Онлайн чтение книги Незабудка
СЛАВА НАД ГОЛОВОЙ

С утра Каширин ходил в парадной гимнастерке, при всех наградах, с начальством держался подчеркнуто официально, а к обоим ассистентам своим, особенно к Плечеву, придирался.

Еще до побудки Плечев, с разрешения самого же Каширина, убежал на речку, но сейчас Каширин почему-то усмотрел в этом нарушение порядка. Его вообще раздражала независимость новобранца. Тот был в меру почтителен, но держался как равный и не смотрел Каширину в рот, как другие новички.

«Пусть только опоздает к осмотру, — подумал Каширин со злорадством. — Проберу с тем самым речным песком».

Плечев, однако, явился вовремя и, хотя, видимо, бежал, даже не запыхался.

Тогда Каширин сделал замечание Джаманбаеву, который уселся у входа в палатку и пришивал пуговицы к рубашке.

— У тебя пуговицы осыпаются, как спелая малина. — Каширин раздраженно передернул покатыми плечами. — Смотреть противно.

— Своя рубашка ближе к телу, — миролюбиво ответил Джаманбаев.

За пустяковое опоздание с завтраком Каширин обрушился на повара:

— Отца родного уморит с голоду — не моргнет глазом. Только спишет с довольствия.

После завтрака Каширин с помощью Джаманбаева расчехлил и развернул знамя. Назавтра предстоял дивизионный парад, и знаменщику поручили посмотреть, не сечется ли шелк в тех местах, где материя пробита.

В верхнем углу знамени древко увенчано стрельчатым наконечником, там поблескивали ордена, и казалось, они впаяны в оправу из тяжелого пурпурного шелка. Каширин протер ордена фланелькой по-хозяйски, запросто, как если бы они красовались на его гимнастерке.

Плечев издали смотрел блестящими глазами на знамя. Он видел его так близко, только когда принимал присягу.

Каширину нравилось, что Плечев взволнован, но он и не подумал подозвать его, позволить подержать древко.

Джаманбаев сузил и без того узкие глаза и сочувственно посмотрел на новичка.

Знаменщики неторопливо свернули и зачехлили знамя, а Плечев так и остался стоять у полога палатки.

— У знамени околачиваться охотников много, — пробурчал Каширин в усы, но так, чтобы Плечев слышал. — Слава богу, развелись после войны…

Однако самой верной приметой того, что Каширин обижен и намеревается идти к подполковнику выяснять обстановку, были сапоги. Уже четыре раза он начищал их до зеркального блеска, словно собирался бриться, глядясь в голенища.

— Не все то золото, что блестит, — сказал Джаманбаев, любуясь сапогами старшины.

И вот, нарочно, чтобы только досадить ему, на сапоги слеталась пыль со всего лагеря и даже из окрестностей…

Уже по одному тому, как долго Каширин, стоя на пороге, откашливался, вытягивал длинную худую шею, и как долго ощупывал воротничок коричневыми пальцами, подполковник понял — тот явился с претензией.

— Что скажешь хорошего, Григорий Иванович?

— Хорошего ничего нет, товарищ гвардии подполковник, — ответил Каширин сдавленным голосом. — Одно плохое.

Четырехлетняя совместная служба давала старшине неписаное право называть подполковника по имени-отчеству. Но когда Каширин чувствовал себя обиженным, он всегда бывал официален.

— Что же приключилось?

— Да все с помощниками, товарищ гвардии подполковник. Опять в штабе мудрят. Молокососа назначили…

Подполковник с трудом удержался от улыбки. Он хорошо знал сварливый характер Каширина, но прощал многое, потому что знал, сколько тот перенес и как привязан к полку.

— Это кто же молокосос? Не Плечев ли, случайно?

— Хотя бы и Плечев.

— Это ты зря, Григорий Иванович. Плечева я знаю. Отличный стрелок!

— Наверно, одна пуля в мишени и ту ветром занесло…

— Вообще он парень боевой.

— А вы что, товарищ гвардии подполковник, в боях с ним бывали?

— Чем же он виноват, что опоздал родиться?

— Вот именно! Был боевой, да только у себя в люльке… А завтра будет на виду у всего полка. Все-таки человек при знамени! Начнут новички любопытничать, про полк спрашивать. А Плечев — их поля зеленая ягода. Сам без году неделю на белом свете живет.

— Знаешь что? — сказал подполковник в раздумье. — Присмотрись к Плечеву получше, потом доложишь. А я на всякий случай тебе другого помощника подыщу.

— Есть присмотреться и доложить, — поспешно и весьма охотно заверил Каширин.

Едва Каширин убедился, что с его мнением считаются, как сразу оттаял, перестал хмуриться и с достоинством покрутил коричневыми от махорки пальцами желтые прокуренные усы. Усы были настолько прокурены, что, если бы их состричь и набить ими трубку, они наверняка сошли бы за табак.

— Угости-ка лучше, Григорий Иванович, махорочкой. Люблю после папирос побаловаться.

— Тютюн сердитый, Василь Василич, — предупредил Каширин и торопливо развернул кисет. — Черниговский!

— Не махорка, а динамит, — согласился подполковник, закашлявшись.

Курильщики, как равный с равным, мирно поболтали о полковых делах, пока Каширин с огорчением не заметил, что цигарка вся. Еще несколько жадных затяжек, потом он, обжигаясь, взял окурок в другую руку, будто это могло продлить жизнь окурка, дотлевающую, изошедшую кольцами дыма.

Каширин поднялся, подтянулся и ощупал шею, проверяя, на месте ли подворотничок.

— Ну, Григорий Иванович, бывай… А к Плечеву присмотрись получше.

— Да уж присмотрелся, товарищ гвардии подполковник. Неуместный он человек, — проворчал Каширин в дверях. — До чужой славы любителей много. На все готовенькое — так они гвардейцы…

Через несколько дней Каширин шел мимо навеса, под которым хранилось знамя. На посту стоял Плечев. Он смотрел несколько исподлобья, но взгляд серых глаз был скорее гордым, чем строгим. Ремешок от каски висел под юношески округлым подбородком.

Сколько раз — будь то повар или генерал — пройдет на дню человек мимо навеса, столько раз он откозыряет знамени.

Это знамя склонялось над свежими могилами. Оно помнит прикосновение тысяч губ. На нем бурые пятна крови. Оно хранит имена героев и презрение к трусам, чьих имен не помнит никто.

На это знамя с изображением Ленина смотрели освобожденные из неволи русские, белорусы, литовцы. Старухи осеняли его крестным знамением. Оно было вестником самой жизни, отвоеванной у смерти.

Знамя покоится в чехле из непромокаемой парусины; слава полка спрятана в складках свернутого шелка, но все отдают знамени дань уважения, будто оно парадно развевается сейчас перед полком, будто пурпурное полотнище, отороченное золотой бахромой, бьется, трепещет, полощется на свежем ветру.

Мимо знамени пробежал постоянно куда-то торопящийся и страдающий от одышки худощавый капитан с интендантскими погонами. Он не поднял головы, не взглянул на часового и откозырял торопливо, но все-таки перед тем обдернул гимнастерку и выпятил щуплую грудь.

Двое новобранцев, со слегка спущенными обмотками, с облупившимися на солнцепеке носами и в застиранных до белизны гимнастерках, прошли мимо, печатая шаг и держа равнение на знамя.

Хорошенькая фельдшерица Тося выбежала из штаба. Поравнявшись со знаменем, она перешла на строевой шаг, а перед тем как козырнуть, успела мгновенно упрятать под пилотку непослушный локон.

Плечев стоял у знамени с автоматом на груди. В его фигуре не было утомляющей скованности, какая всегда появлялась на посту у Джаманбаева. В то же время в свободной позе Плечева не было и намека на небрежность. От всей его ладной фигуры веяло силой, собранностью.

Каширин наблюдал за своим ассистентом хмурясь, был недоволен, что нет повода сделать замечание. Такой же хмурый вошел в палатку.

Джаманбаев сидел за книгой, губы его шевелились в крайнем напряжении. Во время чтения он выглядел одинаково озабоченным, был ли то сборник эстрадного юмора, Устав внутренней службы, статья «Как уберечься от дизентерии» или отчет о Нюрнбергском процессе. Когда Джаманбаев читал, узкие, удивительно зоркие глаза его еще больше сужались и вид у него был такой, будто он не читает, а целится. При этом он бубнил себе под нос.

Сегодня это монотонное чтение, с паузами невпопад, особенно раздражало Каширина, но он промолчал и уселся чинить свою многострадальную портупею…

Разные причины побудили Каширина и Джаманбаева остаться на сверхсрочной службе.

Джаманбаев пришел в этот полк восемнадцатилетним пареньком. Круглый сирота, он с детских лет пас стада на джейляу. Ехал на войну поездом и удивлялся, что едет так быстро и трясет его меньше, чем на верблюде и даже на иноходце. На Смоленщине впервые увидел, как растет рожь. Не подозревал прежде, что ель умеет расти на ровном месте. У них на Тянь-Шане ель можно найти только в горах. Знаменщик Гришин обучил Джаманбаева грамоте, и тот пристрастился к чтению. Твердо решил поступить в школу лейтенантов и поэтому остался в полку.

Что касается Каширина, то странно было видеть в полку этого пожилого старшину. Каширин овдовел перед самой войной, а единственную дочь его, семнадцатилетнюю Елену, угнали в неволю немцы, и она пропала без вести. Каширин съездил после войны в деревню. На пепелище дома нашел ухват с обгоревшей ручкой, дверную щеколду, чугунок, топор без топорища и вьюшку, снес все это к соседке и ей же на всякий случай оставил свой армейский адрес. Он вернулся из отпуска постаревший, осунувшийся. Морщины, избороздившие лоб и щеки, стали резче; брови нависли ниже; глаза запали глубже; усы пожелтели. Улыбался еще реже, спорил, обижался чаще и все труднее уживался с новобранцами…

Назавтра Каширин встретился с Плечевым на стрельбище. Плечев чинно откозырял Каширину и опять молча принялся за свою снайперскую винтовку. Руки у него были в оружейном масле.

Плечев стал перебирать и раскрывать патроны. Тут были утяжеленные пули с желтым венчиком на острие — для стрельбы при ветре; трассирующие с зеленой каемкой; черные — бронебойные.

Каширин с любопытством присматривался к хозяйству Плечева. Патроны лежали в подсумках и даже в кисетах.

— Припасов, однако, накопил, — сказал Каширин. — Боевого питания до конца службы хватит.

— Патронов, товарищ гвардии старшина, экономить не приходится. Каждый день на стрельбище.

— Я и то думаю завтра на линию огня выйти, тряхнуть стариной. Авось в какую-нибудь мишень попаду.

Каширин вызывающе потеребил усы. Он ожидал упрека в ложной скромности, но Плечев промолчал. Плечев вытирал тряпочкой прицел и весь был поглощен этим занятием.

«Что же он, про мою стрельбу не слышал?» — опять озлился Каширин.

Он и в самом деле считался одним из лучших стрелков в полку. Когда-то, еще на Смоленщине, Каширин прославился снайперской охотой. Никто не умел маскироваться лучше. Он мог притвориться пнем, подделаться под камень, выдать себя за куст или елочку. Всю войну вел счет убитым немцам.

Контрольные стрельбы принесли победу какому-то белобрысому, малорослому, сонному на вид ефрейтору из соседнего полка. Второе место занял Плечев; во всех трех упражнениях он опередил Каширина.

— В тире героев много, — оправдывался Каширин после стрельбы. — Небось не передний край. Мишень покладистее фашиста. От нее коленки не дрожат. Можно час подряд жмуриться…

Каширин знал, что кривит душой, и поэтому сердился еще больше. Хотя в палатке был полный порядок, готов был спорить, что прибрано и подметено сегодня хуже, чем обычно, и койки заправлены не так аккуратно.

Каширин по-прежнему не чувствовал к новичку симпатии, но как командир всегда был справедлив и потому шагнул к Плечеву и сказал:

— Ну, брат, с победой тебя! Поздравляю! Обстрелял меня, старика. Да и того белобрысого чуть не достал. А я, старый хрыч, сегодня за молоком съездил…

Плечев покраснел и сказал озабоченно:

— Теперь мне — не то что раньше. Лицом в грязь нельзя…

«Жаль, что парень настоящего пороху не нюхал и войны не видел», — подумал Каширин почти дружелюбно.

Плечев торопливо вытер руки ветошью, умылся, переоделся. Всем пора отправляться на ужин, а оттуда на торжественное собрание с участием гостей из города.

Собрание состоялось в дивизионном клубе на опушке рощи. Березы свешивали ветви над сценой, образуя зеленые кулисы. Грубо отесанные доски, приколоченные к пням, служили скамьями.

Вскоре не стало видно ни скамеек, ни травы, растущей в этом лесном партере, — так густо заполнили клуб солдаты. Сверхсрочники, люди с наградами, выделялись в этой коротко остриженной аудитории.

Над поляной стлался дым, и, если бы не острый запах махорки, дым мог сойти за лесной туман.

Руководитель делегации шефов, в кургузом пиджаке и с жидкой бородкой, по виду кооператор или бухгалтер, но с орденской колодкой, сделал доклад о восстановлении города. Он сообщил, сколько тысяч квадратных метров стекла вставлено в оконные рамы города, когда пойдет трамвай, где отдыхают школьники-сироты, сколько субботников провели комсомольцы.

Докладчик называл улицы и площади, будто отчитывался перед земляками, но потом спохватился, что перед ним сидят люди, которые и в городе-то никогда не бывали, и закончил доклад, избегая городских примет.

Докладчик сел, ему долго хлопали.

— Вопросы есть? — строго спросил председатель. Ну какие вопросы могут быть у новобранцев? Все ясно! Пусть скорее восстанавливают город.

Но Каширин бросил и затоптал окурок, ощупал воротничок, будто тот стал ему тесен, и поднял руку.

— Есть вопросы, — сказал он сдавленным голосом.

Василий Васильевич Жерновой, сидевший в президиуме, сразу узнал этот голос, улыбнулся и поднял голову. Любопытные оглянулись.

Каширин стоял, оттянув назад покатые плечи, гордо выставив грудь, и с достоинством поглаживал усы.

Плечев, сидевший рядом, густо покраснел, словно это на него уставились все вокруг.

— Интересуюсь насчет каменного моста через Днепр, который немец перед рассветом подорвал.

— Мост открыли к Первому мая, — торопливо сообщил докладчик, теребя бородку. — Правда, два быка временные, деревянные. Но трамвай пойдет.

— Та-ак, — протянул Каширин строго. — А театр на площади? Где немец виселицу выстроил? Напротив желтого дома с колоннами, который немец спалил.

Уже почти все сидящие впереди обернулись и с любопытством, иные с усмешкой, смотрели на Каширина.

— Театр в порядке. Осенью начнем второй сезон, — отчитывался докладчик. — Вот желтый дом с колоннами — без перемен. Руки не дошли.

Докладчик виновато развел руками, словно именно вот эти руки, сильно вылезшие из рукавов кургузого пиджака, не дошли до дела.

— А кладбище разминировали? За железнодорожным переездом. Где наши танки прорвались, — не унимался Каширин.

Он спрашивал со строгой деловитостью, будто полк уполномочил его на этот допрос.

Молодые солдаты во все глаза смотрели на долговязого старшину с желтыми усами. Тот с достоинством дождался ответа на последний вопрос и сел, победно оглядев соседей и отдельно — сидящего рядом Плечева.

«Будет знать, кто у него в начальниках. Города брать — не в тире жмуриться».

Плечев поднялся, не дождавшись концерта. Но перед тем как уйти, нагнулся к Каширину и сказал запинаясь:

— Желтый дом с колоннами немцы не поджигали. Биржа там для подростков помещалась. И все списки наши. Кто из лагеря сбежал. Тот дом мы сами подожгли. А на виселице той… моя сестренка отмучилась. В ночь перед вашим приходом. Если от театра смотреть — крайняя слева. Босая… В розовой кофточке…

Плечев круто отвернулся и быстро пошел между скамейками. Он шел опустив голову.

Каширин привстал. Он забыл, что на коленях у него раскрытый кисет. Не заметил, как рассыпал табак. Он проводил Плечева долгим взглядом, пока тот не скрылся в толпе солдат, за скамьями.

Прошло несколько минут, прежде чем Каширин подобрал кисет. Он торопливо свернул цигарку и затянулся с такой жадностью, словно хотел в одну затяжку покончить со всей цигаркой.

Перед тем как сесть на место, Каширин несколько виновато и растерянно оглядел этих коротко остриженных парней, сидящих вокруг…

С особенным чувством встал назавтра Плечев у знамени. Он не только служит в дивизии, которая носит имя родного города. Он охраняет гвардейское Знамя, которое полк получил за освобождение этого города.

Священный шелк! Какой гордой и опасной, смелой и трудной жизнью довелось ему прожить! И какое славное долголетие ждет его впереди. Этот шелк мог пойти на диванные подушечки, на безделушки и прожить уютную, праздную жизнь. Насколько счастливее судьба знаменного шелка! И тем драгоценнее этот шелк, тем больше у него благодарных наследников, чем больше он пропах порохом, опален в боях, истрепан, прострелен пулями и пробит осколками.

Плечев стоял у знамени, и слава полка воинственно шумела над его головой.

Каширин с нетерпением ждал возвращения Плечева. Джаманбаев читал, а Каширин не мог найти себе места. Он чувствовал вину перед Плечевым, и потребность говорить о нем становилась все острее.

— А парня на место помощника Василь Василии прислал сто́ящего, — неожиданно сказал Каширин. — Этот знамени не уронит. Как ты думаешь?

— И я так думаю.

— Думаешь, думаешь… Голова и два уха! Думаешь… А не догадался парня как следует приветить. Накричал вот на него.

— Это я накричал? — От удивления Джаманбаев даже отложил книгу.

— Конечно ты. — И, снизив тон, Каширин добавил: — Ну и я, глядя на тебя, тоже в строгости перебрал.

— С больной головы на здоровую, — сказал Джаманбаев обиженно.

Впервые сегодня он привел пословицу к месту. Джаманбаев уткнулся в книгу и сузил глаза. Как многие, кто научился читать взрослым и кому грамота далась нелегко, он напряженно шевелил губами, как бы отпечатывая при чтении каждое слово.

Немало удивился Джаманбаев словоохотливости Каширина и его предупредительному отношению к Плечеву, когда тот наутро появился в палатке.

— Это ты, Павел, здорово придумал — на речку по утрам бегать, — разглагольствовал Каширин, пересев к Плечеву на койку. — Сила знаменщику — первое пособие. Иногда несешь и не чувствуешь, где древко, а где пальцы деревянные. Или плечо совсем отнимется. А через Белоруссию наступали! Двести километров за пять дней отмерили пешим порядком. И ни разу знамя земли не коснулось! Ни разу с ним на повозку, на машину, на танк не сели. По болоту шли. Вброд через речку бродили. И нигде не замочили шелка, не допустили знамя до воды.

Впервые, пожалуй, в словах Каширина не было желания уязвить новичка рассказами о боевых делах. Каширин поднялся с койки и вздохнул:

— Мне бы почерк получше! Я бы про то наступление целый рассказ написал. И про Гришина написал бы, и про Ванюшина. Да еще с картинками…

Плечев знал, что кровь Гришина осталась жить бурыми пятнами на знамени. Гришин присылает в полк коряво написанные письма, он еще не научился писать левой рукой.

А своего предшественника Ванюшина помнил Плечев хорошо. Когда Ванюшин, уже безоружный, опустился на колено, поцеловал край знамени, а потом неловко встал, лицо его было мокрым от слез. Ванюшин пошел назад, чтобы занять место в строю демобилизованных, сразу утратив молодцеватую выправку, потирая глаза кулаком…

Явился связной из штаба. Каширина вызывал командир полка.

«Нагорит мне за собрание, — струхнул Каширин. — Перебрал я с вопросами. Докладчик даже умаялся. Чуть себе бородку не выдергал».

Вопреки ожиданию, подполковник не выглядел строгим и осмотрел появившуюся на пороге долговязую фигуру Каширина смеющимися глазами.

— Ты там, Григорий Иванович, помощником недоволен. Так я тебе сверхсрочника на батарее подобрал. Не парень, а орел!

— Надо приглядеться, что за птица. Может, этот орел мокрой курице родня.

— Человек заслуженный. Вся грудь звенит.

— Грудь звенит — это хорошо. Но может, у него и лоб со звоном? Знаю я таких звонарей! С ними только лед сушить…

— А пожалуй, ты прав, Григорий Иванович. — Подполковник с трудом удержался от улыбки. — Зелен еще Плечев на такую должность. Тебе нужен человек при наградах.

— Это дело наживное! А Плечев парень боевой…

— Боевой, боевой… А ты что, с ним в боях был? Был боевой, да только у себя в люльке, когда пеленки пачкал! — И подполковник разразился смехом, который давно беззвучно кипел и клокотал внутри.

Каширин понял наконец, что подполковник шутит, и сразу почувствовал себя свободнее и увереннее.

— А Плечев-то, Василь Василии, всему полку земляк. Из нашего города.

— Значит, судьба ему находиться при знамени. Может, закурим по этому поводу, Григорий Иванович? Люблю после папирос махоркой побаловаться. У тебя какая?

— Тютюн сердитый, Василь Василии. Черниговский!

Каширин гостеприимно раздернул кисет. Курильщики свернули цигарки, уселись рядком и принялись толковать о делах полка. Но разве переговоришь обо всем, наворчишься вволю за несколько минут, подаренных цигаркой?

Вот почему Каширин медлил с каждой затяжкой и с сожалением поглядывал на огонек, который неумолимо подбирался к коричневым ногтям.

1947