

— Своего рода, — снисходительно усмехнулся я.

— Ой, правда?! — вскричала она. — Дай посмотреть! — Один быстрый шажок — и она выхватила мой лист.

— Нет, нет, дражайшая сестрица! — вскричал я, протягивая к ней руку. — Верни мне это, будь так добра. Хотя, на твой невинный взгляд, нынешнее мое занятие может показаться досужей забавой, в действительности я погружен в дело мрачное и неотложное, связанное с теми событиями, о которых я уже известил тебя. — За ужином я поведал и сестре и Матушке о драматических событиях этого дня, опустив только страшные подробности, изложение которых могло лишь нарушить деликатный баланс в хрупких душах моих любимых.

Но мой призыв нисколько не подействовал на это очаровательное дитя.

— Отними, если сможешь! — поддразнила она, отступая от меня и пряча листок за спиной.

— Прошу тебя, сестрица! — взмолился я. — При обычных обстоятельствах я бы охотно поиграл в эту игру, но твоему бедному Эдди выдался такой трудный, такой изнурительный день! Нервы мои истощены, и я не смогу присоединиться к твоим затеям и забавам.

Перед столь пылкой просьбой она не могла устоять. Придав губкам прелестное выражение досады, она снова подошла ко мне и ткнула в меня заветным листком.

На, забирай! Ты сегодня бука!  — воскликнула она и самым очаровательным образом топнула ножкой.

Я прикрыл одной рукой глаза и взмолился о пощаде:

— Не суди меня так строго, сестрица! — вздохнул я. — Усталость и разочарование и так уже взяли с меня свою суровую дань!

Голосок ее смягчился, и моя прекрасная подруга вскричала:

— Хочешь, я спою тебе песню?

Стало ясно, что задуманную мной работу придется отложить на неопределенный срок.

— Да, — сказал я, стараясь улыбнуться. — Это будет очень приятно.

— Вот и хорошо! — обрадовалась она. — Сиди спокойно, закрой глаза, и я спою тебе твою любимую песню. Угадай какую!

Мгновение я обдумывал ответ, а потом отважился высказать предположение:

— «Дерево палача»?

— Не-а! — ответила она.

— «Неспокойная могила»?

— Нет!

— «Барбара Аллен»?

— Да! — с жаром отвечала она, и я откинулся в кресле, закрыв глаза, а Виргиния, слегка откашлявшись, зазвенела голоском, чья красота и чистота могла бы пробудить зависть даже у серафима:

В Алом граде, где я родилась,

Красна девица проживала.

Каждый парень глядел ей вослед,

Ее звали Барбара Аллен.

То был ласковый месяц май,

И цветочки теплу были рады…

Уильям Гроув, не умирай,

Из-за гордой Барбары Аллен!

Он послал своего к ней слугу

В город, где она проживала:

— Приходи, мисс, скорей, мой хозяин помрет,

— Коли ты есть Барбара Аллен!

Поднялась, поднялась не спеша,

К ложу скорби идти собираясь.

Отодвинула полог и говорит:

— Женишок, да ты помираешь!

Протянул он навстречу ей бледную длань,

Чтоб прижать ее к скорбной груди.

А она-то скочком, да и в угол бочком:

— Молодой человек, погоди!

Как за здравие дам и девиц

Ты в таверне в городе пил,

Барбру Аллен назвать ты забыл

И тем тяжко ее оскорбил!

Обратился лицом он к стене,

Обратился к любимой спиной:

— Я все понял, Барбара Аллен,

— Никогда ты не будешь со мной!

И пошла она в город домой.

За спиной слышен мрачный трезвон,

Поглядела назад, поглядела вперед:

То на дрогах уж едет он.

Пропустите меня, пропустите

На послед на него поглядеть.

Я могла бы спасти его жизнь,

Предпочла спасти свою честь.

— Ой мамочка, мама, постель мне стелите,

Узку, холодну постель.

Милый Вилли от меня помер,

И за ним помру я теперь.

Милый Вилли помер в субботу,

В воскресенье она померла,

Мать-старушку прибрала забота,

И на Пасху скончалась она.

Я слушал, не размыкая век, сотрясающие душу стансы старинной и мрачной баллады, и таинственный образ, словно выходец из могилы, поднялся из сумрачных глубин моего перетревоженного мозга. Поначалу этот странный, дразнящий образ оставался чересчур неявным и смутным, чересчур бледным и далеким, и я не мог признать его. Но мелодичный голос дражайшей моей Виргинии лился и лился, и образ начал проступать отчетливее, его черты становились яснее, пока перед моим изумленным воображением не предстал сияющий женский лик.

Хотя с младенчества я не имел возможности созерцать этот образ воочию, представившееся мне лицо было столь же знакомо, сколь и мое собственное, ибо на портрете я видел его тысячи — десятки тысяч раз. То был образ моей благословенной матери, знаменитой актрисы Элизы По, известный мне исключительно по тонкой работы миниатюре, которую я ценил превыше всех моих земных сокровищ.

Что, гадал я, могло столь внезапно вызвать к жизни образ моей давно покойной матери? Обдумав этот вопрос, я пришел к неизбежному выводу, что песня, исполнявшаяся в тот момент Виргинией, или что-то в манере ее исполнения вызвало из души моей этот мучительный для сердца образ. Возможно, предположил я, моя дражайшая, вечно оплакиваемая мать, чьи музыкальные таланты стяжали ей не меньше похвал от критиков и любителей театра по всему нашему штату, нежели ее сценический дар, возможно, повторяю, этой песней она убаюкивала меня в своих объятьях в те недолгие годы, пока я наслаждался — о, краткий промельк в колее моего жалкого и мучительного бытия! — несравненным блаженством сладостного материнского попечения.

Но какая бы причина ни породила это внезапное видение, воздействие его на мои туго натянутые нервы оказалось скорым и тягостным. Влага скопилась позади моих все еще сомкнутых век, мучительное рыдание поднялось из глубин пораженной скорбью души. А Виргиния тем временем продолжала балладу:

Милый Вилли в могиле лежит,

Барбра Аллен в могиле другой.

На могиле Уильяма роза цветет,

И шиповник — на могиле второй.

И росли они оба превыше креста,

А когда перестали расти,

В узел любовный они заплелись.

И с шиповником роза…

Вдруг песня Виргинии оборвалась. Мои смоченные слезами ресницы распахнулись.

— Сестрица! — всхлипнул я, извлекая из кармана брюк платок и вытирая влагу, оросившую мои глаза, щеки и нос. — Что принудило тебя столь внезапно и непредвиденно замолкнуть?

Обратив взор к той, кого я вопрошал, я увидел, что сама она с большим удивлением смотрит на какой-то объект, возникший чуть повыше моего левого плеча. Развернувшись в кресле, я с удивлением обнаружил на пороге гостиной Матушку. Ее простые, но чрезвычайно приятные в моих глазах черты выражали с трудом подавляемое возбуждение, словно лицо вестника, принесшего поразительную новость.

— Извини, милый Эдди, что помешала вам, — сказала добрая женщина, — но у нас посетитель — выдающийся посетитель, если можно так выразиться, — и он хочет тебя видеть.

Учитывая неурочный час — давно уже перевалило за восемь, — ее растерянность была совершенно естественной.

Произнеся эти слова, Матушка отступила в сторону, и таинственный посетитель, до тех пор скрывавшийся за ее спиной, решительно шагнул в комнату. Могу ли я описать ту острую дрожь неприязни и неудовольствия, коя пронизала меня при виде гостя столь нежеланного, с которым я не так давно распрощался — как я тешил себя иллюзий — навеки?

То был, разумеется, полковник Крокетт.

ГЛАВА 8

ОН ОДЕЛСЯ В ОБЫЧНЫЙ СВОЙ КОСТЮМ, прибавив к нему черную фетровую шляпу с высокой тульей и широкими полями, но с неожиданным для такого дикаря уважением к правилам цивилизованного общежития он, очевидно, снял этот головной убор, едва переступив порог нашего дома, и теперь сжимал его в одной руке.

Я поднялся со стула, убрал пропитанный слезами платок в нагрудный карман сюртука и любезно, хотя не слишком сердечно, приветствовал полковника.

— Кротик! — заговорил он. — Мне, право, неловко врываться к вам в дом в такой безбожно поздний час, но у нас тут куча скверных новостей, и я хотел раскурить трубку совета на пару с вами. — Слегка поклонившись Виргинии, он добавил: — Страсть какая жалостная песня, мисс. Заливаетесь, точно синешейка на тополе, назовите меня индейцем, если это не так!

— Спасибо большое! — прощебетала Виргиния, одаряя незваного гостя изящнейшим реверансом. И голосом сладостно-невинным, точно ангельским, она задала вопрос: — Вы и вправду знаменитый полковник Крокетт — тот самый, о котором Эдди рассказывал столько ужасов за обедом?

— Самый что ни на есть под-длинный, вылитый, удостоверенный, без никаких! — провозгласил пограничный житель с хриплым смешком. — А что наш Кротик мне всякие шпильки подкалывает, это не новость для меня. Особой любови промеж нас нет, ясное дело. Однако, — и тут он с какой-то непривычной серьезностью обратился ко мне, — самое бы время нам зарыть томагавк. Очень уж скверные творятся дела, надо срочно за это браться, не теряя времени.

— И вправду срочные это «дела», — отпарировал я, — если они побуждают вас вновь столь опрометчиво нарушать мирную ауру нашего дома.

— Именно так, Кротик, — сурово отвечал полковник.

В эту минуту Матушка, до той поры созерцавшая нашего посетителя с (как это ни прискорбно) чрезвычайно малоуместным выражением восторга на своем честном лице, шагнула вперед и протянула Виргинии руку.

— Пойдем, дорогая, — сказала она. — Пусть Эдди с полковником займутся делами.

— Хорошо! — прощебетала отрада моего сердца. Изящно проскользнув по полу, она взяла мать под руку, и оба ангельских создания покинули комнату. Но перед тем как исчезнуть окончательно, Виргиния приостановилась и оглянулась на Крокетта.

— Надеюсь, вы скоро заглянете к нам снова, — воскликнула она, — и я спою вам другую песню.

— Можете рассчитывать на меня, малышка! — отвечал Крокетт.

Поленья в камине успели обратиться в груду раскаленных углей, и гостиная погрузилась в полумрак, хотя уютное тепло еще сохранялось в ней. Приблизившись к масляной лампе, которая покоилась в центре комнаты на кофейном столике со звериными лапами, я снял стеклянный колпак и серной спичкой поджег фитиль. Затем — все еще сжимая в руке бумажный лист, на котором были начертаны загадочные буквы, — я вернулся на свое место и жестом пригласил полковника опуститься в высокое кресло с подлокотниками напротив меня.

Пограничный житель устроился поудобнее, закинув ногу на ногу и пристроив на выступающем колене свою фетровую шляпу.

— Симпатичная у вас девчушка, Кротик. А я и знать не знал, что вы успели папашей заделаться.

Горячая волна негодования алым румянцем захлестнула мое лицо.

— Вы совершенно превратно истолковали мое родство с Виргинией! — воскликнул я. — Она приходится дочерью отнюдь не мне, а той доброй женщине, вместе с которой только что удалилась, моей тетушке Марии Клемм. Тем самым Виргиния мне приходится кузиной, хоть я надеюсь и молюсь, что еще до истечения года она согласится стать моей женой!

Па это заявление полковник ответил взглядом, выражавшим удивление и даже некоторую обескураженность. Он долго молча смотрел на меня, а затем испустил тихий, еле различимый свист.

— Ну уж это и вовсе, — пробормотал он как бы про себя. — Ладно, — продолжал он уже вслух, — ваши семейные отношения нисколько меня не касаются, Кротик, хотя, должен признаться, на мой слух все это несколько необычно.

— Но, как уже сказано, Дэви Крокетта ваши дела не касаются.

— Что же привело вас сюда, полковник Крокетт? — уточнил я. — Должен признаться, вы на редкость неторопливы для человека, который явился по срочному и неотложному делу.

— Этот чертов язычник Нойендорф — вот в ком загвоздка, — со вздохом ответил полковник. — Выходит, никакой он не убийца. — При ровном свете лампы я отчетливо различал, как привычная самоуверенность на его лице сменяется гримасой сомнения.

— На каких фактах основан сей вывод? — поинтересовался я.

— На том факте, что его и в городе-то не было в ту ночь, когда прикончили миссис Макриди. Отлучался почти что на всю неделю. С десяток парней готовы присягнуть в этом. Эта тварь заразная трудилась на рыболовецком судне, которое только нынче утром вернулось в порт.

Его сообщение вызвало в моей груди на редкость смешанные ощущения: довольно лестное чувство собственной правоты, сопровождавшееся уколом тревоги.

И словно полковнику сообщилась сверхъестественная способность читать мои затаеннейшие мысли, он тут же откликнулся:

— Да, Кротик, печальная у нас ситуация, спору нет. Ведь если этот дьявол Нойендорф невиновен, выходит, злодей-убийца все еще разгуливает на свободе.

С минуту мне понадобилось на обдумывание этой мысли.

— Описанная вами ситуация, — отвечал я наконец, — хотя, безусловно, печальна, однако вполне мною предвидена.

— Только что, перед вашим приходом, я вновь пытался расшифровать таинственное слово, оставленное кем-то неведомым на месте преступления, ибо пришел к убеждению, что это было вовсе не имя Нойендорфа. — И я протянул полковнику бумагу с загадочной надписью.

— Вот за этим я и пришел к вам, Кротик! После того как полицейские вынуждены были отпустить Нойендорфа, капитан Расселл заглянул ко мне и пересказал вашу утрешнюю беседу. Я и подумал: «А этот Кротик на многое горазд, сразу-то и не догадаешься».

— Разумеется, я весьма благодарен вам за столь красноречивую похвалу, — более чем сухо возразил я, — но что касается собственно цели вашего визита, должен признать, она по-прежнему остается для меня тайной.

— Тут все просто. Я зашел сделать вам предложение: беремся за дело вместе. С вашей крепкой головой и моими талантами — смею сказать, тоже незаурядными — мы словим этого подлого убивца быстрее, чем слепая лошадь наскочит на столб!

Предложение полковника прозвучало столь неожиданно, что на какой-то миг я лишился дара речи.

— Должен ли я понимать вас так, — спросил я наконец, — что вы предлагаете мне своего рода партнерство?

— Точно в яблочко, Кротик!

И еще мгновение прошло, прежде чем я сумел осмыслить этот странный поворот событий.

— А как же полицейские? Ведь они, избранные служители закона, а не частные граждане в первую очередь должны заниматься преследованием и задержанием опасных преступников.

Крокетт снял с колена свою широкополую шляпу, расцепил скрещенные ноги и подался вперед, ближе ко мне:

— Пусть уж капитан Расселл и его присные не обижаются, а только пользы от них немного, Кротик. Обычные полицейские служаки, во всем придерживаются правил, ползут, как застывшая патока в январские холода. К тому же, — с ухмылкой добавил он, — я не частный гражданин, а самый что ни на есть заправский конгрессмен Соединенных Штатов!

— Вот именно, — подхватил я, придавая своему лицу выражение хотя и не откровенной насмешки, но все же вполне безошибочного скептицизма.  — И мне бы не хотелось неверно истолковать ваши побуждения, но мне представляется, что им не чужда и политика , не так ли?

Это замечание вызвало необычайную реакцию у обычно весьма бойкого покорителя границ, а именно — пусть не поймут меня превратно — он впервые погрузился в глубокое размышление. Улыбка его угасла, лоб нахмурился, и, потупив взор, он медленно, задумчиво кивнул. Когда после достаточно затянувшейся паузы он открыл рот, я услышал от него непривычно серьезный ответ.

— Вы отчасти правы, Кротик, — признал он. — Если я поймаю того подлого негодяя, который прикончил несчастную миссис Макриди, это не повредит мне на выборах, вовсе нет.

И тут же его лицо подверглось новой, не менее удивительной метаморфозе, и мрачность сменилась свирепой решимостью.

— Но вы промахнулись мимо цели, ежели вообразили, что лишь ради этого я хочу загнать подонка! — заявил он. — Своими собственными гляделками вы видели, как он разделался с бедной вдовушкой! Да от такого зрелища волосы дыбом встанут, все равно что колючки на кактусе. И вы думаете, я буду сидеть себе тихо и пальцем не шевельну, пока бесчеловечный дьявол на свободе?! Ну нет, Кротик, вы понятия не имеете, кто такой Дэви Крокетт, вот что я вам скажу!

К моему удивлению, эта страстная речь пробудила во мне вполне искреннее (хотя и небезоговорочное) уважение. Беспримесная чистота его побуждений по-прежнему вызывала у меня сомнения, однако же столь одухотворенная речь вызвала бы отзвук в душе любого мужчины, кроме разве что безнадежного флегматика. Как справедливо отметил Крокетт, я тоже был свидетелем кошмарной жестокости, и это зрелище воспламенило также и в моей груди не менее пламенное желание добиться справедливой кары для виновника этого преступления. Участие в столь благородном начинании послужило бы к вящему моему удовлетворению.

Более того, приняв это предложение, я сумел бы раз и навсегда показать самонадеянному герою, что человек исключительных умственных способностей благодаря несомненному превосходству интеллекта над физической силой заведомо достигает большего и заслуживает высших отличий по сравнению с тем, кто наделен лишь физическими данными. Но должен заметить, что личное соперничество с Крокеттом не играло никакой роли в принятом мной решении, поскольку такого рода мелочные расчеты совершенно чужды моей природе.

— Ну, что скажете, Кротик? — настоятельно повторил Крокетт, не давая мне хорошенько обдумать ситуацию.

Выпрямившись в кресле, я посмотрел покорителю границ прямо в глаза с выражением самой торжественной и целеустремленной решимости.

— Полковник Крокетт! — провозгласил я. — Тщательно поразмыслив над вашим столь явно заслуживающим внимания предложением, я пришел к выводу, что мой святой долг — не только гражданина, но и человеческого существа — заключается в том, чтобы всемерно способствовать поискам ответа на эту жуткую загадку. И потому я склонен ответить утвердительно.

Неисправимый охотник на бизонов высоко вскинул руку, издал радостный клич и звучно хлопнул себя по колену:

— Черт побери, Кротик, именно на такой ответ я и рассчитывал! Да мы с вами схватим это ядовитое пресмыкачее прежде, чем вы успеете выговорить «Джек Робинсон»!

Настолько заразителен оказался энтузиазм Крокетта, что я почти против воли ответил ему снисходительной улыбкой, которая, правда, быстро увяла под влиянием новой тревожной мысли.

— Однако, полковник Крокетт, у вас, несомненно, есть важные обязательства, неотложно призывающие вас. Хотя мне было бы неприятно подвергать сомнению ваш оптимизм, весьма вероятно, что эту загадку не удастся разрешить мгновенно, как вы рассчитываете.

— Верно, точно в проповеди, Кротик, — всех, кому я срочно требуюсь, и палкой не перебьешь. Вон бостонские шишки собрались задать мне послезавтра обед в Тремонт-Хаусе. Ничего, вечеринка малость подождет. Нет, сэр, — повторил он, эмфатически качая головой, — я не намерен распрощаться с вашим славным городом, пока не уличим виновного.

— Что ж, полковник Крокетт, — отвечал я, — если расследование займет больше времени, чем вы надеялись, по крайней мере вы воспользуетесь привилегией провести лишние дни в Балтиморе, который вы справедливо назвали «славным городом», — я бы также назвал его одной из наиболее прогрессивных столиц культуры! — Приподняв бровь, я добавил лукаво: — Полагаю, ваша новая знакомая успела с утра познакомить вас с кое-какими достопримечательностями?

— Мэриэнн Муллени? — переспросил полковник с решительно ухарской усмешкой. — Да уж, эта милая малышка была как нельзя более приветлива. Именно, сэр, она показала мне пару штучек, от которых у меня глаза выпучились, точно у лягушки-быка.

— Не сомневаюсь, — сухо ответствовал я. — И какое же из этих чудес, если осмелюсь спросить, в особенности поразило вас?

— Дайте подумать, — пробормотал он, поглаживая широкий, чисто выбритый подбородок. — Взять хоть это великостательный собор — ничего подобного в жизни не видывал. И театр на Холлидей-стрит. И то огроменное здание — там, на Гей-стрит.

— Ах да, — подхватил я. — Здание «Новой экспортно-импортной торговой ассоциации», одной из главенствующих коммерческих структур Балтимора.

— То самое — вот уж фиговина! А еще колоссенная статуя Джорджа Вашингтона, про которую я много слыхал. Вырви-глаз, да и только! Признаться, не слишком-то мне по душе видеть какого угодно человека, будь он хоть президент Соединенных Штатов, вознесенным на такую высоту. Как-то оно не совсем правильно. Хотя наш нынешний ничего бы против не имел, если б и его там поставили. Черт, старина Энди Джексон уж так превознесся, что… Эй, Кротик, что это на вас нашло?

В тот момент я не имел возможности видеть выражение своего лица, но, конечно же, оно сделалось достаточно оригинальным, если вынудило разошедшегося первопроходца споткнуться на полуслове. Но сколь бы странным ни выглядело мое лицо внешне, то было лишь слабое отражение крайнего внутреннего волнения, кое вздымало и колебало мою грудь.

— Какого дьявола, Кротик? — настойчиво повторил полковник.

— Разумеется! — воскликнул я, глядя на лист бумаги, который я по-прежнему сжимал в руках. — Не одно слово, а два!

Резко поднявшись с места, Крокетт зашел за мое кресло и глянул мне через плечо.

— Придержите вожжи, Кротик! — попросил он. — Чересчур вы разогнались, на мой вкус.

— Буквы над кроватью миссис Макриди! Я исходил из гипотезы, что это одно слово. Но предположим, что их два. Учитывая экстраординарные, даже противоестественные обстоятельства, в которых они написаны, — автором послания, полагаю, был не кто иной, как муж, сотворивый сие, а отнюдь не злосчастная жертва, — вполне возможно, что разделяющая слова лакуна была пропущена и они слились воедино.

— Что-то не скумекаю, о чем вы, Кротик.

— Смотрите! — воскликнул я и, взяв карандаш, быстро заполнил четыре пропуска буквами W, X, Р и Т, создав тем самым следующую графему.


NEWEXPORT


— И какого дьявола это значит, Кротик? Ничего не пойму.

— «Новый Экспорт»!

— Вы о том здании, которое я видел с утра — как его бишь?

— Вот именно! Здание «Новой экспортно-импортной торговой ассоциации». Как раз прозвучавшее минуту назад из ваших уст упоминание и подтолкнуло меня к этому выводу.

— Гром и молния! Какое отношение эта контора имеет к несчастной миссис Макриди? — глубоко озадаченным тоном переспросил пограничный житель.

— То-то и оно, полковник Крокетт, — отвечал я, а гроза границ тем временем вернулся к креслу и снова опустился в него. — Позволю себе процитировать Стратфордского Лебе дя: вот в чем вопрос.[23]У. Шекспир. «Гамлет», акт III, сц. 1. Пер Б. Пастернака. А что касается ответа — здесь я пока воздержусь от определенного суждения. Я могу лишь предложить свою гипотезу.

— Выкладывайте, Кротик, я весь обратился в слух.

— Я вижу здесь намек на покойного супруга миссис Макриди, Джуниуса, который большую часть своей жизни состоял в числе самых состоятельных граждан Балтимора.

— В последние годы этот джентльмен сделался жертвой превратностей судьбы и почти полностью разорился, что привело к его скорому физическому упадку и преждевременной кончине. Подробности постигшей его катастрофы мне, разумеется, неизвестны. Но когда все это совершалось, ходил слух, что его падению способствовала, если не впрямую спровоцировала его, ожесточенная вражда с членами другого выдающегося балтиморского семейства, а именно — с Ашерами, чье состояние также заметно сократилось из-за этой маниакальной вендетты с Макриди. И не только их богатству был нанесен жестокий удар, но и сам патриарх этого рода, Сэмюел Ашер, как и его ненавистный супротивник Джуниус Макриди, был сокрушен и вскоре также умер, оставив двух взрослых детей, склонных к полному уединению и, по слухам, крайне эксцентричных.

— И как вы, Кротик, во имя всех ангелов и бесов, запихаете в эту историю ваше здание?

Подавшись вперед в кресле, я смерил пограничного жителя жестким немигающим взглядом.

— Согласно сообщениям, публиковавшимся в газетах в пору упадка мистера Макриди, — начал я, — первопричиной горькой распри между ним и Ашерами стало то самое здание, ибо основными патронами этой дорогостоящей и экстравагантной постройки стали оба вышеназванных джентльмена.

Несколько мгновений полковник молчал, нахмурясь и жуя в задумчивости нижнюю губу.

— И вы, стало быть, прикидываете, что эти самые детки Ашера могли руку приложить к убийству миссис Макриди? — уточнил он наконец.

— Учитывая широко распространенный слух об их наклонности к аномальному, если не вовсе ненормальному поведению, и ту ядовитую вражду, что на протяжении многих лет отравляла отношения между обеими сторонами, подобную вероятность нельзя вовсе исключать из рассмотрения.

— В таком случае, — заявил полковник и сразу же поднялся на ноги, — путь наш прям, точно выстрел: начнем с небольшого дружеского визита чтим самым Ашерам. Где они проживают, Кротик?

— Они по-прежнему обитают в доме своих предков, некогда величественном, а ныне пришедшем в упадок особняке, расположенном в некотором отдалении от города, в сельской местности — приблизительно в двадцати милях.

Нахлобучив на голову свою широкополую шляпу, покоритель границы воскликнул:

— Отлично, Кротик, в таком случае нам стоит малость всхрапнуть, а с утра найму нам пару лошадок в конюшне и заеду за вами сразу после завтрака.

— Это предложение кажется мне весьма разумным, — одобрил я, в свою очередь поднимаясь с кресла. — Позвольте проводить вас до двери.

Я вышел впереди полковника из гостиной и по узкому коридору проводил его до парадного входа. На пороге я обернулся к нему и предупредил:

— Еще один момент, полковник Крокетт. Хотя я с величайшей готовностью берусь за это предприятие, одну клаузулу я должен оговорить заблаговременно.

Брови полковника сдвинулись, выражая глубокое недоумение.

— Начиная с этой минуты, я желаю, чтобы вы обращались ко мне по имени, — пояснил я. — Я не могу и не стану более терпеть постоянное сравнение меня с досаждающим людям видом вредителей, известным в науке как Squalopus aquaticus Linnaeus.

С минуту полковник молча взирал на меня, широко разинув рот от изумления, как будто неистовая сила моего заявления лишила его дара речи. Наконец, лицо его прояснилось, и широкая усмешка медленно расползлась по нему.

— Слушайте, я и не сразу понял, к чему вы клоните, — ответил он со смешком. — Рад служить, Кр… то бишь По! — И, скрепляя установившееся между нами взаимопонимание, он протянул мне свою мощную десницу.

Я вежливо пожал ему руку. С прощальным поклоном герой пограничья отворил дверь, шагнул в вечерний туман, и на том мы расстались до нового дня.

ГЛАВА 9

ВСЕ ПОПЫТКИ ПОСЛЕДОВАТЬ ПРОЩАЛЬНОМУ СОВЕТУ ПОЛКОВНИКА и, выражаясь его своеобычным языком, «малость всхрапнуть» имели весьма незначительный успех. Сон мой был до крайности беспокойным, краткие периоды лихорадочной и наполненной видениями дремоты сменялись долгими тягостными часами бодрствования. Подобно раненому, который вопреки собственному разумению расчесывает только что затянувшую язвину, мой взбаламученный мозг расставался с тревожными событиями только что миновавшего дня лишь затем, чтобы обратить к трудностям и опасностям дня предстоявшего.

В этой второй части моих размышлений главное место отводилось тем двум индивидуумам, коих мы с Крокеттом намеревались посетить на следующий день. Немногие сведения о Роджере и Мэрилинн Ашер, которыми я располагал, происходили главным образом из слухов, ибо я никогда не видел воочию ни ту, ни другого из этой до болезненности склонной к уединению пары. Я знал, что брат и сестра, перевалившие уже за середину отпущенного человеку земного срока и так и не вступившие в брак, были последними представителями некогда славного рода Ашеров, чье имя вместе с их неизбежным концом также подстерегало полное и окончательное забвение. Я знал также, что при всей склонности обоих отпрысков рода Ашеров к необычному и даже эксцентричному поведению, стяжавшему им репутацию людей трудных, если не вовсе несносных, их личные недостатки по крайней мере отчасти искупались глубоко укоренившимся в их сердцах чувством гражданского долга, которое проявлялось в обильных пожертвованиях на общее благо, в особенности — на благо культуры.

В результате это славное имя мы видим по всему городу на зданиях оперы, музыкальной академии и театров, в том числе на славном «Театре Ашера», что на Файетт-стрит.

Преданность культурной жизни своего родного города по иронии рока объединяла Ашеров с архиврагом их семейства, покойным Джуниусом Макриди, который на гребне своей фортуны тоже был весьма почитаем как безмерно щедрый покровитель театрального искусства города Балтимора.

Пока я лежал в темноте своей спальни, уткнувшись головой в подушку, меня внезапно поразила мысль о косвенной, отдаленной и все же вполне реальной связи между Ашерами, Макриди и мной самим. Общей нитью, привязывавшей меня, хоть и не слишком прочно, к этим двум семействам, было родство с находящимся все еще в зачаточном состоянии американским театром, одним из лучших украшений коего была, в пору своего, увы, слишком краткого земного существования, моя мать Элиза По.

Отбросив покрывало, я со стоном поднялся с постели и босиком, облаченный лишь в ночную рубашку, осторожно проложил себе путь из темного склепа спальни в кабинет. Усевшись за письменный стол, я чиркнул спичкой и зажег огонек масляной лампы. Тусклая окружность желтого света легла на загроможденную поверхность стола.

Мое рабочее место, как бюро всякого истинного литератора, было полностью покрыто пестрой смесью книг, орудий письма, рассыпанными листами чистой бумаги и толстыми стопами бумаги исписанной. На одной из этих кип в качестве весьма сподручного пресс-папье покоилась изящная старинная шкатулка красного дерева. Обеими руками я осторожно снял этот предмет с шаткого пьедестала и положил перед собой.

Уже много лет эта коробочка принадлежала мне — с тех самых пор, как в редком для него порыве щедрости мой недавно скончавшийся опекун, скупой ричмондский торговец Джон Аллан передал ее мне. То был чрезвычайно изысканный предмет на редкость элегантной формы; его гладкую, покрытую блестящим лаком крышку скреплял хитроумнейший миниатюрный замок. Выдвинув средний ящик своего бюро, я пошарил внутри и извлек крошечный медный ключик на тонкой цепочке. Аккуратно вставив ключ в предназначенное для него отверстие замка этой маленькой шкатулки, я отворил замок и осторожно поднял крышку.

С тех пор как я получил этот подарок к своему шестнадцатилетию, я превратил его в свой «сундук сокровищ», в хранилище наиболее драгоценных для меня предметов и документов. Среди прочего здесь хранились немногочисленные и в силу своей скудости тем более ценные для меня сувениры трагически быстротечной жизни моей матери и ее преждевременно оборвавшейся карьеры: рекламка спектакля «Мисс в молодые годы» Дэвида Гаррика,[24]Дэвид Гаррик (1717–1779) — британский актер и драматург. Пьеса «Мисс в молодые годы» написана им в 1747 г. в котором она исполняла роль инженю — шестнадцатилетней Бидди Белэр; миниатюрный портрет моей матери в роли понапрасну обвиненной, обреченной на смерть Дездемоны; и несколько пожелтевших вырезок из газет — отзывы на ее игру в пьесах «Время покажет», «Разгневанный муж», «Уловки красотки» и в бессмертных трагедиях Шекспира.

Вынув из ларца эти ветхие и хрупкие бумаги, я бережно разложил их перед собой и принялся изучать. Достаточно быстро я наткнулся на то, что искал.

То был подробный обзор постановки «Короля Лира» в известном балтиморском «Театре на Фронт-стрит» осенью 1807 года. Воздав пылкую хвалу «душераздирающему портрету» страдающей Корделии в исполнении моей матери, автор отметил также местных знаменитостей, присутствовавших на премьере. «Среди заполнившей все места в грандиозном зале публики находилось и первые лица Балтимора, — писал обозреватель. — В числе тех, кто по окончании спектакля приветствовал мисс По громоподобной овацией, следует назвать судью Стивенсона Арчера, главу апелляционного суда; мистера Септимуса Дж. Клейпула, владельца „Ежедневной газеты Балтимора“, доктора Джареда Паркхерста с супругой; мистера и миссис Джуниус Макриди; миссис Джозайя Никодемус, вдову прославленного капитана; и мистера Сэмюэла Огдена Ашера».

Вот оно, свидетельство той странной, знаменательной связи, о которой я размышлял, лежа в постели! Говорю «знаменательной», поскольку сочетание фамилии «По» с именами Ашеров и Макриди показалось мне подлинным предзнаменованием событий, происходивших ныне.

Несколько минут я просидел за столом неподвижно, воспроизводя внутренним зрением тот давний вечер, когда потрясающая игра моей матери в роли святой, обреченной дочери Лира подняла искушенное и даже пресыщенное общество на ноги в неистовой буре громогласного восхищения. Но постепенно мной овладела глухая летаргия, сродни той инертности, коя наступает после безумного возбуждения опиумного сна. Веки отяжелели, словно свинцом налились, и из глубочайших недр моего существа исторгся звучный зевок.

Я убрал реликвии трагически краткосрочной жизни моей матери в ларец и вернул шкатулку с сокровищами на место. Столь властной была охватившая меня усталость, что простая задача подняться на ноги, пройти через комнату и вернуться в постель казалась совершенно немыслимой. Погасив масляную лампу, я скрестил руки на столе, уронил на них клонящуюся голову и мгновенно погрузился в глубочайший сон.

Не могу сказать, что пробудило меня, если не смутное, гложущее сознание, продолжавшее действовать и в этом полубеспамятном состоянии: наступал рассвет. Я очнулся от тревожного сновидения, в котором маленькая, отважная фигурка пыталась вырвать девственницу из лап злого короля. Вскочив со стула, я проворно подбежал к окну и отдернул занавески. Хотя плотное покрывало туч все еще затмевало небеса, не оставалось сомнений: день начался уже несколько часов назад. Я возвратился в спальню, поспешно совершил утренние омовения, набросил па себя одежду и поспешил в кухню, где застал тетю как раз в тот момент, когда она выкладывала на стол завтрак, состоявший из намазанных маслом тостов, патоки из сорго и чая.

— Доброе утро, Эдди! — воскликнула добрая женщина, когда я, приблизившись к ней, запечатлел на ее щеке нежный сыновний поцелуй. — А я как раз собиралась постучать тебе.

— Как я рада: наконец-то ты поспал как следует.

— А который же сейчас час? — осведомился я, усаживаясь за стол, разворачивая салфетку и засовывая ее за ворот своей рубашки.

— Почти полдевятого, — ответила она, опускаясь на стул рядом со мной.

При этих словах тревожная дрожь, подобная гальваническому разряду электрической батареи, пронизала все фибры моего существа. Уже гораздо позднее, чем я думал! Отрезав кусок тоста, я слегка помазал его сладким сиропом, быстро откусил и запил кусок большим, звучным глотком дымящегося чая.

— Ох, Эдди! — всполошилась Матушка, окинув меня взором, полным истинно материнской заботы. — Не заглатывай так еду, иначе приключится ужаснейшее несварение. Ты же знаешь, какой у тебя чувствительный желудок.

— Я не могу — увы! — позволить себе роскошь насладиться неспешно утренним чаепитием, поскольку в любой момент — если не прямо в сию секунду — ожидаю появления полковника Крокетта.

— Да? — переспросила Матушка, ожидая подробностей.

Хоть я ознакомил и тетю, и кузину со страшными событиями предшествующего дня, я постарался (как я уже говорил) отчасти замаскировать степень своего в них участия — из страха причинить излишнее беспокойство о моей недостойной особе. Эта же причина и ныне побуждала меня продолжать укрывательство, и я небрежно пояснил, что согласился послужить проводником полковнику Крокетту, который изъявил желание осмотреть живописные пейзажи сельской местности Мэриленда.

— Это же замечательно, Эдди! — откликнулась Матушка. — Значит, вы с полковником Крокеттом больше не в ссоре.

— Мы и в самом деле заключили если не вечный мир, то, но крайней мере, временное соглашение.

Рада это слышать, — с широкой улыбкой сказала тетя.

— Во всяком случае, дражайшая Матушка, — продолжал я, — не ждите меня домой допоздна. Мое прибытие может быть отсрочено далеко за пору меж волка и собаки, так что убедительно прошу вас не отказывать себе в сне, дожидаясь моего возвращения.

Громкий стук в дверь нашего жилища возвестил о прибытии моего спутника.

— Допивай чай, милый, — сказала Матушка, поднимаясь с места. — Пойду открою.

Добрая женщина почти выбежала из кухни, а я быстро влил в себя последние капли укрепляющего питья. Затем, сорвав с шеи салфетку, я поднялся с места и направился прямиком в спальню. Судя по хмурому лику небес, я понимал, что ближайшие часы не принесут перемен в той унылой погоде, которая вот уже несколько дней омрачала и даже угнетала наш город, а потому я снял с вбитых в стену крюков шляпу и плащ и поспешил к выходу.

У распахнутой парадной двери я застал Матушку в беседе с Крокеттом — она стояла на пороге, а тот — у самого входа, держа в затянутой в перчатку правой руке поводья двух прекрасных с виду скакунов: одного — гнедого, другого — чалого с красноватым оттенком.

— Добро утречко, напарник, — приветствовал он меня. — А я как раз уговариваю вашу тетушку Клемм не волноваться, если мы не вернемся к ночи, ведь нам нужно проехать изрядное расстояние, пока мы доберемся до этих Аш…

Поскольку я стоял прямо позади Матушки и она не могла меня видеть, я воспользовался сим обстоятельством и, глядя прямо в лицо Крокетту, резко покачал головой. Глаза пограничного жителя слегка расширились от неожиданности, потом в них мелькнула искра понимания, когда смысл жеста дошел до него.

— Ну, пока мы добреемся до тех мест, куда едем, — закруглил он свою фразу.

Надев шляпу и плащ, я прошел мимо тетушки на тихую улочку, и покоритель дикой природы протянул мне поводья гнедого. Приняв из его рук уздечку, я вдел левую ногу в стремя и одним плавным движением вскочил в седло.

— Жаль, погода не исправилась к вашей поездке, — посочувствовала нам тетушка.

— Не так уж она плоха, миссус Клемм, — ободрил ее Крокетт, взлетая на скакуна. — Случалось мне охотиться в такие холодные деньки, что солнце к небу примерзало, когда пыталось выползти поутру! По сравнению с этим нынешний денек — все равно что солнечный июнь. Кстати говоря, передайте мисс Виргинии, что старый Дэви Крокетт хотел бы еще разок послушать ее пение. У девицы голос — что твоя канарейка, распотрошите меня, как медведя, если вру!

— Я так и передам, — ответила Матушка с широкой и радостной улыбкой.

— А от меня скажите, — вмешался я, — что это безрадостное утро на грани зимы и весны стало для меня еще печальнее при мысли, что за весь сегодняшний день я не увижу ее дивного личика!

— Непременно, дорогой! — обещала Матушка, после чего легким манием руки попрощалась с нами и — в тот момент, когда мы развернули коней и двинулись рысью по Эмиш-стрит — напутствовала нас жизнерадостным советом: — Хорошего вам дня, мальчики!


Содержательной беседе с моим спутником по дороге к северной окраине города препятствовала реакция, которую он вызывал у прохожих. На каждом перекрестке его немедля узнавали и пешие, и конные, приветствовавшие его кличами:

«Взять их, Дэви!», «Ура Крокетту» и другими пылкими восклицаниями в том же роде. Пограничный житель принимал эти излияния чувств с благосклонной улыбкой, каждый раз срывая с головы шляпу и звучно рявкая: «Спасибо, мои добрые граждане!», а я молча трусил вслед, против воли обратившись в Санчо Пансу при этом странствующем рыцаре.

Лишь когда мы оставили город далеко позади, у нас появилась наконец возможность общаться. Начало разговору положил полковник, осведомившийся, по какой причине я прервал его на полуслове во время разговора с Матушкой.

— Клянусь, По, у меня чуть голова не лопнула, пока я скумекал, на что, черт побери, вы намекаете! — воскликнул он. — Голова у вас так тряслась, я уж думал, не пляска ли святого Виста!

Я пояснил, что поступок мой был продиктован заботой о душевном спокойствии тети Марии, от которой я желал скрыть степень своего участия в нынешнем предприятии.

— Мое поведение, — добавил я, — стало естественным выражением того нежного чувства, какое я питаю к тетушке — существу, коему я обязан сыновней любовью и преданностью.

Крокетт повернул голову и присмотрелся ко мне — теперь мы ехали рядом по изборожденной глубокими колеями дороге, которая вилась среди красот сельской местности.

— А что же ваша родная мать, По? Я так понял, бедняги уже нет среди нас?

Точность его замечания я подтвердил меланхолическим вздохом:

— Прекрасная звезда, чей яркий, хотя и кратковременный блеск доставлял безграничное наслаждение всем, кто взирал на нее, моя мать, прославленная служительница Мельпомены Элиза По, скончалась от чахотки в нежном возрасте двадцати четырех лет, когда я едва вышел из младенчества.

Мой спутник прищелкнул языком в знак сочувствия.

— А ваш отец?

Достаточно было любого упоминания о родителе, чтобы сердце мое воспалилось гневом.

— Как ни прискорбно преступать заповеди «Декалога», самая мысль об этом мизерабельном существе, недостойном звания человека, вызывает у меня самые низменные эмоции. — С минуту я помолчал, желая обрести власть над своими чувствами, а затем продолжал: — Он тоже был актером, хотя столь заурядным, что навлек на себя единогласное осуждение публики и критиков. Более мне о нем ничего не известно, ибо едва миновал год после моего рождения, как он — о, бесчеловечная жестокость! — покинул мою святую, обреченную на гибель мать!

— Ах он, язычник подлый! — с негодованием отозвался Крокетт. — Да такого змея повесить — и то мало!

— Вероятно, именно таковая участь и постигла в итоге лишенного всяких принципов негодяя, ибо он исчез, словно в воздухе растворился, и с тех пор мы о нем не слыхали.

Мы ехали дальше в глубоком, задумчивом молчании.

— Да, По, — произнес наконец пограничный житель, — плохая вам выпала карта в детстве, это уж точно. Ничего нет страшнее в этом мире, чем осиротеть в малолетстве.

— Это страшнее, чем могут вообразить себе те, кого не постигла подобная катастрофа, — подхватил я. Мысль о жестокой судьбе, не только оставившей меня без материнской ласки, но и отдавшей меня на попечение жестокому, лишенному сердца и разумения опекуну, перехватила мне горло и на какое-то мгновение лишила дара речи. Наконец, совладав с собой, я продолжал: — Лишь благодаря душевной доброте моей тетушки впервые в своем злополучном бытии я познал сладчайшее из благословений — безграничную, непоколебимую материнскую любовь!

— Прекрасные чувства, По, и они делают вам честь, — одобрительно кивнул Крокетт, — но с чего вашей тетушке Клемм тревожиться? Пока Дэви Крокетт с вами, можете чувствовать себя в безопасности, словно крошка опоссум у матушки в брюхе, и пусть этот чумной негодяй Нойендорф сколько угодно грозится, что доберется до вас со своим ножом!

Последние слова поразили меня до такой степени, что я резко натянул поводья, и жеребец взвился на дыбы, едва не сбросив меня в небольшой ручей, который мы с полковником как раз пересекали. Я, однако ж, легко справился со своим скакуном и перебрался на другой берег, и тогда уже обратился к своему спутнику за разъяснениями:

— Нойендорф? По какой же причине он изрыгает подобные угрозы, когда именно я предпринял попытку убедить власти в том, что кровавые отметки на месте жестокого убийства не складываются в его имя?

Мы остановились на травянистом склоне под сенью ив.

Одна рука полковника покоилась на луке седла, другой он, слегка наклонившись, ласкал шею своего коня.

— Разумных причин от него не ждите, По, — такой уж это выродок. Вбил себе в башку, что кабы не вы, мы бы с ним не схлестнулись. Так мне сказал капитан Расселл. И теперь он бродит по городу и клянется нарезать из вас ремни для правки лезвия и этим самым лезвием вырезать мне сердце и приготовить из него жаркое.

Озноб сотряс меня, как только я припомнил страшный нож с длинным клинком, который Нойендорф не усомнился пустить в ход в схватке с полковником.

— Чтоб меня подстрелили, да вы белей яичной скорлупы сделались! — воскликнул Крокетт. — Неужто боитесь этого тупого подонка? — Распрямившись в седле, полковник звучно хлопнул меня ладонью по плечу. — Вот бы он сейчас явился по наши души! Я бы разделался с ним быстрее, чем аллигатор проглотит щенка.

Перед нами расстилался долгий путь по дикой, необитаемой местности, и каждый холм, любое ущелье и каждая рощица могли послужить идеальным прикрытием для засады.

— Должен признаться, — заметил я, — что мне представляется странным, что вы, зная о зловещих угрозах Нойендорфа и его неистовую, дикую натуру, не сочли благоразумным прихватить с собой оружие, полковник Крокетт!

— Оружие?! — с громким хохотом ответил он. — Пусть меня поленом задавит, если я голыми руками не справлюсь с этим пресмыкачим! — С этими словами он дернул вожжи, щелкнул языком и вновь направил своего коня на дорогу, а я, подхлестнув гнедого, поспешил за ним.

Прямо у нас над головой из угрюмых, низко нависших туч послышался глухой угрожающий раскат грома. Широко улыбаясь, Крокетт высоко поднял правую руку, хлопнул себя по бедру и провозгласил:

— Прислушайтесь к этой песне, По! Пусть себе люди твердят о реве Ниагары и морском прибое, но дайте мне чудесательный шум надвигающейся грозы, и прочая музыка природы покажется рядом с ней что свисток рядом с церковным органом. Клянусь Великим Папашей наверху, эти самые гром и молния для меня — главное чудо во всем творении. Капелька такой вот музыки природы перед сном — и я проснусь богатырем, способным удержать в своих объятиях Миссисипи. Отломлю полскалы вместо жернова, своими руками заменю целую лесопилку! — И, бросив на меня взгляд исподтишка, неутомимый болтун продолжал: — Я вам не рассказывал, По, как однажды вылечился от страшенной зубной боли, просто-напросто проглотив шаровую молнию? Не рассказывал? Ну так вот, случилось это в 1816 году, вскоре после того, как мы со Стариной Гикори усмирили индейцев племени крик во время большой войны с краснокожими. Просыпаюсь я поутру и чувствую: прихворнул малость. Говорю себе: Дэви…

Мы продолжали путь к северу, лошади скакали ноздря в ноздрю, а Крокетт продолжал развлекать меня своим колоритным повествованием, детали которого, однако, ускользнули от меня, поскольку мое внимание было полностью поглощено не этой до бессовестности раздутой фантазией, а суровым пейзажем, чьи с виду невинные черты — горы и долы, то густая, то редкая растительность — внезапно окрасились мрачной — страшащей — преследующей меня мыслью о скрытой, подстерегающей погибели!

ГЛАВА 10

Остаток путешествия я провел в состоянии крайнего беспокойства, а многоречивый покоритель границы рысил бок о бок со мной, погрузившись в неистощимый поток своей экстравагантной болтовни. Хотя дивертисменты о яростных схватках с индейцами, пантерами, аллигаторами, волками и гигантскими представителями племени ursa предназначались для увеселения и ободрения слушателя, на меня они оказали противоположное действие, не смягчив, а еще более обострив и без того напряженное состояние сильного нервного возбуждения.

Поэтому, казалось бы, я должен был почувствовать радость и облегчение, когда, вынырнув из густого соснового бора, мы завидели впереди цель нашей экспедиции. Но нет: не знаю почему, но один вид обиталища достопочтенного семейства Ашеров наполнил мое сердце глубочайшей, невыносимой мукой!

Что же это, гадал я, пока лошади влекли нас к темному, грозно нависающему зданию, — почему один вид дома Ашеров внушил мне такой страх? Ведь помимо общего впечатления небрежения и распада, ничто в этом доме не могло оказать столь безотрадное — столь скорбное — столь глубоко мрачное воздействие на мою душу.

То беспросветное уныние, которое придавило мой дух, когда мы с полковником натянули поводья, остановившись перед грандиозным парадным крыльцом, и смогли внимательнее разглядеть внешние приметы этого здания, его блеклые, лишившиеся краски стены, пустые глазницы окон, плесень, спутанной паутиной свисавшую с застрех, я могу сравнить, из всех известных мне ощущений, лишь с пробуждением курильщика опия. Самый вид этого дома наполнил мою душу неописуемым беспокойством, тем возбуждением и напряжением всех нервов, которое сродни ужасу!

— Домишко-то мхом оброс, — заметил Крокетт, слезая с седла и привязывая поводья к некогда изысканно украшенной, а ныне проржавевшей коновязи. Подняв глаза и пристально оглядев особняк, он неодобрительно покачал головой и пробормотал: — Кабы я жил в такой роскоши, я бы уж постарался получше смотреть за своей норой, чем эти Ашеры!

Пока я слезал со своего скакуна и отводил его к коновязи, полковник уже приблизился к парадному входу.

— Что за… — послышалось его восклицание. Я поспешил к нему и увидел, что внимание полковника привлек тяжелый железный молоток, подвешенный в середине двери. Этот предмет отличался на редкость странной формой, а именно:

— он был отлит и виде поднявшегося на дыбы кентавра, на чьем зверском лице запечатлено было выражение дикой и безудержной похоти. В своих объятиях чудище сжимало нежную девушку, столь нагло и непристойно ухватив ее, что — краснею, выводя эти слова на бумаге, — бюст ее был обнажен самым нецеломудренным образом!

— Ох уж эти Ашеры, — проворчал Крокетт, уставившись на дверной молоток с гримасой, в которой восхищение пропорционально смешивалось с потрясением и негодованием. — Лягушатники, что ли?

— Насколько мне известно, — возразил я, — семья английского происхождения.

— Ну-ну, — буркнул Крокетт. — Чтоб меня повесили — в жизни не видел ничего подобного! — И, ухватившись за хитрокованый молоток, застучал им в металлическую пластину на двери.

На его призыв ответило молчание, столь затянувшееся, что я уже готов был сдаться. Должно быть, обитатели угрюмого жилища покинули его и наше экспедиция предпринята втуне! Выждав с минуту, полковник вновь взялся за молоток и возвестил о нашем присутствии целым рядом громких, настойчивых ударов — и снова без всякого отклика.

Только я обернулся к моему спутнику, чтобы поделиться с ним возникшими у меня соображениями, как изнутри дома послышались другие звуки: шарканье ног — грохот отодвинутого засова — скрип дверных петель. Дверь приоткрылась на несколько дюймов, едва позволяя разглядеть в глубоком сумраке холла чье-то до странности бледное лицо.

— Что вам нужно? — вопросил голос, столь же проржавевший и отвыкший от употребления, как и дверные петли.

— Добрый день, — как нельзя любезнее ответил я. — Мы хотели бы поговорить с хозяином этого дома, мистером Роджером Ашером.

— Это невозможно! — воскликнул анемичный персонаж по ту сторону двери. — Он не желает говорить ни с вами, ни с кем другим. Уходите! — И с этими невежливыми словами он попытался захлопнуть дверь.

Однако полковник успел вытянуть руку и, ухватившись за дверь, не дал ей закрыться.

— Потише! — воскликнул он. — Мы с приятелем большой путь проделали и не позволим обойтись с нами так грубо.

— Вас сюда не звали! — запротестовал тот.

— Пусть так. Но Дэвид Крокетт никому спуску не дает. Когда со мной говорят пребережительно, я раскаляюсь, точно клещи кузнеца!

Эта яростная речь оказала некоторое действие на бледнолицего.

— Полковник Дэвид Крокетт? — переспросил он. — Из штата Теннесси?


Единственный и неповторимый! — отвечал пограничный житель. — А это мой напарник, мистер Эдгар По из Балтимора.

— По, — также раздумчиво повторил анемичный тип. — И это имя не вовсе незнакомо мне. — После очередной заминки — похоже, в этом человеке происходила сильная внутренняя борьба — он испустил глубокий вздох, словно капитулируя, отступил от входа и широко распахнул перед нами дверь. — Вероятно, я был неправ. Входите, джентльмены, входите. Скорее! Скорей! Воздух снаружи слишком сырой и холодный, я не могу подвергаться губительным сквознякам!

Повинуясь этому приглашению, мы с Крокеттом поспешно переступили порог угрюмого дома, а бледный господин, который, как я уже догадывался, был не кто иной, как домовладелец, мистер Роджер Ашер собственной персоной — немедленно захлопнул дверь наглухо.

— Сюда, джентльмены, произнес этот странный индивидуум, приглашая нас пройти по длинному, сумрачному кори дору Уходящие ввысь стены были увешаны темными, обветшавшими гобеленами; на дорогой, до дыр изъеденной молью ткани виднелась причудливая вязь орнаментальных фигур и тонкого, экзотического узора.

Проводив нас в просторную и столь же сумрачную гостиную, наш кадаверозный хозяин жестом указал на два массивных кресла черного дерева, упиравшиеся ножками в потертый саксонский ковер перед пылающим камином. Скинув шляпу и дорожный плащ, я опустился на один из этих предметов меблировки, а Крокетт облюбовал второй. Тем временем Ашер подошел к камину и разворошил кочергой горящие головешки, что позволило мне внимательнее оглядеть большую, запущенную комнату.

На взгляд размеры ее составляли по меньшей мере тридцать на двадцать пять футов. Половицы старинного дуба потемнели со временем до черноты; потолок, тоже из гнетуще-темного дуба, был высоким и сводчатым, с богатой, но громоздкой и гротескной резьбой в то ли готическом, то ли друидическом стиле.

Стену напротив входа почти полностью занимало высокое окно с алыми панелями, обрамленное ниспадающими шторами такого же алого, хоть и несколько выцветшего оттенка. Сквозь алые витражи проникали слабые отблески света, и благодаря им отчетливее проступали наиболее крупные предметы окружавшей меня обстановки. Но понапрасну я напрягал глаза, пытаясь разглядеть что-либо в отдаленных уголках гостиной, погруженных в глубокую тень, где мне мерещилась пара неподвижных часовых. Позднее я обнаружил, что то были хранившиеся в семействе Ашеров из поколения в поколение и слегка уже проржавевшие средневековые доспехи . Одна из этих фигур стояла напряженно выпрямившись, сжимая в металлической правой перчатке грозный боевой топор или алебарду, а второй была придана еще более воинственная поза: колени слегка согнуты, в руке копье с длинной рукоятью, направленное прямо вперед, как будто воин изготовился к нападению.

Меблировка гостиной была избыточной, антикварной и, судя по креслам, в которые уселись мы с полковником, до крайности некомфортной. В целом комната производила впечатление клонящегося к упадку и гибнущего величия, былого изобилия и красы, ныне деградировавших в мрачную, жуткую, неисцелимую убогость.

И такое же впечатление производил сам Ашер — он, возросший в атмосфере изысканности и богатства, превратностями фортуны, сопряженными, увы, с участью всего человечества, низведен был до столь скудного и даже нищенского существования. Высокий, сухопарый, тяжело больной даже с виду, он был одет по давней, уже вышедшей из употребления моде: бриджи до колен (протертые до дыр), пожелтевшая льняная рубашка с накрахмаленной манишкой, пыльный фрак с обтертыми манжетами. Определить его возраст было почти невозможно, хотя, зная родословную его семьи, я прикинул, что ему никак не более сорока пяти, но это бескровное, истощенное, чудовищно высохшее лицо могло принадлежать старику шестидесяти или даже восьмидесяти лет, а еще точнее — безжизненному забальзамированному трупу, каким-то образом сохранившему способность к передвижению. Под белой пергаментной кожей лица остро и отчетливо, как у скелета, проступали кости. Тонкие волосы редкими сальными прядями свисали до плеч и были на редкость светлыми, почти белыми. Из-под широкого, выступающего лба запавшие глаза сияли странным полубезумным светом, а когда он говорил, бледные шелушащиеся губы открывали ряд гниющих, но острых, как у крысы, зубов.

Но более всего смущало меня непрерывное движение аристократических длиннопалых рук, которые все время потирали друг друга, скреблись назойливо и неутомимо, как лапки Musca domestica, она же — муха обыкновенная.

Итак, проскрежетал этот экстраординарный тип, обращаясь к моему спутнику, — вы и есть прославленный полковник Дэвид Крокетт?

— Вот именно, — подтвердил тот, — а вы кто такой, если позволите спросить?

— Роджер Ашер, к вашим услугам, — с легким поклоном ответил наш хозяин, подтверждая тем самым мою догадку. Вновь выпрямившись, он смерил расположившегося в кресле охотника долгим оценивающим взглядом, в котором я отчетливо различал любопытство, смешанное с презрением. — Не будь моя дражайшая сестра Мэрилинн так нездорова, она была бы рада — даже счастлива — познакомиться с вами, полковник Крокетт, — заявил Ашер тоном, столь же беспричинно издевательским, как и его взгляд. — Ибо из немногих земных удовольствий, остающихся доступными ей, отчеты о ваших замечательных, прямо-таки невероятных приключениях в наших ежемесячных альманахах значатся едва ли не на первом месте.

— Ну так, значит, леди понимает в деле! — с жаром воскликнул Крокетт. — Надеюсь, я смогу поговорить с вашей бедной больной сестрицей, пока нам с приятелем не настанет пора отправиться восвояси.

— Сомнительно, очень сомнительно, — ответил Ашер с явно преувеличенным, даже театральным вздохом. — Боюсь, бедная Мэрилинн давно страдает от тяжелого, хотя трудно определимого недуга, который в недалеком будущем сведет се в безвременную могилу. — Этому печальному утверждению сопутствовала неуместная, чтобы не сказать ненормальная улыбка легкого, но явного удовлетворения, как будто скорая погибель сестры была исходом, вовсе не страшившим брата.

— Ох ты, жалость какая! — откликнулся Крокетт.

Потирая руки с алчностью гурмана, перед которым только что поставили на стол блюдо с редкими деликатесами, Ашер возразил:

— Нет-нет, полковник Крокетт! Не о чем грустить.

— Смерть — общий удел всех нас, как и явление в этот мир. И на свете существуют вещи пострашнее — о да, намного, немыслимо страшнее, — чем смерть как таковая!

— Точно, как в Писании! — подхватил Крокетт. — Помню, раз в тростниках приятель мой по имени Эфраим Уодлоу сунул ружье в прогнившее дупло, думал выгнать жирного енота, который туда залез, а из дупла как вылетит целый рой этих мелких тварей, желтых в полосочку, как набросится на него, точно племя краснокожих на тропе войны. Эфраим, он…

Я откашлялся, чтобы прервать очередной докучливый монолог своего спутника и привлечь внимание Ашера, который до тех пор с умышленной нелюбезностью пренебрегал мною. Когда хозяин обернулся ко мне, вопросительно изогнув одну бровь, я решительно заявил:

— Судя по тому, что вы сразу припомнили мое имя, вы знакомы и с моими достижениями, а не только с подвигами полковника Крокетта.

— Вовсе нет, — небрежно отвечал мне Ашер. — До сих пор я и не подозревал о вашем существовании. Но имя По давно мне знакомо, ибо такую фамилию носила замечательно одаренная актриса, чьим талантом мой отец, человек редкого понимания и вкуса, всегда восхищался и которую я сам однажды имел удовольствие видеть в достопамятном представлении «Юной девицы» Гаррика.

— Вы говорите о моей дорогой маменьке Элизе По, — ответил я, мужественно подавив в себе огорчение по поводу того, что обо мне самом Ашер и не слыхивал. Такие уколы судьбы, говорил я себе, неизменно поджидают художника с истинным и глубоким талантом, ибо его редкие и с трудом дающиеся шедевры затмевают более низменные достижения заурядных людей, подобных Крокетту, которые стремятся лишь угодить грубой чувственности толпы.

— Прекрасно! — произнес Ашер. — А как сложилась ее судьба?

— Умерла! — ответил я, задыхаясь от скорби. — Увы, много лет тому назад.

Угрюмо кивнув, как будто мои слова подтвердили давно укрепившуюся в нем скорбную философию, Ашер сказал:

— Такова извращенная природа нашего мира: все лучшее, изысканное, талантливое, все те, кто несут радость и свет миру, жестоко истребляются из нашей среды в расцвете юности, а другие, — и тут на лице его выразилось крайнее отвращение и злоба, — те, кто способны лишь превращать каждый день жизни в ад на земле для своих близких, с чудовищным упорством цепляются за свое существование!

Этот яростный взрыв сотряс и без того хрупкое тело нашего хозяина. Он зашатался, тяжелые веки опустились на глаза, впалая грудь вздымалась, и вся его сухопарая фигура тряслась, словно в приступе инфлуэнцы.

Прошло несколько мгновений, прежде чем стих этот внутренний тремор. Глаза его вновь раскрылись, губы растянулись в безрадостной усмешке, которая, видимо, изображала благопристойное гостеприимство, но более походила на оскал черепа.

— Итак, джентльмены, — повторил он, — чему обязан честью столь неожиданного посещения?

Я раскрыл было рот, чтобы ответить, но прежде, чем первое слово слетело с моих уст, из недр дома исторгся слабый, но мучительный крик, подобный воплю погибшей, терзаемой в преисподней души. Во рту у меня пересохло, казалось, кровь свернулась в жилах, горло сдавило спазмом, как будто петлей палача, и я не мог говорить!

Слегка покачав головой, Ашер испустил слабый вздох, как бы отдаваясь на милость судьбы, и сказал:

— Опять! Прошу прощения, джентльмены, — меня призывает сестра. К сожалению, она принадлежит к числу требовательных, я бы даже сказал — деспотических — пациентов. Но что мне остается делать? Я для нее — единственный источник утешения. Только я один могу выполнять ее пожелания, как бы утомительны, как бы тяжелы, как бы чудовищно непомерны они ни были! Но уже недолго — о, недолго! Ибо предначертанный ей отрезок жизни убывает стремительно.

Эта своеобычная речь вновь привела нашего хозяина в состояние граничащего с истерией возбуждения. Костлявые руки дрожали, горели запавшие глаза, в уголках рта пенилась слюна.

— Прошу вас, джентльмены, — выдохнул он. — Чувствуйте себя как дома.

Очередной пронзительный, неземной вопль, донесшийся из глубины дома, заставил его резко развернуться и опрометью устремиться прочь из гостиной.

— Чудной малый, — заметил Крокет, глядя ему вслед.

— Да уж, — подхватил я. — Однако способна ли его эксцентричность дойти до убийства — это нам еще предстоит выяснить.

— Вперед! — воскликнул Крокетт, решительно хлопая себя по ляжке и поднимаясь из кресла. — Давайте-ка осмотримся тут, раз представилась возможность. — Кивком головы он указал на тройной канделябр, который стоял на маленьком мраморном столике возле моего кресла, и продолжал: — Прихватите светильник, По, и давайте зажжем его.

Я тоже поднялся на ноги. Радом с канделябром на столе обнаружилась потемневшая серебряная чаша с деревянными спичками. С их помощью я зажег уцелевшие в подсвечнике огарки и понес его Крокетту, который тем временем приблизился к камину и с глубоким недоумением разглядывал висевший над очагом большой гобелен в золоченой раме.

— Гром и молния! Что вы скажете об этом?! — приветствовал он меня.

Я приподнял канделябр, чтобы получше осветить вышивку. Она и впрямь казалась извращенной и шокирующей: султан в высоком тюрбане вальяжно расположился на мягких подушках, а вкруг него жестокие убийцы с обнаженными кинжалами безжалостно резали множество прекрасных и совершенно обнаженных девушек, очевидно — узниц его гарема. Помимо бесстыдного неглиже, в каком были изображены несчастные молодые женщины, картина производила отталкивающее и крайне противоестественное впечатление также и потому, что на лице владыки, созерцающего чудовищную бойню, блуждала улыбка удовлетворения и даже блаженства.

— Если не ошибаюсь, это копия — причем выполненная с большим тщанием и умением — известной картины «Смерть Сарданапала» прославленного французского художника Эжена Делакруа,[25]Эжен Делакруа (1798–1863) — французский художник. Картина «Смерть Сарданапала» написана в 1827 г. — заметил я.

— Французского, э? Так и думал, без проклятых иностранцев дело не обошлось. Ей-богу, По, чтоб меня в медвежьем жиру изжарили, если мне доводилось когда-либо видеть что-нибудь более бесстыжее. Такое и в мужском клубе не повесишь!

Мы продолжили осмотр комнаты, изучая представительную коллекцию живописных полотен, сюжеты которых — нецеломудренные одалиски, языческие оргии, разнузданные и противные природе ритуалы — вызывали все более возмущенный протест негодующего первопроходца западных земель.

— Враг меня побери! — воскликнул он наконец. — Ничего поганее этих художеств в жизни не видывал! Что за люди вешают такое у себя в гостиной? Поверьте мне, По: этот Ашер, сколько бы он на себя важность ни напускал, на самом деле подлый проходимец, только и всего!

Тут мы как раз подошли к массивному стеллажу, занимавшему целую стену. Просматривая ряды старинных запыленных книг, я не мог не отметить, до какой степени их аномальные темы соответствовали той болезненной живописи, из которой состояло собрание Ашера. Среди множества редких курьезов, заполнявших высокий шкап, я узнал причудливые и зловещие труды: «Бельфегор» Макиавелли, «Подземные странствия Николаса Климма», принадлежащие перу Хольберга, «Хиромантию» Роберта Флада, «Молот ведьм» Якова Шпренгера и Генриха Крамера, «Демонологию» Роберта Скотта и «Practica Inquisitionis Heretice Pravitatis» Бернарда Гвидония, и даже — наиболее знаменательная находка — небольшое издание ин-октаво «Vigiliae Mortuorum secundum Chorum Ecclesiae Maguntinae».[26]«Бельфегор, или Черт, который женился» (1518) — новелла итальянского писателя Никколо Макиавелли (1469–1527). Людвиг Хольберг (1684–1754) — датский писатель, автор сатирико-утопического романа «Подземные странствия Николаса Климма» (1741). Роберт Флад (1574–1637) — английский врач, автор трактатов по алхимии и хиромантии. Эти три книги, а также последнюю («Бдения по усопшим согласно хору Майнцской церкви») Эдгар По перечисляет в рассказе «Падение дома Ашеров». Яков Шпренгер (1436–1495) и Генрих Крамер (латинизированная форма Инститорис, 1430–1505) — авторы знаменитого «пособия» по розыску ведьм и судопроизводству над ними «Молот ведьм» (1486). «Демонология» — вероятно, имеется в виду книга Реджинальда Скотта «Открытие ведовства» (1584). Бернард Ги (Гвидоний) — инквизитор Тулузы (XIV в.), его трактат «Практика изобличения еретических уклонений» направлен против альбигойцев.

Когда я просматривал заголовки этих изумительных томов, взгляд мой упал на странно знакомую книгу в богатом переплете из зеленой кожи, с золотым тисненым названием. Испустив крик удивления, я протянул руку и выхватил этот том.

— В чем дело, По? — воскликнул Крокетт.

— Смотрите! — вскричал я. — Это — еще один экземпляр той самой книги, которую я изучал, когда вы впервые явились в мой дом несколько дней тому назад, чтобы предъявить мне свой внезапный и необдуманный ультиматум.

Выхватив книгу из моих рук, полковник раскрыл ее, и лицо его приняло замечательное выражение испуга и удивления, как только он прочел надпись на титульном листе.

— «Ингумация прежде Смерти», — прочел он вслух и поднял глаза. — Какого дьявола это значит, По?!

— Этот трактат посвящен ужасному — немыслимому — невыразимому ужасу преждевременного погребения.

— Преждевременного погребения! — подхватил полковник. — То есть — человека зарывают на шесть футов в глубь земли, прежде чем он испустит дух?

Мурашки ужаса побежали по моей коже.

— О да, именно такую прискорбную, роковую ошибку обозначает смутившее вас выражение, — ответил я. — Из всех ужасов, какие могут представиться смертному, этот — превыше всех, ибо одна мысль о нем наполняет душу невыносимой тревогой и всепокоряющим страхом!

— Скверное дело, — согласился Крокетт. — Этот Ашер становится мне все подозрительнее.

Захлопнув книгу, он передал ее мне, а я в свою очередь вернул том на полку. Обернувшись вновь к полковнику, я при свете канделябра увидел, как он всматривается в некую точку у самого края массивного стеллажа. Проследив за направлением его взгляда, я обнаружил небольшое углубление в стене или нишу, которую до той поры скрывала от меня густая тень шкапа.

Но не сама ниша до такой степени поглотила внимание полковника, а ее содержимое. То был застекленный сервант или витрина, высотой примерно по грудь человеку, на изысканной деревянной подножке. С того места, где мы стояли, разглядеть находящийся под стеклом предмет было невозможно — только призрачные его очертания.

Полковник, стоявший слева от меня, повернул голову, чтобы заговорить со мной, и в мерцающем свете огарка лицо его казалось карнавальной маской чудовища.

— Не нравится мне эта штука, — произнес он угрюмо, указывая на стеклянный шкафчик.

У меня вырвался глубокий, похожий на рыдание вздох.

— И мне тоже, — признался я. — Лучше сядем снова в кресла. Наш хозяин вот-вот придет.

— Разумная мысль, По, — согласился Крокетт. — Но я должен сперва взглянуть на эту хреновину. — И он решительно направился к нише, остановился перед витриной, заглянул в нее — и не сдержал крика! — Несите сюда подсвечник! — распорядился он, подзывая меня отчаянным взмахом руки.

Нехотя повинуясь приказу, я подошел к нему и склонился над витриной, вплотную поднеся подсвечник к стеклу. Накатила дурнота, я едва не лишился сознания. Приподняв канделябр, который чуть было не выскользнул из моей руки, я поднес его еще ближе и в смертельном ужасе, не веря своим глазам, уставился на несказанный кошмар, заключавшийся в этом маленьком серванте.

То была верхняя честь обнаженного, отчасти уже анатомированного трупа женщины, разрубленной пополам по линии талии. С левой половины ее лица, шеи и торса кожа была содрана, обнажая плоть, напряженные мышцы, набухшие вены, слизистые ткани и перламутровые внутренности. Но каким-то загадочным искусством этот расчлененный труп был законсервирован до состояния пугающего жизнеподобия, даже одушевленности.

Я обернулся к своему спутнику и на его лице увидел то же выражение испуга и недоумения. Наши подозрения подтвердились самым ужасающим образом:

Мы проникли в логово маниака!

ГЛАВА 11

Даже ради спасения своей жизни я не мог бы пошевелить рукой или ногой, издать хоть один звук — до такой степени парализовало меня представшее нам кошмарное зрелище. Даже бесстрашный покоритель границы в кои-то веки погрузился в глухое тревожное молчание. Склонившись над витриной, мы в ужасе изучали ее мрачное содержимое, забыв обо всем, пока голос за нашими спинами не окликнул нас:

— Вижу, вы обнаружили жемчужину моей коллекции!

Столь внезапная и резкая реплика вызвала у меня такую же реакцию, как если бы наемный убийца подкрался и разрядил пистолет мне в спину. Испустив крик ужаса, я уронил тяжелый подсвечник, а Крокетт в тот же миг обернулся лицом к невидимому пришельцу. Поворачиваясь, он успел заметить падающий канделябр и, стремительно выбросив руку вперед, перехватил его на лету.

— Господи боже! — воскликнул Роджер Ашер, ибо именно этот оригинальный персонаж украдкой подобрался к нам сзади. — Что с вами, мистер По?

Прошло еще несколько мгновений, прежде чем дар речи вернулся ко мне.

— Все в порядке, в полном порядке, — ответил я наконец, извлекая из кармана платок и утирая влагу, обильно выступившую на лбу и верхней губе. — Просто ваше внезапное и непредвиденное появление застало меня врасплох.

— А вот я вовсе не в порядке! — возразил Крокетт.

Приподняв, по своему обыкновению, бровь, Ашер обернулся к покорителю прерии:

— Неужто, мистер Крокетт! И в чем же дело?

— Вот в чем дело! — ответил полковник, вплотную поднося канделябр к стеклянной витрине, дабы ярче осветить содержащийся в ней зловещий предмет.

— Ах да, — заулыбался Ашер, потирая свои тонкие бледные ладони одну об другую, словно пытаясь стереть одному лишь ему заметное пятно. — Великолепна, не правда ли?

— Великолепна?! — вскричал полковник, захлебываясь негодованием. — Да за всю свою жизнь я не видел ничего и вполовину столь мерзостного!

С минуту Ашер созерцал полковника с молчаливым изумлением, потом на него нашел приступ веселья.

— Ага! Ага! — заговорил он, справившись с душившим его смехом. — Так вы приняли ее за настоящую! Прекрасно.

— Вы отдали дань гению великого Фонтаны.

— Фонтаны? — переспросил я. — Вы говорите о знаменитом натуралисте из Флоренции?

На этот раз в обращенном ко мне взгляде Ашера проскользнуло одобрение.

— Поздравляю вас, мистер По. Вижу, вы — человек редкой эрудиции.

Я с легким поклоном принял его комплимент.

— Вы правы, — продолжал Ашер, — объект, выставленный в этой витрине, действительно представляет собой оригинальное произведение прославленной студии Аббата.

— Какой еще простуженный аббат? — завопил Крокетт.

— Речь идет о мастерской художника, — пояснил я и снова обернулся к витрине, однако теперь ее содержимое вместо невыносимого ужаса породило во мне чувство безусловного восхищения — изумления — даже преклонения.

— Перед нами вовсе не злодейски расчлененный труп умерщвленной женщины, как мы с вами подумали, — продолжал я, — а восковая скульптура, отличающаяся необычайным реализмом, созданная под руководством знаменитого священника XVIII столетия, аббата Феликса Фонтаны из Флоренции, Италия, чья прославленная на весь мир мастерская производила анатомические муляжи для нужд современных ему медиков. Эти модели отличались такой прорисовкой деталей, такой изощренной точностью, что австрийский император Иосиф II, самолично посетив Флоренцию и обозрев работы Фонтаны, посвятил его в рыцари и дал ему заказ на двенадцать сотен моделей!

— Палестина Господня! — воскликнул Крокетт. — Выходит, это страшилище на самом деле всего лишь большой кусок воска?

Ашер приглушенно хихикнул.

— Разумеется, полковник, — в том смысле, в каком «Давида» Микеланджело мы можем назвать «всего лишь куском каррарского мрамора».

— Чтоб меня растянули! — буркнул Крокетт, еще раз заглядывая в стеклянный сервант.

— Но как это сокровище попало вам в руки? — поинтересовался я.

Этот вопрос вызвал очередной скорбный вздох у нашего болезненного хозяина.

— Было время, мистер По, когда любая прихоть казалась мне по средствам. Но это, — продолжал он эпически, — было давным-давно, когда гордый род Ашеров еще не постигла безвозвратная погибель! — На миг он забыл обо всем, что его окружало, взгляд его сделался тоскливым, ностальгическим.

Однако, с усилием очнувшись от своих меланхолических размышлений, Ашер вспомнил о долге гостеприимства.

— Пойдемте, джентльмены, — с деланой сердечностью пригласил он. — Моя сестра спит глубоким сном. О да, глубоким сном. Позвольте предложить вам легкую закуску. Должно быть, вы изголодались в долгом пути.

— Вот это дело! — отозвался Крокетт. — Я до того голоден, что могу поглотить целую гору медвежьих отбивных, присоленных градом и перченных картечью!

— Боюсь, столь питательного угощения я вам предложить не смогу, — улыбнулся Ашер. — Но буду рад, если вы разделите со мной мою жалкую снедь, а за обедом расскажете наконец, что привело вас к порогу моего дома.

И, развернувшись на пятках, он повел нас прочь из склепообразной гостиной. Однако, не ступив и двух шагов, остановился, вздрогнув, и протянул свою ссохшуюся руку к полковнику Крокетту.

— Позвольте забрать у вас светильник, мистер Крокетт, — попросил он. — Разумеется, ваша рука гораздо надежнее моей, и все же я чувствую себя спокойнее, когда канделябр находится у меня. Мое жилище, как вы могли заметить, переполненно старыми и чрезвычайно горючими предметами.

— Достаточно искры, чтобы вспыхнуло пламя и весь дом обратился в огненную преисподнюю. Хотя и сейчас, — с горестной усмешкой добавил он, — этот дом является адом для нас, обреченных жить в нем.


Называя свою еду «жалкой», Ашер, как выяснилось, отнюдь не следовал привычному ритуалу самоуничижения, который этикет предписывает соблюдать гостеприимцу, а строго придерживался буквальной истины. По сумрачным коридорам и похожим на пещеры анфиладам своего обширного жилища наш бледный, изнеможенный хозяин провел нас при свете канделябра вплоть до мрачной кухни с низким потолком, где в дымном очаге на раскаленных углях кипел большой металлический котел, испускавший густые и на редкость неблагоуханные пары. Мы с Крокеттом присели за старинный, похожий на козлы стол, который занимал центр комнаты. Ашер достал оловянные миски и потемневшие от времени приборы, выложил их перед нами, добавив тяжелые стеклянные кружки и темный, запыленный графин вина.

— Что же еще? — вслух прикинул он, привычно потирая руки. — Ах да! — Он пробежал по комнате к стоявшему в уголке шкафу. — Кыш! Кыш! — закричал он, и этот возглас сопровождался шуршанием и поскребыванием разбегавшихся во все стороны грызунов. Через несколько мгновений он вернулся с деревянной тарелкой, на которой лежали остатки темной, зачерствевшей буханки с отметинами десятков мелких зубов.

— Вот, — произнес Ашер, выкладывая хлеб на стол. — Для piece de resistance.

Наш хозяин переместился к очагу, а Крокетт, бросив на меня вопрошающий взгляд через стол, прошептал:

— Для чего?

— Главного блюда, — перевел я на язык, доступный разумению пограничного жителя. Протянув руку к графину, я осторожно наполнил стаканы до краев и поставил графин на стол.

Через мгновение наш хозяин принес объемистый керамический сосуд, из которого торчала потемневшая серебряная ложка. Ухватившись одной рукой за рукоять этой ложки, он принялся зачерпывать и лить в наши миски какую-то густую, пенящуюся и дурно пахнущую смесь, которую на юге обычно именуют гумбо .[27]Гумбо — блюдо южной кухни, густой овощной суп, главный компонент — окра. Внешний вид, консистенция и аромат этого варева до такой степени отбивали аппетит, что даже звучное бурчание, поднимавшееся из глубин моего желудка, не могло заставить меня вкусить это блюдо. Единственно требования этикета и взаимной вежливости принуждали поднести ложку ко рту. В полном соответствии с моими ожиданиями вкус не расходился с другими качествами этой похлебки — иными словами, был отвратительным.

Однако омерзительный вкус варева нисколько не подействовал на аппетит пограничного жителя, который принялся прожорливо очищать свою миску. Что касается меня, я смог проглотить лишь несколько ложек этой пищи, и то лишь запивая каждую из них глотком налитого из графина напитка. Это, к моему удивлению, был вполне сносный, более того — изысканный херес «амонтильядо».

Подкрепившись этим напитком, я, по настоянию Ашера, начал излагать сочиненный нами с полковником по пути предлог для этого визита, а именно: якобы Крокетт, открыв кампанию против политических махинаций президента Джексона, использует поездку в целях рекламы своей книги также и для того, чтобы в каждом городе на своем пути обеспечить себе финансовую поддержку наиболее состоятельных и значительных его обывателей.

— Но ведь вы, полковник Крокетт, если я не заблуждаюсь, и сами являетесь протеже и былым товарищем по оружию нашего славного вождя ? — Злобно-иронический тон Ашера безошибочно выдавал его политические симпатии.

— Оно-то верно, — признал полковник, отрывая ломоть меченного грызунами хлеба и подбирая остатки прилипшей ко внутренности миски похлебки, — но мы со Старым Гикори разошлись. Я по-прежнему восхищаюсь им и горжусь, что сражался бок о бок с ним, но теперь от меня требуют принимать всякую его политику, независимо от того, по совести она или нет. С этим я не согласен, и точка. Нет, сэр, — Дэви Крокетт не станет чихать, когда начальник сунет себе в нос понюшку табака!

— Достойная позиция, — кивнул Ашер. — Боюсь, однако, полковник Крокетт, что вы проделали этот долгий путь понапрасну, если рассчитывали получить от меня финансовую поддержку в пользу вашей кампании. — Со стуком уронив ложку в миску, Ашер прикрыл глаза и провел трясущейся рукой по лбу, словно сраженный внезапным приступом мигрени. — Неужели вы думаете, сэр, что я живу в столь тягостных — нечеловеческих — условиях потому, что меня это устраивает? — После краткой паузы он открыл глаза и с непередаваемой горечью уставился на Крокетта. — Хоть имя Ашеров еще звучит на устах людей, богатства, на которых покоилась эта слава, не существуют более!

К тому времени я успел осушить свой кубок и вновь наполнил его содержимым графина. Хотя моя обостренная чувствительность к алкоголю вынуждает меня при обычных обстоятельствах к строжайшему воздержанию, я никак не мог отказать себе в наслаждении великолепным букетом «амонтильядо», чье благодетельное тепло в значительной степени сняло внутреннее напряжение, бывшее итогом долгого, утомительного и полного странных событий дня. После очередного изрядного глотка я почувствовал, как все мое существо преисполняется столь глубоким удовлетворением, что мрачная, запущенная кухня с паутиной на балках и красноглазыми крысами в темных углах начала приобретать более приятный, обжитой и даже уютный вид.

— Смею ли я, — заговорил я наконец, медленно и отчетливо выговаривая каждое слово, — расспросить вас о подробностях постигшего вашу семью несчастья, ибо я неоднократно слышал различные распространяющиеся по этому поводу слухи.

Взмахом руки Ашер отмел мой вопрос:

— Я не желаю это обсуждать. Достаточно будет сказать, что катастрофу навлек своими макьявелльевскими исхищрениями некий злодей по имени Макриди.

— Макриди? — с деланой небрежностью переспросил полковник. — Так звали и злосчастную дамочку, которую только что злодейски прирезали в пансионе на Говард-стрит.

Ашер, едва отхлебнувший глоток из стакана, был настолько потрясен этими словами, что едва не выплюнул вино.

— Зарезали! — воскликнул он. — Когда?

— Два дня тому, — ответил Крокетт. — В среду.

— Какое совпадение, — сказал наш хозяин. — Как раз в среду я проходил неподалеку от Говард-стрит, сопровождал бедняжку Мэрилинн к известному доктору Болдерстону, чтобы проконсультироваться по поводу ее на глазах ухудшающегося состояния.

Услышав это как бы случайное признание, подтверждавшее, что Ашер находился в городе в самый момент убийства, мы с Крокеттом обменялись многозначительными взглядами.

— И кто же виновник сего злодеяния? — полюбопытствовал Ашер.

— Чтоб меня повесили, если я знаю, — ответствовал полковник.

На мгновение Ашер погрузился в раздумье. Наконец глухим голосом, словно рассуждая с самим собой, он сказал:

— Значит, конец пришел этой подлой семейке! Хорошо! Хорошо! Но как странно, что это случилось именно теперь, когда я сам подумываю… — Не закончив свое загадочное высказывание, он резко встряхнул головой и словно очнулся. — Довольно мрачных мыслей! — с насильственной веселостью воскликнул он. Потянувшись к графину, он долил до краев наши стаканы и поднял свой, провозглашая тост: — Ваше здоровье, джентльмены!

Поднеся стакан к губам, он запрокинул голову и одним глотком осушил его.

К тому времени я уже потребил изрядную дозу «амонтильядо» и полностью погрузился в пристальное созерцание серебряного канделябра. Три горевшие в нем свечи поплыли перед моими глазами, словно три прелестные феи с золотыми кудрями в белоснежных нарядах из прозрачного шелка.

Ослепительное видение полностью поглотило меня, и далеко не сразу моего сознания достигли настойчивые вопросы нашего хозяина.

— Прошу прощения? — пробормотал я и сам почувствовал, как нечетко выговариваю слова.

— Я поинтересовался вашей профессией, мистер По.

— Мне до сих пор неизвестно, какую цель преследуете вы в жизни.

— Преследую? — переспросил я, подкрепляясь очередным глотком вина. — Я преследую редчайшую, вечно ускользающую цель: красоту.

— Неужели! — ответил Ашер тоном одержанной, однако достаточно очевидной издевки. — И с каким же оружием вы охотитесь на эту редкостную добычу?

— С одним лишь оружием, — горделиво отвечал я, — с пером в руках.

— Ясно! — воскликнул он. — Значит, вы — писатель.

Легким наклоном головы я признал справедливость его догадки.

— И что именно вы пишете?

— Сказки — стихи…

— И самые заковыристые книжные обзоры по эту сторону ада! — вставил полковник.

— Великолепно! — вскричал Ашер, не обращая внимания на реплику Крокетта. — Наша страна отчаянно нуждается в поэтах.

— Слушайте! Слушайте! — воскликнул я, обеими руками хватаясь за край стола и пытаясь встать. — Выпьем за музу Эрато, богиню лиры!

К несчастью, я недооценил расслабляющее воздействие пьянящего напитка Ашера на свою нервную систему. Когда я попытался встать, намереваясь произнести тост, ноги мои запутались в ножках стула, и я опрокинулся навзничь, причем тяжелые деревянные балки потолка принялись вращаться надо мной с угрожающей скоростью.

Словно издали я услышал восклицание нашего эксцентричного хозяина:

— О боже!

Я напрасно пытался подняться с пола, который как-то странно раскачивался, наподобие застигнутого штормом корабля, но тут увидел, что Крокетт поднялся с места и склонился надо мной, протягивая мне руку.

Хватайтесь за меня, старина! Похоже, вы перебрали чуток.

Я дотянулся до руки нашего славного первопроходца и ухватился за нее, и он одним сильным рывком помог мне подняться. Тревожно вглядываясь в меня, наш хозяин стал расспрашивать, не ушибся ли я.

— Все в порядке, — заверил я его. — Напротив, я полон энергии и готов немедля пуститься в обратный путь.

— И слушать не желаю! — заявил Ашер. — Вы оба останетесь сегодня здесь, у меня в гостях — я настаиваю на этом. Пойдемте. — И он, взяв в руки тройной подсвечник, пригласил нас следовать за ним.

— Пошли, старина, — сказал Крокетт, покрепче ухватив меня под руку, — помогу вам доплыть.

Я вверился пограничному жителю и позволил ему увести меня из кухни, потом через очередной сложный лабиринт коридоров и пещерообразных комнат огромного и мрачного особняка. Хозяин шел чуть впереди, высоко воздев горящий светильник. Мои чувства и способность к восприятию, обычно столь обостренные, находились в состоянии такого алкоголического отупления, что я получал лишь самое общее и расплывчатое впечатление от окружавшей меня обстановки: темная массивная мебель, тяжелые, глухие ткани — призрачные фигуры в доспехах — общая атмосфера глубокого, сурового, неисцелимого уныния, висевшая надо всем и проникавшая во все.

Потом — не знаю, сколько времени миновало, — мы (я помощью полковника) начали восхождение по длинной, крутой, с неожиданными поворотами лестнице. Затем меня провели по узкому темному коридору, стены которого были увешаны бесчисленными старинными портретами в фантастическом стиле духовидца XVI столетия Доменико Теотокопули.[28]Доменико Теотокопули (Эль Греко, 1541–1614) — испанский художник. Наконец наш проводник остановился перед тяжелой резной дверью, извлек из кармана металлическое кольцо с ключами и вставил один из ключей в замочную скважину. Дверь распахнулась, я почувствовал, как переступаю порог и меня проводят в душноватую комнату, которую почти целиком занимала расположенная в центре большая кровать с пологом.

Крокетт помог мне снять сюртук, Ашер подошел к изголовью кровати и зажег мраморную лампу на небольшом овальном прикроватном столике. Затем, обернувшись ко мне, он с легким поклоном пожелал мне спокойной ночи и быстро покинул комнату.

Крокетт подвел меня к кровати. Я уселся на краю, закинул ногу па ногу и начал снимать ботинки, намереваясь отойти ко сну. Пока я возился со шнурками, Крокетт бросил быстрый взгляд через плечо, желая убедиться, что Ашер действительно ушел, а потом наклонился ко мне и почти шепотом произнес:

— Заваливайтесь на боковую, По, вы совсем окосели от вина. Я еще потреплюсь с Ашером, попробую что-нибудь выведать у него, очень он мне подозрителен. Так и подпрыгивает, точно белка под дубом. Чтоб меня повесили, если он не вовсе свихнутый. — Похлопав меня по плечу, он добавил: — До утра, напарник! — развернулся и ушел.

Оставив попытки развязать шнурки на ботинках — они были так дьявольски хитро запутаны, словно их завязывал сам царь Гордий, — я задул прикроватную лампу и рухнул головой на подушку. Но к великому удивлению моему и даже огорчению, благодетельный бог Сна не спешил протянуть мне чашу своего сладкого нектара. Я лежал на огромной кровати с пологом, в темноте, в непривычной для меня обстановке, и веки мои не желали смыкаться: целый рой диковинних и причудливых видений неистово кружил в воздухе надо мной, словно в безумной пляске неистового, необузданного карнавала.

Наконец эти пугающие призраки растворились в столь же отчетливых фантазмах сна. Я погрузился в трепетную дремоту. Как долго я пребывал в этом бессознательном состоянии — не могу сказать с точностью. В одном лишь я уверен: в какой-то момент в ту страшную ночь я очнулся от сна с глухим вскриком ужаса, одержимый внезапной и безусловной уверенностью в постороннем присутствии радом со мной!

Страх поначалу воспрепятствовал мне воспользовался органами зрения. Я лежал неподвижно, крепко зажмурившись и стараясь убедить себя, что присутствие другого существа в комнате мне просто примстилось. Наконец я заставил себя разомкнуть веки. Как выразить словами запредельный — невыразимый ужас, охвативший меня, когда я убедился в истинности своего страшного предчувствия?!

Темная, грозная фигура нависала над изножьем моей кровати. Закусив губу, чтобы одержать крик, я лежал в агонии смертного страха. Вероятно, уговаривал я себя, эта фигура — всего лишь сотканная из воздуха, навеянная алкоголем химера. Но нет! Фигура была слишком реальной, слишком материальной, чтобы принять ее за иллюзию. И хотя в висках пульсировала боль, я с уверенностью мог сказать, что успел уже оправиться от последствий своей невоздержанности и полностью владею своими чувствами!

Несколько мгновений, которые показались мне вечностью, я лежал неподвижно, словно парализованный, едва осмеливаясь дышать. Ни Ашер, ни Крокетт не позаботились задернуть шторы единственного в комнате окна и теперь сквозь незадрапированные стекла в комнату лился поток лунного света: очевидно, с утра покрытое тучами небо к ночи прояснилось. Мое зрение приспособилось к лунному освещению комнаты, и я со всей отчетливостью увидел, что посетитель мой — женщина!

Пот выступил из всех пор моего тела и ледяными бусинами застыл на лбу. Внезапно темная фигура сдвинулась с места — поплыла — к моему изголовью. Все ближе и ближе подходила она, пока не нависла прямо надо мной. Она склонилась ниже, и я почувствовал теплое дыхание на своей щеке. В это мгновение лицо незнакомки осветилось проникшим в комнату лунным лучом, и я уставился на се черты в изумлении и полном недоумении.

Ледяной холод сковал мое тело — наступило отупение всех чувств. Я задыхался. Грудь тяжело вздымалась, мозг пылал, душу томила смутная, невыносимая тоска.

С неистовым воплем ужаса я приподнялся на кровати — и вновь откинулся, провалившись в глубокий обморок!

ГЛАВА 12

Hе могу точно сказать, как долго пребывал я в порожденном страхом ступоре. Знаю лишь, что глубочайшее беспамятство сменилось продолжительным, беспокойным и пугающе реальным сном, постепенно поднявшимся из глубин моего мозга. Я находился один на пустынном тропическом острове, раскаленное солнце безжалостно палило землю. И вдруг послышался странный звук: низкий, страшный раскат, становивший все громче, нараставший до громового крещендо. Оглядевшись по сторонам в испуге и изумлении, я увидел невдалеке конус высокого вулкана, из чьей словно бы срезанной вершины вырвался внезапно густой столб ярких искр, а следом за ними — фонтан кипящей красной лавы.

Почва под моими ногами дрогнула, заколебалась с неукротимой силой природного катаклизма, известного под именем землетрясения. Все мое тело затрепетало в одном ритме с этим яростным проявлением скрытых в природе сил. Из подземных недр вулкана послышался мощный, рокочущий глас, подобный гласу языческого божества. Он произносил отрывистые, недоступные моему разумению приказы.

Только тут я начал догадываться, что уже бодрствую и что сновидение не было вполне сновидением: палящая жара была реальностью. И дрожь, сотрясавшая мое тело, — тоже. И голос, интонация и тембр которого показались мне знакомыми, обращался ко мне с громким, настойчивым требованием:

— Просыпайтесь, По! Чертов дом горит!

Веки мои, затрепетав, распахнулись. Вблизи я увидел лицо полковника Крокетта; кожа его блестела от пота, темные волосы растрепались и прилипли ко лбу, черты выражали суровую настоятельность. Мои чувства были до такой степени притуплены, что прошло еще несколько мгновений, прежде чем я вполне осмыслил несколько аномальных аспектов этой ситуации: яркий, мерцающий свет, позволивший мне разглядеть лицо полковника в сумраке спальни — едкий дым, щипавший глаза и раздражавший обоняние — потрескивание, доносившееся из коридора. Лишь тогда вся страшная, леденящая кровь истина ударом молнии поразила мое естество.

Вокруг нас полыхал пожар!

Одним прыжком выскочил я из постели. Крокетт махнул рукой, приглашая меня следовать за ним, и ринулся к выходу из спальни, крича мне через плечо:

— Живей, По, а то в головешки превратимся!

Глаза слезились, в глотке першило. Я бросился вслед за полковником и пробежал по пятам за ним длинный, задымленный коридор, затем лишь, чтобы у самой лестничной площадки наткнуться на колеблющуюся колонну пламени, неотвратимо поднимавшуюся вверх по лестничному проему и безнадежно преградившую нам путь. Оглядевшись, Крокетт заприметил в нескольких шагах от нас закрытую дверь — по всей вероятности, за ней скрывалась еще одна спальня. Подскочив к двери, полковник резко повернул ручку — и у него вырвалось ругательство.

— Заперто! — вскричал он. Отступив на шаг, он взмахнул правой ногой и одним мощным ударом ботинка заставил дверь распахнуться на жалобно скрипнувших петлях. Он вбежал на миг в спальню и показался снова с простыней в руках.

— Прыжок или смерть, По, — сказал он, с дикарской ухмылкой поглядывая на меня и привязывая конец простыни к резной деревянной балюстраде, а другой конец сбрасывая вниз. Перебравшись через перила, он скрутил обеими руками простыню, придав ей форму веревки или каната, и соскользнул вниз по этой импровизированной пожарной лестнице, а под конец отпустил руки, спрыгнул и ловко приземлился на обе ноги.

— Вперед, По! — крикнул он мне снизу, приложив ладони ко рту, чтобы перекрыть звуком своего голоса рев разверзшейся преисподней. — Плевое дело!

Страх бурным потоком гнал кровь через мое сердце, но я постарался в точности воспроизвести ту процедуру, которую столь успешно проделал Крокетт. Оседлав перила, я мокрыми от пота руками схватился за простыню и то ли соскользнул, то ли сполз по ней. С мгновение я висел в воздухе, бессмысленно болтая ногами, потом, зажмурившись и прочитав про себя молитву, я выпустил полотнище и рухнул. Мои стопы с сильным ударом врезались в пол, меня подбросило, и я распластался на животе, слегка оглушенный, но в целом невредимый. Могучая рука тут же протянулась ко мне, ухватила меня за локоть и рывком поняла на ноги.

Некогда баловаться, По! Сюда!

Таким густым таким удушающим был скопившийся дым, такой жестокой, всепроницающей была жара, что я мог лишь слепо бежать вслед за пограничным жителем, прокладывавшим нам путь через пылающие проходы обреченного дома.

Кашляя, задыхаясь, ничего не видя сквозь пот, заливавший мне глаза, я старался не отставать, спотыкался, продирался через неукротимую ярость бушевавшего вокруг нас пламени.

Вслед за моим проводником я прошел по сводчатой галерее в ту самую пещерообразную гостиную, которая теперь превратилась в пылающий, слепящий пандемониум. Тяжелые старинные портьеры казались огненными парусами.

Картины, составлявшие столь высоко ценимую Ашером коллекцию предметов искусства, полыхали в своих золоченых рамах. Антикварная мебель, в том числе и кресла, которые мы с Крокеттом занимали всего несколько часов назад, были пожраны пламенем и не утолили его ненасытность. Даже резной дубовый потолок обратился в рокочущий огненный свод.

Впервые Крокетт немного растерялся. Глазами, сверкавшими так же искрометно, как окружавшая нас стихия, он всматривался в главный выход из гостиной, что открывался в коридор, уводивший к парадной двери. Проследив за направлением его взгляда, я увидел, что коридор полностью прегражден стеной — буквально плотной, твердой стеной огня.

— Мы в ловушке! — воскликнул полковник. — Точно два енота в старом дупле! — Он лихорадочно оглядывался по сторонам в поисках другого пути, а я, желая дать хотя бы недолгую передышку своим истерзанным легким, обратил лицо горе, как тонущий человек, который в отчаянии пытается еще глотнуть кислорода.

И тут сквозь колеблющуюся пелену дыма проступило зрелище, при виде которого, несмотря на страшный жар, кровь во мне оледенела. Прямо у меня над головой огромная люстра в форме колеса свисала на толстом плетенном канате, толщиной своей превосходившем якорную цепь китобойного судна — но то при обычных обстоятельствах, теперь же веревка эта была до такой степени обглодана огнем, что сделалась не толще шнурка от ботинок! И пока я, словно окаменев от страха, стоял на месте, уставив взор вверх, последние нити веревки сгорели — разорвались — и огромный круглый канделябр ринулся вниз, на меня!

Я оцепенел от ужаса и был бы, конечно, сокрушен, раздавлен, подобно жуку вида скарабей, попавшему под пяту беззаботному пешеходу, но в это мгновение меня поразил удар не сверху, а сбоку — какой-то большой, стремительный предмет, налетев, сбил меня с ног как раз в ту секунду, когда рухнувший светильник с громоподобным треском врезался в пол!

То был полковник, который, распознав грозившую мне опасность, отбросил в сторону мое недвижное тело и тем спас меня от верной погибели.

Черт побери, По! — выдохнул он, приподымаясь на колени. — Ну и видок у вас, точно…

Закончить эту издевательскую реплику ему не удалось, поскольку внимание полковника привлек иной объект, находившийся в нескольких метрах от того места, где я растянулся на полу. Приподнявшись на локте, я проследил за его взглядом и увидел ту страшную картину, которую только что увидал полковник.

Безжизненное тело нашего хозяина висело в воздухе перед одной из рыцарских фигур — той, более агрессивной, что потрясала длинной пикой. Ашер был нанизан на это жуткое оружие, длинный наконечник проник сквозь его грудь и вышел, запекшийся кровью, промеж лопаток. Наш хозяин висел, как сломанная марионетка: руки упали, колени согнуты, голова опустилась на грудь.

— Точно червяк на крючке! — прокомментировал Крокетт. — Он — покойник, По, и мы с вами покойники, если не отыщем пути отсюда… Лихорадочно оглядевшись по сторонам, он внезапно воскликнул: — Клянусь Богом — вот оно!

Я обернулся в недоумении: что могло вызвать подобную реакцию? — и увидел тот застекленный шкафчик, где хранилась бесценная анатомическая модель работы легендарного аббата Фонтаны. Пламя пока щадило этот элемент интерьера, хотя от сильного жара витрина лопнула и восковый торс начал таять, словно гротескная антропоморфная свеча.

Вскочив на ноги, Крокетт ринулся к серванту, нагнулся, обхватил его руками и, громко ухнув — этот возглас заглушил даже треск пламени, — поднял сей предмет на уровень груди.

От усилия на шее полковника вздулись мышцы; он пронес шкафчик несколько шагов до высокого готического окна, чьи пышные шторы давно обратились в два трепещущих от огня листа, и, пробив алые стекла, с грохотом и треском вышвырнул сервант за окно.

— Вперед, вперед, По! — крикнул он мне и, развернувшись, исчез в том зияющем отверстии, которое только что пробил в стекле.

Поднявшись на ноги, я добежал до окна, протиснулся сквозь неровную брешь и, помедлив мгновение снаружи на карнизе, спрыгнул. Пролетел несколько ярдов и приземлился в пышных кустах, окаймлявших тыльную сторону дома.

Я поспешно высвободился из зарослей, хотя неуемная дрожь мне только мешала, и выбрался в открытое поле, чуть в стороне от дома. Там я упал на колени, перекатился на спину и остался лежать навзничь, глядя в черные небеса, где мерцание звезд с трудом можно было отличить от ярких искр, взметнувшихся вверх от охваченного пламенем дома.

Прошло несколько мгновений, прежде чем я смог хотя бы сесть. Свисающей полой рубашки, словно полотенцем, я утер слезившиеся глаза и огляделся по сторонам в поисках Крокетта.

Сперва я нигде не мог обнаружить его, но постепенно начал различать звук, заглушавший даже адский рев пламени.

То был хриплый мужской голос, доносившийся откуда-то слева от меня. Я напряг слух и разобрал наконец, что голос выкликает снова и снова:

— Миз Ашер! Миз Ашер!

Со стоном поднявшись на ноги, я пошел на этот голос и в демоническом алом зареве огня разглядел фигуру первопроходца. Он подобрался к дому так близко, как только позволял исходивший от стен испепеляющий жар, и кружил вкруг рушащихся стен, громко выкликая имя сестры Ашера в тщетной надежде еще застать ее в живых. С первого же взгляда мне стало ясно, что эта попытка обречена. Недавно еще величественный особняк превратился в огромную огненную печь, клубящиеся облака дыма вырывались из разбитых окон, языки пламени метались высоко над крышей и плясали по бастионам. Никто, запертый в этих раскаленных стенах, не смог бы уцелеть.

Подбежав к освоителю границ, я опустил руку ему на плечо.

— Бесполезно, полковник Крокетт, — сказал я, напрягая голос, чтобы он расслышал меня за гулом пламени. — Если только, подобно нам с вами, хозяйка этого дома не сумела каким-то образом выбраться из него, пора отказаться от надежды спасти ее.

Крокетт с усталым вздохом обернулся ко мне.

— Пожалуй, вы правы, По, — сказал он, опуская руки. — Пошли!

Во главе с пограничным жителем мы направили стопы к фасаду дома, где без особого удивления обнаружили, что наши лошади, поддавшись естественному страху перед огнем, оборвали привязывавшие их к столбу поводья и исчезли из виду. Крайнее, неслыханное напряжение этой бесконечной ночи несчастий и тревог уже начало взимать с меня суровую дань. Побежденный физической и умственной усталостью, я опустился на землю под высоким деревом и прислонился спиной к заскорузлой коре. Крокетт, утомившийся никак не меньше моего, устроился со мною рядом.

С минуту мы сидели бок о бок в мертвом молчании, потрясенные зрелищем разворачивавшейся на наших глазах катастрофы.

Наконец я повернулся к своему компаньону и спросил:

— Бога ради, как это могло произойти, полковник Крокетт?

Полковник приоткрыл рот, намереваясь ответить, но согнулся в пароксизме кашля. Наконец он покачал головой и промолвил:

— Черт меня побери, если я что-нибудь понимаю! Когда вы отправились на насест, этот Ашер вернулся в кухню и давай опять болтать. К кувшину мы тоже то и дело прикладывались. Спустя какое-то время Ашер и говорит: пора ему пойти посмотреть, как там его сестрица. Меня уже клонило в сон, я опустил голову на руки, думаю, вздремну малость, пока Ашер не вернулся. А когда очнулся, весь проклятый дом полыхал, как заросли сахарного тростника.

В этот миг наш слух потряс громоподобный рев, подобный завыванию тысячи демонов. Обернувшись в сторону этого ужасающего шума, мы успели увидеть, как пылающая крыша с душераздирающим треском провалилась вовнутрь. Дым, пламя, снопы искр взметнулись к небу, словно из кратера вулкана, яростный порыв раскаленного воздуха сорвал массивную парадную дверь с петель, башни начали рушиться, самая земля под ногами всколебалась — и почтенный, прекрасный дом Ашеров перестал существовать!


Читать далее

Часть I. Кротик и Крокетт

Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления

закрыть