Онлайн чтение книги Новеллы
АДАМ И ЕВА В РАЮ

I

Адам, праотец всех людей, создан был в день двадцать восьмого октября в два часа пополудни…

Так утверждает с непререкаемостью в своих «Annales Veteris et Novi Testamenti» ученейший и знаменитейший Уссериус, епископ Митский, архиепископ Армахский, настоятель собора святого Патрика.

Мир же существовал с тех пор, как бог сказал: да будет свет, а свершилось это двадцать третьего октября, в утро всех утр. И земля уже не была той первозданной землей, бурой и бесформенной, утопавшей в глинистых водах и окутанной густым мраком, из которой тут и там торчали окаменелые стволы с одним-единственным листиком или одной-единственной почкой, землей пустынной, вовсе безмолвной, где жизнь, полностью сокрытая, лишь едва обнаруживалась колыханием неясных, червеобразных студенистых существ, лишенных окраски и даже очертаний и возросших в глубинах глинистой топи. Нет! Ныне, в дни сотворения своего, двадцать шестого и двадцать седьмого октября, земля затвердела, сделалась плодородной и украсилась, чтобы достойно принять Обетованного, который и появился. В день тот, двадцать восьмого октября, земля предстала перед ним совершенной, во всем том изобилии и красотах, кои перечислены в Библии: на земле произрастали зеленые травы, сеющие семена, плодовитые деревья, приносящие по роду своему плоды, всяческие рыбы плавали в блещущих водах, всяческие птицы летали в ясной выси, всяческие животные паслись на цветущих холмах, и ручьи орошали почву, и огонь таился в камне; и хрусталь, и оникс, и отменное золото лежали в земле Хавила…

В те времена, друзья мои, солнце еще вращалось вокруг земли. Земля была юной и прекрасной и была возлюблена богом. А солнце еще не обрело своей торжественной неподвижности, как на этом настаивал позднее, невзирая на гневные нарекания церкви, ученый Галилей в саду близ монастыря святого Матфея во Флоренции. И солнце любовно бежало вкруг земли, подобно жениху из «Песни песней», что в сладостные дни обольщения, увенчанный драгоценным венцом, скача без отдыха, легче ланей галаадских по мирровой горе, кружил подле своей возлюбленной и, обжигая ее пламенем своих очей, ослеплял любовным нетерпением. Итак, в день двадцать восьмого октября с самого рассвета солнце, совсем новехонькое, без пятен, морщин и трещин на своем сияющем лике, в продолжение восьми часов окутывало землю нескончаемой и неутолимой лаской тепла и света. Когда же, сверкнув, истек час восьмой, неясное волнение, исполненное ужаса и торжественности, пронеслось по всему божьему творению, возбуждая трепет трав и листвы, вздымая дыбом шерсть животных, выгибая горные хребты, ускоряя извержение источников, извлекая еще больший блеск из порфиров… И тогда в лесу, очень густом и сумрачном, некое Существо, неторопливо отделилось от ветви дерева, на коей оно просидело всю свою многовековую зарю, соскользнуло по обвитому плющом стволу, поставило обе задние лапы на устланную мхом землю и осталось стоять прямо, затем вытянуло вперед освободившиеся передние лапы, широко шагнуло и… ощутило несходство свое со зверями и постигло озарением, что оно есть, — и оно и в самом деле было! Бог, который хранил его, в тот миг его создал. И живое существо, венец творения, Адам, расставшись с бессознательным времяпрепровождением на дереве, направился в земной рай.

Он был ужасен. Курчавая, блестящая шерсть покрывала все его плотное большое тело, редея лишь на локтях и жестких коленях, где проглядывала дубленая, цвета тусклой меди, кожа. С убегающего назад, приплюснутого, изрезанного складками лба, свисали, падая на острые уши, редкие рыжие космы. Между квадратными челюстями, в громадной щели, образованной вытянутыми, словно рыло, похожими на хобот губами, блестели острейшие клыки, способные легко раздирать мясо и дробить кости. А в глубоких, затененных глазных впадинах, окаймленных всклокоченным пухом, подобно тому как заросли окаймляют отверстие пещеры, янтарно-желтые круглые глаза безостановочно вращались и моргали, закатываясь от страха и тревоги… Нет, он не был хорош собою, наш достопочтенный праотец, в тот осенний день, когда Иегова ласково помог ему слезть с дерева. И, однако же, в этих круглых янтарных глазах даже сквозь тревогу и боязнь просвечивала высшая красота — Сила Разума, которая вела его, спотыкающегося на кривых ногах, прочь из зарослей, где в прыжках и криках среди густых ветвей прошла вся его многовековая заря.

Но (если только учебники антропологии не вводят нас в заблуждение) первые человеческие шаги Адама отнюдь не направили его тотчас же с резвостью, быстротой и доверчивостью навстречу его судьбе, поджидавшей его на четырех реках Эдема. Еще не стряхнувший оцепенения, не освободившийся от наваждений леса, он с трудом отрывает ноги от усеянной листвой и заросшей папоротниками и бегониями земли и радостно касается тяжелых цветочных гирлянд, которые гладят ему кожу, и сам нежно гладит длинные бороды светлого лишайника, свисающие с дубовых и тиковых стволов, среди которых он вкушал еще недавно столь сладостную беззаботность. С ветвей, что в течение столь долгих времен питали и убаюкивали его, он по-прежнему срывает сочные ягоды и молодые побеги. Чтобы перебраться через ручьи, повсюду блестевшие и журчавшие в лесу после сезона дождей, он по-прежнему хватается за какую-нибудь могучую, оплетенную орхидеями лиану и, раскачавшись, с неторопливой небрежностью переносится через поток. И я весьма склонен думать, что, когда шумящий по чащобе ветер доносит до него тепловатый и острый запах сидящих на деревьях самок, наш праотец по-прежнему с жадностью втягивает его своими плоскими ноздрями и из его мохнатой груди вырывается сиплое и горестное хрюканье.

И все же он идет… Его желтые глаза, горящие желанием, таращатся и сверлят заросли, ища вдали ту землю, которой он жаждет и боится и которая уже дает о себе знать громким шумом, словно там повсюду кипит вражда и не прекращаются побоища. И по мере того, как светлеет лесной полумрак, в девственный мозг Адама проникает, подобно проникающему в темное логово рассветному лучу, предчувствие каких-то иных форм бытия и иной Силы, коей они одушевляемы. Это смутное ощущение лишь усиливает в нашем достопочтенном праотце смятение и ужас. Все библейские сказания, даже самые непререкаемые, сходятся на том, что Адам, вступая впервые на равнины Эдема, дрожал и кричал, словно малое дитя, потерявшееся на шумном деревенском празднике. И можно с уверенностью предположить, что из всех форм бытия ни одна не внушала ему большего ужаса, чем окружающая его растительность: ведь отныне деревья для него были существами, столь отличными от его Существа, и они были такими безучастными в своей апатии, столь непохожей на его деятельную силу. Выведенный из животного состояния, на пути к своему очеловечению, Адам, для коего лес всегда служил естественным и желанным убежищем, теперь ощущал себя в нем, как в позорном и горестном плену. Коварные ветви, препятствующие его передвижению, разве это не мощные руки деревьев, протянувшиеся, чтобы схватить его, оттащить назад, удержать на своих густолиственных вершинах? А преследующий его шелестящий шепот, — разве это не сам лес ропщет, требуя возвращения своего векового обитателя? Быть может, из того необъяснимого ужаса и родилась тогда первая схватка Человека с Природой. Когда протянутая ветка цеплялась за него, наш праотец, верно, рассвирепев, пускал в ход когти, отбиваясь от нее и стараясь освободиться. В этих внезапных столкновениях он не единожды утрачивал равновесие, и его руки беспомощно падали на землю среди зарослей или скал, и он, уступив инстинкту, снова оказывался на четвереньках под торжествующий вопль Природы! Сколь тяжкие усилия делал он тогда, чтобы выпрямиться и вновь обрести человеческую стать и двигаться, оторвав мохнатые руки от сырой земли, освободив их для безмерного труда на ниве своего очеловечения! Эти сверхъестественные усилия заставляли его рычать и грызть ненавистные корни, и, кто знает, быть может, уже тогда обращал он свои блестящие янтарные глаза к небесам, где он смутно предчувствовал кого-то, кто придет ему на помощь и кто и в самом деле поднимал его с земли.

Но после каждого из этих, не проходящих для него даром, падений наш праотец восстает все более Человеком, все более нашим Праотцем. Уже сознание, граничащее с Разумом, ощущается в его гулкой поступи, когда он пролагает себе путь по лесному преддверию рая, продираясь сквозь чащу, раздвигая густые заросли, будя тапиров, спящих под чудовищно огромными грибами, или пугая заблудившегося медвежонка, который, встав на задние лапы, высасывает, уже изрядно захмелев, подаренные щедрой осенью виноградные гроздья.

Наконец Адам выходит из темного леса, и его янтарные глаза тут же зажмуриваются, ослепленные сиянием, в котором купается Эдем.

Со склона, где он остановился, перед ним открываются переливающиеся всеми цветами радуги просторные равнины, невиданно плодородные и полные всяческого изобилия (ежели только библейские сказания сего не приукрашивают). Неторопливо течет по равнинам большая река, усеянная островами, щедро поя обильными и широкими заводями растущие здесь плоды земли, среди которых, быть может, уже произрастают чечевица и рис. Утесы из розового мрамора отливают теплым багрянцем. Среди зарослей хлопчатника, белого, словно взбитая пена, высятся холмы, покрытые цветущими магнолиями, превосходящими хлопок своей сверкающей белизной. Вдали снег венчает горную гряду лучистым нимбом святости, свисая по ее обрывистым краям тонкой блестящей бахромой. Другие вершины горят безмолвным пламенем. С отвесных склонов обреченно клонятся в пропасть пышные пальмы. Над озерами туман развешивает сияющую хрупкость своих кружев. И море на краю земли словно заключает все это в золотую раму. На этом плодородном пространстве божье творение, еще сохранившее тепло создавших его рук, являет всю силу, красоту и живую отвагу своей пятидневной юности. Бесчисленные стада рыжешерстных буйволов величаво пасутся среди трав, столь высоких, что буйволицы с телятами скрываются в них с головой. Внушающие страх бородатые зубры мерятся силой с исполинскими благородными оленями: они сталкиваются рогами, и рога трещат, словно сухие дубы под напором ветра. Стадо жирафов окружает мимозу, мягко отщипывая с ее верхушки молоденькие листочки. В тени тамариндов спят уродливые бегемоты, а над ними кружат птицы, услужливо склевывая с их толстой кожи всяких насекомых. Появление тигра обращает в поспешное бегство все эти крупы, рога и гривы, и среди них уверенней и легче всех изгибаются в грациозных прыжках антилопы. Огромная пальма гнется под тяжестью обвившего ее удава. В расщелине скал порой возникает, в ореоле роскошной гривы, морда льва, важно взирающего на солнце и сверкающую бескрайность равнин. В голубой высоте громадные кондоры с распростертыми во всю ширь крылами парят неподвижно среди белоснежных и розовых стай цапель и фламинго. И прямо против склона, по одной из возвышенностей, пересекая заросли, лениво и тяжело передвигается стадо мастодонтов; ветер треплет их длинную шерсть, и хоботы их раскачиваются между изогнутыми, словно серп, клыками.

Так древнейшие летописи описывают древнейший Эдем, раскинувшийся на равнинах Евфрата, или, быть может, на желтом Цейлоне, или между светлыми реками, что омывают нынешнюю Венгрию, или даже в сих благословенных землях, где наш Лиссабон подставляет свои старые бока солнцу, устав от подвигов и мореплаваний. Но кто может поручиться за верность всех этих описаний тогдашних флоры и фауны, когда с того дня, двадцать пятого октября, озарявшего рай осенним сиянием, прошло как весьма кратких, так вместе с тем и весьма насыщенных для такой песчинки, как наша вселенная, более чем семижды семьсот тысяч лет? Достоверно, быть может, лишь то, что затем перед устрашенным Адамом возникла исполинская птица. Птица пепельной окраски, с голой головой, задумчивым взглядом и перьями, растрепанными, словно лепестки хризантем: она неуклюже прыгала на одной ноге, держа в когтях другой, весьма цепко, связку трав и веток. Наш достопочтенный праотец, нахмурив смуглый лоб в тяжком усилии уразуметь, что сие означает, изумленно созерцал невиданную птицу, которая неподалеку от него, под цветущими азалиями, степенно завершала постройку шалаша! Это был чудесный, прочный шалаш, с полом из хорошо утрамбованной глины, стенами, возведенными из крепких сосновых и буковых ветвей, и надежной крышей из сухой травы, а в стене, сплетенной из туго связанных колючих растений, даже красовалось окошко!.. Но праотец всех людей в тот день так ничего и не уразумел.

Он с осторожностью двинулся к большой реке, стараясь не отрываться от края спасительного леса. Медленно, втягивая ноздрями незнакомые ему запахи пасшихся на равнинах тучных травоядных, крепко прижав кулаки к мохнатой груди, Адам шел, раздираемый влечением к этой пышной природе и страхом перед существами, никогда доселе им не виданными и наполнявшими все вокруг оглушительной нескончаемой разноголосицей. Но в нем самом уже клокотал, не умолкая, высший источник, источник, питавшийся Силой Разума, которая звала его к избавлению от первобытной дикости и к овладению, ценой усилий, уже наполовину не столь мучительных, поскольку они уже были наполовину осознанными, теми дарами, кои должны были утвердить его господство над еще неведомой ему Природой и освободить его от гнездившегося в нем страха. И вот при виде всех этих нежданных красот Эдема: пастбищ и пасущихся на них животных, снежных гор, сияющих бескрайних просторов — из груди изумленного Адама тоже вырываются хриплые возгласы и крики, неумелые и непривычные для него, в коих он, сам того не ведая, подражает звучащим вокруг него голосам: реву, пению, грохоту водопадов, всему этому шуму и гаму… И все эти звуки застревают в его еще не просветленной памяти, неотделимые от ощущений, заставивших его их исторгнуть: к примеру, пронзительный визг, вырвавшийся у него при встрече с кенгуру и ее детенышами, которые выглядывали у нее из живота, вновь слетает с его хоботообразных губ, когда другие кенгуру, убегая от него, скрываются впереди, в темной тени коричных деревьев. Библия, с ее восточной склонностью к наивным и пленительным преувеличениям, рассказывает, что Адам после прихода своего в Эдем нарек именами всех животных и все растения, и столь отменно и с таким знанием дела, словно составлялась Естественная история Вселенной, в которой уже присутствовали как сокрушительные ниспровержения Бюффона, так и скрупулезные исследования Линнея. Но нет! Первые слова Адама были всего лишь звуками, напоминавшими хрюканье или рев, хотя звучали они и вправду более торжественно, поскольку внедрялись в его пробуждающееся сознание как цепкие корни того Слова, благодаря которому он и в самом деле стал человеком и с тех пор, великий и смешной, населяет эту землю.

И можно с гордостью предположить, что, когда наш праотец наконец дошел до эдемской реки, он осознал самого себя, Существо, столь отличное от других существ, утвердился в сем сознании, выделил себя среди прочих и, ударяя себя в грудь, надменно взревел: «Я-а-а-а! Я-а-а-а!» Потом, устремив блестящий взгляд на длинную реку, лениво несущую вдаль свои воды, он попытался выразить свои чувства при виде столь необъятных просторов и проворчал с мечтательной жадностью: «Т-т-туда! Т-т-туда!»

II

Спокойная, величаво полноводная, текла она, благолепная райская река, омывая острова, почти утопавшие под пышным бременем густых рощ, благоуханных и оглушаемых неумолчными криками какаду. И Адам, с трудом бредя по низкому берегу, уже ощущает влечение к этим послушным водам, текущим и живым, — это влечение сделается столь сильным у его сыновей, когда они откроют в реке доброго помощника, который и утоляет жажду, и удобряет, и поливает, и мелет, и перевозит. Но сколь многое еще здесь приводит его в ужас и заставляет в испуге мчаться неуклюжими прыжками под защиту прибрежных ив и тополей! На островных отмелях, на мелком розовом песке, прильнув к нему брюхом, лениво греются твердокожие крокодилы: они тяжело дышат и во всю ширь разевают огромные пасти, вбирая весь воздух томительного знойного дня, пропитанный ароматом мускуса. В тростниковых зарослях скользят, блестя, крупные водяные змеи: подняв голову, они с яростью смотрят на Адама, выпуская жало и шипя. Нашему праотцу, поскольку он доселе ничего подобного не видывал, верно, представляются весьма страшными и гигантские в сем первозданном мире черепахи: таща на себе свой панцирь, они пасутся на свежих лугах. Но вот взгляд его натыкается на нечто любопытное, что крайне его привлекает и принуждает живее скользить по топкому берегу, о который бьется, размывая его, бахрома воды. Он видит, как по течению реки большое черное стадо зубров неторопливо, держа рогатые головы над водой, а густые бороды на ее поверхности, переплывает на другой берег, равнину, покрытую созревшими злаками, среди которых, быть может, уже произрастает спелая рожь и кукуруза. Наш достопочтенный праотец долго смотрит, как стадо пересекает сверкающую реку, и в нем тоже зарождается смутное желание переплыть ее и очутиться в тех далях, где так зазывно золотятся травы; подчиняясь этому желанию, он отваживается окунуть руку в поток, в могучий поток, сразу же потянувший его за руку, словно завлекая и подталкивая. Но он, заворчав, выдергивает руку из воды и бредет дальше, расплющивая тяжелыми ступнями и не ощущая при этом ее аромата свежую лесную землянику, обагряющую траву алым, как. кровь, соком… И вскоре вновь замирает, наблюдая за стаей птиц, обсевших гряду высоких скал, густо испещренных птичьим пометом, и высматривающих оттуда, с клювом наготове, что-то внизу, там, где вода бурлит в теснине. Что они там высматривают, эти белые цапли? Косяки красивых рыб, сгрудившихся и напирающих друг на друга, что вынуждает их выпрыгивать из воды, искрясь среди белоснежной пены. Внезапно, с шумом рассекая воздух взмахами белых крыл, одна цапля, а за ней другая ринулись к воде и снова взметнулись ввысь, неся в клювах по рыбине: рыбы извивались, сверкая на солнце. Наш достопочтенный праотец почесал себе бок. Его грубое чревоугодие пробудилось при виде рыбного изобилия и возжелало и для себя хоть какую-нибудь добычу; и, ловко взмахивая рукой, он принимается ловить на лету жуков, которых обнюхивает и с хрустом жует. Но ничто так не поражает первого на земле человека, как толстый ствол плывущего по течению полусгнившего дерева, на котором восседают горделиво и грациозно две зверюшки с хитрыми мордочками, светлой шерстью и кичливо пушистыми хвостами. Не в силах оторвать от них глаз, наш огромный, неуклюжий праотец припускается что есть духу вдоль берега следом за ними. И глаза его горят, словно он уже успел разгадать хитрость этих зверюшек, приспособивших ствол для путешествия по райской реке в приятной вечерней прохладе.

Меж тем река все больше мелеет, течение ее замедляется, и вода становится все более мутной. На ней уже не зеленеют острова, и ее заводи не поят сочных лугов. В бескрайней дали, одетые низким туманом, скрываются безбрежные пустынные земли, и оттуда временами долетает влажный ветер. Наш достопочтенный праотец вонзает свои ноги в рыхлую почву речных наносов и заросших топей, где, к его вящему ужасу, шлепают, яростно квакая, огромные лягушки. Вскоре река вливается в обширное болото, темное и безжизненное, — воды, оставшиеся от тех, над коими носился дух божий. И тогда человеческая печаль сжимает сердце нашего праотца. Среди огромных пузырей, вздувающихся на гладкой поверхности мертвых вод, то и дело возникают страшные смерчи: они выбрасывают из глубин зеленые водоросли, которые громко пыхтят и затем вновь погружаются в глубины, словно их тащит назад липкая донная грязь. А когда из высоких черных зарослей тростника поднимается, пачкая румянец вечера, пронзительная туча кровожадных оводов, Адам бежит, оглушенный, увязая в илистой грязи, раздирая себе кожу о побелевший, искривленный ветром чертополох, скользя по прибрежным камням и гальке, и наконец, почувствовав под ногами мягкий песок, останавливается. Он переводит дух, и его большие уши шевелятся, прислушиваясь к безбрежному гулу, который там, за песчаными холмами, катится, обрушивается и откатывается вновь… То было море. Наш праотец перелез через песчаный холм — и перед ним открылось море!

Сверхъестественный ужас объял его. Одним прыжком, судорожно колотя себя в грудь кулаками, он отскочил назад к трем высохшим и голым соснам, ища у них привычного убежища. Почему они нападали на него, угрожающе вздуваясь, эти зеленые валы со своей пенной гривой, и, набрасываясь, дробились, бурлили, жадно лизали прибрежный песок? Меж тем вся остальная необъятная вода пребывала в неподвижности, словно мертвая, и по ней растекалось толчками кровавое пятно. Кровь эта лилась из раненого солнца, круглого и красного, истекавшего кровью высоко в небе, коему тоже были нанесены глубокие и уже залитые кровью раны. Сквозь молочную мглу, висевшую над солеными болотистыми топями, куда морские валы докатывались плоскими длинными языками, виднелась гора: она курилась и выбрасывала пламя. И повсюду, куда достигал взор Адама, зеленые гребни зеленых валов наступали, грохоча, и устилали прибрежный песок водорослями, ракушками и мертвенно-бледными медузами.

И все это обитало в море! Затаившись подле сосны, наш достопочтенный праотец бросал во все стороны испуганные и тревожные взгляды: то на покрытые водорослями утесы, где неповоротливые тюлени лениво переваливались с боку на бок; то на громадные водяные валы, взлетавшие почти до красных облаков и затем падавшие сверкающим дождем; то на целую армаду раковин, огромных белоснежных перламутровых раковин, шедших в бейдевинд и огибавших изящным маневром гряду утесов… Адам в изумлении взирал на них, не ведая, что это Аммониты, и не догадываясь, что ни одному человеку после него не доведется увидеть великолепную розовую армаду, идущую под парусами по морям едва сотворенного мира! Он еще созерцал ее, и, быть может, в нем просыпалось первоначальное ощущение красоты окружавшей его природы, как вдруг белопенный кильватер содрогнулся и весь чудесный флот опрокинулся! Тем же неспешным толчком подбросило спавших на утесах тюленей, и они, перевернувшись, полетели кувырком в бездонную глубину. И какой-то неведомый ужас пронесся: он шел из морских глубин и был столь всеобъемлющ, что стая альбатросов, безмятежно сидевших на высокой скале, насмерть перепуганная, с оглушительными криками взмыла в воздух.

Наш достопочтенный праотец вцепился что есть силы в сосну и, дрожа, озирал необъятную морскую ширь. Там, вдали, под бледным отсветом скрывшегося солнца, медленно всплыла похожая на вытянутый холм исполинская спина, усаженная черными, острыми горбами, напоминавшими обломки скал. И эта спина приближалась! Впереди нее вздымался водяной вихрь, разлетавшийся мириадами брызг, и сквозь водяную завесу мало-помалу обрисовалась издававшая глухой рев бесформенная морда с огромной полуоткрытой пастью, в которой, сверкая чешуей, исчезали заглатываемые единым духом косяки рыб…

Чудовище, ужасное морское чудовище! И можно с легкостью предположить, что наш праотец, начисто забыв о своем человеческом (столь недавно обретенном) достоинстве, в отчаянии в один миг вскарабкался на самую вершину сосны. Но и там, в привычном ему убежище, его мощные челюсти судорожно стучали от страха перед возникшим из глубин чудовищем. Сотрясая все вокруг, расплющивая раковины, гальку и ветвистые кораллы, чудовище выбралось на берег и, глубоко вдавливаясь в песок, выпрямило свои передние лапы, толщиной превосходившие тиковые стволы; когти их были увиты морскими водорослями. Из похожей на пещеру пасти, усеянной страшными зубами, зелеными от застрявших в них тины и мхов, вырвался тяжкий вздох то ли усталости, то ли гнева, от которого, крутясь, разлетелись во все стороны сухие водоросли и раковины помельче. Голову чудовища, покрытую броней твердокаменной чешуи, украшали два черных, коротких и тупых рога. Его бесцветные стекловидные глаза походили на бледные луны. Неимоверной длины хвост с зубчатым гребнем волочился еще далеко в море, и каждое его неторопливое движение поднимало настоящую бурю.

По всем этим малопривлекательным чертам вы, верно, уже узнали Ихтиозавра, самое страшное китообразное, созданное Иеговой. Да, это был он, и, может статься, самый последний, продержавшийся в пучине океана до того достопамятного дня, двадцать восьмого октября, чтобы дать нашему праотцу хоть какое-то представление о происхождении жизни на земле. И вот он высится перед Адамом, связывая древнейшие времена с новыми, и громоподобно ревет, вздыбив свой страшный гребень. А наш достопочтенный праотец, обвившись вокруг высокого ствола, визжит от невыносимого страха… И вдруг со стороны окутанных туманом болот зловещий, яростный свист, подобный свисту ураганного ветра в горном ущелье, прорезает небеса. Что это? Еще одно чудовище? Да, Плезиозавр. И тоже, по всей вероятности, последний, вышедший из болотных глубин. И для вящего изумления первого на земле человека (и удовольствия палеонтологов), между чудовищами разгорается битва: в доисторическую эпоху такое побоище было все равно что стихийное бедствие. Вообразите себе диковинную голову Плезиозавра, кончавшуюся птичьим клювом, но клювом величиной в две морские сажени и более острым, чем самое острое копье; голова эта сидит на чрезвычайно длинной и тонкой шее, на которой она извивается, изгибается, свистит и нападает с устрашающей грацией. Два словно бы окостеневших плавника передвигают это бесформенное тело, мягкое, скользкое, все в морщинах и бледно-зеленых наростах. И столь огромно оно и так плотно прижато к земле, что вместе с вытянутой шеей на фоне песчаного холма, где растут сосны, укрывшие Адама, тело Плезиозавра тоже кажется черным песчаным холмом, на котором возвышается одна-единственная сосна. Плезиозавр приближается, разъяренный. И вдруг раздается какой-то ужасающий хаос звуков: рев, свист, гром ударов, песчаная буря и яростные всплески взбаламученных вод. Наш достопочтенный праотец перепрыгивает с одной сосны на другую и трясется от страха так, что вместе с ним дрожит и могучий ствол. А когда рев усиливается и он все же дерзает взглянуть на побоище, он видит в пенной белизне, уже облитой струями крови, двух свившихся в исполинский клубок чудовищ: и клюв Плезио целиком погружен в мягкое брюхо Ихтио, чей вздыбленный хвост судорожно извивается под бледным испуганным небом. Наш достопочтенный праотец вновь обреченно и поспешно укрывается за стволом сосны! Смертельная схватка двух чудовищ на песке подходит к концу. Содрогаются прибрежные холмы, и на их толчки отзываются подземные глубины. И вдруг воцаряется покой, лишь Океан рокочет умиротворенно и с облегчением. Адам снова выглядывает из-за веток: раненый Плезио уже укрылся в теплой грязи своих болот, а мертвый Ихтио покоится на прибрежном песке, словно холм, одетый вечерней мглой.

Тут наш достопочтенный праотец осторожно спускается с дерева и приближается к чудовищу. Весь песок вокруг него изрыт невообразимо, и повсюду — в длинных бороздах и глубоких ямах — дымится еще не впитавшаяся кровь. Ихтио столь огромен, что Адам, даже задрав любопытствующую морду, не может разглядеть гребень чудовища, вздымающийся вдоль его покатой спины, из которого острый клюв Плезио вырвал немало массивных, превосходящих своей тяжестью каменные плиты, чешуи. Но дрожащие руки Адама натыкаются на вспоротое брюхо, откуда струится кровь, течет жир, вываливаются гигантские внутренности и свисают куски окровавленного мяса. Плоские ноздри нашего достопочтенного праотца, озадаченно расширясь, жадно нюхают воздух.

Весь этот день наш праотец путешествовал из леса через Эдем, питаясь ягодами, обгладывая съедобные корешки, ловя и обсасывая пришедшихся ему по вкусу насекомых. Но вот солнце уже опустилось в море — и Адам проголодался, а на песчаном берегу белел лишь один чертополох, извиваясь под напором ветра. О, это жесткое мясо, пропитанное кровью и еще теплое, — от него шел такой свежий, соленый дух! Квадратные челюсти Адама ощерились нетерпеливым голодным зевком… Океан дышал размеренно, словно во сне… И тогда, повинуясь неодолимому позыву, Адам погрузил пальцы в разорванное брюхо ящера и с жадностью принялся обсасывать их, слизывая кровь и жир чудовища. Неведомый доселе вкус мяса потряс вегетарианца Адама, чьей пищей до сей поры были плоды и травы. И он, набросившись на эту гору изобилия, вырвал из нее кусок и, раздирая, глотал его в ярости и спешке, и первое съеденное им мясо было приправлено острым от страха наслаждением.

Поужинав сырым мясом морского чудовища, наш достопочтенный праотец почувствовал страшную жажду. Но вода в блестевших среди песка лужах была соленой. Отяжелевший и мучимый жаждой, с перемазанным жиром и кровью ртом, Адам пересек в ночных сумерках песчаные холмы и вышел на равнину в нетерпеливых поисках пресной воды. Здесь повсюду — в те времена воды на земле было вдоволь — бежали, журча, ручьи. Добравшись до одного из них, Адам упал на глинистый берег и утолял жажду, хлебая воду большими глотками и пугая светляков, которые кружили над его головой и запутывались в его рыжих космах. Ручей протекал возле рощи, где дубы соседствовали с осинами. Ночная тьма сгущалась и покрывала собой землю, обильно поросшую мальвой, мятой, петрушкой и укропом. На этой зеленой поляне Адам, измученный долгой дорогой и всеми ужасами, пережитыми им за день в раю, пристроился отдохнуть. И едва он растянулся на душистом ковре, положив волосатую морду на сложенные ладони и подтянув колени к раздувшемуся, как барабан, животу, он тут же погрузился в сон, но сон его был уже не такой, как прежде, он был полон живых теней: птиц, строящих хижину, насекомых, плетущих паутину, и плывущих по волнам чудовищ.

Предание рассказывает, что едва первый человек на земле заснул, как вокруг него засновали вынюхивающие рыльца, настороженные уши, блестящие, словно агатовые пуговицы, глазки и выгибающиеся от волнения спины, а с дубовых и осиновых вершин возбужденно захлопали крылья и свесились многочисленные клювы: клювы кривые, клювы прямые, клювы хищные и клювы любознательные, — все это освещалось неяркой луной, взошедшей из-за гор и золотившей листву деревьев. Потом на краю поляны появилась, ковыляя и тоскливо завывая, гиена. Примчались два отощавших, голодных волка с горящими зелеными глазами. Не заставили себя ждать и львы: пышные рыжие гривы ореолом окружали их изрезанные почтенными морщинами, по-царски надменные морды. И в этом пестром сообществе рога зубров не могли удержаться от столкновения с оленьими рогами. И почти у всех шерсть поднималась дыбом, когда мимо проскальзывали крадущейся, бархатной поступью тигр или черная пантера с высунутыми, красными, словно сгустки крови, языками. Из лесов и долин, с гор и холмов все звери спешили к поляне, где спал Адам, и спешили столь ретиво, что дикие лошади налезали на кенгуру, а гиппопотамы мордами, с которых стекала грязь, подталкивали медлительных дромадеров. Между ногами крупных животных и под их теснившимися туловищами дружно шмыгали хорек, куница, ласка; проползала, блеснув, змея, что не прочь была проглотить ласку, и резвая мангуста, которая охотно прикончила бы змею. Газели на всем скаку едва не переломали себе ноги, споткнувшись о твердокаменные панцири крокодилов, с ревом выползавших из болота и разевавших зубастые пасти. Освещенная лунным светом поляна уже задыхалась от скопления притиснутых друг к другу и находившихся в беспрестанном движении тел, из гущи которых поднималась то шея жирафа, то тело удава, похожие на торчащие из волн мачты потерпевшего кораблекрушение судна. И наконец, сотрясая почву, затмевая собой небо, с хоботом, скрученным между изогнутыми клыками, появился, весь в морщинистых складках, мастодонт.

Теперь здесь собрался весь животный мир Эдема: прознав, что первый человек на земле заснул в пустынной роще и беззащитен во сне, звери примчались сюда в безмерной надежде погубить его и тем самым избавить землю от Разумной Силы, призванной подчинить себе Грубую Силу. Но из всего этого устрашающего скопища, от которого валил пар и которое уже не помещалось на поляне, где на ковре из мяты и мальв спал Адам, ни один зверь не осмеливался приблизиться к нему. Сверкали, хищно оскалясь, длинные клыки, торчали нацеленные рога, выпущенные когти в нетерпении рыли рыхлую землю; и голодные клювы на вершинах деревьев с жадностью клевали лунные лучи… Но ни одна птица, ни один зверь не приближались к первому на земле человеку: рядом с Адамом, охраняя его, возвышалась гордая белая фигура с белоснежными крылами за спиной, сияющим вкруг головы звездным нимбом, грудью, защищенной алмазной кирасой и огненным мечом в сверкающих руках…

Во всем своем пышном великолепии взошла заря, возвещая ликующей земле, ликующей от своей невинности, от того, что не было еще на ней ни рубищ, ни могил, высшую, величайшую и священную брачную радость. Адам проснулся и, хлопая темными веками, удивленный своим человеческим пробуждением, вдруг ощутил у себя под боком что-то большое, мягкое и нежное… В ужасе, который не покидал его сердце с тех пор, как он слез с дерева, Адам вскочил с таким шумом, что дрозды, соловьи, малиновки и все птицы, чьи песни славят радость и любовь, проснулись в роще и разразились поздравлениями и благопожеланиями. И, о чудо! Перед Адамом, словно отлепившись от него, стояло другое Существо, похожее на него, но более стройное, слегка покрытое шелковистой шерстью; Существо смотрело на него блестящими влажными глазами. Отливающая золотом рыжая грива крупными волнами спускалась до самых бедер Существа, округлых соразмерной и многообещающей полнотой. Существо стояло, скрестив руки, и под ними виднелись большие, тяжелые груди, темно-красной смуглотой напоминавшие плоды земляничного дерева, с торчащими набухшими сосками, окруженными неровным пушком. И, опускаясь перед ним движением медлительным и непостижимо сладостным на свои голые колени, это шелковистое и нежное Существо дарило ему себя с пленительной и щедрой покорностью. Это была Ева… Это была ты, достопочтенная наша праматерь!

III

И наступили для наших прародителей райские дни — ужасные райские дни!

Все их отчаянные усилия сводились лишь к одному: выжить, выжить наперекор Природе, то и дело, в ярости, замышлявшей их погубить. Адам и Ева провели эти времена, которые в библейских преданиях прославлены как Несказанные, трепеща от страха, визжа от ужаса, спасаясь бегством от опасностей. Земля все еще не стала совершенным творением, и Божественная Сила, продолжая трудиться над ней, беспрестанно ее улучшала, и улучшала со столь неуемным вдохновением, что на том месте, где еще утром шумел густой лес, к вечеру блестело зеркало озера, в которое ущербная луна разглядывала свою бледность. Сколько раз, когда наши прародители предавались отдохновению на склоне какого-нибудь девственного холма, лежа между серапилейрой и розмарином (Адам, уткнувшись лицом в Евино бедро, Ева, выискивая ловкими пальцами насекомых в Адамовой шерсти), они бывали сброшены с гостеприимного склона, словно со спины разъяренного животного, и летели вверх тормашками среди грохота, пламени, дыма и раскаленного пепла, извергаемых вулканом, сымпровизированным Иеговой из мирного холма. Сколько раз по ночам им приходилось с воем спасаться из уютной пещеры, когда над ней вдруг разливалось бурное море, которое ревело, бурлило, клокотало в горных ущельях, выбрасывая на поверхность мертвых черных тюленей. И даже когда мнилось им, что под ногами у них твердая почва, почва, только и ждущая, чтобы ее возделали и засеяли, она внезапно, взревев, словно дикий зверь, распахивалась бездонной пастью, поглощая стада, пастбища, родники, благодетельные кедры с горлицами, ворковавшими на ветвях.

Помимо этого еще были дожди, бесконечные эдемские дожди: они обрушивались на землю шумными потоками и шли день и ночь, заливая все вокруг, так что рай превращался в огромную глинистую лужу, откуда торчали лишь макушки затопленных деревьев и горные вершины, где сбившиеся в кучу уцелевшие звери ревели в страхе при виде подступавшей к ним воды. Наши прародители, укрывшись на каком-нибудь торчавшем из воды утесе, жалобно выли; ручьями струилась вода по их плечам и реками бежала по их ногам, и свежая глина, из которой слепил их Иегова, казалось, вот-вот готова была растечься жидкой грязью.

Но страшнее всего были засухи. О, какие ни с чем не сравнимые муки приносила с собой райская сушь! Тягучие безотрадные дни сменялись тягучими безотрадными днями, чудовищный жар раскаленного добела солнца яростно пылал на медного цвета небесах, и тусклый плотный воздух трещал и задыхался. Горы раскалывались, покрываясь расщелинами, а долины прятались под черным слоем скученных и переплетенных волокон, жестких, словно проволока, — то была сгоревшая трава недавних зеленых пастбищ. Катилась, громко шурша, подхваченная горячими ветрами, почерневшая листва. Русла высохших рек твердостью превосходили литое железо. Мох слезал с горных склонов, словно сухая кожа с острых костей. Каждую ночь, подобно вороху сухих поленьев, пылающим костром горели леса, делая еще более невыносимым царившее в раю пекло. Бесчисленные стаи стервятников кружили над Эдемом: рай был усеян трупами животных, погибших от голода и жажды, — и им было чем поживиться. Река, почти вовсе обмелевшая, кишела змеями, лягушками, выдрами, черепахами, искавшими убежища в этом последнем, грязном и подогретом, источнике жизни. И наши достопочтенные прародители, с обтянутыми обожженной кожей ребрами и высунутыми, отвердевшими, словно кора пробкового дуба, языками, бродили от одного родника к другому в тщетной надежде найти хоть один, откуда, пусть по капле, текла бы вода и редкие капли падали бы, шипя, на раскаленные камни…

Вот так Адам и Ева, спасаясь бегством то от Огня, то от Воды, то от Земли, то от Воздуха, вкушали жизнь в Саду Наслаждений.

И среди всех этих беспрестанно угрожавших им опасностей они должны были еще заботиться о своем пропитании! Ах! Добыча пропитания была для наших достопочтенных прародителей поистине головоломным занятием! Особенно после того, как Адам (а затем и наученная им Ева) отведал, себе на беду, лакомого мяса, они больше не находили вкуса ни в ягодах, ни в плодах, ни в корнях, которые в изобилии дарила им природа во времена, когда они еще не вышли из животного состояния. Без сомнения, в раю обитало предовольно всякого зверья и в лакомом мясе недостатка не было. Отменным вкусом отличался первозданный лосось — но, увы, он весело плавал в быстрых водах. Вкусны были и бекасы и красавцы фазаны, питавшиеся злаками, кои сам создатель почитал хорошими для пищи, но и они, летая в поднебесье, не давались в руки. Даже кролик или заяц — попробуй догони их в зарослях душистого кустарника!.. А ведь в те благословенные времена у нашего праотца еще не было ни удочки, ни стрел. И потому он без устали кружил возле заболоченных отмелей или по морскому побережью в надежде, что вдруг на поверхность всплывет какое-нибудь мертвое чудовище. Но такая богатая добыча выпадала Адаму и Еве нечасто, и первая на земле человеческая пара, рыская по берегу моря в поисках чего-нибудь съестного, порой довольствовалась каким-нибудь обнаруженным среди прибрежных скал или рыхлого песка крабом, чей жесткий панцирь ранил им губы. Прибрежные отмели к тому же опустошались набегами хищных зверей, которые, подобно Адаму и Еве, только и ждали, не выбросит ли волна какую-нибудь рыбину — жертву бури или морской междоусобицы. Сколько раз наши прародители, уже запустив когти в тюленью или дельфинью тушу, бросали ее и спасались бегством, заслышав устрашающую поступь пещерного льва или тяжелое дыхание белых медведей, спешивших к добыче по белому песку под холодным сиянием белой луны!

Что и говорить, унаследованное Адамом и Евой умение лазать по деревьям нередко помогало им в охоте. Если под коричным деревом, на ветвях которого они сидели, притаившись, вдруг появлялся отбившийся от стада козленок или молодая неопытная черепаха вылезала откуда-то в поисках свежей травки, — вот вам и пир горой! В одно мгновенье козленок раздирался на части, и кровь его высасывалась судорожными глотками, а Ева, наша могучая праматерь, сокрушенно повизгивая, вырывала из-под черепашьего панциря одну за другой черепашьи лапы… Но сколько раз по ночам, так никого и не выследив, Избранники Земли доходили до того, что громкими воплями прогоняли с поляны гиену и подбирали брошенную ею, обглоданную зловонную кость, которую сама гиена подобрала после утолившего голод льва!.. Но случались еще худшие дни, когда голод вынуждал наших прародителей возвращаться к безвкусному вегетарианству времен, проведенных ими на дереве, и вновь питаться травами, побегами, горькими корнями, познавая таким образом среди райского изобилия первобытную форму Нищеты.

И помимо всех этих забот они жили в постоянном страхе, что их самих разорвут дикие звери! Адам и Ева пожирали более слабых и менее ловких тварей, но и сами они были лакомой добычей для матерых хищников. И думается, что не один тигр в тростниковых зарослях рая помышлял с вожделением о том, как бы ему слопать Еву, такую кругленькую и мясистую. И какой из медведей, даже из тех, чьим любимым лакомством был мед, ради которого они опустошали пчелиные соты в дупле какого-нибудь дуба, не бросал свое занятие и не замирал в нерешительности, плотоядно облизываясь, когда различал сквозь ветви, в скользящих солнечных лучах, очертания могучего Адамова торса! Но угрозой для наших прародителей были отнюдь не одни лишь орды изголодавшихся плотоядных, но и ленивые, сытые травоядные: зубры, буйволы, олени, способные с легкостью забодать и растоптать наших прародителей просто по неразумию, или из-за несхожести их вида и запаха, или даже забавы ради. И ко всем им следовало еще прибавить тех, что убивали, лишь бы не погибнуть самим, — ведь Страх, Голод и Жестокость были законами райской жизни.

Наши прародители тоже были жестоки, внушали страх своей силой и владели спасительным искусством влезать на ветвистые вершины деревьев. Но леопард перепрыгивал с ветки на ветку бесшумно и с ловкостью куда более прирожденной и уверенной. А удав дотягивался головой до самых верхних веток самого высокого кедра, лишь бы схватить удиравшую от него обезьяну, и мог ненароком схватить вместо нее Адама, не различая, по свойственной удавам тупости, под схожестью форм разность заключенных в них достоинств. И чего стоили когти Адама, пусть даже вместе с когтями Евы, против чудовищных львов, водившихся в Саду Наслаждений, которых зоология, до сих пор содрогаясь от ужаса, именует Leo Anticus? Или против пещерной гиены, столь свирепой, что в первые дни творения даже ангелы, слетая в рай, передвигались по нему, тщательно сложив крылья, из опасения, как бы гиена, выскочив из бамбуковых зарослей, не вырвала из них сверкающие перья? Или против собак, лютых райских собак, нападавших сплоченными, воющими стаями, собак, которые в пору первых шагов человека по земле были его злейшими врагами?

И среди всего этого враждебного скопища у Адама не было ни одного союзника. Его собственные родители — человекообразные, завистливые и пустоголовые, — при встрече забрасывали Адама кокосовыми орехами. Одно лишь исполинское животное испытывало к человеку снисходительно-сдержанную симпатию: то был мастодонт. Но еще не просветленный разум человека в те эдемские дни не мог оценить должным образом великодушия, благородства и добросердечия толстокожего великана. И потому, мня себя беззащитным и одиноким, Адам прожил все эти безотрадные годы в постоянном томительном страхе. Столь томительном и нескончаемом, что его боязнь и тревога увековечились в его потомках: древний страх Адама просыпается в нас, когда мы ночью должны идти лесом, пусть даже в нем нет никаких диких зверей.

Стоит еще упомянуть о тех немногочисленных чудовищах, которые, дожив до знаменательного дня двадцать пятого октября, не делали чести божьему творению и которые водились в раю наряду с особями целесообразными и завершенными, вполне пригодными для возвышенных трактатов Бюффона. Впрочем, Иегова все же пощадил Адама, избавив его от унизительной и ужасной необходимости пребывать в раю вместе с безобразнейшим порождением божьей фантазии, которого изумленные палеонтологи нарекли Игуанодоном. Накануне появления человека Иегова заботливо утопил всех игуанодонов в грязном болоте, находившемся в укромном райском уголке, там, где нынче расположена Фландрия. Но Адам и Ева еще успели застать Птеродактилей. О, эти птеродактили! Туловища у них были, как у крокодилов, но покрытые и чешуей и пухом; два страшных, черных, мясистых крыла походили на крылья летучей мыши; нелепый, огромный, шириной с туловище, клюв был уныло опущен книзу и усажен сотнями зубов, острых, словно зубья пилы. Но при этом летать птеродактиль не мог! Он ползал, опираясь на мягкие, бесполезные крылья, ими же он душил очередную жертву, накидывая на нее крыло, похожее на клейкое ледяное полотнище, а затем разрывал ее на части сокрушительными ударами зловонных челюстей. И этих редкостных страшилищ в раю водилось видимо-невидимо, не меньше, чем дроздов и ласточек в святых небесах Португалии. Жизнь наших прародителей была весьма омрачаема присутствием сих чудовищ: никогда бедные сердца Адама и Евы не трепетали столь мучительно, как в тот миг, когда с далеких гор, зловеще скрипя крыльями и клювами, низвергалась в долину стая птеродактилей.

И как только уцелели наши прародители в этом Саду Наслаждений? Верно, без устали сверкал, трудясь, меч их ангела-хранителя!

И все же, друзья мои! Именно благодаря всем этим страшным чудовищам человек стал венцом творения. Не будь всех этих ящеров, птеродактилей, пещерных гиен и того ужаса, который они сеяли вокруг, и той постоянной необходимости противопоставлять свою всегда разумную защиту их всегда инстинктивным нападениям, земля продолжала бы оставаться страшным раем, где все бродили бы обросшие и голые, питаясь на морских побережьях жиром погибших чудовищ. Неослабному страху Адама его потомки обязаны своим бесстрашием. Звери, которые преследовали его, заставили человека достичь вершин своего развития. И лучшими знатоками истоков этого развития показали себя поэты древней Месопотамии в дошедшем до нас мифе о том, как самое хитрое и опасное животное — Змей уговорил Еву, а Ева уговорила Адама вкусить плодов с древа Познания. Когда бы в те далекие времена не рычал в своем логове свирепый пещерный лев, ныне человек не обитал бы в городах, ибо цивилизация родилась из отчаянных усилий защитить себя от всего лишенного Души и Разума. Таким образом, человеческое общество — всецело заслуга животного мира. Если бы гиена или тигр тогда, в раю, принялись ласково гладить Адама дружеской лапой по волосатому плечу, Адам так и остался бы их братом, деля с ними пещеры, добычу, досуги и дикие удовольствия. И Сила Разума, которая заставила его слезть с дерева, вскоре погасла бы, не преодолев его дикости, как гаснет искра даже в сухих поленьях, если только холодное дуновение ветра, долетя из мрака, не заставит ее разгореться, чтобы победить холод и темноту.

Но однажды вечером (как утверждает пунктуальнейший Уссериус) Адам и Ева, выходя из лесной чащи, столкнулись, нос к носу, с громадным медведем, Праотцем всех Медведей, и тот пошел на них, поднявшись на задние лапы и разинув кровожадную пасть… Застигнутый врасплох, когда спасаться бегством было уже поздно, и побуждаемый настоятельной потребностью защитить свою подругу, Праотец всех Людей метнул в Праотца всех Медведей свой посох — сук тикового дерева, который Адам сломал в лесу и у которого был острый конец… И острый сук пронзил звериное сердце.

Можно сказать, что начиная с этого благословенного вечера на земле и в самом деле появился Человек.

Он уже был Человеком, высшим существом, когда, в изумлении шагнув вперед, вытащил свою палку из груди распростертого на земле чудовища и засмотрелся на острый ее конец, с которого капала кровь; при этом он изо всех сил морщил лоб, обуреваемый желанием уразуметь, что произошло. Глаза его горели торжеством. Адам наконец понял…

И он даже не вспомнил о вкусном медвежьем мясе! Мигом повернул он обратно в лес, и весь вечер, пока заходящее солнце скользило по листве, Адам отламывал сучья от стволов, действуя ловко и осмотрительно, чтобы концы отломленных сучьев были ровные и острые. Ах, как славно трещали прохладным вечером в лесной чаще сучья, ломаемые во имя начала Освобождения! Славный лес, ставший первым местом человеческой работы, кто знает, где ты покоишься, давно превратившись в своей многовековой могиле в черный уголь! Когда наши прародители, обливаясь потом, покинули лес и направились к себе в пещеру, им пришлось проделать неближний путь, сгибаясь под приятной тяжестью двух увесистых вязанок оружия.

С тех пор не прекращались дела человеческие. Еще не успели вороны и шакалы обглодать праотца всех медведей, как наш собственный праотец уже расщепил конец своего победного посоха и вставил туда один из тех острых, колких камней, о которые он, когда шел берегом реки, частенько ранил свои лапы; а затем укрепил этот наконечник с помощью туго стянутых волокон, извлеченных им из высохших вьющихся растений. И получилось копье! Но поскольку подходящие камни не валялись в изобилии, Адам и Ева обломали себе все когти, силясь превратить кремневые кругляши в острые осколки, которые смогут служить превосходными наконечниками и остриями для того, чтобы дырявить и раздирать очередную добычу. Но камни сопротивлялись, не желая поддаваться человеку, топтавшему их в октябрьские дни великого миросозидания (как о том повествуют великолепные трактаты Бэкона). И тогда вновь осветилось лицо Адама, озаренное идеей, пронзившей его, словно искра Вечной Мудрости. Он схватил камень, ударил им о скалу и отколол от нее осколок… Так камень превратился в молоток!

Затем, в другой благословенный день, огибая темный, пустынный холм, Адам, чьи глаза теперь без устали выискивают что-либо, что может пригодиться, находит кремень, черный, шершавый, с острыми углами, отсвечивающий сумрачным блеском. Камень оказывается тяжеленным, и Адам, подивившись его тяжести, уже предвкушает, какой выйдет из него увесистый молоток. Он еле тащит его, прижимая к груди, радуясь, что станет дробить всласть эти строптивые скалы. Дойдя до Евы, которая ждет его на берегу реки, Адам со всей силой ударяет найденным камнем по скале… И, о ужас! Выскакивает искра — она сверкает, потом гаснет! Наши прародители в страхе отшатываются и переглядываются, охваченные почти священным ужасом! Огонь, живой огонь высечен их собственными руками из неподатливой скалы, огонь, подобный тому, что порой сверкает среди туч. Продолжая дрожать от страха, Адам ударяет снова. Искра вновь сверкает и вновь гаснет, а наш праотец принимается разглядывать и обнюхивать черный кремень. Нет, все это остается непонятным. Обескураженные, наши достопочтенные прародители, чьими космами забавляется ветер, бредут к себе в пещеру, расположенную на склоне холма возле родника, журчащего среди папоротников.

И там, в уединении, Адам с любопытством, смешанным с надеждой, вновь помещает кремень, большущий, словно тыква, между своими мозолистыми ногами и принимается ударять по нему каменным молотком, под громкое пыхтение Евы, которая раскачивается в такт ударам и тяжело дышит. При каждом ударе из кремня выскакивает искра и сверкает в темноте столь же ярко, как те огни, что трепещут наверху в небесах. Но те огни остаются живыми в ночной небесной темноте, и сияние их не гаснет. Эти же огоньки не успевают родиться, как тут же умирают… Ветер, что ли, уносит их, ветер, который уносит все: звуки, тучи, листья? Наш достопочтенный праотец, чтобы укрыться от злого ветра, гулявшего вокруг холма, ретируется в самую глубь пещеры, где лежат охапки сухой травы, служащие ему постелью. И там снова продолжает ударять по камню, высекая искру за искрой, а Ева, присев на корточки, пытается, прикрывая их руками, спасти жизнь этим сверкающим, мимолетным существам. И вдруг сухая трава задымилась, и дым стал подыматься, расти и клубиться, и из него внезапно вырвалось красное пламя… Это был Огонь! В страшном испуге наши прародители выбежали из пещеры, где уже все заволокло удушливым дымом и откуда высовывались яркие, блестящие языки и лизали скалу. Сидя на корточках неподалеку от своего логова, оба взирали, тяжело дыша, в изумлении и ужасе, на дело своих рук, и глаза их слезились от едкого дыма. Но сквозь потрясение и страх неведомое сладостное ощущение проникало в них — и шло оно от этого света и тепла… Но вот дым вышел из пещеры, и ветер тут же его развеял. Языки пламени сникли, ленивые и посиневшие; вскоре осталась лишь кучка обесцвеченной пепельной золы, но и она разлетелась пылью; последняя искра пробежала и, трепеща, погасла. Огонь умер! И впервые в первозданную душу Адама вошла скорбь утраты. Его толстые губы растянулись в горестной гримасе, и он застонал. Что, если больше никогда ему не повторить такого чуда?.. Но наша праматерь, уже став утешительницей, его утешила. Своими грубыми руками, дрожавшими от волнения, — ведь она бралась за свою первую на земле работу, Ева снова собрала охапку сухой травы, положила на нее кремень-кругляш, взяла найденный Адамом большой черный кремень, сильно ударила им по кругляшу и… посыпались искры! И вновь заклубился дым, и вновь засверкало пламя. Победа! Горел костер, первый костер в раю, и вспыхнувший не случайно, а зажженный разумной человеческой волей, и отныне всегда, каждую ночь и каждое утро, человек сможет с уверенностью повторить свое славное деяние!

И с тех пор наша достопочтенная праматерь принимает на себя похвальную и священную заботу об Огне. Она его высекает, она его питает, она его хранит, она его поддерживает. И как ослепленная любовью мать, каждый день открывает в своем сверкающем, взлелеянном ее заботами детище новые прелести и добродетели. Теперь Адам уже знает, что их огонь отпугивает всех диких зверей и что если и есть в раю безопасное логово, то это их логово! И не только безопасное, но и уютное: ведь огонь освещает их пещеру, согревает ее, украшает и очищает. И когда Адам, вооруженный целой связкой копий, спускается в долину или углубляется в заросли, выслеживая добычу, он теперь охотится с удвоенной страстью, спеша поскорее вернуться и обрести вновь то ощущение безопасности и уюта, которое дарит огонь. Ах, как сладостно он согревает и высушивает захолодевшее в зарослях, покрытое шерстью тело, золотя, словно солнце, каменные стены пещеры! А еще он приковывает к себе глаза нашего праотца, зачаровывает его взгляд и уводит его в благодатный мир воображения, где Адаму вдохновенно рисуются разные формы стрел, петли будущих арканов, изогнутые огромные кости для охоты на рыб — гарпуны, зубчатые обломки скал, которыми он мог бы перепилить дерево!.. И этими творческими часами Адам обязан своей заботливой подруге!

И чем только не обязано ей Человечество! Вспомним, дорогие мои собратья, что наша праматерь в своей высшей прозорливости, которая впоследствии позволила ей сделаться Пророчицей и Сивиллой, не колебалась, когда Змей, скользя среди роз, сказал ей: «Вкуси плодов дерева, что дает знание, и откроются глаза твои, и ты будешь как боги, знающие добро и зло!» Адам на ее месте тут же сожрал бы Змея, и с большим аппетитом. Уж он бы не поверил в его россказни о плодах, дарующих Божественную Мудрость, ведь он сам, когда еще жил на дереве, столько съел этих плодов, а все оставался таким же невежественным животным, как медведь или буйвол. Ева же, напротив, с тем высшим легковерием, которое в нашем мире всегда служило причиной всех важнейших превратностей, не раздумывая, съела яблоко вместе с кожурой и семечками. И уговорила Адама отведать столь отменно вкусное яблоко, и пустила в ход всевозможные доводы, чтобы убедить его, что лишь в Знании источник пользы, счастья, славы и силы. Эта притча, рассказанная библейскими поэтами, с великолепным проникновением в суть, раскрывает нам великие деяния Евы в мрачные райские годы. С ее помощью творец смог продолжить миросозидание уже в его высшей стадии, сотворя Царство Духа, которому земля обязана тем, что на ней появились домашний очаг, семья, племя, город. И Ева, именно Ева, укладывала и утрамбовывала основные краеугольные камни в здании Человечества.

Подумайте сами! Вот первобытный охотник возвращается к себе в пещеру, сгибаясь под тяжестью добычи, остро пахнущий лесом, кровью, зверем: он сам, разумеется, сдирает каменным ножом шкуру с убитого животного, разрезает мясо на куски и отделяет его от костей (которые, считая за лакомство, припрятывает для себя в потайные места). А Ева заботливо складывает шкуры вместе с другими, уже хранящимися в пещере; находит спрятанные Адамом кости и перепрятывает их, боясь, чтобы наш праотец не поранил себе пасть их острыми краями; убирает на хранение в расщелину скалы, где похолоднее, мясо про запас. Как-то раз большой кусок сырого мяса ненароком падает возле горящего теперь постоянно огня и остается там лежать. Пламя, разгоревшись, лениво лижет толстый мясной край, пока незнакомый и аппетитный запах не достигает, лаская, грубых ноздрей нашей достопочтенной праматери. Откуда взялся этот дразнящий аромат? Он явно идет от огня, где нечаянно поджаривается кусок оленины или зайчатины. Тогда Ева, вдохновленная своим открытием и предчувствуя его важность, подталкивает кусок мяса прямо в огонь и принимается ждать, встав возле огня на колени, затем, воткнув в кусок острую кость, она вытаскивает мясо из огня и пробует его в темном углу пещеры… И вновь блестят глаза Евы, возвещая своим блеском о ее новом завоевании. И с какой любовной поспешностью она принимается угощать Адама этим Мясом, совсем другим на вкус, которое Адам сначала недоверчиво обнюхивает, а потом яростно пожирает, ворча от удовольствия. Вот так, с помощью куска жареной оленины, наши прародители победоносно поднимаются еще на одну ступень очеловечивания.

Воду они по-прежнему пьют из соседнего источника, журчащего среди папоротников, погружая лицо в текущую струю воды. Напившись, Адам опирается на свое тяжелое копье и вглядывается в медленное течение реки, в горы, покрытые снегом или озаренные пламенем, в солнце над морем, размышляя неторопливо о том, что, верно, в тех краях, что простираются и прячутся вдали, добыча более обильна, а заросли не столь густы и непроходимы. А Ева меж тем, вернувшись в пещеру, вновь без устали предается занятию, которое ей очень по душе. Распростершись на полу, с распущенной курчавой гривой, наша праматерь острой костью проделывает маленькие дырки по краю одной шкуры, а потом по краю другой шкуры. Она так погружена в свою работу, что не слышит, как в пещеру входит Адам и начинает ворошить свои орудия: она соединяет одну шкуру с другой и сшивает их тонким волокном водорослей, которые сушатся у огня. Он с презрением глядит на то, чем занимается его подруга и что, по его понятиям, не может принести им никакой пользы. Он еще не знает, недогадливый Адам, что сшитые шкуры будут защищать от холода его тело, служить крышей и стенами его жилища, что из них будут сделаны и охотничья сумка, и бурдюк для воды, и барабан, в который он станет бить, отправляясь на войну, и та страница, на которой он напишет свои пророчества!

И другие занятия Евы его тоже нередко выводят из себя, и порой с бесчеловечностью, которая, увы, уже вполне человеческая, наш праотец, схватив свою подругу за волосы, опрокидывает ее на землю и топчет своими мозолистыми ногами. Так однажды он пришел в ярость, увидев на коленях у сидевшей возле огня Евы пушистого хромого щенка, которого она ласково и терпеливо приучала обсасывать кусочек сырого мяса. Она нашла брошенного и визжавшего щенка около ручья и взяла его в пещеру, согревая и кормя его с непонятным, но сладостным чувством, от которого ее толстые губы, не привыкшие улыбаться, растягивались в материнской улыбке. Наш достопочтенный праотец, сверкая глазами, тут же вознамерился сожрать щенка, посмевшего расположиться в его пещере. Но Ева защищает звериного детеныша, дрожащего и лижущего свою покровительницу. Чувство Милосердия рождается на земле, словно первый цветок, распустившийся среди крови и Жестокости. Хриплыми и отрывистыми восклицаниями — такова была речь наших прародителей — Ева, по всей вероятности, пытается убедить Адама, что будет хорошо, если у них в пещере станет жить прирученное ими животное… Адам выпячивает свою хоботообразную губу. Потом молча бережно проводит рукой по мягкому загривку приемыша. И этот миг — важнейший в Истории! Человек приручает Животное! Из этого подобранного в раю щенка произойдет впоследствии домашняя собака, с ее помощью будет приручена лошадь, а потом — овца. Стадо будет разрастаться, пастух будет его пасти, а верный пес — охранять. Так Ева, сидя у огня, пролагает путь будущим кочевым племенам скотоводов.

А в те долгие утра, когда отважный Адам охотится, Ева, бродя по долинам и холмам, собирает ракушки, птичьи яйца, всякие корешки и семена, обуреваемая желанием приумножить свои припасы, которые она прячет в расщелинах скалы. Как-то раз горсть семян, собранных ею на берегу ручья, просыпалась на черную, влажную землю. И вдруг проклюнулся зеленый росток, потом вытянулся стебель, потом созрел колос. Его зерна показались ей вкусными. Ева, подумав, закопала в землю другие семена в надежде, что возле их пещеры, на клочке земли, вырастут эти колосья со сладкими, мягкими зернами… Так был получен первый урожай! Так наша праматерь в те далекие райские времена подготовила почву будущим оседлым племенам земледельцев.

Между тем прошло время — и родился Авель, и жизнь в раю текла день за днем, становясь понемногу не столь опасной и тяжкой. Так, вулканы мало-помалу потухали и горы уже не обрушивались с грохотом на ни в чем не повинные плодородные долины. И так невозмутимо струились воды, что в их зеркальной глади четко и выпукло отражались облака и прибрежные вязы. Лишь изредка возмущал чистоту неба, затмевая его своими отвратительными крыльями и клювом, птеродактиль; солнечные дни сменялись туманными, и не было ни сильных засух, ни проливных дождей. В этом наступившем умиротворении чувствовалась сознательная покорность: Мир наконец признал превосходство Человека. Лес теперь воздерживается от легкомысленных пожаров, зная, что вскоре человеку понадобятся от него сваи, бревна, весла, мачты. Ветер в горных ущельях понемногу укрощает свои порывы и приучается дуть как надо для того, чтобы заставить работать мельничные жернова. Море утопило всех своих чудовищ и с готовностью подставляет спину под киль судна. Земля раскинулась плодородной нивой и бродит соками, ожидая сохи и семян. И все металлы залегли рудными жилами, весело готовясь к пламени горна, где они обретут форму и красоту.

Каждый день Адам возвращается домой с обильной добычей. Очаг пылает, освещая лицо нашего праотца, преображенное осмысленной жизнью: губы его утончились, лоб облагородился неторопливым раздумьем, взгляд более спокоен и сосредоточен. Ягненок, насаженный на вертел, жарится на раскаленных угольях, брызгая жиром. На земле стоят сосуды из скорлупы кокосовых орехов, наполненные свежей родниковой водой. Медвежья шкура мягко покрывает папоротниковое ложе. Другая шкура висит, закрывая отверстие пещеры. В одном из углов — мастерская, и там груды кремня и молот; в другом углу — оружейный склад, где лежат копья и дубины. Ева сучит нитки из козьей шерсти. Возле огня, в тепле, на охапке листьев спит Авель, толстенький, голенький, с редкой шерстью на более светлой, чем у родителей, коже. Деля с ним тепло очага и ложе из листьев, его охраняет пес, выросший из подобранного Евой щенка: он косится на всех добрым глазом, уткнувшись мордой в лапы. И Адам (о, сколь странное занятие!), очень серьезный, обломком камня старательно вырезает на широкой костяной пластинке рога, спину и вытянутые ноги бегущего оленя!.. Трещат дрова. Небо усыпано звездами, и всевышний задумчиво взирает на прогресс Человечества.

И теперь, когда в звездной райской ночи, с помощью отменно сухих ветвей Древа Познания, я возжег сей истинный очаг, позвольте мне оставить вас, достопочтенные прародители!

Я уже не опасаюсь, что вас поглотит неустойчивая земля, что вас пожрут чудовищные звери или что Сила Разума, выведшая вас из леса, погаснет наподобие свечи на ветру и вы вновь возвратитесь на свое Дерево. Вы уже непоправимо очеловечены и с каждым рассветом станете продвигаться все дальше в совершенствовании вашего тела и в просветлении вашего разума с такой резвостью, что вскоре, через какие-нибудь сотни тысяч кратких лет, Ева превратится в прекрасную Елену, а Адам — в мудрейшего Аристотеля.

Но я не знаю, поздравлять ли мне вас с этим, достопочтенные прародители! Ибо те ваши родичи, что навсегда остались в лесной чащобе, — счастливы…

Каждое утро орангутан просыпается на своем зеленом ложе среди скал, на пышной перине из мха, которую он сверху заботливо устлал душистыми ветками. Лениво, беззаботно потягивается он на мягкой постели, слушая звонкое пение птиц, наслаждаясь первыми солнечными лучами, уловленными сетью листвы, и слизывая со своих обросших густыми волосами рук капли сладкой росы. Хорошенько почесавшись и почистившись, орангутан неторопливо влезает на вершину своего любимого дерева, избранного им среди всех прочих за его зеленую молодость и убаюкивающую упругость ветвей. Затем, освеженный душистым легким ветерком, орангутан ловкими прыжками обследует лесные кладовые, всегда доступные и полные припасов, и завтракает бананами, плодами манго и гуайявы, столь же питательными, сколь и целебными. Обстоятельно обшаривает он все лесные тропы и переулки и по пути резвится с такими же ловкими, как он, собратьями, соперничая с ними в силе и проворстве, или ухаживает за красивыми орангутанихами, которые, являя ему свое расположение, выискивают у него насекомых или, ухватившись с ним вместе за одну цветущую лиану, раскачиваются, болтая; а то целым веселым стадом орангутаны спускаются к прозрачной реке или, сидя на краю ветки, слушают какого-нибудь старого, многоречивого шимпанзе, рассказывающего забавные охотничьи, путевые и любовные истории или анекдоты о неповоротливых животных, которые топчут траву, а на дерево влезть не в силах. Затем орангутан возвращается на свое любимое дерево и, растянувшись в зеленом гамаке, погружается в сонное блаженство, однако сны его, будучи сходны с нашими сновидениями, в отличие от них, не обнаруживают скрытых метафизических состояний души, а воспроизводят лишь картины реальной жизни. Наконец лес мало-помалу затихает, ночная тьма взбирается по стволам деревьев, и счастливый орангутан возвращается на свое ложе среди мшистых скал и почивает, осыпанный божьими милостями, ибо, хотя орангутан никогда не обременял себя ни рассуждениями о боге, ни даже сомнениями в его существовании, многотерпеливый господь продолжает осыпать его милостями.

Так проводит свои дни Орангутан на Дереве. А как проводит их в Городах Человек, двоюродный брат Орангутана? В страданиях — и лишь потому, что владеет высшими дарами, коих нет у орангутана! В страданиях — и лишь потому, что неизбавимо влачит повсюду за собой безысходное зло, коим является для него его собственная Душа! В страданиях — и лишь потому, что наш праотец Адам в тот страшный день, двадцать восьмого октября, после того как он оглядел и обнюхал весь этот рай, не осмелился почтительно объявить всевышнему: «Благодарю тебя, милостивый создатель, но предоставь владеть Землей кому-нибудь более достойному, чем я, ну там Слону или Кенгуру, а что до меня, то я, пожалуй, вернусь на свое дерево!..»

Но поскольку наш достопочтенный праотец не обладал провидческим даром или ему не хватило самоотверженности, чтобы отклонить столь великое предназначение, мы должны и дальше властвовать над мирозданием и оставаться высшими существами… И прежде всего мы должны неустанно пользоваться самым прекрасным, самым чистым, единственным, истинно великим даром, ниспосланным нам господом среди всех других его даров, — даром любить его, если уж он не сподобил нас его познать. И не забудем, что он учил нас и на холмах Галилейских, и под манговыми деревьями Белавана, и в суровых долинах Янцзы, что любовь к нему есть любовь к своим ближним, ко всему на свете — пусть то будет червь, или скала, или ядовитый корень, — и ко всему тому, что вроде бы и не нуждается в нашей любви: к Небесным Светилам и Мирам и разбросанным по Вселенной Туманностям, сотворенным, как и мы, божьей волей из той же, что и мы, первоосновы, — пусть даже они не любят нас и не знают.