Онлайн чтение книги Ночная радуга
ФЕЛИКС ШПАКОВСКИЙ

УДИВЛЕННАЯ СОЙКА

В просветленном березовом перелеске, окропившем землю за ночь желтой листвяной капелью, прямо под ноги мне бросилась сойка. Упала и, раздувая винно-красный зоб, закричала зло, щурко посматривая куда-то над собой в прогалы меж веток.

Горластая птица терпеть не может человека. Грибника, ягодника ли углядит, подберется тихонько, крадучись, и прямо над ухом заблажит, сколь сил хватает: «Кшш-кш-ша! Кшш-кша-кщщ!» Пугает, гонит из лесу. А повстречайся сойке охотник с ружьем, тут и вовсе сварливая птица начинает обзывать его последними словами! Мало того — соберет вокруг товарок, и долго будут перелетать вслед за тобой сойки и орать наперебой: «Дрря... Дррянь-нь... Дрянь!» И за что у них на охотников злость такая — ума не приложу. Добро бы сами праведницами жили, а то разбойницы каких поискать.

Но эта сойка вела себя странно. С лету кинулась ко мне, будто пряталась от кого-то или защиты искала. Я тоже вслед за нею поглядел в прозор между ветками. Над макушками березок, мелко встряхивая изогнутыми крыльями, завис серой тенью хищник. Вытянул криво-когтистые лапы, изогнул голову, вглядываясь, куда ускользнула добыча. Не до ругани, выходит, сейчас сойке, у самой душа в пятках. И разбирать долго времени не было, стала искать защиты у первого, кто подвернулся, пускай даже, по сойкиному понятию, и у заклятого врага.

Я сдернул с плеча ружье, не целясь пальнул два раза по хищнику. Тот вильнул в сторону, косо встал на крыло и, круто повернув, пропал за деревьями. Выстрелы мои не шибко-то повредили пернатому вору.

Сойка медленно приходила в себя. Зачем-то раза два тюкнула клювом по суку, перебрала перья в крыле и покрутила головой, словно удивляясь: «Ну и дела на белом свете деются!» Распушилась вся, встряхнулась, взлетела на ветку повыше, будто бы невзначай глянула опять вверх и перевела взгляд на меня. В хитрых сойкиных глазах стояла настороженная удивленность: «Смотри-ка ты, этот не всю еще совесть потерял! Помог, отвел беду...»

Я вылез из кустов, опушкой побрел в сторону проезжей дороги. Сойка перелетала с куста на куст, молча провожала меня. Она осмелела, залетала вперед, присаживалась ближе и ближе и все старалась заглянуть мне в лицо. Здорово, выходит, удивил я своим заступничеством проныру-птицу, раз не смогла она проронить ни звука.

Проводила меня сойка до самой дороги.

«ПРУКО»

Сено косили мы по старым вырубкам за Северным Уклоном. Вырубки затягивало мелколесьем. Густо перемешивались на них молодые рябины, осинки, березы, вербы, пихты и елки — настоящее лесное столпотворенье, да и только! Похоже, деревья отчаянно спорили между собой и старались занять самые удобные места. Зарастающие еланки в плотных кустарниках и были нашим покосам.

По мелколесью бродил старый лось. Всякое утро попадал он нам на глаза. Приходим косить, а лось точно поджидает нас — тут же покажется где-нибудь в стороне из кустарника и на виду объедает на ветвях листья.

— Как есть ручной! — удивлялась сестра. — Убежал, поди, из зверинца или ишо откуда-нито, — и, сложив щепотью пальцы, звала-манила лося: «Пру-ко, пру-ко, пру-ко...» Лось оглядывался на зов, вглядывался в сестру долго, изучающе, потом невозмутимо отворачивался и обирал листья дальше, скусывал прутики.

Сохатый был матерый, гривастый, с широкой короной рогов. Вроде и не рога на голове, а ветвятся разлапистые корни. Настоящий сохач! Иной раз заберется лось в поросль, наружу одна голова торчит с рогами. И стоит часами, с места не двинется. Глянешь на него — стоит. «Уж не окаменел ли?!» — подумаешь, и даже оторопь возьмет.

А то пришли мы грести сено, а лось прямо по кошенине разгуливает. Пасется. Частые дожди подпортили нам сенокос, сено побурело, но это потемневшее сено вроде бы понравилось лосю больше листьев. Мы с одного конца гребем, на другом — сохатый кормится. Смакует сено, губами сладко пришлепывает, фыркает, протяжно вздыхает.

— Ну, ручной и есть ручной, — всплескивая руками, не переставала дивиться сестра, — вот бы копны возить на нем! Хорошее бы нам облегченье вышло.

Как-то мы не понесли домой, а спрятали под кустом ложки с чашкой, кружки, соль в узелке. Лось соль учуял, посуду из-под куста выгреб и узелок изжевал. Землю на том месте, где соль лежала, выскреб зубами: так поглянулось ему нечаянное угощение.

С того дня намного больше зауважал нас сохатый. И сторожиться перестал, подходил вовсе близко, казалось, вот-вот даст себя погладить. Я старался угодить лосю: принес из дому целый туесок соли и насыпал горстями чуть не под каждым кустом. Пускай лижет, если любит — лакомого гостинца в лесу найти не так-то просто сохатому.

Как ни мешала нам погода, сено мы собрали потихоньку в зарод и ушли с покоса. Так и не успели приручить лося и погладить его по шерсти. Напоследок оставил я на пеньке пачку соли — последний гостинец миролюбивому зверю.

В сентябре на наших сенокосных полянках почти всякую осень появляются рыжики. Я приехал к сестре и собрался по грибы. Рыжики и нынче не обманули: на мху под молодыми елушками росло их множество. Кто хоть раз хаживал по рыжики, тот знает, какое это радостно-тихое занятие брать нарядные грибки, духовито-пахучие настолько, что кажется, и вся земля вокруг пропахла пряным рыжиковым соком. Да коль еще сидят они не по одному, а срастаются большими, плотными «мостами»!..

Хожу, вернее, ползаю на коленях по ельнику, а рыжики сами так и просятся в руки, такие приглядные, такие нежные, что и брать их жалко. Но беру — хочется домой лыковую корзину-плетуху с верхом принести, всех обрадовать и показать, что из грибников я не последний.

Присматриваю, заглядываю под еловые лапки, увлекся и обо всем вокруг позабыл. И вот неожиданно слышу что-то непонятное за своей спиной: какие-то прерывистые всхлипы, тугое дыхание и сопение. Оглянулся — стоит неподалеку лось... Так это же «наш» лось стоит! Тот самый — ручной! Голову пригнул низко, смотрит из-подо лба. Узнал, узна-а-ал, выходит, старого приятеля, не зря же я ему столько соли скормил. «Пру-ко, пру-ко!» — протягиваю к лосю руку, и «Пруко», глухо мыкнув, с опущенной головой медленно направляется ко мне. Неужто подойдет и даст себя погладить?! Вот дива будет! Уж и порассказываю я о прирученном великане! Только чего это он? На ходу одним взмахом головы с корнем вырвал молодую осину и швырнул через спину. А осина та толщиной в добрую жердь. Второй раз махнул рогами — с треском надломилась березка. Приостановился сохатый, ударил ногой в землю, из-под копыта брызнул дерн. Густо, грозно захрапел лось. Тут-то я кое-что соображать начал и проворно попятился поближе к толстой елке.

Лось подходил все ближе и ближе, и, не помня себя, забыв и про корзину с рыжиками, по-беличьи, винтом взлетел я по стволу дерева к макушке.

Бегство мое подстегнуло зверя: в два прыжка перемахнул он метров двадцать и тоже оказался под елкой. От лосиных рогов птицей порхнула корзина, веером разлетелись рыжики-красавцы. Да не до них мне, ладно — сам успел оседлать надежный еловый сук.

Что ж сейчас делать-то? Вдруг не уйдет теперь сохач, станет караулить внизу! Вон ярости-то в нем — так и брызжет из глаз, паром вылетает из ноздрей. Придется сидеть на дереве, как курице на насесте, пока не онемеют руки и не свалюсь я под ноги лосю.

Покрутился сохач возле ствола, пофыркал грозно и не стал вести долгую осаду. С маху вломился в кустарниковую крепь и, круша кусты, понесся напролом, не разбирая дороги. Скоро все стихло. Слез тогда я поскорее с дерева и тоже со всех ног припустил, только в противоположную сторону. Корзину оставил и про рыжики не вспомнил: кто его знает, вдруг придет лосю в голову вернуться! Не напомнишь ему о том, как соль оставлял, не задобришь — зверь он и есть зверь. Особенно сейчас, в сентябрьскую пору, когда лоси бродят по лесам в горячке осеннего гона.

ЧЕМ ПАХНЕТ БОР?

Тих, тепел и сонлив рассветный час. Коротка пора июньской темноты — рассвет незаметно проклюнулся в небе. Заснуть так и не успел, и сладко слипаются глаза, будто мазнули по ним тягучим медом. Сижу с удочкой на берегу озеринки, издавна прозванной Смолокуркой. Когда-то рядом с водой поставил мужик избенку гнать деготь. Черная, прокопченная смолокурня многие годы простояла возле воды, название от нее пристало и к озерцу.

Песчаные берега озера усыпаны мелкими, чистыми галечками; со стороны леса подступают к воде низкорослые осинки, а по окружью всего берега поднимаются тростник и осока. Возле осинок я и примостился. Плесинка невелика, зато глубину ее, рассказывают, саженями мерить надо. Воду по цвету не отличить от расплавленной смолы: столь она густая, коричнево-бурая на вид. Но это с виду, а зачерпни воды горстью, попробуй — всегда она прохладная, чистая и вкусная. И карась в озере не крупный, но тоже вкусный.

Рыбакам озеринка давно знакома, попытать счастья любят они, заглянуть сюда с удочками. Сегодня пока никого нету. Один я терпеливо шагал по песчаной дороге через сосновый бор, один сижу у воды.

Кажется, только что обозначилось утро, а глянуть не успел — небо по-за макушками сосен распахнулось во всю ширь, краешком прорезалось на восходе солнце. Заколыхалась над водой легкая мережа тумана. Поднимаясь с озера, задевал он прибрежные кусты, и по веткам повисли дымчато-переливчатые капли росы. Нехотя срываются, падают на озерную гладь, звучно бьют и дробят стекло воды. А солнце всплывает выше и выше.

Ох, как осторожно, как привередливо клюет карась! Подойдет, будто невзначай тронет червяка на крючке и замрет. Ждешь-пождешь, а карась торопиться не думает. Постоит и снова попробует лениво толстыми губами наживку. Однако каким бы премудрым карась себя ни считал, рыбак все-таки хитрее. Чуть-чуть двинулся поплавок в сторону, остановился и начал огрузать в воду, — значит засасывает карась насадку беззубым ртом. Не прозевать бы! Не сразу рывком, а мягко, плавно подсекаю и чувствую — есть!..

Снял карася с крючка и долго не решаюсь опустить в садок, держу на ладони. Такой он яркий, маслянисто-желтый; не рыбку — золотой самородок посчастливилось поднять со дна.

Часам к десяти клев замирает. Можно отправляться домой. Пойду не прямой дорогой, которой шел к озеру, покружу по бору, посмотрю на пугливую лесную жизнь.

Пересвистываются вокруг мелкие певчие птахи, у озерца в сырой низинке крякнет изредка коростель, за лесом на пшеничных полях наперебой дразнят друг дружку перепела. Птицы, птицы... Сколько их вокруг, и у всякой свой голос. Нет, все же не за тем лишь отправляемся мы в лес, чтобы нарубить дров, набрать грибов или ягод, нарезать виц на корзинку-плетушку. Часто, сами того не сознавая, приходим мы в лес послушать птичьи песни. Внемлет человек их чистым голосам и высветляется душой, сам становится добрее и чище. Птичьи песни — витамины доброты. А их, песнопевцев-то, вон сколько!. Зяблики, пеночки, коньки лесные, дрозды, горлинки, иволги, славки... и, конечно, звонкоголосый песенник-соловушка.

Размышления мои прервал беспокойный крик дятла.

— Кик-кик-кик, — заполошно кричал он в стороне, точно уговаривал, упрашивал кого-то.

«Наверно, — усмехнулся я про себя, — дятел принес еду, а дети капризничают, не едят. Как всякий заботливый отец, он и беспокоится. Надо глянуть».

Продрался сквозь ветки поближе, смотрю: гнездо у дятла в высоком сосновом пне. В дупле птенцы орут. Старый дятел мечется от дерева к дереву, выкрикивает озабоченно, сам себя поторапливает. Уцепится за ствол, прикинет что-то и начинает молотить головой, точно гвозди вбивает.

Добрая птица-дятел и лесу нашему позарез нужная. Все птицы собирают насекомых с земли, с веток и стволов деревьев. Дятел тем и отличается, что корм добывает не со стволов, а из стволов. Что и говорить, работа нелегкая у красноголового мастера, зато самые злейшие лесные вредители попадают дятлу и его детям на обед. Лесники своего надежного помощника называет любовно «доктором». Так оно и есть: лечит дятел деревья, следит неустанно за здоровьем леса.

На этом, полезные дела дятла не кончаются. Кроме «врачебной практики», знает он плотницкое дело и строит великолепные квартиры. Поживет в такой квартире один сезон, а на следующий — вселяется в нее другая птица — дуплогнездник.

И лесоводство дятлу знакомо. Не он ли «зимние кузницы» устраивает, из шишек добывая семена? Не все семечки дятлу в рот попадают. Много их высыпается, ветром и водой разносится, а после прорастает новыми елями, сосенками из земли. Такой он дятел! Незаменимый работник, надежный помощник и лесу, и человеку.

Не стал я мешать семьянину-дятлу, постеснялся тревожить его, отрывать от дела. Ступил незаметно в сторону и своей дорогой дальше пошагал.

Бредя по лесу, видел играющих на сосне возле гнезда молодых бельчат. На старой, малохоженой тропе поднял глухаря. Он купался в порхалище, зарылся глубоко в песок и не слыхал меня, взлетел почти из-под самых ног.

В полдень выбрался из бора на опушку. Меж молодыми березами, в реденькой травке, набрал пол кружки первой земляники. Солнце ягоду разогрело на припеке, и была она оттого особенно запашистой. Пахла земляника чуточку сосновой смолой — в бору выросла — и всеми другими запахами, что отдала ей лесная добрая -земля. Как не вспомнить тут слова прекрасного поэта Алексея Константиновича Толстого:

«Лето вприпрыжку бежит, а зима, понуря голову, бредет», — так говорят старые люди. Да, пролетает лето быстро, незаметно, но долго живет человек воспоминаниями о первой летней грозе, тихой рыбацкой зорьке, о случайной встрече с птицей или зверем на лесной дороге, о найденном крепыше-грибе и духмяной ягоде-землянике. Надолго остаются воспоминания, на всю жизнь.

ТЫСЯЧЕЛИСТНИК

С виду невзрачная вроде травка, а приглядишься — листья узкие, узористые, что перья диковинной птицы. И цветки мелкие, но духовитые — густым, зрелым медом пахнут. Окольце из пяти лепестков и в нем — ворсистая помпошка с едва заметными дырочками-ячейками. Из ячеек-то и пахнет пуще всего.

Часто растут стебельки тысячелистника пучком, все из одного корня, а цветы на них всегда разные. Тут и крахмалисто-белые, и просто белые, и серенькие, сголуба немного, и свинцово-голубые, и светло-синие, иногда розово-теплые, как погожее июньское небо на закате.

Бабка Варвара извеку считалась травницей деревенской и целительницей. Она мне и сказывала, что средь других попадается тысячелистник с оранжево-яркими, точно пламя березовых дров, цветами. Найти, правда, его не просто, редко-редко родит такой цветок земля. Зато, по бабкиному слову, тысячелистник такой из всех самый пользительный. Настой из цветков и корня будто и грудь мягчит, и от желудка помогает, и при простудах из больного тела пот вместе с хворью гонит.

Многие, годы искал и летней порой цветок с чудодейственной силой и нынче случайно наткнулся на него в дальнем углу поскотины возле Горельника. На низеньких тонких стеблях прямо-таки маками пламенели запашистые соцветия.

Собрался я вырыть тысячелистник из земли вместе с корнями и к себе в огород пересадить, уж и ножик достал, да раздумал и спрятал нож. Пускай остаются цветы на своем месте. Может статься, найдет их человек, которому они окажутся нужнее.

ВЫСТРЕЛЫ

На задах, за сараями, ахнули два выстрела. Немного погодя еще и еще! Сороку, которая давно крутилась перед окнами и смоляным глазом косилась на корытце с кормом для уток, как ветром сдуло.

Выскакиваю на улицу. В переулке возле берез двое разглядывают что-то под ногами. Узнаю: сосед с сыном, живут через четыре дома от нас. Мальчик присел на корточки и говорит громко, почти ликующе: «Во, бьет, да, папка?!».

Подхожу. Какие-то не то тряпочки, не то клочья ваты рассыпаны по снегу. Пыжи от зарядов, наверно? Вглядываюсь... и перехватило дух, сделалось не по себе. Иссеченные дробью, на снегу лежат несколько чечеток, маленьких, безобидных, хлопотливых пичуг. Вид такой — будто птах измололи на мясорубке.

Чечетки с осени стали прилетать на две старые березы в нашем заулке. Кормились на ветках семенами из шишечек-семянок. Почему они облюбовали именно эти деревья и прилетали на них из леса? Одна и та же стайка наведывалась сюда или, пролетая мимо, присаживались разные — не знаю, но по утрам, выбегая к колодцу за водой, я частенько видел птах, слышал их мелодичные, тихие переклики. И вот — расплата за доверчивость...

«Зачем?!» — глянул я в глаза отцу. Сытое, почти квадратное красное лицо, нетрезвая ухмылка, глаза виляющие, тупые и ответ под стать глазам: «Вишь, ружье новое купил! Пристреливаем, пробуем. Если насчет документов — тут все оформлено, как следует». И сын за отцом, как эхо: «Ружье пробуем! Завтра на охоту пойдем!». Отец достает какие-то бумажки, трясет передо мной... Почему он все-таки оправдывается? Ведь, по его словам, «все оформлено как следует!».

Потом они поворачиваются и, не оглядываясь, уходят. Я стою под березами, смотрю на темные пятна на снегу. Думаю: «Появилось в деревне еще одно ружье. В кого-то выстрелит оно в следующий раз?».

ТРУЖЕНИЦА

В полумгле рослого ельника, постукивая о ветки, перед самым моим носом свалилась сверху большая шишка. Я подумал, что шишку обронила белка, и встал за ствол. Если на самом деле белка виновата, она не утерпит, спустится подобрать потерю. Скоро из веток донесся едва различимый шелест, и на нижнем сучке показался пепельно-голубой зверек. Белка сбежала по стволу, ухватила шишку в зубы и понесла назад, в плотный еловый шатер, где лущила семена.

Я огляделся и прямо перед собой увидел, что с соседнего дерева кто-то еще наблюдает за белкой. Поначалу я оторопел: глазенки смотрят, а хозяина не видать! Будто сама елка прозрела и настороженно следит за мной. С трудом различил обладательницу этих темных глазок-буравчиков — птаху величиной с наперсток. Прицепилась к стволу, притаилась... Она и одета под цвет еловой коры — спинка буроватая, брюшко с легкой белесиной. Тонюсенький, как иголка, носик чуток выгнут вниз. Перья в хвосте реденькие, точно половину их кто-то повыщипал. Невзрачный вид, что и говорить!

В какое-то мгновение птичка отцепилась от ствола, перепорхнула на другую елку. Присела в самом низу на комель и винтом-винтом шустро поскакала вверх, беспрестанно вставляя клювик-иголку в трещины на коре, поковыривая там, выискивая чего-то. Обследовала ствол, оглядела и дальше, к другому дереву порхнула. На лету по-мышиному тонкий голос подала: «Спи-спи-и...».

За свой едва внятный свист и носит птичка имя — пищуха. Совсем несправедливое имя! Можно подумать, только то и знает птаха, что пищать жалобно, на жизнь жаловаться. Труженицей беспримерной, старательницей — вернее ее назвать. День-деньской, пока не стемнеет, кружит и кружит пищуха в хвойном лесу. Осматривает елки, присаживается на сосны, не ленится заглянуть в пихтач и лиственничник.

Старательно ведет птица разведку. Осмотр дерева начинает обязательно от корня, цепляется острыми коготками, прыгает по стволу к веткам. Внимательно все проверит и перебирается дальше, снова садится под самый корень и скачет вверх.

Не беда, что мала работница и тонок клюв-иголочка. И с таким «инструментом» все трещинки, бороздки, изломы на коре проверяются добросовестно и никаким вредителям не поздоровится.

Ради интереса по часам заметил время. Минутная стрелка сделала полный круг, а малая охотница успела побывать на двух деревьях. Сколько же она облетит и осмотрит их за день!

Перепархивая к третьей, старой толстой ели, пищуха вновь подала озабоченный голосок. Вроде бы про себя удивилась: ого, дескать, вот где работы мне будет!

Так и запросилась на язык у меня пословица: «И мала словами, да крепка делами».

ЛЕСНАЯ ВЫРУЧКА

Из теплого дупла белку выжила на мороз старая сова-неясыть. Влетела перед утром, растопорщилась вся, глазищами-фонарями зыркнула и заныла жутко. Со страху метнулась белка в запасное отверстие, выскочила и пошла считать макушки.

Бежала долго, все казалось, что сова настигнет и сейчас вцепится в спинку железными когтями. Сбавила ход в плотном густом ельнике.

Поозиралась. Вот где доброе место. Ельник густ, и свежих шишек-семянок по деревьям много. Только елки все точно на подбор: свежие, здоровые, дупла в ельнике не найти. Белка отыскала дерево поветвистее, погуще. На одной широкой ветке концы загнула и заплела. Потом мелких лапок насламывала, закрыла ими все дырки. С еловых стволов мху наносила, утеплила гнездо изнутри, а от старой липы приволокла пучок мочалин и тоже заплела их изнутри в стенки. По бокам гнезда оставила две дырки — вход и выход. На ночь затекала их моховыми затычками.

Живет белка в ельнике, — спокойная, сытая у нее жизнь. Утром спустится на землю, от дерева к дереву побегает, поиграет. Потом идет на старую ель завтракать. Зрелые шишки на елке семян полны.

Внизу на снег слетели откуда-то два рябчика. Носятся друг за другом, играют в догонялки. Один рябчик разгорячился игрой, стал в снегу купаться. Плещется в снежной ванной — белыми фонтанчиками вспархивает из-под крыльев снег. Разошелся рябчик и об осторожности забыл.

«Непорядок это, — замечает острым глазом белка. — Играть играйте, но осторожность терять не надо. Много отыщется в лесу кривых когтей да острых зубов». Будто бы невзначай выронила белка из лапок шишку, прямо в крыло угодила рябчику.

Напуганные птицы мигом взлетели на деревья. Отряхнулись и запощипывали еловые почки. А внизу и точно: вылез из густого чапыжника на рябчиные наброды большущий зверь. Шерсть на шубе густая, искрасна-желтая и вся в коричневых пятнах.

Толстую морду зверь в снег окунул, долго внюхивался, фыркал сердито и усами шевелил. Замерла белка на ветке, рябчики присмирели — рысь внизу, коварный, злой хищник. Ей покажись только — беды не оберешься.

Но рысь не заметила белки и рябчиков; медленно, не слышно ступая мохнатыми лапами по снегу, убралась обратно в кусты. Рысь — зверина ночная, ей отсыпаться сейчас надо. И потянулась она на лежку.

Снова принялись птицы за почки, зверек — за шишки. Неожиданно рябчики сорвались, наперегонки полетели в еловую глушь, упали где-то и затаились. Чего бы им испугаться? Навострилась и белка... все вроде бы спокойно. Ан нет! Вон, на соседнем дереве струйкой просыпался снег, дрогнула ветка, крадется кто-то. Затихла белка и увидела: столбиком поднялась на мохнатой еловой лапке куница. Поднялась и спряталась тотчас. Ее, белку, выслеживает, не иначе.

Кинулась белка по стволу к макушке, перемахнула на другое дерево и все дальше, дальше скакала, не останавливалась. Куница ничего не видела. Она подкралась осторожно, соскочила на сучья, где только что сидела белка, и долго озиралась, выглядывая, куда могла подеваться добыча. А добыча была далеко.

Так и действует в лесу незримая взаимовыручка. Белка и не думала, да вовремя помогла рябчикам, рябчики помогли улизнуть от куницы белке.

К вечеру запуржило, запотряхивало снежком небо, туго зашумел вершинами елей ветер. Белка в сумерках осторожно прокралась к своему гнезду, залезла внутрь и улеглась отсыпаться.

Крутит, гуляет метель, крепко спит белка. Нет следов и никому не найти ее сейчас.