Онлайн чтение книги Новые мелодии печальных оркестров
«Чего нет в путеводителе». (перевод С. Сухарева)

I

Эта история началась за три дня до того, как попала в печать. Подобно многим другим жадным до новостей американцам, оказавшимся нынешней весной в Париже, однажды утром я развернул «Франко-Американ стар» и, пробежав глазами по надоевшим заголовкам (главным образом посвященным извечной напыщенной болтовне французских и американских ораторов «Лафайет + Вашингтон»), наткнулся на нечто действительно интересное.

— Взгляни-ка! — С этими словами я передал газету моей соседке по двуспальной кровати.

Однако она, углядев в соседнем столбце заметку о танцовщице Леоноре Хьюз, тотчас же в нее впилась. Я, конечно же, потребовал газету обратно.

— Да знаешь ли ты… — начал было я.

— Мне вот что любопытно, — отозвалась моя спутница, — крашеная она блондинка или нет?

Впрочем, выбравшись вскоре из нашего семейного номера, я всюду видел в кафе мужчин, которые с возгласами «взгляните-ка!» тыкали пальцем в животрепещущую новость. А около полудня, встретив коллегу-писателя (чтобы его утихомирить, пришлось заказать шампанского), я направился вместе с ним в редакцию этой самой газеты — разузнать, как и что. Там и выяснилось, что эта история началась за три дня до того, как попала в печать.

Началась она на корабле, где молодая женщина, которая, хотя ни малейшей дурноты и не ощущала, стояла на палубе, перегнувшись через поручни. Следила она за параллелями долготы, сменявшимися под килем, в попытке определить обозначенные на них цифры, но скорость движения океанского лайнера «Олимпик» слишком для этого велика, и если молодой женщине удавалось что-то разглядеть, то лишь агатово-зеленую, сходную с листвой морскую пену, которая с шипением разлеталась вокруг кормы. Вокруг — помимо водных брызг, мрачного бродяги-скандинава в отдалении и восхищенного миллионера, который с верхней палубы первого класса пытался привлечь внимание женщины к себе, — поглядеть было не на что, и все-таки Милли Кули чувствовала себя совершенно счастливой. Жизнь она начинала заново.

Надежда — обычный груз для рейсов из Неаполя до Эллис-Айленда, чего никак нельзя сказать о судах, направляющихся на восток до Шербура. Пассажиры первого класса упражняются в софистике, а пассажиры третьего класса предаются разочарованию (что по сути одно и то же), однако молодая женщина возле поручней купалась в надеждах самого лучезарного свойства. Жизнь она начинала заново не свою, а чью-то другую — занятие куда как более рискованное.

Милли была темноволосой, хрупкого сложения, привлекательной на вид девушкой с пристальным, одухотворенным взглядом, нередко свойственным южноевропейским красавицам. Мать ее была чешкой, отец — румыном, но Милли не унаследовала характерные для выходцев из этих стран невыигрышные признаки — чересчур короткую верхнюю губу и острый, выдающийся вперед нос: черты ее лица были правильными, кожа светло-оливкового цвета отличалась чистотой и свежестью.

Спавший на мешковине в двух шагах от нее симпатичный угреватый юноша с яркими глазами цвета голубого мрамора приходился Милли мужем: именно его жизнь она и собиралась начать заново. За шесть месяцев их супружества он показал себя лентяем и кутилой, но сейчас они готовились к новому старту. Джим Кули этого заслуживал: на фронте он держался героем. Существует такое понятие, как «военный невроз», который служил оправданием для любой выходки бывшего солдата: об этом Джим Кули и сообщил жене на второй день их медового месяца, когда напился до свинского состояния и сшиб ее с ног полновесной затрещиной.

— На меня находит, — с нажимом заявил он наутро и в подтверждение этого убедительно повращал своими мраморно-голубыми глазами. — Мне все кажется, что я в бою, — вот и завожусь: что вижу перед собой, на то и кидаюсь — ясно тебе?

Джим вырос в Бруклине и попал в морскую пехоту. Как-то в июньские сумерки он прополз пятьдесят ярдов от расположения войск, с тем чтобы обыскать тело баварского капитана, лежавшего на ничейной полосе. Там он обнаружил копию секретных полковых приказов: благодаря этому его бригада пошла в атаку гораздо ранее намеченного срока, что, вероятно, приблизило окончание войны на четверть часа. В честь этого события французское командование вместе с американским наградило участников гравированными жетонами из драгоценного металла: Джим демонстрировал свой всем и каждому на протяжении четырех лет, пока ему не пришло в голову, что неплохо бы обзавестись постоянной аудиторией. Армейский подвиг Джима произвел сильное впечатление на мать Милли, вскоре назначили свадьбу, а Милли осознала свою ошибку только через сутки после того, как исправлять ее было уже поздно.

Спустя несколько месяцев мать Милли скончалась, оставив ей капитал в двести пятьдесят долларов. Случившееся на Джима подействовало заметно. Он протрезвел, а однажды вечером явился после работы с намерением перевернуть страницу и начать жизнь заново. Фронтовые заслуги помогли ему найти место в бюро, которое занималось уходом за солдатскими могилами во Франции. Жалованье там платили скромное, но, как всем известно, за океаном жить можно припеваючи на сущие гроши. Разве сорок долларов в месяц, которые он получал во время войны, не казались заманчивыми для парижских девушек и виноторговцев? Особенно если пересчитать эту сумму на французские деньги.

Милли выслушала россказни Джима о стране, где виноградные лозы налиты шампанским, и раскинула мыслями всерьез. Быть может, лучший способ потратить ее капитал — это дать Джиму шанс, шанс, после войны впервые ему подвернувшийся. В домике на окраине Парижа они забудут минувшие шесть месяцев и обретут там мир и счастье, а также — как знать — и любовь в придачу.

— Ты хочешь попробовать? — напрямик спросила она Джима.

— Милли, конечно же хочу.

— Хочешь убедить меня, что я не совершила ошибки?

— Само собой, Милли. Я там стану другим человеком. Ты мне веришь?

Милли всмотрелась в Джима. Его глаза сверкали воодушевлением и твердой решимостью. От открывшейся перспективы по всему телу у него разлилось тепло: еще ни разу жизнь не предоставляла ему такого шанса.

— Ладно, — заключила Милли. — Едем.

И вот они у цели. Шербурский мол — белокаменный змей — блестел в море под рассветными лучами: за ним виднелись красные крыши и колокольни, а дальше — небольшие аккуратные холмы, испещренные ровным опрятным узором игрушечных ферм. «Нравится вам это французское благоустройство? — словно бы говорил им пейзаж. — Оно считается очаровательным, но если вы думаете иначе, то оставьте его в стороне: выбирайте вон ту дорогу, к той колокольне. Так делалось и раньше, а конец всегда оказывался счастливым!»

Утро было воскресное, Шербур изобиловал кричаще-модными воротничками и высокими кружевными шляпками. Запряженные ослами тележки и крохотные автомобили двигались под несмолкаемый звон колоколов. Джим и Милли добрались до берега на катере, где прошли осмотр у таможенников и иммиграционной службы. До поезда на Париж им оставался час, и они вступили в яркий волнующий мир Франции. Чтобы удобнее понаблюдать за оживленной площадью, где постоянно толклись солдаты, бегало множество собак и слышался перестук деревянных башмаков, они расположились за столиком кафе.

— Du vaah, [13]Вина! ( искаж. фр.  — Du vin.) — велел Джим гарсону и был слегка разочарован, когда тот ответил ему по-английски.

Пока гарсон ходил за вином, он извлек две свои военные награды и пришпилил их к лацкану. Гарсон, принесший вино, казалось, на эти медали не обратил никакого внимания и не проронил ни слова. Милли втайне не понравился поступок Джима: она почувствовала смутный стыд.

После второго стакана вина подошло время идти к поезду. Они сели в странного вида небольшой вагон третьего класса; паровоз, позаимствованный из детской железной дороги, запыхтел и с довольной непринужденностью неспешно потащил их на юг через дружелюбную, уютно населенную страну.

— Что мы в первую очередь будем делать, когда доберемся до места? — спросила Милли.

— В первую очередь? — Джим рассеянно взглянул на нее и нахмурился. — Ну, я думаю, перво-наперво мне надо будет поискать работу, так? — Вызванное вином оживление сменилось у него мрачностью. — Чего тебе надо? Без конца меня дергаешь. Купи вон путеводитель, и все дела.

У Милли упало сердце: с тех пор как они затеяли отъезд, Джим еще ни разу так на нее не огрызался.

— А мы не так уж и потратились, как думали сначала, — беззаботно заметила она. — Как-никак, а больше сотни долларов еще осталось.

Джим хмыкнул. За окном вагона на глаза Милли попалась собака, тянущая за собой тележку с безногим.

— Глянь-ка! — воскликнула она. — Вот комедия!

— Ой, да заглохни ты! Навидался я уже этого.

Милли пришла в голову мысль, которая ее приободрила: ведь именно во Франции нервы у Джима расстроились; немудрено, что какое-то время он будет злиться и раздражаться.

Поезд продвигался на запад через Кан и Лизьё, по сочно-зеленым равнинам Кальвадоса. На третьей станции Джим встал и потянулся.

— Выйду на платформу, — угрюмо бросил он. — Глотну немного воздуха, душно здесь.

Да, в вагоне было душно, но Милли обеспокоило не это, а другое: двое мальчишек в детских комбинезонах с любопытством уставились на нее через окно.

— Американка? — вдруг выкрикнул один из них.

— Привет, — отозвалась Милли. — А что это за станция?

— Как?

Мальчишки придвинулись ближе.

— Как называется эта станция?

Оба, пихнув друг друга в живот, ни с того ни с сего покатились со смеху. Милли не понимала, что в ее вопросе было смешного.

Поезд резко дернулся и тронулся с места. Милли в тревоге вскочила и высунула голову из окна вагона с криком:

— Джим!

Джима нигде на перроне не было видно. Мальчишки, видя ее испуганное лицо, бежали за поездом, который прибавлял ход. Наверное, Джим запрыгнул в один из последних вагонов. Но…

— Джим! — отчаянно завопила Милли; станция осталась позади. — Джим!

Изо всех сил стараясь взять себя в руки, Милли рухнула на сиденье и попыталась сосредоточиться. Сначала она предположила, что Джим пропустил время отправления, засидевшись в кафе за выпивкой: в таком случае ей следовало тоже сойти с поезда, пока еще было не поздно, потому как теперь оставалось только гадать, что с ним может приключиться. Если у него начался очередной запой, то он будет пить не переставая, пока не пропьет все деньги. Об этом было жутко даже подумать, но это не исключалось.

Милли подождала десять, потом еще пятнадцать минут — пока Джим доберется до нужного вагона, а дальше ей пришлось признать, что в поезде его нет. Ею овладела тупая паника: ее взаимоотношения с окружающим миром переменились так внезапно и так устрашающе, что ни до провинности Джима, ни до необходимости что-то предпринимать мысли не доходили: надо было уяснить главный непреложный факт — она теперь одна. Опорой Джим был ненадежной, но какая-никакая, а все же опора. Теперь — да если этот игрушечный поезд дотащит ее до самого Китая, никто и ухом не поведет!

Не сразу, но Милли пришло в голову, что хотя бы часть денег Джим мог оставить в чемодане. Она спустила тот с багажной полки и лихорадочно перерыла всю одежду. В заднем кармане потрепанных штанов, которые Джим носил на корабле, Милли обнаружила две новенькие десятицентовые монетки. Вид монеток немного ее утешил, и она крепко стиснула их в кулаке. Больше не нашлось ничего.

Часом позже, когда снаружи уже стемнело, поезд втянулся под туманно-желтое свечение вокзала Гар-дю-Нор. Уши у Милли заложило от диковинного непонятного говора на перроне, а сердце громко застучало, когда она нажала на дверную ручку вагона. В одной руке она держала свой саквояж, другой ухватила чемодан Джима, но тот оказался очень тяжелым, с таким грузом ей было не справиться, и в приливе гнева она решила чемодан бросить.

На перроне Милли поглядела направо и налево в напрасной надежде, не появится ли где Джим, но увидела только брата с сестрой — шведов, попутчиков по плаванию: рослые и сильные, не сгибаясь под грузом навьюченных на плечи тюков, они быстро от нее удалялись. Милли, догоняя их, ускорила шаг, но потом остановилась: ей не под силу было бы рассказать им о постыдном происшествии, с ней случившемся. У них и без нее своих забот хватало.

С двумя монетками в одной руке и саквояжем в другой, Милли медленно ступала по перрону. Ее обгонял разный народ: носильщики с лесом клюшек для гольфа; взбудораженные юные американки, которых распирало от волнения встречи с Парижем; подобострастные посыльные из крупных отелей. Все спешили и торопливо переговаривались на ходу, но Милли плелась нога за ногу: впереди маячила желтая арка зала ожидания, откуда был выход в город, а вот куда ей идти дальше — Милли понятия не имела.

II

К десяти часам вечера мистер Билл Дрисколл — после двенадцатичасового рабочего дня — обычно чувствовал, что выдохся. Если и брался кого-то сопровождать, то только знаменитостей. Доходило до него известие о каком-нибудь мультимиллионере или кинорежиссере (а в эту пору Европа кишела американскими режиссерами, подыскивавшими место для натурных съемок) — Билл Дрисколл, подкрепив силы двумя чашками кофе и облачившись в новенький смокинг, самым безопасным способом знакомил приезжих с наиболее рискованными злачными достопримечательностями Монмартра.

В новеньком смокинге Билл Дрисколл выглядел превосходно: каштановые, с рыжинкой, волосы над благородным лбом, смоченные туалетной водой и приглаженные, он зачесывал назад. Частенько он с восхищением разглядывал себя в зеркале: в его жизни это был первый смокинг. Заработал он его сам, собственным умом, а равно и внушительную пачку американских ценных бумаг, поджидавших его в нью-йоркском банке. Если вам доводилось в последние два года бывать в Париже, то вы наверняка обратили внимание на просторный белый автобус с заманчивой надписью на боку:

С Милли Кули он столкнулся в четвертом часу утра, когда, расставшись в отеле с режиссером Клодом Пиблзом и его супругой, после того как эскортировал их по известным притонам апашей — ресторанам «Зелли» и «Le Rat Mort»[14]«Дохлая крыса» (фр.). (судя по всему, столь же чреватые приключениями, что и отель «Билтмор» в полдень), направлялся в свой пансионат на левом берегу Сены. Взгляд его упал на двух непрезентабельного вида субъектов, которые возле фонарного столба пытались оказать помощь пьяной, по всей вероятности, девице. Билл Дрисколл решил перейти на другую сторону улицы: он был хорошо осведомлен о нежной привязанности, какую французская полиция испытывает по отношению к чересчур активным американцам, и взял себе за правило держаться подальше от возможных неприятностей. Как раз в этот момент Милли выручило ее подсознание, и она отчаянно простонала: «Пустите!»

Простонала она с бруклинским акцентом. Стон был явно бруклинским.

Встревоженный Дрисколл развернулся и, подойдя к компании, вежливо поинтересовался, что тут происходит, вследствие чего один из непрезентабельного вида субъектов прекратил свои попытки силой разжать крепко стиснутый левый кулак Милли.

Субъект торопливо пояснил, что девушка лишилась чувств. Он с приятелем хотел помочь ей добраться до жандармерии. Едва они выпустили девушку из рук, как она вяло сникла на тротуаре.

Билл приблизился к ней вплотную и наклонился, позаботившись выбрать такую позицию, чтобы ни тот ни другой субъект не оказались у него за спиной. Перед ним было юное испуганное лицо, на котором от дневного румянца не осталось и следа.

— Где вы ее нашли? — спросил он по-французски.

— Здесь. Только что. Она выглядела такой уставшей…

Билл сунул руку в карман и заявил, всячески стараясь показать голосом, что там у него револьвер:

— Она американка. Предоставьте ее мне.

Субъект в знак согласия кивнул и сделал шаг назад, непринужденно вскинув руку, словно намеревался застегнуть пальто. Он не спускал глаз с правой руки Билла, которую тот держал в кармане, однако Билл был левшой. Вряд ли что сравнится по быстроте с ударом левой без предупреждения с расстояния менее восемнадцати дюймов: получивший этот удар резко отшатнулся к фонарному столбу, ненадолго сожалеюще его обнял и осел на землю. Тем не менее успешная карьера Билла Дрисколла вполне могла бы тут и оборваться — оборваться вместе с его громовым возгласом «Voleurs!», [15]Держи вора! (фр.) огласившим ночной Париж, если бы второй субъект имел при себе оружие. Однако отсутствие оружия субъект продемонстрировал тем, что отбежал в сторону на десять ярдов. Его поверженный на тротуар компаньон слегка пошевелился, и Билл, шагнув к нему, с размаха пнул противника по голове, как футболист пинает мяч, направляемый им в ворота. Жест не слишком красивый, но Билл помнил, что на нем новый смокинг, и он вовсе не желал пачкаться, валяясь по мостовой, в борьбе за смертоносное железное орудие.

Через минуту вдали показались два жандарма, сломя голову бежавшие по залитой лунным светом улице.

III

Через два дня газеты оповещали: «Герой войны бросает жену по пути в Париж» или, кажется, так: «Новобрачная из Америки прибывает на Гар-дю-Нор без гроша и без супруга». Сведения, разумеется, были представлены в полицию, и по провинциальным департаментам разослали предписание найти американца по имени Джеймс Кули, не имеющего carte d’identité.[16]Удостоверение личности (фр.). Репортеры разузнали о происшествии в Обществе содействия американцам и превратили его в сенсационно-трогательную историю о юной прелестной женщине, на редкость преданной мужу. Чуть ли не сразу Милли принялась объяснять, что всему причиной нервы Джима, расстроенные во время войны.

Молодого Дрисколла несколько разочаровало то обстоятельство, что Милли замужем. Не то чтобы он с первого взгляда в нее влюбился — напротив, он обладал в высшей степени уравновешенным характером, однако после того, как он при свете луны вызволил девушку из рук злоумышленников, что приятно льстило его самолюбию, наличие у нее мужа-героя, блуждавшего по Франции, представлялось не слишком уместным. Той ночью Дрисколл доставил Милли в свой пансионат, хозяйка которого — вдова из Америки по имени миссис Хортон — прониклась к ней симпатией и пожелала взять над ней опеку, но уже к одиннадцати часам утра, едва появились утренние выпуски газет, офис Общества содействия американцам был битком набит добрыми самаритянами. В основном это были состоятельные пожилые американки, утомленные Лувром и Тюильри и жаждавшие какой-то деятельности. Несколько французов, обуянных необъяснимо загадочным порывом галантности, нерешительно толклись у входа.

Наибольшую настойчивость проявляла некая миссис Кутс, полагавшая, что Милли ниспослало ей в компаньонки само Провидение. Если бы ей довелось услышать эту историю на улице, она бы и ухом не повела, но печатное слово придавало всему респектабельность. Раз такое опубликовано на страницах «Франко-Американ стар», миссис Кутс убедилась, что Милли от нее не сбежит, прихватив с собой драгоценности.

— Я буду хорошо тебе платить, дорогуша, — твердила она пронзительным голосом. — Двадцать пять долларов в неделю — как ты на это смотришь?

Милли бросила встревоженный взгляд на увядшее добродушное лицо миссис Хортон.

— Право, не знаю… — неуверенно начала она.

— А я тебе ничего не смогу платить, — вмешалась миссис Хортон, несколько смущенная энергичным напором миссис Кутс. — Решай сама. Но я была бы очень рада, если бы ты у меня осталась.

— Вы очень ко мне добры, — проговорила Милли, — но мне совсем не хочется обременять…

Дрисколл, который расхаживал по комнате, засунув руки в карманы, остановился и порывисто обернулся к Милли.

— Я обо всем позабочусь, — торопливо бросил он. — Вам не нужно ни о чем беспокоиться.

Миссис Кутс негодующе сверкнула на него глазами:

— Ей будет лучше со мной, — повторила она. — Гораздо лучше. — Обратившись к секретарше, она неодобрительно вопросила страдальческим сценическим шепотом: — Кто этот бесцеремонный молодой человек?

Милли снова умоляюще посмотрела на миссис Хортон:

— Если это не причинит особых хлопот, я бы хотела остаться у вас. Буду помогать, чем смогу…

Для того чтобы избавиться от миссис Кутс, понадобилось полчаса, и в итоге было решено, что Милли останется в пансионате у миссис Хортон до тех пор, пока не обнаружится хоть какой-то след ее мужа. К вечеру того же дня выяснилось, что американское бюро, занимавшееся уходом за солдатскими могилами, ничего о Джиме Кули не слышало: никакой работы во Франции ему не обещали.

Ситуация удручала, но Милли была молода и, оказавшись в Париже в середине июня, решила развлечься. По приглашению мистера Билла Дрисколла она на следующий день отправилась на экскурсию в Версаль в его автобусе для туристов. Таких поездок раньше она не совершала. Вместе с покупателями одежды из Су-Сити, школьными учителями из Калифорнии и японскими молодоженами она проносилась сквозь пятнадцать столетий парижской истории, а Билл, стоя перед ними, вел красноречивый и своеобразный рассказ через прижатый ко рту мегафон.

«Леди и джентльмены, здание по левую руку от вас — это Лувр. Экскурсия номер двадцать три, которая начинается завтра ровно в десять утра, позволит вам осмотреть музей изнутри. Пока достаточно упомянуть, что в нем собрано пятнадцать тысяч всевозможных произведений искусства. Количества масла, которое использовано для написанных масляными красками картин, находящихся в Лувре, хватит для смазки всех автомобилей в штате Орегон в течение двух лет. Одних только рам, составленных ряд в ряд…»

Милли внимала Дрисколлу, веря каждому его слову. То, что он спас ее ночью, вспоминалось с трудом. Герои, она знала, совсем не такие: с одним из героев она жила. Все их мысли заняты только былыми подвигами, которые они и расписывают первому встречному хотя бы раз в день. Когда Милли поблагодарила молодого человека, тот многозначительно сообщил ей, что его с утра через планшетку упорно вызывал дух мистера Карнеги.

После волнующей задержки перед домом, где Ландрю — Синяя Борода — умертвил четырнадцать жен, экскурсия проследовала в Версаль. Там, в просторной зеркальной галерее, Билл Дрисколл углубился в описание забытого скандала восемнадцатого столетия, который он назвал «встречей любовницы Людовика с супругой Людовика».

— Дюбарри вбежала в зал, облаченная в изделие из розового жоржета, скрепленного над пенистыми кружевами бронзовыми фижмами. Платье украшал отделанный рюшами воротничок из меха шведской лисы, подбитый переливчато-желтым атласом, гармонировавшим по цвету с двухколесным экипажем, который доставил ее на бал. На душе у нее, дорогие дамы, кошки скребли. Ей неизвестно было, как воспримет ее появление королева. Спустя некоторое время вошла королева в оксидированно-серебряном одеянии с воротником, обшлагами и оборками из русского горностая и тесьмой из зубоврачебного золота. Корсаж был удлиненный в талии, а пышная спереди юбка ниспадала остроконечными складками со знаками королевских регалий. Увидев эту даму, Дюбарри наклонилась к королю Людовику и шепнула: «Ваше сладенькое величество, что это за расфуфыренная дама такая?» «Это не просто какая-то дама, — ответил Людовик. — Это моя супруга». Большинство придворных едва удержались на ногах от смеха. Те, кто не удержался, окончили свои дни в Бастилии.

За первой поездкой Милли в экскурсионном автобусе последовало множество других — в Мальмезон, в Пасси, в Сен-Клу. Время шло, минуло три недели, а о Джиме Кули по-прежнему не было ни слуху ни духу, словно он, сойдя с поезда, вообще сгинул с лица земли.

Несмотря на смутную тревогу, которая охватывала ее при мысли о своем положении, Милли чувствовала себя счастливой, как никогда. Избавиться от постоянной угнетенности, вызванной сожительством с неуравновешенным, сломленным человеком, было для нее настоящим облегчением. К тому же как будоражило душу пребывание в Париже, когда, казалось, тут собрался весь белый свет, когда то и дело с каждым пароходным рейсом на арену удовольствий являлись новые толпы, когда улицы так наводнялись туристами, что все места в автобусах Билла Дрисколла бронировались не на один день вперед! А приятнее всего было, прогулявшись до угла к кафе, за чашкой кофе вместе с Биллом Дрисколлом следить, как кроваво-красное солнце медленно, будто монетка в один цент, погружается в волны Сены.

— А что, если нам проехаться завтра до Шато-Тьерри? — однажды вечером предложил Билл.

Название этого города эхом отозвалось в груди Милли. Ведь именно в Шато-Тьерри Джим Кули, рискуя жизнью, совершил свою отважную вылазку на линии огня.

— Там воевал мой муж, — гордо произнесла Милли.

— Я тоже, — заметил Билл. — Но веселого в этом было мало.

Поколебавшись, он вдруг задал Милли вопрос:

— Сколько вам лет?

— Восемнадцать.

— А почему бы вам не пойти к юристу и не оформить развод?

Милли этот вопрос ошеломил.

— Я думаю, стоит, — продолжал Билл, глядя в пол. — Здесь это сделать легче, чем где-либо. И тогда вы будете свободны.

— Нет, я не могу, — испуганно пролепетала Милли. — Это было бы нечестно. Вы знаете, он ведь…

— Знаю, — прервал ее Билл. — Но я начинаю думать, что с этим человеком вы губите свою жизнь. Есть ли у него какие-то заслуги помимо участия в войне?

— А разве этого мало? — твердо возразила Милли.

— Милли! — Билл поднял глаза. — Может, вы все-таки всерьез это обдумаете?

Милли взволнованно встала из-за столика. Билли, спокойно сидевший напротив, казался ей надежным оплотом, слова его — чистосердечными; на мгновение ее потянуло подчиниться и предоставить решение вопроса ему. Но теперь она увидела в нем то, чего раньше не замечала: совет его был не совсем бескорыстным, а во взгляде она уловила нечто большее, чем простую заботу о ближнем. Она опустила лицо, борясь с противоположными чувствами.

Молча, идя бок о бок, вернулись они в пансионат. Из высокого окна на улицу лились жалобные стоны скрипки, мешаясь с гаммами, разыгрываемыми на невидимом рояле, и с пронзительно-неразборчивым гомоном местных детей, ссорившихся на тротуаре напротив. Сумерки быстро перетекали в звездно-голубой парижский вечер, однако было еще достаточно светло для того, чтобы разглядеть фигуру миссис Хортон, стоявшую у входа в пансионат. Она торопливо шагнула им навстречу со словами:

— У меня для вас новости. Только что звонила секретарша Общества содействия американцам. Они нашли вашего мужа, и послезавтра он будет в Париже.

IV

Сойдя с поезда в небольшом городке Эврё, Джим Кули, герой-фронтовик, широким шагом поспешил удалиться подальше от станции — на несколько сотен ярдов. Потом, укрывшись за деревом, проследил, как поезд тронулся с места и над холмом растаял последний клуб дыма. Он немного постоял, хохоча вслед составу, но дальше лицо его без перехода приняло привычное оскорбленное выражение, и он огляделся по сторонам — изучить местность, которую выбрал, чтобы стать свободным человеком.

Это был сонный провинциальный городок с двумя рядами высоких серебристых сикамор, обрамлявших главную улицу, в конце которой изящный фонтан с журчанием струил воду из кошачьей головы холодного мрамора. Фонтан находился в центре площади: по сторонам, с краю тротуаров, располагались железные столики, обозначавшие кафе на открытом воздухе. К фонтану двигалась фермерская повозка, запряженная белым волом; вдоль улицы кое-где было припарковано несколько дешевых автомобилей французского производства и «форд» 1910 года выпуска.

— Захолустный городишко, — буркнул себе под нос Джим. — Настоящая дыра.

Однако пейзаж был самый мирный, деревья и трава зеленели; на глаза Джиму попались две женщины без чулок, входившие в лавку, да и столики возле фонтана манили к себе. Джим прошелся по улице, уселся за первый же попавшийся столик и заказал большую кружку пива.

— Я свободен, — пробормотал он. — Свободен, слава те господи!

Решение бросить Милли он принял внезапно — в Шербуре, как только они сели в поезд. В тот момент перед ним мелькнула девчонка-француженка — прямо-таки первый сорт, и он понял, что вовсе не желает, чтобы Милли вечно «висела у него на шее». Еще на корабле он обмозговывал эту мысль, но до самого Шербура не знал в точности, что предпринять. Джим слегка посожалел, что не сообразил оставить Милли толику денег, хотя бы для ночевки, но ведь наверняка кто-то о ней позаботится, стоит ей только добраться до Парижа. То, о чем он не знал, его не волновало, а Милли он собирался вовсе выкинуть из головы.

— Теперь коньяк, — велел Джим официанту.

Ему нужно было выпить что-то покрепче. Хотелось кое о чем забыть. Забыть не Милли — это труда не составляло; нет — забыть самого себя. Он чувствовал себя обойденным. Ему казалось, что это Милли его бросила; или, по крайней мере, оттолкнула его холодной недоверчивостью. Что толку, если бы он потащился в Париж вместе с ней? Для двоих денег хватило бы очень ненадолго: ведь о приглашении на работу он выдумал на основании неясных слухов о том, что американское бюро по уходу за солдатскими могилами предоставляет места во Франции нуждающимся ветеранам. Ему не следовало брать Милли с собой, да он и не взял бы, если бы имел достаточно денег. Но хотя сам он этого и не осознавал, была еще одна причина, почему Милли оказалась с ним. Джим Кули не выносил одиночества.

— Коньяк, — снова велел он официанту — Большую порцию. Très grand. [17]Очень большую (фр.).

Сунув руку в карман, он пощупал голубые банкноты, которые получил в Шербуре взамен американских денег. Вытащил их и пересчитал. Чудные какие-то бумажонки. И на них тоже можно купить все, что в голову взбредет, словно они настоящие, — не забавно ли?

Джим поманил к себе официанта.

— Слушай! — завел он было разговор. — Странные какие-то у вас деньги, не находишь?

Но официант по-английски не понимал и не смог удовлетворить потребность Джима Кули в общении. Ну и ладно. Нервы у Джима наконец-то успокоились: все тело, от макушки до пят, звенело от ликования.

— Вот это и есть жизнь, — пробормотал он. — Живем только раз. Почему бы вволю себя не потешить? — Он крикнул официанту: — Еще один такой коньяк — большой. Нет, два. Для разгона.

Разгонялся он несколько часов подряд. Очнулся на рассвете в номере дешевой гостиницы: перед глазами плавали красные полосы, в голове гудело. Обшарить карманы решился только после того, как заказал и махом проглотил коньяк; тут-то его худшие опасения и подтвердились. Из девяноста с чем-то долларов, которые он прихватил, сойдя с поезда, осталось только шесть.

— Наверное, я рехнулся, не иначе, — прошептал он еле слышно.

В запасе были еще часы. На корпусе этих часов из червонного золота — больших, с точным ходом — красовались выложенные бриллиантами два сердечка. Достались они Джиму Кули в качестве трофея за его героизм: секретные бумаги он извлек из мундира немецкого офицера, а часы были крепко зажаты в мертвой руке убитого. Одно из сердечек символизировало, очевидно, чью-то скорбь где-нибудь во Фридланде или Берлине, но когда Джим Кули женился на Милли, то сказал ей, что алмазные сердечки обозначают их сердца и будут залогом их вечной любви. Не успела Милли как следует прочувствовать это трогательное признание, как их нерушимая любовь рассыпалась вдребезги, и часы, которые вернулись к Джиму в карман, служили ему только для практической пользы — узнавать точное время.

Джим любил демонстрировать свои часы, и теперь переживал предстоящую разлуку с ними гораздо тяжелее, чем разлуку с Милли. Настолько она казалась ему мучительной, что он напился заранее. К вечеру, едва держась на ногах, сопровождаемый свистом городских мальчишек, он добрел до лавчонки, которую держал местный bijoutier. [18]Ювелир (фр.). Вышел он из нее обладателем залоговой квитанции и банкноты достоинством в две тысячи франков, что, как он смутно себе представлял, равнялось приблизительно ста двадцати долларам. Чертыхаясь себе под нос, он кое-как потащился в сторону площади.

— Один американец способен уложить трех французов! — гаркнул Джим трем плотным коренастым горожанам, сидящим за столиком с кружками пива.

Те не обратили на Джима никакого внимания. Он повторил свой вызов:

— Один американец, — он ударил себя в грудь, — способен отдубасить трех паршивых лягушатников — слышите?

Никто не пошевелился. Это разъярило Джима. Он рванулся вперед и ухватился за спинку свободного стула. Через секунду вокруг него собралась небольшая толпа, трое французов что-то взволнованно говорили все разом.

— А ну, давайте-давайте, я не шучу! — свирепо проорал Джим. — Один американец способен превратить трех французов в лепешку!

Перед ним выросли двое в сине-красной форме с кобурой у пояса.

— Слышали, что я сказал? — взревел Джим. — Я герой — и плевать я хотел на всю вашу поганую французскую армию!

Его схватили за руку, но он в приступе слепой ярости выдернул ее и ударил по лицу с черными усами. В ушах у Джима раздался стук, грохот, со всех сторон на него обрушились кулаки, потом пинки, и мир сомкнулся над его головой, подобно волнам.

V

После того как выяснилось местонахождение Джима и в результате личного вмешательства поехавшего туда одного из американских вице-консулов удалось вызволить его из тюрьмы, Милли осознала, что минувшие недели значили для нее очень много. Праздник кончился. И все же — несмотря на то что завтра Джим появится в Париже и возобновится постылая рутина совместной с ним жизни, Милли решила: пусть будет что будет, но поездку в Шато-Тьерри она не отменит. Ей хотелось напоследок урвать хотя бы несколько счастливых часов — чтобы было что вспоминать потом. Наверное, они вернутся в Нью-Йорк: вряд ли Джим может рассчитывать хоть на какую-то работу, если целых две недели просидел во французской тюрьме.

Автобус, как обычно, был заполнен до отказа. Близ городка Шато-Тьерри Билл Дрисколл встал перед своими клиентами с мегафоном и начал рассказывать им о том, как выглядела эта местность пять лет тому назад, когда дивизия, в которой он служил, приблизилась к линии огня.

— В девять часов вечера, — говорил он, — мы выбрались из леса. Это был Западный фронт. Я читал о нем в Америке за три года до того, а теперь вот он тут — рукой до него подать. В темноте картина походила на придвигавшийся к нам лесной пожар: только горела не трава, а вспыхивали огни разрывов. Мы сменили французский полк в окопах глубиной менее трех футов. Почти все мы были чересчур возбуждены и страха не испытывали до тех пор, пока около двух часов ночи ротного старшину у нас на глазах не разорвало шрапнелью на куски. Это заставило нас призадуматься. Через два дня мы переменили дислокацию, и я избежал ранения по одной-единственной причине: дрожал так, что в меня невозможно было прицелиться.

Слушатели расхохотались, а Милли ощутила легкий прилив гордости. Джима ничем нельзя было запугать: об этом она слышала от него самого множество раз. Думал он только об одном: совершить нечто большее, чем то, к чему его обязывал долг. Пока его однополчане укрывались в сравнительно безопасных траншеях, он в одиночку предпринял вылазку на ничейную полосу.

После обеда в городке компания отправилась на поле сражения, превращенное теперь в мирные ровные ряды могил. Милли радовала эта прогулка: чувство покоя, воцарившегося здесь после битв, умиротворяло и ее. Быть может, мрачная полоса когда-нибудь минует и ее жизнь сделается такой же безмятежной, как этот пейзаж. Быть может, Джим станет когда-нибудь другим. Если он сумел однажды проявить такие чудеса храбрости, значит, где-то в глубине его души таится достойное начало, которое побудит его к новым подвигам.

Когда настала пора двинуться в обратный путь, Дрисколл, за весь день едва обменявшийся с Милли парой слов, вдруг отвел ее в сторону и сказал:

— Хочу поговорить с вами в последний раз.

В последний… У Милли ни с того ни с сего больно сжалось сердце. Неужели завтра наступит так скоро?

— Выскажу вам начистоту все, о чем думаю, — продолжал Билл, — только, пожалуйста, не сердитесь. Я люблю вас — и вы это знаете; но то, о чем хочу вам сказать, с этим не связано: причина в том, что я желаю вам счастья.

Милли кивнула. Она боялась расплакаться.

— По-моему, ваш супруг ни на что не годен.

Милли вскинула взгляд на Билла:

— Вы его не знаете! — порывисто воскликнула она. — И не можете о нем судить.

— Я могу судить о нем по тому, как он с вами обошелся. Полагаю, что вся эта послевоенная психическая травма — чистая выдумка. Да и какое значение имеет то, что он совершил пять лет тому назад?

— Для меня имеет, — возразила Милли. Она почувствовала, что начинает злиться. — Этого у него не отнять. Он проявил доблесть.

— Верно, — согласился Дрисколл. — Но другие тоже не трусили.

— Уж вы-то конечно, — съязвила Милли. — Только что объявили, что перепугались до смерти, и все над вами насмешничали. А вот над Джимом никто не потешался: его наградили медалью именно за бесстрашие.

Милли пожалела о том, что у нее вырвались эти слова, но было уже поздно. Услышав ответ Билла Дрисколла, она удивленно подалась к нему.

— Это тоже было вранье, — медленно произнес Билл. — Мне просто хотелось всех рассмешить. В атаке я даже и не участвовал.

Он молча устремил взгляд к подножию холма.

— В таком случае, — с презрением бросила Милли, — какое у вас право тут сидеть и рассуждать вот эдак о моем муже, если вы… если вы даже…

— Я плел чепуху, как это принято у профессионалов, — прервал ее Билл. — Меня ранили накануне вечером. — Он поднялся со скамьи. — Я, кажется, внушил вам ненависть к себе, а это конец. Незачем больше объясняться.

Не отводя глаз от спуска с холма, Билл продолжал:

— Не стоило мне говорить с вами именно здесь. Для меня это несчастливое место. Когда-то я потерял тут одну ценность — в сотне ярдов от этого холма. А вот теперь потерял вас.

— И что же такое вы потеряли? — едко поинтересовалась Милли. — Девушку, поди?

— У меня не было никакой девушки, кроме вас.

— Тогда что же?

Билл ответил не сразу:

— Я сказал, что меня ранили. Да, это так. Два месяца я понятия не имел, на каком я свете. Но хуже всего было то, что какой-то подлый ворюга обшарил мои карманы и, как я подозреваю, снискал себе почет, предъявив копию секретных немецких бумаг, которые я тогда раздобыл. И прихватил с собой также золотые часы. И то и другое я забрал с тела немецкого офицера, лежавшего на ничейной полосе.

Мистер и миссис Уильям Дрисколл поженились следующей весной и отправились проводить медовый месяц в машине, превышавшей размерами автомобиль короля Англии. В ней имелось две дюжины свободных мест, поэтому они, раскатывая по дорогам Франции, обсаженным серебристыми тополями, подсаживали к себе в попутчики многих притомившихся пешеходов. Последние, впрочем, всегда занимали сиденья сзади, поскольку беседа на переднем сиденье для посторонних ушей не предназначалась. Тур молодоженов пролегал через Лион, Авиньон, Бордо и прочие менее населенные пункты, каких нет в путеводителе.