Онлайн чтение книги Ночь и город Night and the City
Книга третья. …Но также и найти себя!

Глава 13

Солнце теперь вставало рано. К моменту закрытия «Серебристой лисы» было уже совсем светло — стояло яркое весеннее утро.

— Прогуляемся? — спросил Адам.

— Нет, — ответила Хелен, — давай возьмем такси.

— Устала?

— Нет, не устала, ничуть не устала, Адам. Просто мне совсем не хочется идти по улицам в вечернем платье и с этим дурацким макияжем… Давай возьмем такси.

Они ехали домой. Адам вздохнул:

— В такое время, в такое прекрасное утро, мы должны просыпаться, выпрыгивать из постели, бежать к морю, и плавать, и прыгать на волнах, а вернувшись, съедать хороший завтрак. А потом идти на работу.

— Хорошо прошла ночь? — спросила Хелен.

— Да. Но меня тошнит от такой жизни.

— О, Адам, ведь у тебя хорошо получается.

— Да, знаю, за прошлую неделю я заработал пятнадцать фунтов. Но игра не стоит свеч. Мне все осточертело. Только представь — проваляться в постели все эти чудесные весенние дни! Я собираюсь бросить это дело.

— Что, уйти из клуба?

— Да. Давно надо было это сделать, если бы не…

— Если что?

Адам пристально поглядел на нее.

— Если бы не деньги, разумеется, — сказал он, — но были и другие причины, по которым я не решался уйти.

— Какие?

— Ну… некоторые. Но теперь, я полагаю, настало время уйти. Я…

— Адам, — сказала Хелен, — не уходи. Мне будет плохо без тебя.

— А ты, похоже, уже привыкла видеть меня в клубе, верно?

— Нет. Я… Но все равно, не уходи, Адам!

Адам вдруг сказал:

— Слушай, Хелен, давай уйдем вместе. Эта ночная жизнь не принесет нам ничего, кроме вреда.

— Ой, ну я не знаю… Здесь я зарабатываю больше, чем на любой другой работе. И я уже привыкла к ночным часам.

— Знаю — в этом-то и беда. Это легкие деньги, но грязные, как ни крути. Я получаю свои, разнося напитки, ты — обманывая клиентов. Давай бросим это дело.

— Почему ты считаешь, что я обманываю клиентов?

— Ты надуваешь их. Лебезишь перед ними, обещаешь больше, чем намереваешься дать. Ты роняешь свое достоинство, прося у них денег. Ты внушаешь им, что они тебе что-то должны.

— Адам, ты все неправильно понимаешь. Они платят мне за мое время. Это работа ничем не отличается от любой другой. И если машинистке платят зарплату, то почему не платить хозяйке? Я ведь не делаю вид, что я в клубе ради собственного удовольствия, так?

— Хелен, я все правильно понимаю. Это у тебя неправильное отношение к подобной работе. Кажется, ты уже привыкла к обстановке в этом притоне. Ты умная девушка, но в некоторых вопросах ты просто наивная дурочка. Неужели ты не чувствуешь, что в таком деле тебе нипочем не удержаться на плаву? Ты будешь опускаться все ниже и ниже, сама того не замечая. Посмотри на Ви: год назад она была официанткой, и, если бы кто-нибудь осмелился сделать ей недвусмысленное предложение, она бы не раздумывая дала ему по морде… ну, по крайней мере, сказала бы «нет». А теперь? Она спит с кем попало за два-три фунта. И так со всеми без исключения. Так давай же…

— Ты, надеюсь, не думаешь, что я могла бы заниматься подобными вещами?

— Какими?

— Спать с мужчиной.

— А почему бы и нет? Ты что, никогда…

Хелен посмотрела на Адама и невозмутимо ответила:

— Никогда. Ты за кого меня принимаешь?

— Хелен, я принимаю тебя за женщину, вот и все; только ты гораздо привлекательней и умнее многих. Рано или поздно тебе придется лечь в постель с мужчиной. В этом нет ничего зазорного. У тебя те же физиологические потребности, что и у остальных, а может, даже и выше.

— Почему?

— Потому что ты крупнее, сильнее и здоровее многих. Ты молода, красива, полна жизни. Это видно по тому, как ты танцуешь, как двигаешься, как выглядишь…

— Я так не выгляжу!

— Нет, выглядишь. Не говоря уж о том, что ты молода и красива. Знаешь ли ты, что столь сильно привлекает в тебе мужчин? В выражении твоего лица есть что-то говорящее: «Любовь мужчины нужна мне больше, чем еда и питье». И это правда. И ты сама прекрасно об этом знаешь!

— Может, оно и так, — тихо проговорила Хелен, — но не любого мужчины…

Такси остановилось.

— Давай выпьем по чашечке кофе, — предложил Адам.

— Ладно. Но сперва я пойду переоденусь и смою этот макияж.

Спустя пять минут она вошла к нему в комнату. Пудра, румяна, синие тени для глаз исчезли вместе с атласным вечерним платьем. На Хелен был ее синий халатик, и ее щеки зарделись от холодной воды.

— Отлично выглядишь, — сказал Адам.

— Ты так думаешь? — Хелен оглядела его комнату. — Боже правый, какой же ты неряха!

Она села на диван. Адам задвинул его в угол, чтобы освободить место для огромного куска красной глины, которая занимала центральную часть комнаты, едва удерживаясь на коробке из-под сахара. Сверху она была прикрыта влажными тряпками; рядом стояло ведро с водой, а на полу были разбросаны проволочные петли и деревянные шпатели.

— Ты только погляди на это! — воскликнул Адам, шлепая по глиняной глыбе увесистой ладонью. — Здесь добрых два центнера нетронутой глины, без единого следа! Знаешь, у меня столько планов, я так много хочу успеть! Я чувствую: начни я мять эту глину, и она оживет. Но, стоит мне только прикоснуться к ней, проклятые часы говорят мне: «Выметайся!» И я выметаюсь, тороплюсь в этот вонючий притон, а эта чудесная глина остается здесь…

— Может, позже, когда у тебя появится время? — спросила Хелен.

— Может, может, может!.. Нет уж! Я ухожу. Это же смешно — валять дурака ради нескольких фунтов, когда время бежит так быстро. Нет. Я ухожу.

— Не уходи, Адам.

— Ты правда хочешь, чтобы я остался в клубе?

— Да, я хочу, чтобы ты остался.

Адам сел рядом с ней, чуть позади, и положил руки ей на плечи. Она была взволнованна, ее плечи вздымались под его ладонями. Он проговорил изменившимся голосом:

— Я оставался там так долго только из-за тебя, Хелен.

— Адам, мне так не хочется, чтобы ты уходил. Мне без тебя будет очень плохо.

Она прислонилась к нему. Он обнял ее, потом помедлил секунду, будто атлет перед стартом, собирающийся с силами, поднял ее и положил на диван рядом с собой. В голове Хелен тихо прошелестела невнятная мысль — «нельзя, нельзя», — похожая на слабое, едва различимое эхо.

— Нет, — сказала она.

— Да, — ответил Адам.

В ее груди бушевало пламя. Все мысли разом исчезли, растаяли без следа, а потом ее захлестнул мощный поток, увлекая за собой все дальше, дальше, затягивая ее в водоворот… Пучина поглотила ее, и она больше не могла сопротивляться…

— О Боже… — только и выдохнула она.

Они были похожи на двух охваченных яростью противников, сцепившихся в смертельной схватке.

На гладкой поверхности воды в ведре, стоявшем рядом с глиной, повинуясь возникшему ритму, вспухала и лопалась рябь.

Позже они беседовали.

— Не могу понять, почему я ждал так долго, — сказал Адам.

— А ты и раньше хотел… заняться со мной любовью?

— Да, конечно. С того самого момента, как увидел тебя.

— Нет, правда? А знаешь, мне кажется, что я чувствовала то же самое по отношению к тебе. Я глаз с тебя не сводила. Все время о тебе думала. Я наблюдала за тем, как ты ходил между столиками, и всякий раз, когда ты подходил к моему столику, у меня начинало биться сердце. Не знаю почему — или, точнее, не знала почему. Теперь знаю. Должно быть, я влюбилась в тебя.

— Хелен, дорогая, я уже давно люблю тебя. Я ночей не спал, думая о тебе. Я слышал, как ты ложишься в постель, и это не давало мне покоя. Я из тех, кого обычно и пушкой не разбудишь — прежде я никогда не мучился от бессонницы, а тем более из-за женщины.

— Дорогой! — Хелен потерлась щекой о его плечо. — Какой ты необыкновенный!

— Прежде я никого не любил, — продолжал Адам тихим, взволнованным голосом, — а теперь с ума по тебе схожу. Забавно…

— Я еще ни с кем не занималась любовью, Адам, а у тебя, должно быть, были десятки женщин.

— Да, но это ничего не значит.

— О Адам, я все думала, думала о тебе… А Ви все болтала и болтала, и мне подчас хотелось сказать ей: «Уйди! Помолчи хоть минуту! Дай мне подумать об Адаме!» Мне все время хотелось побыть одной, чтобы никто не мешал мне думать о тебе. Знаешь, я даже плакала иногда: это потому, что мне так хотелось быть с тобой.

— А сейчас ты счастлива?

— Счастливей не бывает. — Чуть погодя она добавила: — Но… Я боюсь одной вещи.

— Какой? — сонно спросил Адам.

— Теперь, когда я… Когда мы… Если ты меня бросишь… Мне будет так плохо без тебя.

— Я тебя не брошу.

— Никогда?

— Никогда.

— Я хочу, чтобы мы всегда были вместе.

— Так и будет.

— Я буду тебя ревновать. Я хочу, чтобы ты все время был рядом со мной. Если ты уйдешь из клуба, я буду так несчастна…

— Хелен, дорогая, не волнуйся.

— Так ты не уйдешь?

— Посмотрим.

— Обещай мне, что не уйдешь.

— Ладно, дорогая.

— Обещай!

— Я… Ладно, обещаю, — выдавил Адам, а в голове промелькнула мысль: «Слабак!»

— А теперь скажи мне — ты, такой большой и сильный, такой красивый! — скажи мне, ты и вправду меня любишь? Или ты просто хотел…

— И то и другое.

— О… мой дорогой!

Вскоре Хелен заснула, но Адаму не спалось. Он лежал тихо, стараясь ее не беспокоить; ему приятно было ощущать рядом с собой ее теплое, сильное тело. Он нежно ласкал ее, спящую: его левая рука легко скользила по гладкой белой шее, ощупывала тяжелые упругие груди, пробегала по ребрам, наслаждалась эластичной мягкостью живота и, на миг задержавшись на влажном густом лобке, устремлялась дальше, к прекрасным широким бедрам, расслабленным во сне.

«Какие формы! — думал Адам. — Какое тело! Вот для чего нужна скульптура: чтобы увековечить эти формы — и сделать это прежде, чем промелькнут годы и эти груди обвиснут, а живот покроется складками… Каждая минута неумолимо приближает нас к старости и смерти. Жизнь ускользает, как песок между пальцами… А я лежу здесь, теряя время даром!»

Он открыл глаза и взглянул на ком глины. Сознание его прояснилось. В голове теснились мысли. Он снова подумал о нарождающемся человеке, человеке, выбивающемся из обезьяньего тела. Потом представил себе скульптурную группу, составленную из гигантских фигур футов в сто высотой: четыре переплетенные жизни. В самом низу — чудовище: ни человек, ни обезьяна. Из него пробивается некое подобие человеческого существа — низколобый человек, приземистый, отвратительный, с могучими плечами, налитыми звериной силой. Его громадные руки с искривленными пальцами держат за ноги двух совершенных человеческих существ — мужчину и женщину, слившихся в тесном объятии. Они стремятся ввысь, но их не пускает человек-обезьяна. Правая рука мужчины поднята высоко над головой, а правая рука женщины поддерживает его кисть, не давая руке опуститься. Его левая рука опирается на голову человека-обезьяны. Лицо излучает радость. На руке, поднятой к небу, покоится нечто живое — смеющийся новорожденный младенец, венец всего сущего…

«Я назову это Эволюцией», — подумал он.

Ему захотелось вскочить с постели и немедленно приступить к работе. Он сжал кулак — это будет молоток, с помощью которого он придаст куску глины нужную форму. Его тело напряглось. Хелен инстинктивно сжала его в объятиях. Она повернулась и, не просыпаясь, придвинулась к нему. Расслабив мышцы, он обратил взгляд в сторону окна, туда, где в узкий просвет между задернутыми занавесками пробивались солнечные лучи. Почувствовав внезапную усталость, он вскоре заснул.

Было три часа дня, когда они проснулись. Хелен улыбнулась Адаму и сказала:

— А ведь ты так и не угостил меня кофе… Но мне лучше вернуться к себе в комнату, пока не пришла Ви, верно?

— Тебя очень волнует Ви?

— Нет, но… О дорогой, я так не хочу от тебя уходить!

— Ну так оставайся, моя милая.

— Нет, лучше я все-таки пойду. Мне еще нужно кое-что подшить. И я должна принять ванну. А может, ты хотел пойти первым? Да, иди первым. А я потом, перед тем как нам уходить. Зайдешь ко мне попозже?

— Конечно зайду.

— Тогда поцелуй меня… Пока!

Когда за ней затворилась дверь, Адам накинул халат и, подхватив кусок мыла, полотенце и губку, отправился в ванную комнату. Умывшись ледяной водой, энергично растерся полотенцем. Бросив взгляд в зеркало, увидел свою напряженную мускулистую руку. Погрозил себе кулаком: «Идиот! Тратить драгоценное время попусту!» Он поспешно оделся и вышел на улицу.

Он быстро шагал по Юстон-роуд, мимо вокзала Кингз-кросс, все быстрее и быстрее, все дальше углубляясь в мрачные рокочущие дебри северо-западного Лондона — нагромождение голых черных стен, разъеденных едким дыханием железных дорог, — мимо Бэттл-бридж, по Фаррингдон-роуд, через площадь Ладгейт-серкус, а затем вниз по Флит-стрит. Оказавшись на Кингзуэй, он вспомнил об Али Ужасном Турке.

— Бристоль-сквер? — спросил он у прохожего.

— По Саутгемптон-роуд, второй или третий поворот налево.

Адам сбавил шаг. Контору «Чемпионов Фабиана» было несложно найти: Фабиан был не из тех, кто предпочел бы держаться в тени. У входа в подвал Адам сразу заметил огромную вывеску ярко-синего цвета, на которой было написано золотыми буквами: ЧЕМПИОНЫ ФАБИАНА. ЦЕНТРАЛЬНЫЙ ОФИС И СПОРТИВНЫЙ ЗАЛ. ГОСПОДА Г. ФАБИАН И ДЖ. ФИГЛЕР. Фабиан даже позаботился о том, чтобы перильца у входа были выкрашены под цвет вывески. Остановившись на самом верху лестницы, Адам прислушался. Из-за дверей доносился хриплый голос Али, сопровождаемый глухими прерывистыми звуками. Адам спустился вниз. Дверь ему открыл Фабиан.

Глава 14

— Чем могу быть полезен, приятель? — приветливо спросил Фабиан. Потом он сузил глаз и внимательно оглядел Адама с головы до ног. — Слушай, где я мог тебя раньше видеть?

— В «Серебристой лисе».

— А-а! Верно… Да, точно. Я что, сильно надрался той ночью?

— В общем, да. Такое с любым могло случиться, учитывая, сколько вы выпили.

— Что, черт побери? По-твоему, это много? Да я до завтрака могу столько выпить, если накануне высплюсь, разумеется. Просто, когда я пришел тем вечером, у меня маковой росинки во рту не было целые сутки, да и не спал я толком дня четыре. Иначе… Ну, как там Фил? И та симпатичная девушка?

— Фил в порядке. А какую девушку вы имели в виду?

— Та, с которой я был тем вечером.

— А, Хелен? У нее все хорошо.

— Говоришь, все хорошо? Фил Носсеросс знает, как их подбирать. Входи. Оглядись: это всего лишь временное помещение, пока мы не переедем на новое место. Мы тут присматриваем шикарное местечко на Риджент-стрит — хромированная табличка, коктейль-бар, специальные маты, всякое такое… Взгляни на тех двоих ребят, что сидят вон там, у стены. Видишь здоровенного негра? Обрати внимание на его бицепсы. Это Чарли Бамбук, Черный Душитель. Это я его открыл. Черт, еще полгода назад он был никто, ноль без палочки. Я снял его с пальмы на Ямайке и сделал из него чемпиона. Понял? Лондос? О’Махони? Ха! Слушай, Душитель запросто уложит их одной левой. Держу пари! Ставлю тысячу фунтов. Другой парень — Легс Махогани. Он тоже неплох. У него такие ножницы[27]Прием в вольной борьбе (ныне запрещенный) — захват ногами шеи или головы противника. — Богом клянусь, он может быка пополам разорвать своими ножищами. А теперь взгляни на того старикана — вон там, на мате, вместе с парнем. Это Али Ужасный Турок. Бож-же мой, какой же это был костолом в свое время! А теперь он приполз ко мне на коленях, умоляя: «Мистер Фабиан, сэр, я умираю с голоду; прошу вас, дайте мне работу». Ну во-о-от, видишь, у меня такое доброе сердце, что я не могу спокойно смотреть, как собака голодает. Просто смех, ей-богу. Не могу смотреть, как собака голодает. И я дал ему работу, что-то вроде тренера для моих ребят: ну, чтобы учил их всему, делал массаж… Понял? Он на меня просто молится. Он неплохой старикан… — Слова сыпались из Фабиана, как горох из дырявого мешка. — «Живи и давай жить другим» — вот мой девиз, «живи и давай жить другим». Если ты, конечно, понимаешь, о чем я. Боже мой, у нас таки будет шоу или у нас его не будет? Говорю тебе: непременно будет, и еще какое. Я им всем покажу. Белинский думает, что у него самое крутое в мире шоу. Я покажу ему шоу… Погляди на этого беднягу Али. Этот парень рядом с ним — будущий чемпион: Зигфрид Убийца — вот как я его назову.

Али, на котором были только фуфайка и тонкие брюки, своим могучим телом заполнял все пространство спортзала. Он громко кричал:

— Еще раз! Попробуй еще раз!

Его громадные руки напоминали крылья ветряной мельницы. Зигфрид Убийца, крупный длинноногий парень из Ланкашира, робко улыбался, пытаясь ухватить Али за шею. Но толстая шея турка, похожая на кряжистое бревно, поворачивалась с удивительным проворством.

— Э, я не могу, — сказал Зигфрид.

— Попробуй еще раз!

Руки Зигфрида взмахнули в пустоте: Али в очередной раз увернулся. Ланкаширец захихикал, Али испустил громоподобный рык и ударил его по голове. Ланкаширец упал как подкошенный. Поднявшись на ноги, он негодующе закричал:

— Эй, полегче!

— Полегче? Полегче? — Али погрозил ему кулаком. — Соберись! А ну соберись!

— Но я ведь только учусь.

— Ты должен душу свою вложить в это дело! Я заставлю тебя бороться через силу, преодолевая боль! Трус!

— Эй, попридержи-ка язык!

— Трус! И отец твой был трусом! А сам ты родился в притоне у черномазой шлюхи!

Зигфрид, рыча как зверь, прыгнул на шею Али. Али взревел от восторга. Несколько секунд они боролись — кулаки ланкаширца молотили по жирному животу Али. Али, снова взревев, швырнул его на мат. Зигфрид пронзительно вскрикнул:

— Ты мне руку сломаешь!

— Кончай с этой хренью, Али, — сказал Фабиан, — просто покажи ему пару приемов. Он еще возьмет свое.

Увидев Адама, Али отпустил Зигфрида Убийцу. Тяжело ступая по матам, он подошел к нему и протянул руку.

— Пришел, да?

— Вы что, знакомы? — спросил Фабиан.

— Мы встречались. Ну, Али, как жизнь?

— Хорошо. Так ты решил к нам присоединиться?

— Не знаю. Я пришел просто… просто проведать тебя, Али, а заодно взглянуть на спортзал.

— А ты борец? — спросил Фабиан.

— Едва ли — я немного занимался кетчем.

— Отлично! — воскликнул Фабиан. — Тогда слушай, я сделаю из тебя чемпиона мира!

— Не смешите меня.

— Слушай, зайди ко мне на минутку. — И Фабиан провел Адама в свой маленький синий кабинет. — Присядь. — Он показал на легкий стул, а сам плюхнулся во вращающееся директорское кресло за новым дубовым столом. На стене над его головой висели фотографии знаменитых борцов и чемпионов по боксу, сжимавших и бивших друг друга. Гакеншмидт с вызывающим видом выпячивал свою мощную грудь, грозя Джимми Уайлду; Джим Лондос презрительно выставил свое могучее, как бронированный фургон, плечо в сторону маленького Эрреры Крушителя Черепов; усатый Джордж ле Бланш бил неутомимой левой в корпус Ханса Штайнке, который хмурился над невзрачной головой и плечами Душителя Льюиса. Вся стена была оклеена фотографиями ничем не примечательных Джеков Шерри, обыкновенных Джеков Демпси, заурядных Джеков Джонсонов и неприметных Юсуфов, наряду с неизменным набором внушающих страх Тигров, Леопардов, Убийц, Мясников, Потрошителей, Пантер, Быков, Львов, Смерчей, Людей в Масках и Людей-Гор.

— Как тебя зовут? — спросил Фабиан.

— Адам.

— Ну так слушай, Адам. Ты ведь хочешь стать борцом, верно?

— По правде говоря, я не думал делать на этом карьеру. Может, только в качестве физической нагрузки…

— Что ж, достаточно и этого. А теперь слушай меня. Я могу сделать из тебя настоящего профи. Смекаешь? Я могу тебя натренировать. Ты будешь участвовать в поединках. Я объявлю твое имя в афишах. Я сделаю так, что ты прославишься. Все газеты у меня в кармане. Я вижу, ты силен как бык. Я, как только тебя увидел, сразу подумал: «Боже мой! У этого парня тело Адониса». Адонис — греческий борец, слыхал, наверное? Ясно? Соглашайся. У тебя здесь отлично пойдут дела. Я теперь тренирую ребят. У меня лучший в мире тренер — Али Ужасный Турок. У его ребят мышцы растут как на дрожжах. Он любого заморыша натаскает так, что тот сровняет с землей собор Святого Павла. Я щедро ему плачу. Пришлось выложить кругленькую сумму, чтобы отбить его у Белинского. Он оказывает мне большую услугу, тренируя ребят. Как видишь, у меня есть деньжата, чтобы вложить в это дело. Понял? Так вот, слушай. Я собираюсь проводить борьбу по американским правилам. Здесь пахнет настоящими деньгами, ясно? Через два месяца ты будешь зарабатывать пятьдесят фунтов в неделю, а потом еще больше.

— Так в чем заключается ваше предложение?

— Мое предложение, приятель? Слушай меня внимательно. Ты подписываешь со мной контракт, по которому в течение четырех лет обязуешься работать на меня и ни на кого больше. Сначала, разумеется, у тебя будет символический заработок, символический, учти, чисто символический — что-то около двух фунтов в неделю. Но это только сначала, пока мы не подготовим тебя для настоящих денег. Понял? В конце концов, я вкладываю в тебя деньги: я тебя готовлю, тренирую, раскручиваю — словом, я тебя делаю. Это обойдется мне в кругленькую сумму, так что я не хочу рисковать, если ты вдруг решишь от меня уйти. Сам себя спроси: могу ли я рисковать?

— Нет. А что от меня требуется за два фунта в неделю?

— Просто будь в форме и учись бороться. Время от времени, когда я скажу, будешь бороться. Понял? А через два года у тебя начнутся настоящие поединки.

— Ага! Значит, через два года. И сколько же тогда я буду получать за поединок?

— Скажу тебе честно: я и сам толком не знаю. Но, скорее всего, не меньше пяти фунтов. Уж я за этим прослежу. Мы заключим дружеское соглашение — джентльменское соглашение, если ты понимаешь, о чем я.

— Понимаю.

— Я сделаю из тебя звезду суперкласса. Тридцать, сорок, пятьдесят, шестьдесят, семьдесят, восемьдесят, девяносто фунтов в неделю… И это еще не предел. А позже, когда мы поедем в Америку на чемпионат… Черт бы меня побрал, сам посуди, какой-нибудь янки гребет за один поединок десятки тысяч долларов! Он живет как персидский шах. Женщины ради него готовы на все. Тебе лишь нужно подписать контракт. И то чисто символически, понял? Символически. В нем только написано, что я плачу тебе два фунта в неделю и ты борешься, когда я тебе скажу, тогда как на самом деле я делаю из тебя чемпиона. Ясно?

— Что ж, спасибо, что вы мне обо всем этом так подробно рассказали.

— Так я даю тебе бланк контракта?

— Не стоит.

— Подумай над моим предложением. Ты будешь полным кретином, если откажешься.

— Хорошо, я подумаю.

Фабиан вскочил с кресла:

— Слушай. Ты парень с мозгами. Вот что я тебе скажу. Борьба — это классный вид спорта, никто с этим не спорит. Но, черт побери, кому она сейчас нужна? Борьба устарела, она вся в прошлом. Понял? Публике нужно шоу. Она требует зрелищ, болевых приемов, морей крови и всякого такого… Они идиоты, спору нет. Но мы-то умные. Мы даем им то, за что они будут платить. Ты знаешь, что борьба — это чушь собачья. Я знаю, что борьба — это чушь собачья. Они и сами это прекрасно знают, но, несмотря на это, ловят кайф от нее. Что же мне остается в таком случае делать? Я говорю себе: «Эти идиоты ходят на борьбу как в кино. Они знают, что там все не по-настоящему. Они знают, что на самом деле Черный Душитель не бьется с Легсом Махогани, точно так же как Кларк Гейбл не женится на Джин Харлоу в кинофильмах. Им нравится, когда их надувают.» Понял, Адам? Публика — это сборище кретинов, ничтожных кретинов. Так будем надувать их! Они обожают иллюзии. Такова жизнь… Эй! Черт! А неплохая идея для песни! — И Фабиан запел на мотив «Сегодня у моей мамы день рождения»: «Это только иллюзия; такова наша жизнь…» — Слушай меня внимательно, Адам. Если побудешь здесь еще немного, ты поймешь, что я имел в виду. Смекаешь? Выйдем на минутку из кабинета. Душитель и Махогани как раз сейчас отрабатывают сценарий поединка.

Адам молча последовал за ним в спортзал.

У Душителя была потрясающая спина — гладкая и черная, как уголь; его мускулы ходуном ходили под кожей. Разве что таран смог бы сбить с ног этого гиганта, сокрушив сверкающую броню его грудных мышц или ударив в живот, похожий на кусок рифленого железа. Когда он повернул голову, на шее вздулись жилы, напоминающие пучок стальных проводов, и Адам увидел его лицо. Поддерживаемая мощной шеей и широкими, как дверной проем, плечами, его голова казалась маленькой и особенно жуткой. У него были челюсти питекантропа, а лоб практически отсутствовал. В довершение всего его глаза были пусты и безжизненны, словно два кусочка слюды на черном перламутре.

«Кусок мяса», — подумал Адам.

Легс Махогани тоже оказался крупным мужчиной, но его цилиндрический торс не был ничем примечателен, разве что подвижной гибкой мускулатурой — мускулатурой настоящего борца, которую можно увидеть на фотографиях Мадрали, Ребера или Поджелло. В сорок лет его нос все еще оставался целым, хотя уши были настолько истерзаны, что напоминали наросты на деревьях. Волосы цвета пакли были коротко острижены, а грудь и руки покрыты седоватой порослью. (Для борца своего рода трагедия, когда волосы на его груди начинают седеть.) Он говорил, цедя слова сквозь зубы:

— А теперь слушай меня, Душитель. Ты хочешь сохранять спокойствие. Отлично. Держи себя в руках. Если выйдешь из себя, ты причинишь мне боль, а если ты причинишь мне боль, я тебя убью. Давай снова. Ты проводишь бросок. Так? Ты нападаешь на меня, я уклоняюсь, ты выпадаешь за ринг. Понял?

— И я возвращаюсь, и бью тебя в живот, и ты падаешь. Судья меня предупреждает, и я бегаю за ним по всему рингу.

— Верно. Теперь я ловлю тебя, беру в ножницы, и ты начинаешь орать.

— Начинаю орать…

— И делаешь это убедительно, понял? А потом ты хватаешь меня за пальцы на ногах…

— И освобождаюсь от твоего захвата…

— Да. А потом ты демонстрируешь один из своих запрещенных приемов. Кусаешь меня за палец, ясно? И громко орешь… Что?

— «Сдавайся, или я откушу тебе палец!»

— Правильно. Я беру твою голову в замок. Но ты выворачиваешься, мы падаем на мат, и ты делаешь мне «бостонского краба». Потом я ухожу. Мы устраиваем себе небольшую передышку. Знаешь, это как-никак борьба.

— Легс, это как-то вяло.

— Послушай меня. Я занимался борьбой пятнадцать лет, а ты тут вздумал меня учить! Все будет нормально, если ты, конечно, будешь шевелиться. Ты не слушаешь меня, Душитель. Ты либо играешь, либо сходишь с ума. Учись быть актером! Устрой им спектакль!

— Я не актер. Я борец.

— Посмотрим!

— Я вырву пару волосков на твоей груди, а?

— Они будут коротко острижены, дурень, так что выкинь это из головы. Потом мы что-нибудь придумаем, и я скажу тебе, что ты сможешь сделать: можешь ткнуть мне в глаз, только не пальцами, костяшками. Согни пальцы вот так и дави вот сюда, но не очень сильно. Попробуй.

Душитель ткнул костяшками пальцев в глаз Махогани и покрутил ими, как штопором. Махогани заорал:

— А-а-а! Мой глаз! Ничего не вижу!.. Понял, Душитель? Вот как нужно орать. Сделай вид, что тебе чертовски больно. Учись быть актером, Душитель. Я говорю это для твоего же блага. В свое время я был чемпионом по греко-римской борьбе, но я буквально подыхал с голоду, пока не понял, что нужно играть. Вот об этом-то я и толкую.

— Я хочу второй бросок.

— Ладно, будет у тебя второй бросок. Но не забудь: я тебя нокаутирую. У тебя будет первый бросок, но учти: я не могу тебе доверять. Вдруг ты меня перехитришь? Как бы то ни было, не забудь, что я тебя нокаутирую.

— Нет. Пусть лучше будет прямой бросок.

— Душитель, не спорь.

— Я сказал — бросок.

— Но послушай…

— Я злодей. Меня нельзя нокаутировать. Я злодей, понял?

— Душитель, не будь идиотом! Я что, оставил за тобой право выбора?

— А мне плевать. Меня нельзя нокаутировать. И не буди во мне зверя. Если ты меня разозлишь, я буду драться по-настоящему. Так что будь осторожен. Вспомни, что стало с греком.

— Слушай, Душитель, хочешь драться по-настоящему, дерись по-настоящему. Да я одной левой спокойно уложу двоих греков. А с тобой я за пять минут разделаюсь. На твоем месте я бы не упрямился. Все, что мне нужно, это нокаут. В этом нет ровным счетом ничего позорного. Я нокаутирую всех подряд. В любом случае я могу сбить тебя с ног.

— Я что, по-твоему, совсем дурак? Да я тебя так отделаю, что родная мать не узнает. Мой конек — болевые приемы. Я на этом собаку съел.

— Ладно, спроси у Фабиана.

— Я спрошу у Фабиана.

Фабиан выступил вперед:

— Эй, что все это значит? Вы что, ребята, не можете договориться? Из-за чего сыр-бор? Мне нужно шоу. Поняли? Мне плевать, хоть вы поубивайте друг дружку, но мне нужно настоящее шоу. Смекаете? Легс, почему тебя так волнует нокаут? Хватит с меня всей этой белиберды. Эй, Душитель, вот еще один коронный номер — надень тазик для умывания на голову Махогани. Это всех позабавит. А потом возьми полотенце, накинь ему на шею и начни душить. Ясно тебе? Здорово придумано? Или вот еще лучше: накинь полотенце ему на голову, чтоб он ничего не видел, и выкини.

Душитель ухмыльнулся.

— А мне что прикажешь делать, пока он будет это проделывать? — спросил Махогани.

— У тебя больше опыта — сам сообрази. Но я кое-что придумал: вот неплохая хохма. Спрячь спичку под поясом трусов, а потом возьми его в ножницы и зажги огонь о носок его борцовки…

— Черт по…

— Эй, расслабься, Душитель! Слушай: судья окатит тебя водой. Здорово, а?

— Это не в моем стиле, — сказал Легс.

— Зато мне подходит, — возразил Душитель.

— Ладно, — сказал Фабиан, — значит, договорились. Понимаешь, Легс, ты обязан позволить Душителю выкинуть пару фортелей. Обязан, ясно тебе? У тебя больше опыта в этом деле. У нас должно быть настоящее шоу, чтобы им было потом о чем вспомнить. Для вас это шанс, ребята, реальный шанс обратить на себя внимание. А теперь будьте пай-мальчиками и покажите мне настоящее шоу, ладно? Проработайте эти приемы еще раз, а потом можете перекусить. Идет? И вот еще что: я вам вместо отца. Верно ведь? Так вот, ни о чем не волнуйтесь. Я — ваша поддержка. Я…

— Гарри, — сказал Душитель, — а где мой красный шелковый халат?

— Какой еще халат?

— Помнишь, ты обещал мне красный халат с моим именем, вышитым на спине золотыми буквами.

— Ах это! Черт, дай мне передохнуть! Не волнуйся, я не забыл. А теперь будь хорошим мальчиком и позволь мне заняться делами, договорились?

— Мне нужен красный шелковый халат!

Фабиан подлетел к Душителю, угрожающе выпятив челюсть. Его макушка едва доставала до подбородка Душителя. Он прошипел:

— За работу, или я тебя в порошок сотру!

Душитель, который мог бы легко раздавить Фабиана двумя пальцами, пробормотал: «Ладно, Гарри» и побрел на маты.

— Собака! — сказал Али.

Фабиан поднял брови:

— Почему «собака»?

— Потому что ты приказываешь ему, как собаке, и он подчиняется тебе, как собака.

Фабиан усмехнулся:

— А ты верно подметил, приятель. У него мускулы, у меня мозги. Смекаешь?

— Тьфу! — только и сказал Али.

Фабиан вернулся в свой кабинет. Али последовал за ним.

— Слушай, Али, — сказал Фабиан, — что ты думаешь о Кратионе?

— Он сильный парень. Но выйдет ли из него борец? Никогда!

— Да-да-да… знаю, знаю… Я это знаю. Но, как ты думаешь, для шоу он мог бы сгодиться?

— Для шоу — да, он делает неплохое шоу. Но что такое шоу?

— Ты все неправильно понимаешь. Тебе не нравится Кратион, верно?

— Почему он должен мне нравиться? Он что, девчонка, чтобы мне нравиться?

— Но все равно, он тебе не нравится, признай.

— Ладно, признаю. Он мне не нравится. Кто он такой? Ноль без палочки, чье имя ты написал на самом верху афиши. Много о себе воображает. Он у меня дождется, я его проучу.

Фабиан рассмеялся:

— Ну вот! Представь, то же самое он говорил о тебе.

— Что?

— Тсс!..

— Что он обо мне говорил?

— Нет, Али, ради бога, я не хочу никаких взаимных обид.

— Я не обижусь.

— Ладно, я скажу тебе, если ты пообещаешь молчать: он сказал, что ты старая развалина. «Если б я захотел, — сказал он, — я бы уложил Али одной левой».

— Хо!

— Но молчи об этом.

— Молчать? Молчать?! О да. Я ни слова не скажу. Я просто распотрошу его, как рыбу, да погляжу, что у него там внутри, только и всего!

Фабиан возразил ему тоном многоопытного взрослого, уговаривающего капризного ребенка:

— Ну же, Али, побереги себя. Ты ведь знаешь, тебе надо быть очень осторожным.

— Мне? Почему это?

— Сердце у тебя…

— Сердце?

— К тому же грек гораздо моложе тебя, и, Бог мой, Али, мы все помним, что в свое время ты был чемпионом и все такое. Но черт побери…

Али затрясся от ярости:

— Но — что? Что? Говори же!

— Ну, Али, мы все тебя очень любим и не хотели бы видеть, как ты берешься за то, что тебе не по зубам. Послушайся моего совета и оставь все как есть.

— Богом клянусь, я могу уложить Кратиона одной левой!

— Конечно можешь. Само собой, разумеется. Забудь об этом.

— Клянусь, я могу уложить его, даже если мою руку привяжут к левой ноге! — заревел Али.

— О, да-да, конечно, сможешь, сможешь!

— Почему ты смеешься надо мной?

— Кто, я? Смеюсь над тобой? Ох-хо-хо… кхе — только не я, Али. Не я! Уж я-то знаю, что ты не боишься Кратиона! Я это знаю, и меня не волнует, что другие болтают…

— Другие? Кто сказал, что я боюсь Кратиона? Кто?! Как его зовут?

— Забудь об этом. Все так говорят, но никто в это не верит. Так что забудь об этом.

— Так ты что, не веришь, что я могу уложить Кратиона?

— Слушай, Али, зачем тебе беспокоиться о том, что думают другие: ты ведь уже старик.

— Я не старик. Я еще молодой.

— Конечно-конечно. Ты вовсе не выглядишь старым. Ты выглядишь так, словно тебе все еще по плечу три десятиминутных раунда…

— Три?! Шесть!

— Разумеется. Я не поверил, когда мне сказали, что тебе уже под восемьдесят.

— Кто это сказал? Кто?!

— Слушай, — сказал Фабиан, — я не желаю никаких разборок в клубе. Если хочешь драться с Кратионом, пожалуйста — но только на ринге.

— Так это сказал Кратион?

— Я этого не говорил.

— Я хочу встретиться с ним на ринге.

— Ш-ш-ш! Не волнуйся понапрасну. Тебе ни к чему лишние переживания.

— Почему ты мне это говоришь? Отвечай!

— Просто так. Только лишняя осторожность никому не повредит.

— Почему ты все время надо мной издеваешься? Говорю тебе, я силен как бык; у меня сердце работает как насос. Организуй мне встречу с Кратионом, и я тебе докажу. Идет?

— Нет, Али, нет. Я не возьму греха на душу.

— Тогда я подожду. А когда он придет, я его в порошок сотру!

— Хорошо, тогда шутки в сторону, Али. Ты и в самом деле готов разделаться с греком?

— Еще как готов!

— А твое сердце точно в порядке?

— Клянусь Богом: мое сердце как скала.

— Тогда я, пожалуй, организую для тебя встречу. Только держи язык за зубами — я посмотрю, что смогу сделать.

— Буду тебе очень признателен.

Али вышел. Фабиан посмотрел ему вслед и нацарапал на клочке бумаги: «Возвращение Сенсации. Али Ужасный Турок, непобедимый шестидесятилетний чемпион, против Кратиона…» Он подумал об избыточном весе Али, его годах, лиловых губах и тяжелом дыхании. И сказал себе: «О Боже, Боже, а что, если он загнется прямо на ринге? Об этом напишут в газетах по всей стране!..»

В дверном проеме показалась микроскопическая голова Душителя.

— Гарри, так ты купишь мне красный шелковый халат?

— Да.

— С моим именем, вышитым золотыми буквами?

— Да, да.

— Большими буквами?

— Да, да, ДА!

Дверь затворилась. Фабиан продолжал писать: «Поединок века! Сенсация!!! Али Ужасный Турок снова на ринге!» Потом перед его глазами замелькали черные буквы передовиц: СМЕРТЬ УЖАСНОГО ТУРКА… УЖАСНЫЙ ТУРОК ПАДАЕТ ЗАМЕРТВО ПРЯМО НА РИНГЕ… УЖАСНЫЙ ТУРОК МЕРТВ… И где-то в самом низу колонки: «Мистер Гарри Фабиан заявил сегодня утром: „Я не знал, что у Али слабое сердце. Это был чудесный человек и первоклассный борец. Он на дух не переносил Кратиона — я сам не знаю почему. Кратион вне подозрений. Он хороший парень. Я научил его всему, что он умеет…“»

— Бог мой! — воскликнул Фабиан. Он открыл дверь и закричал:

— Али!

— Да?

— Зайди ко мне. Послушай, Али. Ты хочешь драться с Кратионом?

— Да.

— Тогда ладно. Я организую для тебя поединок.

— Хорошо!

— Я обставлю все на высшем уровне. Я обеспечу тебе сенсационное возвращение. Твое имя будет на самом верху афиши. За этот поединок я заплачу тебе три фунта. Идет?

— Кто думает о деньгах! — презрительно сказал Али.

Глава 15

— Я бы не раздумывая убила ради денег, — вздохнула Ви, — если бы только знать, что мне это сойдет с рук. Я видела фотографию одного парня, который стукнул ростовщика кочергой. Ох, мне так нужны деньги, просто позарез!

— Неужели у тебя ничего не осталось? — спросила Хелен. — У тебя наверняка должно было остаться хотя бы немного.

— У меня? С чего ты взяла? Почему «должно было»? Господи, дело вовсе не в том, что я бросаю деньги на ветер. Я трачу их, только если это действительно необходимо. Но вот послушай, что со мной случилось вчера ночью.

— Ты что, пошла домой с тем австралийцем?

— Грязная скотина, — сказала Ви. — Ты должна знать, что произошло. Он отвез меня в отель на Паддингтон; у него было при себе пятьдесят или шестьдесят фунтов, банкнотами, учти. Я сказала себе: «Разрази меня гром: кое-что и мне должно обломиться». И я начинаю играть с ним, сама знаешь как: засовываю руку ему под пиджак, щекочу его и всякое такое, но никак не могу понять, где он прячет деньги. Значит, иду я с ним в отель, смекаешь? «Черт побери, — думаю я, — он пьян как сапожник. Мне только нужно дождаться, пока он завалится спать». Ясно? Я вовсе не собиралась — возмущенно продолжала Ви, — забирать у него все, оставив его без единого пенни, как поступают многие девчонки. Уж десятку бы я ему оставила — знаешь, я взяла бы совсем чуть-чуть. И что я получила взамен! А уж каково мне пришлось, пока я укладывала его спать! Господи! Я подумала: «Как только он захрапит, я выберусь из постели и немножко пошарю вокруг». Мне ведь тоже нужно на что-то жить! Ну… Ой, пока не забыла: я тут слышала отличную шуточку. Слушай:

— «Тук-тук».

— Кто там?

— Будда.

— Кто? Будда?

— Будет у тебя полфунта?.. Так о чем я? Ах да, австралиец. Я, как водится, вешаю ему лапшу на уши, говорю то и дело: «В атаку, парень, победа будет за нами» и тому подобное. Забавно, когда говоришь такое австралийцу, можно снять с него штаны в два счета. Я хочу сказать, ободрать его как липку. Ну вот, всякий раз, как только я усыплю его и начинаю выбираться из постели, он снова просыпается и начинает все по новой. У него одно на уме. Секс! Б-я-а! Ну, в результате я вылезаю из постели тихо, как мышь, и начинаю шарить у него в карманах. Ни черта! Он их где-то спрятал.

— Надо было посмотреть у него в ботинках, — сказала Хелен.

— Забавно, что ты об этом говоришь, потому что я так и сделала. Лезу к нему в ботинок, а они тут как тут. Пятерочки и фунтовые банкноты: толстенький такой рулончик, будто туалетная бумага. И в ту же минуту он просыпается и говорит: «А ну давай в постель». И затаскивает меня в постель, и все начинается по новой — можно подумать, у него не было женщины лет сто. В конце концов я засыпаю, а когда продираю глаза, его уже и след простыл! Вот это номер, ничего не скажешь! У него наверняка была по меньшей мере сотня. Ну да ладно. Предположим, он дал бы мне двадцатку. Это пятая часть сотни. Это все равно что ты даешь человеку пенни, тогда как у самой пять пенсов. Будь я мужчиной…

— Тебе надо было с самого начала попросить у него денег.

— Нет, это было бы неудобно. Что я, шлюха какая-нибудь?

— В любом случае, мне кажется, тебе следовало его попросить.

— Между прочим, я его просила. А он сказал: «После». Ох, на что я только не пошла бы ради денег!.. Будь у меня пистолет, знаешь, что бы я сделала? Пошла бы в банк, протянула клерку полдоллара и спросила: «Разменяете?» — а стоило ему протянуть руку, как я бы сказала: «Руки вверх!»… Знаешь, подружка Джо сделала аборт. Йетта говорит, что это был негритенок. Странно, я всегда думала, что она белая… У тебя как с деньгами?

— Я могла бы одолжить тебе полкроны, если хочешь, — помявшись, проговорила Хелен.

— Спасибо, — мрачно ответила Ви, — сколько ты заработала за эту неделю?

— Около шести фунтов.

— Но ты экономная. Я — нет. Я не такая. Если я вижу вещь, о которой давно мечтаю, то непременно должна ее купить. А ты… Держу пари, ты скопила кругленькую сумму.

— Не такую уж и кругленькую.

— Сколько?

— Около двадцати фунтов.

— Везет тебе! Будь у меня двадцать фунтов, знаешь, что я сделала бы? Купила бы восемь платьев в магазине «Платье за гинею» и шесть пар туфель и послала бы фунт отцу. А потом знаешь что? Разменяла бы фунтовую бумажку на монетки по полпенни и пошла бы прямо в клуб, когда там яблоку негде упасть, и высыпала бы всю эту уйму прямо на пол. Вот звону-то было бы! А? Каково?

— Ты сумасшедшая.

— Почему это?

— Тебе следует откладывать деньги.

— А что в этом толку?

— Ну, когда-нибудь я захочу иметь собственный дом, — сказала Хелен, — крышу над головой, мебель…

— И я тоже, но я собираюсь найти себе богача. А ты что, нет? Ах да, я забыла, ты все еще сохнешь по Адаму, верно?

— Да, — ответила Хелен.

— Что ж, могло быть и хуже. Он милый мальчик. Ну и как он?

— Ты видишь его так же часто, как и я.

— Нет, в том смысле, что… Ну, ты понимаешь…

— Он бесподобен.

— Вы что, собираетесь жить вместе?

— Не знаю.

Ви зажгла сигарету.

— Забавно, не правда ли? — сказала она. — Еще два месяца назад ты и слышать не хотела ни о чем подобном. А теперь, держу пари, ты еще хуже меня.

— Что значит — хуже тебя?

— Ну… Мне уже малость поднадоело спать с мужиками. А тебе это нравится.

— Ну и что из этого? Это ведь естественно, не так ли?

— Об этом-то я тебе и твердила, но ты и слушать не желала. А он прелесть, этот Адам, правда? Такой забавный угрюмый парнишка.

— Он художник, скульптор.

— Ну и куда это его заведет в конце концов?

— Никуда, — сказала Хелен, — это что-то вроде хобби, а не пустая трата времени. Он и в самом деле бесподобен. Такой трудолюбивый. И ему удается кое-что откладывать.

— Ну, я не знаю… Самое лучшее, это когда у парня денег куры не клюют. Посмотри на Гарри Фабиана.

— Да, Фабиан очень милый. Но не в моем вкусе.

— Ой, ты не поверишь, некоторые из этих миниатюрных мужчин… как бы там ни было, он умен, просто чертовски умен. Уж он-то деньги лопатой гребет. У него всегда с собой сотни фунтов. Весь в делах, и, надо сказать, он в этом здорово преуспел. И кстати, Хелен, ты ему нравишься.

— Знаю. Но он мне безразличен.

— А зря. Знаешь что? Если бы ты пошла с ним домой, он наверняка дал бы тебе десятку.

— Не хочу даже слышать об этом.

— А почему нет? Ты же спишь с Адамом за просто так.

— Это совсем другое дело.

— Почему это? Ну скажи — почему?

— Я ведь люблю Адама, если тебе это так интересно.

— И это значит, что ты не можешь заработать десятку-другую? Да люби его сколько влезет, кто тебе мешает. Ах, когда-то я тоже была такой. Боже, я тогда работала официанткой в «Спэнглере»; мне частенько давали то фунт, то два, а то и целую пятерку. А я знай себе надрывалась за несчастные семнадцать шиллингов шесть пенсов в неделю, не считая чаевых! Но я ни-ни. Только по любви. И куда это меня завело? Залетела я, вот и все дела; а уж тогда-то мне и пришлось поколотиться за несколько фунтов. Дура ты, дура, Хелен, вот что. Сидеть в клубе и выкачивать из какого-нибудь богатенького простофили его денежки, а потом, придя домой, твердить, дескать, не хочу даже слышать о том, чтобы спать с мужчиной ради денег. Да ты просто свихнулась.

— Ох, не будь дурой.

— Я дура. Да, конечно, я дура! Но ты так или иначе даешь мужикам понять, что не прочь отправиться с ними домой, не так ли? Ну так вот, знаешь, как это называется? Вымогать деньги обманным путем, — проговорила Ви с видом оскорбленной добродетели. — Ну и кто ты после этого? Ты, верно, собираешься замуж за Адама?

— Не знаю. Но если я и выйду за него, я хочу, чтобы у нас был дом, как полагается… Ничего такого у нас пока быть не может. Может, если бы нам удавалось больше откладывать…

— А он уже предлагал тебе выйти за него?

— Ну, в общем… Считай что да.

— А, — горько проговорила Ви, — все мужчины — подлецы и эгоисты. Какое платье ты сегодня наденешь?

— Наверное, белое.

— Я бы не стала. У Мэри тоже есть новое белое платье.

— Какое мне дело до нового платья Мэри?

— Ей это будет неприятно. К тому же она тебя недолюбливает.

— Нет, я так не думаю.

— Она ревнует. Ей кажется, ты строишь глазки мистеру Носсероссу.

— Я?! Строю ему глазки? Она ненормальная!

— Она знает, что ты нравишься Филу.

— Ты тоже ненормальная. Если и так, то это только платонически. Все видят, что он просто без ума от Мэри, хотя одному Богу известно, что он в ней нашел.

— Она стерва, — сказала Ви, — она говорит гадости за твоей спиной.

— Какие гадости? — спросила Хелен.

— О, ничего особенного.

— Брось, скажи мне.

— Только пообещай, что не будешь это повторять. Ну вот, она сказала Йетте, что ты лесбиянка.

— Что?

— Не обращай внимания на…

— Как она смеет говорить обо мне такое! Ну погоди, попадется она мне, я все ей выскажу.

— Это правильно, — закивала Ви, — так и поступи.

— Я скажу ей все, что о ней думаю.

— Но будь осторожна, — сказала Ви, — не забывай о том, что она тоже босс, да еще похлеще Носсеросса. Она запросто может вышвырнуть тебя на улицу.

— А мне плевать!

«А ее точно вышвырнут!» — не без злорадства подумала Ви и сказала:

— В конце концов, ты одна из лучших хозяек в клубе. Фил так сказал. Они тебя ни за что не уволят.

— Да и зачем им это нужно? Я приношу им немалые барыши… Хотела бы я быть владелицей такого заведения. Готова поспорить, Носсеросс зарабатывает на этом минимум фунтов сто в неделю.

— Больше! — воскликнула Ви. И вдруг ее озарило. Она закричала: — Хелен! А ты вполне могла бы открыть клуб не хуже «Серебристой лисы»! Это не так уж и дорого. Адам мог бы стать управляющим. Ты была бы главной хозяйкой, отбирала бы себе лучших клиентов, а еще нашла бы дело для меня, и мы бы работали вместе!

Хелен с интересом посмотрела на Ви:

— А это неплохая мысль.

— Тогда почему бы это не сделать?

— Мне потребуется гораздо больше денег.

— Так достань их… тем или иным способом, и вы с Адамом могли бы начать.

— Но Адам, скорее всего, не захочет…

— Почему?

— Ему не нравится такая жизнь. Он хочет заниматься своим делом, скульптурой.

— Тогда возьми дело в свои руки, а он пусть занимается скульптурой. Или вы с ним можете поработать вместе, скажем, годик; предположим, ты будешь зарабатывать пятьдесят или шестьдесят фунтов в неделю. Сколько же это выйдет за год?

— От двух тысяч пятисот до трех тысяч фунтов.

— Боже правый! А тут еще Коронация не за горами. На одном этом можно здорово погреть руки. Лондон будет гулять на всю катушку. А когда вы заработаете несколько тысяч фунтов, идите и занимайтесь скульптурой сколько влезет.

— А знаешь, Ви, бывает, что и в твоей голове появляются светлые мысли!

— А как ты его назовешь? «Клуб Хелен»?

— Нет. Как насчет «Адам и Ева»? или «Запретный плод»?

— Потрясно! — сказала Ви. — Для начала вам потребуется совсем небольшая сумма. Только надо поторопиться, чтобы успеть к Коронации. У тебя двадцать фунтов. Уверена, что у Адама не меньше пятидесяти. Значит, всего семьдесят…

— Этого мало, — сказала Хелен.

— Ну, Господи Боже мой, так пойди и заработай еще. Ты ведь уже не девственница. Ну вот и подсуетись. Кто об этом узнает, в конце концов?

— О нет, я не смогу. Если Адам узнает, он больше не захочет меня видеть.

— А голова тебе на что? Вот одна моя знакомая, француженка, так она зарабатывает за день аж целую пятерку, пока ее муж торчит на работе. Она этим уже целый год занимается, а он так ничего и не знает.

— Нет. Я не могу на это пойти.

— Послушай, ты же не будешь заниматься этим только потому, что тебе это нравится. Это же для дела — Боже правый, люди вытворяют вещи и похуже, и ничего. Вот смотри, какой-нибудь старикашка заставляет свою дочь выйти замуж за делягу, чтобы погреть на этом руки. Ну и что? Разве это не одно и то же?

— Возможно. Но мне это претит.

— Господи Боже мой, у одной женщины по прозвищу Линкор Мэгги был клуб. Некоторые еще называли ее Касо Мэгги. Она наживалась на девочках и вышла замуж за лорда. Он-то женился на ней ради денег, а эти деньги достались ей сама знаешь как… Уж если лорды на такое способны, то извини меня! Возьми и сними квартирку для этих дел. Обзаведешься новыми знакомыми. Работенка не пыльная…

— Нет, я не смогу. Хотя, может статься, мне еще повезет. Зря мы затеяли этот разговор. Теперь я буду об этом думать, а уж если что-то запало мне в голову, я не успокоюсь, пока не доведу дело до конца…

— Послушай-ка меня. Скажем, в следующий раз в клуб придет парень вроде Фабиана, и ты уединишься с ним на часок. Наверняка заработаешь пятерку. А что потеряешь?

— Самоуважение.

— Ох, не смеши меня! Что, по-твоему, лучше ему пудрить мозги, что ты, дескать, пойдешь с ним, а после того, как тебе удалось выклянчить у него пару фунтов, сделать ему ручкой.

— Может, ты и права, но…

В коридоре послышались тяжелые шаги.

— Это Адам! — сказала Хелен. — Все! Больше ни слова о клубах!

Она прошла в его комнату. Адам стоял у зеркала, изучая синяк на шее.

— Милый! — воскликнула Хелен. — Ты что, ударился?

— Нет. Старый Али немного перегнул палку, только и всего. Ты бы на него посмотрела. «Борись, черт тебя дери, борись! Тьфу! Ударь меня, если сможешь! Будь мужчиной!..» И бах, бах, бах! Вот это старикан!

— Ужас какой-то… А это что? — Она показала на большой прямоугольный пакет, лежащий на диване.

— Глина.

— Но, Адам, дорогой, ты ведь еще даже и не притронулся к той глине, которая у тебя есть.

— Я начну, когда у меня будет время.

— Знаешь, дорогой, тебе пока не следует тратить на это деньги. Мы должны откладывать.

— Откладывать? Разумеется. Но разве не на это мы откладываем?

Хелен не сказала «нет». Она просто вздохнула:

— Сядь-ка и поцелуй меня.

— Я так рад снова тебя видеть, — сказал Адам.

— Адам, я хочу кое-что спросить. Сколько у тебя денег?

— Точно не знаю, но что-то около сорока пяти фунтов.

— Знаешь, я тут подумала… нам так нужны деньги…

— И что? Разве я не пытаюсь их заработать? Разве я не торчу каждую ночь в клубе? Или, по-твоему, я должен ограбить банк? Или устроиться куда-нибудь еще и на день?

Пальцы Хелен легонько поглаживали его затылок.

— Адам, дорогой, не надо раздражаться…

— Я и не раздражаюсь.

— Я просто подумала…

— О чем?

— Мм… Мы ведь не собираемся задерживаться в клубе надолго…

— Надеюсь.

— Я так и думала. Но, пока мы этим занимаемся, я тут подумала, просто подумала — как это несправедливо, что Носсеросс забирает себе львиную долю того, что мы зарабатываем на этой тяжелой работе.

— Ты называешь это тяжелой работой? По-моему, это самые легкие в мире деньги.

— Да, милый. Но, согласись, Носсеросс забирает себе львиную долю прибыли и… Я подумала, что, пока мы этим занимаемся, лучший способ заработать настоящие деньги — это… — она помолчала, переводя дыхание, и выпалила: — объединить наши средства и открыть собственное заведение.

— Какое заведение?

— Что-то вроде клуба… клуба для вечеринок. Ну, что ты думаешь?

— Думаю, что это ужасно. Я пытаюсь покончить с этим занятием, а не влезать в него по самые уши.

— Но, милый, это лишь на какое-то время.

— Нет, на какое-то время не получится, — ответил Адам, — это будет уже навсегда.

— Нет, не навсегда! За год мы смогли бы заработать три или даже четыре тысячи фунтов.

— Возможно, — сказал Адам, — но в том-то и дело: никто в мире еще не отказывался от четырех тысяч фунтов.

— Но ведь нам нужны деньги, дорогой, нам очень нужны деньги, разве не так?

— Ты зря тратишь время, моя милая, — я не желаю это обсуждать.

Небольшой опыт общения с мужчинами кое-чему научил Хелен. Она кротко проговорила:

— Ладно, дорогой. Не злись на меня.

— Как я могу на тебя злиться, моя милая Хелен? — воскликнул Адам.

Она поцеловала его, прижимаясь к нему всем телом; и, несмотря на то что ее поцелуй и его незамедлительный ответ на него моментально пробудили в ней желание, она не потеряла голову, продолжая думать о своем. Адам рывком задернул занавески и, вернувшись на диван, снова поцеловал ее.

— Нет, не сейчас, — сказала Хелен.

— Почему, в чем дело? Ты, случайно, не?..

— Нет, со мной все в порядке. Просто я сначала хотела поговорить с тобой. Я… ох, я не знаю, мне так тревожно.

— Отчего?

— А, Адам, неужели деньги — это проклятие?

— Конечно. — Адам начал ласкать ее, массируя плечи и спину медленными, размеренными движениями.

Хелен затрепетала всем телом. Она приблизила губы к его уху и прошептала:

— Радость моя, а может, все-таки… может, все-таки нам стоит подумать над тем, что я только что сказала? Это будет совсем ненадолго, зато потом ты сможешь спокойно работать, в тишине и…

— Нет!

Хелен отпрянула от него и разразилась слезами.

— Знаешь, кто ты? Ужасный, кошмарный эгоист!

— Но… Хелен! Хелен, милая, послушай! Как только мы ввяжемся в клубный бизнес, мы в нем погрязнем, мы уже больше не сможем заниматься ничем другим? Ты это понимаешь? Ты когда-нибудь слышала об игроке, который был бы в состоянии покинуть казино, забрав свой выигрыш? Нет, Хелен, мы не должны в это впутываться, иначе нам никогда не выбраться.

— О… значит, у тебя нет силы воли, вот в чем дело! Человек, у которого есть сила воли, никогда не стал бы так говорить! Это нужно для твоего же блага, и моего тоже…

— Не плачь, прошу тебя, ради всего святого, только не плачь! — проговорил Адам, который не выносил женских слез. — Послушай, Хелен… Хелен!..

— А… не желаю ничего слушать! Какими только глупостями ты не занимался столько лет и ни гроша не заработал! А теперь вбил себе в голову, что не хочешь много зарабатывать! Я…

— Но это неправда! Я не…

— Нет, это так! Бояться легкой жизни! Ничего глупее я никогда не слышала! Значит, видимо, остаток дней нам суждено провести в какой-нибудь жалкой и грязной дыре, рассуждая на возвышенные темы, например о скульптуре, которой ты все равно не занимаешься! Какая скульптура? Я никогда не видела ни одной твоей работы. О, не говори ни слова! Уходи! Ты просто дурак! Слабак! Самонадеянный глупец!..

— Но Хелен! Ты меня не так поняла! Мне нужны деньги точно так же, как и тебе. Мне тоже нравится их тратить. Просто я терпеть не могу эту работу в клубе — вкалывать всю ночь и потом весь день спать. Это отвратительно! Я это ненавижу!

— О! Значит, если бы ты был шахтером, все было бы в порядке? Ты, наверное, гордился бы собой? Значит, если ты не покрыт мозолями с ног до головы и вынужден носить чистую рубашку, этот бизнес — грязный?

— Это значит паразитировать…

— Паразитировать! Что ты привязался к этому слову, в самом деле? Да и что, в конце концов, это значит — паразитировать? Ты, видно, предпочтешь умереть с голоду в какой-нибудь каморке и не заниматься скульптурой вовсе, нежели посвятить два-три месяца работе, которая тебе не по вкусу, чтобы потом год заниматься любимым делом в свое удовольствие… О…

Адаму вдруг показалось, что сейчас самое важное — во что бы то ни стало прекратить спор и снова заключить Хелен в объятия.

Почувствовав это, Хелен оттолкнула его руку.

— Какой же ты дурак! Только подумай, как спокойно ты мог бы трудиться, будь у нас собственный тихий домик, и куча денег, и студия, и модели, и тонны глины, и мрамор, и все остальное! Ты бы мог работать дни напролет! Если бы…

— Дорогая, тут есть одно «но». Если мы начнем открывать клубы, возможно, у нас и появятся и деньги, и собственные дома, и студии, и все, что ты захочешь — но кое-что бесследно исчезнет… Исчезнет то, что требуется скульптору, чтобы творить. Хелен, говорю тебе, я не могу долго сопротивляться творческому импульсу. Да и возраст поджимает. Пойми, чем дольше я откладываю, тем меньше вероятность, что я вообще чего-нибудь добьюсь. Да будь у меня все деньги мира, и все дома мира, и все сокровища мира, что проку в них, коли я не могу заниматься тем, ради чего я в этот мир пришел?

— Но почему нельзя отложить это еще на пару месяцев? — проворчала Хелен.

— Да потому, что это не ограничится парой месяцев. Это растянется на долгие годы — до тех пор, пока дело будет приносить прибыль, а когда перестанет, мы начнем подыскивать другие выгодные предложения. Разве, начиная эту работу, ты собиралась превратить ее в дело всей жизни?

Хелен молчала. Адам притянул ее к себе. Ее тело было напряжено. Она сказала:

— В любом случае, милый, не говори «нет». Подумай над этим, ладно?

— Тут не о чем думать.

Она тесно прижалась к нему:

— Просто подумай, хорошо? Милый!

— Хорошо… Если ты просишь, я об этом подумаю.

Хелен поцеловала его.

Глава 16

В тот вечер Фабиан был в дурном настроении и бесцельно слонялся по улицам, охваченный необъяснимой яростью, погруженный в какие-то неясные мысли. Он поднял глаза, взглянул на развевающиеся на ветру полотнища знамен и проворчал: «Дурачье!» Хозяева лавчонок уже вывешивали флаги и разноцветные украшения в преддверии коронации Георга VI. По улицам давно бродили толпы зевак, приехавших на церемонию Коронации, — сухопарые жители колоний с морщинистыми шеями, толстые лощеные американцы в дорогих пальто, бородачи, мужчины в беретах.

— Придурки! — сплюнул Фабиан.

На площади Оксфорд-серкус какой-то толстяк в нарядном лиловом кашне снял шляпу, приветствуя Фабиана, и спросил:

— Пра-а-астите, сэ-эр, эта-а площа-адь Пика-а-ади-или?

— Не знаю, друг, я сам нездешний, — ответил Фабиан и продолжил свой путь. Он позавидовал лиловому кашне толстяка. «Пика-а-ади-или! Вот кретин! Неужели эти треклятые туристы не могут научиться говорить по-английски?» Кто дал им право быть такими богатыми? Да кто они такие, чтобы щеголять в пальто за пятнадцать гиней, в шляпах за три гинеи и в кашне из лилового крепдешина? Фабиан пожалел, что не направил толстяка по неверному пути — например, в сторону Марбл-Арч.

На Риджент-стрит с ним поздоровался другой мужчина, высокий, бледный молодой человек в бежевой шляпе, заломленной на левый глаз.

— Привет, Чарли, — сказал Фабиан, — на тебе лица нет.

— Лица нет! Черт побери, да я просто вне себя!

— А что стряслось?

— Да все эта Коронация, черт бы ее взял.

— Коронация — это лафа, дурачина, — сказал Фабиан. — Лондон просто разбухнет от денег.

— Да что ты говоришь? Проклятые легавые уже рыщут по улицам. Скоро там не останется ни одной шлюхи.

— Что ты мелешь, болван. Это все туфта — одна видимость. Просто им нужны жареные факты, чтобы было о чем написать в газетах.

— Знаешь, что они делают? — спросил Чарли, кусая ногти. — Хватают девчонку и выведывают, где она живет, понял? Потом идут туда, ждут, пока ее дружок не вернется домой, берут его за жабры и дают ему шесть месяцев.

— Ну, тебе-то нечего волноваться. Твоя Джоан — умная девочка.

— Да, да, знаю. Но ее таки сцапали.

— Что?

— Сцапали, говорю же тебе, — проговорил Чарли, чуть не плача, — ее арестовали два часа назад, на Оксфорд-стрит, и, скажу тебе прямо, я боюсь идти домой. Это ловушка, я точно знаю. Сволочи, сволочи, житья от них нет!

— Они сдерут с нее сорок шиллингов. Ты из-за этого нервничаешь?

— Если меня возьмут, шесть месяцев тюряги мне обеспечено.

— А у тебя есть алиби?

— Какое-такое алиби?

Фабиана раздуло от сознания собственного превосходства:

— Слушай, Чарли, если они тебя сцапают, скажи, что работаешь на меня, в клубе «Чемпионы Фабиана». Ясно? Вот моя карточка. Ты работаешь по контракту. Усек? Покажи им это. Я твой работодатель. Если они заявятся ко мне, я с ними поговорю. А ты колесишь по всей стране, подыскивая для меня молодые таланты. Смекаешь? И понятия не имеешь, чем твоя подруга занимается в твое отсутствие.

— Черт бы меня побрал, Гарри, а у тебя котелок варит!

— Разумеется варит. Ладно, мне пора. Пока.

Фабиан зашагал дальше, гордо выпятив грудь. Перед его мысленным взором проплывали яркие картины, одна заманчивей другой. Гарри Фабиан, современный Робин Гуд, благородный разбойник, повелитель отверженных, ловкий, хитрый, изворотливый, жизнерадостный, элегантный. Он небрежно зажег сигарету и щелчком отшвырнул спичку. Гарри Фабиан, Генератор Идей; Великий и ужасный Гарри. Он машинально направился в сторону салона игровых автоматов, вспомнив, что в тамошнем тире появилась новая игрушка: пулемет. За два шиллинга он изрешетит всю мишень… Воспитанный на гангстерских фильмах, снятых еще до начала эры популярности агентов ФБР,[28]Первоначально словосочетание «агент ФБР» (G-man), возникшее в уголовном мире, имело негативную окраску, но в середине 30-х гг. печать, радио и кино начали восторженно повествовать о кровавых стычках между агентами ФБР и преступниками, и словосочетание быстро вошло в широкое употребление, утратив негативное значение. впитавший в себя, как губка, легенды об Аль Капоне, Торрио и Джоне Диллинджере, начитавшийся «Американского детектива» и «Черной маски», Фабиан пустился вплавь по волнам воображения…

Вот он несется на своем бронированном автомобиле с четырьмя вооруженными до зубов телохранителями. Их лица непроницаемы. По обеим сторонам дороги выстроились его враги. «Ладно-ладно, ребята, а ну задайте им жару!» Та-та-та-та-та-та! — застрочили пулеметы. Гильзы посыпались на землю сверкающим дождем; люди падают, как сбитые кегли, один за другим, укладываясь в шеренгу. Р-раз! — и его машина, сделав резкий разворот на скорости восемьдесят миль в час, умчалась прочь в облаке пыли…

Высокий резкий голос, надорванный и осипший в результате долгих лет, проведенных на улице, вспорол пелену сладких мечтаний Фабиана, будто острый нож.

— Здорово, Арри!

Это был Берт, уличный торговец, толкавший мимо тележку, доверху нагруженную бананами. Пулемет в воображении Фабиана выдал последнюю очередь, уложив напоследок бесцеремонного Берта.

— Какого черта тебе надо? — спросил Фабиан.

— Хотел те что-то сказать.

— Да-а? Да-а? Я тоже хочу кое-что тебе сказать: я не говорю на твоем языке, понял? Так что катись отсюда. Ты меня понял?

Берт рассмеялся.

— Ну ты олух, ты что, думаешь запудрить мне мозги этой брехней? Не говорит он на моем языке! А на каком другом языке ты говоришь, ты, прохвост? Что, и впрямь вздумал надуть меня своими штучками?

Фабиан закусил верхнюю губу:

— Ну чего тебе? Выкладывай побыстрей и проваливай.

— Хочу дать те дружеский совет. Легаши рыщут повсюду. Хватают всех шлюх, а заодно их котов. Ясно? Так что если тя повяжут, значит, кто-то настучал. Сматывай удочки, пока у тя еще есть время. Вот и все.

— Эй, пентюх, неужели ты думаешь, я об этом ни черта не знаю?

— Ладно. Думаешь, ты умнее всех. Имей в виду, я тя предупредил. По те тюрьма плачет, Арри. Ты ведь свинья отвратная…

— Эй, полегче…

— Но ты как-никак мой…

— Берт! А ну кончай! Я тебя не знаю и знать не хочу. Ты, гад, ты что думаешь, я так надрался, что не помню, что ты со мной сделал той ночью?

— Нет, — отвечал Берт, — ты, верно, это надолго запомнишь. Я те по физии засветил — надо будет, еще схлопочешь. Я и родному папаше засветил бы, будь он таким, как ты. Я и самому Господу Иисусу засветил бы! Кто ты есть? Жалкий прихлебатель! Зои тя содержит, а ты что? Напиваешься на ее деньги да блюешь на тротуар! Жизнь ее выблевываешь на этот чертов тротуар! Эх ты, прихлебала! Будь ты мне чужой, я бы молчал. Но ты мне родственник. Ты нас всех позоришь. Я бы те башку открутил, если б знал, что это сойдет мне с рук. Да, я тя приложу и сделаю это снова; но я тя предупреждаю в последний раз — кончай с этим, найди се нормальную работу! Или уж пускайся во все тяжкие — воруй, грабь, убивай — все что угодно, только не сиди на шее у бабы!

— Эй, ты, а ну заткнись! — зарычал Фабиан.

— Сам заткнись, дай мне договорить! Кончай это дело! Ты уже весь насквозь прогнил! От тя воняет! — Берт потянул носом. — Ага, воняет деньгами шлюхи. Вонючей тухлятиной. Понял?! Ишь, заставляет бабу шляться по улицам, чтобы брильянтин для волос покупать! А ведь в детстве ты был хороший мальчик. Просто золото, пока вконец не обленился. А теперь посмотри на себя!

— Ну и что? Сам на себя глянь! — огрызнулся Фабиан. — Погляди на свои брюки! На свои ботинки! Шляешься по улицам со своей дурацкой тележкой: «Налетай! Налетай!» И что толку? Твоя старуха ходит в грязных лохмотьях, легавые тебя гоняют отовсюду, а твои щенки так и вообще голоштанные…

— Да пусть лучше мои ребята в сточной канаве окажутся в чем мать родила, чем когда-нить их старику придется глаза от людей отводить да прятаться по подворотням, чтобы кто-нибудь да не крикнул ему: «Эй ты, альфонсик!»

— Еще одно слово, и я тебе врежу! Разрази меня гром, ты у меня схлопочешь!

— Ты? Ни черта ты мне не врежешь. Я знаю, что я прав. Понял? Эта жизнь превратила тя в червя. А еще несколько лет назад ты был орел! Но ты ся опозорил. Да, я стукнул тя той ночью перед всем честным народом, а у тя даже духу не хватило дать мне сдачи! Не-ет, ты разревелся, сопли распустил! Вот во что тя превратила такая жизнь! И я скажу тебе, Арри, я это снова сделаю, клянусь Богом! Будь то на Пикадилли, перед лицом самой королевы, я снова те вмажу!

Мужчины смерили друг друга взглядами. Фабиан дернул плечами. Берт схватился за ручки тележки и поставил ее на колеса. Фабиан выдавил презрительную улыбку, с огромным трудом заставив себя приподнять уголки губ.

Не обменявшись больше ни словом, они разошлись, и каждый пошел своей дорогой.

Фабиан чувствовал себя не в своей тарелке. Он отправился к Баграгу пропустить стаканчик. Клуб был практически пуст. Майк стоял у дверей, прихватив окурок своими жуткими безжизненными губами. Баграг просматривал вечернюю газету.

— Здорово, Баграг, — сказал Фабиан.

— Угу.

— Что-то у тебя сегодня тихо.

— Хм.

— Видел Луиса?

Майк приподнял уголок рта и выдавил:

— Луиса взяли.

Фабиана прошиб холодный пот.

— За что?

— Нарушение общественного порядка, — ответил Майк.

Пианист, подметавший пол, добавил:

— Они метут всех подряд, всех ребят, о которых им известно. Это все из-за Коронации.

— А мне-то что? — вызывающе спросил Фабиан. — Они меня не знают.

Он в два глотка осушил свой стакан. Баграг, уставясь в газету невидящим взглядом, думал о чем-то своем.

— Ну, пока, — сказал Фабиан. Весьма расстроенный, он вышел из клуба. На углу Оксфорд-стрит его окликнула немолодая женщина с головой, смахивающей на размоченную в бренди голову Каракаллы.[29]Каракалла — римский император с 211 по 217 г.

— Эй, Гарри! Слыхал о Чарли?

— Я виделся с ним некоторое время назад. А что?

— Его взяли.

— Что?! Когда?

— Десять минут назад, прямо у него дома. Вот оно как бывает: сегодня здесь, а завтра там…

В животе у Фабиана что-то затрепыхалось.

— Ну а мне-то что до этого? — сказал он. — Чарли — кретин, каких поискать. Надо полагать, он где-то прокололся. Я…

Кто-то тронул его за плечо, и сердце Фабиана чуть не выпрыгнуло из груди. Побледнев, он обернулся и увидел мистера Артура Майо Кларка. Фабиан облегченно рассмеялся:

— А-ха-ха! Ну и напугали же вы меня!

— Что, совесть нечиста? — осведомился мистер Кларк, обнажая один зуб в некоем подобии улыбки.

В этот миг Фабиана осенило. Он произнес:

— А я как раз собирался с вами потолковать. У меня к вам дело…

— Тогда давай прогуляемся вместе.

Фабиан и мистер Кларк зашагали в сторону Оксфорд-серкус.

— Мистер Кларк… Вы ведь знаете мою Зои?

— Да.

— Что-то ей в последнее время изрядно поднадоел Лондон.

— Да?

— Она тут подумывает о том, чтобы уехать за границу.

— В самом деле? И куда же?

— Ну… А куда вы посоветуете?

— Ясно. Ты хочешь, чтобы я подсказал тебе, куда лучше уехать?

— Да.

— Вот, значит, в чем все дело, — проговорил мистер Кларк. — Зои… Ну-ну…

— Так что?

— Ну, тут есть свои проблемы. Во-первых, она брюнетка. Там, за границей, предпочитают светленьких. Потом, опять же, с каждым днем все только усложняется…

— Но она потрясающая красотка.

— Но смуглая.

— И молодая!

— Двадцать четыре. Фабиан, меня это не очень вдохновляет, совсем не вдохновляет. В любом случае, как она сама к этому относится?

— Предоставьте это мне. Если все будет нормально, во что это обойдется?

Мистер Кларк пожал плечами и сказал:

— От ста до ста пятидесяти фунтов.

— Боже правый! Имейте же сердце!

— Моя задача не из простых. Ведь Зои… хм… мягко говоря, не маменькина дочка.

— Но вы ведь отлично знаете, что с Зои не будет никакого беспокойства.

— Все равно это ничего не меняет. Возможно, мне и удастся устроить дело за сто пятьдесят фунтов. Если тебя это не устраивает, то… — Мистер Кларк взмахнул правой рукой, что должно было означать: «Что ж, тогда можешь убираться ко всем чертям».

— Когда?

— Вальдес отплывает из Кардиффа через три недели.

— А раньше никак?

— Нет. Мы еще увидимся; но если хочешь заключить эту сделку, ты и Зои должны быть в Кардиффе в пятницу ровно через две недели.

— Идет, — сказал Фабиан, — я вам позвоню.

— Здесь мы расстанемся. Дальше со мной идти не надо. Спокойной ночи, Фабиан.

В облике и характере мистера Кларка было что-то такое, от чего у Фабиана мурашки бежали по телу. Этого человека словно вытесали из глыбы льда. Фабиан зашел в кафе и заказал тарелку горячего супа. Его снова одолели тяжелые мысли…

Сто пятьдесят фунтов — деньги немалые, спору нет, — но продать Зои? Отослать ее прочь? «Она работала на тебя в поте лица, — увещевала его совесть. — Она от тебя без ума. Она готова умереть за тебя». И снова ей возражал рассудок: «Она для тебя — источник средств существования!» Потом он подумал о ста пятидесяти фунтах. С такими деньжищами он сможет махнуть в Монте-Карло и сыграть пару раз в казино. О том, какая там жизнь, он знает не понаслышке: видел несколько раз в кино… Толпы блистательных аристократов, князья, красивые женщины, бесконечные столы, груды монет, рулетка, дробный стук шарика. Он увидел себя в шикарном черном фраке, восседающим за столом, лениво поигрывающим огромной, как муравейник, кучей денег и фишек. Дамы в сверкающих бриллиантах взволнованно шепчутся за его спиной: «Лорд Фабиан сорвал банк. Он выиграл миллион франков, мон дье!» Тук-тук-тук-тук — постукивает шарик, и крупье своей лопаточкой придвигает к нему очередную тысячу франков. «Банк сорван».

А потом, словно человек, пораженный неожиданной догадкой, которая вдруг оказывается ключом к решению запутанной проблемы, Фабиан пришел к поразительному выводу: со ста пятьюдесятью фунтами в кармане он сможет запросто сорвать банк в Монте-Карло. У него не оставалось никаких сомнений на этот счет.

— Чек! — воскликнул он. Серийный номер его счета — 1253897. Если сложить эти цифры, то получится 35. Три плюс пять равняется восьми. А восемь, по глубокому убеждению Фабиана, его счастливое число. Даже если бы он нашел на улице десятифунтовую банкноту, он не был бы так счастлив. «Так вот где собака зарыта!» — воскликнул он. Подсчитал деньги: у него было ровно пять фунтов наличными.

Фабиан поймал такси.

— В «Серебристую лису», — сказал он водителю.

Он закажет бутылку шампанского и пригласит на танец пышную брюнетку. На это придется потратить все деньги, которые есть у него в кармане, но это уже не имеет значения. Ведь скоро он сорвет банк.

Глава 17

Фабиан был первым вечерним посетителем. Носсеросс встретил его с неподдельным энтузиазмом:

— Гарри! Рад снова тебя видеть! Отлично выглядишь! Я слышал, ты процветаешь! Ну скажи мне, с кем дела делаешь?

— Привет, Фил! Черт, ты тоже выглядишь неплохо!

— Давай присядем, Гарри. И ты мне все расскажешь.

— Я хотел дать тебе пару билетов на мое первое шоу.

— Очень мило с твоей стороны, Гарри. Я очень тронут, правда. — Носсеросс обернулся и крикнул:

— Эй, Хелен, дорогая! Пришел твой старый друг.

— О! Мистер Фабиан, неужели это вы? Я о вас вспоминала, — сказала Хелен.

— Я тоже о тебе вспоминал, детка, — сказал Фабиан, — я тут подумал: «Пойду-ка я к Филу, погляжу на самую красивую брюнетку в Уэст-Энде…» Фил, как насчет шампанского?

— Сию минуту, Гарри!.. Адам! — Носсеросс встал из-за стола. Фабиан придвинулся поближе к Хелен.

— Вид у вас довольный, мистер Фабиан.

— Называй меня Гарри. Да, я доволен. У меня неплохо идут дела. Скоро у меня появятся настоящие деньги. Через неделю-другую я собираюсь отправиться в Монте-Карло.

— О, вот это здорово!

— К такому быстро привыкаешь.

— А вы часто там бываете?

— Мм… Два-три раза в год. Приходится ездить по делам. Удовольствия никакого. Я просто делаю то, что должен сделать, немножко играю в казино, а потом возвращаюсь домой.

— Наверное, это чрезвычайно увлекательно. А вы много выигрываете?

— Прилично. Меня прозвали «Везунчик».

— А вы и есть везунчик.

— Нет, Хелен, это не так, клянусь Богом, это не так. Я очень одинок.

— Вы? Одиноки? Но у вас наверняка тысячи друзей…

— Хелен, у меня нет ни единого друга на всем свете! Знакомых у меня миллион, это верно. И в душе я наивный ребенок — всегда протягиваю людям руку помощи. «Одолжи мне пятерку, Гарри», «Мне надо платить по счетам, одолжи мне четвертак, Гарри» и так далее. И я никогда не говорю «нет». Но я спрашиваю себя: «Если у тебя не будет ни гроша за душой, куда они исчезнут, так называемые друзья?» Мне это до смерти надоело. Да, я знаю, как заколачивать деньги, это верно. Но знаешь ли ты, чего бы мне сейчас хотелось?

— Чего?

— Найти хорошую женщину, купить уютный домик с симпатичной мебелью и осесть, зажить в тишине и покое. Ты можешь решить, что я сошел с ума, и тем не менее это правда.

Фабиан знал: этот метод всегда действовал безотказно.

— Ну почему же? — мягко проговорила Хелен. Она представила себя в домашнем платье в цветочек, восседающей за чашкой чая в гостиной — точной копии витрины магазина «Хилз».[30]Большой лондонский магазин мебели и предметов домашнего обихода. На безымянном пальце ее левой руки красовалось платиновое колечко с большим бриллиантом. Фабиан улыбался ей, держа в руке конусообразную чашку с чаем. За его спиной из-за приоткрытых створчатых дверей выглядывало пианино, заваленное листами нотной бумаги, испещренными точечками и закорючками. «…Гарри, дорогой, какой это, должно быть, тяжкий труд!» — «И не говори, милая. Я только что написал песню века. У тебя будет норковая шубка и „Бентли“». — «О, Гарри!..»

— О чем ты задумалась? — спросил Фабиан.

— Так, ни о чем.

— Потанцуем?

— Погодите минутку. Давайте еще поговорим. — Она перевела взгляд с Фабиана на Адама. На Фабиане был новенький летний костюм серого цвета, светло-серые сорочка, галстук и носки. Он был похож на манекен в витрине магазина одежды: слишком гладкий и чистенький и потому нереальный. Мальчишки, стоя у витрины, таращатся на него, тихонько вздыхая и давая себе клятву, что когда они разбогатеют, то непременно станут одеваться точно так же. Могучая спина Адама распирала обтягивающую ткань белого пиджака. Прядь волос упала ему на лоб, пока он пробирался к столику, держа в руке поднос.

Хелен подумала: «Адам мне нравится, но он человек, лишенный всяких амбиций. Если он даже и преуспеет в искусстве — хотя вряд ли ему это удастся, — он останется обычной рабочей лошадкой… А я наверняка смогу найти такого мужчину, как Фабиан, стоит только протянуть руку…»

Она бросила взгляд на руки Фабиана: белые, мягкие, с тщательно ухоженными ногтями. И подумала: «Вот руки художника. В худшем случае они слегка запачкаются чернилами. Адам будет расхаживать по дому в драном свитере. А руки у него и сейчас уже как у чернорабочего».

— У вас красивые руки, — сказала она.

Фабиану была присуща склонность к пафосу, свойственная любому мужчине, который живет за чужой счет. Он умел картинно распахнуть глаза, приняв вид умирающей птички; женские сердца в таком случае обычно преисполнялись жалостью и желанием приласкать его.

Так он и поступил.

— О да, — сказал он, — у меня красивые руки. У меня много красивых вещей. Но у меня нет самого главного — любящего человека. Знаешь, Хелен, я бы мог влюбиться в тебя.

— О, что вы, не надо так шутить.

— А я и не шучу. Я думаю, что ты чудесная девушка.

— Что во мне такого чудесного?

— Все. Ты красива, умна… Боже, как бы я хотел всегда быть с тобой! Правда, это было бы здорово? Только ты и я. Мы могли бы путешествовать вдвоем: круизы, дансинги, Париж, Нью-Йорк… Черт, ты только представь: мы с тобой рука об руку выходим из новехонького кремового «Роллс-Ройса» — ты вся в мехах, я во фраке — и заходим в какое-нибудь шикарное место, где играет большой оркестр… играет одну из моих вещей! Как тебе это нравится?

— Мм! — Хелен взглянула на Адама. Он был мрачен. Добродушная расслабленность покинула его, уступив место угрюмой сосредоточенности. «Ему такое и в голову не придет, а захоти я потанцевать с ним, он начнет рассуждать об эволюции или еще о чем-нибудь в этом роде».

— Ну а как продвигаются дела с борьбой?

— Хорошо, детка, лучше не придумаешь. Не сегодня-завтра я начну возить деньги тележками.

— А вы забавный.

— Почему?

— Пишете песни, занимаетесь борьбой и еще целой уймой вещей…

— Черт, просто я не привык бить баклуши. Действие — я человек действия! Я остановлюсь только тогда, когда заработаю миллион.

— Фунтов или долларов?

— Фунтов, детка, фунтов. Черт, миллион долларов — это всего лишь двести тысяч фунтов. Бог мой, разве это деньги!

— Для меня это огромные деньги!

— Да-а, возможно. Правда, сейчас у меня таких денег нет — меньше половины этой суммы, если честно. Но у меня будет миллион, помяни мои слова. Миллион — это деньги. На этом я остановлюсь, но не раньше.

— И все же, сколько мужчин живет без всяких амбиций.

— Мужчина без амбиций — это просто тряпка, — сказал Фабиан.

— Ну вот, например, посмотри на Адама, официанта. Деньги его не волнуют. Он сходит с ума по скульптуре.

Фабиан расхохотался:

— Разве этим можно заработать на жизнь?

— Ну… не думаю, что даже самый удачливый скульптор зарабатывает намного больше, чем три-четыре тысячи в год.

— Да я такие деньги трачу на одну только одежду и развлечения, — сказал Фабиан. — К тому же… Держу пари, они неделями корпят над одной-единственной скульптурой. А я могу написать песню за два-три часа. Раз! — и тысяча у меня в кармане.

— Но все равно он очень милый, — вздохнула Хелен.

— Кто, официант? Ну разумеется. Он тренируется в моем спортзале. Послушай, Хелен. Ты мне нравишься.

— Вы мне тоже нравитесь.

— Выпьешь со мной чаю завтра днем?

— С удовольствием.

— Отлично! Где?

— Может, «У Рауля», на Бонд-стрит?

— Идет! В четыре?

— В пять.

— Ладно, в пять. Я хотел бы поговорить с тобой в спокойной обстановке… Знаешь, Хелен, я запал на тебя. Вообще-то я не сентиментальный парень, но… Бог мой, сам не знаю, как это получилось. Я…

— Два фунта, пожалуйста, — сказал Адам.

Фабиан бросил на поднос два фунта и десять шиллингов. Пум! — хлопнула пробка от шампанского.

Мэри смотрела на Хелен немигающим взглядом человека, охваченного приступом ненависти. Наконец она обратилась к Носсероссу:

— Фил, я хочу, чтобы ты избавился от этой девчонки.

— От кого, от Хелен? Но почему?

— У меня на это свои причины.

Носсеросс рассмеялся:

— Не сходи с ума, дорогая.

— О-о-о… Понятно. Я сошла с ума. О, теперь мне все ясно.

— Да что это с тобой, куколка моя? Хелен трудолюбива, к тому же она — одна из наших лучших девушек. Чем она тебе не угодила?

— Она говорит о нас гадости за спиной.

— Ну, этим все занимаются. Что такого страшного она может сказать?

— Фил, ты должен от нее избавиться!

— Но послушай меня, ангелочек! Так можно вообразить, что ты ревнуешь!

— Что? Я?! Ревную? К кому? К этой? Этой толстой, уродливой, простецкой, перезревшей, развратной…

— Но, Мэри, деточка…

— Ревную к хозяйке! Все ясно. Ты меня унижаешь. Ладно-ладно… очень хорошо!

— Но…

— О, замолчи, Фил Носсеросс! Я тебя ненавижу! — И с этими словами Мэри повернулась к нему спиной и зашагала прочь. Прошла в его кабинет, потом снова вышла и, незаметно скользнув по залу в рассеянном тусклом свете, уселась за столик позади Фабиана.

Фабиан рассуждал:

— Говорю тебе, детка, чем больше женщин узнаешь, тем больше начинаешь ценить настоящее золото, попадающее тебе в руки. Ты права — я знавал множество милых, симпатичных дам. Когда я жил в Голливуде — только это между нами, — я встречался с Джин Харлоу.

— Только не говорите мне, что я нравлюсь вам больше, чем Джин Харлоу.

— Но это правда! Она и мизинца твоего не стоит. Здесь нечто большее, я сам не знаю что. Ты не то чтобы очень красива, но в тебе есть что-то большее. К тому же я бы никогда не влюбился в блондинку.

— Большинству мужчин нравятся блондинки.

— К черту блондинок.

Мэри закусила губу.

— Ну, я не знаю, — проговорила Хелен. — Некоторые блондинки очень недурны. Взгляните на миссис Носсеросс: она пользуется успехом у мужчин — у мужчин определенного типа, разумеется, и все же у нее не отнимешь своеобразной привлекательности.

— Уф! — фыркнул Фабиан, и его правая рука дернулась, будто потянула невидимую цепочку. — Привлекательности! Для кого? Для старых слюнтяев вроде Фила Носсеросса? Бог мой, детка, я знавал Мэри, когда она была обычной стриптизершей в клубе «Саксофон Джо» на Голден-сквер. И не было ни одного музыканта, который бы не…

— Но неужели вы не находите, что у нее красивые глаза? — спросила Хелен. — Хотя, несомненно, в них есть что-то коровье.

— Детка, она мизинца твоего не стоит.

— Она глуповата, это правда, — согласилась Хелен, — и страшно ревнива.

— И у нее есть для этого все основания, — сказал Фабиан, сжимая ей запястье. — Ладно, как бы то ни было, ну ее ко всем чертям. Кому она нужна? Мне нравишься ты, а не Мэри. Ну давай же, допивай шампанское и пойдем танцевать. Ты неплохо танцуешь румбу, верно?.. Эй, дружище! Скажи музыкантам, пусть сыграют «Кукарачу». Слушай, а ты любишь собачек?

— Обожаю. А что?

— Я подарю тебе чихуахуа.

Оркестр заиграл. Барабанщик завыл в микрофон:

— Боже, Боже, как танцует эта девчонка! — восторженно воскликнул Фабиан.

Мэри встала из-за стола, дрожа от гнева, и вернулась к Носсероссу.

— Трус! Чудовище! — закричала она ему.

— Но, дорогая…

— Никакая я тебе не дорогая! Убирайся к своей Хелен!

— Ну что стряслось на этот раз? — спросил Носсеросс.

— Я не собираюсь с тобой спорить! Я скажу тебе одно — либо эта дрянь немедленно покидает клуб, либо я ухожу. Я серьезно! Клянусь! Или ты сию же минуту выкидываешь отсюда эту мерзкую стерву, или я от тебя ухожу! Я не позволю себя унижать, не позволю, слышишь? Не позволю! — Мэри разрыдалась.

— Кто тебя обидел?

— Ты бы слышал, что она говорила… О… О…

— Что?

— Называла меня шлюхой, а тебя — старым болваном…

Носсеросс погладил ее по плечу и надменно проговорил:

— Моя дорогая, если ты пойдешь в Гайд-парк, то увидишь там кучу горлопанов, которые орут примерно то же самое о короле и правительстве. Но кто обращает на них внимание?

— Ты ее защищаешь! — прокричала Мэри. — Ладно, мне все ясно! Я ухожу!

— Дорогая, не глупи…

— Говорю же тебе, я ухожу!

— Ладно, ладно, моя кисонька. Сегодня я ее уволю.

— Сейчас!

— Но…

— Сию же минуту!

Носсеросс пожал плечами. Музыка смолкла. И только Фабиан верещал своим пронзительным голосом: «Ох, ну и румба! Ну и румба!» Носсеросс подошел к его столику и сказал Хелен:

— Тебя к телефону.

— Меня? Интересно, кто бы это мог быть? — Она прошла за Носсероссом в его кабинет, взглянула на телефонный аппарат и увидела, что трубка лежит на рычажках.

— Вы говорили…

— Все в порядке. Никто тебе не звонил. Я просто хотел сказать тебе два слова, Хелен.

— Что случилось?

— Ты милая девушка. Ты мне очень нравишься. Но тебе придется покинуть клуб.

Хелен побледнела.

— Покинуть? Но почему? — Потом кровь прилила к ее лбу и щекам, и они зарделись, словно тлеющие угли. Она растерянно пробормотала: — Но… но… мистер Носсеросс! Если… это из-за имбирного эля, тогда, тем вечером…

— Нет, он здесь совершенно ни при чем. Дело в том, что ты причиняешь массу беспокойства другим девушкам.

— Чем?

— Ну как же, — проговорил Носсеросс успокаивающим тоном, — они тебе завидуют. Ты ведь знаешь, как это бывает: ты на голову выше их, и они этого не выносят. Это их расстраивает.

Хелен оскалила зубы в недоброй улыбке:

— О, понимаю. Тут все решила Мэри, не так ли?

— Ну-ну-ну, не надо…

— О да. Я знаю, она меня ненавидит, — сказала Хелен, — и знаю даже, что именно она говорит за моей спиной. Отлично. Она здесь босс…

— Босс здесь я.

— Нет, не вы. И прекрасно об этом знаете. Я презираю мужчину, который пляшет под дудку собственной жены.

Носсеросс невозмутимо улыбнулся.

— Но прежде чем я уйду, мистер Носсеросс, я хочу сказать вам одну вещь. Вы просто старый дурак.

Ничто на свете не могло вывести Фила Носсеросса из себя.

— Неужели? — отозвался он.

— Вы что, в самом деле не замечаете то, что прекрасно известно всем, или просто делаете вид, что не замечаете?

— Не замечаю что?

— Что Мэри и…

— Тебе лучше держать на замке свой красивый маленький ротик, дорогая Хелен, а не то мне придется вымыть его мылом, — миролюбиво проговорил Носсеросс.

— О, вам не удастся меня испугать. Слушайте. Вам знаком сэр Вильям Чешант?

— Ну? — спокойно отозвался Носсеросс.

— В следующий раз, когда он сядет за столик с Мэри, пошлите кого-нибудь послушать, о чем они говорят.

Улыбка на лице Носсеросса стала исчезать.

— Зачем?

— Сами увидите.

Его цепкие пальцы сомкнулись на ее запястье, словно капкан.

— А ну выкладывай, — приказал он.

— Даже и не пытайтесь мне угрожать! Я все вам скажу, потому что сама этого хотела. Мэри тайно крутит роман с сэром Вильямом Чешантом.

— Лжешь, — сказал Носсеросс.

— Ладно, вам лучше знать. А теперь отпустите мою руку.

Носсеросс сжал пальцы еще сильнее, однако через мгновение ослабил хватку. Хелен потерла запястье.

— Что еще? — спросил Носсеросс.

— Мэри выставляет вас дураком. Мне доподлинно известно, что в прошлую пятницу, между двумя и тремя часами пополудни, она ходила к нему на квартиру. И она собирается убежать с ним.

Лицо Носсеросса по-прежнему оставалось непроницаемым, как скала.

— В прошлую пятницу? — переспросил он.

— Да. Я слышала их разговор. Она сказала вам, будто идет к портнихе.

— К портнихе, — повторил Носсеросс.

— Он предложил ей отправиться с ним на его яхте в тур по Средиземному морю. Она согласилась. Если вы будете держать ухо востро, то услышите много интересного. У меня все.

— Тогда собирай свои вещи и проваливай, — сказал Носсеросс.

— Вы хотели знать, и теперь вы все знаете, — ответила Хелен.

— Ты неправильно все поняла, а теперь просто мутишь воду. Убирайся! — прошипел Носсеросс полузадушенным голосом.

— Вы должны мне пятнадцать шиллингов комиссионных за коктейли.

Носсеросс сунул руку в карман, вытащил два фунта, скатал их в тугой комок и бросил его в Хелен. Ударившись о ее плечо, деньги упали на пол. Она нагнулась за ними. Носсеросс указал большим пальцем на дверь.

Хелен взяла пальто и покинула клуб.

Десятью минутами позже в его кабинет вошел Адам.

— Фил, — сказал он, — Чешант хочет знать, обналичите ли вы его чек.

— Скажи ему, — отвечал Носсеросс, — что я обналичу его чек с удовольствием. И еще Адам… возьми у него заказ, а затем скажи: «Это от Фила с наилучшими пожеланиями; мистер Носсеросс почтет за честь, если сегодня вечером сэр Вильям Чешант будет его гостем».

Адам пристально взглянул на него.

— В чем дело? Вы неважно выглядите.

— Я немного нездоров.

— Желудок беспокоит?

— Верно, желудок. Послушай, Адам… Прикрой-ка на минуту дверь. Ты не мог бы оказать мне одну услугу? Я знаю, что могу тебе доверять.

— Все что угодно.

— Мэри сидит за столом с Чешантом?

— Да. А что?

— Ты не мог бы покрутиться вокруг и послушать, о чем они говорят? Мне важно это знать.

— Нет. Подобными вещами я не занимаюсь.

— Даже в порядке личного одолжения мне?

— Нет. Мне очень жаль. Даже в порядке личного одолжения вам.

— Ладно, — вздохнул Носсеросс, — забудь об этом. Ты славный мальчик. Давай пожмем друг другу руки — ты мне очень нравишься.

В рукопожатии Носсеросса Адам ощутил тепло.

Носсеросс тщательно поправил галстук и вышел в зал. Мэри сидела за дальним столиком рядом с белокурым гигантом в вечернем костюме. Носсеросс всмотрелся в ее смеющееся лицо. Он решительно направился к столику.

Она увидела его. Ее губы зашевелились, а взгляд сделался совершенно бессмысленным; глаза были пусты и невыразительны, смахивая на две дырочки, проделанные кем-то шутки ради на обложке дамского журнала.

— Благодарю вас за гостеприимство, — сказал сэр Вильям.

— Рад вам служить, сэр Вильям.

— Выпьете с нами, Фил?

— Конечно! Ваше здоровье!.. Смотрите не заморочьте голову моей Мэри.

— Приглядывайте за ней, Фил, — смеясь, проговорил сэр Вильям, — а то мы, чего доброго, сбежим.

Все трое весело рассмеялись. Носсеросс отошел, потом вернулся кружным путем и притаился рядом с их столиком.

— негромко пел барабанщик.

Носсеросс услышал, как сэр Вильям Чешант спросил у Мэри: «Чего тут бояться?»

Мэри ответила: «Он может наводить страх на других людей, но меня ему не испугать».

Носсеросс почувствовал, как его раздирают две противоречивые силы: холодная тяжесть тянет вниз, а пылающая ярость подталкивает вверх. Музыка смолкла. Затрещали одинокие аплодисменты.

— Как поживаете, сэр Вильям? — с улыбкой проговорил Носсеросс. Если бы у него в руках был топор, он одним сокрушительным ударом не раздумывая расколол бы сэра Вильяма пополам.

— Превосходно! Мы тут как раз решаем, когда нам лучше сбежать. Я предлагаю сейчас, а Мэри возражает, лучше, говорит, на следующей неделе. А что вы на это скажете?

Носсеросс расхохотался во все горло.

— А мне почем знать? Давайте на следующей неделе. Мэри заказала шубку: подождите, пока я заплачу по счету, а тогда уж и бегите, идет?

— Хо-хо-хо! Как скажете, Фил, как скажете. — Колено сэра Вильяма прижалось под столом к колену Мэри. Носсеросс, наблюдавший за ними ястребиным взором, заметил это движение.

— Вы меня простите? — проговорил он, широко улыбаясь.

Адам, проходивший мимо него с подносом, спросил:

— А где Хелен?

— Ушла, — отвечал Носсеросс.

— Куда?

— Ко всем чертям. По крайней мере, я на это надеюсь. Я только что ее вышвырнул. — У него на душе скребли кошки. — Адам, возьми бутылку бренди, «Курвуазье», и отнеси ее ко мне в кабинет.

— Фил… Не стоит выставлять себя на посмешище.

— Делай, что тебе сказано. У меня тяжело на сердце.

— Хелен! Где моя Хелен? — вдруг заорал Фабиан, которому наконец ударило в голову шампанское. — Подайте мне мою Хелен!

Его одинокий голос утонул в грохоте оркестра.

Ви, успевшая осушить полбутылки виски, порывисто обняла его за шею и проговорила:

— Гар-ри! Гар-ри! Помоги мне! Спаси меня! Моя домовладелица грозится выкинуть меня на улицу и забрать мои меха вместо платы за жилье!

Фабиан сунул ей в руки целую пригоршню серебра и оттолкнул ее прочь. Ви вернулась к своему столику, сжимая монеты в горячей ладони. Она вспомнила, что в магазинчике на Холборн видела пугач. Он был похож на настоящий револьвер, но, стоило спустить курок, оттуда выскакивала длиннющая зеленая змея. Она решила, что на следующее утро, как только откроются магазины, она пойдет и купит такой пугач, чтобы до смерти напугать всех в клубе.

— Бабах! — сказала она и расхохоталась, повизгивая от восторга.

Глава 18

Однажды утром, мучаясь от похмелья, Ви купила часы с кукушкой — громоздкую деревянную конструкцию, увенчанную фениксом, одну из тех, которые швейцарские крестьяне вырезают с помощью перочинных ножей. Зачем она их купила? Ей нравилось наблюдать, как из окошка выскакивает кукушка. Она вздрагивала от неожиданности, а затем начинала хохотать. Следующие два или три дня она провела сидя под часами, с беспокойством поглядывая на наручные часики в ожидании появления кукушки. Иногда нетерпение брало верх, и она подводила стрелки. Потом в механизме часов что-то разладилось: иногда кукушка высовывалась из окошка только наполовину, издавая слабый писк, иногда — особенно в десять минут четвертого — выскакивала оттуда как ошпаренная с дикими воплями «Ку-ку! Ку-ку!», повторяющимися ровно пятнадцать раз. Ви тогда подпрыгивала, потом принималась кружиться по комнате, потом останавливалась с открытым ртом, уставясь на кукушку, и умиленно вздыхала: «Как мило, правда?» Но через неделю кукушка ей наскучила, и она отдала ее Хелен в обмен на пудреницу в форме облаченной в кринолин дамы и цилиндрическую коробочку, которая, если взять ее в руки, начинала мычать, как корова.

Часы с кукушкой теперь висели в комнате Хелен. Хелен, которая, в отличие от Ви, понимала кое-что в подобных механизмах, привела их в порядок, и теперь они показывали точное время.

В тот день чертова кукушка — эта крикливая неугомонная птица, этот стервятник, раздирающий в клочья умирающее время, — выскочила из окошка и прокуковала ровно четыре раза.

— Прямо не знаю, — сказала Ви. — Везет тебе! Я ничего не могла с ней поделать. Чертова кукушка! Стоило мне заснуть, она начинала орать. Один раз она прокуковала двадцать пять раз подряд… — Ви захихикала. Ей вдруг пришла в голову отличная шутка: купить яичко, разбить его на полу под часами, а потом сказать, что это яичко снесла кукушка.

— А что, может, вернуть их тебе? — спросила Хелен.

— Нет-нет, не надо.

— Если они тебе нужны, ты только скажи.

— Не нужны. Вот что я тебе скажу: я отдам тебе за них мои оранжевые туфли, а еще пугач. Когда нажимаешь на курок, оттуда выскакивает змея. Обхохочешься! Просто умора!

— А что случилось прошлым вечером? — спросила Хелен.

— Я заработала около тридцати шиллингов.

— Я имею в виду — после того, как я ушла. Что они говорили?

— Фабиан все спрашивал о тебе. Фил напился. Он выдул две бутылки бренди.

Хелен улыбнулась:

— Почему?

— Бог его знает. Напился, и все тут. Адаму пришлось поддерживать его, чтоб он не упал. А Мэри была просто вне себя. Все повторяла, как это противно. Старина Чешант отвез ее домой на такси… Боже, ну и надрался же старый Фил! Представляешь, он дал Адаму в глаз!

— Неужели? А что Адам?

— Ой, он и бровью не повел. Просто сказал: «Спокойно, Фил», а потом поднял его легко, как стул, да и положил спать. А ты почему так быстро ушла? Тебя что, уволили?

— Мэри подложила мне свинью. Носсеросс начал качать права, и мне пришлось уйти. Но прежде я ему кое-что рассказала… Мэри и сэр Вильям Чешант! Не могу понять мужчин, которые западают на таких девиц. У него наверняка денег куры не клюют. Я как-то видела его фото в «Байстендер».

— Ему принадлежит весь Йоркшир, — отозвалась Ви.

— Ладно, не болтай ерунды.

— Чтоб мне провалиться! Однажды он запал на одну девчонку из «Красной розы» — так он открыл ей счет в банке и подарил машину и Бог знает что там еще. Она иногда заходила к нам, показывала девчонкам чековую книжку, а в этой книжке сотни две страниц, не меньше, такие малюсенькие голубые чеки. Вот подфартило-то, а? Видать, Мэри об этом мечтает. Что же ты теперь будешь делать?

— Уж конечно не собираюсь голодать! Начну зарабатывать настоящие деньги, много денег, а не эти жалкие гроши.

— Фабиан дал мне пятнадцать шиллингов, — сказала Ви.

— Все, с шиллингами покончено. А он очень мил, правда? — проговорила Хелен.

— У этих коротышек подчас побольше энергии, чем у некоторых здоровенных парней. И потом, большинство маленьких мужчин чертовски умны, — заметила Ви, — посмотри на Носсеросса. Посмотри на этого… Как его там…

— Видно, у Фабиана водятся деньжата? — спросила Хелен.

— Да у него никогда меньше сотни фунтов в кармане не бывает. И потом, у него есть кое-какая собственность.

— Какая собственность?

— Ну, не знаю… Просто имущество.

— Вот как.

Ви зажгла сигарету и сказала:

— Знаешь, у девчонки с твоей внешностью гораздо больше шансов, чем, скажем, у Адама.

— Ты это о чем?

— Ну, я, конечно, не имею ничего против Адама, но он… Знаешь, он какой-то…

— Тсс! Вот он как раз идет.

Ви поднялась и подмигнула Хелен:

— Ладно, я вас покидаю.

Адам постучал в дверь.

— Хелен, что случилось?

— Мэри все-таки своего добилась. Меня уволили.

Адам рассмеялся.

— Я смотрю, для тебя это радостная новость! — сказала Хелен.

— Да уж, не из печальных.

— Ты еще скажи: «Это сомнительное занятие». Ну давай же, предложи что-нибудь получше, вместо того чтобы хихикать и упиваться чувством превосходства! Но, что ни говори, ты ведь не можешь отрицать, что нам надо есть, хотя бы изредка! По крайней мере мне…

— Хелен, давай не будем ссориться, я устал.

— Я слышала, что Носсеросс напился.

— До положения риз. Бедный старина Носсеросс! Когда человек в его возрасте пускается во все тяжкие, это добром не кончается.

— И что потом?

— Я отвел его домой и уложил спать. Он предлагал мне пятерку, но я не мог взять у него деньги.

— Адам, ты рехнулся! Что, по-твоему, будет, если ты и дальше будешь продолжать в том же духе?

— О… Носсеросс славный старик. Он мне нравится. Думаешь, я смог бы содрать с него пять фунтов за то, что уложил его спать? Такую услугу я оказал бы и злейшему врагу.

— Ты же знаешь, у нас на счету каждый фартинг…

— Но это не значит, что я готов унижаться из-за каждого пенни! И вообще, что ты предлагаешь?

Хелен твердо проговорила:

— Я предлагаю объединить наши средства и немедленно открыть клуб, чтобы поспеть к Коронации. Ты ведь поможешь мне, правда?

— Хелен, я не хочу этим заниматься!

— Ты обещал!

— Я ничего не обещал. Я…

— Ладно, не увиливай. Ненавижу, когда увиливают. Почему ты мне сразу не сказал?..

— Говорил! И я вовсе не собираюсь увиливать. Только я никогда не обещал тебе ничего подобного.

— Нет, обещал — на самом деле, конечно… Ладно, ты устал… Ляг отдохни… Адам, мой бедный мальчик, что у тебя с глазом?

— Это Носсеросс, он нечаянно… Боже, как я устал…

— Постарайся расслабиться. О Адам, я так хочу, чтобы ты стал знаменитым, чтобы к тебе пришла удача. Но как можно чего-то добиться, если мы все время должны бороться за существование?

— Не знаю…

— Мы могли бы неплохо подзаработать, а потом и…

— О Хелен, ради всего святого, если ты снова о клубе, давай отложим этот разговор!

Его глаза закрылись. Хелен посмотрела на часы. В десять минут пятого она начала одеваться и с величайшей тщательностью облачилась в сине-белый костюм. Адам открыл глаза и сонно пробормотал:

— Ты куда?

— По магазинам.

В пять минут шестого она была на Бонд-стрит, в кафе «У Рауля».

Фабиан уже поджидал ее.

— А ты чудесно выглядишь, — проговорил Фабиан, оглядывая ее с головы до ног. — Кто бы мог подумать, что ты ночь напролет работала в «Серебристой лисе»? Бог мой, что за фигура! А кожа! Ты выглядишь как настоящая аристократка, к тому же ты умеешь носить одежду. Бог мой, что за женщина!

— Я рада, что тебе нравится, — отозвалась Хелен, наливая чай. — Один кусочек?

— Что? Ах да, конечно…

— А меня вчера уволили, — выпалила Хелен.

— Уволили? Господи, Носсеросс, видно, совсем спятил. Что же ты теперь собираешься делать?

— Хочешь знать, что я собираюсь делать, Гарри? Буду зарабатывать настоящие деньги сама: открою собственный клуб.

— Это требует денег.

— Знаю — в этом-то и проблема.

— У тебя есть какие-нибудь сбережения? — осведомился Фабиан.

— Ни единого пенни.

— А знаешь, это неплохая идея, — задумчиво пробормотал Фабиан, — дело-то весьма прибыльное…

— По моим подсчетам, для начала потребуется совсем небольшая сумма. Я планирую начать с небольшого зала — человек на шестьдесят-семьдесят. Я хочу открыть его к Коронации. Я внимательно присматривалась и уверена, что знаю, как надо вести дела. Во время Коронационной недели на улицы Уэст-Энда хлынет десять миллионов человек, и они истратят десятки миллионов фунтов. Я хочу получить часть этих денег.

Фабиан изумленно разинул рот:

— Клянусь Богом, а ты умна! Ты чертовски толковая девчонка! Далеко пойдешь.

— Я тоже на это надеюсь, — искренне призналась Хелен. — Я пришла в этот ночной клуб, чтобы получить то, что мне нужно. Я не собиралась оставаться там на всю жизнь. Я хочу зарабатывать настоящие деньги, и чем раньше, тем лучше. Да, я намереваюсь далеко пойти. Профинансируй меня.

— Что?

— Дай мне деньги, — холодно проговорила Хелен. — Вложи в мое дело сотню фунтов или около того. Не прогадаешь.

Фабиан был слегка ошарашен. Он смущенно откашлялся и сказал:

— Слушай, детка. Иногда я веду себя как круглый дурак. Я совершил немало безумных поступков, тысячи фунтов вышвырнул в сточную канаву… — Он медленно выговаривал слова, чтобы дать себе время подумать. Потом быстро продолжил: — Но, когда дело доходит до оценки людей, я никогда не ошибаюсь. Ты мне нравишься. У тебя есть мозги и амбиции. Тебе нужна сотня?

— Как минимум.

— Я тебе ее дам.

Хелен внимательно посмотрела на него. Днем Фабиан выглядел совершенно иначе, нежели вечером. Он явно чувствовал себя не в своей тарелке. Судя по тому, что он стрекотал как пулемет, Фабиан явно куда-то спешил. Его взгляд беспокойно метался по залу, словно он опасался встретить какого-то страшного врага.

Помолчав, он добавил:

— Если все будет нормально, ты получишь деньги через несколько дней.

Хелен в глубине души надеялась, что он засунет руку в толстый бумажник, бросит на стол пачку белых банкнот и скажет: «Вот, держи!» Но она тут же укорила себя: «Он же деловой человек! Если бы он не был осторожным, то нипочем не добился бы успеха». Решив ответить осторожностью на осторожность, она проговорила:

— Очень хорошо. Разумеется, это будет чисто деловое соглашение… — она на миг взглянула прямо в его глаза, — и, конечно, не имеющее ничего общего с нашими личными отношениями, Гарри… Как скоро ты дашь мне знать?

— Через два-три дня, — сказал Фабиан. — Большая часть моих английских денег в данный момент вложена в дело, и я как раз жду гонорар из Нью-Йорка. Видишь ли, детка, организация поединков стоила целую кучу денег, и у меня сейчас туговато с наличными. А продавать акции мне бы не хотелось…

— Ну разумеется нет, — сказала Хелен. — Мне просто нужно знать, могу ли я на тебя положиться.

— Конечно, можешь спокойно на меня рассчитывать.

— У меня есть еще один друг, который хочет вложить свои деньги в это дело.

— Мужчина?

— Просто друг, — отвечала Хелен.

— Я в деле! — воскликнул Фабиан, шлепая ладонью по столу. — Я твой партнер… Но, Хелен, мы ведь будем продолжать встречаться, не так ли?

Хелен сжала его руку и вкрадчиво проговорила:

— Само собой, Гарри!

Голос Фабиана дрогнул:

— Я из тех, кто во всем идет до самого конца. А ты?

— Все или ничего, — кивнула Хелен. — Мне нравится мужчина, знающий, чего он хочет, и готовый весь мир перевернуть, чтобы это получить. Именно это привлекло меня в тебе буквально с первой нашей встречи.

Падкий на комплименты Фабиан не мог сдержать улыбки.

— В тебе есть энергия и жизненная сила, — сказала Хелен.

— Господи, детка, я без ума от тебя!

— Возвращаясь к делам…

— К черту дела! — воскликнул Фабиан, багровый как рак. — Я уже в деле. Я дам тебе сотню фунтов. Мы будем деловыми партнерами… и не только…

— Это значит, что я могу полностью на тебя рассчитывать?

— На все сто, — заявил Фабиан. — На все сто!

— Я могу быть в этом уверена?

— Слово чести.

Сказав так, Фабиан почувствовал легкий укол совести. Что это было? Возможно ли, что он первый раз в жизни ощутил, каким камнем висел на его душе груз бесконечной лжи, которой была опутана вся его жизнь, — и в конце концов он сам был обречен запутаться в этой паутине? Перед его мысленным взором вдруг промелькнула идиллическая картинка жизни, свободной от обманов, хитростей, уверток и небылиц; одна мгновенная вспышка, в которой он, с неизбывной печалью человека, тоскующего по потерянной родине, увидел свое давно минувшее прошлое, когда белое было белым, а черное — черным, когда, согрешив, а затем раскаявшись, можно было начать жизнь с чистого листа. «И зачем я всегда начинаю плести небылицы? Это совсем не обязательно!» — подумал он.

Но все сомнения исчезли в мгновение ока. Даже когда он произносил «Слово чести», его мозг уже разрабатывал хитроумные планы грядущей авантюры: «Так-так… Может, мне удастся раздобыть где-нибудь полсотни и помахать у нее перед носом… Упросить ее подождать еще немного — мол, остальные деньги вот-вот придут, — а в это время приударить за ней. Передо мной еще ни одна дамочка не смогла устоять… Эта тоже будет моей как миленькая… Зои уедет. Кое-какие деньги у меня есть. Тогда, стало быть, открываем кабак на пару с этой девахой… А почему бы и нет? Носсеросс гребет деньги лопатой, а у нее есть мозги…»

Тем временем Хелен, надев на лицо милую улыбку, думала:

«Если я и в самом деле могу на него рассчитывать, очень хорошо. Если у него и вправду есть деньги, я, пожалуй, пересплю с ним разочек. От одного раза они только сильней распаляются… Да и кто об этом узнает? Я не собираюсь терять голову. И потом, у меня есть Адам — если Фабиан подведет, мы с Адамом сможем раздобыть необходимую сумму… А если нет…»

— Счет, пожалуйста! — крикнул Фабиан официантке. — Черт, мне нужно возвращаться в спортзал…

Глава 19

Душитель уже поджидал его. Уткнув два пальца в грудь Фабиана, он преградил ему путь:

— Слушай, Гарри, ты, видать, забыл?

— Забыл? О чем?

Фабиан втянул верхнюю губу:

— Душитель, не надо говорить загадками. Что ты орешь? Я волнуюсь. Вы что, ребята, не видите, когда человек волнуется? У меня на сердце камень, ясно тебе? Так что выкладывай, что хотел сказать, и заткнись.

— Ты забыл, что обещал купить мне?

— Что?

— Красный шелковый хал…

— О, черт побери, а как же — с твоим именем, вышитым на спине золотыми буквами… Конечно, конечно, о чем речь… Душитель, я ходил в магазин. И вот что мне сказали: ты такой крупный парень, такой чертовски крупный, что они должны специально заказывать твой размер. Значит, придется подождать денек-другой. Ясно тебе? Так что будь молодцом и наберись терпения, договорились?

— А ты не врешь?

— Слушай, — нетерпеливо проговорил Фабиан, — ты что, хочешь, чтобы я тебе морду набил? Я хоть раз тебе соврал? Клянусь Богом, если ты еще хоть раз назовешь меня лжецом, я тебе ноги оторву и завяжу их узлом на шее.

— Хорошо, а когда я его получу?

— Боже правый, дай им время его сшить! Два дня, от силы три.

— А ты меня не надуешь?

— Душитель, я не смогу надуть и злейшего врага, не говоря уж о тебе, а ведь ты мой закадычный друг.

— Ну, смотри не забудь, Гарри. Мне позарез нужен красный шелковый халат с моим именем золотыми буквами на спине. У меня свидание с женщиной.

Фабиан спустился вниз по лестнице. У входа в спортзал его ждал Берт. Фабиан побледнел. Они столкнулись лицом к лицу в узком коридоре.

— Опять ты? Что тебе надо?

— Два слова те сказать, Арри.

— Два слова? Ладно, пока ты не начал, хочу тебя предупредить: если ты снова начнешь ту же бодягу, что в прошлый раз…

— Слушай меня, — сказал Берт. Он заложил обе руки за спину и выпятил подбородок. — У меня к те предложение. Погоди возмущаться, дай мне догрить. Сперва послушай. Хошь стать важной шишкой? Ну тык у меня к те есть предложение.

— Какое предложение? Выкладывай, и побыстрее.

— Я хотел взять три места на рынке на Даймонд-роуд: зелень, фрукты, овощи, салат. Одному не справиться — тут работы на двух-трех человек. На это вполне можно жить. Для начала всего-то несколько фунтов. Что скажешь?

Фабиан не мог удержаться от смеха.

— Да послушай ты! Те ведь нужны деньги — мне тоже деньги нужны. Ну а это дело прибыльное, и стыдиться тут нечего. Ну?

— Ты что, всерьез предлагаешь мне торговать на рынке? Мне? Орать, стоя за прилавком? У меня «Чемпионы Фабиана»! За кого ты меня принимаешь?

— Те вовсе не обязательно выглядеть как торгаш, — продолжал уговаривать Берт, — мы будем носить белые халаты…

— Ты можешь представить меня в белом халате?

— Почему нет? Ведь это деньги. Потом мы, даст Бог, и лавочку сможем открыть. Другие вон тоже с малого начинали. Погляди на «Пилюли Бичама»[31]Крупная фармацевтическая компания, основанная в 1842 г., названная по имени основателя. Выпускает также предметы личной гигиены и косметические средства, фруктовые напитки, конфеты. — старина Бичам тоже в свое время торговал на рынке, надрывал глотку, расхваливая свой товар…

— Заткнись, — сказал Фабиан. — Чтобы я стал каким-то лавочником? Ты рехнулся.

— Да ты посмотри на «Лайонз»…[32]Название фирменных ресторанов, кафе и булочных-кондитерских одноименной компании.

— Сколько для этого потребуется?

— Мы могли бы начать с пони.[33]Разг.: 25 фунтов стерлингов.

— Разве это деньги! Курам на смех! — вскричал Фабиан. — Двадцать пять фунтов!

— Ну? Что скажешь, Арри?

— Я дам тебе эти деньги, — сказал Фабиан, — я дам тебе двадцать пять фунтов, а ты мне — третью часть дохода.

— Ба! — нетерпеливо воскликнул Берт. — Ты, видать, не понял, о чем я толкую. Я хочу, чтоб мы были друзьями. Чтоб ты человеком стал, занялся делом. Будешь сам подбрасывать Зои пару шиллингов — сразу по-другому себя почувствуешь…

— Все, с меня хватит. Уймись наконец. Пойми, у меня здесь бизнес, который принесет мне миллионы.

— Может, принесет, а может, и нет. Лично я за него и гроша ломаного не дам.

— Послушай, Берт, видать, ты совсем рехнулся, возя свою тележку. Ты невежа, темнота бескультурная! Я много от тебя терпел, потому что ты невежа, да, невежа! Но я тебе одно скажу: когда ты приходишь ко мне с этой белибердой насчет того, чтобы я торговал вонючими фруктами на вонючем рынке, — это форменное издевательство.

— Это ты невежа, а не я! Я хочу тя спасти. Вся эта трескотня с борьбой, все эти мадам…

— Так и шел бы ты в Армию Спасения, а меня спасать не надо!

— Ладно, ла-адно, иди к черту! С тобой все ясно.

Берт вышел вон. Фабиан крикнул ему вслед:

— Берт! Погоди минутку!

— Че?

— Слушай, Берт, ты… Послушай. Дать тебе пару фунтов?

— Нет.

— Весь из себя гордый, да? Ты ведь хочешь открыть эту фруктовую лавочку?

— Ежли с тобой, то да.

— Я согласен участвовать, но по-другому. Если ты и вправду хочешь начать дело, я могу дать тебе пони. И мне не нужно никакой доли от прибыли, понятно? Я достану тебе пони, а ты рассчитаешься со мной, когда у тебя будут деньги. Если тебе нужен пони, так и скажи — я тут же сбегаю и принесу. Ну?

— Что-то никак я тя не пойму, Арри. Ты еще мальцом был такой: таскал с тележек леденцы и раздавал все до единого. А потом ты идешь и… Ну дак слушай меня, Арри, айда со мной. Не хошь орать на рынке, не надо. Можешь даже белый халат не носить. Будешь вести счета, я тя научу, как покупать. Я…

— Нет. Но если тебе нужен пони…

— Пока, Арри, — печально проговорил Берт. Он протянул руку. Фабиан помедлил, а затем крепко пожал ее. Опустив взгляд на кончики своих ботинок, Берт добавил: — Извини, что я тогда те по морде врезал, токо…

— Ладно, забудь, — сказал Фабиан и вошел внутрь.

В кабинете он обнаружил Фиглера; тот, сидя за столом, делал расчеты на обороте старого конверта.

— Джо, — сказал он, — я хочу занять пятьдесят фунтов.

— Да-а? Что ж, желаю удачи.

— А ты не одолжишь их мне?

— Кто, я? Полсотни фунтов? Вся моя наличность вложена в это дело… Даже и не проси меня трогать эти деньги. Мне и так все уже порядком осточертело.

— Осточертело?

Фиглер устало махнул рукой. Из спортивного зала доносились приглушенные крики и шлепки ладоней по обнаженному телу.

— Я не привык вести дела подобным образом. Я попробовал, но, по мне, это слишком скучно.

— Что тут скучного?

— Все как-то вяло, безжизненно, вот что. К тому же… накладные расходы, персонал, счета бесконечные, вся эта волынка с наличными — мне это совсем не нравится.

— Ты спятил! Мы вот-вот начнем зарабатывать настоящие деньги, и потом, мы только начали. А тебе уже осточертело! Черт, я-то думал, ты парень с характером! Да за одно только шоу мы заработаем восемьдесят, а то и сотню фунтов чистоганом!

— Это не в моем стиле. Я привык вести дела, где не нужно платить ни пенни наличными. А что здесь? Чем я вынужден заниматься? Сидеть и ждать у моря погоды. Быть в подвешенном состоянии. Одни прожекты, и больше ничего. Все равно что в карты играть. Может, люди придут, а может быть, и нет. Может быть, может быть, может быть! А у нас все деньги вложены! А что, если случится землетрясение? А что, если война? Я не люблю вкладывать свои деньги неизвестно во что. Мне это не нравится.

— Но это шоу будет настоящей сенсацией.

— А какие гарантии ты можешь мне дать?

— Какие гарантии, говоришь? Да все на свете! Популярные борцы. Отличный зал. Во всех кафе — наши плакаты. Я собираюсь дать объявление в газетах — то-то все удивятся! Старый Али возвращается на ковер — это будет настоящий шок. Люди приедут за тысячи миль, чтобы это увидеть. Старый Али притащит к нам в зал всех чертовых янки, которые приедут на Коронацию, — а все потому, что в Штатах он был настоящей звездой. Они до сих пор печатают его фото в журнале «Ринг». А ты еще спрашиваешь, какие гарантии!..

— Мм…

— Ну хорошо, скажи мне, чего ты хочешь?

— Свернуть это дело, — сказал Фиглер.

— Что? Ты рехнулся? Не будем мы ничего сворачивать.

— Ты забыл, что мне принадлежат две трети в этом деле.

— И что с того?

— Я фактический владелец «Чемпионов Фабиана», и в соответствии с соглашением я нанял тебя на работу.

— Это ложь! Я не подписывал никаких соглашений.

— Господи, ну что за люди! — проговорил Фиглер, возведя глаза к потолку. — Подписывают соглашения не глядя!.. У меня бумага с твоей подписью, что еще тебе надо? Я могу прикрыть бизнес, как только сочту это целесообразным.

— Что?! — заверещал Фабиан. — Если ты попробуешь меня надуть, я тебе ноги вырву и отхлещу ими по физиономии!

— Я весь дрожу, — съязвил Фиглер.

Фабиан воткнул в стол перочинный нож. Но Фиглера оказалось не так-то просто взять голыми руками — на его стороне была несокрушимая власть бумаг, подписей, печатей, штампов; на его стороне был сам его величество Закон. Фабиана едва не разорвало от ненависти. Подавив ярость, он спросил:

— Что ты хочешь?

— А чего ты так беспокоишься? Я не возьму ничего твоего. Я собираюсь ликвидировать «Чемпионов Фабиана».

— Понятно. Ты не возьмешь ничего моего, ты просто собираешься прикрыть эту лавочку, так? И плакали мои полсотни фунтов, да?

— Напротив, ты получишь их обратно.

— А сколько лежит на нашем счету в банке?

— Меньше ста фунтов.

— И ты вернешь мне все мои деньги до единого пенни?

— Да.

Фабиан снова взорвался:

— Ах ты каналья! Ты что задумал?!

— Уймись. Я только хочу сократить издержки.

— Мы еще и не начали! Чер-рт…

— Надеюсь, нам удастся вернуть наши деньги после первого шоу. А после следующего я выхожу из дела.

— Да-а? Ладно, если ты хочешь выйти из дела, то я — нет. Это дело принесет нам кучу денег. Можешь забирать свою сотню. Я и без тебя справлюсь.

— Делай что хочешь. Я выхожу из игры. Между прочим, у меня есть другое интересное предложение, и я не желаю тратить время на эту волынку.

— Какое предложение?

— Это тебя не касается, Гарри. Я заберу свою сотню, ты — свои пятьдесят фунтов, а все, что останется, мы поделим пополам и разбежимся. Идет?

— Идет, — сказал Фабиан, — но я хочу знать, что ты затеваешь.

— А, ты же меня знаешь, — проговорил Фиглер со странной улыбкой, — мне нужны простор, движение, я склонен к постоянной перемене мест. Мне не нравится бизнес, где все время нужно сидеть сиднем. Что ты волнуешься? Мы вернем наши деньги с прибылью — несколько фунтов прибыли. Мы ведь жили на эти деньги, пока занимались этим, верно? А ты дурак, Гарри…

— И все-таки я уверен, что ты что-то затеваешь.

— Ничего я не затеваю, Гарри, правда. Я никогда не мог заниматься подолгу одним и тем же делом. Если бы мог, то наверняка сколотил бы состояние. Но я не могу. Мне нужно движение — заработал пару фунтов, затем попробовал что-то другое…

— Держу пари, ты затеваешь какую-то авантюру.

— Богом клянусь, ничего подобного! К тому же такой толковый парень, как ты, сможет вполне обойтись без меня… Конечно, если ты не хочешь забрать свои пятьдесят фунтов наличными, то…

— Мне нужны мои полсотни фунтов наличными.

— Тогда можешь забрать их хоть сейчас, если хочешь, а я буду уповать на доходы от шоу.

— Мы поделим их пополам, ты забыл?

— Разумеется, после того как я смогу покрыть свои сто фунтов, оставшуюся часть мы поделим пополам.

Фабиан заколебался — но как он мог устоять перед пятьюдесятью фунтами, да к тому же наличными? Наконец он мрачно проговорил:

— Мне нужны мои пятьдесят фунтов, нужны позарез. Так что я их забираю… У меня тоже есть предложение, между прочим… А после следующего шоу мы поделим доходы пополам и разбежимся… Но я все равно уверен, что ты что-то задумал.

Из спортзала донеслись громкие крики.

— Это Али и мальчишка с Кипра, — пояснил Фиглер. — Ты бы с ними поговорил… а то грызутся день-деньской, как кошка с собакой.

— Я им уши пообрываю, — пообещал Фабиан, выходя из кабинета.

Когда за ним затворилась дверь, Фиглер зловеще улыбнулся.

Кратион хохотал громовым голосом, а Али скрипел зубами от ярости. Между ними стоял Адам.

— В чем дело? — спросил Фабиан.

Али ответил:

— На земле есть два киприота. Один всегда хохочет, другой никогда не улыбается.

— Хо-хо-хо! — хохотал Кратион.

— Первый смеется, потому что слишком глуп, чтобы понять, что ему впору плакать, а другой хмурится, потому что слишком туп, чтобы увидеть, до чего он смешон.

Кратион все еще смеялся. Али продолжал звенящим от гнева голосом:

— Они завивают себе волосы. Они знают только три ремесла: цирюльник, портной да судомойка. И хотя они и называют себя борцами, их национальный спорт — это домино. Они стучат костяшками и орут — вот и вся игра. Они спят с горничными, которые водят их в кино. Потом они становятся национальными героями. И все они борются как рабы. Тьфу, тьфу, тысячу раз тьфу на всех киприотов!

— Эй ты, пузо! — хохотал Кратион, показывая зубы. Когда Кратион смеялся, он походил на человека, вполне довольного собой. Казалось, на его улыбающемся лице было написано: «Если бы я не был Кратионом, то я был бы самим Всевышним». Но, стоило ему перестать улыбаться, выражение его лица менялось. Оно становилось свирепым и жестоким. Он выглядел так, словно ему было под силу разорвать льва. Его волосы нависали низко надо лбом, касаясь бровей, глаза под густыми сросшимися бровями были практически не видны, и только плоский тяжелый нос не давал близко посаженным глазам окончательно слиться друг с другом. А пока они выжидающе поблескивали из-под бровей, в то время как верхняя губа праздновала победу над нижней, которая время от времени подпрыгивала, силясь уцепиться за верхнюю. В его жилах текла турецкая, греческая и африканская кровь. Даже его волосы олицетворяли собой древнюю борьбу цивилизаций: густые, вьющиеся, непокорно-буйные, они топорщились, перекручивались и спутывались в невообразимый клубок.

Он сказал Адаму:

— Он слишком стар для того, чтобы драться. Я ударить его один раз, он умереть. Один палец. Вот энтот, гляди! — Он помахал в воздухе указательным пальцем.

— А ну замолкни! — приказал Фабиан.

— Он сказал, что я старый! Он сказал, что я толстый!

Фабиан ухмыльнулся:

— Старый? Толстый? Черт, да разве мы не видим, что ты у нас самый юный? И что скоро от тебя одна тень останется?

— Можешь шутить, сколько тебе вздумается. Но позволь мне драться с ним! Я ему покажу, какой я старый… Тьфу! Плюнуть и растереть! Что, ублюдок, твоя бабушка так и не поняла, что турок лучше киприота, когда твой дед прятался под кроватью?

— Ах ты…

— Дер-ржи его! — завопил Фабиан, вцепившись своими ручонками в запястье Али. Адам обхватил Кратиона, удерживая его из последних сил. Могучий киприот повел плечами и стряхнул его. Адам повалился на пол.

— Эй вы, послушайте меня! — кричал Фабиан. — Из-за чего весь сыр-бор? У вас, ребята, есть шанс выяснить на ковре все ваши проблемы. Я помещу ваши имена на афише для следующего шоу. Это будет сенсация! Что попусту растрачивать свои силы здесь, вы, дурни? Это будет сенсационное возвращение Али! Али Ужасный Турок против Кратиона! Смекаете?

— Хорошо, — кивнул Али.

— Нет, — сказал Кратион, — ребята будут надо мной смеяться, что я бороться со стариком.

— По две гинеи каждому! — крикнул Фабиан.

— Нет, — сказал Кратион.

— Дай ему четыре гинеи, — предложил Али, — отдай ему мою часть. Я буду бороться бесплатно.

— Ну? — спросил Фабиан.

— Идет, — согласился Кратион.

Али фыркнул:

— Дешево же их можно купить, этих чемпионов. Тьфу! Да он папу-маму продаст за чашку кофе. Друзья будут над ним смеяться! Ха! Они будут смеяться еще сильней, когда я котлету из него сделаю.

Кратион бросил через плечо:

— Лучше читай молитвы, жирдяй.

Адам отвел Фабиана в сторонку и прошептал:

— Ты что, серьезно? Ты и впрямь собираешься позволить им драться?

— А почему бы и нет?

— Но это преступление! Али почти семьдесят — Кратиону еще нет и тридцати. Али старик, хотя и не признает это. Он болен.

— Чушь! Он силен, как лев.

— Но…

— Что ты так волнуешься? Боишься, что он окочурится, или что?

— Боюсь, что его изобьют, а я не хочу на это смотреть.

— Ну и не смотри.

— Я дам тебе пятерку, если ты отменишь поединок.

— Что?! Ты предлагаешь мне взятку? К тому же для меня это гораздо больше, нежели просто поединок.

— А, черт с тобой, поступай как знаешь, — в сердцах бросил Адам и прошел в раздевалку. Там он обнаружил Али. — Али, окажи мне одну услугу. Откажись от этого чертова поединка.

— Почему?

— Почему? Ты ничего от этого не получишь, да и к тому же Кратион никакой не борец. Он мясник, убийца.

— Ну и что с того? А я палач.

— Но Али!..

Али обернулся к нему, злобно вытаращив глаза:

— Иди к черту! Ступай в свой ночной клуб! Оставь меня в покое!

Адам пошел домой. Хелен еще не вернулась. Он оделся и отправился в ночной клуб.

Глава 20

Он появился в клубе в половине десятого. Швейцар сказал ему:

— Хорошо, что ты пришел. У Фила окончательно поехала крыша. Сидит в кабинете с бутылкой бренди. Он о тебе спрашивал. У него фонарь под глазом. Тебе лучше с ним поговорить.

Адам открыл дверь кабинета. Носсеросс сидел за столом — или, точнее, корчился, сидя за столом. Его плечи тряслись; он раскачивался из стороны в сторону, сжимая кулаки, а лицо было искажено в мучительной гримасе боли и стыда. Под заплывшим левым глазом чернел кровоподтек. На столе стояла початая бутылка бренди.

— Фил, что случилось?

— Что случилось? — переспросил Носсеросс размеренным голосом. — Что случилось? Ничего. А что?

— Кто подбил вам глаз?

Носсеросс отвечал:

— А мне удалось выбить ему передние зубы. Вряд ли он сможет ее поцеловать в ближайшее время, по крайней мере сегодня ему это не удастся.

— Вы о ком?

— О Чешанте.

— А что, он…

— Вот именно. Они с Мэри сбежали в Париж. Вот так. Понятно?

— Как это произошло?

— Они пришли сюда около шести вечера. Вместе. У нее в руках был чемодан. Она сказала: «Фил, мне очень жаль. Я встретила человека, который нравится мне больше, чем ты. Мы уезжаем». Вот и все.

— А вы что сказали?

— Я ответил: «Что взять с ночной бабочки? Ты всегда была шлюхой. Проваливай и держись от меня подальше». Так я и сказал. Я не собирался падать на колени и умолять ее: «Не уходи». А потом этот говорит: «Вы не имеете права так отзываться о женщине, которую я люблю» — и бьет меня в глаз…

— А потом?

— Я дал ему прямо в зубы. Это слегка охладило его пыл. Тогда я сказал: «Ты ничтожество. Ты пришел сюда в поисках шлюхи, и ты нашел ее. Я подобрал ее в сточной канаве, а теперь я вышвыриваю ее обратно в канаву». А ей я сказал: «Ты дура, и ты сама себе вредишь, как все дешевые шлюхи. Со мной ты бы горя не знала. У меня столько денег, что тебе и не снилось, и ты бы могла делать что хочешь, будь ты чуточку хитрее. Но уж теперь кончай, как начинала. Как ты думаешь, сколько он с тобой провозится? Три месяца? Полгода? А потом ему это надоест, и ты снова вернешься в клубы, и будешь танцевать, и спать с коммивояжерами за пару жалких фунтов, и кончишь так же, как и все остальные». Вот что я ей сказал. «Ты что, — говорю, — за дурака меня держала? Да я тебе глотку перережу от уха и до уха — вот тогда-то ты будешь свободна, свободна, как ветер. Никому еще не удавалось обвести меня вокруг пальца и выйти сухим из воды, никому и никогда. Так что проваливай и живи своим умом. Живи и страдай. А если ты когда-нибудь попытаешься вернуться ко мне, я плюну тебе в лицо и вышвырну на улицу».

Носсеросс залпом опрокинул стопку бренди и продолжал:

— И знаешь, что она мне ответила? Она говорит… Говорит… Адам, подай мне другую бутылку.

— Нет, вам уже хватит, — ответил Адам, — не пейте больше.

— Ради Бога, Адам, делай, как я сказал!

Адам вышел. Когда он вернулся с бутылкой, Носсеросс открывал ящик стола. Увидев в его руках холодный блеск стали, Адам опрометью кинулся к столу и схватил Носсеросса за руку. Секунду или две они боролись: жилистая сила Носсеросса против тяжелой мощи Адама. Потом в руке у Адама оказался пистолет — маленький зловещий парабеллум с узким дулом. Он вытащил обойму и вернул пистолет Носсероссу.

— Да разве какая-нибудь женщина этого заслуживает? — воскликнул он.

— У меня были миллионы женщин, — ответил Носсеросс надтреснутым голосом. — А эта меня зацепила. Зачем мне жить? Для чего? Я устал. Со мной все кончено.

— Постарайтесь отнестись к этому проще, — сказал Адам, — на свете есть множество других приятных дел, помимо секса. Боже правый, в вас наверняка не меньше десяти стоунов. Так зачем же позволять этому жалкому комочку плоти командовать вашей жизнью?

— Знаешь, что она мне сказала? — спросил Носсеросс. — «Ты, — говорит, — такой старый, что годишься мне в дедушки, ты, сморщенная египетская мумия, — да будь у тебя все деньги мира, я бы и дня больше не выдержала рядом с тобой. Всякий раз, когда ты ко мне прикасался, меня начинало тошнить». И это она говорит в его присутствии, обрати внимание! «Спать с тобой это все равно что спать с мумией — ровно столько ты стоишь в постели. Я получаю столько же удовольствия, когда сплю одна, даже больше. Ты, старая обезьяна, ты думаешь, что ты умнее всех, но что в этом толку? Ты уже даже не мужчина». А потом они с Чешантом ушли. Ох, как я жалею, что тогда не вспомнил про этот пистолет! Каждый получил бы по пуле.

— И отправились бы на виселицу?

— А почему бы и нет? Помяни мои слова, Адам, когда ты доживешь до моих лет… Открой-ка бутылку… в твоей жизни останется так мало смысла… в ней и так его маловато… Не так страшно… потерять женщину — страшен не столько сам факт, сколько весь этот позор. Хочется врезать себе по физиономии, разорвать себя на части! Я умен, Адам, и у меня было достаточно женщин, чтобы… чтобы… Но когда случается такое, ты ничего не можешь поделать! Останься. Не уходи… Налей мне стакан…

Адам подумал: «Что такого особенного в женщинах, чтобы мужчина делал их смыслом всей своей жизни? Что вынуждает мужчин жертвовать ради них своей работой? Ведь это тупик. Мужчины глупы, если бросают все сокровища мира к их ногам…»

Он сказал:

— Как я могу вам помочь?

— К черту все, — отвечал Носсеросс. — Я сам себе не могу помочь. А ты тем более… Но знаешь, в чем заключается самое ужасное, самый невыносимый, самый страшный позор? В том, что я знаю: она вернется, когда Чешант ее бросит, и я приму ее! Я ничего не смогу с собой поделать; не смогу даже поступить по-мужски.

— Я этого не понимаю, — проговорил Адам. — Вы мужчина, в конце концов, или нет? Так будьте же мужественным! Если бы я думал, что такое случится со мной, я бы… Боже, я бы убежал за тысячи миль отсюда! Хотел бы я посмотреть на женщину, которая осмелилась бы так поступить со мной!.. — Он сделал паузу, представив себе на минуту обнаженное тело Хелен: могло бы оно отвлечь его от глины, затянув как щепку в водоворот? Его охватил гнев, и он быстро добавил: — Но вы можете бороться. Бороться и победить! Я знаю, это больно, это как незаживающая рана, но это пройдет! Если вам засыпали глаза песком, выплачьте его и забудьте! Господи, я бы даже сейчас не позволил женщине так со мной обойтись, а вы вдвое старше меня!

— Да. Знаю. Ты молодой. Ты вдвое моложе меня. Тебя ждут сотни женщин, и любая готова стать твоей. Но я… Я уже стар, и это моя последняя…

— Если даже и так, что с того? Неужели вас больше ничто не интересует в жизни, кроме нескольких минут в постели с девчонкой?

— Я хочу задать тебе один вопрос… Налей мне еще… Так вот, я задаю тебе вопрос: что остается в жизни, если исключить из нее еду, питье и женщин? В свое время я получал удовольствие от борьбы; мне нравилось бросать вызов опасностям, к тому же, сам знаешь, — все эти скандалы, нечистые дела, дух соперничества… Но теперь я уже не тот. Кроме того, у меня есть деньги, много денег. Я мало ем, практически не пью и не сплю больше четырех часов, а в сутках их двадцать четыре! И я говорю тебе: эта женщина была единственным смыслом моей жизни!

— Значит, вы неправильно построили свою жизнь. Вы старый — я молодой. Вы много знаете — я знаю совсем чуть-чуть. Но вот что я вам скажу. Если вы всю жизнь искали только тех удовольствий, что способны ублажить вашу плоть да пощекотать нервы, тогда… вы ничем не отличаетесь от животного, и то, что произошло с вами, рано или поздно должно было произойти.

Носсеросс рассыпался мелким пьяным смешком:

— И что же мне, по-твоему, делать? Читать стихи? Глазеть на звезды?

— А почему нет?

— Почему нет? Я скажу тебе почему. Потому что я живой. Я человек. Я привык тяжело работать и развлекаться на всю катушку. Я ни о чем не жалею…

— Ни о чем не жалеете? Сколько раз я это слышал. Люди, которые пустили свою жизнь под откос, всегда говорят: «Я ни о чем не жалею». Однако это не мешает им ныть и жаловаться…

— А кто ноет?

— Вы! — крикнул Адам в порыве необъяснимого гнева. — Вы ноете! «Я привык тяжело работать и развлекаться на всю катушку». Что это значит, скажите мне на милость? Я вам отвечу! Это значит мухлевать да мошенничать в погоне за большими деньгами, пока не разболится голова, а потом заглотнуть бутылку виски и лечь с девкой в постель! Хорошая жизнь, ничего не скажешь! И это вы называете «жить по-настоящему»? Глупец! — вскричал Адам. — Да вы и не живете вовсе! Вы существуете ради собственного желудка! Сделайте же что-нибудь, прежде чем вы умрете! Сделайте что-нибудь! Я уж не говорю о том, чтобы создать семью! Нельзя же жить только для себя! Нужно обязательно сделать что-нибудь для людей — иначе вы кончите так, как сейчас: рыдая в обнимку с треклятой бутылкой.

— Ты думаешь, что чертовски умен, — пробормотал Носсеросс, — ну погоди же!

— Когда я думаю о таких людях, как вы, мне хочется плеваться! Плеваться кровью! У вас есть все, но вы не внушаете ничего, кроме отвращения. Вы умный человек. С такими мозгами, как у вас, да с такой силой воли… вы могли бы горы свернуть. Но нет же, вы растратили свои годы в погоне за химерой.

— Погоди. Погоди минутку. Ты очень умен. Но постой, не горячись. Ты тоже станешь старым. Пройдет десять лет, двадцать, тридцать… погоди, погоди…

И в ту же минуту его ослабевшее от алкоголя тело перестало повиноваться рассудку, затуманенному винными парами. Казалось, его взгляд был обращен вовнутрь: его собственный мозг виделся ему безбрежным, как небо, усыпанное звездами, как океан, вздымающий волны. На какой-то миг он почувствовал внезапный прилив красноречия, но все слова растаяли в густом тумане, прежде чем достигнуть его губ. Он произнес только:

— И тогда…

Сказав это, он умолк.

И правда, если бы мозг Носсеросса, владельца ночного клуба, подчинялся законам мироздания, он был бы ничем не хуже мозга Леонардо да Винчи.

Где-то в глубинах нашего подсознания, словно на дне глубокого моря, таятся бесчисленные сокровища — мысли, слова, звуки, страхи, упования, страсти, жизненный опыт — словом, все на свете. Все, что мы знаем и умеем, подобно крошечной щепотке соли на берегу бескрайнего океана познания, бушующего внутри нас. Помимо тех знаний, которыми мы владеем, существует огромный неизведанный мир движущихся теней, забытых мыслей, ненужных вещей, навеки утраченных сокровищ.

Но поскольку мы не более чем животные, наш рассудок должен по-прежнему оставаться голодным посреди этого изобилия. Мы обезьяны, которые еще не научились ловить рыбу, троглодиты, которые еще не открыли огонь, — обыкновенные млекопитающие! Мы по-прежнему щуримся, с равнодушным непониманием вглядываясь в беспредельные пространства Вселенной.

Мы воздвигаем непреодолимые стены между собой и своими непознанными душами. И кажется, что человек страдает и умирает впустую, что он подобен насекомому, зажатому между вращающимися зубцами неумолимого времени. Но, помимо диктата его мелких увлечений и страстей, существуют высшие законы, которым подчинена жизнь.

Вся жизнь — это непрерывный цикл созревания и разложения. Семя, которое человек посадил в землю, возвращается в нее в виде удобрения; семя, которое он посадил в матку, тоже возвращается в землю в виде гниющего трупа. Но, несмотря на это, жизнь все время стремится преодолеть разложение, она тянется ввысь, и смерть и разложение порождают новую жизнь. На месте разложившейся массы сухих листьев вырастают более высокие и плодоносные деревья. Деревья силятся перерасти друг друга, пока одно из них не дотянется макушкой до самых небес. Даже трава и та тянется вверх, к солнцу, каждой своею травинкой, тянется, вянет, опадает, а потом вырастает вновь. Все живое бесконечно устремляется ввысь.

И если человек умирает, не исполнив своего предназначения, его семя не забудет об этом — и в конце концов предназначение будет исполнено. Человек, лишенный дара речи, может скрывать в себе неслышные песни, которыми будут наслаждаться грядущие поколения. Блудница может вынашивать строителя, целителя, священника, великого законодателя, точно так же как птицы разносят в своем помете семена красивых кустов, чтобы облагородить ими унылые пустоши. Ничто не должно пропасть даром!

Есть семена, которые из года в год шалый ветер гоняет по белу свету — до тех пор, пока они окончательно не иссохнут. Но иногда странствия облагораживают их, и со временем они начинают цвести и плодоносить.

Носсеросса вдруг охватило странное чувство — смирение перед судьбой, осознание предопределенности происходящего, гнетущая пустота обреченности.

— В следующий раз… — проговорил он.

— Кофе? — спросил Адам.

— Нет… нет. Я допью бутылку и часок посплю. А ты пока пригляди за клубом. Я не могу выйти туда в таком виде… и кроме того… Сними эту белую куртку, надень смокинг… Прими новую должность… Управляющего. А я посплю. Филу Носсероссу… нездоровится.

Адам приподнял его и положил на кушетку, потом погасил свет и вышел из кабинета.

На рассвете он встряхнул Носсеросса — тот пробудился со стоном.

— Просыпайтесь, Фил. Мы закрываемся.

— Что?.. Что такое?.. Ох… Голова раскалывается… — Носсеросс заморгал, постепенно приходя в себя. — Как прошла ночь?

— Хорошо, — ответил Адам, — мы заработали около сорока пяти фунтов. — Он протянул Носсероссу пачку банкнот и немного серебра.

— Молодец. Возьми десятку.

— Нет, спасибо, это ни к чему.

— Делай, как я говорю. Теперь ты управляющий. Возьми десятку. Ну же, возьми.

Адам сунул в карман десять фунтов.

— Вы бы поели чего-нибудь, — сказал он.

— Послушай, Адам. Ты мне нравишься. Ты честный парень. И разумный. Мне что-то не по себе. Я хотел бы некоторым образом… недели две побыть в стороне от дел. Хочу, чтобы ты на это время взял на себя обязанности по управлению клубом. Получишь третью часть наших доходов.

Адам налил в чашку томатного сока и протянул Носсероссу.

— Нет, — сказал он, — меня это не интересует.

— Как? Это место приносит мне в среднем полторы сотни фунтов в неделю! Я предлагаю тебе пятьдесят фунтов!

— Я, в любом случае, собирался оставить эту работу.

— Что? Слушай, Адам, ты этого не сделаешь! Боже правый, да ты единственный человек в мире, кому я могу по-настоящему доверять! Послушай, ты мне очень нравишься. Зачем тебе уходить?

— У меня есть одна мечта: я хочу заняться скульптурой.

— Адам, ты мне нравишься, и я отношусь к тебе как к лучшему другу. А ты решил бросить меня на произвол судьбы. За что? Разве я плохо с тобой обходился? Прошу тебя, побудь со мной еще чуть-чуть! У тебя будет время заняться скульптурой — вся жизнь впереди! А я прошу тебя побыть со мной еще несколько недель. Помимо всего прочего, для тебя это шанс немного подзаработать. Или ты хочешь больше?

— Дело вовсе не в этом…

— Разве я не дал тебе работу, когда ты явился в мой кабинет без гроша в кармане?

— Да, это так, но…

Носсеросс вдруг с горечью вскрикнул:

— Да какого черта я тебя тут упрашиваю? Черт бы тебя побрал! Можешь убираться на все четыре стороны! Я только попросил тебя побыть со мной неделю-две, пока я не в форме, и именно в это время ты решил улизнуть! Если ты так спокойно можешь бросить меня в беде, то проваливай, катись отсюда ко всем чертям! Неблагодарный щенок!

— Послушайте, Фил, если хотите, я останусь еще ненадолго, пока вы не… придете в норму.

— Не надо меня жалеть!

— Я вас не жалею. Я остаюсь, потому что вы мне нравитесь.

— Тогда давай на этом и порешим, — сказал Носсеросс. — Боже правый, мои нервы совсем расшатаны… Ты теперь мой управляющий, тебе принадлежит ровно тридцать три целых и три десятых процента всех доходов… И запомни, близится неделя Коронации. Она принесет тебе минимум сотню фунтов.

«В конце концов, две недели ничего не решают, — подумал Адам. — И, как ни крути, этих денег мне хватит на год спокойной работы».

— Договорились, — сказал он, — а теперь пойдемте, вам просто необходимо немного перекусить.

Они вышли на улицу и, поеживаясь на остром утреннем ветру, зашагали по направлению к Корнер-Хаус.

— Господи помилуй! — воскликнул Носсеросс. — Ты только посмотри, кто там сидит!

За соседним столиком, прихлебывая кофе, сидел Фабиан, явно чем-то взволнованный. Едва завидев Носсеросса, он закричал:

— О Боже, Боже, глазам своим не верю! — и быстрыми шагами приблизился к их столику. — Это ты, Носсеросс, старый прохвост! Слушай, Фил, если хочешь увидеть настоящее шоу, приходи ко мне. Слыхал об Али Ужасном Турке? Так вот, он возвращается на ковер! И он в отличной форме! Ну уж и драка это будет, я тебе доложу, настоящее побоище! Боже, ну и намнут же они друг другу бока!

— У меня есть сильное желание расквасить тебе нос, — вставил Адам.

— Так давай же, расквась мне нос! — ответил Фабиан. — Я просто умираю от страха!

— Что все это значит? — спросил Носсеросс.

— Поединок века. Али Ужасный Турок против Кратиона. Придешь?

— Что, старый Али? — воскликнул Носсеросс. — Ему, должно быть, уже лет семьдесят. Я видел его лет тридцать назад, и уж кем-кем, а трусом его никак нельзя было назвать. А какой борец! Не очень умелый, учти, и без всякого подхода, но каков напор! Сердце льва, сила медведя!.. Неужели он еще жив?

— Увидишь, — отвечал Фабиан.

— Послушай, — сказал Адам, — позволь мне быть судьей на этом поединке.

— Я сам буду судьей, — отозвался Фабиан и улыбнулся Носсероссу. — Он до смерти боится, что Али…

— Дело вовсе не в этом. Ты прекрасно знаешь, что старый Али уже никуда не годится. Ему ни за что не победить. Все, что у него осталось, — это его гордость. У него только один глаз. Им движет лишь вера в собственную непобедимость. А теперь ты ставишь его против парня, который моложе его на сорок лет. И не стыдно тебе?

— Желаешь сделать ставку? — спросил Фабиан с ухмылкой.

— С тобой в качестве судьи? — отозвался Адам. — Нет уж, спасибо.

— Ставку? — переспросил Носсеросс. — Ты что, спятил? Собачьи бега — грязная штука, с боксом не все чисто, то же самое на скачках… Но борьба! Честных поединков не было уже лет сорок.

Фабиан вызывающе ухмыльнулся в лицо Адаму.

— Я так и думал, что ты побоишься ставить на Али, — проговорил он.

— На кого ты поставил?

— Сорок на Кратиона.

— Согласен, — сказал Адам. — Ставлю два фунта против твоих сорока.

— По рукам.

— Идиот! — воскликнул Носсеросс, когда Фабиан ушел. — Зачем ты позволил ему вытянуть у тебя два фунта?

— Зря вы так думаете. Старый Али не сдастся, пока в его груди бьется сердце. Но я бы не пожалел и десяти фунтов, чтобы отменить этот поединок.

Хелен только что проснулась: разгоряченная, посвежевшая, зарядившаяся новой энергией, словно мощная батарейка. Она схватила Адама за руку горячими, как огонь, пальцами и сказала:

— С добрым утром! Поцелуй меня!.. Еще раз!.. А теперь скажи мне, какая у тебя выдалась ночь?

— Носсеросс хочет сделать меня управляющим.

Хелен села на постели и вскрикнула от радости:

— Не может быть! Управляющим? Нет, правда? Господи, ведь это десять, а то и целых двенадцать фунтов в неделю!

В ее веселье было что-то заразительное. Адам засмеялся и сказал:

— Я буду получать комиссионные, третью часть доходов.

— Третью часть! Нет, ты, наверное, шутишь. Скажи мне честно: сколько?

— Честное благородное.

— Но… Он наверняка зарабатывает по меньшей мере сотню фунтов в неделю!

— Полторы сотни.

— Выходит, ты будешь получать пятьдесят фунтов?

— Что-то вроде того.

— Адам! — вскричала Хелен и порывисто обняла его, прижав его голову к своей груди. — О Адам! Мой мальчик!

— Осторожно, задушишь…

Он снял с себя одежду и забрался в постель.

— Пятьдесят фунтов в неделю! О Адам! — Она постучала кулачками по его груди, а затем выскочила из постели и, швырнув в угол ночную сорочку, затанцевала по комнате, вскидывая руки и ноги в вакхической пляске. Потом снова легла в постель, повизгивая от счастья, и принялась пощипывать его за щеку, пока он не вскрикнул:

— Эй, полегче! Больно ведь!

— Холодно… — Она укуталась в одеяло и прижалась к Адаму, дрожа всем телом. — Не правда ли, это просто чудесно? Что-то, я смотрю, ты не очень этому рад, дорогой.

— Да нет, я рад. Мы сможем подкопить денег. Это здорово.

— Здорово? Да ты просто прелесть! Милый мой!

— Тсс! Хочешь, чтобы тебя услышала миссис Энгвиш?

— Скоро мы будем далеко отсюда: от этой конуры и от миссис Энгвиш. О, Адам, ты просто чудо. Господи, и почему ты такой необыкновенный?

«Что с людьми делают деньги! — подумал Адам. — Да если бы я даже изваял элгиновские мраморы[34]Мраморы Парфенона — коллекция античных скульптур в Британском музее; в нее входят части фриза Парфенона; скульптуры были вывезены из Афин в 1803 г. графом Элгином. одним ударом кулака, она не была бы так довольна…»

И он неловко пошутил в ответ:

— Это у нас семейное.

Глава 21

Сидя в кабинете «Чемпионов Фабиана», Фабиан нетерпеливо постукивал по полу каблуком, в то время как Фиглер монотонно гудел в телефонную трубку:

— Да… Я хочу заказать еще флаги с надписью «Боже, храни Короля», около двенадцати гроссов. У вас они есть? Двенадцать гроссов «Боже, храни Короля». И около двух гроссов «Боже, благослови Их Величества». Тогда шесть гроссов «Юнион Джек»[35]Государственный флаг Соединенного Королевства Великобритании и Северной Ирландии; учрежден в 1801 г. по три пенса и пятьсот маленьких овальных портретов короля и королевы… Ладно, да, хорошо. Да, это все… — Повесив трубку, он обратился к Фабиану: — Эти убранства к Коронации расходятся как горячие пирожки. У меня двадцать пять девушек мастерят маленькие фигурки короля Георга и королевы Елизаветы, которые можно носить в петлице; и конца и края не видно. Но картонные перископы — разве на них что-нибудь заработаешь?.. Забавно, Гарри: в этом городе крутятся огромные деньги, надо только уметь их раздобыть.

— Придешь сегодня на поединок?

— Сегодня ведь бьется старый Али? Бедный старик. Да, кстати, Гарри. Ты обещал тому черному парню красный шелковый халат. Купи ты ему эту вещь! С такими людьми шутки плохи: эти черные, они настоящие дикари. Он повсюду таскает с собой бритву, и у него бешеный нрав. Всего за пятнадцать шиллингов ты будешь чувствовать себя в безопасности и, кроме того, поступишь как джентльмен. Зачем нарушать обещание, когда его выполнение обойдется тебе всего в несколько шиллингов?

— Может, ты и прав. Ладно, через несколько дней мы все равно прикроем эту лавочку. Но, право, мне даже жаль, мы ведь только начали…

В кабинет вошел Душитель с кожаным саквояжем в руках.

— Гарри, ну достал ты его?

— Халат? Да, конечно, завтра можешь его забрать.

Глаза Душителя вдруг налились кровью. Фиглер, заметив это, поспешно добавил:

— Дело в том, что они неправильно написали твое имя. Им ведь пришлось вышивать его специальными золотыми нитками, и они сделали ошибку в слове «Душитель». Завтра, скорее всего, ты получишь свой халат.

— Завтра он должен быть у меня.

— Будет, будет, — закивал Фабиан.

— Обещаешь?

— Клянусь.

— Скажи: «Перережь мне глотку, если я вру».

— Перережь мне глотку, если я вру. А теперь проваливай.

— Ну ладно, — сказал Душитель и вышел.

— Не нравится мне, как он это сказал, — проговорил Фабиан. — Ну хорошо… Черт, я должен бежать в зал… Эй, Душитель, погоди! Я подвезу тебя на такси… Ты идешь, Джо?

— Чуть позже.

Фиглер тихо сидел за столом, куря сигарету. Десять минут спустя в кабинет вошел человек: низенький, толстый, темноволосый мужчина с маленькими круглыми глазками, которые сверкали, точно булавочные головки, торчащие из-под ободка шляпы.

— Привет, Лью, — сказал Фиглер.

— А, Джо! — Человек по имени Лью сел. — Ну?

— О, все идет как по маслу. Завтра Фабиан выбывает из игры. Я дам ему пятьдесят фунтов, и все будет чисто. И тогда мы сможем начать сначала.

— С кем-нибудь из борцов ты уже говорил?

— Пока нет. Но это проще простого.

— Надо полагать. Бедные ребята! Подумать только, так надрываться за ужин и ночлег! Дай им нормальную зарплату, оплати их расходы, и они будут готовы на все… Кстати, я придумал название получше, чем «массажный крем».

— Какое?

— Жидкая мазь для мускулов. Жидкая мазь для мускулов «Зок Бранд». Так-то лучше, верно?

— Неплохо, неплохо.

— В наши нелегкие времена, Джо, нужно давать вещам умные названия. Если назвать аспирин ацетилсалициловой кислотой, его можно будет продать в три раза дороже, хотя факт есть факт — это по-прежнему все тот же аспирин. «Жидкая мазь для мускулов» звучит гораздо более внушительно, нежели просто «растирка». Когда я был в Штатах, мне довелось беседовать с одним комиком. Удивительно, какой эффект может оказать на публику одно-единственное слово. Этот комик испробовал на ней некоторые свои шутки. Была там одна хохмочка — он бросает часы в тазик для умывания и говорит: «Лучше ржавые, чем потерянные». Ни единого смешка. Тогда в следующий раз он говорит: «Лучше ржавые, чем пропавшие», и весь зал просто катался от смеха. Странно, но тем не менее это так.

— Да уж. Вот ты рассказываешь об Америке. А ты когда-нибудь слышал, как Гарри Фабиан пытается говорить как американец?

— Нет. Я слышал, что он толковый парень. Это правда?

— Толковый? И да, и нет. Гарри мог бы многого добиться, не будь он таким лентяем и не пытайся все время пускать пыль в глаза. У него просто какая-то потребность казаться значительней, чем он есть на самом деле. Но в то же время ему не откажешь в определенной напористости, самоуверенности; у него даже есть какие-никакие мозги. Но он слишком любит читать американские журналы и попугайничает прямо как мальчишка.

— Ума не приложу, почему сегодня все так хотят быть похожими на американцев? Наверняка из-за фильмов.

— И к тому же он не может сосредоточиться на одном деле. То он хочет писать песни, а через минуту — купить скаковую лошадь. Еще вчера он с ума сходил по борьбе. Сейчас он уже носится с безумной идеей открыть ночной клуб. А ну его, пусть убирается ко всем чертям. Я ничего не теряю. Ты пойдешь со мной на шоу?

— Можно — почему бы и нет?

— Знаешь Али Ужасного Турка? Фабиан уговорил его вернуться на ринг. Он будет бороться с греком.

— Что? Только не старый Али! Я видел его лет тридцать назад. Он разорвал мышцу на руке одного парня — жжик! — вот так просто взял и разорвал. Что ж, неплохая идея. Али уж, должно быть, около семидесяти. Как же ему удалось сохранить силу и гибкость в его-то годы? Ах да, ведь он питается омолаживающими вафлями «Зок Бранд» и растирается жидкой мазью для мускулов «Зок Бранд». Видишь? Чем больше об этом думаешь, тем лучше это звучит, верно?

— Просто музыка… А ты уже договорился насчет пузырьков?

— Да. У нас будут обычные пузырьки с плотно закрывающимися крышечками.

— Но тогда это обойдется нам в лишний пенни за каждый пузырек.

— Джо, люди любят покупать пузырьки. Товар должен быть хорошо упакован. Никто не покупает товар из-за его достоинств. Человек не станет покупать лекарство, потому что оно ему уже помогло; он покупает его, потому что думает, что оно сможет ему помочь.

— После всей ахинеи, которой я вдоволь наслушался за это время от Фабиана, приятно ради разнообразия поговорить со здравомыслящим человеком.

— На что же тогда живет этот Фабиан?

— На сплошной показухе. Он может отказывать себе в еде, чтобы купить сигару за три шиллинга. Вообще-то он живет за счет женщины. Думает, никто не знает. Все знают. И все-то он бежит куда-то, торопится… Он тратит больше энергии, ничего не делая, чем я, зарабатывая себе на жизнь.

— Ладно, поедем посмотрим твое шоу. Будет здорово снова увидеть старого беднягу Али. Тридцать лет! Ужасно, как летит время!

— А ты думал, оно остановилось?

Лью пробормотал:

— В последний раз, когда я видел Али, я ехал на его поединок на омнибусе… Золотые были времена!

— Уф… Просто ты был тогда моложе. Сегодня жизнь стала лучше, уверяю тебя.

Лью нажал на педаль акселератора своего новенького «Бьюика»:

— Ну не знаю… Тогда вполне можно было прожить на пару фунтов в неделю, и у всех было столько возможностей…

— Сейчас их тоже предостаточно, можешь мне поверить.

— Знаю, но, чтобы чего-то добиться, нужно буквально пройти по трупам.

— Можно подумать, ты раньше не прошел бы. Просто сегодня это тяжелей, потому что ты уже немолод. Конкуренция стала жестче, это да. А чего бы ты хотел? Чтобы деньги сыпались с неба?

— Я хочу скопить достаточно денег, чтобы спокойно уйти на пенсию, — сейчас или никогда.

— А сколько тебе нужно, чтобы уйти на пенсию?

— Двадцать тысяч.

— Я бы ушел и с половиной этой суммы. А чем бы ты занимался на пенсии?

— А Бог его знает. Ничем. А ты?

— И я ничем.

Лью засмеялся:

— Глупо, правда?

— Что?

— Работать как вол всю свою жизнь, чтобы в конце концов ничем не заниматься. Словно безумец, который бьется лбом о стену, а едва перестав, вздыхает с облегчением.

— А что тебе нужно? Небо в алмазах?

— Нет. Но, по-моему, это безумие чистой воды — прийти к тому, с чего начал. Мне надо было жениться, завести детей…

— А зачем?

— Не знаю…

Он остановил машину около «Олимпии» в Марилебон.

Здесь, в одной из раздевалок, Али готовился к поединку. Али был толст, невероятно толст. Когда он разделся, стало видно, какую злую шутку сыграло с ним время: оно обезобразило тело, раздув, как воздушный шар, и оттянув к земле, как переполненный мешок. Его грудь висела, как у старухи. Живот обвис.

Он расчесал усы, выдавил на них немного крема и ловким движением пальцев загнул кончики кверху.

— Кратион попытается ухватиться за них, — сказал Адам, — просто ради того, чтобы посмешить толпу.

— Пусть только попробует!

— Али, почему бы их не сбрить?

Али проворчал, что он скорее отрежет другой мужской атрибут. Он надел необычный пояс шириной в целый фут, сшитый из резины и брезента.

— Затяни его потуже, пожалуйста, — так туго, как только можешь, — попросил он и добавил извиняющимся тоном: — Не хочу, чтобы люди увидели, что я чуточку располнел…

Адам потянул завязки, и мягкий жир на животе Али выдавился из тугого пояса, подобно зубной пасте из тюбика.

— Али, а ты уверен, что это необходимо? Пояс сдавит тебе живот. Если Кратион ударит туда или пнет ногой…

— Пусть только попробует! — Али натянул черное обтягивающее трико, а поверх него — красные шелковые трусы. — А теперь помоги мне надеть кушак. — Он протянул Адаму длинную ленту из потертого красного атласа, вышитую арабскими письменами. — Этот кушак мне подарил Абдулла Хамид…

— Али, ты что, сошел с ума? Зачем так сдавливать себе живот?

— Тьфу! — Али гордо выпрямился и скрестил руки на груди. — Скажи мне, я хорошо смотрюсь?

У Адама на глаза навернулись слезы.

— Великолепно!

— Когда-нибудь я позволю тебе вылепить мою скульптуру.

— Спасибо, Али. Слушай, ради всего святого, будь осторожен.

— Друг мой, ты забываешь, что я выиграл сотни поединков, что меня ни разу не смогли победить!

— Знаю. Но мне страшно не хотелось бы видеть, как тебя изобьют.

Али рассмеялся:

— Профессор Френер сломал мне ребро, так что оно прорвало кожу, но я все равно его победил, а на следующий день я снова вышел на ринг. За всю мою жизнь никто ни разу не слышал, чтобы я вскрикнул! Никто ни разу не видел, чтобы я хлопал ладонью по ковру и просил пощады. Леблон взял мою ногу в захват приемом из джиу-джитсу. «Сдавайся, а не то я сломаю тебе лодыжку!» — сказал он. А я ответил: «Ломай, Леблон, — Али никогда не сдается». И он сломал мне лодыжку, а я встал на одну ногу и уложил его на ковер. Я сказал: «Никто не может сделать больно Али. Но уж кого Али хватает, о том Бог забывает! Таков Али!»

— О, я уверен, что ты победишь. Я на тебя поставил.

— Молодец! А как они оценивают мои шансы?

— Очень высоко.

— Не лги мне. Они думают, что я уже старый. Они смеются надо мной. Ладно, Бог с ними. Хорошо смеется тот, кто смеется последним. В конце концов, когда они заплачут горькими слезами, я рассмеюсь им в глаза и скажу: «Старый волк еще не растерял своих зубов». Хорошо я смотрюсь?

— Али, ты выглядишь как настоящий чемпион, правда.

Али захохотал, и его огромный живот затрясся от смеха.

— Ха-ха-ха! Удивил я тебя, верно?.. Они думают, я собираюсь дурака валять с этим греком, этим киприотом. Ну уж нет. Я выйду на ринг — раз-два, раз-два; ногами вверх, головой вниз — раз! — подыму его над собой, как ребенка, потрясу, как глупого щенка; а потом швырну через голову и в два счета уложу на обе лопатки. Потом — раз! — и сожму его голову у себя под мышкой — моя знаменитая мертвая хватка, — сожму, пока у него глаза не полезут из орбит, а потом подыму его над головой, как гантель, и скажу: «Этот человек думал, что сможет побить Али Ужасного Турка!» А потом…

Из-за открытой двери донесся неистовый рев толпы. Вошел Легс Махогани, из носа которого текла кровь; за ним, пошатываясь, брел Душитель. Потом появился ассистент и объявил:

— Али!

Али надел старенький стеганый халат из красного шелка, изрядно побитый молью.

— Ничего, а? Мне подарила его одна женщина в Вене, году эдак в… Не помню когда…

Адам прошептал:

— Отдай мне свой стеклянный глаз: это безумие — бороться с такой штукой…

— Чушь собачья! Чтобы он увидел, что я одноглазый?

— Отдай его мне, говорю же тебе!

— Ну, если ты на этом настаиваешь… Ладно, держи. — Али вынул свой левый глаз и протянул Адаму, который спрятал его в нагрудный карман. Потом он медленно, с удивительным достоинством зашагал на ринг; в его голове звучал Марш гладиаторов, под звуки которого заслуженные борцы международных турниров с триумфом проходили по аренам.

Зал взорвался аплодисментами. Али поднял руки, приветствуя толпу, как вдруг увидел Кратиона, который уже стоял на ринге, раскланиваясь и улыбаясь. Али ухватился за веревки и в мгновение ока был уже на ринге. Наступило молчание. Кое-где затрещали неуверенные аплодисменты, а потом разразился громовой хохот, сопровождаемый улюлюканьем и свистом…

— Эй, ты, усатый!

— И где это ты раздобыл такие трусы?

— Усы-то сними! А то лица не видно!

Кто-то запел хорошим тенором:

— Жило-было пузо, круглее арбуза…

Друг Фиглера, Лью, поднялся с места и закричал зычным голосом, натренированным на всех рынках мира:

— Добрый старина Али! Мы помним тебя!

Али сорвал с себя халат и бросил его Адаму.

— Давайте-давайте, смейтесь! — крикнул он толпе.

В зале продолжали смеяться.

Фабиан заорал в мегафон:

— Дамы и господа! Справа от меня двести сорок фунтов мускулов, костей, мозгов и хладнокровия, Кратион Кипрский, кандидат в чемпионы мира!.. Слева от меня…

— Санта-Клаус! — подсказал кто-то, а за этим последовал новый взрыв смеха.

— …Али Ужасный Турок, экс-чемпион мира в тяжелом весе, сенсационно возвращается на ринг…

— Чемпион какого такого мира? — пропищал какой-то кокни.

— Дамы и гос-спода! В начале века имя Али Ужасного Турка было у всех на устах…

— В начале какого века?

— Вот что бывает, когда уходишь на пенсию без гроша за душой, — заметил Лью Фиглеру.

Фабиан отступил. Кратион и Али разошлись по углам. Кратион все еще улыбался. Он решил, что лучше всего будет обратить всю эту затею в шутку. Али был мрачен, как туча.

— А теперь не забудь — полегче, полегче! — прошептал Адам.

Али отвечал:

— Я уложу его на лопатки за двадцать секунд. Начинай считать до двадцати, медленно…

Прозвенел гонг.

Борцы сошлись на ринге.

Глава 22

Кратион приближался с грациозностью танцора. Али двигался медленно, сжав челюсти и опустив подбородок. Они принялись кружить друг против друга, делая ложные выпады. Раздался звук, похожий на удар бича. Прежде чем тело Али, неповоротливое, заплывшее жиром, смогло среагировать, ринувшись в контратаку, Кратион шлепнул его по ягодицам.

— Возьми его за рога! — заорал кто-то.

— Ага, — отозвался Кратион и схватил Али за усы. Но буквально в следующий миг Али сжал его запястье мертвой хваткой и, прежде чем тот успел опомниться, завернул его руку за спину и прижал к лопаткам.

Кратиона прошиб холодный пот. До него вдруг дошло, что Али разъярился не на шутку. У него не хватало ни сил, ни умения освободиться от захвата. Сопротивляясь натиску Али что было сил, он дернул головой назад; его круглый тяжелый череп, поросший черными курчавыми волосами, ударил Али в челюсть. Али зарычал и попытался сбить противника с ног, но ему мешал необъятный живот. Кратион снова дернул головой. Из носа Али, как из крана, хлынула алая кровь и потекла по усам.

Кратион высвободился, крутанулся и, поворачиваясь, ударил его плечом в челюсть. Али показалось, что киприот плавает в ярко-красном море, поверхность которого сверкает тысячей искр, и что у этого моря есть голос, и этот голос — неистовый хохот. И хотя его разум блуждал, его древние инстинкты не дремали, а в голове прокручивались тысячи различных вариантов атаки…

«Он слишком быстр! Не трать понапрасну сил, охотясь за ним! Подберись вплотную и сокруши его!» Он обхватил шею Кратиона своей могучей рукой. Пальцы Кратиона, извиваясь, как змеиные жала, потянулись к его глазам. Али увернулся. Ногти Кратиона расцарапали ему лоб. Потом Али сжал его руку своей знаменитой мертвой хваткой. Адам увидел, как задрожала его спина.

— Возьми на болевой! — истерически взвизгнул женский голос.

Али оторвал Кратиона от пола, держа его правой рукой, нагнулся, чтобы бросить его через плечо, но вдруг остановился. Пояс сдавливал его, сдерживая движения. На некоторое время борцы застыли в этой нелепой позе. Потом Кратион, извиваясь, как питон, зажал шею Али между бицепсом и предплечьем, выставил ногу вперед и с нечеловеческим усилием потянул Али на себя, а когда они падали, в последний момент вывернулся. Мощное тело Турка бухнулось на мат с глухим стуком, подобным шуму от падающего дерева. Что-то щелкнуло — это лопнул пояс. Кратион испустил победоносный вопль и сдернул пояс с Али, а затем отскочил и поднял его над головой.

Зал буквально содрогнулся от смеха. Али поднялся на ноги, рыча как зверь. Фабиан выхватил пояс из рук Кратиона и пробормотал:

— Вы, двое, поживей не можете? Что вы тут играетесь, будто два сопляка в детской? Поживей, черт вас дери!

Кратион, увернувшись от цепких пальцев Али, бросился спиной на веревки, а потом ринулся вперед, подобно камню, пущенному из рогатки. Его правое плечо толкнуло Али прямо в живот. Али повалился навзничь, судорожно хватая воздух открытым ртом, но, даже упав, он ухитрился перекатиться и крепко захватить Кратиона в ножницы пониже ребер.

Кратион ощутил себя пассажиром из терпящего крушение поезда, придавленным рухнувшим вагоном. Он силился высвободиться, но Али не отпускал. Толпа ревела. Воздух вырывался из груди Кратиона короткими толчками: «Сс… Сс… Сс…» Он напряг железные мышцы своего живота. Али все еще не мог отдышаться — с каждым выдохом из его носа на мат вытекала новая порция крови. Он понимал, что сможет удерживать Кратиона еще секунд десять, не больше. Его ноги уже сводило судорогой.

Тыльной стороной руки Кратион нанес удар в челюсть Али и высвободился. Подпрыгнув высоко в воздух, он приземлился, пригвоздив Али к матам своим мощным задом. Али видел падающее на него тело противника, но у него недостало проворства увернуться. Все пятнадцать стоунов Кратиона обрушились на его грудь, словно мешок с мукой. Из груди Али вместе с коротким свистящим выдохом вырвался фонтанчик крови. Темнота накрыла Турка, как одеяло: на какую-то секунду он потерял сознание. Его разум беспомощно барахтался в этой темноте, бесприютной и холодной, словно зимняя сибирская ночь. Наконец он нашел в себе силы подняться на ноги.

Откуда-то издалека до него долетел предостерегающий голос Адама: «Осторожно, Али! Берегись!» Кратион снова напал на него, на сей раз со стороны отсутствующего глаза, и взял его кисть в замок.

Разум Али мерцал, как пламя свечи на ветру. Он пошел в контратаку; что-то… что-то… он не мог вспомнить. Али собрался с силами и поймал киприота за кисть, затем, рывком оторвав Кратиона от пола, закружил его по рингу. Воспользовавшись тем, что Кратион был ошеломлен, он ухватил его за лодыжку и, раскрутив на расстоянии шести дюймов от земли, отпустил. Киприот упал лицом вниз, застонав, как раненый зверь. «Ага! — торжествующе вскричал Али и, увидев, что Кратион поднялся на четвереньки, бросился вперед. — А-хо!»

— Молодец, Али! — крикнул Адам.

Али взял голову Кратиона в захват. Кратион припал к земле, собираясь с силами, а потом попытался вывернуться, судорожно дергая головой то влево, то вправо. Кровь из носа Али хлестала ему на спину. Оба были в крови до самого пояса; от крови их тела стали скользкими. Хватка Али постепенно ослабевала; Кратиона было так же нелегко удержать, как парус, хлопающий на ураганном ветру… Наконец Кратион высвободился. Перед Али промелькнуло его лицо, распухшее, багровое от натуги, искаженное в зловещей гримасе, обнажившей его зубы, белые, как очищенный миндаль. И тут Кратион выбросил вперед левую руку. Его тяжелая плоская ладонь ударила Али прямо в лицо, один из ногтей расцарапал ему глаз.

Липкий черный ужас затопил душу Турка. «Мой глаз! Мой единственный глаз! Если я и его потеряю…» Он взревел, как раненый лев, и, погрузив пальцы в податливую плоть чуть повыше бедер Кратиона, нечеловеческим рывком поднял его над головой, швырнул через весь ринг и двинулся прямо на него, бормоча нечленораздельные ругательства и сплевывая кровь…

Бам! — прозвенел гонг.

Али, спотыкаясь, добрел до своего угла и бессильно сел. Адам обтер его влажной губкой, поправил кушак и вытер с его лица кровь.

— Мой глаз! — простонал Али. — Мой глаз!

— Он сильно расцарапан, — сказал Адам.

Глаз Али закрывался; распухшие темные веки постепенно смыкались, прикрывая налитое кровью глазное яблоко.

Толпа неистовствовала. Кто-то закричал:

— Ну давай, Нельсон! Давай же, чертов усач!

Али набрал в рот воды и выпустил ее, как кит, прямо в толпу.

— Трусы! — закричал он. — Жалкие, ничтожные трусы!

Фиглер пробормотал:

— Это отвратительно. Давай уйдем.

Потрясенный Лью ничего не ответил, затем возвысил свой пронзительный голос и прокричал:

— Отличная работа, Али! Я не видел ничего лучше с тех пор, как ты побил Реда Шрекхорна в Манчестере!

— Спасибо тебе! — отозвался Али.

— Полегче, умоляю тебя, полегче, — увещевал Адам.

Снова ударил гонг. Кратион приближался, улыбаясь. Его тело казалось Али вылепленным из красной глины. Он думал: «Если мне не удастся одолеть его в течение ближайших пяти минут, глаз закроется, и мне придется бороться в темноте». Эта мысль несказанно ужаснула его. Черный туман сгущался. Широко раскрыв рот и напрягая изо всех сил мышцы лба и щек, он едва различал предметы.

— Берегись, Кратион! Он того и гляди тебя проглотит! — раздался чей-то голос.

— Ого! Вы только поглядите на его усы! Кажись, они отклеились! — вторил ему другой.

Усы Али и в самом деле представляли собой жалкое зрелище: поникшие, склеенные в острую бахрому запекшейся кровью. Кратион зарычал, ринулся вперед, наотмашь ударил Али по шее рукой и схватил его за усы. Если бы усы не были такими скользкими от крови, ему наверняка удалось бы вырвать их с корнем. Но они проскользнули между пальцами киприота. По лицу Али текли слезы. Он слепо сдавил бицепс правой руки киприота. Теперь его окружал кромешный мрак. Он знал, что, если разожмет пальцы, ему конец. Кратион отпрянул назад. Али последовал за ним. Киприот начал задыхаться от боли, судорожно хватая воздух: «Ас-ха… ас-ха…» Все мысли, все усилия Али сфокусировались в кончиках пяти его пальцев. Теперь он был слеп, совершенно слеп, потерянный на ревущем, бешено вращающемся ринге, онемевший от боли, захлебывающийся кровью, оглушенный издевательскими возгласами и криками поддержки, которым, казалось, не было конца, и в этом мире невыносимой боли только одна вещь была для него реальной — рука его врага, которую он из последних сил сжимал своими пальцами…

Сцепившись в клубок, они кружили по рингу, словно две щепки, затянутые в водоворот. Киприот стонал — Али молчал. Внезапно он ощутил холод. Вероятно, он наткнулся спиной на столбик ринга. Попробовал нащупать его, но ничего не обнаружил. Рев толпы стихал; его лицо раздувалось, а сердце едва не выпрыгивало из груди, бешено стуча, словно кони, мчащиеся по деревянному мосту. Какая-то неведомая сила сбила его с ног; он упал, все еще сжимая руку Кратиона. Киприот взмолился: «Ради Бога, пощади!» Али ответил: «Чувствуешь мою хватку?»

Голоса теперь выкрикивали:

— Прекратите поединок! Остановите его!

Из своей тьмы Али проревел в ответ:

— Нечего прекращать! Никому не остановить Али!

Тут он отпустил бицепс Кратиона, его рука скользнула вниз, к кисти, и там сомкнулась, подобно капкану, а другая рука схватила локоть. Рука киприота хрустнула. Али услышал крик боли, но не ослабил хватки. Кратион обмяк. Али разжимал веки большим и указательным пальцами, не позволяя глазу закрыться. Но он не видел ничего, кроме бесконечного огненно-красного тумана. Кто-то попытался разомкнуть его пальцы, все еще сжимавшие кисть Кратиона. Али слепо отмахнулся. Чей-то голос произнес:

— Остановись! Ты победил! Это я, Адам!

— Боже правый, — сказал Али, — этот грек рассыпался как карточный домик.

Толпа бесновалась. Фабиан сказал:

— Теперь этим сукиным детям не на что жаловаться — деньги им вернули сполна.

Адам отвел его в раздевалку.

Там Али наконец обрел голос:

— Ты видел, как я с ним разделался? Видел, как я его разбил? Видел, как я уложил его на лопатки? Видел, что стало с его рукой? Видел мою хватку? Я бы мог разделаться с ним за первые десять секунд, просто я хотел, чтобы публика увидела настоящий поединок. Ты видел мою хватку? Кого Али хватает, о том Бог забывает!

— Ты был великолепен, Али.

— Ну что теперь, скажи, я толстый?

— Нет, Али.

— Старый?

— Нет, Али.

— Беззубый?

— У тебя зубы как у тигра.

— Могу я бороться?

— Лучше, чем когда бы то ни было.

— Так что, я непобедим?

— По-прежнему непобедим, Али.

Али гордо поднял голову, расчесал усы, загнул их кончики кверху и сказал:

— Никому еще не удавалось победить меня. И не удастся. Погляди на меня. Если бы он не расцарапал мне глаз, я был бы как огурчик.

— Тебе надо отдохнуть, Али.

— Закрой окна, — сказал Али, — дует холодный ветер.

Однако окна были закрыты.

Али пробормотал:

— Интересно, сильно ли поврежден мой глаз?.. Дай мне борной кислоты и теплой воды… — Он вдруг резко замолчал и сказал: — Положи руку мне на грудь!

Адам повиновался. Он почувствовал в груди Али какое-то постукивание, словно внутри неисправного мотора.

— Часы вот-вот остановятся! — изумленно воскликнул Али.

— Чепуха, Али. Тебе просто нужно отдохнуть.

Али стукнул себя в живот увесистым кулаком и пробормотал:

— То-то будет пир червям!

Это были его последние слова.

В ту же ночь он умер.

Немногим позже Адам встретился с Фабианом и спросил:

— Ну, что ты можешь сказать в свое оправдание?

— Я не знал, что у него слабое сердце.

— Разве я тебя не предупреждал?

— Но… ты ведь не врач.

Адам задохнулся от гнева.

— Знаешь, Фабиан, что с тобой однажды случится?

— Ну что?

— Тебя отлупят так, что зубы будут торчать из затылка.

— Не суй нос не в свое дело.

— Да, кстати, ты мне должен сорок фунтов.

— Сколько я тебе должен?

— Ты поставил сорок фунтов против двух, что Кратион победит.

Фабиан взглянул Адаму в лицо и проговорил:

— Али не победил. Кратион уступил из-за травм, так что ставка аннулируется.

— Грязная скотина, ведь это ты судил поединок!

— Да, точно.

Адам оторопел. Фабиан продолжал:

— Я хочу сказать, освободиться от захвата — подумаешь! Надо реально смотреть на вещи, знаешь ли.

— Я хочу свои сорок фунтов, — прошипел Адам, схватив его за лацканы пиджака и тряся что есть сил. — И если я не получу эти деньги…

— Тогда что? — спросил Фабиан.

— Я тебя по стенке размажу.

— Только попробуй, — отвечал Фабиан. — Думаешь, я тебя испугался?

— Увидишь.

Адам заторопился в клуб. Фабиан направился к себе в кабинет. Там ждал Душитель. Его нос сильно распух.

— Гарри, мне нужен мой халат.

Фабиан завопил:

— Ты, чертов прилипала! Чтоб тебе сдохнуть! Чтоб тебя автобус переехал, ты, черная обезьяна! Чтоб тебе ослепнуть и оглохнуть, негритос паршивый! Придурок! Никчемный борец! Слабак! Сколько еще ты будешь приставать ко мне с этим паршивым шелковым халатом? Я что, не обещал тебе, не клялся тысячу раз? Боже правый! У меня просто руки чешутся съездить тебе по физиономии.

Душитель заложил пальцы за ремень Фабиана, легко приподнял его и сказал:

— Гарри, говорю тебе, мне нужен этот халат, у меня свидание с девчонкой, и, если я не получу его, Гарри, я тебя бритвой порежу.

С этими словами Душитель достал из кармана старую, тщательно отточенную бритву с костяной ручкой, щелчком большого пальца открыл ее и приставил к самому носу Фабиана. Фабиан кожей ощутил холодок стали. Он проговорил:

— Слушай, Душитель, разве я тебе не обещал?

— Ну так сдержи свое обещание, или я сдержу свое, — ответил Душитель.

На лестнице послышались женские шаги.

— Отпусти меня, — сказал Фабиан.

Душитель отпустил его и ретировался. В кабинет вошла Хелен.

— Что случилось? — спросила она. — На тебе лица нет.

— Ничего, я просто показывал этому ниггеру пару захватов. Неумехи… Приходят ко мне, всему-то их надо учить. Дорогая, я так рад, что ты пришла! Пойдем выпьем по чашечке кофе.

Глава 23

На следующее утро, в десять часов, Фабиан сидел с Зои за ранним завтраком — чай и яйца вкрутую. Встав с постели, он прежде всего тщательно расчесал волосы, пока, по его мнению, в прядках не засверкали золотые искры. Проворно расправляясь с завтраком, Фабиан так и светился от уверенности в себе. Сердце Зои таяло. Ничто так не привлекает женщину в мужчине, как самоуверенность. Мужчина, делающий вид, что знает, чего хочет, и знает, как этого добиться, имеет все шансы завоевать больше сердец, чем какой-нибудь Роберт Тейлор. А Фабиан умел напустить на себя такой вид.

Он сказал:

— Помнишь о той маленькой собачке, что я тебе обещал?

— Угу.

— Через несколько дней она уже достаточно подрастет, чтобы забрать ее у матери.

— Нет, правда?

— Ага. И какая же славная эта собачка! Чистокровная чихуахуа.

Зои спросила, должно быть, в двадцатый раз:

— А как она выглядит?

— Тебе понравится, — отвечал Фабиан, — это такие лысенькие мексиканские собачки. На их тельце нет ни единого волоска; взрослые они едва достигают шести дюймов в длину, а ножки у них тоненькие, как карандаши, и смешные большие уши. Ты можешь повязать ей на шею синюю ленточку и водить ее на прогулку. Ясно? Но смотри, чтобы она у тебя не простудилась, потому что они очень нежные, эти собачки, нежные, понимаешь? — Сам он в это время думал: «Может, сказать, что она сдохла, эта чихуахуа — я уже сыт ею по горло…»

— О Гарри! — воскликнула Зои, бросив ложку на стол и вскочив со своего места, чтобы поцеловать его.

— Слушай, детка, — важно проговорил Фабиан. — Очень скоро дела у нас пойдут в гору. Мы узнаем, что такое настоящие деньжата. У меня тут намечается крупное дельце. Абсолютный верняк. И буквально через неделю я еду в Кардифф, чтобы встретиться там с парой ребят… и я подумал, что, если ты поедешь со мной, сменишь обстановку, тебе это не повредит. Я мог бы взять напрокат машину, мы бы купили всякой еды, бутылку вина и прокатились бы с ветерком. Устроили бы себе пикничок, и ты бы смогла взять с собой свою маленькую собачку. Ну, что скажешь?

— О Гарри! Это замечательно! Ты просто прелесть. Нет, правда! Ты знаешь, как я люблю тебя, и ты такой милый, клянусь Богом, ты просто ангел!

— Конечно я ангел. Но это все так — пустяки. Погоди, у тебя будут бриллианты, чернобурки, соболя, собственное авто… Сама увидишь. Даю тебе слово, ты и не представляешь, что тебя ждет. Ты еще меня не знаешь.

Фабиану доставляло ни с чем не сравнимое удовольствие говорить загадками — это внушало ему чувство превосходства, осознания безграничной власти. Двусмысленность пьянила его, подобно тому как поэта пьянят красивые слова.

— У меня для тебя еще кое-что есть. Погоди, увидишь. Глазам своим не поверишь. Боже-боже-боже, представляю себе твое лицо!

— Ой, что это? — спросила Зои. — Ну скажи мне, что это?

— Ну, вообще-то я хотел, чтобы это был сюрприз… Ладно, так и быть, скажу. У меня тут одно предложение, и, возможно, мне придется поехать… догадайся куда.

— Скажи мне, — попросила Зои. — Я не могу догадаться.

— В Гавану, — сказал Фабиан, — на Кубу. Ну, что ты об этом думаешь? Место, где родилась румба. Старая добрая Гавана. Хочешь туда поехать?

— Шутишь?

— Нет, Богом клянусь, это чистая правда. Я поеду на Кубу и возьму тебя с собой. Я еще кое-что тебе скажу. Помнишь, я тебе говорил, что мы поедем в Кардифф? Так вот, оттуда мы отправимся на неделю в Остенде.[36]Порт на северо-западе Бельгии. Ну, как тебе это?

— Гарри, не шути со мной, — умоляющим тоном проговорила Зои.

— Богом клянусь, все это чистая правда, разрази меня гром, если я вру. На следующей неделе мы с тобой сперва отправимся по делам в Кардифф; там мы набьем карманы деньгами, а уж оттуда рванем в Брюссель на два-три дня — устроим себе маленький праздник.

— В Брюссель?

— А куда же еще? Сначала в Остенде, а потом в Брюссель.

— А как же собачка? Мы сможем взять ее с собой? — обеспокоенно спросила Зои.

— Предоставь это мне, — ответил Фабиан.

— Держу пари, ты меня разыгрываешь.

— Послушай, — сказал Фабиан. — Даю тебе слово чести. Конечно, я не чужд розыгрышам, но слово чести не нарушаю никогда.

— Хочешь, я скажу тебе одну забавную штуку? — спросила Зои. — На днях я ходила к гадалке, и она сказала, что мне предстоит путешествие по морю. Забавно, правда?

— Ну вот видишь! Все еще думаешь, я тебя разыгрываю? Тебе следует больше доверять мне, Зои. Я, признаться, терпеть не могу все эти розыгрыши… Когда говоришь правду, хочется, чтобы тебе верили.

— Я тебе верю, Гарри. Клянусь Богом.

— Ну тогда слушай. Я бы не хотел, чтобы об этом узнал весь свет, так что держи язык за зубами, ладно?

— Но ты ведь не собираешься ввязаться в историю?

— Не волнуйся, — отвечал Фабиан, — не надо волноваться. Просто держи рот на замке, вот и все. Этот разговор между нами, договорились?

— Ладно, Гарри. Я слова никому не скажу.

— Очень на это надеюсь. Уж я-то знаю людей. Никому нельзя доверять.

Они встали из-за стола. Фабиан умылся и оделся.

— Куда ты? — спросила Зои. — На работу?

— Ага. Ну пока. Будь умницей.

Выйдя на улицу, Фабиан спустился в метро на Пикадилли и позвонил Артуру Майо Кларку:

— Кларк? Это Фабиан. Послушайте, Кларк, все состоится тогда, когда вы сказали?

— Да.

— Это точно?

— Точно.

— Я могу на это рассчитывать?

— Абсолютно.

— Вальдес там будет?

— Да.

— И вы тоже, с деньгами, я полагаю?

— Да.

— Я смогу взять напрокат машину?

— Думаю, да.

— И еще вот что. Легенда такая — поездка в Остенде.

— Зои так думает?

— Да.

— Понятно, никаких проблем. Остальное — при встрече.

— Никаких проблем, верно?

— Абсолютно.

— И у вас будут наличные?

— Фунтовыми банкнотами.

— Ладно, до свиданья.

Затем он позвонил Фиглеру:

— Слушай, Джо, можно мне забрать мои пятьдесят фунтов?

— Пожалуйста.

— Сегодня?

— Если захочешь.

— Так когда?

— Сегодня, если хочешь. Чем раньше, тем лучше. А с тем поединком, Гарри, ты дал большого маху. Я думаю, ты был не прав, чертовски не прав. Бедный, бедный старик!

— Бог мой, а что я, по-твоему, должен был сделать? Проверить его пульс? Не мели ерунду, Джо.

— Ладно, увидимся позже.

— Да, Джо, ты не мог бы раздобыть мне какой-нибудь красный халат подешевле и чтобы на спине было вышито золотом «Черный Душитель»?

— А сколько ты сможешь за него дать?

— Не больше фунта.

— Значит, красный?

— Угу.

— Какого размера?

— Пятидесятого.

— Ладно. Но боюсь, его придется шить на заказ. Ты спятил, Гарри! Я ведь предупреждал, с этим парнем шутки плохи. Ладно, пока.

Выйдя на Пикадилли, Фабиан решил прогуляться по площади. Задержался у лавки трикотажных изделий, в витрине которой были выставлены мужские шляпы и рубашки с ярлычками «Настоящий американский стиль». Наконец он зашел внутрь и заявил со своим наилучшим американским акцентом:

— Я хочу примерить вон ту гарвардскую модель, светло-серую фетровую шляпу.

— Конечно, сэр. Какой размер?

— Шесть целых пять восьмых.

Фабиан примерил шляпу. Продавец сказал:

— Если вас интересует модель с более широкими полями, у нас такая есть — «Цицерон». Точно такую же носил Аль Капоне.

У Фабиана засверкали глаза:

— Покажите.

Он примерил темно-синюю шляпу «Цицерон».

— Я беру ее, — сказал он. — Бог мой, вот отличная идея для песни… «Милая, о милая, я беру ее…» — пропел он на мотив «О милая, сделай что-нибудь».

— Очень красиво, сэр. Вы композитор?

Фабиан отвечал:

— Видал «Парад любви»? Так вот, это я его написал.

— Верно, сэр? Может, тогда вас заинтересует рубашка Хамфри Богарта?[37]Богарт Хамфри (1899–1957) — киноактер, прославившийся исполнением ролей бывалых, мужественных людей. Точно такая же была на нем в «Окаменевшем лесу»…

— Покажите.

Продавец достал темно-коричневую рубашку.

— К тому же, сэр, на ней совсем не видно грязи.

— Я четыре раза в день меняю рубашки, — надменно проговорил Фабиан. — Так, значит, это и есть рубашка Хамфри Богарта… Я хорошо знаю Богарта… Нет, она мне не нравится.

— А не желаете взглянуть на бабочку Степина Фетчита?

— Нет, — отвечал Фабиан, — пожалуй, нет.

— Или носки Бэрримора?

— Нет, пока я возьму только шляпу. У меня встреча с одним парнем в «Уолдорф».[38]Фешенебельная лондонская гостиница на улице Олдуич.

— Двадцать пять шиллингов, сэр. Вы сейчас ее наденете?

— Конечно.

— А по какому адресу нам послать вот эту?

Фабиан взглянул на шляпу, которую он только что снял — небольшую светло-зеленую «Фред Макмарри», которую он приобрел всего неделю назад: еще совсем недавно он жаждал ее всем сердцем.

— Отдайте ее бедным, — сказал он и вразвалку вышел вон.

А тем временем Зои надела черный костюм, маленькую черную шляпку с вуалью и воротничок из фальшивой чернобурки и отправилась выпить чашечку кофе в соседнее кафе. Едва она вошла, ее окликнула другая девушка:

— Привет, Зои.

— Привет, Грета.

Грета была высокой, слегка угловатой блондинкой. Кто-то однажды сказал ей, что она похожа на Грету Гарбо, и с тех пор она неустанно копировала эту актрису: носила короткую стрижку, красила губы помадой трагического оттенка и разговаривала гортанным голосом.

— Как дела? — спросила Зои.

Грета пожала плечами.

— Сама знаешь, какая нынче жизнь, — отвечала она.

— Как Вильф?

— Как обычно. А как Гарри?

— Чудесно.

— Все мужчины чудесны, пока не выведешь их на чистую воду, — философски заметила Грета.

— Ну не знаю, — возразила ей Зои, — не все они так уж плохи. Я встречала и самых что ни на есть симпатичных ребят, хотя некоторые из них были настоящие гады… Погляди на моего Гарри — это самый лучший парень на свете! Знаешь, что он обещал мне купить? Чихая.

— Чего?

— Чихая. Это собачка.

— Не глупи. Таких собачек не бывает.

— Ладно, это такая собачка без шерсти.

— Он сказал тебе, а ты и поверила. У всех собак есть шерсть. Разве бывают на свете собаки без шерсти? Не будь у нее шерсти, какая из нее собака?

— В общем, — проговорила Зои слегка уязвленным тоном, — он купит мне такую собачку, есть она или нет.

Грета высокомерно пожала плечами и сказала:

— Да, кстати, как поживает твоя соперница?

— Что ты сказала? — спросила Зои.

— То, что слышала. Новая подружка Гарри.

— Ты врешь, — проговорила Зои. — Мой Гарри ни за что не посмотрит на другую женщину.

— О, дорогая, извини: я бы ни слова не сказала, но я думала, ты все знаешь.

— Нет, расскажи, — попросила Зои, — расскажи мне! О чем ты? Что все это значит?

— О, ничего, — отвечала Грета, — не думаю, что здесь что-то особенное. Просто я видела Гарри с какой-то девчонкой, и мне стало любопытно, кто она такая, вот и все.

Зои отчаянно пыталась сделать вид, что ей безразлично.

— Какая она из себя? — спросила она.

— Ну, значит так — начала Грета, — на днях я обедала в одном очень дорогом ресторане — «У Рауля» на Бонд-стрит, — разумеется, я была не одна, с одним джентльменом, — и вдруг откуда ни возьмись появляется Гарри с девчонкой — такая брюнетка, вообще, ничего себе и одета шикарно. И, дорогая, слышала бы ты, как она говорила! Наверняка она образованная девчонка, а Гарри сидел с нею рядышком, и они заказали недешевый обед, и мне показалось, что они очень расположены друг к другу, вот мне и стало интересно, знаешь ли ты о ней.

— А ты слышала, о чем они говорили? — спросила Зои.

— Ты знаешь, что я никогда не подслушиваю чужих разговоров, — сказала Грета, — но мне послышалось, что он назвал ее Элен, или Хелен, или как-то в этом роде. Постарайся не относиться к этому слишком серьезно, Зои, дорогая, может, между ними ровным счетом ничего нет. Должна признать, он ничего такого не делал, просто держал ее за руку, а в этом нет ничего особенного.

— Только подумать, сколько я сделала для этого мерзавца! А ведь он пришел ко мне с голым задом, голодный как собака, и я приняла его, напоила-накормила, одела как человека, содержу его до сих пор, и вот что я получила за это. А ведь он с голоду подыхал! Подыхал, да!

— Тсс, не кричи так.

Зои перешла на трагический шепот:

— Он с голоду подыхал, когда я впустила его. Я отдаю ему почти все, что зарабатываю, а он спускает мои денежки на других женщин. Боже правый! Да я прикончу его. Куплю нож, да и прикончу. На куски разрежу. Я знаю одного парня — у него есть пушка. Я одолжу пушку да и пристрелю его, мозги ему вышибу! Какая же я была дура! А ты, часом, не врешь, Грета?

— Нет, разумеется, нет.

— Тогда ладно, — сказала Зои. — Я его убью. Мне плевать, если меня вздернут на виселицу. Я его прикончу. Я его в порошок сотру, увидишь. После всего, что я для него сделала, во всем себе отказывала, чтобы только дать ему лишний пенни, и вот вся его благодарность. Иногда я ночи напролет не смыкала глаз, все ждала, когда он вернется, волновалась, а он идет и… — Зои разрыдалась.

— Ну, ну, — утешала ее Грета, — ну, ну.

— Но теперь с ним покончено, — сказала Зои, — теперь с ним и в самом деле покончено. Альфонс! Маленький грязный альфонс! Ходит тут, воображает из себя! Хвастает перед всеми, что он такой, он сякой… Да если бы не я, он бы с голоду помер. Если бы я о нем не позаботилась, он бы уже в могиле сгнил. И все ради чего? Ради чего? Чтобы он тратил мои кровные деньги… деньги, которые я добываю таким тяжелым трудом, на какую-то мерзавку…

— Кстати, — вставила Грета, — она показалась мне очень образованной.

— Ее я тоже грохну, — сказала Зои, — Богом клянусь, я ее грохну. Я их обоих на тот свет отправлю, вот увидишь. А некоторые еще говорят, что на свете есть Бог. Но может, ты все-таки врешь?

— Я никогда не вру, — отвечала Грета.

— Ладно, я скоро это выясню, — подытожила Зои.

Зои вышла из кафе. В дверях она столкнулась с одной из своих подруг, которая вела на поводке щенка немецкой овчарки. Та окликнула ее:

— Эй, Зои, ты выглядишь так, словно потеряла шиллинг, а нашла полпенни. Как тебе нравится мой маленький песик? Правда, он душка? Я назову его Арчи. Правда, он милый?

Зои взяла себя в руки и безжизненным голосом проговорила:

— Это еще что. Скоро у меня будет собачка чихай.

— Чихающая собачка?

— Нет, собачка чичихай.

— Никогда о такой не слышала. Послушай, Зои… Когда выйдешь отсюда, быстро уноси ноги и не вздумай слоняться по улицам. Улицы кишмя кишат легавыми.

— Спасибо, — сказала Зои, — я и так собиралась домой.

Она быстро вернулась на Руперт-стрит, уселась в своей маленькой гостиной и жалобно заплакала. «…Я подобрала его в сточной канаве, и вот она, его благодарность, — думала она. — А ведь он подыхал с голоду, да, подыхал, и как же он мне отплатил?! Я всю зиму проходила без приличного пальто. Он вытягивает из меня сотню за сотней, и на что он их тратит? На девок?» Зои стала кусать губы.

Проститутка сентиментальна и несчастна. Почему она, пускаясь во все тяжкие и в конце концов совершенно деградируя, отдает мужчине свои деньги? Потому, что он один в этом неприветливом мире по-прежнему хранит ей верность; он ее дом, ее муж, ее дитя, ее последнее пристанище. Из-за него она постоянно жертвует собой. Он, по ее мнению, единственный человек на всем белом свете, по отношению к которому она может испытывать чувство превосходства, и поэтому она любит его непостижимой, отчаянной любовью.

«А теперь, — подумала Зои, — он закрутил роман с другой на мои кровные денежки».

Ярость, истерическая ярость проститутки взметнулась в ее душе. Она схватила тяжелую стеклянную вазу и метнула ее в камин. Ваза разбилась с оглушительным грохотом. Этот грохот еще больше взбесил Зои — теперь у нее появился повод излить свой гнев. Она взяла со стола апельсин и принялась изо всех сил сдавливать его руками, пока не потек сок; она рвала ногтями кожицу, пока та окончательно не отделилась от сочащейся оранжевой мякоти.

«Это Гарри, и вот что я с ним сделаю». Она дико захохотала и отшвырнула растерзанный апельсин. Половинки апельсина ударились о противоположную стену, оставив на ней два серых пятна от сока. Зои в сердцах пнула ногою стул.

«Я подожду его, — думала она. — А когда он явится, я его прикончу. Я ему горло перережу». Она прошла на кухню и принялась методично шарить по ящикам, пока не нашла маленький овощной ножик с черной ручкой и острым, как иголка, кончиком.

«…Я ударю его, как только он войдет в дверь, ударю прямо в грудь и буду бить, бить, а потом меня повесят…» Она вдруг подумала о смерти. Смерть представлялась ей чем-то вроде мягкого черного бархата… Огромной коробкой, наполненной черным бархатом. Зои много об этом думала и поэтому точно знала, как это будет: бесконечная темнота, и ты паришь в этом кромешном мраке, легкая, как дым. Но прежде всего она должна убить Гарри этим маленьким черным ножом. Зои машинально включила радио, и комнату наполнили мрачные величественные звуки вечной агонии терзаемых гигантов — невидимый оркестр исполнял третью часть Пятой симфонии Бетховена. Обычно Зои не слушала подобную музыку, но сейчас она соответствовала ее настроению. Агония взывала к агонии. Присев на стул, Зои внимательно слушала, кромсая угол стола ножом.

А тем временем Фабиан, сидя в пабе на Лестер-сквер, беседовал с ипподромным «жучком».[39]Человек, который дает советы на скачках.

— Ну, Фредди, — спрашивал он, — какие, по-твоему, завтра шансы у Старого Сапога?

— Никаких.

— Что значит «никаких»?

— То, что сказал: никаких.

— Так и думал.

— Интересно, как это ты так и думал? Лошадь, что ли, тебе нашептала?

— Догадался, и все тут.

— Ладно, проехали, Гарри, забудь об этом. У него все равно нет ровным счетом никаких шансов… Да, кстати, куда ты дел мою книгу?

— Какую книгу?

— Ту, что я тебе одолжил.

— О Боже, ты имеешь в виду ту, которая называется «Как делать ставки»? Она у меня дома. Тебе она срочно нужна?

— В общем, да. Ты обещал мне вернуть ее еще неделю назад. Она не моя.

— Богом клянусь, — сказал Фабиан, — она у меня дома. Слушай, ты вот что… жди меня здесь — я быстро смотаюсь домой и принесу ее тебе.

— Принесешь? Было бы хорошо…

— Ладно, жди меня здесь.

Фабиан направился к выходу и, машинально взглянув на себя в зеркало позади стойки бара, с ужасом увидел, что лента на его новой шляпе обвисла. Скрежеща зубами, он поспешно покинул паб и заторопился в лавку трикотажных изделий. Он ворвался туда с яростным воплем:

— Погляди на это! Нет, ты только погляди на это! Черт возьми! Я покупаю шляпу — не проходит и пяти минут, как она разваливается на части. В чем дело?

Перепуганный продавец внимательно изучил злополучную ленту.

— Мне очень жаль, сэр: здесь просто немного ослаб один шов. Мы сию же минуту приведем ее в порядок.

— Да уж, пожалуйста, — зловеще процедил Фабиан. Он достал из кармана дорогую сигару, картинным жестом зажег ее и принялся выдувать кольца синего дыма в лица всех, кто попадался ему на глаза. Продавец вернулся, держа шляпу в руке:

— Теперь все в порядке, сэр.

Фабиан едва удостоил ее взглядом.

— Ты что, думал, это так просто сойдет вам с рук? Так вот, заруби себе на носу: со мной такие номера не проходят.

— Да, сэр.

— Я знаю, это не твоя вина, но ты должен быть повнимательней.

— Да, извините, пожалуйста.

«Этот гад когда-нибудь явится? — думала Зои. — Господи, он вообще намерен возвращаться домой?»

Она беспокойно вертелась на стуле. Колени у нее дрожали.

Снова вспомнив о книге, Фабиан направился к двери, как вдруг что-то привлекло его внимание, и он застыл на месте. Это была маленькая витрина, в которой были выставлены зажимы для галстуков, украшенные цепочками, пряжками и черными с золотом монограммами. Он спросил у продавца:

— Слушай, а у вас есть с монограммой «Г.Ф.»?

— Сейчас посмотрим, сэр. Если вы подождете, мы сможем сделать любые инициалы.

— Ну так сделайте «Г. Ф.», а я подожду, — резко сказал Фабиан.

— С удовольствием, сэр. Какую желаете, сэр?

Фабиан выбрал зажим с маленьким американским флагом:

— Сколько за этот?

— Семь шиллингов шесть пенсов, сэр.

— Ладно, сделайте мне «Г.Ф.» вот на этой.

— Да, сэр, через две минуты будет готово, сэр.

— Да уж, пожалуйста. В этой стране вы, ребята, понятия не имеете о том, что такое время, ни малейшего понятия.

Фабиан ждал. Прошло десять минут. Зои вспарывала ножом набивной подлокотник кресла, выдирая из него целые пучки шерсти. Концерт по радио закончился… «Начинаем концерт „Любимые мелодии прошлого“», — объявил диктор, и кто-то запел приятным тенором: «Ах, прелестная тайна жизни моей, наконец я тебя разгадал». Закрыв лицо руками, Зои снова расплакалась. Все ее тело содрогалось от рыданий. Слезы бежали меж пальцев. Фабиан вернулся домой и обнаружил ее плачущей посреди хаоса, в который она превратила комнату.

— Эй, какого черта?..

Ярость Зои вымывалась из ее тела вместе со слезами.

— Ах ты… Ты, ты…

— Что случилось?

— Ах, — проговорила Зои, — как ты мог так поступить со мной, Гарри… со мно-ой… это после того, что я для тебя сделала, спину на тебя гнула… после того, как я тебя из канавы вытащила, сделала тебя тем, кто ты есть сейчас…

В мозгу Фабиана с быстротой молнии промелькнула мысль: «Меня видели с Хелен».

— Эй, какого черта? — негодующе осведомился он. — О чем это ты болтаешь, черт бы тебя побрал?

— Шляешься тут с… тратишь мои деньги — деньги, которые я добываю, на других женщин…

Фабиан воскликнул громким, уверенным голосом:

— Накажи меня Бог, я понятия не имею, о чем ты говоришь.

— Ты прекрасно знаешь, о чем я говорю. Грета видела тебя «У Рауля» с девчонкой.

— Рауль? Кто такой Рауль? Я там в жизни не был.

Зои пристально поглядела на него. Лицо Фабиана выражало лишь неподдельное изумление. Он продолжал:

— Ты что, серьезно думаешь, что у меня другая женщина? Ты что, в самом деле так думаешь? Потому что, если это так, ты просто рехнулась. Я тут бегаю, как заяц, по всему паршивому городу, подготавливаю нашу поездку, добываю тебе чихуахуа, думаю о тебе все время, работаю на тебя, комбинирую, голову себе сломал, думая, как бы тебе угодить… — Фабиан схватил ее за плечи и принялся трясти что было сил. — Ах ты…

— Гарри, — сказала Зои, — это чистая правда?

— Грета — лгунья. Паршивая лгунья. Грязная, паршивая лгунья. Я ей глотку перережу. Не сойти мне с этого места, я это сделаю! Я ее в порошок сотру. Я ее по стенке размажу. От нее мокрого места не останется.

— Она сказала, что ее зовут Элен.

Фабиан издал сдавленный крик.

— Бог мне судья, я в жизни не встречал никого по имени Хелен и в жизни не бывал ни у какого Рауля.

— Поклянись.

— Клянусь моей бедной мамой, упокой Господи ее душу, — сказал Фабиан.

Зои истерически захохотала, с облегчением повторяя:

— О… Гарри…

— Слушай, что тут произошло?

— О, Гарри, если честно… когда Грета мне это сказала… Клянусь Богом… Я была сама не своя. Приди ты на десять минут раньше я бы тебя убила. Точно, убила бы. Я ждала тебя за дверью с ножом. Пусть лучше я умру, чем допущу, чтобы у тебя кто-нибудь появился. Я готова умереть! Слышишь? Умереть!

На верхней губе Фабиана выступил пот, он увидел исполосованный подлокотник кресла и изрезанный стол. «А некоторые еще говорят, что на свете нет Бога», — подумал он, перебирая пальцами свою новую булавку.

— Откуда это у тебя, Гарри? — спросила Зои.

— Мне ее подарил Джо Фиглер. Это мой талисман. Я с ней и за тысячу фунтов не расстанусь. Фиглеру дал ее один американский миллионер по имени Генри Форд, а Фиглер дал ее мне, потому что у нас одни и те же инициалы… Г.Ф. Видишь?.. Ну, мой ангел, может, ты пойдешь погулять?

— Слушай, Гарри, улицы кишмя кишат ищейками в штатском. Они только что сцапали Симону только потому, что она подмигнула мужчине.

— Чушь собачья.

— Но…

— И запомни, — иронически проговорил Фабиан, — нам придется купить новую мебель… Хелен! Да ты просто спятила! Ну и как же она выглядит, эта Хелен?

— Симпатичная брюнетка.

— Пускай тогда Грета нас обязательно познакомит.

— Правда? Ты что серьезно?

— Ну ясное дело. Ты у меня уже в печенках сидишь. Вот почему я ради тебя буквально с ног сбился…

— Ладно, давай будем надеяться, что этот талисман принесет нам удачу.

— Да уж, Генри Форду он явно принес удачу… Я не расстанусь с ним и за тысячу фунтов.

Фабиан вдруг увидел себя лет эдак через двадцать, восседающим в шикарном кабинете, лениво перебирающим пальцами булавку для галстука, на которой сверкает бриллиант за десять тысяч фунтов стерлингов, и цедящим сквозь синеватый дым гаванской сигары за двадцать пять шиллингов:

— Господа журналисты, мой талисман…

— А теперь беги, моя куколка, — сказал он.

Зои пошла в ванную, чтобы смыть следы слез.

Фабиан решил, что столь эмоциональная сцена не могла не отразиться на безупречности его облика. Он сменил галстук, отполировал ботинки изнанкой штанин и, с микроскопической аккуратностью приладив на голове шляпу, снова вышел на улицу. Уже в дверях он вспомнил о книге.

«А, к черту, скажу, что она заперта в шкафу, а ключ у Зои», — подумал он.

Он зашел в телефонную будку и позвонил Хелен. Больше, чем когда бы то ни было, он ощущал себя повелителем судеб, Великим Кукловодом, дергающим за ниточки жалких марионеток. Когда ее приятное контральто завибрировало в телефонной трубке, он почувствовал, как по спине пробежала приятная дрожь. Фабиан сказал:

— Слушай, детка, я долго думал об этой затее с клубом и решил, что мы с тобой займемся этим делом всерьез.

— Так ты достал деньги? — спросила Хелен.

Фабиан отвечал:

— Я продаю часть своих акций. К началу следующей недели у меня в кармане будет пять тысяч фунтов. Послушай, Хелен, мы можем встретиться сегодня вечером?

— Да, разумеется.

— Ничего, если поздно?

— Когда тебе удобно.

— Тогда в одиннадцать, на нашем обычном месте.

— Хорошо. Пока.

Фабиан повесил трубку. Ему вдруг пришла на ум гениальная мысль, своего рода наитие… «А почему бы им обеим не отправиться в далекое путешествие? Что, если у меня в кармане окажется триста, четыреста, пятьсот фунтов? Один фунт — это сто франков. Что, если у меня будет пятьдесят тысяч франков и я смогу поставить пятьсот раз подряд, скажем, на девятку… или, например, буду ставить на красное каждый раз по тысяче, пока не сорву банк в Монте-Карло?.. О Боже, Боже! Что, если так и случится?»

Все увиденные им фильмы, все прочитанные им книги пронеслись в его мозгу одним ослепительным вихрем, в котором он, Фабиан, одетый с иголочки и увеличенный во сто крат, словно на фотографии крупным планом, вальяжно восседал посреди лимузинов, бриллиантов, пузырьков шампанского, галопирующих лошадей, обитых зеленым сукном столов и красивых женщин; все неистово вертелось и кружилось в вихре золотых и серебряных монет и огромных банкнот, в мелькании бесчисленных ног и грудей всех мыслимых цветов, форм и размеров.

«Так и сделаем, — подумал он. — Гарри Фабиан, игрок и повеса, сорвавший банк в Монте-Карло. А уж тогда все женщины мира будут моими…»

Глава 24

А тем временем Земля, вращаясь на своей орбите, неотвратимо приближалась к Солнцу, и горячая весна опалила Город своим дыханием, побуждая все живое к развитию и росту. Деревья оделись листвой, тюльпаны в садах раскрыли свои чашечки и зачарованно уставились в небо, и весна непостижимым образом вливала соки в жилы людей, населяющих Город. Они задышали свободнее, расправили плечи под солнцем, будто наконец вырвались на простор после долгих скитаний по темным лесам. Только в это время, в этот безумно короткий весенний период человек изменяет своей извечной тяге к забвению, греясь в лучах древнего, как сама жизнь, солнца.

Но Фил Носсеросс, в котором жизнь уже угасала, все так же сидел в своем кабинете: бледный узник, осужденный на духовную смерть, навеки запертый в мрачном подвале, прикованный кандалами к счетам, приносимым официантом.

Он вел беседу с Адамом:

— Послушай, Адам, вот что я тебе скажу. Уж больно ты мягкотелый.

— Кто, я?

— Кто ж еще? Знаешь, что прошлой ночью ты выбросил на ветер двадцать пять фунтов?

— Каким же образом?

— А вот каким. У того маленького японца, что сидел здесь вчера, было в кармане еще минимум пятьдесят фунтов.

— Знаю. Ну и что?

— А ты его, считай, выпроводил.

— Черт побери, этот парень истратил двадцать пять фунтов и потом спросил меня, что, может, ему хватит…

— Он был пьян как сапожник, иначе черта с два он стал бы тебя об этом спрашивать.

— Я знаю, что он был пьян. Он спросил меня, и я ответил: «Да, вам уже достаточно». А что мне было говорить?

Носсеросс нетерпеливо махнул рукой:

— Ты просто болван. Нужно было сказать: «Нет, сэр», нужно было сказать: «Умному человеку алкоголь идет на пользу». Или: «Мы о вас позаботимся, даже если вы выпьете лишнего». Понял? А потом нужно было сказать: «Попробуйте нашего особого шампанского».

— А, к черту все это! — сказал Адам.

— Адам, не дури. Ради чего, по-твоему, мы занимаемся бизнесом? Из любви к человечеству?

— Нет, ради денег. Но всему есть предел. Вся беда в том, Фил, что ты такой же осел, как и другие умники вроде тебя. Я всегда думал, что ты человек здравомыслящий, но теперь мне кажется, ты такой же идиот, как и все безмозглые девчонки, что здесь работают. Ты не видишь дальше своего носа. Да пойми ты, что, помимо всего прочего, чем честнее ты ведешь себя с посетителями, тем выгоднее это тебе самому. Зачем быть таким ослом? Если ты просто нагреешь клиента, он никогда сюда не вернется.

— Синица в руке лучше, чем журавль в небе, — отвечал Носсеросс, — и не называй меня ослом.

— Синица в руке ничуть не лучше, чем журавль в небе! По крайней мере не в бизнесе. Беда таких, как ты, что вас интересует только чистоган.

— Ты что, учить меня вздумал? Что значит «таких, как ты»?

— Значит — ты и девчонки в твоем заведении.

— Ты что, ровнять нас вздумал?

— Да вы совершенно одинаковы. Ты такой же болван, как они.

— Не смей оскорблять меня и не вздумай навязывать мне свою философию, потому что я знал эту кухню как свои пять пальцев, когда ты еще пешком под стол ходил.

— Да плевать мне на это! Говорю тебе, ты в точности такой же, как Ви, может, чуточку умнее; ты только и знаешь, что жульничать, жульничать, жульничать, но и пальцем не пошевелишь, чтобы хоть как-то укрепить свою репутацию, и в конце концов твой бизнес рухнет. И конечно, тебе даже и в голову не придет, что причина в том, что твои посетители жалуются друг другу: «Носсеросс ободрал меня как липку». Нет, ты даже мысли такой не допускаешь! Нет, ты непременно начнешь жаловаться на несчастную судьбу.

— Ну, это не твоя печаль, — ответил Носсеросс. — Но лекций мне читать не надо, потому что знаю я об этом деле больше, чем ты за всю жизнь сможешь узнать. И не надо демонстрировать принципиальность и благородство на мои деньги. Просто учти, что с тем япошкой ты поступил неправильно.

— Да ты спятил! Неужто ты заметил хоть малейшее снижение прибыли с тех пор, как я здесь работаю?

— Ну, совсем небольшое…

— Это из-за Коронации.

— Не оправдывайся, Адам. Я делаю скидку на то, что ты еще не поднаторел в нашем деле, и задирать нос тебе еще рано..

— А, иди к черту! — воскликнул Адам. — Ты и так уже мне осточертел.

— Что?

— Ты мне осточертел, равно как и весь этот бизнес.

— Ну и ну, как вам это нравится! — сказал Носсеросс. — Ты приходишь сюда официантом, и я даю тебе работу, на которой ты за месяц зарабатываешь больше, чем смог бы заработать за год. Да ты просто обнаглел. Так вот, значит, что ты за фрукт… Не хочешь ли сказать, что сделал мне одолжение, работая здесь?

— А как, по-твоему, это называется? Ты ведь прекрасно знаешь, что фактически упросил меня взять дела в свои руки, когда Мэри сбежала с Чешантом. Ты сидел здесь, на этом самом стуле, разбухший от бренди, как, впрочем, и сейчас, и умолял меня остаться с тобой, и ты знаешь это, а теперь можешь убираться ко всем чертям, потому что я ухожу. Управляйся сам в своем гадюшнике. Я ухожу.

— Адам, минутку, минутку…

— Иди к черту, — отозвался Адам. — С меня хватит. Заплати то, что мне причитается, и через минуту меня здесь не будет.

Его вдруг охватило непонятное возбуждение.

— К черту твой паршивый клуб, к черту весь этот бизнес! — закричал он. — К черту дурацкую вежливость! К черту деньги, к черту весь этот вонючий притон. Стервятники! Слабоумные паразиты! Ослы и прохвосты! Маленькие алчные идиоты! С меня хватит! Мне нужно настоящее дело.

— Не дури, — сказал Носсеросс. — Ты что, шуток не понимаешь?

— Конечно понимаю, но сейчас мне не до шуток. Я ухожу, и немедленно.

Преградив Адаму путь к двери, Носсеросс обратился к нему:

— Погоди минутку, послушай. Если я тебя чем-то обидел, извини. Этого достаточно? Присядь на минутку, всего на минутку, присядь, пожалуйста. Буквально на два слова, всего на два слова. Не надо так спешить.

— В чем дело, Фил?

— Послушай, Адам, ты ведь мой единственный друг, клянусь Богом! Не лезь в бутылку. Не поступай со мной по-скотски. Не надо уходить из-за пары нелепых слов. Сознаюсь, я выпил лишнего. Я весь разбит. Я просто сам не свой…

Адам перебил его, раздраженно воскликнув:

— Фил, ради Бога, только не пытайся снова меня разжалобить. Меня уже тошнит от людей, которые жаждут, чтобы я их пожалел.

— Я не прошу тебя о жалости, — отвечал Носсеросс. — Но, знаешь, в мои годы человек чувствует себя одиноким… Ему нужен друг… Боже правый, хоть собака… Но у меня и собаки нет. Черт побери, Адам, я болен и одинок. Не бросай меня.

Адам ответил:

— Слушай, Носсеросс, ты мне симпатичен. Перестань разводить нюни, а не то я начну тебя презирать. Я ведь был с тобой, пока ты не мог без меня обойтись?

— Да, верно.

— А теперь, — продолжал Адам, — я должен заняться настоящим делом.

— Послушай, Адам, — перебил его Носсеросс, — я намного старше тебя и знаю больше, чем ты думаешь. Ты надеешься заняться скульптурой?

— Ну и?..

— Ну и вот что я тебе скажу. Оставь эту затею, потому что у тебя нет ни малейшего шанса. У тебя нет ни достаточных навыков, ни денег, чтобы их приобрести. Ты похож на упрямого мальчишку, которому запала в голову сумасбродная идея. Ты хочешь стать скульптором. Ха! Да ты рехнулся! Сам подумай, возможно ли это? У тебя есть хоть одна работа? Ты можешь показать хотя бы одно свое творение?

— Нет, — проскрежетал Адам, — не могу, потому что я разбил все свои работы… Они были отвратительны, совершенно никуда не годились. Но я абсолютно уверен, что буду заниматься этим, понимаешь? Даже если это убьет меня; хотя что-то подсказывает мне: если я начну, у меня все получится и мне удастся сотворить то, что не придется разбивать и выбрасывать; то, на что весь мир будет взирать с восхищением, если хочешь знать. Именно этому я и посвящу свою жизнь, Фил, я так решил, и я скажу тебе вот что: как бы я тебя ни жалел, я не позволю жалости остановить меня. Что толку в жалости? По-твоему, я должен позволить ей навеки похоронить себя в этом подвале? Когда в эту самую минуту я мог бы ваять Мыслителя, или Крылатую Нику, или Венеру Сиракузскую? Нет, Фил, все решено, окончательно и бесповоротно. Я ухожу. И это вовсе не из-за твоих слов, а потому, что меня ждет работа.

— Ты будешь голодать, — сказал Носсеросс.

— Я буду жить.

— Нет. В конце концов ты все бросишь и скажешь в сердцах: «А ведь Фил был прав!»

— Никогда, — отвечал Адам.

— Ты понимаешь, что отказываешься от пятидесяти фунтов в неделю?

— Прекрасно понимаю.

— Ради того, чтобы вылепить несколько скульптур?

— Именно так.

— А когда они будут готовы, что тогда?

— Ничего. Когда они будут готовы, я примусь за новые.

— А потом что? Ты начнешь голодать. Ну ладно, ты говоришь, тебя это не волнует. Ты не знаешь, что такое голод. Ну, предположим, ты выучишься, станешь знаменитым скульптором и будешь лепить своих Венер и Аполлонов. Предположим, так оно и будет, но денег тебе это не принесет. Тебе чертовски повезет, если ты сможешь на это жить, но в итоге ты станешь похож на меня — к тому времени, когда ты почувствуешь, что знаешь достаточно, чтобы сделать что-нибудь стоящее, ты будешь уже слишком стар и немощен, слишком потрепан жизнью. А потом ты сыграешь в ящик, и самое большее, на что ты можешь рассчитывать, это то, что твои поделки запихнут куда-нибудь в музей. Мертвый, бесполезный хлам. Но ты этого уже не увидишь. Ты будешь гнить в могиле. Конец.

— Знаю, — ответил Адам, — все это я уже слышал раньше, много над этим думал, и все это чепуха, потому что ты не понимаешь, хоть ты уже старый, ты просто не понимаешь, что мужчина не создан для мягкой постели. Сытое брюхо да теплая конура — это идеал собаки, но не человека. Мир по-прежнему несовершенен, потому что люди слишком заботятся об отдыхе и комфорте. Да, комфорт не для меня. Я чувствую, что должен что-то совершить. Что-то копилось внутри меня сто тысяч лет, и, когда я пойму, что это, и отпущу его на волю, тогда, Фил, все изменится. Ты хнычешь, потому что ты одинок. Я тоже одинок, но я горжусь этим. Мы с тобой совершенно разные, мы из разных миров. Ты одинок, потому что всю жизнь заботился только о собственной выгоде, потому что заперся в этом подвале. А я одинок, потому что не такой, как обычные люди, потому что вижу дальше других, понимаешь? Я знаю, что могу творить, могу созидать и крушить, и, зная это, Фил, я не могу здесь больше оставаться. Ты мне нравишься, потому что ты умен и тебе не занимать упорства, и мне жаль тебя, ибо ты сломался, но я больше не позволю жалости удерживать меня, так что прощай.

Носсеросс поглядел на него, пожал плечами и проговорил:

— Адам, ты просто псих, и когда-нибудь ты поймешь, что я был прав, но, если сейчас ты на коленях будешь умолять меня позволить тебе остаться, я тебя и слушать не стану. Я тебя вышибу пинком под зад. Жалеть меня! Меня! О Боже ты мой! Никто никогда не смел меня жалеть. Я прошел огонь, воду и медные трубы, и никто ни разу не вздумал меня пожалеть. Ты знаешь, сопляк, что я прошел огонь…

— И ради чего?

— Ради того, чтобы заниматься тем, чем хочу.

Адам промолчал и подумал: «Умный, сильный, несгибаемый, как скала, а вершиной всех его мечтаний стал ночной клуб».

Он улыбнулся и протянул руку. Носсеросс сунул руку в жилетный карман и вытащил оттуда толстую пачку банкнот.

— Адам, все равно ты мне нравишься. Вот, держи. Здесь сотня фунтов. И не забывай навещать меня.

— Убери это, — сказал Адам.

— Возьми…

— Нет.

Они пожали друг другу руки. Носсеросс бросил деньги на стол, крепко стукнул Адама в грудь, выругался и сказал:

— Ты, несносный болван, я люблю тебя как родного сына, так что, если тебе станет худо, обращайся ко мне не раздумывая. Если тебе нужен друг, заходи, моя дверь всегда широко открыта. Заглядывай хоть изредка, а если ты даже и не заглянешь, не забывай своего старого друга Фила Носсеросса. А теперь проваливай.

Перед тем как уйти, Адам в последний раз оглядел кабинет — папки с бумагами, мертвенно-бледный свет газовой лампы, унылая черная громадина письменного стола, Носсеросс, наливающий себе бренди с мрачной сосредоточенностью человека, который свято верит в то, что счастье, истина и цель человеческих стремлений лежат на дне бутылки.

Когда Адам вернулся домой, Хелен изумленно уставилась на него.

— Ты вернулся? — воскликнула она.

— Да.

— Но сейчас половина одиннадцатого, ты опоздаешь.

— Опоздаю? Куда?

— В клуб.

— Я ушел из клуба.

— Что?!

— Я ушел из клуба, — проговорил Адам, не в силах сдержать улыбки.

— Но почему?

— О, я просто решил уйти и ушел.

— Ты, наверное, поругался с Носсероссом.

— Напротив, мы расстались друзьями, он даже умолял меня остаться.

— Так ты что, ушел по собственному желанию?

— Да.

— Что ты заладил «да, да»?! Расскажи мне, что там произошло. Зачем, ну зачем ты это сделал?

— Ну, сперва мы с Носсероссом немного повздорили, — сказал Адам добродушно. — Пришел к нам один японец — так он спросил меня, как, по-моему, не перебрал ли он. А парень уже истратил двадцать пять фунтов, и я ему говорю: «Да, спрячьте подальше ваши деньги и езжайте домой, дескать, банзай, будьте здоровы».

— Какая невообразимая глупость! — воскликнула Хелен, нервно постукивая ладонями одна о другую. — Носсеросс был абсолютно прав, когда устроил тебе разнос. Тебе следовало извиниться.

— Напротив, я послал его к черту.

— Ты и в самом деле безнадежный идиот, Адам.

— А потом Носсеросс умолял меня остаться, — заметил Адам.

— Он умолял тебя остаться, а ты отказался?

— Да. Я сказал ему: «Мистер Носсеросс, я решил покончить с ночной жизнью, чтобы найти свое место под солнцем».

— А твое место под солнцем, видимо, означает скульптуру?

— В общем, да.

— О Боже! И что Носсеросс?

— Он сказал: «Ладно, поскольку ты уходишь, возьми сто фунтов», достал из кармана толстую пачку денег — вот такой кирпич — и протянул ее мне.

— Что ж, это не так уж и плохо, — проговорила Хелен, слегка смягчившись. — С такими деньгами мы можем спокойно открыть собственное заведение. Какая-то сумма у нас уже есть…

— Можем, детка, но не станем, потому что я с возмущением отверг его презренное золото, и деньги вернулись ему в карман.

— Ты совсем ума лишился! И что нам теперь прикажешь делать, позволь узнать?

Адам исполнил неуклюжее подобие чечетки, схватил Хелен за локти, оторвал ее от пола и закружил по комнате, хохоча во все горло:

— Я запру тебя на сыром чердаке, посажу на хлеб и воду и буду лепить тебя обнаженной…

— Отпусти меня.

Она произнесла это с такой неподдельной злобой, что Адам остановился, слегка опешив.

— Что?

— Отпусти меня.

Она оттолкнула его и в сердцах бросила:

— Ну все, это последняя капля. Я думала, в тебе что-то есть. Я думала, что смогу сделать из тебя что-то путное. Я думала, из тебя что-нибудь получится, ты сможешь чего-то добиться. Но ты безнадежен. У меня всегда были сомнения относительно твоей нормальности, теперь же я окончательно убедилась в том, что у тебя не все дома. Ты чокнутый. Ты хуже, чем просто чокнутый, ты эгоист, законченный эгоист, жуткий, ужасный эгоист. Ты отказался от работы, которая приносила тебе сорок фунтов в неделю, потому что решил стать скульптором!..

— Правильно, — кивнул Адам, — именно так я и поступил.

— И ты думаешь, что я после этого останусь с тобой?

— Конечно, а почему нет?

— Да, видно, ты окончательно рехнулся. Так вот, я скажу тебе раз и навсегда: я сыта по горло тобой и твоими дурацкими идеями. Ты словно маленький мальчик, который вбил себе в голову, что станет пиратом или кем-то там еще. Это так же безумно и к тому же совершенно нереально. Ты просто гадкий, мерзкий эгоист; я знаю, что тебе на все наплевать, Адам, но ты хотя бы обо мне подумал — этим ты деньги не заработаешь.

— Моих средств хватит, чтобы протянуть, по крайней мере, год.

— Протянуть! Интересно, что ты под этим понимаешь?

— О, все очень просто: если тратить три фунта в неделю…

— О да, действительно, все очень просто — протянуть год на три фунта в неделю. А что потом?

— К тому времени я непременно чего-нибудь добьюсь.

— О, к тому времени он непременно чего-нибудь добьется! Все замечательно и неопределенно, не так ли?

— Не вижу в этом ничего неопределенного, — Адам начал терять терпение, — что тут неопределенного? Я точно знаю, что надо делать.

— Ну да, конечно, играться с куском глины.

— Не играться с глиной, а работать с глиной, а также с камнем.

— Весьма романтично. Полагаю, на некоторых девушек это произведет большое впечатление. Но только не меня.

— Я не удивлен. Предел твоих мечтаний — норковое манто и «Роллс-Ройс».

— Что ж, по крайней мере, норковое манто красивое, и в нем не замерзнешь. Вряд ли кто-нибудь из твоих скульпторов сможет вылепить такую вещь.

— Ты хочешь меня оскорбить.

— Конечно, правда часто оскорбительна.

— А на кой черт тебе сдалась эта правда? Вся твоя жизнь — это бессмысленная погоня за ерундой. Красивая мебель, красивая одежда, теплая компания, солидный банковский счет, вечеринки, праздники…

— Ну конечно, ты выше этого.

— Нет, не выше, но у меня есть цель в жизни, нечто более важное.

— О да, я забыла, ты же у нас великий скульптор. А я, по-твоему, должна сидеть сложа руки, наблюдать за твоей работой и считать гроши?

— Ты и раньше считала гроши и не умерла от этого. В любом случае, никто не заставляет тебя делать то, что ты не хочешь.

— После всех твоих обещаний… ты взял и все испортил, — сказала Хелен и залилась слезами.

Ее слезы взбесили Адама. Он воскликнул в сердцах:

— Если бы в те минуты, когда мы занимались любовью, ты попросила меня о чем-то, я, как дурак, мог бы ответить: «Да, милая, да». Но ты должна понимать, что такие обещания ничего не стоят. Какого черта! Продать право первородства за…

— Тогда скажу тебе раз и навсегда: я не собираюсь голодать на чердаке ни с тобой, ни с кем другим. Хватит с меня нищеты. Ты говоришь, что любишь меня?

— Люблю. Мне будет очень тяжело без тебя.

— Адам, я собираюсь открыть клуб. Я буду зарабатывать большие деньги. Ты должен работать со мной.

— Я не могу работать с тобой, Хелен, это ты должна работать со мной.

— Нет. — Хелен покачала головой.

— Значит, между нами выросла непреодолимая стена, — мрачно проговорил Адам.

— Мы больше не будем видеться, — сказала Хелен.

Адам вздохнул.

— Это значит прощай, — сказала Хелен.

— Да.

— Тогда прощай, Адам.

— Прощай… — Он протянул свою огромную руку. Хелен сжала ее.

— Адам, поцелуй меня на прощание.

Он поцеловал ее в лоб.

— Это очень холодный прощальный поцелуй, Адам.

— Если бы я поцеловал тебя по-настоящему, все кончилось бы тем, что я наобещал бы тебе то, что не в состоянии исполнить.

Она вышла. Дверь плотно закрылась. Адам стоял посреди комнаты, перебирая пальцами пуговицы пальто. О беспросветный мрак, о страдание, о отчаяние… Наверху хлопнула дверь. Тишина затопила дом. За окном, в черном беззвездном небе робко светила бледная луна, растворяясь в окружавшей ее черноте ночи.

Адам машинально вытянул руку вперед. Его пальцы наткнулись на что-то холодное и мокрое. Он обнаружил, что вертит в руках кусок красной глины. Упрямо выпятив челюсть, он принялся мять его. Потом, не снимая пальто, начал работать с ним нарочито размашистыми движениями.

Из коридора донеслись шаги Хелен, спускавшейся вниз по лестнице, захлопнулась входная дверь, и снова все замерло.

Ворот его рубашки сделался мокрым от пота.

Глава 25

Хелен вдруг овладело полное безразличие. Она рассуждала так: «С Адамом мне больше не на что надеяться, так что с ним все кончено. Остается только хорошенько потрясти Фабиана. Открыть клуб. Заработать денег. Стать кем-то, добиться чего-то во что бы то ни стало».

Она ускорила шаг и догнала Ви, которая семенила по тротуару в открытых туфельках на высоких каблуках; ее длинное вечернее платье волочилось по земле, выглядывая на добрых восемнадцать дюймов из-под верблюжьего пальто.

— Ой, привет, Хелен.

— Привет.

— Я опаздываю. Чертовы автобусы… Говорят, водители бастуют из-за Коронации. Вот смешно, правда?

— Мне это безразлично.

— Как Адам?

— Ну его к черту, — отвечала Хелен.

— Вы что, поссорились?

— Нет, просто с ним покончено.

— Нашла себе нового дружка?

— О, — надменно проговорила Хелен, — стоит мне только свистнуть, и у меня будет куча новых дружков. Я собираюсь зарабатывать настоящие деньги.

— Ты что, надумала открыть свой клуб? — взвизгнула Ви.

— Пока не знаю. Кое-кто предложил вложить деньги в мой клуб, но я до сих пор не решила. Как бы там ни было, я непременно его открою. Я вам покажу, что такое настоящий ночной клуб.

— А можно мне прийти к тебе работать?

— Посмотрим, — ответила Хелен и мысленно добавила: «Можешь убираться к дьяволу — ты мне осточертела, равно как и все прочие. Я буду работать одна».

— Правда, это будет здорово? — проговорила Ви. — Слушай, а ты заметила, что на улице не видно ни одной девушки?

— Да, — кивнула Хелен, даже не повернув головы.

— Держу пари, ты не увидишь ни одной проститутки на всей Черинг-кросс-роуд.

— Почему?

— Говорю же тебе, легавые очистили улицы от проституток, и все ради гостей, приехавших на Коронацию, чтобы те подумали, что в Лондоне вовсе нет шлюх… Ублюдки паршивые. Житья от них нет. И вот теперь все эти старые вояки принялись их ловить, лицемеры проклятые, никто уж и не осмеливается встать на улице, поджидая дружка. Все так ужасно, хуже не придумаешь, а еще говорят, что мы живем в свободной стране. Знаешь Марион? Они сцапали ее, отправились к ней на квартиру, подождали там ее дружка, Спотса, а когда он вернулся домой, схватили его и с ходу влепили ему шесть месяцев. А ведь это неправильно — все ведь так ждали этой Коронации, чтобы заработать пару фунтов. Да что там, это просто гадко. Оставили бы они нас в покое! Неужели они не занимаются этим с собственными женами? Ну вот и все. Девчонке тоже нужно жить, как и всем остальным! Скажу тебе откровенно, я до смерти боюсь. Чертовы легавые! Но, что там ни говори, я просто-таки обязана заработать хоть что-нибудь за время Коронации. Я достала себе новое платье, сине-красно-белое. Цвета Коронации. И у Марджори тоже новое платье, белое, с вышивкой «Боже, храни Короля», сделанной красными и синими буквами. Но я хотела тебя кое о чем спросить: как ты думаешь, не перекраситься ли мне в блондинку, чтобы больше походить на чистокровную англичанку?

— Неплохая мысль, — заметила Хелен.

— Некоторые считают меня дурочкой, но я хитренькая. Нехорошо себя хвалить, но иногда мне в голову приходят гениальные мысли. Значит, в блондинку, да? Как ты думаешь, в платиновую или медовую?

— В платиновую, — сказала Хелен.

— Это будет совсем по-английски, верно? Что случилось, Хелен? Ты расстроена? Не расстраивайся, мужчины этого недостойны. Все они просто сволочи. Прошлой ночью я подцепила в клубе парня, пошла с ним домой, и знаешь, что он мне дал? Чек на десять фунтов.

— Повезло тебе, — равнодушно проговорила Хелен.

— Ой, слушай, Хелен, а ты не одолжишь мне два шиллинга на такси?

— А где же твой чек на десять фунтов?

— Я послала его маме.

— Все деньги?

— Да, я вся в этом. Так ты одолжишь мне два шиллинга?

— Не могу.

— Не можешь?

— Я не взяла с собой денег.

— Ах, ну и ладно. Хелен, послушай, мне тут предложили работу в клубе «Сахарный завод». Девчонки там зарабатывают по десятке за ночь, только они обязаны водить клиентов домой. Как ты думаешь, соглашаться или нет?

— Почему бы и нет? — пожала плечами Хелен.

— Ну, все-таки, — деликатно проговорила Ви, — это, как ни крути… проституция.

Хелен снова пожала плечами:

— Смотри сама.

— Забавно, верно? — проговорила Ви, покрутив головой, — еще недавно ты была тише воды ниже травы, а теперь… я просто глазам своим не верю. Забавно, правда, как эта ночная работа меняет людей?

— Да, я была слишком нерешительной, — ответила Хелен, — но теперь я уже не та. Не все ли равно, как зарабатывать деньги, коль скоро они текут к тебе в карман? Неужели Рокфеллер зарабатывает их другим способом? Многие осуждают проституцию, но разве спать с мужчиной из-за денег не столь же гадко, как выходить за него замуж из-за денег? И чем открытие ночного клуба постыднее открытия, скажем, чайной лавки? Меня уже тошнит от глупой болтовни обо всем этом… морали и тому подобных вещах. Как можно чего-то добиться в жизни, если будешь все принимать близко к сердцу?

— Ты абсолютно права, — закивала Ви, порывисто сжимая руку Хелен. — Бог мой, мы с тобой думаем одинаково. Вот здорово, верно? Слушай-ка, Хелен, а может снимем с тобой квартирку и займемся надомной работенкой?

— Ну, не знаю, — ответила Хелен, — я собираюсь открыть свой клуб, побыть начальником для разнообразия. О, я могла бы показать тебе, как надо вести дела.

Ви помолчала, а потом заметила не без зависти:

— Ты ведь сможешь откладывать деньги, правда? И у тебя есть мозги, это верно. Мне нравятся люди с мозгами. Черт, держу пари, в конце концов у тебя будет и клуб, и меха, и богатенький кавалер, который будет тебя содержать.

— Это потому, что у меня есть цель, — сказала Хелен, — я решила во что бы то ни стало чего-нибудь добиться, прежде чем умру. Ты глупая, Ви. У тебя тоже должна быть какая-то цель. Надо попытаться кем-то стать.

— О, у меня тоже есть цель. Знаешь, чего я хочу? Чтобы у меня было собственное кафе с комнатками наверху, чтобы я могла приглашать туда мальчиков и девочек… ты меня слушаешь? И сдавать девочкам комнаты по десять шиллингов за раз, и чтобы если они захотят выпить, то всегда смогли бы сделать это потихонечку… Люди думают, что у меня нет цели, но видишь, это не так.

— Ладно, поглядим, — проговорила Хелен.

— Ты куда? — спросила Ви.

— На Бристоль-сквер.

— А зачем?

— У меня там встреча, — ответила Хелен.

— С кем?

— Ты его не знаешь.

— Гарри Фабиан?

— Что, если даже и так?

— Знаешь, Хелен, я, конечно, не вправе давать тебе советы, но тебе не следует связываться с такими, как он.

— Это еще почему?

— Он опасный человек.

— Не мели чушь, я прекрасно могу постоять за себя.

— Знаешь, что я о нем слышала?

— Ну что?

— Я слышала, что он торгует белыми рабынями.

Хелен расхохоталась.

— Ты спятила, — проговорила она, — времена не те.

— Ну, по крайней мере, я слышала, что он в некотором смысле… альфонс.

— Ви, что ты мелешь, зачем ему это?

— Слушай, а ты пошла бы со мной в «Сахарный завод»?

— Может, и пошла бы, не знаю.

Они дошли до Грейт-Расселл-стрит.

— Что ж, до свиданья, — сказала Хелен, поворачивая налево.

— До встречи, дорогуша, — пролепетала Ви и пошла своей дорогой, кусая губы.

«Мерзкая корова, — думала она, — я всему ее научила, показала ей что и как, а теперь она вздумала задирать передо мной нос. Ладно-ладно, и двух шиллингов мне не дала, а ведь это я сделала ее такой, какая она есть сейчас; она пришла ко мне, подыхая с голоду, я помогла ей найти работу, и вот вся ее благодарность».

Она заторопилась вниз по Шафтсбери-авеню. Около поворота на Уордор-стрит у края тротуара остановилась смуглая полногрудая девушка и улыбнулась прохожему. Он прошел мимо, не обратив на нее внимания. Из темного дверного проема какой-то лавчонки вынырнули два рослых человека и схватили ее за руки.

— Идем, Зои.

Зои побелела как снег.

— Что вам от меня нужно?

— Ну же, будь умницей.

— Что это значит — будь умницей? Отпустите меня.

— Идем, ты арестована, так что не спорь и веди себя хорошо, понятно?

— Ах вы грязные ублюдки! — вскрикнула Зои.

— Зои, ни к чему поднимать шум. Тебе придется пройти с нами. Так что веди себя тихо, как настоящая леди. Ты ведь настоящая леди, верно, Зои?

— Конечно я леди, — гордо отвечала Зои, — отпустите мои руки, и я пойду тихо.

Детектив сказал ей:

— Я всегда знал, что ты умная девушка. — Он вежливо предложил ей руку и повел в полицейский участок. По дороге он непринужденным тоном осведомился: — Как Гарри?

— Ума не приложу, о ком вы говорите.

— Ну-ну, зачем быть такой несговорчивой?

Другой детектив подмигнул первому, заметив:

— А ты разве не знаешь, она больше с ним не встречается, у него кто-то есть.

— Это ложь, — с негодованием огрызнулась Зои.

— Любовь слепа, — сказал первый детектив. — А я-то думал, ты держишь ухо востро. Ты что, не знала, что Гарри водит шашни с какой-то шлюшкой из клуба Фила Носсеросса?

— Это ложь! — горестно вскричала Зои. — Как ее зовут?

— Девчонку звать Хелен.

При упоминании этого имени Зои чуть не упала в обморок. Ее начали душить слезы, она не могла вымолвить ни слова. Первый детектив попытался успокоить ее:

— Бедняжка. После того, что ты для него сделала…

— Тысячи фунтов я отдавала ему, — проговорила она.

Детективы переглянулись.

— Ну ничего, Зои, он за это ответит. Нужно только, чтобы ты сделала заявление.

Зои кивнула. Они остановились под синим фонарем.

— Ну, смелей, милочка. — И Зои в окружении двух детективов поднялась по ступенькам.

Тем временем Фабиан, сидя в клубе Анны Сибирь, играл с двумя субъектами в покер на костях. Ему нравилась эта игра, напоминавшая о гангстерских фильмах, игра, вокруг которой он плел запутанную паутину интриг и обманов, паутину, опутавшую всю его жизнь. В его кармане лежали пятьдесят фунтов, которые он только что получил от Фиглера. Он заказал выпивку. Анна Сибирь спросила:

— Вам нравятся американские напитки?

— Конечно нравятся.

— Ну тогда я схожу за виски.

— Эх, была не была! — вскричал Фабиан. — Давайте выпьем двойного виски!

Игроки придвинулись поближе к столу. Один был невероятно толст и молчалив, верхняя губа у него практически отсутствовала, зато нижняя выпирала, будто нос корабля. Другой — высокий, поджарый и такой же молчаливый.

— И помните, ребята, — добавил Фабиан, — вы обещали дать мне отыграться.

— Конечно, конечно, — закивал толстяк.

— А у вас, ребята, бабки-то есть?

— У меня четвертак, — сказал худой.

— И у меня четвертак, — сказал толстяк.

— А у меня два четвертака, — хвастливо заявил Фабиан, хлопая по карману. — Ну и каковы же ставки?

— Десять шиллингов за бросок?

— Пускай это будет фунт, — перебил Фабиан, — фунт за бросок.

— Идет.

Фабиан перебирал пальцами свой счастливый зажим, на счастье.

— Пока на мне эта штука, я не могу проиграть. Давайте, ребята, делайте ваши ставки, смелее, смелее…

Три фунтовые купюры шлепнулись на стол. Фабиан схватил кости и, тряся, пошептал над ними. Он видел, как негры и гангстеры проделывают это в кино.

— Чую, чую, чую удачу, давайте же, давайте, катитесь, катитесь!

Он бросил. Кости тихо покатились по зеленому сукну.

— Две десятки! — вскричал Фабиан. — Две десятки, две десятки, две десятки… — Он бросил оставшиеся три кости. — И три королика. Фулл-хаус, джентльмены. Фулл-хаус с тремя короликами.

Он откинулся на стуле и глотнул американского виски. Едкая жидкость обожгла ему горло. Толстяк выбросил три туза.

— Хм, — буркнул худой и небрежным жестом выбросил разом четыре туза.

— Ну ничего, — сказал Фабиан, в то время как худой упрятывал в карман деньги, — все нормально, дружище. Терпеть не могу выигрывать первый бросок. Это к неудаче, я точно знаю. А теперь, Тощий, давай-ка, бросай, и я кое-что тебе покажу, ты у меня посмотришь… ставьте, ребята, две девятки… и еще одна… Ох! Валет и король… три девяточки у Тощего, Боже правый, черт меня подери! Дай мне, дай мне, дай мне — опля! — завопил Фабиан, неистово тряся кости высоко над головой. — Жизнь — это коробка шоколадных конфет. Бабах! Бабах!

Он бросил кости.

— Четыре туза с первой попытки! Что, съели?

Толстяк сгреб кости вялой рукой и бросил.

— О Господи Боже, — озадаченно проговорил Фабиан, — пять королей.

Толстяк притянул к себе деньги усталым жестом и процедил сквозь зубы:

— Делайте ваши ставки.

Фабиан отделил от пачки еще одну купюру. Где-то глубоко в недрах его сознания робкий внутренний голос сказал: «А что, если, не дай Бог, ты просадишь все свои деньги, добытые с таким трудом?» Потом он дотронулся до своего счастливого зажима, подумав: «Чтобы выиграть в такой игре, надо все время повторять, что не можешь проиграть… Я не могу проиграть, не могу проиграть, не могу проиграть…»

— Ну, что тут нужно побить? — спросил он. — Что? Только стрит? Дайте-ка мне кости… Ну-ка, котеночек,[40]Игра слов: kitty — котенок и банк. маленький котеночек, иди к бабушке. Оп-ля! Три десяточки… и еще одна, четыре десяточки, маленькие вы мои, четыре десяточки.

Фабиан запустил руку в банк.

— Ну, джентльмены, ну, джентльмены, вот тут-то вам и крышка.

Он выбросил три туза.

— Три туза с первой попытки. Банкую!..

Толстяк вдруг воскликнул:

— Фунт сверху, что я выиграю этот бросок.

— Идет.

Толстяк бросил.

— Фулл с тремя девятками с первой попытки.

Толстяк снова сорвал банк вместе с дополнительной ставкой Фабиана. Затрещал телефон, и Анна Сибирь подняла трубку.

— Алло! Кто это? — завопила она. — Вас не слышно! Вы что, не можете говорить по-английски? Не могу разобрать, что вы там бормочете… Ах Фабиана? Подождите минутку. Гарри, к телефону.

— Господи, кто это?

— Фиглер.

— Что ему надо?

Он схватил трубку. Послышался булькающий голос Фиглера:

— Здесь у меня девчонка по имени Хелен.

— О Господи! — простонал Фабиан. — Я совсем забыл.

Прикрыв трубку ладонью, он повернулся к игрокам:

— Ребята, вы меня извините? Я тут обещал встретиться с одной дамой.

— Он договаривается об игре, я приезжаю черт знает откуда, а теперь он пытается увильнуть, — проговорил толстяк, возведя глаза к потолку.

— Да он просто-напросто струсил, — кисло буркнул худой.

— Слушай, Фиглер, — выкрикнул Фабиан, — пришли ее сюда, хорошо? Вот молодец. Ладно. Слушай-ка, ты достал Душителю халат?

— Не было времени, — отвечал Фиглер.

— О Боже! Ладно, не важно. Если он придет, скажи ему, что не знаешь, где я… Ясно? Ну все, пока, у меня больше нет времени.

Он бросил трубку и заорал:

— Это кто здесь струсил? Кто пытается увильнуть? Боже правый! Я вам еще покажу! Давайте-ка оживим игру. Поднимем ставки до пяти фунтов за бросок.

— Идет, — сказал толстяк.

— Идет.

— Тогда ставьте, ставьте, да поживее. — При виде трех пятифунтовых купюр сердце Фабиана бешено заколотилось.

«Ну уж теперь-то мне наверняка повезет», — подумал он.

— Три дамы, — сказал толстяк, — банкую.

Худой бросил кости.

— Две чертовы пары, — пробубнил он, подвигая кости Фабиану. Фабиан взял кости в левую руку: он вспомнил, что, если бросать левой, тебя непременно ожидает удача.

— Я не могу проиграть, я не могу проиграть, — пробормотал он и с силой швырнул кости. — Большой стрит! — воскликнул он, протягивая руку за деньгами.

— Не пойдет, — сказал толстяк.

Фабиан оторопело уставился на кости. И правда: король встал на ребро, наткнувшись на стакан с виски. Сердце Фабиана упало. Он снова бросил кости и простонал:

— Три паршивых вонючих валета!

Сгребая деньги, толстяк снисходительно пошутил:

— Гарри, может, тебе лучше поиграть в пинг-понг?

Фабиан заскрежетал зубами.

— Не мели языком, лучше бросай, — проворчал он.

— Дополнительная ставка, Гарри? — осведомился толстяк.

— Конечно.

— По пятерке?

Фабиан заколебался.

— Ну, может, лучше по фунту…

Толстяк многозначительно ухмыльнулся:

— Ага, чуть запахло жареным, сразу поджал хвост. Сначала фунта мало, а стоило продуть пару ходов — фьюи-и-ить!

— Ах так? — проскрипел Фабиан, выпячивая челюсть и вытаскивая из кармана все свои деньги. — Ах так? Ставлю пять фунтов сверху! Ну что, съел?

— Ишь разошелся, — сказал толстяк.

— А он крутой парень, — заметил худой.

Толстяк бормотал, тряся кости:

— Круче него — только яйца… Две девятки… Он богач, да еще какой… Три девятки, четыре девятки!

У Фабиана запылали щеки. Он крепко сжал губы и ничего не сказал.

— Паршивый фулл-хаус, — пробубнил худой, отбрасывая кости в сторону. Фабиан подобрал их и принялся трясти изо всех сил, мысленно молясь: «Христос Всемогущий, позволь мне ободрать этих мерзавцев, и я пожертвую десять фунтов Армии Спасения!»

По-прежнему крепко сжимая губы, чтобы не упустить удачу, он бросил кости.

— Три туза с первой попытки, очень неплохо, — проговорил толстяк.

«Господи Боже, — истово молился Фабиан, — пошли мне четвертого туза».

— Пока только три туза, — заметил худой.

Фабиан долго, до дрожи в руках, тряс кости и наконец бросил.

— Не повезло, — вздохнул толстяк и послюнявил палец, чтобы отсчитать деньги.

«Ладно-ладно, — мысленно проговорил Фабиан, обращаясь к Богу, — с тобой покончено!»

— Бросай же, — сказал он, поглаживая пальцами зажим.

— Стрит с третьей попытки, — сказал толстяк.

— Фулл-хаус с тремя тузами, — пробубнил худой.

Фабиан снова потряс кости, взывая к Богу: «Это твой последний шанс, иначе я за себя не ручаюсь».

— Пара валетов, — вымолвил толстяк. — Ставлю фунт сверху, что ты не выкинешь четырех.

— Принимается, — согласился Фабиан, швыряя кости во второй раз. — Оп-па! Три валета. — Он снова потряс кости. — Пам-пам-пам! О дай мне, дай мне, дай мне! Четыре валета!

Он подсчитал ставки.

— А ну-ка поживей, ребятки, не спать! Самое время начать игру! Ставьте, ставьте!

— Дополнительная ставка, Гарри? — спросил худой.

— Лады. По пятерке?

— Идет.

Пока кости катились по столу, Фабиан нетерпеливо хрустел пальцами.

— Три короля с первой. Играем!

— Ба! — воскликнул толстяк, выбросив три валета.

Затем бросил худой.

— Я все равно тебя обыграю, Гарри. Три короля. Ну давай же, бросай.

— Ладно-ладно, хочешь немного пополнить банк?

— Ну, я могу добавить фунт, если хочешь.

— Ха-ха! — засмеялся Фабиан, перекатывая кости между пальцами. — Ха-ха! Они уже заговорили о фунтах, эти важные шишки! Ха-ха-ха! Ну же, давай, иди к папочке! Три десятки!

Худой выбросил трех дам.

— Три сучки, — пробормотал он и пододвинул к себе деньги.

Трясущейся рукой Фабиан зажег сигарету. Толстяк с жалостью сказал:

— Послушай-ка, Гарри, не стоит проигрывать больше, чем можешь себе позволить.

— Не волнуйся обо мне, — отвечал Фабиан.

— Может, нам все-таки вернуться к более низким ставкам?

Фабиан секунду помедлил и решительно мотнул головой:

— Нет. У меня полно денег.

— Просто богач, — пробубнил худой с такой убийственной иронией в голосе, что Фабиан взорвался:

— Да, полно, ты, жалкий червяк! Десять фунтов за бросок!

Толстяк хихикнул:

— Ну вот, теперь он ставит десять фунтов за бросок.

— Хочу поскорее закончить игру: я встречаюсь с дамой. Приготовьтесь расстаться с денежками, — вызывающе проговорил Фабиан. — Десятка за бросок.

— Десятка за бросок, — сказал худой, подсчитывая деньги. Толстяк улыбнулся:

— Гарри, я уважаю человека, который может запросто поставить миллион, а затем в два счета его продуть.

— Я весь в этом, — с улыбкой отозвался Фабиан и тут же горько пожалел о своих словах. Толстяк смеялся над ним. Он прикусил губу и замолчал.

— Гарри, — сказала Анна. — Тут один человек хочет с тобой поговорить. Говорит, это срочно.

Фабиан взял трубку. Это был Фиглер.

— Гарри, ради всего святого, никуда сегодня не высовывайся.

— Почему?

— Ко мне приходил Душитель. Он просто обезумел. Он тебя ищет. У него бритва, и он грозится тебя убить.

— Пусть только попробует.

— Говорю тебе, болван, этот негр прямо-таки прикипел к чертову халату. Почему ты не купил ему халат за двадцать пять шиллингов? Он себя не контролирует. Он тебя на куски разорвет.

— Возьми себя в руки, Джо.

— Говорю тебе, Гарри, я знаю разницу между человеком опасным и безвредным. Ты что, забыл тот случай, когда?..

— Ладно, хватит, мне это неинтересно. Хелен уже ушла?

— Она едет к тебе, Гарри. Предупреждаю, он пил двойное виски…

— Иди к черту!

Фабиан вернулся к столику.

— В чем дело, Гарри?

— Ни в чем, бросай.

— Туз… Два туза… Три туза, — сказал худой.

Фабиан бросил. В горле у него пересохло, он дышал, как астматик.

— Туз, король, дама, валет, девятка… Вот черт! — завопил он и снова бросил кости. — Две дамы… — он бросил кости в последний раз, — и еще две. Ну-ка, побейте четырех дам!

— Король, — пробормотал толстяк, бросив кости, — два, три короля и — Боже мой! — четыре короля!

— Забирай деньги! — уныло проговорил Фабиан. — Господи, да будь у меня пять тузов, у кого-нибудь обязательно найдется шесть. Надо мной прямо проклятие какое-то. Ладно, делай ставку и бросай…

К нему подошел швейцар.

— Гарри, Берт хочет тебя видеть.

— Скажи ему, пусть убирается к дьяволу, — заорал Фабиан.

— Он говорит, это срочно.

— Тогда впусти его — пусть при всех скажет, что у него там.

— Две пары, тузы и короли с первого броска, — сказал толстяк, — бросай.

— Две поганые десятки, — проворчал худой.

— Вот тут-то вы и сломались, — торжествующе проговорил Фабиан. Сейчас вам конец, везунчики. — И он бросил.

— Короли и дамы, вот незадача, — сказал толстяк, доставая деньги.

— Делай ставку и бросай, — отозвался Фабиан.

Вошел Берт.

— Гарри, я на минутку. Не хошь, чтоб тебя шлепнули, бери руки в ноги и тикай отсюда по-быстрому. Тя ищет здоровенный ниггер с бритвой размером в его ручищу. Так что те лучше залечь на дно, пока он не проспится. Он уже топает сюда из «Герцогини». Просто рвет и мечет…

— Вали отсюда, — сказал Фабиан.

— Говорю ж тебе!..

— Вон!

— Но…

— Вали отсюда, ты мне уже осточертел. Проваливай, пока цел.

— И еще одно… — начал Берт.

Фабиан вскочил и толкнул его к двери.

— Ладно те, болван, — проговорил Берт.

— Делайте ваши ставки и бросайте, — сказал Фабиан, садясь за стол. В зал вошла Хелен и встала позади него.

— Это мой талисман, — заявил Фабиан. — Боже мой! Говорю вам, она принесет мне удачу. Сядь рядом, Хелен…

Он пошарил в карманах, и его сердце упало, когда он обнаружил там только тринадцать фунтов. Он тихо пролепетал:

— Поставим на этот раз по три фунта.

Толстяк ухмыльнулся и бросил.

— Фулл с тремя королями с первой попытки.

— Ба! — отозвался худой. Кости скользнули меж его пальцев. — Пара десяток. Бросай, Гарри.

— Смотрите же, — объявил Фабиан, положив руку на колено Хелен. — Оп-па! Четыре туза. Что я вам говорил? — Он забрал банк.

Хелен прошептала:

— Кстати, ты достал деньги?

— Разумеется, — ответил Фабиан. — Ну, ребята, вернемся к десятифунтовой ставке. Пропадать так пропадать.

— Дополнительная ставка, Гарри?

— Конечно.

— По пятерке?

— Разумеется.

Фабиан бросил.

— Две десятки, три туза со второй попытки. Ваш черед, ребята.

Толстяк бросил кости.

— А у меня четыре туза — с первой, — сказал он.

— Туз, король, дама, валет, девятка, — с отвращением отозвался худой.

Толстяк сгреб лежавшие на столе деньги в большую кучу.

— Тебе крышка, Гарри.

Фабиану вспомнилась лихорадочная погоня за сотней фунтов — к чему был весь этот позор? Ради чего было рисковать, подвергать себя опасности? Гнетущая безысходность нынешнего положения проникала в его сознание медленно, шаг за шагом. Он судорожно глотнул и проговорил:

— Мне крышка? Черта с два. Я в любой момент могу раздобыть две сотни фунтов. — А ведь это правда, решил он, у него всегда есть Зои, и к тому же через неделю предстоит поездка в Кардифф. Он засмеялся. — Крышка! Ха-ха! Давайте выпьем! Шерри, Хелен? Анна, три двойных виски и шерри.

— Что там за шум? — нервно спросил толстяк, поспешно пряча кости.

Чей-то голос произнес:

— И без возражений…

В зал вошли два высоких человека.

— Мы из полиции, — заявил один. — У нас с собой ордер. Здание окружено. Никому не двигаться.

Другой подошел к Фабиану и сказал:

— Привет, Гарри, ты нам нужен.

Фабиан побледнел. Громко сглотнув, он пролепетал:

— Что это значит — я вам нужен?

— У нас ордер на твой арест.

— Ордер? За что? Какой такой ордер? Почему? Что у вас на меня есть?

— Существование за счет незаконных заработков женщины.

— Это ложь.

— Пойдем.

Казалось, что клуб кишмя кишит полицейскими. Инспектор обратился к Хелен:

— Сохраняйте спокойствие. Нас интересуют только ваше имя и адрес, и вскоре вы сможете уйти.

Фабиан, все это время хранивший молчание, вдруг заорал что было сил:

— Это провокация!

Голосом, которым взрослый увещевает непослушного ребенка, детектив сказал ему:

— Зои сделала заявление.

Фабиан разом обмяк и голосом, вобравшим в себя всю горечь мира, воскликнул:

— А некоторые болваны еще говорят, что на свете есть Бог!

Когда Хелен вышла, Берт все еще ждал у дверей. Он заговорил с ней:

— Они взяли Арри?

— Да.

Маленький человек перешел на хриплый шепот:

— Что ж, должно, это к лучшему.

— Я тоже так думаю.

— Худшее б случилось с ним сёдня ночью.

— Правда?

— Да. С ним, с Зои, а может, и с тобой. Все, что ни случается, всегда к лучшему.

Фабиан вышел в сопровождении двух полицейских. Повернув голову, он сказал Берту:

— Ну давай же, гад, брось в меня пару гнилых апельсинов.

— Ладно, идем, — сказал ему полицейский.

— Из него мог бы выйти толк, но он был слишком тщеславный. Он был толковый парень, но ленивый страшно. Упорный, токо вот рук марать не хотел. Стыд какой… Его героями стали плохие парни. Если б он токо захотел, черт побери, он многого бы добился. У него щас уже была бы дюжина магазинов, а он вместо этого покрыл себя позором…

— А вы что, хорошо его знаете? — спросила Хелен.

— Надо думать, — ответил Берт, — он ведь брат мне… Хошь бананчик?

— Нет, спасибо.

— Ладно, как знаешь. Видала здоровенного ниггера, который токо што прошел мимо?

— Да, а что?

— Он поджидал Арри с бритвой, а Арри еще грит, что на свете нет Бога!

— Почему же тогда Господь позволил ему пасть так низко?

Берт взялся за ручки своей тележки и ответил:

— А Бог его знает. Ну, спокойной ночи.

— Спокойной ночи.

Хелен пошла прочь. Ночь была темна; город выглядел унылым и бесприютным в жалком свете фонарей, все еще боровшихся с кромешным мраком.

«Может, мне еще удастся открыть клуб, — думала она, — и раздобыть ссуду. Или все же не стоит тратить свою молодость на добывание денег? Может, Адам прав?.. Голодать, мерзнуть, нуждаться, быстро состариться, умереть молодым, и все ради того, чтобы вылепить несколько статуй?.. Но если у человека есть деньги, он может купить сколько угодно статуй… Я люблю Адама, это правда… но как и любого другого мужчину, который сможет меня удовлетворить… и наверняка на свете есть мужчины столь же сильные и мужественные, готовые посвятить мне свою жизнь, исполнять все мои желания… Нет, с Адамом все кончено, на свете есть другие мужчины…»

Хелен остановилась и ненадолго зашла в кафе…

Высоко, о, как же высоко! Там, высоко в небесах, искрятся маленькие белые звездочки, посылая на землю свой яркий лучистый свет. И каждая отдельно взятая звездочка, навеки потерянная в черном бескрайнем космосе, одиноко и бессмысленно кружит по своей орбите. Но даже наши слабые маленькие глаза, глядящие на звезды из бесконечной дали, замечают, что они складываются в узор…

Мрак потихоньку рассеивается…

При свете электрической лампы Адам все еще работает не покладая рук, перепачканный глиной, весь в поту. То и дело он вытирает лицо, размазывая по нему глину, смешанную с потом. В то время как контуры тела Адама размываются, безликая масса понемногу начинает обретать форму. Должно быть, вскоре замысел станет ясен. Руки борются с холодностью и безжизненностью материалов. Он и сам похож на глиняную статую, на глиняного колосса, сражающегося со смертью. Форма! Форма! Очертания! Долой аморфность! Да здравствует жизнь, рожденная из мертвой глины! Эти слова подсказывает ему воля.

А за окном унылая луна — маленькая ненадежная спутница покорно следует за Землей по небесной пустыне, словно проститутка за старым солдатом, склоняясь в молчаливой покорности перед его невнятными приказами.

Мало-помалу тьму ночи разрывает свет. Небо наполняется жизнью, наливается красивым багрянцем. Над городом с его остроконечными шпилями и холодными трубами встает неумытое солнце — торжествующее и лучистое, празднующее начало нового дня.