Онлайн чтение книги Новеллы
МЕМУАРЫ ВИСЕЛИЦЫ

Неожиданные и странные обстоятельства дали мне возможность познакомиться с этими записями, в которых жалкая, почернелая и полусгнившая виселица пытается рассказать свою историю. Эта виселица начала, очевидно, писать свои трагические мемуары. Они явились бы несравненным документом, глубоко вскрывающим жизнь. Дерево — она познала, как никто, тайну природы; виселица — она познала, как никто, тайну человека. Кто ж может быть столь трагически и непосредственно правдив, как человек, корчащийся в петле? Разве что тот, кто давит ему на плечи!.. Но, к сожалению, мемуары остались незаконченными. Бедная виселица сгнила и умерла.

Среди записей, оставленных ею, самые неполные те, что я здесь переписал, — краткий рассказ о ее страдальческих раздумьях, смутное пробуждение глухого протеста. Она могла бы описать всю свою жизнь, полную крови и печали! Но настало, однако, время узнать и нам, какое мнение сложилось у необъятной природы, у всех этих гор, деревьев и вод, о таком незаметном явлении, как человек. Быть может, мне еще когда-нибудь придет в голову опубликовать другие бумаги, которые я строго храню: «Воспоминания Атома» и «Путевые записки Корня Кипариса».

Вот что говорится в отрывке, который я здесь для вас привожу, являющемся всего-навсего прологом к упомянутым «Мемуарам».

«Я принадлежу к старинному роду развесистых дубов, к суровому древесному племени, что уже в стародавние времена роняло с могучих своих ветвей мысли для Платона. То была семья странноприимная и прославленная: от нее родились корабли, отплывшие некогда в далекий путь к туманным берегам Индий, пики для фанатиков, отправлявшихся в крестовые походы, и балки для простых, пахнущих смолой кровель, давших приют Савонароле, Спинозе и Лютеру. Мой отец, в забвении высоких и звонких традиций своей растительной геральдики, прожил пассивную и прозаическую жизнь мирянина. Он не чтил ни старинный обычай благородства, ни традицию религиозных идей, ни долг истории. Это было дерево материалистического ума, подвергшееся влиянию энциклопедистов растительного мира. У него не было ни веры, ни души, ни бога! Его религией было солнце, соки земли и вода. Он был великим вольнодумцем мыслящего леса. Летом, когда чувствовал яростное вскипание сока, он пел, оборотясь к солнцу, давал приют странницам-птицам для их звонких концертов, брызгал дождем в смиренно склоненный народец трав и растений и по ночам, опутанный сладострастным плющом, гулко шумел под астральною тишью. Когда наступала зима, он, с животным смирением нищего, вздымал к презрительно бесстрастной голубизне свои худые, умоляющие руки!

Потому-то мы, его дети, и не были счастливы в нашей растительной жизни. Один из моих братьев был срублен, чтоб служить подмостком для паяцев: ствол склада созерцательного и романтического, он обречен был каждый вечер быть попранным шутовством, издевкою, фарсом и голодом! Другой ствол, полный жизни, солнца, пыли, замкнутый одиночка, борец против снегов и вихрей, сильный и неутомимый, был вырван из нашей семьи, чтоб стать доскою для гроба! Я, самый плачевный, стал виселицей!

С детства был я грустным и жалостливым. У меня было много друзей в нашем лесу. Я желал только добра, смеха, благотворного расцвета древесной души и плоти. Росу, что омывала меня по ночам, сбрасывал я бедняжкам фиалкам, жившим у наших корней, нежным и скорбным созданьям, живым сгусткам печали, разлитой в огромной, молчаливой душе растительного мира. Я приючал всех птиц, когда с вечера надвигалась гроза. И это я укрывал в своей листве дождевую струю. Она летела, вся истерзанная, преследуемая и гонимая ветром! Я раскрывал для нее свои зеленые ветви и прятал ее, согревая древесным соком. Ветер летел мимо, взбудораженный и дикий. Тогда она, услышав издали его похотливое завыванье, тихонько стекала вниз по стволу, капля за каплей, чтоб ее не заметил ветер; и спешила, змеясь в траве, влиться в лоно великой Матери-Воды! В ту пору очень дружил я с соловьем, что прилетал беседовать со мною долгими часами многозвездной тишины. Бедный соловей скорбел о своей любви! Он жил прежде в дальней стороне, где обручаются легко и томно; там, влюбленный, был он счастлив. Мне поверял он свои лирические пени. И была его скорбь такой сверхъестественной, что несчастный, слышал я, терзаемый болью и отчаяньем, упал с ветки и утонул! Бедный соловей! Такой нежный, такой одинокий, такой чистый!

Я хотел оберечь все живое. И когда деревенские девушки приходили поплакать возле меня, я вытягивал свои ветви, как пальцы, чтоб указать бедной, тонущей в слезах душе все дороги неба!

Никогда более!.. Никогда более не вернешься ты, далекая, пышнозеленая юность!

Наконец и мне пришлось столкнуться с реальностью. Как-то раз один из этих людей из металла, что занимаются торговлей растениями, явился, чтоб вырвать меня с корнем. Они сами не знали, чего хотят от меня. Бросили на телегу, и, как упала ночь, волы медленно двинулись, в то время как человек, шагавший рядом, затянул песню в ночной тишине. Я ехал весь израненный и обессиленный. Видел звезды, их острый холодный взгляд. Чувствовал, как меня разлучают с огромным моим лесом. Слышал стонущий, неясный и протяжный шум дерев. То были дружественные голоса, зовущие меня!

Надо мною летали какие-то гигантские птицы. Я чувствовал порой, что теряю сознание, растительное оцепенение овладевало мною, словно бы я растворялся в каком-то тумане безучастья. Я задремал. На рассвете мы въехали в какой-то город. Окна глядели на меня кровавыми глазами, полными гневом солнца. Я знал города только по долгим рассказам ласточек на звонких посиделках в нашей чаще. Но поскольку я ехал лежа, связанный веревками, я видел только дым и мутный воздух. И слышал шум, резкий, нестройный, в котором были и рыдания, и смех, и зевки, и еще глухое хлюпанье грязи и мрачное бряцанье металла. Я чувствовал, наконец, смертный запах человека! Меня швырнули в какой-то вонючий двор, где не было ни воздуха, ни неба. Я начал тогда понимать, что большой слой грязи покрывает душу человека, потому что он прячется от глаз солнца!

Подошли какие-то люди и презрительно пнули меня ногами. Я был в состоянии такого бесчувствия, что даже не ощущал тоски по зеленой моей родине. На второй день ко мне подошел человек и стал рубить меня топором. Я лишился чувств. Когда я пришел в себя, я снова лежал связанный на телеге, стояла ночь, и человек длинной палкой погонял волов, напевая. Сознание медленно возвращалось ко мне. И чудилось мне, что я перевоплотился в какую-то иную форму органической жизни. Я не чувствовал волшебного брожения сока, жизненной силы волокон, живой поверхности коры. По обе стороны телеги шли еще люди, пешком. Под безмолвной и состраждущей белизной луны я ощутил бесконечную тоску по полям, по запаху сена, по птицам и травам, по всей великой живительной душе божества, что трепещет средь ветвей. Я чувствовал, что настает другая, практическая жизнь, для службы и работы. Но какая? Я слыхал о деревьях, что превращаются в поленья, греют и питают и, обретая в сожительстве с человеком томление по богу, вздымают свои руки из пламени, силясь оторваться от земли: они рассеиваются, величественно преобразованные в дым, становятся тучами, сдружаясь со звездами и синевою, чтоб жить отныне в белом и гордом покое бессмертных и чувствовать шаг бога!

Слыхал я также, что деревья становятся балками для кровель домов: подобные счастливцы приобщаются в теплых сумерках нежной силы поцелуев и смеха; их любят, украшают, холят; подвешивают к ним скорбные тела Христосов; они — предмет человеческих устремлений, им дана безмерная и гордая радость дарящих приют бесприютным; и смех детей, и влюбленные стоны, и откровения, и вздохи — элегии голоса, — все, что напоминает им шепот воды, дрожанье листьев, песни ветров, — вся эта благодать омывает их, уже познавших свет жизни, как бескрайную, полную добра душу.

Я слышал также о деревьях со счастливой судьбою, ставших мачтами кораблей, чтоб вдыхать запах моря и слушать легенды бурь, чтоб странствовать, сражаться, жить уносимыми волною в беспредельность, средь нежданных сияний — как души, исторгнутые из тела, что вершат впервые странствие по небу!

Чем же стану я?.. Мы прибыли наконец. И тут мне впервые предстало четкое виденье моей судьбы. Я стану виселицей.

Я виселица… Силы покинули меня, горе затопило. Меня подняли. Оставили одну, угрюмую, посередь поля. Я встретилась наконец с ужасной правдой моей жизни. Мое предназначение было — убивать. Люди, в чьих руках всегда найдутся цепи, веревки и гвозди для себе подобных, пришли искать сообщников средь гордых дубов леса! И мне предстояло отныне быть вечной спутницей агоний. Привязанные ко мне, будут качаться трупы, как некогда качались зеленые, омытые росой ветви!

И будет у меня лишь этот черный плод — мертвецы!

Моя роса будет из крови. И вечно придется мне слушать — мне, другу птиц, сладкопевных странниц, — один лишь стоны страданья да хрипы удушья!.. Души, отлетая, будут рваться о мои гвозди. Я, древо молитвенной тишины, полное свежей радости рос и звонких гимнов жизни, я, кого сам бог знал утешителем бед, я, гордое древо гор, — предстану отныне тучам и ветрам, старым моим товарищам, верным и чистым, соучастником гниения, сообщником палача, весело цепляя за шею трупы — добычу воронья и тлена!

Вот чем предстояло мне стать! Я застыла в недвижности и бездумье, как в наших чащобах волки, чувствуя, что умирают.

Какая мука! Издали виден мне был город, окутанный туманом.

Солнце встало. Вкруг меня начал собираться народ. Потом, сквозь забытье, услышала я звуки печальной музыки, глухой ропот толпы и скорбное пенье монахов. Меж двух свечей шел человек с посинелым лицом. Смутно, как во власти сонных видений, ощутила я какое-то содроганье, резкую электрическую вибрацию, вслед за которой раздалась зловещая и протяжная мелодия католической заупокойной молитвы!

Я пришла в себя.

Я была одна. Толпа рассыпалась, спускаясь к поселкам. Никого! Песня монахов медленно затихала, как последняя волна прилива. Близился вечер… О, я вижу! Вижу ясно. Вижу!.. Привязанный ко мне, застылый, вытянутый, с упавшей вывихнутой головой, качался висельник! Я содрогнулась!

Я чувствовала холод и медленно подползающее гниение. Я осуждена была остаться здесь ночью одна, на этом зловещем пустыре, держа в объятьях этот труп! Никого!

Солнце угасало, чистое солнце. Где душа этого трупа? Отлетела ли уже? Растворилась ли в свете, в туманах, в колебаниях воздуха? Я чувствовала шаг печальной ночи, которая приближалась. Ветер толкал труп, веревка скрипела.

Немая растительная дрожь проняла меня: не могу я остаться тут одна. Быть может, ветер унесет меня, расшвыряв кусками дерева, на старую родину листьев? Нет, ветер был слабый — одно лишь легкое дыхание тьмы! Иль настало время, когда великая природа, когда божественная природа взята на откуп человеком-зверем? Иль дубы леса уж не могут иметь душу? И есть такое право, чтоб топор и веревка похищали стволы, вскормленные соком, солнцем и водою — труд и пот самой природы, сияющее воплощение замысла божья, — и обрекали на бесчестье, обращали в помосты виселиц, где разлагаются души, в гробы, где разлагаются тела? А девственные ветви, свидетельницы религиозных таинств природы, разве уж ни на что более не годны, чем вершить приговоры на погибель людскую? И годны лишь нести веревки, на которых пляшут акробаты и корчатся преступники? Не может быть!

Верно, какое-то проклятье лежит на природе. Души мертвых, что знают тайну растений и понимают их, находят, верно, чудовищной насмешкой, что деревья, после того как были помещены богом в лесной чаще, где стояли, раскинув руки, благословляя землю и воду, могут быть утащены в город и обречены человеком стоять, раскинув руки, благословляя палачей!

И после того как несли зеленые ветви — таинственные нити, погруженные в голубизну, к которой бог привязал землю, должны нести веревки виселиц — позорные снасти, которыми человека привязывают к тлену! Нет! Если бы корни кипарисов рассказали об этом в дому мертвых, гробницы треснули бы от смеха!

Так говорила я в своем одиночестве. Ночь наступала, медленно и неумолимо. Труп раскачивался на ветру. Я услыхала удары крыл. Тени носились надо мною. То были в о роны. Опустились. Я чувствовала прикосновение их мерзких, хладных перьев; они точили клювы о мое тело и с криком вонзали в меня когти.

Один из них сел на плечо повешенного и принялся клевать его лицо! Дрожь пробежала по мне. В немом рыдании молила я бога, чтоб скорее дал мне истлеть. Еще недавно я была дерево леса, с которым беседовал ветер! Ныне я служила в о ронам, чтоб точить клювы, и людям, чтоб вешать на мне трупы, как рваные одежды из плоти! О боже, — рыдала я в глубине души, — я не хочу быть реликвией пытки: я питала, я не хочу разрушать; я была другом сеятеля, я не хочу быть собратом могильщика! Я не могу и не умею быть судией. Растенья обладают высоким неведением — неведением солнца, росы и звезд. Добрые и злые равно неприкосновенны для бескрайной природы, величественной и состраждущей. О боже, избавь меня от этой боли людской, такой большой и такой острой, что не знает себе границ, что проникает природу от края до края и подъемлется до самых небес, чтоб ранить и тебя! О боже, ведь синее небо даровало мне каждым утром росу, плодотворный жар, белую, неземную красу тумана, превращения света — всю доброту, всю прелесть, всю силу, — не захочешь же ты, чтоб теперь, во искупление, я показала тебе назавтра, едва кинешь ты первый взор на землю, этот истерзанный труп!

Но бог дремал в своей райской обители света. Три года прожила я в подобных муках.

Я умертвила одного человека — мыслителя, политика, сына истины и добра, прекрасную душу, полную высоких идеалов, борца света. Он был побежден, он был повешен.

Я умертвила другого человека — что полюбил женщину и бежал с нею. Его преступленьем была любовь, которую Платон называет таинством и Христос назвал законом. Уголовный кодекс покарал магнетическую неотвратимость притяжения душ и поправил бога при помощи виселицы!

Я умертвила также вора. Этот человек был рабочим. У него были жена, дети, братья и мать. Зимой он остался без работы, без света, без хлеба. Охваченный отчаяньем, потеряв голову, он украл. На закате его повесили. Воронье не клевало его. Тело было предано земле нетронутым, чистым и крепким. Это бедное тело погибло, потому что я слишком крепко сжала его, а душа — потому что бог слишком растянул ее и переполнил.

Я умертвила двадцатерых. В о роны знали меня. Природа видела мое глубокое страданье; она не презрела меня: солнце щедро обливало меня своим светом, тучи задевали своею мягкою наготой, ветер прилетал ко мне и рассказывал о жизни леса, оставленного мною, растения приветствовали меня плавными поклонами зеленых стеблей; бог посылал мне росу и свежесть, что обещали прощение природы.

Я состарилась. Черные морщины пролегли по мне. Великое царство растений, чувствуя, что я уже стыну, послало мне свои одежды из плюща. В о роны не вернулись. Не вернулись палачи. Я чувствовала, как вливается в меня, как некогда, покой божественной природы. Цветы и травы, отступившие было, оставив меня одну на скудной земле, подступили снова, рождались вкруг меня, как зеленые друзья, несущие надежду. Природа словно хотела утешить меня. Я чувствовала, как приходит тление. В одно туманное и ветреное утро я тихо упала на землю, в сырые ползучие травы, и начала безмолвно умирать.

Мхи да хмели укрыли меня, и я, с несказ а нною усладой, стала чувствовать, как растворяюсь в необъятной материи.

Тело мое остывает: я сознаю, что происходит медленное мое превращение из гнили в почву. Иду, иду. Прощайте, о люди! Я уже проливаюсь по каплям меж корней твоих, земля. Мои атомы убегают к необъятной природе — к зелени и свету. Я едва уже слышу человеческий рокот. О древняя Кибела, я буду течь по каплям в крови, обращающейся в теле твоем! Я еще различаю смутно человеческое присутствие, как туманную смесь мыслей, чаяний, разочарований, меж которых призрачно раскачиваются трупы повешенных! Больно глядеть на тебя, о боль человеческая! Среди огромного счастья, разлитого в голубизне, ты подобна лишь тонкой струйке крови! Цветы и травы, как жаждущие жизни, уже питаются мною! Возможно ли, что там, внизу, на закате, коршуны еще терзают тела людей? О материя, поглоти меня! Прощай навсегда, гордый и жестокий мир! Я уже вижу, как светила, подобно слезам, бегут по лику небес. Кто это плачет? Я сливаюсь с великою жизнью земных глубин! О темный мир из грязи и золота, ты, что есть лишь звезда в бескрайном просторе, — прощай! прощай! — я оставляю тебе в наследство истлевшую веревку виселицы!»