Онлайн чтение книги Нунивак
16. ПРОЩАНИЕ С НУНИВАКОМ

Таю не скоро пришлось выйти в море на промысел. Высокие волны обрушились на берег, соленая пыль долетала до лагуны. Ураган кидался на новые дома, гремел железными листами крыш, стучался в окна, выл в печных трубах. По утрам мачты радиостанции блестели от инея, антенные провода казались серебряными.

Когда выпал первый тихий день, несколько вельботов отправились в Нунивак, чтобы вывезти оставшиеся семьи.

Встретив на берегу друга, Утоюк укоризненно заметил:

— Едва дождались… Думали, забыли совсем про нас.

Пока шла погрузка имущества переселенцев, Таю поднялся по обледенелой тропе к покинутому своему жилищу. Дверь была заколочена. Таю постоял у каменной стены и пошел дальше, поднимаясь на левую седловину. Несколько раз оглядывался назад. С каждым шагом расширялся горизонт.

Открылся вид на острова, а за ними в туманной дымке едва виднелся высокий мыс принца Уэльского. Где-то там живет Таграт… Видел бы брат, как стали жить его земляки. Нунивакцы, переселившиеся в «Ленинский путь», вели себя так, как будто всю жизнь жили в деревянных домах, спали на кроватях, готовили пищу не на кострах, а на русской плите. К новому укладу жизни быстро приноровились даже старики. Матлю переменил одежду и щеголял в новом костюме. Однажды Таю зашел к нему посмотреть, как живет старик. Пришел он рано утром. Отворив дверь в комнату, Таю едва не наступил на спящего старика. Матлю лежал на полу, высунув в раскрытую дверь голову. Перед его лицом скулила во сне собака. Таю тихонько заглянул в комнату. Старуха лежала под полуоткрытым окном, а у противоположной стены стояла аккуратно заправленная кровать, по виду которой нетрудно было догадаться, что на неё ещё ни разу не ложились…

Таю поднимался выше. Он давно не был здесь, на кладбище своих предков. Вдали от людских глаз, в небольшой ложбине лежали останки умерших. Могилы представляли собой отгороженные небольшими камнями площадки священной земли. Внутри оградок лежали разрозненные кости, черепа, по которым невозможно было узнать, кому они принадлежат. Но рядом виднелись знаки, которые могли не только сказать, кто здесь похоронен, но даже рассказать, как жил человек.

Вот разломанный винчестер, рядом — наконечник гарпуна и деревянная груша с острыми зубьями. Здесь похоронен охотник. Таю даже может сказать кто. Чуть поодаль лежит гармонь с полуистлевшими мехами. Нунивакцы до сих пор не могут забыть игру талантливого мальчика, сына Мытыхлюка. Полярники подарили мальчику гармонь, и он быстро выучился на ней играть. Но недолгой была радость родителей мальчика. Он свалился со скалы и разбился насмерть. По обычаю около его тела положили его любимую вещь… Бусы, кроильные ножи, палки для выделывания шкур указывали на могилы женщин.

Таю остановился возле одной из них. Вот кроильный нож и палка. Он их нёс, когда хоронили мать. Теперь от неё осталась только кучка белых костей, и даже черепа нет. По старым поверьям выходило, что если долго стоять возле могилы близкого человека и упорно думать о нем, можно услышать его голос, поговорить с ним. Таю не верил в это. Он же коммунист! Но в эту минуту, когда он навсегда покидал родное селение, оставлял могилы своих предков, ему захотелось услышать голос матери и сказать ей последнее прости. И атеист Таю стоял с обнаженной головой и слушал.

В камнях шептался ветер. И — чудо! Таю послышалось, что он слышит полузабытый материнский голос. Слова невозможно разобрать, так она тихо говорит… Таю с усилием тряхнул головой. Не хватало ещё, чтобы он во всё это поверил! Ветер превратился опять только в ветер. Таю нахлобучил кепку и стал спускаться вниз, осторожно ставя ноги на обледенелую тропу.

Ещё с высоты он услышал странный шум на груженых вельботах. Он остановился и явственно различил громкий женский плач, усиленный собачьим воем.

Мужчины тоже были угрюмы и смотрели в сторону. Таю подошел к Утоюку.

— Все готово?

— Все, — ответил Утоюк, сильно моргая и оправдываясь. — Ветер дует прямо в глаза.

Заревели моторы, вплетая металлический вой в женские рыдания и собачий вой. Всё быстрее и быстрее удалялся родной берег. Таю почувствовал, что какая-то посторонняя частичка катится по его щеке. Он поднес палец и ощутил теплую слезу…

Оставленный Нунивак быстро скрылся за мысом. Впереди ждал «Ленинский путь».

Нунивакцы обживались в чукотском селении. Начался учебный год в школе. В бухгалтерии колхоза считали итоги летнего зверобойного сезона. Вельботы всё реже и реже выходили на промысел: мешала погода.

Таю всё ещё надеялся добыть кита, хотя стада уже ушли в теплые воды и можно было надеяться только на беспечность какого-нибудь не слишком расторопного зверя.

Вельбот Таю шёл в открытое море. Погода стояла тихая, но от воды несло холодом. Охотники были в теплых кухлянках и в шапках, руки были всунуты в теплые нерпичьи рукавицы. Мотор пел унылую монотонную песню.

Таю сидел на обычном месте, на кормовой площадке.

Приближалось празднество, а у него ещё не была готова песня. Напев нашептал ему береговой ветер, а слова ложились в него медленно, задумчиво. Может быть, потому, что первая часть её была грустная — расставание с Нуниваком? Он не забыл, как плакали женщины, покидая родной берег, как мужчины прятали свои слезы… Иногда Таю брало сомнение: нужно ли петь о расставании с Нуниваком? Хорошо ли на веселом празднике напоминать об этом? Но не сказать в песне о том, что есть на сердце, — солгать себе и слушателям. А Таю никогда не обманывал ни ветер, давший ему напев, ни слушателей, которые ждали от него правдивого песенного рассказа о своей жизни…

Вторая часть песни о людях, победивших себя. Он будет петь об Утоюке, вернувшем себе боевую молодость, о своих земляках, разгадавших секрет вечной юности. Будет петь о себе, о человеке, который понял, что хозяин счастья эскимоса — сам человек, его собственные руки…

Он будет петь о ветре, звонко стучащем в окна и дарящем новые напевы о счастливой жизни людей…

Разговоры в вельботе не мешали мыслям Таю. Ненлюмкин говорил о колхозной электростанции. Похоже, что он собирается туда переходить… Братья-близнецы Емрон и Емрыкай обсуждают, как уговорить председателя Кэлы, чтобы их переселили в один дом. Есть же такие — двухквартирные называются. Что же из того, что Емрыкай холост? Он не собирается оставаться всю жизнь одиноким.

Таю заметил по направлению к берегу что-то похожее на фонтан.

— Утоюк! — крикнул он с кормы. — Глянь в свой бинокль. Вон туда, напротив водопада Детские слезы.

— Кит! — обрадованно отозвался Утоюк, не отнимая бинокля от глаз. Рукой он показал направление. Таю переложил румпель в другую руку и развернул вельбот. Ненлюмкин прибавил скорость. За кормой закипела вода, от носа пошла крутая волна широко расходясь в стороны.

Братья-стрелки приготовились.

На носу стоял Утоюк с гарпуном, позади него чукча Каврай, недавно взятый в бригаду. Раньше Каврай пас оленей в тундре и сегодня первый раз в жизни так близко видел живого кита.

Утоюк никак не мог выбрать удобного момента, и вельбот едва не наезжал на хвостовой плавник морского великана. Кит нырял глубоко, пытаясь уйти от преследования, но Таю безошибочно направлял вельбот. Вот удар! Воздушные поплавки закачались на волнах. Каврай тут же подал Утоюку запасной гарпун. И второй угодил в цель! Больше гарпунов на вельботе не было. Таю с беспокойством оглядывал горизонт, но никто не спешил на подмогу.

Емрон и Емрыкай развернули противотанковое ружье, и первые пули легли возле кита, взметнув фонтанчики воды.

— Цельтесь ниже позвоночника! — кричал с кормы Таю. — Зачем бьете в голову? Под позвоночник!

Увлекшись охотой, Таю не заметил усилившегося ветра. Волна поднималась всё выше, качала вельбот, и даже таким прославленным стрелкам, как братья-близнецы Емрон и Емрыкай, было мудрено попасть именно ниже позвоночника кита.

Наконец кит в агонии ушел глубоко под воду, потопив с собой пузыри. Когда они появились, Утоюк отер пот со лба и сделал знак Таю, чтобы тот подвел вельбот. Перебирая капроновый линь, Утоюк почувствовал, что кит ещё жив.

Он бросил линь и крикнул Таю:

— Назад, назад! Он еще жив!

Ненлюмкин дернул маховик. Мотор всхлипнул, но не завелся. В эту минуту за кормой взбурлила вода, и Таю вдруг почувствовал себя в воздухе. Это продолжалось на самом деле доли секунды, но охотник за это время успел удивиться своему необычному состоянию, увидеть искаженное от испуга лицо Утоюка и догадаться о том, что его задел хвостовым плавником кит.

Таю упал в воду, и это спасло его. Вода с шумом ворвалась в уши, в глаза наплыл зеленый сумрак. Однако толстая меховая одежда не дала ему сразу пойти на дно. Опомнившись, Утоюк схватил багор и зацепил бригадира за капюшон непромокаемой камлейки.

Только очутившись на вельботе, Таю понял, как он был близок от гибели: ударь кит немного слабее, он бы не перелетел вельбот, а ударился либо о ствол противотанкового ружья, либо рухнул всем телом на деревянные переборки вельбота.

Кит уходил в открытое море. Он волочил за собой пузыри, уже едва видимые в волнах.

— Не догнать его, — с сожалением сказал Таю. — Погода портится. Ненлюмкин, заводи, мотор, поедем обратно.

Ушел кит. Редко бывало так с Таю, чтобы от него уходила добыча…

Вельбот плыл вдоль скалистых берегов. Здесь море вплотную подходило к отвесным скалам, и узкая полоска галечной полосы исчезала под бушующими волнами. Несколько лет назад в сильный шторм испортился мотор на вельботе Таю. Пытались поднять парус, но его изорвало в клочья. Якорь тащился, как простая деревяшка. Пытались на веслах отойти от берега, но и они сломались. Приближался ревущий берег, брызги уже падали в вельбот. Ещё немного — и вельбот ударится о скалы и разобьется вдребезги. И тут Таю увидел водопад Детские слезы. За ним шло небольшое понижение. Сдирая остатки кожи на ладонях, гребя изо всех сил, охотники поставили вельбот против отлогого берега и отдались на волю волн… Спаслись все, но от вельбота ничего не осталось

Таю смотрел на мрачные скалы, и воспоминания о прошлых удачах и приключениях охотничьей жизни смягчали досаду. Низко над водой летели птицы, касаясь концами крыльев холодных волн. Это были последние, запоздалые стаи. Кончилось лето. Таю глянул вперед и увидел ледяную полосу на горизонте. Это уже был настоящий лед, а не отражение его на небе.

— Лёд! — крикнул стоящий на носу Утоюк, обязанный докладывать обо всём примечательном на пути вельбота.

— Вижу, — коротко ответил Таю. — Всё. Больше уже в море не выйдем. Кончилась навигация в Чукотском море.

— Смотрите — «Морж»! — крикнул Утоюк.

Сначала все подумали, что гарпунщик увидел зверя. Но это был почтовый сейнер. Он мчался впереди ледяного поля, убегая от него. Проплывая мимо вельбота, Миша Павлов увидел на руле Таю и дал три продолжительных гудка сиреной.

— Морское приветствие! — важно сказал Емрон.

В селение пришли под вечер. Сильный прибой с шумом накатывался на берег. Волна, шипя, бежала чуть ли не до угольных куч.

В такой прибой вытащить на берег вельбот — большое искусство.

Таю развернул вельбот носом к берегу и удерживал его в таком положении длинным кормовым веслом. Ненлюмкин вытащил мотор из колодца, чтобы сберечь винты. Утоюк готовил причальный конец. Он привязал тонкий легкий капроновый линь к толстому канату. Сложив линь наподобие лассо, он с силой бросил его на берег. Линь подхватили и потащили. Выбрав тонкий конец, стоящие на берегу охотники схватились за толстый канат, прочно прикрепленный к вельботу.

Таю стоял на корме, сжимая в руках большое рулевое весло, и ждал самой высокой волны. На её гребне он собирался въехать на берег.

— Идёт, идёт! — закричали на берегу охотники.

Таю оглянулся и увидел волну. Она шла на вельбот. Её высокий гребень обламывался и шипел, подбираясь к вельботу. Таю встал на ноги и, почувствовав, что волна подхватила на могучую спину вельбот, крикнул на берег:

— То-гок!

— То-гок! — отозвались на берегу и бегом потащили толстый канат.

Вельбот стремительно понесся вперед, не выпуская из-под себя волну. Когда она откатилась обратно, вельбот остался на сухом месте. Охотники попрыгали на мокрый, утрамбованный водой песок и схватились за борт: пока волна не вернулась, надо оттащить вельбот на безопасное место.

Только дома, снимая мокрую одежду, Таю почувствовал страшную усталость. Он едва переоделся, съел мяса и выпил чашку чаю, похожего вкусом на травяной отвар: доктор запретил ему пить крепкий чай. Ему хотелось прилечь, отдохнуть, и он чуть не поддался искушению. Но показать себя больным — значит снова попасть под строгий контроль доктора Вольфсона. Таю через силу встал и накинул на себя непромокаемый плащ.

— Ты куда? — спросила жена.

— В правление схожу, — ответил Таю.

— Ты же устал, отдохни, — умоляюще сказала Рочгына. — Целый день в море был.

— Охотник, вернувшийся без добычи, не должен себя считать усталым, — жестко оборвал жену Таю и вышел из дому.

Тьма спускалась над селением рано. Вспыхивали окна домов и уличные лампочки, установленные в оживленных местах: возле школы, магазина, конторы правления, клуба.

Ветер свистел в проводах. Таю чувствовал его силу по громким ударам волн, глухо доносящимся с берега. В такой ветер никто бы не осмелился выйти на улицу в Нуниваке. А здесь люди ходят как ни в чём не бывало, только отворачивают лицо от холодного дыхания подошедших льдов.

В правлении было так накурено, что дым из раскрытой форточки валил как из трубы. Народ толпился в коридоре, в комнате, где стоял стол и сейф председателя. Разговор шел о вывозке приманки для пушной охоты и поездке в оленье стадо колхоза. Кроме морского промысла и звероводства, колхоз «Ленинский путь» занимался оленеводством и имел большое стадо, которое давало больше половины дохода. Оленье мясо охотно покупало русское население, геологические партии и промышленные предприятия.

Кэлы сидел в расстегнутой рубашке перед разостланной на столе картой угодий колхоза.

Емрон смотрел на карту из-за его плеча и восхищался:

— Территория целого государства! Два моря омывают колхозные земли — Чукотское и Берингово!

— Вот здесь одно наше стадо, а другое на берегах озера Коолен. Для того чтобы забросить продовольствие во все стада и одновременно выбросить подкормку, надо послать трактор вместе с санями. Земля в тундре уже подмерзает. На обратном пути заберете оленеводов, пожелавших принять участие в осеннем празднестве. С вами пойдет тракторист Иван Шипкин, — говорил Кэлы, обращаясь к Емрону.

— Ты это куда собираешься? — спросил Таю своего стрелка.

— Посмотреть живого оленя! — весело ответил Емрон. — Никогда не видел.

— А верно, — задумчиво сказал Таю. — И я ведь не видел ни разу живого оленя. Сколько лет прожил! Видел железную дорогу, вертолеты и самолеты, большие пароходы, подводные лодки, всех морских зверей, начиная от тюленя и кончая китом, а нашего чукотского оленя не видел. Кэлы, я тоже хочу поехать в стадо!

— С удовольствием пошлю, — просиял председатель. — Пусть наши новые колхозники посмотрят, какое богатство бродит по тундре!

После Таю пожелали поехать в тундру чуть ли не все эскимосы. Кэлы засмеялся и сказал:

— Весной, когда подойдут стада к морю, устроим специальную экскурсию для всех желающих

За несколько дней до выезда в стадо Таю проснулся спозаранку и вышел из дому. Снег ровным слоем покрыл землю. Был ещё ранний час, и людских следов почти не было. Море молчало. Таю удивился непривычной тишине и спустился на берег. Лед сплошным полем покрыл поверхность моря. Ледяной панцирь колыхался, как грудь великана: ещё не раз сломает его подледная волна, искорежит полыньями, торосами, ропаками. На прибрежных скалах появилась ледяная корка, и мелкая рыбка вэкын примерзла к камням. Таю поднял рыбку, очистил ото льда и, разломив, положил её в рот. Зимним холодом наполнился рот, заныли зубы.

Кончилась летняя морская охота. Пройдет несколько дней, и по окрепшему морскому льду в поисках тюленей выйдут охотники, снаряженные по-зимнему. В удачливые дни лед избороздят тропки, проложенные меж торосов следами вороньих лапок, снег покроется пятнами свежей тюленьей крови.

Но одной тропинки не будет. От Нунивака до движущегося льда будет лежать нетронутая снежная целина, без единого человеческого следа… Зато тропа, идущая к «Ленинскому пути», станет намного шире…

Таю и Емрон никогда не были на таком большом расстоянии от морского берега. Трактор шел по всхолмленной тундре, покрытой первым снегом. Несколько раз Таю ловил себя на мысли, что тундра, покрытая снегом, напоминает ему зимнее море: только нет здесь остроконечных торосов и светло-голубых махин айсбергов.

За трактором тянулась широкая колея, как след вельбота на гладкой воде. Но в снегу, вспаханном гусеницами, можно ещё было видеть убитые морозом ягоды морошки, пожухлую траву, сорванные с ножек шляпки грибов…

Впервые в жизни Емрон и Таю сидели спиной к морю, и чем дальше они уходили в тундру, тем больше сердца их наполнялись новым чувством, чувством сыновней любви к этой огромной земле, которая простиралась вокруг них. Не успевали они перевалить один холм, как впереди вставал другой. Синяя стена дальних гор с каждым днем приближалась, и через четыре дня трактор вместе с санями очутился у подножия хребта. За перевалом должно было быть колхозное стадо.

Перед подъемом на перевал тракторист осмотрел машину. Он обнаружил какую-то неполадку и сказал, что придется заночевать здесь.

Уже наученные трехдневным опытом Таю и Емрон быстро поставили палатку и разожгли в ней примус, поставив на него чайник. Тракторист Иван Шипкин возился на морозе с машиной. Иногда он забегал в палатку и хватал голыми ладонями горячий чайник. Емрон предлагал ему свою помощь, но тракторист отказался, сославшись на то, что поломка незначительная. К ночи он починил машину. В этом убедились лежащие в палатке эскимосы, услышав громкое тарахтение двигателя.

— Всё! — удовлетворенно сказал Иван Шипкин, вползая в палатку. — Починил. Поспим — и в дорогу!

Тракторист пил чай, макая в кипяток затвердевший как камень хлеб и мечтая вслух о теплом сеновале, на котором так приятно спать в душную летнюю ночь.

Таю слушал его и дивился человеческой непоследовательности. Казалось, понятно, что любит Иван Шипкин, о чём мечтает, но почему-то он по своей воле живет на Севере, мерзнет, проклинает мороз, но не едет отсюда в свои теплые края, где есть замечательный сеновал.

— Холодно тебе здесь, — сказал Таю, подбираясь к тому, чтобы посоветовать Ивану Шипкину переменить климат.

— Холодно! — согласился тракторист.

— Наверное, у вас там, где есть теплый сеновал, тоже тракторами землю обрабатывают? — осторожно осведомился Таю.

— Факт! — ответил Иван. — Тракторами. Я же до армии в МТС работал. Потом в танковой части служил. Привык к машине, вроде бы родственником стал ей.

— Трудно тебе здесь, — продолжал Таю. — Поехал бы к себе домой. Там всё-таки не так холодно.

Иван отставил жестяную кружку.

— То есть как это поехать домой?

— Работа там легче, — сказал Таю.

— Да вы что, дед, как это мне можно отсюда уехать? Я тут, можно сказать, только и силу собственную почувствовал, узнал, что может Иван Шипкин. Нет, пусть едет другой, а меня от Севера не оторвать.

— А что жалуешься? — недоуменно сказал Таю.

— Сам не пойму, — пожал плечами тракторист. — Обычай здесь такой. Многие жалуются…

— И ругают нашу землю, что она холодная, такая-сякая, — перебил тракториста Таю. — Что ты сделаешь человеку, который будет при тебе ругать твою родную мать или невесту? Что ты с ним будешь делать? Сочувствовать?

— А верно! — почесал темными пальцами голову тракторист. — Как это я не подумал? Извини, земляк… Вот дурья башка! Болтаешь иногда всякие глупости, и лень задуматься над словами, которые говоришь! Тьфу!

— Трудно любить нашу землю, — продолжал Таю. — И ещё труднее обмануть её любовью…

Ложились поздно. От дыхания на брезенте палатки появилась ледяная пороша. Она падала мелкими снежинками на лица спящих.

Утром прилетел вертолет. Он сел рядом с палаткой, разбудил мотором путешественников.

Летчик Петренко радостно поздоровался со всеми: он всех знал, и его хорошо знали.

— Не нужна ли какая помощь? — спросил он тракториста.

— У меня всё в порядке, — ответил тракторист. — Сегодня собираюсь быть в стаде Клея.

— А я туда лечу, — сказал Петренко. — Мы облетываем все оленеводческие бригады: вожу медицинских работников. Таю, а вы не хотите полететь в стадо на вертолете?

— С удовольствием, но не могу оставить тракториста и Емрона. Кэлы меня назначил старшим, — ответил Таю.

— Летите! — в один голос сказали Емрон и Иван Шипкин. — Мы как-нибудь уж доедем на тракторе. Не беспокойтесь, всё будет в порядке.

— Ну, если так, полечу на вертолете, — сказал Таю. — Когда ещё представится такая возможность?

В кабине вертолета, загруженном ящиками с медикаментами и какими-то аппаратами, было тесновато, но Таю уступили место возле окошка.

Завертелись лопасти, и тяжелая машина сначала повисла над тундрой, а потом полетела, оставив под собой трактор с санями и две человеческие фигурки, размахивающие шапками.

Тундра разворачивалась перед Таю, как большая картина, нарисованная талантливым художником-великаном. Это уже не была однообразная заснеженная холмистая равнина, а горный хребет, перерезанный долинами рек, угрюмыми ущельями.

Скалы то надвигались вплотную к машине, то убегали, стараясь стряхнуть с себя трепетную тень вертолета. Полет продолжался недолго, и Таю откровенно об этом пожалел, когда машина опустилась возле небольшого кочевого стойбища, состоящего из деревянного домика на полозьях и двух переносных яранг.

Клей радостно встретил гостей.

— А разве трактора не будет? — спросил он, здороваясь с Таю.

— Петренко захватил меня, — ответил Таю. — А трактор сегодня прибудет. Следом идет.

— Скорее бы, — сказал Клей. — Наши пастухи соскучились по тюленьему и моржовому мясу, жаждут полакомиться итгильгыном.

— Полные тракторные сани везем самых разных вещей, — сказал Таю. — Там найдется и чай, и табак, и итгильгын, и моржовое мясо. А пока вам придется обнажить свои торсы и показаться врачам.

— Товарищ Мухина, — взмолился Клей, увидев врача. — Вы же нас совсем недавно осматривали… Когда мы были на берегу.

— Значит, ещё раз надо, — сказала высокая женщина с мужественными чертами лица. — Задуют зимние пурги, до вас не добраться тогда… Хочу быть уверена.

Пока шел медосмотр, Таю знакомился со стойбищем. Домик на полозьях служил, видимо, и медпунктом, и клубом, и общежитием для зоотехника и учетчика. Остальные пастухи жили со своими семьями в ярангах. Таю знал, что у каждого пастуха на центральной усадьбе, в «Ленинском пути», есть хороший дом. Но не станешь жить на два дома, а оленевод пока не может обойтись без семьи в тундре.

Стадо находилось примерно в километре от стойбища. Олени паслись в широкой долине, уже скованной льдом реки. Издали стадо казалось огромным серым одеялом, расстеленным на снегу. Гигантское «одеяло» меняло свои очертания, передвигаясь по долине.

Клей первым показался врачу и вышел из домика. Он вызвался проводить Таю до стада.

Оленевод легко шел по снегу. Шаг у него был пружинистый, прыгучий. Таю по привычке, приобретенной долгими годами ходьбы по льду, осторожно ставил ногу на снег, как бы пробуя его прочность.

Клей рассказывал Таю о летовке стада, о будущем маршруте зимней кочевки.

— Скоро мы будем отсюда далеко, — говорил Клей. — И на тракторах нас не достать тогда. Будет прилетать Петренко. Хороший летчик. Знает, где искать стадо…

Стадо приближалось. Уже можно было отчетливо видеть отдельных оленей. Они с подозрением смотрели на приближающегося Таю большими выразительными глазами.

Таю хотел подойти вплотную к оленю, но рогатый отпрыгнул от него, метнув из-под копыт горсть снега.

— Боится чужого человека, — сказал Таю.

— Олень не собака, — со значением сказал Клей, — он даже своего пастуха не подпускает близко.

— Дикие, что ли? — спросил Таю.

— Нашего чукотского оленя можно назвать диким, — сказал Клей. — Мой дед рассказывал, что они ещё хорошо помнят, как по чукотской тундре бродили стада диких оленей. Вот за этими оленями кочевали чукчи-кочевники, от которых потом произошли мы — чаучу.

— Значит, — заключил Таю, — неизвестно, кто у кого пасется: люди около оленей или олени около людей?

— Вот так, — засмеявшись, подтвердил Клей.

Таю смотрел на Клея, стараясь отыскать в его облике то, что отличает одного человека от другого — по его занятию. В представлении морского охотника оленевод считался счастливейшим на свете человеком: он живет рядом с едой, пасет её. Но если спросить Клея, он бы мог рассказать не одну притчу, рисующую приморского жителя, как беспечного человека, уверенного в том, что стоит ему пойти в море, как он непременно притащит добычу и, наслаждаясь вкусом тюленьего или моржового мяса, не будет мучиться мыслью о том, что уменьшает поголовье зверей в море…

Таю знал, как на самом деле тяжела работа оленевода. И, глядя на Клея, он видел в нём человека, бесконечно влюбленного в родную тундру, в дело, которое досталось ему по праву тундрового жителя.

Обойти оленье стадо оказалось довольно длительной прогулкой. Таю шел вслед за оленеводом, неутомимо вышагивающим по взрыхленному оленьими копытами снегу. Таю не хотел признаваться в том, что ему давно пора отдохнуть: сердце болезненно колотилось, требуя отдыха.

Таю мыслями отгонял боль. Он решил переделать свою песню. Она должна быть другой, непохожей на его другие песни. Прежде всего потому, что он будет петь для людей, которые не только являются для него слушателями, но и товарищами по работе. Новая песня должна быть песней о море, о тундре, о людях, знающих вкус соленого ветра и запах тундровых трав. Она должна не только рассказать, но и научить людей, которые её услышат, по-новому смотреть на жизнь…

Клей и Таю поднялись на небольшой холм, чтобы оттуда напрямик спуститься в стойбище. С холма они увидели трактор. Он уже сползал с перевала, и далекое трудолюбивое тарахтение отчетливо слышалось на большом расстоянии.

Таю и Емрон пробыли у оленеводов три дня. Вместе с пастухами они уходили с утра на пастбище, помогали собирать разбредшихся за ночь оленей, направлять их в долину. Долгими вечерами пастухи и гости подолгу беседовали: у них теперь было о чём поговорить — один колхоз, одни заботы…

На обратном пути Таю был молчалив и погружен в себя. На тракторных санях вместе с ним ехали пастухи на празднество по случаю слияния Нунивака и «Ленинского пути».

Таю снова и снова мысленно пробовал свою песню, и сомнение брало его — споет ли он как нужно? С ним такое редко бывало. Обычно всё, что до этого он пел, нравилось ему самому, и он был уверен, что его песни понравятся и другим — всем, кто любит море и простор…

Но теперь было не так… Это трудно передать словами, но напев и слова должны создать такое настроение, чтобы сердца людей забились чаще, чтобы кровь быстрее потекла по жилам и мысли в голове стали ясными и радостными.

Когда впереди показались огни «Ленинского пути», Емрон обернулся к Таю и сказал:

— А ведь уже близка Октябрьская годовщина. Вот тогда и будет наше празднество.

— Как же иначе? — отозвался Таю. — И наш древний песенный праздник и Октябрьская годовщина — они все народные праздники. Что же их разъединять?