Онлайн чтение книги Никто не знает ночи
ЧАСТЬ ВТОРАЯ. 1

– Надеюсь, тебе больно, – сказал Томас.

Стиснув зубы, Симон втянул в себя воздух и напряг все мышцы, чтобы не отдернуть руку.

– Не смотри, – сказал Томас. – Сиди спокойно, брат. Расслабься, откинься назад. Говори себе, что боль -блаженное ощущение. Самое концентрированное воплощение жизни. Ибо что такое вообще жизнь? – спросил он, беря со стола пинцет. – Некоторые ученые утверждают, будто ее вовсе нет. Никто ее не видел. Нам известен лишь механический процесс, сочетание стимулов и рефлексов. Таким образом, это единственная реальность. Даже так называемая высшая мозговая деятельность ничего иного собой не представляет. И точно так же как мы сегодня умеем останавливать этот процесс простым механическим вмешательством, рано или поздно мы научимся и запускать его механическим путем. Фокус-покус, keine Hexerei nur Behаndigkeit. Неизвестная малая величина сведена к нулю. В уравнении всего одна ошибочка – части его не равны. Неизвестное было и останется неизвестным, как бы его ни обозначить, буквами или цифрами. Но эта теория вполне сочетается с диалектическим материализмом, которому, как я полагаю, ты присягнул.

– Заткнись, – простонал Симон сквозь зубы.

– Должно быть больно. Чертовски больно. – Томас говорил быстро, машинально, все его внимание было сосредоточено на работе пальцев. Он поднял пинцет и мгновение рассматривал пулю в слепящем свете лампы. – Похоже на зубную пломбу, – сказал он, – но это, судя по всему, что-то совсем иное. – Пуля упала в пепельницу с металлическим звуком. – Конечно, живому нелегко увидеть жизнь со стороны,– продолжал Томас– Вопрос в том, видит ли он что-нибудь еще, помимо жизни. Мысли тоже нелегко, чисто практически, отказаться от себя как от причины. Все это напоминает человека, вытаскивающего себя за волосы из болота. Мюнхгаузен, кажется? Забыл я свои сказки… Но мысль, безусловно, способна уничтожить самое себя, – прибавил он, – для этого существует безошибочный метод. Однако просвещать тебя по сему поводу, думаю, не стоит?

– Заткни свою поганую глотку, – повторил Симон.

– Ладно, об этой возможности забудем, – сказал Томас. – Алкоголь помогает, но не очень. Да и действует не сразу. Ближе всего подойти к подобному состоянию, пожалуй, позволяет боль, когда что-то причиняет жуткую, чертовскую боль. – Он взял бутылочку йода и вылил ее содержимое на рану. Рука дернулась, залитые кровью пальцы извивались, словно черви. Томас крепко прижал кисть Симона к своему колену, внимательно следя за его белым, искаженным болью лицом. – Как ты побледнел, брат, – сказал он. – Тебя тошнит? Уж не собираешься ли опять в обморок грохнуться?

Симон помотал головой.

– Нет, нет, не смотри, – сказал Томас. – Делай, как я говорю. Откинься назад, расслабься. Сейчас это модно. Заниматься йогой. Внушай себе, что боли не существует. Или попробуй метод мистиков. Закрой глаза и говори себе: я – ничто, меня окружает ничто…

Из судорожно сведенного рта Симона вырвалось что-то вроде «чу-чушь собачья».

– Вот так и повторяй про себя – чушь собачья. Говори и думай, что хочешь, только сиди тихо. – Рука Томаса протянулась за бинтом. Он работал быстро и легко, в воздухе порхала, разматываясь, белоснежная лента, обвивая пальцы и кисть Симона. Томас обрезал бинт, разорвал надвое конец и сделал узел. – Хорошо, что левая, – сказал он,-к работе она сейчас непригодна. – Он отпустил руку Симона и огляделся, взгляд его упал на массивный армейский пистолет на письменном столе… Томас взял его, вынул магазин, пересчитал патроны, посмотрел на марку. -»Хускварна», – проговорил он, взвешивая оружие в руке, – пожалуй, великоват и тяжеловат, а?

Симон не ответил. Оба молчали, настороженно меряя друг друга взглядами. Пистолет лежал на полотенце, расстеленном на коленях Томаса.

– Ну-ка, дай я на тебя посмотрю, брат, – сказал Томас; направляя свет лампы на изуродованное лицо Симона.

Тот сейчас напоминал боксера, отдыхающего в углу ринга, но готового к борьбе. Томас дал ему купальный халат, промыл раны и заклеил пластырем самые страшные царапины. Через всю щеку от самого глаза опускались вниз к подбородку и дальше по шее, вплоть до тощей груди, четыре вспухшие полосы. Взгляд Томаса проследил их путь. Симон быстрым движением запахнул халат на шее. Его щеки чуть порозовели.

– Ну так, хорошо, – сказал Томас с беглой улыбкой. – Ты уж извини, что пришлось обрабатывать раны таким примитивным способом. Но у меня нет самого необходимого, в первую очередь обезболивающего. Вообще-то тут в доме имеется настоящий врач, но он сейчас занят другим пациентом. Да и к тому же я не знаю, насколько ему можно доверять.

Они не спускали друг с друга глаз.

– А ты сам разве не врач? – спросил Симон.

– Ты мне льстишь. Но увы! У меня вообще нет никакого образования. – Томас положил пистолет обратно на стол и встал. – Но я занимался всем понемногу, – добавил он и начал собирать инструменты в полотенце, – я знаю все и ничего. А посему теперь остановился на поэзии. – Он прошел в ванную. – Живу по-королевски, сочиняя рекламные стишки, – донесся его голос, отраженный от кафельных стен, – ну, знаешь, эти рифмованные советы и призывы, которые хорошо запоминаются по причине своего идиотизма. Вот и вся техника. Именно бессмыслица обладает способностью прочно врезываться в память, и в конце концов люди автоматически начинают ей верить. – Томас мыл руки, чтобы перекрыть шум воды, ему пришлось повысить голос. – Мы используем самые современные методы массового гипноза, обращаемся непосредственно к чувству голода, суевериям и половому инстинкту. В настоящее время наша деятельность заморожена, но у нас большие планы, сразу по окончании войны собираемся организовать рекламу совершенно по-новому. – Он уже успел раздеться и сейчас в одном нижнем белье подошел к двери. – К сожалению, мне в этом участвовать не придется, – сказал он, натягивая халат, – а сам директор лежит при смерти. – Томас открыл большой стенной шкаф, намереваясь повесить туда свой смокинг. – Быть может, он уже пробудился к своей загробной плотской жизни, – продолжал он, стоя спиной к Симону. – В таком случае он обнаружит, что ничего не изменилось. Его по-прежнему окружают те же вещи, там тоже есть богатые и бедные, банки, магазины и рестораны и тоже существуют умные головы, которые надувают тех, кто поглупее… Тебе небось все это кажется совершенным идиотизмом, – сказал он, повернувшись,– но ни за что нельзя поручиться. Может, это как раз и есть истина. Для Бога и Сатаны нет ничего невозможного. – Он подошел к двери. – Еще рановато, – произнес он, приложив ухо к замочной скважине, – но скоро придет время.

– Время для чего?

– Для того, чтобы отправляться в путь.

– Отправляться в путь? – Симон открыл глаза. Сквозь пелену он видел, как тот, другой, приближается к нему, вот он протянул руку и погасил лампу на письменном столе. «Поспи, – сказал голос. – Поспи еще немножко, но здесь нам оставаться нельзя. Слишком много людей вокруг».

Я спал? – подумал Симон, намереваясь встать. Но тяжесть собственного тела снова придавила его к креслу. Томас подошел к камину и подложил дров, хотя жара и так была невыносимой. Симон боролся со сном.

– Скажи сначала, где мы? – спросил он.

– В доме. В большом новом старинном каменном особняке. Симон скривил губы.

– Это я уж как-нибудь понимаю. Чей это дом?

– На бумаге числится моим, – послышался голос. – Но это ничего не значит, так было сделано из практических соображений. На самом деле он принадлежит другому. Человеку, о котором я уже рассказывал. Он приобрел его со всем имуществом после смерти или, может, разорения прежнего владельца. Точно не знаю. Он так часто покупает и продает. Мы жили во множестве разных мест. Но теперь – конец. Это место – последнее… – Томас, неподвижно застыв посредине комнаты, обводил ее взглядом. Симон видел его как в тумане.

– А как тебя зовут? – спросил он.

– Можешь звать меня Мас или Том. Меня зовут Томас. Фамилия не имеет значения. Ни к чему нам знать друг о друге лишнее. А тебя-то как зовут, брат?… Нет, не хочу знать. Я буду и дальше называть тебя братом… Ты, конечно, член партии?

Воцарилось настороженное молчание. Симон выпрямился.

– Какой партии?

– Партии. Разве непонятно, о какой может идти речь?

– А ты сам состоишь в этой партии?

– Хотелось бы. В этой или в какой-нибудь другой. Но я недостаточно тверд в своей вере.

– Почему же тогда ты спрашиваешь меня?

– Я не спрашиваю. Тебе не надо отвечать. Я ничего не хочу знать. Просто у меня с языка сорвалось, потому что по тебе это видно. По всему. Одна униформа чего стоит… – Он кивнул на темную кучу одежды, лежащую на каминной плите. – Пусть сперва просохнет, потом мы ее сожжем.

– Сожжем?…

– Ты не считаешь, что так будет надежнее? Никогда ведь не знаешь…

– Да, но… – Симон посмотрел на свою одежду, потом на себя.

– Об этом я уже подумал. Ты наверняка влезешь в мои вещи. Размер у нас приблизительно одинаковый. – Томас стоял, склонившись над кучей одежды, яркие отсветы колеблющегося пламени падали на его белые, застывшие в ожидании руки, белое, застывшее в ожидании лицо, снизу вверх повернутое к Симону. – Будем, не будем? Решай сам. Мне-то все равно: натягивай свою униформу и прямым ходом в их лапы. Меня это не касается. Но тебе, наверное, надо и о других подумать?… Это не вопрос. Я ничего не хочу знать.

Симон был в нерешительности.

– А я могу тебе доверять?

– Нет, конечно. Так же как и я не могу доверять тебе. Как мы не можем доверять и самим себе. Но мне кажется, у нас нет выбора. – Его руки уже были заняты делом. Раздалось шипение. Языки пламени взметнулись и исчезли под чем-то черным. Густой белый дым повалил в комнату. – Вот идиот, – выдавил Томас, захлебываясь кашлем. – Еще не просохла, надо было развесить. Или сжечь в котельной. Но всего не упомнишь. А теперь уже поздно… – Он зажег верхний свет. Движения были быстрые, энергичные. Стоя перед шкафом, он через плечо измерил взглядом Симона, потом бросил на спинку стула темно-серый костюм, выдвинул ящики, из которых полетели рубашки, носки, майки, трусы, на полу приземлилась пара спортивных ботинок на толстой подошве. Его собственная одежда уже лежала наготове на постеленной для сна кровати в алькове. Вот он уже опять очутился у камина и шевелил каминными щипцами мокрую одежду, давая доступ воздуху. В комнату продолжал валить белый дым. – И окно открыть нельзя, – сказал Томас, вновь подходя к двери и прислушиваясь. Голоса затихли, но двери продолжали хлопать, по-прежнему раздавались шаги по лестницам и коридорам. – Они что, никогда не угомонятся? – проговорил он, подходя к окну. – А где же «скорая»?

Симон, откинувшись на спинку кресла, наблюдал за беспокойными, казавшимися призрачными в резком верхнем свете, движениями хозяина, пряди дыма раскачивались, напоминая снующие нитки ткацкого станка. Симон ощущал горький запах, во рту появился металлический привкус. Он изо всех сил боролся со сном.

Внезапно Томас повернулся к нему:

– Куда тебе надо?

– В город, – ответил Симон, моргая.

– Обязательно?

– Обязательно.

– Который час? – Томас взглянул на запястье, огляделся вокруг, но часов не обнаружил. – Скоро утро, пора тебя одевать. Или ты сам справишься?… Погоди-ка, – он исчез. – Вот, – сказал он, возвращаясь со стаканом в руке. Он плеснул в стакан жидкость из фляги. – Выпей. Это коньяк.

Симон не притронулся к стакану. Его лицо перекосилось от отвращения.

– Выпей, – приказал Томас. Он стоял, опираясь руками о стол. Внезапно лицо его побелело. – Пей, – повторил он. – Тебе надо взбодриться. Требуется поставить тебя на ноги. У нас мало времени.

– Пей сам, – ответил Симон. – Тебе это нужнее, чем мне.

Томас наклонился, лицо его вплотную приблизилось к лицу Симона.

– Ну и рожу ты состроил. Думаешь, я тебе яд даю?… Или, может, это противоречит твоим принципам? Ну конечно, пьянство – буржуазный порок! Плевать мне на твои священные убеждения. И на твою партию тоже.

– Катись к черту. – Симон смотрел прямо ему в глаза. Ни один из них не пошевелился.

– Ах ты, мой христосик, – сказал Томас. – Все еще чересчур слаб? Хочешь с ложечки?

Он взял стакан и медленно поднес его к губам Симона. Тот резко взмахнул рукой, и содержимое стакана выплеснулось Томасу в лицо. Две пары глаз, не моргая, продолжали буравить друг друга.

Томас выпрямился.

– Что за манеры, брат! – сказал он, вытирая рукавом лицо. – Самый старый выдержанный коньяк из домашнего погреба! Что этот пролетаришка корчит из себя? Ты попал в господский дом, имей в виду. Здесь живут порядочные люди. Здесь у нас имеются коньяк и шампанское, мозельское и бургундское, портвейн и real old scotch [29]Настоящее выдержанное шотландское виски (англ.). . У нас есть кофе и табак, есть коке в подвале и горячая вода в трубах, есть все, что только можно пожелать. Ты что-нибудь имеешь против? Почему бы умным не надувать тех, кто поглупее? Пусть буржуазное общество разрушается из-за своих внутренних противоречий, чем быстрее, тем лучше. Разве не так? – Он вновь наполнил стакан. – Надеюсь, ты простишь бедного заблудшего буржуа, ставшего пьяницей от отчаяния из-за своей бессмысленной жизни?

– Мне-то что за дело, – отозвался Симон. – Можешь мучиться угрызениями совести сколько влезет, но меня не вмешивай. На тебя глядеть тошно, от тебя так и несет «душой, метафизикой, смыслом жизни». Протри глаза. Слова и рассуждения сами по себе бессмысленны. Они просто-напросто средство.

– Средство? – Томас осушил стакан. Он тяжело дышал, глаза были закрыты. Потом он снова налил. – Для чего?

– Для достижения ближайших практических целей.

– Каких целей?

– Имея глаза, обнаружить их не так сложно, – устало ответил Симон. – Покончить с войной, победить голод, нужду, невежество. И не ради души, а потому, что это условие нашего выживания. Призови на помощь свой здравый смысл.

– Ну, а как насчет твоего собственного здравого смысла? – спросил Томас и осушил стакан. – Откуда ты явился, брат? Как ты попал сюда?

– Они гнались за мной.

– Как они выследили тебя? – Томас поставил стакан и скрылся в алькове.– Это не вопрос,– послышался оттуда его голос,– я не желаю ничего знать.

В дверь тихо постучали. Симон уже был на ногах, он стоял голый, собираясь одеваться. Но тут опять упал в кресло и прикрылся халатом. Дверь чуточку приоткрылась, послышался приглушенный женский голос. К Симону подошел Томас с подносом в руках.

– Вот, поешь. Полагаю, тебе не мешает подкрепиться. – Он поставил поднос на стол. – Выпей, – сказал он, наливая пиво. – Поешь и выпей, тебе станет лучше.

От ледяного пива стакан запотел. Симон посмотрел на стакан, на четыре бутерброда и вдруг ощутил ужасающую слабость во всем теле от голода и жажды. Рука его дрожала, когда он брал стакан, и пиво немного расплескалось, от жадности, с которой он принялся поглощать еду, он закашлялся, на глазах выступили слезы. Халат соскользнул на пол, Симон наклонился, чтобы поднять его, и опрокинул стакан. Томас вытер стол полотенцем и вновь налил пива.

– Не торопись, – сказал он, – время еще есть. Если хочешь, могу добавить. – Симон, сидя с набитым ртом, заметил улыбку в голосе Томаса, перестал жевать и, опустив голову, оглядел себя. Полы халата разошлись. Он стянул его на груди и замер в такой позе. Томас отошел к камину. – Чертов дым, – проговорил он, отворачиваясь от огня. – Свет резковат,– добавил он и погасил верхний свет.– Так-то лучше… Тс-с-с, что там такое?

Вдалеке, в тлеющей тишине ночи завыла сирена «скорой помощи». На какое-то мгновенье она прорезала дальние стены мрака и погасла.

– Сиди, – приказал Томас в ответ на испуганный грохот отодвигаемого стула, – тебя это не касается. Кстати, твоя стрельба никого не задела, если ты этого боишься. Тут случай morbus cordis [30]Болезнь сердца (лат.). . – Он быстро подошел к французскому окну, скрытому за шторой, приподнял ручку и потянул на себя так, чтобы можно было протиснуться в образовавшуюся щель.

Порывистый ветер стих, за окном было тепло и туманно. До рассвета, должно быть, оставалось совсем немного. Томас несколько раз глубоко вдохнул и выдохнул воздух, потом перегнулся через балюстраду и посмотрел вниз.

Расплывчатые черные и серые пятна обрели более четкие контуры, превратившись в широкую въездную площадку, кусочек сада с темными кустами под стеной и широкую аллею, белевшую между черными кронами деревьев за стеной. Кто-то там прохаживался, мужчина и женщина. Они ожидали каждый сам по себе, не вступая друг с другом в беседу. Мужчина был лишь черным контуром на улице, но Томас сразу же его узнал по пульсирующему огоньку сигареты. Женщина ходила по тротуару вдоль стены сада, он не видел ее, только слышал постукивание высоких каблуков по плитам – цок-цок. Ему вспомнилась другая ночь, когда он сам ходил взад и вперед по переулку вблизи дома в ожидании «скорой помощи». На мгновение он перенесся в прошлое и опять сидел у кровати и видел стакан с водой и застывшими пузырьками воздуха на стенках, мелкие буковки на этикетке пузырька с лекарством, уродливую голую ступню и круглую черную дыру рта. Пытаясь отогнать видение, он оперся на балюстраду и сосредоточился на двух ожидающих внизу. Вот мужчина швырнул окурок, огонек, описав сверкающую дугу, погас. Хрупкое стаккато высоких каблучков затихло у дальнего конца стены. Вот они повернули назад. Снова приблизились.

«Скорая» примчалась со стороны Страндвайен. Машина въехала на аллею, сирена смолкла, и тотчас время понеслось вскачь, потеряло связанность, превратилось в отдельные, выхваченные из мрака и пропадавшие во мраке проблески. Фары осветили опустошенное белое лицо доктора Феликса и его высоко поднятую руку. Хлопок автомобильной дверцы, суетливые черные фигуры около машины. Ноги, идущие в дом, лучи карманных фонариков, шарящие по гравию, плитам, каменным ступеням лестницы. Приглушенное урчание работающего вхолостую двигателя. Ноги, выходящие из дома, медленно, осторожно, краешек носилок, красное одеяло, черные волосы и борода Габриэля. Негромкие мужские голоса, хлопок автомобильной дверцы, луч света, описавший круг и исчезнувший на Страндвайен, вновь завывшая сирена. Осталась только одинокая мелодия высоких тонких каблуков – цок-цок – по плиткам дорожки, вверх по лестнице. Неспешный тяжелый звук закрываемой двери.

Томас, перегнувшись через низкую балюстраду, спрятал лицо между руками. Она осталась. Феликс поехал, а она осталась с ним. Она будет его ждать, он знал. Не надо было бы стучать, он мог прямо войти к ней в темноту, и она бы обняла его и укрылась бы у него на груди, не говоря ни слова. И ему тоже не надо было бы ничего говорить. Томас закрыл глаза и вспомнил первую ночь, когда они встретились на пароходе, он видел ее руку, указывающую на фосфорическое свечение ночного моря, видел ее лицо под бледными звездами, над кучками спящих людей. Томас отнял руки от лица и прижался лбом к обжигающе ледяному железу. Он дышал часто и тяжело, открытым ртом. Внезапно он оторвался от балюстрады, круто повернулся и шагнул назад в удушливую жару и горький дым.

Он зажег свет. Симон заснул. Съежившись в кресле, он спал с полуоткрытым ртом, упираясь подбородком в грудь, полы халата опять разъехались, обнажив белое костлявое тело, тощие ляжки и черную растительность вокруг непропорционально большого члена. Голый беззащитный человек, каким бывает всякий спящий. На столе перед ним стояла пустая тарелка.

Томас легонько тронул его за плечо.

– Просыпайся, брат, – сказал он. – Пора.

Симон тяжело застонал. Руки беспомощно зашевелились, лицо перекосилось от муки.

– Лидия, – произнес он, уставившись прямо на Томаса невидящими черными зрачками.

– Кто такая Лидия? – спросил Томас.

Симон выпрямился, медленно, словно его оглушили.

– Что?… Что ты сказал?

– Я сказал: кто такая Лидия?

– Лидия? – Симон окончательно проснулся и рывком запахнул халат. – Какая Лидия?

– Именно это я и спрашиваю.

– Не знаю никакой Лидии. Откуда ты взял это имя?

Рука Томаса медленно приблизилась к лицу Симона, кончиками пальцев он провел по вспухшим царапинам, спускающимся по щеке и подбородку на шею и грудь.

– А откуда у тебя это?

Симон отбросил его руку. Мгновеньем позже он уже был на ногах. Томас отскочил за письменный стол. Они не спускали друг с друга глаз.

– Я что, обязан отчитываться перед тобой?

– Нет, конечно. Забудь. Я ничего не спрашивал. Просто еще ни разу не видел мужчину, который бы в драке пускал в ход ногти. Кто такая Лидия?… Нет, я не спрашиваю. Не хочу знать. Но ты, брат, думай, с кем спишь. Ты разговариваешь во сне.

– Заткнись, – проговорил Симон. – Заткни свою поганую глотку. Томас был белее мела. Он улыбался.

– Кто такая Лидия? – опять спросил он. – Хорошая девушка? Хороша в постели?

Симон сделал шаг вперед.

– Свинья, – прошипел он, поднимая руки над головой. – Грязная свинья…

– Поосторожнее с левой, – предупредил Томас, отступая. Симон не отставал ни на шаг. – Побереги левую. – Они медленно, как бы танцуя, заскользили по полу, не сводя друг с друга глаз. – Не бойся,– сказал Томас, – это останется между нами, братьями. Но если только она не чертовски хороша в постели, то я не вижу разумной… – Он пошарил сзади рукой, нащупал спинку стула и стремительным скачком укрылся под его защитой. – Ведь никогда не знаешь, – сказал он, – и если это она… -Он выдвинул вперед стул. Симон сделал прыжок, опрокинул стул, поскользнулся и, взмахнув руками, ударился левой об острый край. На секунду боль парализовала его. – Я хочу сказать, что это ведь может иметь последствия и для других, – сказал Томас. – Нет, нет, я ничего не спрашиваю, ничего не знаю… – Он сбросил халат с плеч и, переступив через него, швырнул его в Симона, накрыв того с головой. Тот покачнулся и упал, он боролся вслепую с опрокинутым стулом, с халатом Томаса, запутавшимся в его собственном, и наконец, освободившись, стремительно поднялся на ноги. – Только не левой, только не левой… – говорил Томас, парируя удары.

Две обнаженные мужские фигуры, точно два белых языка пламени, плясали среди мебели. Мертвая тишина опустилась над ними, слышалось только шлепанье прыгающих ног да горячее дыхание из открытых ртов. Они кружились, сталкивались, сливались воедино и вот, потеряв равновесие, покатились колесом из рук и ног по ковру. И вдруг все кончилось – Симон лежал распятый на спине, Томас придавил его руки к полу, зажав между ногами извивающееся тело. Они не спускали друг с друга глаз. Постепенно напряжение спало, они молча встали и, отвернувшись друг от друга, начали медленно одеваться. Симон был как в тумане, в висках стучала кровь, перед глазами все плыло, в ушах шумело, боль пульсировала в поврежденной руке. У него подкосились ноги, и ему пришлось сесть.

– Идиот, – выругался он шепотом.

– Что ты сказал? – послышался голос Томаса из алькова. – Опять во сне разговариваешь?

Симон, прочистив горло, повторил громко:

– Идиот!

– Христосик. – Томас, в одной рубашке, спокойно подошел к нему. – Помочь или сам справишься?

– Сперва сам научись штаны застегивать, – огрызнулся Симон. – Убирайся. Иди и подумай о своей бессмертной душе. Подумай как следует о смысле жизни.

– Жизнь не имеет смысла, – сказал Томас, застегивая верхнюю пуговицу рубашки.– Слова и мысли – всего лишь средство для достижения ближайшей практической цели… – Он взял со стола пистолет Симона. -Ты хоть раз кого-нибудь застрелил?

Симон, нагнувшись, натягивал носки. При последних словах Томаса он поднял голову и бросил на него быстрый взгляд.

– А ты?

Томас покачал головой.

– Я не могу. Этого не могу… Существует множество других способов убить человека, – сказал он. – Самый надежный – предоставить всему идти своим чередом, ни во что не вмешиваясь. Но застрелить человека?… Не могу. Даже самого себя. Почему-то этого я не могу. Быть может, потому, что это совершенно бессмысленно. Настолько бессмысленно, что становится смешным. – Говоря, Томас продолжал играть пистолетом.

Симон скривил губы:

– Ну вот, опять то же – смысл жизни. Священная неприкосновенная человеческая жизнь…

– Это я все знаю,– Томас протестующе махнул рукой. – Ты, естественно, совершенно прав. Застрелить другого человека – значит совершить практическое действие, продиктованное необходимостью. Человеком движет логика вещей, одна необходимость вызывает другую. Как нынче ликвидируют доносчиков? В часы пик отыскивают нужного человека на площадке трамвая, за секунды до остановки выполняют требуемое, соскакивают и исчезают в толпе. Вот так просто. Простое практическое действие. Все остальное – сантименты, буржуазная черная романтика… Ну а ты-то сам, брат, пробовал? – спросил он, подходя к Симону с пистолетом в руке. – Нет, нет, это не вопрос. Нам нельзя слишком много знать друг о друге. Можешь не отвечать,– добавил он, выпрямляясь. – Ты этого никогда не делал.

Симон посмотрел на него.

– Почему ты так уверен?

– Интуиция. Ты из тех, у кого руки трясутся. Ты не способен. Симон открыл было рот, чтобы ответить, но передумал. Он помотал головой.

– Держи, – сказал Томас, протягивая ему пистолет. – Ну-ка покажи мне, что ты способен прицелиться в человека и у тебя при этом не задрожит рука.

Наступило молчание, их глаза встретились вновь. Томас в расстегнутой белой рубахе стоял, широко расставив ноги. Симон сидел с пистолетом в руках.

– Чушь, – сказал он.

– Не способен, брат, – сказал Томас. – Ну, покажи мне, способен или нет.

– Пожалуйста, ежели это тебя развеселит, – согласился Симон с усталой гримасой. Он поднял пистолет. – Ну, доволен теперь?

– Жульничаешь, – сказал Томас. – Ты поставил его на предохранитель. Дай-ка. – Он взял пистолет из руки Симона, снял с предохранителя и отдал обратно. – Вот теперь порядок. Давай поиграем. Ты – борец за свободу, а я – доносчик. Я донес на тебя в гестапо. Они вот-вот явятся и заберут тебя. Поглядим, сможешь ли ты унять дрожь в руке?

И опять в наступившем молчании они не сводили друг с друга глаз.

– Кончай, – сказал Симон. – Это совершенно бессмысленно.

– Кто сказал, что бессмысленно? Что ты обо мне знаешь? Подумай-ка, в какой дом тебя занесло. В разгар оккупации мы купаемся в роскоши. У нас есть все, чего нет у других. Кто мы такие, по-твоему? Кто в этой стране наживается на войне? Пораскинь мозгами. Ты попал к коллаборационисту, дружок, а я женат на дочери коллаборациониста. Я ем его продукты, пью его спиртное и живу на его деньги. Его немецкие деньги…

– Вранье, – сказал Симон.

– Это истинная правда. Тебе бы следовало это понять давным-давно. Но ты ни шиша не понимаешь. Потеряв голову, ты в растерянности мечешься по городу и делаешь самое худшее из того, что мог сделать. Бросаешься прямиком в логово льва. Пока ты спал, мы позвонили в полицию. Они уже в дороге. Сейчас у тебя последняя возможность. Покажи мне, осмелишься ли ты воспользоваться ею.

Две пары глаз настороженно следили друг за другом. Пальцы Симона ощупывали пистолет, уголки рта подрагивали.

– Будь это правдой, ты держал бы язык за зубами, – проговорил он.

– Почему это? Откуда ты знаешь, может, мне все надоело? Войне скоро конец, а я поставил не на ту лошадь – может, мне вовсе не хочется, чтобы вы, такие замечательные и правильные, вываляли меня в грязи. А может, я просто игрок, может, мне нравится играть в орел и решку. Есть еще один вариант – я не решаюсь сделать это сам. Да мало ли какие есть варианты… Погляди на меня. Да не так, смотри внимательно. Это он серьезно? – думаешь ты. Уверяю тебя, я не шучу. Они придут, они уже едут, разве ты не слышишь, не чувствуешь этого в воздухе? Они придут с минуты на минуту, воспользуйся же возможностью, пока есть время. Подумай, во что ты влип, подумай о своих товарищах, которых ты предал, потому что вел себя как идиот. Или о Лидии. Подумай о Лидии. Соберись же с духом и покончи со всем этим. Черт возьми, ну давай же покончим с этим раз и навсегда…

Ладонь Симона сжала пистолет.

– Заткнись, заткнись, говорю тебе… или… клянусь Богом живым…

– Богом живым, ха-ха. Очень скоро ты попадешь к нему в руки. Через минуту, брат, они будут здесь, эти негодяи, они заберут тебя, и что тогда?… Тогда да поможет Бог твоим замечательным правильным святым товарищам. Ибо ты не из тех, кто способен молчать. Им не потребуется даже пальцем тебя тронуть, достаточно будет посадить в темную камеру и оставить там куковать, и ты сразу наделаешь в штаны и выложишь все, что знаешь. Потому что ты из породы тех, кто боится темноты. Ты боишься собственных мыслей, боишься всех и всего. Ты со своим здравым смыслом. Ты со своим братством, со своей священной человеческой солидарностью. Ты трус, брат, ты не годишься для этого ремесла, ты даже Не можешь употребить в дело пистолет. Ну докажи мне, что осмелишься… Ха-ха, клянусь Богом живым, не осмелишься. Не можешь. Не можешь. Ты не можешь…

Томас с белым лицом в белой рубашке стоял совершенно неподвижно и улыбался зеркально ясной улыбкой. Он видел, как дрожащими рывками поднимается черное дуло пистолета, видел, как лицо другого превращается в нечеловеческую маску с зияющей дырой рта посередине. Он ждал. Выстрела не было. Время замерзало, обращаясь в лед, в зеркально ясный прозрачный лед. Выстрела не было. Вот пистолет закачался, вот опустился– рывок за рывком, вот выскользнул из руки и упал на пол.

Симон сидел скрючившись, спрятав лицо в ладонях. Томас по-прежнему стоял прямо, ноги слегка дрожали, он закрыл глаза, потом открыл их. Наклонился, поднял пистолет и не глядя, отвернувшись, отложил его в сторону.

– Прости, брат, – сказал он. – Забудь, что я тебе тут наговорил. Все это, разумеется, полная чепуха.

У Симона затряслись плечи, дыхание стало прерывистым.

– Если бы ты знал,– проговорил он, не отнимая рук от лица, – если бы только знал…

– Я знаю, – торопливо перебил Томас. – Впрочем, нет, не знаю, – тут же возразил он сам себе, – лучше ничего не знать. Но то, о чем ты думаешь… лучше отступись. Предоставь это другим. Ты не способен… И не потому, что ты трус, – поспешил он добавить, – я отказываюсь от своих слов. Из нас двоих трус – я. Но на это ты не способен.

Симон медленно поднял голову и расширенными глазами посмотрел на него. Томас, избегая взгляда Симона, быстро огляделся, заметил серебряную фляжку Габриэля, взял ее и потряс. Она была пуста.

– Коньяка больше нет, – сказал он, подходя к шкафу, – придется удовольствоваться спиртом с эссенцией – пойлом, называемым также «eau de vie» [31] Букв. : «вода жизни», жизненная влага, живая вода. (франц.) . – Он наполнил до половины стакан Симона, рука дрожала, жидкость пролилась на пол. – Прости, – сказал он. – Ну-ка, выпей, сколько сможешь. Внуши себе, что это необходимо. Прими как лекарство.

Симон послушался. Закрыв глаза, он с трудом сделал глоток. Томас поддерживал стакан.

– Еще немножко,– попросил он. Симон попытался, но безуспешно. Внезапно он сделал резкое движение, желтая жидкость выплеснулась через край.

– Больше не могу, – проговорил он, – мне надо… – Он встал. Томас проводил его в ванную и поддерживал голову Симона, пока его рвало. Потом вымыл ему лицо и дал стакан воды.

– Полежи немного, – сказал он, укладывая Симона на кушетку. -Ну как, получше? – Симон кивнул. – Я мог бы сообразить, что тебе от нее станет плохо, – сказал Томас, осушая стакан с «живой водой».-Ужасная гадость, – продолжал он, наполняя стакан, – но тому, кто привык, помогает. – Он вновь опорожнил стакан и глубоко вздохнул. – Небольшая терапевтическая доза, quantum satis [32]В меру (лат,). . Без нее трудно держать себя в руках. О чем это я говорил? Не имею ни малейшего представления. – Он отошел к кровати и вернулся уже в брюках. – Я на минутку выйду, а ты пока постарайся одеться, если сможешь. Мои часы куда-то запропастились, понятия не имею, который час, но мне кажется, скоро утро. У нас больше нет времени. Надо выбираться из дома. – Он в одних носках подошел к двери и прислушался. – Я на минутку, – повторил он, – только посмотрю, свободен ли путь. – И исчез, бесшумно закрыв за собой дверь.

Томас секунду постоял, привыкая к темноте. Рука его нашла перила, шедшие вдоль открытой галереи, он перегнулся и прислушался к тому, что происходит в холле. Ничего не увидев и не услышав, он, держась за перила, двинулся к лестнице и начал спускаться вниз, в тишину и могильный мрак. И тут услышал тиканье часов. Сунул руку в карман, вытащил коробок спичек, раздался сухой треск, между пальцами заплясал огонек. Он немедленно его загасил, потому что в ту же секунду часы начали бить. Казалось, он простоял целую вечность, прислушиваясь. «Раз, два, три»,-громко посчитал он и еще до того, как последний хрупкий удар замер в тишине, уже опять поднимался по лестнице. Он завернул по галерее налево, к комнатам для гостей. Из-за одной неплотно прикрытой двери сочилась тоненькая желтая полоска света, из комнаты доносился возбужденный шепот. Он приложил ухо к щели и различил три или четыре голоса, но не… нет?… Вновь ощупью добрался до перил и пошел дальше, не отрывая руки от гладкой поверхности, удивляясь, что не вполне вла-' деет собой и не все четко помнит. Вскоре он оказался перед еще одной дверью. Нажал ручку, тихонько, беззвучно, чуточку приоткрыл дверь и бесшумно, как тень, скользнул внутрь. Не отпуская ручки, он стоял, не шевелясь, открыв рот, чтобы не слышно было дыхания, устремив неподвижный взгляд прямо перед собой. Светомаскировочные шторы были раздвинуты, балконная дверь, выходящая на пролив, распахнута. Холодный ветер снаружи принес облегчение, остудил лицо. Ее дыхания Томас не слышал. Иногда на шведском берегу можно было различить огни, он припомнил, что видел их раз или два, но то ли ночь была слишком туманной, то ли уже слишком поздно– сегодня огней не было. Он надеялся увидеть их, но огней не было. Нет, ее дыхания не слышно. Это значит, что… Что? Ему показалось, будто он различил тихий плач, едва слышный, но, вероятно, он ошибся. Или же она замолчала, услышав его шаги? Не могла она его услышать. Он надеялся… надеялся на что? Он постоял какое-то мгновенье возле ее двери, не издавая ни единого звука и глядя широко раскрытыми глазами в темноту. Потом вновь оказался в коридоре, закрыл дверь и быстро направился в свою комнату.

В комнате были зажжены все лампы, Симон одевался.

– Прекрасно, – сказал Томас. – Нам надо спешить. Уже три часа. – Он ловко опустился на колени перед Симоном, который сидел, наклонившись, и с тяжкими стонами пытался надеть ботинки, и помог ему. – Вроде годятся, – сказал он, завязывая шнурки. – Попробуй-ка, можешь ли ты в них ходить. – Симон немножко прошелся взад и вперед. Томас, по-прежнему на коленях, внимательно следил за ним. – Жмут? – спросил он. Симон помотал головой. Он стоял посреди комнаты, осматривая себя. Томас растянулся на полу, как будто он окончательно выдохся и изнемог, потом прыжком вскочил на ноги. Тоже надел ботинки и, встав перед зеркалом, причесался и повязал галстук. – Тебе тоже нужен галстук, – сказал он, выбрав красный в белый горошек. – Иди-ка сюда. – Он накинул галстук Симону на шею, затянул узел и полюбовался своей работой. – Вполне прилично, – кивнул он одобрительно. – Пиджак, где пиджак?– Подал Симону пиджак, застегнул, одернул, расправил.– Как на вас сшит, ваша милость, – сказал он, обходя Симона с портновскими ужимками, – может, чуточку великоват и мешковат, но нынче такие носят, нынче это в моде. Ну-ка, – он взял Симона под руку и подвел к зеркалу. – Посмотри, как мы похожи, вполне могли бы сойти за братьев… Возможно, даже за близнецов, – сказал он, – если бы не вмешательство того, что называют средой. – Он повернулся к шкафу. – У меня нет ни братьев, ни сестер, – сказал он, перебирая на полке шляпы. Он выбрал мягкую серую фетровую шляпу и надел ее на голову Симону. – Видишь, мы даже шляпы можем носить одинаковые, – воскликнул он с торжеством, поправляя поля. – Так? – спросил он, загибая поля вверх. – Нет, вот так,– и опустил поля вниз. Руки у него вдруг упали, лицо стало пустым, точно он внезапно провалился в наполненную молчанием яму. Их глаза встретились в зеркале. – Мы готовы? – спросил Томас, быстро осматриваясь вокруг. Он подошел к камину. Дым больше не валил в комнату, раскаленные угли тлели под наполовину обгоревшим тряпьем. Томас подложил дров, взял мехи и раздул пламя. – Будем надеяться на лучшее. Плохо, если после нас что-нибудь обнаружат. Я хочу сказать, плохо для тех, кто здесь остается. Для нас-то это не так важно, мы сюда не вернемся. Да, я тоже не вернусь,– сказал он, отвечая на немой вопрос стоящего за его спиной, – от проживавшего здесь человека не останется ничего, кроме синего костюма. Первоклассного, сшитого на заказ костюма. – Он поднялся и отряхнул с брюк пыль и пепел. – Не беспокойся за меня, брат, – добавил он, – я найду себе другое пристанище. Я человек неприхотливый, не думай. На самом деле все, что мне требуется, – это стол, стул и кровать. – Он вдруг громко рассмеялся и повернулся.

Симон стоял посреди комнаты и смотрел на него. Он снял с головы шляпу и теперь мял ее в руках.

– Я боюсь…

– Чего ты боишься? – поинтересовался Томас, смеясь ему прямо в лицо. – Не думай обо мне, я ничего не боюсь. Да, да, я вовсе не хвастаюсь, на самом деле это серьезный недостаток. Кажется, есть такая сказка – о человеке, который отправился бродить по свету, чтобы узнать, что такое страх. И первый раз испытал его, когда его возлюбленная вывалила ему за шиворот ведро живой колюшки. Так вроде? Забыл я свои сказки. Ничего теперь не помню… – Его лицо побелело, ноги дрожали, взгляд блуждал.

Симон сжал его руку.

– Помолчи, – сказал он, – иди сюда. Сядь и помолчи немного.

– Зачем? – спросил Томас, вскакивая со стула. – Нам рассиживаться некогда. Надо держаться на ногах, – сказал он, отходя в сторону, – надо, ради всего святого, держаться на ногах. Не обращай на меня внимания, это сейчас пройдет. Я только подумал… ты знаешь, вещи и события имеют свойство повторяться. Возможно, человеку под силу пережить одно-единственное событие в своей жизни, или же он хочет пережить лишь это единственное событие. Сам вызывает его, сам собственными руками лепит его, заставляет его происходить, не сознавая этого. Оно происходит по-разному, принимает множество разных личин, но человек все равно его узнает. Замечает по тишине. Тишина может значить очень многое. Даже такая малость, когда не слышишь дыхания другого человека. Стоишь, прислушиваешься и ничего не слышишь. И тогда интуитивно чувствуешь. Ибо все происходит именно в тишине. Слова не говорят ничего, а тишина что-то говорит…

– О чем это ты? – спросил Симон.

– Ни о чем. – Томас, стоя к нему спиной, что-то искал в гардеробе. -Может, это просто игра воображения, – сказал он, – и твое чувство ничего не значит… Да, разумеется, оно ничего не значит, – сказал он, возвращаясь назад, – но порой бывает необходимо болтать чепуху. Так же как необходимо держаться на ногах. Там, куда мы идем, спиртное есть?… Вряд ли. Вряд ли нас угостят спиртным, когда мы умрем… – Он наполнил Габриэлеву фляжку «живой водой» и сунул ее в задний карман. Остатки вылил в стакан. Рука дрожала, и ему пришлось немного подождать, пока она успокоится. – Извини, – сказал он.

Симон подошел к нему и взял стакан.

– Тебе больше пить нельзя, – сказал он спокойно.

– Отдай, – проговорил Томас. – Это лишь последняя те… тера… вот, забыл слово. Все забываю. Но ты за меня не бойся, я из тех, кто чем больше пьет, тем трезвее делается. Ничего не случится. Ну, отдай же мне стакан, – сказал он, протягивая руку.

Симон поднес стакан ко рту и осушил его. Он пил не спеша, ни один мускул на лице не дрогнул, взгляд не отрывался от лица Томаса. С легким стуком он поставил стакан на стол. На какое-то время воцарилось молчание, потом Томас рассмеялся.

– Ого, черт побери, – сказал он, смеясь. Ему хотелось отвести взгляд, отвернуться, но глаза Симона не отпускали его.

– О чем ты думаешь, Томас?– спросил он. – Скажи, чего ты боишься. Может, я смогу тебе помочь.

– Избавь меня от своей священной марксистской любви к ближнему, – ответил Томас. – Помоги лучше самому себе.

– Не бойся, – сказал Симон. – То, о чем ты думаешь, не случится. Я видел ее. Она этого не сделает.

– Кто и чего не сделает? – спросил Томас. – В твоем катехизисе для правоверных написано далеко не все. Нельзя узнать человека, всего лишь увидев его. Кстати, о ком, черт возьми, мы говорим? Стоим и болтаем. На это у нас нет времени. Штаны застегнул, брат? Готов отправляться в путь? Не забудь самое главное. – Он взял со стола пистолет и протянул его Симону. Тот, не глядя, сунул его во внутренний карман. Он не сводил глаз с лица Томаса. – Sо ein Ding mufi ich auch haben [33]Мне тоже нужна такая вещица (нем.)., – проговорил Томас и, точно фокусник, вытащил из бокового кармана пиджака миниатюрный пистолет. – Погляди-ка, этот будет поудобнее. Никогда не знаешь, что тебя ждет. – Он приставил дуло к виску и начал считать: – Раз, два… скажи три, брат. Скажи три.

– Прекрати, – сказал Симон. – Все равно ведь духу не хватит.

– Еще как хватит. Скажи три.

– Позер, придурок, – устало сказал Симон. – Все это смешно.

– Вот в том-то и дело, – ответил Томас, паясничая, – это – комично. Изо всех человеческих поступков самый смешной – самоубийство. И, поняв это, человек уже не может покончить с собой. Не может относиться к этому серьезно.

– Отговорки, – возразил Симон.

Томас подбросил пистолет в воздух, поймал его и спрятал в боковой карман.

– Мы готовы? – спросил он. – Багаж собран? Пижама? Нет. Чистая рубашка? Нет. Написать пару прощальных слов? Тоже не стоит. Это тоже смешно. Надевай шляпу. Пошли.

– Как мы выберемся отсюда? – спросил Симон.

– Недооцениваешь, чьим гостем являешься, – сказал Томас. – У нас, имеющих все, имеется, естественно, и автомобиль и бензин и разрешение.

– А комендантский час?

– Имеется бумага. Ты что, боишься, что я не смогу вести машину? Не волнуйся. Я совершенно протрезвел. Трезвее никогда не бывал. Кстати, улицы пусты, так что интересоваться, не выпил ли водитель, будет некому. Идем. Марш…

Он вытолкнул Симона и закрыл дверь, не оглянувшись.

– Возьми меня под руку, – приказал он. – Ты не ориентируешься в доме, а свет зажигать не стоит. Полагаю, лучше, чтобы нас никто не видел. – Они под руку миновали коридор, спустились по лестнице, пересекли холл. Томас с уверенностью лунатика продвигался в абсолютной темноте к двери в прихожую. Закрыв ее за собой – быстро и беззвучно, – он зажег верхний свет. – Здесь можно рискнуть, – сказал он, сунув голову в шкаф, – самое опасное уже позади. – Он бросил Симону пальто. – Надень. Это мое. – Он продолжал перебирать одежду, висевшую на латунной перекладине, нашел меховую шубу Габриэля, залез во внутренний карман и вытащил листок бумаги.– Слава Богу, – воскликнул он, кладя бумагу обратно в карман, – я боялся, что он спрятал свой аусвайс [34]Ausweis (нем.) – удостоверение личности, пропуск.. Никогда нельзя знать… Так, теперь ключи. – В руке у него очутилась большая связка ключей. – Ключ от зажигания? От гаража? Вот они. Иногда везет. – Он вытащил из шкафа шубу, надел на себя и застегнулся. – Сшита на другую фигуру, – проговорил он, оглядывая себя в зеркало, – на низенького толстого смешного господина. Но этого никто не заметит. Шляпа? Я забыл шляпу. – Он поискал на полке, нашел высокую меховую шапку Габриэля, нахлобучил ее на голову и покривлялся перед зеркалом. Симон не мог сдержать улыбки – настолько комично выглядел Томас. – Д-да, маловата, – прокомментировал тот, – ну да ладно. Иметь при себе частицу моего тестя не помешает – там, в незащищенности, черноте и пустоте. – Он погасил свет. Звякнула откинутая цепочка на массивной входной двери, щелкнул замок. – Ваша милость,– сказал Томас, распахивая Дверь в темноту, – только после вас. Натяни шляпу глубже. Если нас остановят, сиди спокойно, не раскрывай рта и предоставь все мне. В этом Можешь на меня положиться. – Он отпустил дверь, и она закрылась, тихо чмокнув. – Я же сказал, что ничего не боюсь…

– Так на чем мы остановились? – сказал Томас, резко повернув голову сначала налево, потом направо, прежде чем выехать на Страндвайен. – Да, все дело в том, что слова очень быстро теряют свое значение. Просто-напросто сами себя отменяют, – говорил он, увеличивая скорость. – Тот, кто ищет, не обрящет. Тот, кто спрашивает о смысле, уже задает бессмысленный вопрос. И нам следует радоваться этому, ибо это великая милость… Ты слушаешь?– спросил он напряженную тишину за спиной. – Ну ответь хотя бы, что ты не желаешь слушать мою болтовню, скажи, что страх и боль имеют физическую природу, скажи, что слова и мысли служат достижению ближайшей практической цели. Остальное лишь игра воображения – скажи мне это. В настоящее время это не так уж далеко от истины.

Он бросил быстрый взгляд назад и уловил в бледном предрассветном освещении очертания застывшего белого профиля. Даже носы у нас похожи, подумал он, с одинаковым чуть вздернутым кончиком. От этой мысли он испытал тайную радость и улыбнулся про себя, в то же время зорко вглядываясь в пустынную дорогу, расстилавшуюся перед ним в мертвенном желтом свете уличных фонарей. По обеим сторонам появились дома, высокие спящие дома с черными слепыми окнами, лишь кое-где – отблеск, отражение, движение, намек на далекую жизнь. Они ехали по лунному ущелью из камня и тишины, и черные контуры были накрыты невидимой тенью. Радость Томаса росла, он ощущал свое теплое дыхание, чувствовал свои живые глаза, свои легкие живые руки на руле. Прыгало и радовалось в груди сердце.

– Брат, – обратился он к черному безмолвию тесного замкнутого пространства, – на твоем месте я не стал бы глядеть на улицу, я бы откинулся поудобнее и подумал о чем-нибудь другом. Сейчас это было бы наиболее целесообразным. Но чем бы мне тебя отвлечь? Я больше не в силах говорить о себе. Слово «я» тоже одно из этих бессмысленных слов. Когда я думаю «я», я уже больше не я, от моего «я» остается лишь противный запашок. Высказать тебе свои сомнения по поводу твоего священного абстрактного «мы», твоего великого братства людей всей земли? Нет, не буду тебя оскорблять, мне гораздо больше хочется объясниться тебе в любви. Я так сейчас счастлив, я почти готов сказать, что люблю тебя, если бы ты не сидел так далеко, я бы поцеловал тебя прямо в губы. Нет, это ни к чему, мы же мужчины. А слово «любить» – одно из тех слов… Женщины, поговорим о женщинах, а? Кто такая Лидия?

– Лучше смотри, куда едешь, – сказал Симон.

– Наконец-то хоть слово от тебя услышал, – ответил Томас. – Не волнуйся, я смотрю, только и делаю, что смотрю. – Его взгляд был устремлен на освещенную полосу возле ворот какого-то огромного здания, он слышал урчанье моторов и различил – вот – стену из неровного бетона, поднятый ствол пулемета, пепельно-серые тени, похожие на человеческие фигуры, суетящиеся в световом кругу. Он до предела выжал педаль газа, и видение со свистом улетело назад. Как пустота, подумал он, слепое белое пятно в живой тьме.– Гости на нас даже не взглянули,– сказал он. – Так на чем мы остановились?… Лидия, как она выглядит? Мне кажется, я могу угадать, я почти вижу ее. Длинные ноги и узкие бедра, маленькая грудь и серые глаза… Я не ошибся?

– Не можешь ли ты помолчать, – раздался голос из темноты за его спиной.

– Это единственное, чего я не могу, – ответил Томас, – придется тебе слушать мою болтовню. Не потому, что я боюсь – сегодня ночью с нами ничего не случится, – а чтобы не заснуть. Я немного устал, не хотелось бы заснуть за рулем. У меня нередко бывают такие короткие приступы сна, они настигают меня как тать в ночи. Посему я должен говорить. Ежели я вдруг замолчу, толкни меня. Я, правда, очень устал, но это счастливая усталость. Пожалуй, никогда не чувствовал себя таким счастливым. И потому я должен говорить. Слова – замечательный аккомпанемент, они обладают способностью усиливать чувства – и радость и ужас. И вот сейчас эти два ощущения как бы слились в высшем единении. Это и есть истинное чувство жизни. На чем мы остановились? Ах да, Лидия. Она, наверно, удивительная девушка, раз ты мог… Нет, не будем говорить об этом, я знаю, для тебя это мучительно. Но пусть это тебя не мучает. Надо любить то, что происходит, а не то, что должно было бы произойти. Ты чересчур пуританин, брат. Закрой глаза, потому что там… погоди-ка, мы обойдем их сзади… – Он стремительно крутанул руль, машина резко повернула направо, Симон судорожно вцепился в сиденье, свет фонаря описал дугу и остался позади. На какое-то время стало тихо – Томас, не спеша выровняв ход, кружил по узеньким улочкам. – Полагаю, что я знал немало женщин, – сказал он, – рослых и маленьких, молодых и старых. Сейчас у меня в голове все перемешалось, я не в состоянии даже отличить их от мужчин, с которыми я встречался. Я, кажется, знал массу разных людей. Сейчас я забыл их имена, но все они существуют и притаились здесь, во мраке. Счастливая мысль, правда? – Он миновал круговую развязку и въехал в широкую аллею, обрамленную по обеим сторонам темнотой парка. – Подъезжаем к Трем углам, – сказал он, – куда тебе надо?

Симон на мгновенье задумался, потом ответил:

– В Кристиансхаун.

– Но здесь притаилось и кое-что другое, – сказал Томас. – Откинься назад, посмотри туда на деревья, видишь тень, как бы отделившуюся от всех остальных теней? Погляди на вот тот приближающийся фонарь, видишь там черный круг и еще один рядом? Нет, ни о чем не спрашивай, не будем касаться непреложных вещей, не будем убегать от них, требуя от них смысла. Пусть прекрасные бессмысленные слова останутся тем, что они есть, поверим, что они означают одно и то же, жизнь и смерть -одно и то же… ах, брат, я люблю тебя. Испуганного героя-пуританина… Если бы ты сидел поближе, я бы поцеловал тебя. Нет, нет, не бойся, сегодня ночью с нами ничего не случится. А ты смотри, смотри на то, что вокруг, посмотри на край вон той клумбы, она ведь как живая, погляди, как дрожит стена дома, посмотри, как скользят трамвайные рельсы, посмотри, как они отливают серебром… Черт! – выругался он и сделал быстрое движение, когда сияние рельсов превратилось в огненное солнце, помчавшееся ему навстречу и ослепившее его. Точно белая тьма, подумал он и увидел плоские серо-зеленые тени, движущиеся по мостовой. – На этот раз нам не улизнуть, – сказал он, резко тормозя, – они подали знак. Пистолет, ты его спрятал? Если нет, засунь поскорее под сиденье. Это немцы. – Машина плавно остановилась. – Сиди и молчи. Если они тебя о чем-нибудь спросят, покачаешь головой, ясно? Постараюсь, чтобы этого не произошло…

Хлопнула дверца, Томаса уже не было. Симон заморгал от резкого белого света. Но вот луч сместился в сторону, высветив Томаса, приближающегося к двум фигурам в серо-зеленой форме, – он казался черным пятном в своей черной толстой шубе и высокой черной меховой шапке. Подняв два пальца к шапке в знак приветствия, он тут же быстро заговорил. Симон улавливал лишь отдельные немецкие слова. Одна фигурав форме подняла руку, открыла рот и что-то сказала. Томас повысил голос: «…aber verstehen Sie doch nicht, daβ ich…» [35]неужели вы не понимаете, что я… (нем.) . Он отчаянно жестикулировал, воздевал руки, словно заклиная, извлек из кармана некую бумагу и, подержав ее минуту на свету перед двумя парами глаз, снова сложил и спрятал. «Was? Sie wissen nicht…» [36]Что? Не знаете… (нем.) , – услышал Симон его голос, «Sie kennen nicht…» [37]Незнакомы… (нем.) . И потом: «…aber das ist ja sinnlos, das hat überhaupt keinen Zweck…» [38]Но это же бессмысленно, это вообще ни к чему… (нем.) . Одна фигура в форме покачала головой и протестующе подняла руку, другая медленно направилась к машине. Симон видел, как она приближается, слегка размытая и мерцающая, словно зеленоватая тень, видная сквозь прозрачную воду, и только черные шагающие сапоги да выпирающая черная кобура у бедра были реальными. За стеклом возник белый овал лица, глаза всматривались в темноту. Симон заставил себя сидеть неподвижно, мышцы напряглись, точно сведенные судорогой. Но вот лицо отдалилось, сапоги и кобура не спеша зашагали обратно к Томасу, который по-прежнему стоял в центре светлого пятна, что-то говоря и жестикулируя, удивительно большой и черный. Вдруг он сорвал с себя шапку, подбросил ее в воздух и ловко поймал головой. Он громко засмеялся. Фигуры в форме тоже засмеялись. Все трое быстро пошли к автомобилю, казалось, что они идут в ногу. Рука Томаса протянулась к дверце. Он открыл ее и уже занес одну ногу в машину. «Danke vielmals», произнес его голос прямо в ухо Симону, «nа also, weg, los, weiterfahren» [39]Большое спасибо… ну так, в путь, поехали дальше (нем.). . Хлопнула дверца, Томас уже сидел за рулем, он приложил два пальца к шапке и включил скорость. Снаружи, на свету, фигуры в форме отступили назад, щелкнули каблуками и отдали честь. Впереди стлалась световая дорожка, дорога изгибалась, горбатилась, высокие пепельно-серые стены отвесно вставали из темноты и опять погружались в темноту. Потом их точно языком слизнуло. Автомобиль два-три раза повернул, и Симон различил круглый купол киоска на Трех углах, они были уже на Эстерброгаде, справа открылся глубокий мрак озера Сортедамсэен. К Симону постепенно возвращалась способность дышать. Томас, большой, черный, сидел за рулем и мурлыкал какую-то немецкую песенку.

Симон, вцепившись в спинку переднего сиденья, нагнулся к водителю. Он откашлялся, чтобы избавиться от комка в горле, и начал:

– Как… как тебе удалось…

– Aber ich habe keine Ahnung… [40]Понятия не имею… (нем.) , – дробью застучал голос Томаса о ветровое стекло. – Извини, – оборвал он себя, – я никак не выйду из роли. – Лицо его улыбалось, в темноте белели зубы, и Симона вдруг поразило, как молодо он выглядит. – Не знаю, честное слово, я просто болтал. Показал им бумагу. Назвал фамилию.

– Какую фамилию?

– Первую немецкую фамилию, которая пришла мне в голову. Может, фамилию моего портного-еврея, или фон Меншеншрека [41]Menschenschreck – страхолюд (нем.). , или фон Мюнхгаузена, понятия не имею. Не спрашивай, что я им говорил. В таких случаях надо, чтобы слова опережали мысль. Надо все время говорить, чтобы не было времени думать. Слова просто-напросто сражаются с другими словами, как в дискуссии. Как в политической дискуссии… – Он повернул голову налево, к спящему вокзалу Эстерпорт, потом направо, к угольной черноте железнодорожного полотна с горящими фонариками вдоль путей. – Я уже говорил тебе, что не боюсь, – проговорил он, опять улыбаясь. – Удивительно только, что при этом не можешь избавиться от скуки. Право, от этого всего становится скучновато…

Симон опустился на свое прежнее место в углу. Внезапное изнеможение охватило его, он зевнул и закрыл глаза – всего на какой-то мимолетный миг, – но когда открыл их снова, увидел, что они уже на Конгенс-Нюторв, и его всего передернуло от ужаса, потому что машина медленно, очень медленно приближалась к немецкому сторожевому посту у освещенного портала. Самое ужасное, подумал Симон, изо всех сил прижимая руки к груди, конечно, самое ужасное оказалось правдой… Он так и знал, знал с самого начала, вся зловещая взаимосвязь событий вдруг четко предстала перед глазами: тот, другой, в своей белой расстегнутой рубахе, спокойно улыбающийся прямо в дуло пистолета… огромный и черный в ярком свете фар, весело болтающий с гестаповцами… и вот сейчас, в эту минуту готовый передать его прямо в руки врага. Они уже въехали в полосу света, тот, другой, не спеша приложил два пальца к шапке и бегло осмотрелся, как бы в поисках места, где можно припарковаться. Рука Симона панически шарила за подушками сиденья, ища пистолет, – и в ту же секунду автомобиль рванулся вперед, оставив позади все дурные предчувствия, и Симон услышал невозмутимый голос, шедший от приборной доски с ее надежно горящими огоньками: «Извини, но я полагал, что так лучше, если мы не хотим, чтобы нас опять остановили. Куда в Кристиансхауне?»

Симон не ответил, молча борясь со стыдом. Идиотизм, думал он, все это полнейший идиотизм… Автомобиль повернул, и еще, и еще раз, тьма редела там, где угадывался порт, голос сказал: «Успокойся, здесь ничего не случится. Закрой глаза, если можешь…» Симон не послушался совета, выпрямившись, он застыл на сиденье, глядя вперед, туда, где вскоре должен был возникнуть мост; он увидел, как свет со сторожевой вышки отражается от шлема и винтовки, то исчезающих из пятна света, то вновь появляющихся… скорее, скорее, беззвучно молил он, ногти впились в ладонь, пальцы ног зарылись глубже в носки ботинок, ибо тот, другой, вновь замедлил ход, вот часовой остановился, двинулся за ними, за освещенным передним стеклом шевелились черные тени, а машина медленно, бесконечно медленно заскользила мимо и въехала на мост, и Симон сквозь косые железные балки вглядывался в туманную морскую мглу слева, различая вдали бледный подвижный свет, и смотрел направо, в сторону порта, и видел черными виселицами вздымающиеся на темном фоне краны, слышал шум с верфи, видел, как вспыхивают голубые молнии сварки за громадным, похожим на призрак сверкающим скелетом из железа и закопченного стекла, и наконец все как будто остановилось, как будто они уже давно стояли на месте, будто их окликнули и они остановились и теперь ждут только топота бегущих ног, и ему показалось, что воцарившаяся тишина засасывает его, словно черная вода. Потом они вдруг оказались на другой стороне, посреди узкой расщелины улицы, и он вновь услышал голос: «Куда именно в Кристиансхауне?»

– Все равно, – ответил Симон, прерывисто дыша, – куда-нибудь. Чуть подальше… Нет, направо. Лучше направо.

Томас пересек площадь, свернул в улочку, ведущую к Воллену, и остановил машину. Он заглушил мотор, выключил фары и замер за рулем. В серебристо-сером туманном свете, не имевшем, по-видимому, никакого источника, стояло, раскинув ветви, высокое дерево. За деревом в том же призрачном свете виднелся дом. Отворилось окно, из дома послышался детский плач, из окна высунулась женщина – ее голова и плечи обозначились темным контуром на фоне красноватого свечения. «Это вы, доктор?» – произнес голос сквозь черную сетку ветвей.

Томас спустил боковое стекло.

– Еще нет, – крикнул он вверх, – он сейчас приедет.

Окно захлопнулось, опустилась штора. Двое в машине молчали. Потом Томас протянул руку назад, туда, где сидел Симон.

– Прощай, брат, – сказал он, не поворачивая головы. Симон взял его руку и задержал в своей.

– Ну, а что теперь с тобой будет? – спросил он.

– Не думай обо мне, – ответил Томас, отнимая руку. – Уж я попаду туда, куда мне надо.

– Понимаешь, я ведь не могу предложить тебе…

– Знаю. Не беспокойся обо мне. Я найду себе пристанище. Или же просто вернусь туда, откуда приехал. Конечно, так я и сделаю. Что же еще?

– Да, но ты говорил…

– Забудь, что я говорил. Все это была пустая болтовня. Пистолет у тебя? Поторопись-ка, здесь нам нельзя оставаться.

Симон пару раз глубоко вздохнул.

– Твоя одежда… – начал он.

– Оставь ее себе. Сожги, выброси где-нибудь в порту, делай с ней что хочешь. Мне она уже не пригодится.

– Идиот чертов, – вырвалось вдруг у Симона. – Ты-то сам годишься на лучшее, чем бессмысленная гибель.

– Кто сказал, что человек должен на что-то годиться? Поторапливайся, иди и покончи с войной. Иди, спасай мир, иди к своему священному братству желтых, коричневых, белых и черных. Я в это не верю. Я ни во что не верю.

Симон помедлил, не зная, как ответить.

– И не надо. Сейчас речь идет только о…

– Знаю. О ближайшей практической цели.

– Да, а разве сегодня имеет значение что-нибудь еще? – сказал Симон. – Сейчас ведь и этого довольно? И здесь ты должен быть вместе с нами. Это поможет не только тебе. Это поможет и многим другим.

– Прекрасно, я согласен. – Томас выключил зажигание и спрятал ключи в карман. – Я присоединяюсь к вам. Пошли… – Он распахнул дверцу машины.

Симон по-прежнему сидел в своем углу.

– Это исключено, – сказал он. – Именно сейчас это исключено. Но ты можешь…

– А, заткнись, – сказал Томас, поворачивая к Симону белое как мел лицо. – Христосик! Ты и вправду решил, будто я серьезно? Вы что, вообще не понимаете шуток? Выходи. Я тебя никогда не видел, в этом по крайней мере можешь быть уверен. Я не знаю тебя, ты не знаешь меня. Мы друг про друга ничего не знаем. Запомни хорошенько на тот случай, если кто поинтересуется…

Тот, другой, быстро скользнул сквозь бледную влажную пелену света, обволакивавшую дерево, и исчез в улице, которая вела назад к каналу. Вокруг было тихо и мертво. Голова Томаса медленно упала, он прижался лбом к рулю и тяжело вздохнул. «Спать», – произнес он громко. Время ускользало, Томас сидел с закрытыми глазами, потерянный, опустив голову, опустив плечи. Потом вдруг рывком выпрямился; он не имел представления, сколько он проспал – много минут или несколько секунд. Вынул из кармана ключ зажигания, собираясь завести машину. Рука сильно дрожала. «Ты не сможешь, – сказал он вслух самому себе, – один ты не сможешь». Пошарив в карманах, он нашел серебряную фляжку с «живой водой», открутил колпачок и сделал большой глоток. Он сидел во мраке и широко раскрытыми глазами смотрел на бледное серебристое свечение над влажным голым деревом. Время ускользало, возвращалось обратно, ускользало, возвращалось, ускользало… Фляжка в руке наклонилась, жидкость пролилась на шубу. Он этого не заметил.

Внезапно он оказался снаружи. Он стоял рядом с машиной, уже успев запереть дверцу. Услышал, как падают капли с дерева, увидел, как оно, в своей паутине света и мрака, заскользило назад. Он быстро шагал по узким черным вымершим улочкам, чувствуя легкое головокружение, беспокоясь лишь, не опоздал ли он. Нет, не опоздал, он проспал не больше минуты, потому что тот, другой, как раз завернул за угол у канала и на миг показался в голубоватом ярком сиянии, исходившем из огромного помещения на другом берегу. Томас прибавил шагу и, дойдя до угла, успел увидеть его тень, черной ночной птицей прорезавшую мертвенный желтый свет на перекрестке и исчезнувшую среди деревьев вдоль канала. Сам же он, быстро перейдя через мостик, поспешил следом по другой стороне. Тот, видно, вовсе не торопился, потому что внизу у следующего мостика его приглушенные шаги внезапно возникли из темноты и тишины. Томас вжался в какой-то подъезд и замер, пока звук не затих у следующего угла. Теперь можно было не спешить, он точно знал, в каком направлении идти. Тот, другой, свернул налево вдоль канала и потом направо через последний мост в непроницаемую угольную тьму мертвых пристаней, пустых причалов, брошенных фабрик, сараев и пакгаузов. У моста Томас остановился. На другой стороне чернела непроглядная темь, звук шагов замер внезапно и сразу. Значит, то место находится где-то поблизости. Томас, без сомнения, найдет его, но переходить мост пока еще ни к чему. Спешить некуда. С этой минуты не существует ничего, из-за чего следовало бы спешить.

Он спокойно побрел назад вдоль канала, казалось, он уже забыл про Другого. «Позволю себе такую вольность ненадолго забыть про тебя, брат, – произнес он вслух. – Чуточку свободы у человека должно быть, а я ужасно устал. Блаженная, счастливая усталость…» Он провел пальцами по стене дома – возникло ощущение живой подрагивающей кожи. Скоро утро, люди возносятся к свету, люди беспокойно мечутся во сне, заполненном враждебными сновидениями. Он чувствовал это, слышал это. В глубине одного дома раздался женский крик, но в нем звучала радость, не страх, а жаркая дикая радость. «Кровать, – сказал он и начал искать вход, – может, там есть кровать?» Он дернул ручку маленькой дверцы в середине громадных ворот – она была заперта. «Какая жалость», – сказал он, устало улыбаясь. Глаза его уже давно привыкли к темноте и четко различали предметы, он стоял и рассматривал рыбацкие сети, натянутые на двух мачтах, – плотные черные узоры, вытканные на более светлом сером небе. Вид этот привел его в восхищение. В туманном воздухе послышались тяжелые шаги по палубе, скрип открываемого люка, потом застучал, разогреваясь, керосиновый движок, мелькнул свет в затемненном иллюминаторе. «Люди, – произнес он и повторил это слово по-немецки, по-английски и по-французски: – Menschen… human beings… les hommes…» Он совсем было уже решил подняться на борт, посидеть вместе с ними под лампой в тесной теплой каюте, но по дороге к причалу забыл свое намерение. Время ускользало от него и возвращалось, ускользало и возвращалось, ускользало и возвращалось, в мозгу всплывали одни и те же слова: «Люди… спать… устал, ужасно устал». Было еще одно слово, которое он когда-то знал, может быть, еще в детстве, но оно никак не желало появляться. Он чувствовал, что вот-вот ухватит его, несколько раз чуть было не наткнулся на него, но каждый раз оно опять исчезало. Пока он занимался поисками забытого слова, ноги сами привели его обратно к мосту, он стоял чуть правее, а прямо перед ним находился небольшой трактир, расположенный в подвале. Света в окнах не было, изнутри не доносилось ни звука – и все же он был уверен, что там кто-то есть. Крадучись спустился по ведущим вниз четырем ступенькам и приложил ухо к двери – ему показалось, что откуда-то издалека доносится женский голос. Он понимающе улыбнулся этому глубокому теплому живому женскому голосу, говорившему вот так поздно ночью или так рано утром, и уже было поднял руку, намереваясь постучать. Но тут мысли его приняли другое направление. А вдруг это всего лишь эхо голоса, который он однажды слышал, один из его собственных призраков. На него вновь навалилась усталость, реальная, смертельная усталость, ноги отказывались подниматься по лестнице, ему пришлось вцепиться в перила и буквально вытащить наверх свое тело. «Ужасно устал, – сказал он, – sehr mude… very very tired… trиs fatiguei…» [42]Очень устал (нем., англ., франц.) . Он осмотрелся. Над пустынным портом возвышались краны. Взгляд Томаса блуждал по сторонам, мысли путались в неровных зубчатых контурах, но справа от трактира он обнаружил брешь в окружавшей его тьме и невольно улыбнулся при виде ветхого домишка. Его удивило, что он так отчетливо различает домик, над которым нависала плотная чернота громадного, похожего на крепость, пакгауза, но возможно, это объяснялось тем, что дом был знаком ему с прежних лет, он до сих пор стоял у него перед глазами: низкий деревянный сруб со смолеными балками, с побеленными известью стенами, построенный, наверно, во времена парусников и зеленых лугов. Чтобы добраться до домика, Томасу надо было пересечь пустырь, расстояние было небольшим, но приходилось идти медленно и осторожно, кругом валялся всевозможный мусор, цеплявшийся за ноги. Пока он шел, он опять услышал детский плач, казалось, этот звук будет преследовать его всегда. И все-таки он не испугался, этот звук тоже вызвал у него улыбку. В плаче был новый оттенок: какая-то неукротимость, чуть ли не радость… и в то же

время было ощущение, словно бы непокорная жизнь плача черпала силу в его собственном теле, отнимая ее у него – его ноги дрожали, Томас был вынужден остановиться, чтобы перевести дух. Но вот плач затих, время ускользнуло, вернулось, ускользнуло. Плач возобновился, слабее, чем прежде, более отдаленный. Снова приблизился. Исчез. Томас прошел мимо выбеленного известью домишка, потому что не могло… не могло же это быть здесь… Но нужное место совсем рядом. Совершенно очевидно. Он стоял у угла пакгауза, взгляд скользил вверх по стене, различая выступающие дверцы люков и черный крюк грузового подъемника на фоне светлеющего неба. Там. Где-то там наверху… Дверь была прямо перед ним. Его не удивило, что она оказалась открытой, и, только уже закрыв ее за собой, он подумал, что ее следовало бы держать на замке. Какая неосторожность! Томас вынул коробок спичек, потом опять спрятал его в карман. Было бы неосмотрительно зажигать спички. Он потянул носом и почувствовал запах снастей, смолы, керосина и… и…

– Ты, брат? – спросил он шепотом, но ответа не получил. Плотный мрак был беззвучен и неподвижен, и все же Томас знал наверняка, что кто-то стоит поблизости от него. – Выходи, кто бы ты ни был, -сказал он чуть громче, – тебе нечего бояться. – Ответа по-прежнему не было.

Томас ощупью подошел к лестнице, сел на нижнюю ступеньку и снял ботинки. Потом стал подниматься, держа ботинки под мышкой. Лестница была крутая и очень старая, он понял это по шероховатости перил и стертым, в выбоинах ступеням, то и дело скрипевшим под ногами, хотя шел он очень осторожно, в одних носках. А может, лестница скрипит вовсе не под его тяжестью… конечно, это наверняка незнакомец, невидимка, который следует за ним по пятам. Может, даже с пистолетом, подумал Томас, в любой момент ожидая выстрела и надеясь, что этого не случится. Выстрел наделает шума, выстрелу здесь не место. У него мелькнула мысль обернуться и предупредить преследователя, но он тут же ее забыл. Он весь был во власти усталости, этой странной животворной усталости, которая росла с каждым лестничным пролетом и почти парализовала его. Сверху вновь послышался детский плач, но этот звук как бы придушили другие голоса, много голосов, взрослые голоса – кажется, они ругались. Он удивился, что люди могут ругаться в таком месте в такой ранний час. Наконец он заметил свет, пробивающийся через дверную щель.

Он осторожно открыл дверь и беззвучно, поскольку был в одних носках, переступил порог. Свет шел издалека, из самого дальнего угла, отделявшая его от света темнота была заполнена всевозможными мыслимыми и немыслимыми предметами – ящиками, мотками веревки, ведрами, разномастной мебелью, инструментами, кухонной утварью. Томас сделал несколько шагов среди этого хлама и увидел источник света – фонарь… судовой или из конюшни?… А вокруг проступали силуэты семи-восьми человек в каких-то странно скрюченных, съежившихся позах. В тот момент, когда он вышел вперед, сердитые голоса замолкли, по комнате беспорядочно заметались тени, похожие на крылья летучей мыши. Потом вдруг все разом застыло, точно от ужаса, и только детский плач по-прежнему висел в воздухе. Томас невольно улыбнулся, ибо ребенок был не призраком, как он боялся, а реальным живым младенцем, который лежал в кузове от детской коляски и оглашал помещение своим безудержным, чуть ли не ликующим криком. Томас подумал, что надо бы дать ребенку чем-нибудь поиграть, схватился за запястье, но в ту же секунду вспомнил, что часы пропали, поэтому взамен вытащил коробок спичек – он хотел подойти к младенцу и погреметь над ним спичками, чтобы тот перестал плакать, но… усталость, усталость была непомерной, сейчас он был не в состоянии даже оторвать ногу от пола, это раздражало его, и, кроме того, мешала мысль о том беззвучном невидимке, который все время следовал за ним по пятам, а сейчас стоял у него за спиной и… и…

Удар был нанесен с большой силой. Он пришелся Томасу по затылку, но толстая шапка смягчила его, и Томас почувствовал лишь, как страшная, но мягкая тяжесть почти ласково заставила его медленно упасть на колени. Одновременно он услышал, как упали на пол его ботинки, и хотел подобрать их, но руки уплывали от него и… и исчезли. Исчезли ноги, исчезло тело. Исчезло все.

– Спать, – проговорил он, улыбаясь той чуть жалобной интонации, с которой, вопреки его воле, прозвучало слово, и прежде чем окончательно погрузиться в забытье, успел повторить на разных языках: – Schlafen gehen… go to sleep… dormir…