Онлайн чтение книги О дереве судят по плодам
ПОВЕСТЬ О БАШЛЫКЕ

Туркменское село Евшан-Сары я полюбил давно, еще до того, как познакомился с ним.

Вначале нравилось только название. Мне всегда казалось, что в нем, в этом легком названии, таится что-то приманчивое и загадочное. Но что именно? — я, как ни ломал голову, разгадать не мог.

«А не связано ли оно с легендой?» — подумал я однажды. Такое предположение мне особенно было по душе. Дело в том, что я очень люблю легенды, в которых почти всегда есть отзвук какой-нибудь старой драмы или далекого, подернутого дымкой времени, грозного исторического события. Может, поэтому и чудятся мне эти самые легенды чуть ли не в каждом названии города, села, старинной крепости, заброшенного в пустыне колодца.

Вышло так, что я долго раздумывал над тем, что же скрывается за названием села? Даже спрашивал у знакомых. Но никто так толком и не ответил. Разумеется, можно было бы поехать в село и все узнать на месте. Но поездка ради одного лишь названия казалась мне неоправданно легковесной.

Прошло еще немало времени.

И вот недавно, совершенно случайно, я познакомился с молодым поэтом, уроженцем Евшан-Сары. Первый вопрос, который я задал ему, касался названия села.

— Ну, как же мне не знать, что значит Евшан-Сары, — со сдержанной обидой сказал поэт. — У нас ребенка спроси, и тот знает.

Я рад был этому ответу и подумал о том, что вот, теперь-то наверняка услышу настоящую восточную легенду об удивительной истории села. Увы! Поэт не оправдал моих надежд.

— Старики утверждают, — начал он, — что наше село появилось много веков назад. Село делил арык. На одной стороне жил могучий и веселый богатырь. Евшан, на другой — вечно понурый и худой, как кочерга, дайханин Сары. Разница между ними была настолько велика, что даже жители соседних сел знали их в лицо. Вот эти-то двое и дали название нашему аулу!

Поэт рассказывал скучные вещи, но по голосу и блеску глаз я видел, что село свое он любит и гордится им.

— Ну, что бы еще рассказать? — раздумывал он вслух. Помолчал малость. Потом решительно и весело сказал: — Я не ошибусь, пожалуй, если скажу, что это — одно из самых древних и знаменитых сел в долине Копетдага! Сошлюсь на летопись средних веков: даже она о нем упоминает. Можно предположить, что существовало оно и в эпоху парфян, и задолго до них.

Кстати, о Нисе — столице парфян. Занимала она две расположенные рядом крепости на двух крутых останцах, у самой подошвы горного хребта. От нас до Нисы — рукой подать. Если в погожий день смотреть на юг, туда где горы, то можно увидеть и темные холмы, и крепостные стены парфянской столицы. На этих холмах давно уже ведутся раскопки. Надо сказать, что археологам крупно повезло. Они нашли, например, остатки античных зданий, ритуальные кубки из слоновых бивней — ритоны, мраморные статуи, фрагменты керамических изделий. Но самой неожиданной находкой был огромный архив, хранившийся в царских кладовых. Он представлял собою груды черепков битой посуды, в основном кувшинов. На каждом таком черепке был короткий, на непонятном языке текст![1]Язык парфян от начала 1 тысячелетия до н. э. до 5—б веков нашей эры относится к индоевропейской семье языков (иранская группа). Но ученые прочли их, и письмена, молчавшие тысячи лет, заговорили!.. Это были деловые расписки о принятом вине из расположенных поблизости селений. Обмакнув тростниковую ручку в чернильницу с тушью, царский приемщик ставил на черепке свое имя и название виноградника. Таким образом стало известно несколько новых парфянских имен: Михредат, Вахуман, Роштан. Не кажется ли вам, что имя Евшан, уже знакомое нам, весьма напоминает имена парфянских «счетоводов». Были ли данниками парфянских царей и наши предки? Сказать трудно. Но есть основание предполагать, что — были. И так же, как соседи, везли вино ко двору Аршакидов[2]Династия парфянских царей.. Плохого вина, как известно, цари не пьют. Значит, уже и тогда славилось оно. Да и теперь его слава не меньше! Лучшее вино Туркмении, получившее мировое признание и множества золотых медалей на международных выставках, носит имя нашего села. А все дело в винограде. Какой виноград — такое и вино. Уверен, что винограда, который был бы равен нашему по сладости и обладал бы таким же изумительным вкусом, на свете нет. Никогда так высоко не взлетала и слава нашего колхоза, созданного полвека назад. О том, как из самого захудалого, нищего хозяйства он превратился в одно из самых передовых и знаменитых и о том, чьи заслуги в этом особенно велики, можно написать роман, повесть, поэму. Вы ведь тоже — писатель. Может, попробуете написать что-нибудь о нашем селе. Материала так много. И какого!..

Не скрою, последние слова поэта взволновали меня и я в тот же день отправился в Евшан-Сары. Собственно, к этому призывала и народная мудрость: лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать.

Места, более бойкого и оживленного, где расположено село, трудно себе вообразить. Мимо него, сотрясая землю, день и ночь проносятся поезда, катится вдоль сверкающих рельсов плотный поток автомашин.

А за железной дорогой — зеленая стена непроницаемых шелковиц; они наглухо заслонили Евшан-Сары от грохота поездов, от изнуряющего солнечного блеска и желтого заводского дыма.

…Многие машины — с грузом и без груза, — проскочив дорожный переезд, въезжают под арку колхозных ворот и мчатся по светлой бетонной полосе, обсаженной кленами и туей. В обе стороны от этого зеленого коридора, за сплошной шеренгой деревьев — каменные дома длинных и ровных улиц.

Такие же деревья обступили и белое здание колхозного правления. У самого входа — портретная галерея передовиков — так выглядит здесь доска Почета. Я долго вглядывался в каждую фотографию, выставленную на ней, прочитывал под ними каждую подпись и вскоре убедился, что и портреты могут рассказать о многом.

Застенчиво и лукаво смотрели на меня с доски Почета юные доярки, работницы птицефабрики и томатно-консервного завода. Там же я увидел продубленные всеми ветрами пустыни сухощавые, почти черные лица чабанов, веселые взгляды овощеводов, конюхов, трактористов, агрономов, мирабов, стригалей, виноградарей. Что ни лицо — то профессия, судьба, биография. Доска Почета говорила о том, что Евшан-Сары — это уже не то село, жители которого когда-то ковыряли землю деревянной сохой — омачом и вечно изнывали от жажды, жизнь их в корне изменилась и даже колхоз все чаще называют по-новому, более емко и справедливо: аграрно-промышленный комплекс. Короче говоря, доска Почета подстегнула мое любопытство.

Было еще довольно жарко. Отойдя от портретной галереи, я вошел в здание колхозного правления, где было прохладно, уютно и тихо. В коридоре справа я увидел дверь с золотой табличкой, которая вела в кабинет председателя.

Бегенч Ораков стоял за столом и с кем-то разговаривал по телефону. Я бегло окинул его кабинет. Он был просторен, но без «излишеств»: стулья вдоль стен да стол посредине. Позже выяснилось, что обширен он не ради того, чтобы польстить самолюбию башлыка[3]Башлык — от слова «баш» — «голова», председатель, главный. и не ради того, чтобы кому-то пыль в глаза пустить, а в силу необходимости: каждый вечер на планерки здесь собирается не меньше пятидесяти бригадиров, заведующих фермами, работников птицефабрики, томатного завода, механизаторов, транспортников, строителей, специалистов сельского хозяйства.

Бегенч Ораков был в небольшой аккуратной шапке из дорогого сура, цвет которого менялся каждую секунду и был неуловим.

Оракову было под пятьдесят. У него хороший рост, крепкие борцовские плечи и проницательный взгляд больших карих глаз. Одет он был в просторный костюм из светлой ткани, казавшийся слегка мешковатым. Этот костюм, давно уже ставший традиционным для всех колхозных руководителей, состоял из пиджака о накладными карманами и брюк, заправленных в брезентовые сапоги.

Мне показалось, что Ораков собрался куда-то идти и не ушел лишь потому, что его задержал телефонный звонок.

Поговорив по телефону, он снял шапку, опустился в кресло и сразу стал похожим на легендарного героя гражданской войны Григория Ивановича Котовского — такой же, как у комбрига, высокий лоб и такая же круглая, чисто выбритая голова.

Председатель молча смотрел на меня, ожидая, когда я начну разговор. Я выложил все начистоту, сказав, что приехал в колхоз, чтобы написать небольшой очерк для одного местного журнала. Меня интересуют люди и сдвиги в экономике колхоза.

— А за какой период? — тихо спросил Ораков.

— Мне хотелось бы взять время между двумя пленумами ЦК: мартовским и последним, состоявшимся в июле.

— Значит, вас интересует работа колхоза, примерно, за четырнадцать лет. Правильно я вас понял! — башлык внимательно посмотрел на меня и слегка улыбнулся.

— Совершенно верно.

— Хорошо. И сколько же вы собираетесь у нас пробыть?

— Тут многое будет зависеть от вас, Бегенч Оракович, как будете рассказывать. Конечно, хорошо бы управиться часа за два…

— К сожалению, этого маловато, — озабоченно произнес председатель. — Потом, вы знаете, я спешу: мне срочно надоев райком, а оттуда в Совет Министров. Так что на меня прошу не обижаться.

Он встал, надел шапку и добавил:

— А можно сделать так: пока я езжу, вы познакомитесь с колхозом. А к вечеру встретимся, поговорим.

В поездке по колхозу меня сопровождал заместитель председателя Аннанур Ураев — человек средних лет, коренастый. Одет он был очень скромно: в какие-то серенькие простые брюки и полосатую сорочку. Такого же серого цвета была на нем и летняя шляпа. Словом, ничего начальственного, руководящего в облике Ураева не было. Строгими были только острые, с приподнятыми уголками раскосые глаза, которые говорили о сильной воле и твердом характере зампреда.

— Итак, яшули[4]Яшули — уважаемый, так обращаются к старшему по возрасту., куда? — уже сидя в машине, обратился ко мне Аннанур.

— Куда хотите, — ответил я, — на ваше усмотрение.

— Давай к горам! — скомандовал он шоферу.

Выехав из колхоза, мы пересекли железную и асфальтированную дороги и взяли строго на юг. Когда автомашина покатилась вдоль глухого забора, ограждавшего завод, навстречу выплыл скромный белоснежный домик, обнесенный низким дувалом.

— Видите этот домик? — спросил Аннанур.

— Да. А что?

— Тут мельница была… Водяная.

— Водяная?! — удивился я, потому что для водяной мельницы место тут самое неподходящее: не было ни реки, ни малейшего намека на то, что она когда-то здесь протекала. — А что за речка была, на которой стояла мельница?

— Карасув. Это она крутила мельницу и давала литров пятьдесят воды. Столько же — соседнему хозяйству. А теперь ничего не дает.

Речка Карасув. Что я о ней знаю? Где-то я читал, что эта горная речка была довольно многоводной. Она поила поля и виноградники предгорного села Баир, давала жизнь столице парфян и окружающей местности. От Копетдага она уходила на север более чем на сто километров, и в древности на этом пути возникло несколько крупных поселений: Овадан, Гулзада и Джейтун.

Река переменила русло, и жизнь там заглохла.

— А теперь откуда берете воду? Ведь ее вам теперь нужно гораздо больше, — спросил я.

— Из канала берем, из скважин берем. Но больше — из канала, — ответил Ураев.

Разговор о воде воодушевил моего спутника.

— Я уже сказал, что мы имели пятнадцать скважин. Ну, что это для нашего хозяйства! На таком пайке все бы у нас засохло. Но у нас есть канал — он проходит по нашей земле. Канал, яшули, это все! Это великое счастье!.. Теперь никто не скажет, что воды не хватает. Есть у нас и перспективы для роста. Теперь мы берем из канала чуть ли не полтора кубометра в секунду!

В это время газик остановился и я онемел от изумления: ослепляя глаза, передо мной сверкало безграничное кружево синеватого, как февральский снег, металла. Это был тепличный комбинат, занимающий площадь в несколько гектаров. Сооружение было невысокое — не выше трех-четырех метров, — но потрясало своим изяществом, блеском, стройностью белоснежных конструкций. Оно чем-то напоминало молодой, в серебристом инее, березовый лесок, озаренный солнечными лучами. Эти лучи уже полыхали на наклонных стеклах прозрачной кровли комбината, разделенного надвое прямым коридором. Сужаясь, он уходил куда-то далеко-далеко… С каждой стороны коридора — просторные делянки для выращивания огурцов и томатов, где с успехом может работать небольшой трактор.

Где-то в глубине комбината, в трепетном синеватом свете, взлетали и рассыпались золотые искры электросварки — строительство предприятия еще продолжалось, хотя все его детали уже стояли на месте.

В одном из пролетов я встретил начальника комбината Ивана Ивановича Анищенко. Насквозь прокаленный солнцем, легкий, подвижный, с темным загаром на живом худощавом лице, он не уходит со стройки до позднего вечера. С этим загаром контрастировала и казалась ярче синева его глаз.

О том, как нелегко построить крупное предприятие, какие тут преграды приходится преодолевать, Анищенко готов рассказывать бесконечно.

— Взять хотя бы котлы, — говорил Иван Иванович. — Нам нужны четыре котла для тепличной котельной. Заказали их в Белгороде. И что же! Прошло несколько лет, а котлов так и не прислали. Куда мы только не писали!… Бумаги, наверно, извели не меньше пуда. И гонцов-толкачей посылали.. А завод до сих пор тянет резину: не отказывает и котлов не присылает.

Иван Иванович замолчал и слегка наклонил голову.

— Впрочем, зачем я об этом, — резко махнул он рукой и выпрямился. — Ведь все равно комбинат мы пустим, и о наших трудностях даже никто потом не вспомнит!

— Как это… без котлов хотите пускать? — спросил я Анищенко, несколько удивленный его оптимизмом.

— Нет, без котлов нельзя! — сказал Иван Иванович. — Зимой в теплицах должно быть тепло, как летом: не ниже 30 градусов. Поставим временные. Штук шесть. Найдем и поставим. Словом, приезжайте в январе, угощу вас свежими огурцами и томатами! И к столу ашхабадцев дадим тонн пятьсот-шестьсот. Но это лишь когда комбинат выйдет на полную мощность!..

И еще одну приятную новость узнал я от Ивана Ивановича. Рядом с тепличным комбинатом колхоз решил построить оранжерею. Значит, появится новая отрасль — цветоводство. Отрасль нужная. Ведь до сих пор торговля цветами находится в руках частников, заламывающих за них бешеные цены, особенно в зимнюю пору и ранней весной.

Услышав слово «оранжерея», я тут же представил себе удивительной яркости бесконечный ковер цветов и косо падающий на них сквозь прозрачную кровлю солнечный свет. Я даже ощутил воздух этой оранжереи — влажный и чистый, как после дождя. И в этом влажном воздухе мне чудились свежие запахи цветущих примул, фиалок, гвоздик, горьковатый аромат хризантем, неповторимое благоуханье чайных роз.

От тепличного комбината мы проехали до лимонария. Хотя до него можно было бы пройти пешком.

Лимонарий — это сад под стеклом. Сад нежный, капризный. Летом он боится жары, зимой — морозов. Поэтому на лето рамы над ним едва ли открыты наполовину. А зимой их даже утепляют и пускают по траншеям тепло парового отопления. Нелегко вырастить подобный сад. Но еще труднее получить высокий урожай. Все это испытал не раз старый агроном, создатель колхозного лимонария Анатолий Иванович Бородин.

Спустившись по ступенькам, мы путешествуем с ним по лабиринту траншей, занятых лимонными деревьями. Каждое из них обильно осыпано плодами зеленого цвета. Но придет декабрь, и каждый плод нальется солнечной желтизной и будет похож на маленькое светило. На некоторых деревьях будет до трехсот и более таких солнц!

Седой, грузный, белобровый Анатолий Иванович неспешно движется по лимонарию и с гордостью показывает свое детище. Иногда он останавливается перед каким-нибудь особо выдающимся питомцем, и я вижу, как агроном прищуривает в улыбке свои добрые голубые глаза.

— Вам бы, дружок, весной приехать, — хлопает меня по плечу Анатолий Иванович. — Какое здесь благоуханье!.. На целом свете нет растения, которое бы издавало такой же приятный, сильный и нежный аромат, как цветущий лимон. Иногда я думаю, что самые волшебные запахи не стоят этого аромата. А чай с лимоном!.. Вот и прощаешь этому саду все его капризы и сюрпризы, и ухаживаешь за ним, как за малым дитем.

Короткий проезд на машине — и мы на колхозном огороде. Ничем не огороженный, он раскинулся вдоль горного кряжа широкой и длинной полосой. Среди лопушистой светло-зеленой листвы много было свежих, изогнутых полумесяцем огурцов.

Рядом с огуречным полем — помидоры. Кругом — ни души. Видать, недавно урожай сняли и поля опустели. Даже сторожа под навесом, где обычно высятся штабеля желтых пустых ящиков, не было. А над широкой долиной, над живым и щедрым ее изумрудом спокойно сияло солнце, синели горы. Только самая близкая к долине гора была бурая, вся в глубоких и резких морщинах и казалась такой сухой, изнывающей от жажды, что при взгляде на нее становилось сухо во рту.

— А теперь куда? В урочище Овадан? — спросил Ураев перед тем, как сесть в газик.

Я не возражал, и мы помчались на север.

Интересного на нашем пути было много, и ничего не хотелось пропустить.

За селом дорога надвое разделила рыжую от песков и пожелтевших трав степь. На некоторых участках дороги дымился битум, лежавший кучами среди ровного песчаного простора. Кое-где его уже старательна утюжил дорожный каток. Потом по обеим сторонам проселка возникли хозяйственные постройки: слева — коровники и птицефабрика, справа — конюшни. Неподалеку от конюшен, на старом темно-синем люцернике, от которого исходил теплый, медовый запах, паслись стреноженные кони. Заслышав шум мотора, они вскинула головы и, навострив уши, долго провожали нас любопытными взглядами.

Через некоторое время вдали показался высокий, в белых султанах камыш, выросший вдоль длинного земляного вала. Порывистый ветер бросал его в разные стороны, клонил чуть ли не до земли, после чего он долго не мог успокоиться — раскачивался и шумел. Я увидел узкий, едва заметный просвет в стене камыша. Когда мы подъехали вплотную, машина, раздвинув этот просвет, круто наклонилась вниз, и в тот же миг коснулась зыбкого понтонного моста, из-под которого с шумом вырывалась широкая лавина воды, кинувшая нам в глаза ослепительный солнечный блеск. Только теперь я понял, что мы пересекаем Каракумский канал.

Противоположный берег был круче. Взбираясь на него, наш газик, точь-в-точь, как лошадь, вдруг поднялся на дыбы и, оттолкнувшись от понтонов задними колесами, резко выскочил на берег.

И снова — степь, и снова — песок, поросший жесткими желтыми травами.

И в этой просторной степи на самом горизонте постепенно начал всплывать, все увеличиваясь в размерах, какой-то странный оранжевый полукруг, напоминавший восходящую луну.

— Что это? — спросил я Ураева.

— Овадан-депе, — ответил он. — Красивый холм. Это как раз то место, куда мы едем.

Холм и в самом деле оказался красивым. Когда мы подъехали к нему совсем близко, он был оранжевым, почти красным, как осенний лист. «Это потому он такой, — пояснил Аннанур, — что весь — от верхушки до подножья — облеплен выгоревшими за лето кустами «птичьего глаза». Но посмотрели бы вы на него весной!.. — не скрывая гордости, добавил Аннанур. — Понимаете? Кругом — песок, а холм зеленый-зеленый, как кусок малахита. Красиво!

Мы поднялись на его вершину. Отсюда, как на ладони, я увидел озаренную мягким предзакатным солнцем необъятную ширь Копетдагской долины. Гор уже не было видно: они слились с туманно-серым небосклоном и на этом фоне едва различался игрушечный корпус цементного завода с его ленивым, пущенным по ветру, дымком.

Рядом с холмом, метрах в двухстах от него, строился поселок виноградарей. Двумя ровными рядами стояли уютные белые коттеджи. Поселок раскинулся на краю обширного виноградника, который в будущем займет тысячу гектаров. На новом винограднике, набирая силу, созревал целинный урожай. Словно солдаты в строю, стояли кряжистые кусты. Каждый напоминал охапку широких, с красивым вырезом, листьев, уже заметно тронутых красноватой ржавчиной осени. Между листьями — длиною чуть ли не в локоть — висели гроздья винограда. Прозрачные ягоды плотно прижаты друг к другу. И каждая ягода — в золотисто-нежном загаре, и каждая, как мёд, как маленькое чудо природы!

В окрестностях холма буйно разросся бурьян, волнисто лежал песок. Трава и песок… Это они хотели предать забвению память об урочище Овадан-депе — память о сказочном его плодородии, его истории и людях, когда-то населявших эти места.

Но песок и трава оказались бессильными перед памятью людской.

— Уже не раз, — сказал Аннанур, — я убеждался в том, как мудры и дальновидны старики. Ведь это они твердили все время, что лет двести назад вокруг Овадан-депе кипела жизнь. И знаете, оказались правы. Слыхали вы что-нибудь об открытии наших бульдозеристов? Нет? А ведь это они подтвердили правоту почтенных аксакалов!

— Однажды недалеко от холма, — продолжал свой рассказ Аннанур, — механизаторы делали планировку под виноградник и новый поселок. И вдруг… когда слой земли был срезан — открылся целый склад огромных кувшинов. Это были древние хумы для хранения вина, сушеного винограда, пшеницы и ячменя.

В другой раз механизаторы наткнулись на старое кладбище. Мы сообщили об этом ученым. Они осмотрели кладбище и сказали, что люди в Овадан-депе жила еще в бронзовом веке — пять или шесть тысячелетий назад, что воду давала им речка Карасув. Вот такие дела…

Весь холм был усеян черепками битой посуды. И каждый из них — красных, розовых, серых, желтоватых и даже синих — обладал какой-то странной гипнотической силой. Помимо воли их хотелось поднимать с земли, долго разглядывать, ощупывать и гладить, как бы ощущая прикосновение к себе минувших времен.

Вглядываясь в черепки, я легко представил себе и древнего мастера-гончара. Вот он, худой и черный от загара, склонился над гончарным кругом, и под живыми, смуглыми, как глина, тонкими пальцами, кружась, вырастает то пиала, то чаша, то кувшин. Вокруг стриженной головы — белая повязка, предохраняющая мастера от полуденного зноя. Темное лицо и тело в каплях пота.

Где-то рядом с мастерской — печи для обжига. Цвет кувшина после обжига становится ярче — розовым или красным, как закат. Его щелкали по крутому боку и он отзывался приятным мелодичным звоном.

Сложив изделия на арбу, мастер вез их на базар.

Но настало время, когда погасли гончарные печи и кануло в вечность имя мастера, а от звонких его изделий остались лишь черепки. И все же связь с тем далеким временем не оборвалась. Вот оно, связующее времена звено — осколок кувшина, который я держу в руке. С внутренней стороны он гладок, как стекло, а с внешней — шероховат, как ладонь безвестного мастера.

«Интересно, а как выглядел этот холм тогда, тысячи лет назад?» — подумал я, оглядываясь вокруг. И хотя жилья на нем уже не сохранилось, я был уверен, что когда-то на холме возвышался замок. Прочный, как скала, этот замок горделиво гляделся в глубокие воды широкого рва. В стенах замка — узкие окна и бойницы. И если взглянуть в одно из окон на юг, то наверняка можно было бы увидеть и синюю полоску гор, и палевую степь, и виноградники, а ближе к замку — кривые улицы города, плоские крыши домов, людей — пеших и конных, навьюченных ослов и пеструю базарную площадь.

Аннанур Ураев, походив немного по холму, подошел ко мне и сказал:

— А знаете о чем мечтает наш башлык?

— Нет.

Блеснув золотыми зубами, Ураев широко и добродушно улыбнулся:

— Контору поставить на этом холме, Какой обзор!.. А воздух?.. Чистый, пустыней пахнет!

— Неплохо задумано, — соглашаюсь я с ним, и еще раз бросаю взгляд на новые дома, что выстроились невдалеке. Похожие на белых птиц, они, казалось, вот-вот поднимутся и улетят. И невольно подумалось о будущем этой земли, когда она наполнится новой жизнью, неузнаваемо преобразится и будет верно служить человеку, принося ему щедрые дары.

…Бросив осколок, я сбежал с холма. Ураев спустился чуть раньше и стоял рядом с машиной. Когда я подошел к нему, он оглянулся по сторонам и негромко сказал:

— Все, что видели мы: новый комбинат, лимонарий, наши поля, виноградники — во всем заслуга башлыка, его инициатива. А сколько из-за этой своей инициативы он горя хлебнул, сколько врагов нажил!

— Кто же это?

— Ай, кто же еще! Свои, конечно!..

— Так расскажите об этом…

Ураев снова улыбнулся:

— Конечно, я мог бы рассказать, но лучше, если Бегенч расскажет сам.

В колхоз мы возвратились к вечеру. Густой туман, закрывавший горы, рассеялся, и теперь на фоне желтой зари они выступили в виде четкого лилового силуэта, над которым в тусклой зелени небосклона мерцала первая звезда.

Ораков был у себя, в своем просторном кабинете. Он сидел один, как бы слившись с тишиной, и читал газету. Рядом, на столе, лежала его шапка из сура. На ее темном, шоколадном фоне отражались блики какого-то переменчивого цвета. То они светились золотом, то незаметно наливались слабой синевой, то начинали искриться и сверкать, подобно мерцающим звездочкам жемчуга или каплям утренней росы. Читая эти строки, вы, возможно, скажете: «Надо ли писать с таким восторгом о шапке? Это же — мелочь!» Правильно: мелочь. Однако мелочи бывают разными. О многих действительно писать не следует, но иная бывает настолько красноречива, так глубоко раскрывает сущность какого-нибудь явления или человека, что одна стоит самых подробных и длинных описаний.

Вот так и в данном случае. Шапка — мелочь, конечно, но рассказать она может о многом. Например, о том, что любовь к красоте, ко всему гармоничному, прекрасному — главная черта в характере моего героя, его кипучей деятельной натуры. Я хорошо это понял, когда поездил по обширным владениям колхоза. Где бы я ни был: в шумном детском саду или в траншеях лимонария, на огромном овощном поле или в гулком цехе консервного завода, на чистых, обсаженных деревьями улицах села, или на полевом стане, высоком, добротном, устланном мягкими кошмами, — всюду я видел отпечаток этой любви к красоте, строгому порядку, отпечаток незаурядной личности колхозного вожака, его твердой направляющей воли. Даже в оформлении Доски показателей, щитов наглядной агитации, портретной галереи лучших людей — даже в этом были видны отличный вкус, изящество, красота.

— Нет, нет. Вначале не до этого было. Не до красоты, — признался Ораков, вспоминая прошлое своего колхоза. — Надо было срочно поднимать экономику, укреплять дисциплину и решать массу других вопросов.

Сказал и надолго замолчал, как будто и говорить больше не о чем.

Оракова я видел впервые, и мне показалось, что человек он замкнутый, немногословный, и при всем моем усердии его вряд ли удастся разговорить. Тогда я задал ему один из самых тривиальных, но едва ли не самых надежных журналистских вопросов о том, были ли в его работе трудности?

— Еще бы, — негромко ответил Ораков. Подперев лицо ладонью, он помедлил немного и начал свой рассказ. Меня поразила его откровенность. О чем бы он ни говорил, он не сглаживал «острых» углов, не скрывал правды, как бы она ни была сурова и горька. Несмотря на то, что все уже было в прошлом: бессонные ночи, усталость, первые успехи, борьба с тайными и явными противниками — это прошлое все еще продолжало его волновать. Рассказывая о нем, он старался говорить ровно, без «особых эмоций», но это не всегда удавалось. Нередко — помимо своей воли — он «срывался» и резко изменял тон повествования.

Самый первый, самый серьезный в своей жизни «университет» Бегенч Ораков прошел в родном колхозе, по соседству с Евшан-Сары. Поступая сюда, он не имел ни специальности, ни жизненного опыта. Это и послужило основанием, чтобы принять его на должность рядового овощевода. И даже в этой должности он поначалу чувствовал себя неуверенно, боялся, что не справится с нормой, что будет в числе отстающих, а о самом овощеводстве думал как о самом скучном занятии в мире.

А вышло иначе. С нормой он справлялся, а знакомые с детства поля, на которых росли такие же знакомые огурцы, капуста и помидоры, нравились ему теперь во много раз больше, чем когда-либо. Бегенч увидел, что только теперь открылась ему во всем великолепии их неповторимая, близкая сердцу красота. Ему нравился запах пашни, истлевшего навоза, запах пролетающего над полями упругого ветра, вид нежной, беззащитной рассады и работа под жарким солнцем. Нравилось ухаживать чуть ли не за каждым ростком, освобождая его от сорняков, вредных насекомых, вносить удобрения и поливать. Нравилось наблюдать, как эти ровные чистые поля со строгими рядами растений, политые потом бригады, с каждым днем становятся все выше, гуще, красочней, веселей.

И, наконец, уборка урожая. Автомашины, груженные овощами, уходят в город, к покупателю. И если кто-то, покупая овощи, говорил о них доброе слово, Бегенч знал: это доброе слово сказано и в его адрес.

Нет, Бегенч не только не отставал от других, но старался их опережать. Он работал с каким-то веселым воодушевлением и присматривался к опыту именитых, быстро накапливал знания и лет через пять-шесть, перед тем как уйти на срочную службу, мог бы, пожалуй, держать экзамен на агронома. Односельчане хорошо знали Бегенча, любили его за трудолюбие, прямой и открытый характер, за строгость к себе и другим. В то же время он был человеком исключительно скромным, даже застенчивым, а от этого замкнутым, немногословным.

И неизвестно, как дальше сложилась бы судьба Бегенча, если бы, вернувшись из армии, он остался в колхозе, тем более, что уходить отсюда не собирался. Но получилось так, что к этому времени в Берземине очень нужен был заведующий складом сельского потребительского общества.

Руководители Берземинского сельпо долго искали надежного человека. И, наконец, нашли. Их выбор пал на Бегенча Оракова.

Товарный склад, доставшийся Бегенчу от его предшественника, находился не в лучшем виде. Углы помещения заросли паутиной, пол — грязью и мусором. Товары сваливались куда попало и как попало. И немало надо было потратить сил, чтобы потом в этом хаосе отыскать товар и пробиться к нему.

Под стать складу выглядели и сами работники. Люди далеко не старые, они заросли щетиной и не носили спецодежды, а ходили во всем старом, рваном, грязном и мятом. Взгляды грузчиков и других работников были мрачнее осенних туч. Судя по этим взглядам, работа им не нравилась и никто ею не дорожил. Скажи: «Брось!» — и бросят, уйдут.

Примерно через месяц здесь все изменилось. Склад блистал чистотой. Товары были уложены аккуратно и со вкусом. Грузчики, одетые в новенькие синие спецовки, приветливо улыбались и работали с подъемом. Товар, доставленный с торговой базы, они сгружали и укладывали на отведенное место так бережно и осторожно, словно это был не товар, а тяжелобольной, которому грузчики боялись причинить смертельную боль.

Даже воздух изменился. Он складывался из запахов тех товаров, которые были сложены на обширной площади квадратного пола и на длинных стеллажах вдоль стен. Чего тут только не было! Тут тебе и мануфактура, и мотоциклы, и запасные части, и заморские пряности, и фрукты, и изделия кондитерских фабрик, и предметы домашнего обихода — всего не перечислишь. И все это богатство, созданное талантом и руками многих тысяч людей, все это абсолютно новое, чистое, свежее источало неповторимый запах новизны.

Что же предпринял Бегенч, чтобы добиться этой перемены?

Вроде бы ничего особенного. Если не считать двух-трех небольших бесед. Обычно эти беседы проходили во время обеденных перерывов. Работники склада и даже, бывало, некоторые сотрудники сельпо присаживались к столу, доставали съестные припасы и начинали закусывать, а после — привольное чаепитие и неторопливый разговор.

Так было и сегодня. Когда все пообедали и принялись за чай, Бегенч сказал, что не перестает удивляться искусству поэтов, которые казалось бы из самых простых, обыкновенных слов складывают поразительные стихи и песни, доставляющие такое наслаждение уму и сердцу. Но быть поэтом, — добавил Бегенч, — можно, оказывается, в любом деле, даже… в нашем, складском. Если товары, что здесь находятся, сложить как следует, то и они могут радовать человека не хуже стихов.

Все внимательно выслушали Бегенча, кое-кто даже согласился с ним, но к делу по-прежнему относились небрежно, кое-как.

В следующий раз разговор зашел о счастье. Тут равнодушных не было.

— Я уверен, — сказал Ораков, — что любовь вы считаете самым большим счастьем на свете.

— Само собой! — уверенно и дружно ответили грузчики. — А ты что?.. Не согласен?

— Нет, не согласен.

— Вот как! Почему?

— А вот почему. Возможно, любовь и в самом деле большое счастье — я спорить не хочу, — да слишком короткое. Пройдет молодость — и любви как не бывало: то ли в дружбу превращается, то ли в привычку. А то, говорят, и этого не остается. Жаль, конечно, но тут ничего не поделаешь. Что же происходит? — чуть громче сказал Бегенч. — Пока юноша и девушка не познакомились, они, естественно, друг другу чужие. Когда они встретятся и справят свадьбу, они — самые близкие на свете люди. Начинается их счастье. Но как бы сильно сердца не пылали любовью, каким бы прочным не казалось счастье, ветер времени все равно их остудит.

— Это ты из книжек взял или слыхал от кого? — ехидно усмехаясь, спросил самый молодой из грузчиков.

— И от людей слыхал, и в книжках читал, — спокойно ответил Бегенч. — Да ведь и сами не с закрытыми глазами живем. Есть и собственный опыт.

Наступило долгое молчание. Все о чем-то сосредоточенно и напряженно думали.

— Ну, хорошо. Ладно. Допустим, любовь проходит. Это понятно, — слегка волнуясь, сказал один из рабочих, человек уже пожилой и степенный. — Какое же счастье, по-твоему, самое надежное?

— Работа! — ответил Бегенч.

— Шутник же ты! — смеялись грузчики. — Ну какое же это счастье, работа?

— Какое? А такое, которого на всю жизнь хватает, до последнего взгляда на мир.

Грузчики попритихли и Бегенча больше не перебивали.

А он продолжал:

— Скажем так: отними у человека работу. Что получится из него? Жалкий бездельник, достойный самого глубокого презрения! Потому что — это пустой человек. К тому же безделье — источник всех пороков. Бывает, что иному работа не нравится. Так бывает. Но нет плохой или хорошей работы, все от человека зависит. Если он с душой к ней относится, она приносит ему самое высокое счастье. Работа — это творчество, наслаждение. А как вы относитесь к ней? Так себе… шаляй-валяй. День прошел — и слава аллаху! Такая работа счастья не принесет.

Дошла ли речь Бегенча до сознания грузчиков, сказать трудно. Но то, что она не прошла бесследно, — это бесспорно.

Была заслуга Оракова и в том, что он преградил в магазины сельпо дорогу товарам, не пользующимся спросом покупателя.

Произошло это таким образом.

Заключением договоров на товары и заказами их на оптово-универсальных базах — этих мощных артериях розничной торговли — в сельпо занимались два человека: товаровед и заведующий торговым отделом. По долгу службы они часто бывали на складе и каждый раз Бегенч напоминал им, чтоб они заказывали на базах только нужные, ходовые товары. Вначале работники сельпо снисходительно относились к этим напоминаниям, но прошло какое-то время и первым не выдержал товаровед.

— Ты что все учишь нас, как будто мы дети, — упрекнул он Бегенча с заметным раздражением.

— Я не учу, а прошу, — дружелюбно ответил Бегенч. — Я не хочу, чтобы плохие товары годами валялись на складе и зарастали пылью.

— Но откуда ты взял такие товары? — вскипел заведующий отделом, человек нервный, с больным самолюбием, никогда и ни в чем не признававший себя виновным. — Где они? Ты просто врешь!..

— Как это… вру? — возмутился Бегенч, — Идемте, покажу…

Чуть ли не час бродили они втроем по складу. Когда вышли оттуда, лица спутников Бегенча так раскраснелись, как будто только что они побывали в финской бане.

— Ну и что! Ну, есть они! — все еще кипел заведующий торговым отделом. — Сам же виноват! Товары, дорогой, надо рекламировать. Реклама — двигатель торговли.

— Но если товар никому не нужен… Зачем же его рекламировать? — стоял на своем Бегенч. — Это так же бесполезно, как порочную девку выдавать замуж — все равно никто не возьмет. И все же многие товары я рекламирую, особенно те, которые в этом действительно нуждаются.

— Например? — спросил заведующий торговым отделом. — Назови хоть один…

Завскладом не заставил себя долго просить и рассказал о недавнем случае, когда с базы понавезли ему уйму зубной пасты. Он не знал, куда ее девать. Тогда одного хорошо знакомого завмага, приехавшего за товаром, попросил, чтобы тот как можно больше взял этой пасты, Но завмаг, весело усмехнувшись, стал отказываться:

— Мне план надо делать, А на такой мелочишке разве сделаешь план?

— Нет, не сделаешь. Но для плана возьми что-нибудь дорогое, — предложил Бегенч. — Скажем, мебельный гарнитур, холодильники, телевизоры, стиральные машины. Заботясь о плане, мы не должны забывать и о росте культуры на селе. А она, как известно, начинается с зубной щетки и туалетного мыла. Если паста не пойдет, разрекламируй. Поручи это продавцам, и все будет в порядке.

— Интересно, что же им говорить? — прикинулся завмаг несведущим. — Если, мол, зубы будешь чистить пастой, то изо рта, как от цветка, будет исходить благоуханье. Так что ли?

— Можно и так, — согласился Бегенч. — Но это не все.

— Что же еще?

— Неплохо бы напомнить людям, что когда зубы чистишь пастой, у них появляется яркий жемчужный блеск, который так украшает улыбку человека, особенно женщин. Но дело тут не только в улыбке, — все более воодушевляясь, говорил Ораков. — Дело тут серьезнее, чем мы думаем. Тот, кто чистит зубы, у того они крепки до старости. Если зубы крепкие, здоровые, то и желудок в отличном состоянии. Это тысячу раз доказано медициной. А если это так, то человек будет долго и весело жить. Ну, кто же откажется от пасты, если это средство для долголетия!

— Все! Убедил! — закричал завмаг. — Забираю пасту целиком.

— Вот что значит реклама, — смеялся Бегенч. — Но на всю не рассчитывай. Надо и другим выделить. А то-получится: где густо, а где пусто.

Крупных споров с работниками сельпо у заведующего складом было немало. И оставляли они горький осадок, но делу помогали: больше стало нужных товаров, веселее пошла торговля. Пайщики были довольны. Они хвалили Бегенча. Его имя стало популярным.

…Проходит несколько лет, и судьба снова делает поворот, взваливая на Бегенча новую, более тяжелую ношу, как бы желая его испытать на прочность: по силам она или, сделав шаг-другой, он рухнет под ней?

Нет, Бегенч не падал. И даже не спотыкался. Принимая ношу за ношей, он шел как будто налегке. Может, порою и трудновато было, но виду не показывал.

Этот новый поворот в судьбе Оракова произошел в тот год, когда пайщикам Кызылкалинского сельпо надо было избрать нового председателя. Относительно кандидатуры особых разногласий не было. Оракова избрали единогласно. Однако кое-кого смущала его молодость. Дескать, не оперился еще. Как бы, мол, дров не наломал. Но скептикам дали решительный отпор, напомнив о заслугах Бегенча.

К тому же времени оказалась вакантной и должность председателя Берземинского сельпо. Женщина, занимавшая эту должность, с работой не справлялась, и во время выборов на новый срок ее кандидатура не прошла. Руководители областного потребительского союза попросили Бегенча временно возглавить и Берземинское сельпо. Таким образом, Ораков очутился на двух стульях. Но сидеть на двух стульях не только неудобно, но и тяжело. Бегенч почувствовал это сразу, как только сел на них. Дело в том, что в каждом сельпо на него возложили большую материальную ответственность. Кроме того, каждый день приходилось решать сложные и нудные вопросы, связанные с финансированием. И хотя Кызыл-кала и Берземин находились на близком расстоянии друг от друга, Бегенч буквально разрывался между ними, едва успевая выполнять свои обязанности.

Так продолжалось с полгода. Но работать дальше о такой нагрузкой он не хотел. Улучив свободную минуту, Ораков зашел к руководителям облпотребсоюза и потребовал, чтоб его разгрузили.

— Хорошо. Разгрузим, — сказали в облпотребсоюзе. — А что потом?

— Как что? Выбрать председателя…

— Ищем, брат. Ищем! Да ведь где найдешь такого, чтоб по всем статьям пайщиков удовлетворял? Такие, брат, на дороге не валяются.

— Тогда… знаете что, — осторожно начал Бегенч, совершенно не надеясь, что его предложение будет принято, — тогда я посоветовал бы из двух сельпо сделать одно.

— Гениально! — в один голос воскликнули руководители облпотребсоюза. — Гениально!..

Вскоре были назначены выборы председателя. Пайщики Берземинского сельпо единодушно выбрали Бегенча Оракова.

Бегенч энергично взялся за дело. Он старался, чтобы все торговые предприятия сельпо выполняли план товарооборота, следил за режимом экономии кооперативных средств, добивался рентабельной работы торговых предприятий, берег кооперативную собственность. Особое внимание уделял более полному удовлетворению населения в товарах массового спроса.

Полнее удовлетворять спрос…

На первый взгляд это дело нехитрое. Товаров сейчас много. И наших, и зарубежных. Завози — и торгуй: будет тебе и план, и покупатель будет доволен. Но нужды сельского покупателя не так-то легко удовлетворить, особенно на товары, пользующиеся широким спросом, например, такие, как азиатские чайники, пиалы, женские платки, ситец, бязь, заграничная мебель, серванты, машинные ковры. Попробуй достань их!

Возглавляя сельпо, Бегенч старался, чтобы и таких товаров хватало. Он предусматривал их при заключении торговых договоров с оптовыми базами. И строго следил, чтобы базы полностью выполняли свои договорные обязательства.

А просьбы пайщиков!..

Вдруг кому-то срочно понадобились чугунные печи, кому-то — фляги, кому-то — цистерны, кому-то — котлы. В магазинах их нет, а они нужны дозарезу. Куда податься. Идут к Бегенчу: «Выручи». И он выручал. Садился в машину — хотя мог бы послать своего заместителя — и ехал на поиски заказанных товаров. Если не было на базах, складах — заказывал в городе, на предприятиях, но пайщиков не подводил.

В сельском потребительском обществе работали сотни специалистов, рабочих и служащих. Бегенч сам подбирал кадры и редко ошибался в людях. Продавцы, повара, кладовщики, хлебопеки, принятые им, работали с душой, преданно любили свою профессию. Бегенч видел, как быстро молодеют села, как на месте старых, глинобитных домов и мазанок вырастают светлые особняки для колхозных семей. Отживали свой век и темные, ветхие клетушки для магазинов. Взамен надо было строить просторные торговые центры из стекла и бетона, полные света, удобные для работы.

Сельпо уже строило их. Для этого были у него и средства, и типовые проекты. Но дело подвигалось плохо: то рабочих не хватало, то материалов.

Тогда к участию в строительстве сельских магазинов, кафе и столовых Бегенч привлек колхозы. Он призывал башлыков не жалеть средства. Правда, не все откликнулись на его призывы. Кое-кто к ним отнесся недоверчиво, с оглядкой.

— Ишь, хитрый какой! — говорили скептики, — Ты построй ему магазин, а он потом в сельпо и заберет его!

— Что же тут страшного? — говорил на это Бегенч. — Деньги-то вы все равно за стройку получите и с магазином будете. Прямая выгода.

Однако большинство колхозов поддержало Бегенча. Благодаря этому намного расширилась торговая сеть на селе и еще выше поднялись показатели финансово-хозяйственной деятельности сельпо. Ясно, что это не могло пройти незамеченным, и Оракову присваивают почетное звание «Отличник советской торговли».

Итак, у Бегенча есть все: слава, почет, уважение. Только бы и работать теперь на ниве кооперативной торговли, приумножая ее успехи и еще выше поднимая свой авторитет.

Но судьба, как нарочно, делает новый крутой поворот…

Однажды Бегенчу позвонили из Ашхабада и попросили приехать в один из директивных органов республики. Назначили время приезда и назвали человека, к которому он должен попасть на прием. Этим человеком был Аполлон Иванович Громов. Бегенч ни разу с ним не встречался и знал его лишь понаслышке да по тому высокому посту, который он занимал. Однако звонок из Ашхабада озадачил Бегенча. Он понимал, конечно, что вызывать по пустякам его не станут. «Интересно, все же, зачем я ему? — терялся в догадках Ораков. — А может, анонимку кто настрочил?» — вдруг заключил Бегенч. Эта мысль терзала его всю дорогу, пока он ехал в столицу. Он морщился от этой мысли, как от резкой кислоты или зубной боли, но ничего поделать с нею не мог. При этом ни страха, ни волнения он не испытывал. Зачем волноваться! Вины за собой он не чувствовал. Его проверял уже и народный контроль, и разные ревизоры.. Но ничего компрометирующего никто не обнаружил. Так что… вроде бы все в порядке. Но как знать! Мало ли что может взбрести кому-нибудь в голову! Возьмет да и накатает анонимку. Из-за зависти или по злобе. Вот и доказывай потом, что ты не верблюд. И Бегенч никогда еще так страстно не презирал анонимщиков, как теперь. Он был убежден, что за каждым их письмом скрывается самая подлая, гнусная личность, вызывающая в его душе невыразимое чувство отвращения.

…Встреча произошла в точно назначенное время. Из-за большого письменного стола навстречу Оракову вышел высокий, хорошо одетый мужчина. Он был старше Бегенча, но все еще выглядел крепким, подтянутым, энергичным. В его густой русой шевелюре не было ни одного седого волоса, а на широком худощавом лице — ни одной крупной морщины. По смелому взгляду небольших серых глаз, твердо сжатым тонким губам и приветливо-повелительному жесту руки, с каким Громов пригласил Бегенча присесть к столу, Ораков понял, что хозяин кабинета человек с «характером», а предстоящий разговор будет серьезным и важным.

Беседа началась с вопросов Громова о состоянии торговли на селе и о работе Берземинского сельпо. Бегенч отвечал бойко, непринужденно. О! Тут врасплох его на застанешь! Хотя сразу же сообразил, конечно, что заданные Громовым вопросы — это лишь прелюдия к главной теме разговора, ради которого он и приглашен.

Когда Бегенч закончил свой рассказ, его собеседник снова спросил:.

— А в колхозах вашего сельпо часто бываете?

— Бываю, но не часто, — ответил Ораков. — Чаще башлыки приезжают сами. И каждый — с просьбами; что-нибудь достать, в чем-нибудь помочь, выручить.

— И выручаете?

— Приходится…

— Правильно делаете, — улыбнувшись, поддержал Громов. — Выручать надо. — И, неожиданно изменив тему разговора, спросил:

— Ну, а что вы знаете о колхозе «Октябрь» Анского района?

Ораков даже вздрогнул: «Вот, видать, откуда анонимка-то», — мелькнула у него догадка.

— Я хотел сказать, — пояснил свою мысль Аполлон Иванович, — знакомы ли вы с положением дел в этом хозяйстве?

После этого вопроса у Бегенча отлегло от сердца.

— Как же! Конечно, знаком — ведь мы же соседи, — сказал Ораков, повеселев. — Знаю, что колхоз ни планов, ни обязательств своих не выполняет. И так уже, по-моему, давно…

— А почему?

— Да как вам сказать… Особого интереса я к этому не проявлял. Но слышал, что с башлыками там… что-та не ладится. То один приходит, то другой…

— Да… К сожалению, это так, — тяжело вздохнув, признался Громов. — Башлыки там действительно меняются часто.

И надолго замолчал.

— Ну, а вы, вот вы, к примеру, — заговорил он снова, но теперь уже напористо и энергично, — вот вы не смогли бы перейти в этот отстающий колхоз и помочь ему подняться на ноги? Ведь только там, на месте, и можно будет разобраться в причинах его хронического отставания…

— Справлюсь ли? Не слишком ли высоко вы оцениваете мои скромные способности? — возразил Ораков. — Ведь за решение той задачи, которую вы ставите передо мной, брались многие и, как известно, никто из них так и не достиг намеченной цели. Не ожидает ли и меня такой же бесславный провал? Тем более, что я — работник торговли и с сельским хозяйством давно уже не связан.

— Но вы были связаны! И не один год, — сказал Громов и в его голосе явственно зазвучала упрямая нотка. — Я уверен, что вы еще не забыли, как выращивают овощи и неплохо разбираетесь в животноводстве.

Бегенч пожал плечами.

— Да! Вы должны знать сельское хозяйство. Без этого нельзя, — продолжал Громов. — Но кроме этого вы должны уметь руководить людьми, работать с ними, А для этого необходимо наиболее полно проявить те качества, которые заложены в вас природой и воспитанием: настойчивость, терпение и трудолюбие.

— И откуда у вас такие сведения? Достоверны ли они?

— Я мог бы ответить так: земля слухом полнится, — потеплевшим голосом ответил Громов.

— А разве у тех, кто раньше руководил колхозом, таких качеств не было? — спросил Бегенч. — Ведь их чуть ли не двадцать человек было!

— Представьте себе, — снова перешел на суховатый тон Аполлон Иванович, — никто из них такими качествами не обладал. Если бы было иначе, колхоз давно бы процветал и купался в славе!

Бегенч понимал, что предложение директивного органа относительно перехода в отстающий колхоз — это важное партийное поручение и, вместе с тем, высокое доверие, которое оказывают не каждому.

И Ораков согласился. Ему хотелось не только выполнить это поручение, выполнить успешно, может быть, с блеском, так, чтобы оправдать оказанное доверие, но и проверить себя, свои силы в деле, за которое он брался впервые. Насколько оно было сложное, большое это дело, тогда он вряд ли представлял. Знал лишь об одном — будет нелегко. Были и сомнения: справится ли? Но Громов мягко и быстро заглушил их обещанием оказывать всяческую помощь и поддержку. Однако к этому обещанию Бегенч отнесся с недоверием. И, может, даже не к нему, а к возможности воспользоваться им. Ему казалось, что подобные обещания даются в том случае и с той лишь единственной целью, чтобы кого-то воодушевить или успокоить. На самом деле человек всегда должен быть самостоятельным и рассчитывать только на себя.

Вскоре после той, памятной для Оракова, встречи с Громовым кандидатура Бегенча была рекомендована общему собранию колхоза «Октябрь», и колхозники избрали его своим башлыком. Произошло это незадолго до мартовского Пленума ЦК КПСС.

Ораков знал, что в колхозе он встретится с серьезными трудностями и что будет их немало. Его мучило и другое: почему за сравнительно небольшой срок в колхозе сменилось так много председателей? В чем дело? В башлыках ли только? Или кто-то им мешал, ставил палки в колеса? Ведь просто так, без особой на то причины, никто бы из колхоза не ушел. Это ясно. «Ах, если бы знать об этом хоть что-нибудь! — думал Ораков еще до того, как занял председательское кресло. — Скольких ошибок, промахов, неудач можно было бы избежать!»

Однако на вопросы, так волновавшие Бегенча, могла ответить только жизнь. Он убедился в этом сразу, как только приступил к исполнению своих нелегких обязанностей.

А начал он с того, что попросил в сельсовете справку о составе населения, проживающего на территория села. Хотелось узнать, сколько здесь колхозников, механизаторов, чабанов, служащих, учащихся, учителей, сколько во владении каждого семейного хозяйства скота, приусадебной земли, личного транспорта; сколько людей занято производством продуктов сельского хозяйства и сколько таких, которые только числятся членами колхоза, а сами давно уже утратили с ним всякую связь.

Справка была неутешительной. Она показала, что большинство жителей села в колхозных делах не участвуют. Очень многие из них живут исключительно за счет приусадебных участков — меллеков и домашнего скота, торгуя на рынке молоком, яйцами, виноградом, овощами. Многие жители Евшан-Сары были заняты на промышленных предприятиях Берземина. Хотя и в самом колхозе всегда не хватало рабочих рук. Были на селе и совершенно «безработные». В том смысле, что нигде работать не хотели. А жили эти «безработные» на широкую ногу: имели дома из обожженного кирпича, собственные автомашины, закатывали богатые свадьбы, ездили на курорты и веселились.

Потом несколько дней Бегенч знакомился с экономикой колхоза. Внимательное чтение многолетних отчетов он чередовал с поездками по земельным угодьям. И поездки, и чтение отчетов наводили на грустные размышления. Но на другое — при том отношении к общественно-полезному труду, какое сложилось у жителей Евшан-Сары за многие годы, — трудно было рассчитывать.

Колхозная касса была пуста. Надежных источников, из которых она могла бы пополняться, в колхозе не было. Все отрасли сельского хозяйства находились в запущенном состоянии. Урожаи овощей не росли. Объяснялось это многими причинами, но главная из них — в нехватке людей. Вдобавок ко всему набор выращиваемых культур был неоправданно велик — чуть ли не тридцать названий! Надо бы сократить это число раза в три, оставив самые нужные, скажем, такие, как лук, помидоры, капуста, огурцы и еще несколько видов и, таким образом, перейти на узкую специализацию. Но никто об этом не заботился.

Не лучше обстояло и со второй по значению отраслью — животноводством. Молочный скот был так истощен, что на него грустно было смотреть. Коровники развалились. На скотных дворах — непролазная грязь, зловонье! О каких надоях, о какой продуктивности скота можно вести речь?

Увидев столь удручающую картину, Ораков было приуныл. Он долго и мучительно думал о том, с чего же ему начинать? Иначе говоря, он думал о том главном звене, ухватившись за которое, он мог бы вытащить всю цепь. Задача была не из легких: за что ни возьмись, все казалось главным, неотложным.

Итак, за что же браться?

Подумав, Бегенч пришел к простому, но верному решению: собрать членов правления и послушать, что скажут они. Иначе говоря, опереться на коллективный разум, в силе которого он убедился давно. А потом, после обмена мнениями, уже сделать определенный вывод, наметить конкретные действия, а заодно и поближе узнать членов правления: ничто так полно не раскрывает человека, как тот совет, который он дает другому в трудную минуту.

Вместе с приглашенными собралось человек двадцать. Ни одного из них до этого Бегенч не видел.

Оглядев внимательно собравшихся, Ораков негромко сказал:

— Думаю, что вы уже догадались по какому поводу я вас пригласил. Да, не скрою: меня очень волнует бедственное положение, в котором колхоз находится уже немало лет. Но такое положение в одиночку не исправишь. Тут надо действовать сообща. Не зря ведь говорится, халат, скроенный по совету, коротким не бывает. Поэтому давайте решим несколько важных вопросов: что сделать, чтобы колхоз занял достойное место среди других хозяйств? С чего начать эту работу и как успешнее ее вести? Вы люди опытные, и я уверен, что каждый из вас может дать на этот счет немало мудрых советов, которые послужат на благо нашему колхозу. Итак, прошу не стесняться. Кто желает?..

Не успел Бегенч еще закончить фразу, как двое бригадиров, сидевших отдельно у стены слева, — небритые, в грязной, засаленной одежде — вдруг поднялись и, перебивая друг друга, начали что-то говорить. Вскоре один из «ораторов» сел, а говорить продолжал тот, который был толще и выше своего товарища.

— Обидно, товарищ башлык, ай, как обидно, что вы так непочтительно отзываетесь о нашем любимом колхозе, — изобразив на лице горькое душевное страдание, произнес толстяк. Сделал паузу, помолчал. — Я даже не могу понять, — вдруг наигранно повеселев и вздернув плечи, продолжал бригадир, — о каком это бедственном положении вы толкуете здесь? Кстати, о нашем бедственном положении мы давно уже слышим. Многие хотели его исправить. Да зря только порох тратили! Все до единого сбежали и носа не кажут. А нас это положение, между прочим, вполне устраивает. И если его изменить, то, по-моему, только навредишь… Да. Навредишь!

На бригадиров, решивших выступать первыми, Ораков обратил внимание сразу, как только они вошли. Их заметно пошатывало, а воспаленные глаза как-то неестественно ярко блестели.

«Пьяные? На таком собрании?» — подумал Ораков, все еще не веря своим глазам. Но вот они заговорили, и все сомнения отпали. Гром небесный средь ясного неба его поразил бы меньше, чем появление пьяных бригадиров. Вскоре по всему кабинету разнесся запах дешевой забегаловки: табачного дыма, сивухи и еще чего-то кислого. Ораков, ни разу за всю жизнь не державший рюмки в руках и не выкуривший ни одной сигареты, почувствовал приступ морской болезни. Он расстегнул на кителе верхнюю пуговицу, тряхнул головой. Но легче от этого не стало. Тогда он попросил открыть окна и распахнуть дверь. «Какое безобразие!» — негодовал Бегенч про себя, искоса поглядывая на пьяных. Вдруг ему захотелось встать, подойти к ним, схватить одного и другого за шиворот и вытолкать вон из кабинета! В этот же миг он почувствовал, как сердце, сделав несколько тяжелых толчков, вдруг заторопилось, зачастило и кровь отхлынула от лица. «Спокойно, башлык! Тебе не положено волноваться», — приказал он себе и быстро справился с волнением.

А «оратор» пьянел все больше. Озираясь по сторонам мутным взглядом, он нес всякий вздор, едва ворочая языком. Но никто из присутствующих его не остановил. Даже слова никто не сказал в осуждение! Все только криво усмехались да многозначительно перемигивались: посмотрим, мол, чем все это кончится?

Занятый своими мыслями, Ораков холодно смотрел на пьяного и не вникал в смысл ею крикливой, бессвязной речи. Из всей его болтовни ему запомнилось лишь несколько фраз: «Ничего изменять не надо. А если изменишь, то только навредишь». «Ну да. Зачем им перемены? Без них и проще, и легче. Лежи себе на кошме, пей зеленый чай да поплевывай в потолок. Интересно, чье мнение он выражает? Только ли свое? — пронеслось, в голове председателя. — «Впрочем, чего тут гадать? Сейчас все будет ясно».

Кончив речь, толстяк опустился рядом с осоловевшим товарищем. Наступившая тишина как бы пробудила Оракова от раздумий.

— Так… У вас всё? — обратился он к бригадиру. В знак согласия тот мотнул головой и что-то промычал. — Может, скажете еще что-нибудь? Пожалуйста! — ироническим тоном предложил Ораков и окинул взглядом собравшихся. В ответ — то же мотанье головой и невнятное мычанье. — Тогда послушайте меня. Нет, вы, — уточнил Бегенч, указывая на пьяных бригадиров. — Я вижу, что вы не совсем здоровы. Поэтому прошу встать и уйти. А завтра к девяти явиться сюда… Для объяснений.

Бригадиры, немного протрезвев, удивленно уставились друг на друга: «За что, дескать, такая немилость? Что мы плохого сделали?»

— Не заставляйте ждать, — строго предупредил председатель и взялся за трубку телефона. Это подействовало.

Первым поднялся сидевший ближе к выходу. Пошатываясь, он встал по стойке «смирно», резко повернулся налево, даже каблуками прищелкнул, и, выпятив грудь, прошел до самой двери по одной половице. Вот, мол, смотрите: трезв, как стеклышко… а этот самодур башлык гонит меня, невинного. Вслед за ним поднялся и его приятель — такой же тучный и одутловатый, только ростом ниже. Он был пьянее первого и едва держался на ногах. Его кидало из стороны в сторону, словно на корабле, застигнутой жестоким штормом. Продвигаясь к выходу под общий смех и хохот, он то валился на стену, то хватался за головы и плечи тех, кто сидел вдоль длинного стола, стоявшего посередине кабинета.

Когда бригадиры ушли, Ораков снова попросил членов правления высказать свое мнение.

Слово взял заведующий фермой молочного скота, известный на селе краснобай Таган Чорлиев, на редкость морщинистый, худой, безбородый старик. От фермы молочного скота, которой он заведовал, давно уже не было проку. Скот истощен, коровники развалились, удои… Иная коза больше давала молока, чем самая удойная из его коров. Но это Чорлиева не смущало. Когда его припирали к стене и упрекали за равнодушие и лень, он находил тысячи отговорок. И при новом башлыке решил блеснуть своим «красноречием».

— Когда пожара нет, зачем поднимать тревогу? — начал Чорлиев вкрадчиво. — Давайте разберемся, действительно ли наш колхоз в таком тяжелом положении, как заявил здесь уважаемый башлык. Это ложь, товарищи! Почтенный Мурадберды уже говорил, что, слава аллаху, никто у нас с голоду не умер. Живем зажиточно, в достатке. Спрашивается: надо ли что-либо изменять? Я думаю, не надо. Изменять — только время терять. Пусть остается все, как есть. Лучше все равно не будет. Да, да. Не будет!

«Да что они… сговорились, что ли? Одно и то же, слово — в слово!» — с горьким чувством думал председатель, когда и остальные высказывались в том же духе. И зря он так надеялся, выходит, на коллективный разум, на то, что ему подскажут с чего начать работу и как сделать колхоз процветающим, крепким.

Выслушав последнего оратора, Ораков поднялся и холодно произнес:

— Хорошо. Вы свободны.

На лицах собравшихся появилось недоумение, и с минуту никто не двинулся с места. «Как это? Ничего не сказать и: «Вы свободны»?

А что он должен был сказать? Может, кто-то рассчитывал на то, что председатель, возмущенный их пассивностью, нежеланием вести серьезный разговор, начнет горячиться и метать в их адрес громы и молнии? Может, этого они ожидали?

Нет, этого не произошло. После того, как все ушли, Бегенч склонился над столом и стал просматривать какой-то справочник. Подождал, пока проветрится кабинет. Потом, выйдя на его середину, начал прохаживаться вдоль стола. Бегенчу хотелось разобраться, что же произошло на собрании и что скрывается за теми фактами, с которыми он только что столкнулся и которые произвели на него столь грустное впечатление?

Конечно, не надо быть особенно прозорливым, чтобы понять, что члены правления пришли не для того, чтобы оказывать председателю помощь или подавать нужные советы. У них была другая цель: накалить атмосферу собрания, взвинтить башлыку нервы и вызвать его на скандал. При этом весь «огонь» председательского гнева должны были принять на себя пьяные бригадиры — для этого они и напились. Прием этот не нов, но в арсенале «заговорщиков» он, видимо, считался самым эффективным. В самом деле, кого не возмутит присутствие пьяных на собрании? Вскипел было и Ораков, но вовремя понял, что это — провокация и сохранил самообладание. А если бы не сохранил, а если бы ударил по столу кулаком или хуже того — схватил бы пьяниц за шиворот? Тогда все было бы просто: жалоба, куда следует, объяснительное письмо в адрес директивного органа — и уход из колхоза.

Но прием этот не сработал.

Ораков остановился, постоял в задумчивости, и на лице его мелькнула слабая улыбка. «Итак, кто же победил? — спросил он мысленно себя и сам же ответил: «Ты!»

Да. Это была победа. Совсем маленькая, доставшаяся ему ценою огромного напряжения душевных сил, выдержки и стойкости.

Ораков снова принялся шагать по кабинету и с каждым шагом чувствовал, как легче и светлее становится на душе. Он понимал, конечно, что это чувство облегчения наступило от сознания только что одержанной победы и от того, что появилась ясность в представлении своего будущего и отношений с людьми. Кажется впервые в жизни он понял, как хорошо, когда эта ясность есть! Своих противников он видел в лицо. И хотя они потерпели поражение, он был уверен, что с этим они не смирятся. Не сложит оружия и он.

Было уже поздно. Убрав со стола бумаги, Ораков вышел из кабинета. Перед входом в правление, под высокими туями сидел колхозный сторож в чекмене из темно-рыжей верблюжьей шерсти. Это был бородатый солидный старик. Он сидел на скамейке и в полном одиночестве пил зеленый чай. Справа, на той же скамейке, стоял фарфоровый чайник, а слева, приставленный к стене, чернел старинный дробовик. Как только Ораков поравнялся со сторожем, на него повеяло ароматом весны, каким-то особенным запахом земли, распустившихся деревьев, скошенной травы. Этот запах доносил сюда ночной горный ветер. Слышался дружный стрекот сверчков. Где-то вдали вдохновенно, со свистом протрубил осел, лениво лаяла собака. Откуда-то из болотца доносились звонкие лягушиные трели… Эти трели были самыми приятными и самыми успокаивающими из всех ночных звуков на селе. Они как бы утверждали, что в мире — покой и согласие. И так будет долго. Может, вечно. Поэтому забудь про свои тревоги и внимай лишь сладостной ночной тишине, загадочно мерцающим звездам и бесконечному мирозданию. Вдыхая легкую прохладу, Ораков с минуту постоял возле сторожа, потом попрощался с ним и быстро пошел домой. На юге, подпирая небо, чернел Копетдаг. Кривые ухабистые улицы были плохо освещены и казались голыми. И невольно приходили в голову мысли о будущем села, о том, чтобы сделать эти улицы такими же, как в городе — прямыми, чистыми, ровными. И чтобы у каждого дома — небольшой сад, виноградник, огород. Ораков был уверен, что со временем так и будет.

А пока на очереди стояли другие дела — важные и неотложные: весенний сев, борьба за урожай, налаживание всех отраслей хозяйства.

Утром часов в девять кто-то нерешительно постучал в дверь председательского кабинета. Получив разрешение, в него вошли двое солидных мужчин. Ораков не сразу признал в них вчерашних ораторов — такая произошла с ними разительная перемена. На каждом был хорошо отглаженный костюм, свежая сорочка, галстук, новые туфли. Тщательно выбритые лица блестели. Члены правления прошли вперед и сели на вчерашние места. В это время Ораков с кем-то разговаривал по телефону. Ожидая, когда он закончит разговор, провинившиеся бригадиры вздыхали, покашливали и искоса поглядывали на башлыка. Наконец он положил трубку и строго взглянул на ранних посетителей. Встретившись глазами с председателем, они виновато опустили головы.

— Ничего не скажешь!.. Пример вы подаете замечательный, — сказал Ораков, не повышая голоса. — Обычно за это строго наказывают, и вы уже заслужили наказание!

Башлык помолчал немного.

— А теперь я хочу узнать, — сказал он и стиснул пальцы рук, — с какой радости вы напились?

Сидевший ближе к двери бригадир заерзал на стуле и, глядя в пол, глухо пробурчал:

— Сами не знаем. Видимо, шайтан попутал…

— А я думаю, шайтан тут ни при чем, — строго произнес Ораков. — Вы напились с определенной целью, но у вас ничего не вышло. И никогда не выйдет! И если хоть раз еще попутает вас шайтан, знайте: это обойдется вам дороже, чем вы думаете.

Отношения между членами правления и председателем складывались трудно. Он по-прежнему не получал от них ни помощи, ни поддержки. Любую его инициативу или предложение, направленные на расширение хозяйства, укрепление его экономики, они встречали либо ледяным равнодушием, либо насмешками. Особую активность проявлял Чорлиев. Нового председателя безо всякой на то причины он возненавидел чуть ли не с первой встречи. Это и определило их дальнейшие отношения.

Однажды Ораков вынес на обсуждение членов правления предложение об освоении пятидесяти гектаров земли, расположенной к северо-западу от села. Это предложение находилось в полном соответствии с планом развития колхоза и с возросшим спросом городского населения на овощи.

Как всегда, первым взял слово завфермой молочного скота Таган Чорлиев. Он встал, солидно откашлялся и, резко мотнув головой, вдруг ни с того ни с сего разразился диким смехом. Он буквально закатывался от хриплого хохота и долго не мог вымолвить ни единого слова.

Наконец, вдоволь насмеявшись, он вытер выступившие на глаза слезы, пот со лба и устало произнес:

— О-о-ох! Прошу извинить меня за неожиданный смех. Право, не я виноват в этом, а наш уважаемый башлык… Хорошо ли вы представляете себе земли, о которых он толкует, как о целинных? Нет?

Все молчали, ожидая, что скажет Чорлиев дальше.

— Да ведь — это те самые земли, — вдруг окрепшим голосом громко заявил Чорлиев, — которые, как снегом, много лет покрыты солью. Место негодное, солончак. Я знаю: правду скажешь — отца обидишь. Но я скажу правду. Как она ни горька, а все же лучше, чем мед кривды. Так вот, слушай, башлык. Осваивать солончак под овощи ты предлагаешь либо по глупости, либо по молодости лет. Услыхал, что мода на целину и сразу смекнул: «Ага! Давай-ка и мы кое-что освоим. И мы не хуже других, а в своих отчетах, куда следует, напишем об этом. Может, заметят и премию дадут или орден. Но ты не подумал о том, во что обойдется колхозу твоя затея! Конечно, прямо на соль овощи ты сажать не станешь. Значит, те пятьдесят гектаров вначале надо спланировать, вспахать и несколько раз промыть. Подсчитал ли ты, каких денег это будет стоить? Поймите меня правильно. Денег не жалко, когда их расходуешь с умом. Но ведь ни пахота, ни промывка тех земель к жизни не вернут. И ничто на них никогда не вырастет. Даже чертополох! Значит, все средства будут брошены на ветер. Между прочим, это колхозные денежки… Разумно ли это? Хотя такое уже было. И до тебя пытались освоить тот солончак. Но кроме напрасных трат, ничего из этого не вышло. Не выйдет и у тебя. Даже не старайся.

Речь Чорлиева была дерзкой, откровенно оскорбительной. В ней что ни слово, то — издевка, насмешка, укол. Бегенч понял, что это тоже вызов на скандал, проверка его нервов, самообладания. Опять надо было держать себя в узде, не волноваться, не терять выдержки.

Выслушав завфермой, Бегенч сказал:

— Таган-ага, вы упрекнули меня в молодости. Но разве ум не в голове, а в годах? Народная мудрость гласит, что — в голове. Я не собираюсь говорить о себе, Я весь на виду. Скажу лишь о том, что умных талантливых людей у нас много и среди молодых. А на иного глядишь: жизнь прожил, а ума не нажил.

Чорлиев надменно молчал. Он даже демонстративно отвернулся от председателя: мели, мол, что хочешь — мне все равно!

— Но я отвлекся немного, — продолжал Ораков. — Теперь по существу. Ту землю, которую необходимо освоить под овощи, я обследовал сам, а затем со специалистами сельского хозяйства. Действительно, она засолена и производит грустное впечатление. Но земля тут ни при чем, люди виноваты. Это — результат их халатности, лени и, я бы сказал, преступного отношения к земле. И все же, если как следует взяться за тот участок и провести агромероприятия, то я не сомневаюсь…

Чорлиев не дал Оракову закончить фразу. Он вскочил с места, сорвал с головы старую обшарпанную ушанку и завопил таким голосом, как будто его только что ограбили:

— Люди! Вы видите эту шапку? — Чорлиев поднял ее над головой. — В знак того, что я смело выступаю против башлыка и уверен в своей правоте, я бросаю эту шапку под хвост собаке!.. — И выкатив налившиеся кровью глаза, Чорлиев сел на шапку. По местным представлениям, выходка заведующего фермой была равносильна грубому оскорблению, пощечине.

Но председатель отнесся к ней спокойно. Он подождал, когда утихнет смех, поднялся и сказал:

— Что ж, Таган-ага… Народ вы неплохо потешили. Но разве мы для этого собираемся и тратим время? Прошу в дальнейшем быть серьезнее, без фокусов. Здесь не цирк, а колхозное правление.

После Чорлиева выступили другие. Одни настаивали на том, чтобы осваивать участок, и как можно быстрее, другие не менее решительно возражали. Третьи, наиболее хитрые и осторожные, сохраняли нейтралитет.

— Очень жаль, что мнения у нас разделились, — обращаясь сразу ко всем, сказал Ораков. — Как же быть? Может, забыть о целине, плюнуть на это дело? Нет, целину мы будем подымать. Иначе ведь и не докажешь, кто же из нас прав, а кто просто-напросто болтун.

Бегенч болезненно переживал отсутствие единства среди членов правления и их поддержки. Но в проведении своей линии был непоколебим.

А нерешенных вопросов, проблем и просто повседневных дел становилось все больше. Они сыпались на него, как из рога изобилия. Ему все чаще стало казаться, что теперь он очень напоминает легкую былинку, подхваченную бешеным степным ветром, который с утра до вечера крутит ее и с каждым оборотом все быстрее. Бегенч пытается что-то сделать в этой жестокой и беспрерывной круговерти, но уверен, что ничего путного сделать не может, а только мечется и смертельно устает. Еще весна не пришла, а он с восхода и до заката в поле, в парниках: надо проследить за работой трактористов, овощеводов, поливальщиков. Сейчас главное — качество подготовительных работ. От того, как будут подготовлены земли, как будут вспаханы, удобрены и политы, какого качества посадочный материал, — зависит решение одной из самых важных задач полеводства — повышение урожайности овощей.

Думал Бегенч и о строительстве коровников, кошар, о кормах для скота, о подборе и расстановке кадров, о быте колхозников. Мысли об этом не покидали его ни днем, ни ночью, ни дома, ни в рабочем кабинете, ни а пути. А ездить в ту пору приходилось много.

Вскоре после того, как в Гяурскую степь пришел Каракумский канал, здесь в урочище Гаплан колхозу «Октябрь» отвели под виноградники, сады, овощные и зерновые культуры несколько тысяч гектаров прекрасной целины. Там же началось строительство большого поселка.

От села Евшан-Сары до урочища Гаплан километров семьдесят, а то и больше. А в оба конца полтораста будет. Чтобы съездить туда, надо день потерять. Бегенч терял этот день, но с пользой. Зорким хозяйским глазом присматривался к тому, как идет освоение целины и строится поселок. Внимательно приглядывался к людям, К лодырям, пьяницам и халтурщикам был беспощаден. Но с особенной теплотой, уважением относился к тем, кто работал честно, с увлечением, не жалея сил. Для них Бегенч не скупился ни на теплое душевное слово, ни на похвалу. Если кто-то мешал целинным делам, тормозил их и нужна была помощь «на самом высоком уровне», Ораков действовал быстро и смело. Он ехал в райком, в главк, в министерство и устранял помеху.

А разве мог он оставить без внимания чабанов — этих мужественных подвижников пустыни! Наболевших вопросов и там было немало. И он ехал к чабанам. Расстояние до них, примерно, такое же, как до урочища Гаплан. Но дело тут не в расстоянии, а в дорогах. Езда в песках — езда по бездорожью. Бесконечные разъезды выматывали и башлыка, и его шофера. Но жалоб от них никто не слыхал. Курбан — так звали шофера — так же, как и башлык, был на редкость стойким, терпеливым парнем. Сколько бы за рулем ни сидел, никогда и вида не подаст, что устал или клонит ко сну. Никогда не жаловался он и на машину, которую вполне серьезно считал живым существом. По твердому утверждению Курбана, машина так же, как и человек, может быть и ласковой, и сердитой, послушной и капризной в зависимости от того, как относишься к ней. А Курбан знал, как относиться к машине! По паспорту она давно уже была старушка, давным-давно пора бы ее на свалку, — уже и мотор, и радиатор, и многое другое заменяли не раз. А вы поглядите: разве она похожа на старушку? Чистая, сверкающая, никогда нигде ни царапинки, ни вмятины, она все еще кажется совершенно новой, словно только что сошедшей с заводского конвейера.

Между башлыком и шофером с первой их встречи, а потом на долгие годы установились отношения самой искренней дружбы. Их сближала общая цель — забота о процветании колхоза. Ради этого Курбан готов был трудиться сутки напролет и ехать хоть на край света в любую погоду — в дождь, слякоть, снег, буран. Много было общего и во внешности: оба высокие, сильные, широкие в плечах.

Но разница между ними была еще разительней, чем сходство. В отличие от своего шефа, кареглазого, покрытого густым темным загаром, шофер был русоволосым туркменом с голубыми глазами. Возможно, только нос — тонкий, с едва заметной горбинкой, и выдавал его азиатское происхождение.

Добрые отношения шофера и башлыка помогали им стойко переносить тяготы кочевой жизни. Нередко, обратив внимание на усталость шофера, Ораков говорил:

— Отдохни, Курбан. А я за руль сяду.

Но разве Курбан позволит, чтобы башлык крутил баранку! У него своих забот хватает.

— Ничего. Я не устал, — скромно отвечал Курбан, — лишь бы вы не молчали. А то всю дорогу думаете о чем-то, думаете… Рассказали бы что-нибудь…

Но эта просьба противоречила желанию самого Бегенча: он не любил в дороге разговоров. Во время поездок ему нравилось неторопливо размышлять, думать, мечтать. И все мысли так или иначе были связаны с его нелегким хозяйством, с деятельностью целой армии односельчан, с решением неотложных задач, мечтою о будущем…

И все же на просьбу шофера всегда откликался. Немного подумав, он находил тему, близкую и интересную обоим, и приступал к повествованию. Сонливость у шофера исчезала, а вместо нее появлялись оживленное внимание и бодрость. Курбан любил рассказы башлыка; они поражали его новизной мысли, смелостью замыслов и желанием заглянуть в завтрашний день. Эти рассказы он сравнивал с поездкой по широкой степи, когда мчишься на большой скорости, и за каждой далью тебе открывается новая, совсем незнакомая, но чрезвычайно интересная и не похожая на все предыдущие, даль. И не было ни одной поездки с башлыком, его рассказа, которые Курбан не запомнил бы от слова до слова, прочно, навсегда.

Особенно глубокий след оставила в памяти осенняя поездка на целинный участок, в урочище Гаплан.

…Приближаясь к восточной окраине Ашхабада, они проехали вдоль огромного фруктового сада, близко подступившего к шоссейной дороге справа. А слева была плантация молодых шелковиц. И сад, и шелковицы пылали осенним пожаром. В просветах между длинными рядами деревьев с поредевшими кронами лежало много багряной и желтой листвы.

Когда сад кончился, взгляду стало просторно: в глаза ударило бледной желтизной пустыни, каким-то заповедным ее уголком; полетели назад песчаные косогоры с кудлатыми кустами на откосах. Далеко к югу отхлынула гряда извилистых нежно-фиолетовых гор. Потом — короткий спуск перед станцией Аннау. За станцией — степь, которая потом слилась с предгорной Гяурской равниной.

Они ехали молча и глядели по сторонам, удивляясь, быть может, тому, как быстро меняется степь. Слишком много было столбов, пересекавших ее во всех направлениях, виднелись вспаханные поля, заросли камыша вдоль оросителей, какие-то постройки, новые виноградники, юные сады. Но обширные пространства земли еще пустовали. И шофер и башлык видели одно и то же, но чувства при этом испытывали разные. Курбан — легкое любопытство, председатель — чувство легкого огорчения, утраты. Нет, он все понимал, конечно. Понимал, что растет население, что его надо кормить, поить, одевать и обувать, что Гяурская целина должна служить человеку, что здесь должно быть создано столько-то различных хозяйств, что они должны давать столько-то тысяч тонн зерна, овощей, фруктов, мяса, винограда, рыбы, шерсти. Все это Бегенч Ораков понимал, но сердце не могло примириться с тем, какой ценой все это должно быть оплачено, какую жертву во имя этого надо принести.

— Скажи, Курбан, видал ли ты эту степь лет двадцать или тридцать назад? — спросил Ораков, глядя вдаль.

— Нет, не видал, — зорко следя за дорогой и движущимся навстречу транспортом, ответил шофер. — Слишком молод был — дальше детского сада не пускали. А что?

— А то, что много потерял. Тогда здесь как было? Куда ни глянешь — простор, неоглядная ширь… Только бурьян кое-где… И все равно: идешь ли пешком или на машине едешь, песня так и рвется из груди, и так тебе легко, словно крылья у тебя за спиной! В степи водилось много дичи. Когда я был моложе, я приезжал сюда охотиться. Что тут творилось!.. Из-за птичьих стай солнца не было видно!.. Птицы, вспугнутые охотниками, поднимались в небо и напоминали длинную серую тучу, растянувшуюся вдоль Копетдага на несколько километров. Эта туча состояла из миллиона рябков, дроф-дудаков, дроф-красоток, стрепетов, журавлей. Людей они почти не боялись. И охотиться на них можно было с закрытыми глазами. Такие же огромные стаи здесь появлялись весной, когда птицы из жарких стран летели на север, в Сибирь и Казахстан на свои гнездовья. К сожалению, теперь такого обилия птиц в Гяурской степи ты не увидишь. Теперь, брат, что ни птица, что ни зверь — то редкий или исчезающий вид, занесенный в Красную книгу.

— Почему же так случилось? Ведь столько было птицы… — спросил Курбан.

— Все тут довольно просто, — пояснил Бегенч. — Человек отнял у птиц земли, которые им принадлежали извечно. Отнял, распахал и застроил. Вот и все!

— Но ведь нельзя же допустить, чтобы дичь совсем исчезла! — с заметным волнением сказал Курбан. — Неужели ничего нельзя сделать, чтобы их сохранить?

— Как нельзя? Можно. И многое уже делается а этом отношении. Например, создаются заповедники и заказники. Но я считаю, что этого мало. Надо повсеместна запретить охоту. Надо сберечь хотя бы то, что уцелело.

Бегенч замолчал, помрачнел.

Машина свернула налево, на целинный участок Гаплан. Тут он ни хмуриться, ни печалиться не мог. Его радовал аккуратный поселок из белых домов, строгий порядок на полях, сады и виноградники в ярких красках осени, а за ними ровная, хорошо вспаханная к весне целина.

Дел на участке хватило Бегенчу на целый день. Он ездил по полям, фермам, встречался с целинниками — рядовыми и специалистами — расспрашивал о трудностях, нуждах, заботах и о том, какая требуется помощь.

К концу дня отправились обратно. Очень долго ехали молча, так долго, что шофер не вытерпел и заявил:

— Что-то… ко сну клонит.

— Это потому, что вчера к чабанам ездили. Усталость еще не прошла, — отозвался Ораков и опять о чем-то задумался.

— А вы все о птицах думаете? — снова спросил Курбан с явным намерением вызвать башлыка на разговор.

— Нет, не о птицах.

— О чем же?

— О колхозе.

— О нашем?

— Да.

— Что же вы о нем думаете? — не унимался водитель. — Не надоел он еще вам?

Ораков рассмеялся.

— Колхоз… Да разве он может надоесть? — продолжал Ораков сквозь смех. — О нем и во сне не перестаю думать!..

…Машина, свернув направо, проскочила переезд железной дороги и через две-три секунды нырнула под арку въездных ворот. Бегенч взглянул на часы: было около восьми.

Башлык и сегодня не изменил своему правилу: куда бы ни уезжал, а к началу планерки никогда не опаздывал. И не только потому, что был человеком очень пунктуальным. А потому, что планеркам придавал большое значение, давно убедившись в их огромной пользе. Если в соседних хозяйствах, к тому времени уже окрепших, планерки проводились раз или два в неделю, то в «Октябре» — ежедневно. Обсуждались на них сотни вопросов: зимой — ремонт техники, работа в парниках. Весной — пахота, планировка полей, внесение удобрений, сев ранних овощей. Летом и осенью — уход за посевами, сбор урожая. Обсуждались и вопросы животноводства. Их было не меньше, чем в любой другой отрасли. И всегда на планерках всплывали промахи и недочеты, допущенные членами бригад, — все то, что огорчало и мешало в работе, вызывало гнев, возмущение, грозило срывом графика планов.

И нигде так полно не раскрывался человек, как на планерке. Здесь он просматривался, как на рентгене: не скроешь — ни характера, ни способностей, ни знаний, ни своего отношения к делу. Провинившихся критиковали резко, но не злобно. Правда, иногда председатель принимал и крутые меры — такие, скажем, как административное взыскание, штраф. Но это только к тем, кто действительно допускал серьезные упущения, связанные с материальным ущербом.

Однако хорошего было больше. Как-то ярче, заметнее, чем обычно, становился на планерках и сам председатель. Многому учились у него. Все видели, как он смело и глубоко разбирается в делах, как требователен, строг. Строг, но справедлив. Все видели широту его мышления, задушевность, дерзкую устремленность в будущее, заражались его энергией. И еще одно доброе качество было у башлыка: он ничего не забывал. Наиболее важные вопросы и поручения, к которым надо вернуться завтра, через неделю, через месяц, он записывал в дневник. Так он контролировал людей, приучал их к точности, дисциплине, повышал ответственность, закалял волю.

Прошел всего год, как Ораков возглавил колхоз. Его итог был ошеломляющим. Никогда еще за всю историю хозяйство не получало такого обилия овощей, продуктов животноводства. Денежный доход превысил прошлогодний более чем вдвое и составил миллион шестьсот тысяч рублей. Естественно, и трудодень стал более весомым.

Этот успех круто изменил сознание многих жителей Евшан-Сары, их отношение к общественно-полезному труду. Бросив отхожий промысел, они вернулись в колхоз.

В те дни, когда колхоз праздновал свой успех, Ораков мог бы и себя поздравить с победой: целый год он был во главе огромного хозяйства. Такое удавалось немногим: самый первый башлык находился на своем посту всего два дня. Это было суровое время. Артель только начинала жить. По рассказам стариков все их «богатство» состояло из дюжины ослов, да, примерно, такого же количества овец и верблюдов. Даже плуга железного не было! Весь колхозный инвентарь состоял из допотопной сохи-омача и таких же древних серпов и лопат.

Вдобавок ко всему мешали басмачи, державшие в страхе жителей предгорной равнины. Так что… в ту пору быть башлыком было не только трудно, но и опасно.

Знакомясь с историей колхоза, Ораков обнаружил, что они ровесники: каждому из них по тридцать пять. Возраст зрелой молодости и силы. Но вместе они прожили только год.

Как сложится дальше? Сколько еще им суждено прожить вместе? И суждено ли?

Но так подумалось только однажды.

Дела захлестнули Бегенча с головой, и тут уж было не до грустных размышлений. Все силы он отдавал одной цели — закрепить достигнутый успех и развить его дальше.

К этому времени, как нельзя кстати, подоспели решения мартовского Пленума ЦК КПСС, сыгравшие в жизни молодого башлыка роль надежного компаса. В этом историческом документе партия призывала сельских тружеников решительно и смело браться за механизацию сельского хозяйства, мелиорацию земель и повышение ее плодородия. Ораков твердо следовал заданному курсу, определившему программу его действий на многие годы.

О бурной ссоре заведующего фермой с башлыком относительно освоения засоленного участка в тот же день узнало все село. Причем симпатии большинства его жителей — как это ни странно — были на стороне Тагана Чорлиева. А случилось это так потому, что жители села знали тот бросовый, покрытый, словно саваном, белый солончак, и все до единого были уверены, что никакая сила к жизни его не вернет.

Но башлык стоял на своем. Он верил, что тот участок можно оздоровить и ввести в севооборот. Однако его решение взяться за освоение солончака все оценили как безрассудство, которое может дорого обойтись колхозу.

Об этом и заявил Чорлиев башлыку. Он был хитер и, конечно, знал, что говорил. Если солончак промывать, а соленую воду не сбрасывать, то от такой «промывки» недалеко и до беды: еще выше поднимутся грунтовые воды, еще больше солей накопится в почве и весь участок превратится в болото, которое может погубить и здоровые земли.

Но заведующего фермой подвела самоуверенность. А, может, невежество. Во всяком случае его надежды на то, что Ораков будет действовать по старинке, когда не было техники, не оправдались.

Бегенч же начал с того, что пригласил в колхоз отряд механизаторов. Вдоль всего солончака они прорыли глубокий, похожий на ровный овраг, коллектор. Потом этот участок спланировали, вспахали и промыли. Соли в нем поубавилось. Но все еще он никуда не годился. Почва была тяжелая, бесструктурная. Из-за этого многие годы она не дышала. То есть не могла забирать из воздуха кислород и отдавать его корням. В ней исчезали даже бактерии. Соль и грунтовка уничтожили в почве все живое и лишили ее главного — плодородия.

…После того, как коллектор был проложен, а поле — промыто, Ораков распорядился, чтобы осенью на целинный участок завезли как можно больше навозу, а весной — засеяли ячменем. Все сделали, как велел председатель. Но урожай ячменя был невелик. Это и понятно: солончак еще только начал оживать и много дать не мог. Он требовал новых забот.

На следующий год целину снова засеяли ячменем. Когда всходы окрепли и поднялись выше колена, приехал Ораков. Шелковистая нежная зелень огромного поля волнами ходила под ветром, сверкала, переливалась. Над ними летели облака. Где-то высоко, в солнечных лучах, пел невидимый жаворонок.

Бегенч снял шапку, ударил ею по левой ладони и несколько минут простоял с непокрытой головой. Как он мечтал все эти годы увидеть здесь вот этот живой зеленый цвет — цвет самой жизни, вместо мертвого, белого цвета горькой соли!.. И дождался, увидел. С волнением он глядел на поле, чутко прислушивался к шелесту стеблей и чувствовал, как душу наполняют радость, покой, силы. «Один лишь вид такого поля, — думал Ораков, — Может вылечить человека от любой болезни, сделать его бодрым, крепким и счастливым».

Это же поле он увидел и в пору созревания ячменя. Оно уже сплошь было золотым и широкой полосой уходило к горизонту. Спелые колосья раскачивались тихо, и нежно шелестели, словно думая какую-то бесконечную думу. С поля набегал теплый хлебный дух и смешивался с запахом нагретой земли, росшего на обочине дороги бурьяна и сильным запахом розовых вьюнков, разметавшихся по колючке и сорным травам. «Итак, с солончаком покончено, — шепотом проговорил Ораков. — И как хорошо! Даже следа не осталось».

После ячменя на целинном участке была посажена капуста — все с той же целью, чтобы улучшить структуру почвы. Урожай был невиданным. К осени все поле было усеяно сочными тугими кочанами.

Так в течение нескольких лет шла реанимация земли — упорная борьба за то, чтобы вернуть ей жизнь, живительные соки, здоровье и плодородие.

Еще тогда, стоя на краю ячменного поля, Ораков думал о том, кому же он доверит целинный участок, когда придет пора выращивать овощи? Задача нелегкая. И вовсе не потому, что у председателя не было выбора. Все обстояло как раз наоборот. За последнее время он выпестовал целую плеяду молодых бригадиров. А тот, кто проявлял равнодушие и лень, от бригадирства был отстранен.

Это сразу сказалось на деле.

Дух соперничества между бригадами был настолько велик, с таким упорством они боролись за первенство, что показатели у них были почти ровные. Так что… не обидев остальных, трудно было отдать предпочтение какой-нибудь одной. В таких условиях Ораков мог бы спокойно послать на целину любую бригаду и ее судьба была бы в надежных руках.

Но этот путь ему казался слишком торным, простым и легким. Ему хотелось идти своим, пусть трудным, связанным с риском, но своим путем. И Бегенч решил послать на целину не лучшую бригаду, а ту, что слабее и хуже других, а бригадиром — никому неизвестного, неизбалованного славой овощевода. Но и этот, ничем не проявивший себя овощевод, по мнению Оракова, должен быть бойким и смекалистым, иметь призвание руководителя. Смысл подобного риска башлык видел в том, что в случае успеха будет открыт новый талант, а бригада — подтянута до уровня передовой. «Все это хорошо, — думал председатель, — но где взять такого парня?»

…Надо искать, твердо решил Бегенч, и продолжил поиски. Он приглядывался к людям, к их работе. И не только среди овощеводов, — на других участках. Изучал их способности и характеры. Он верил в свою удачу. Верил и знал, что алмаз не затеряется даже в золе, что рано или поздно он себя обнаружит.

…Потомственный чабан Аймед Аннаев всю жизнь провел в пустыне. Это был настоящий «кумли», «человек песков». Много лет он прошагал за своей отарой, и теперь вряд ли сосчитал бы сколько износил за это время тупоносых, из сыромятной кожи, широких и удобных в ходьбе чокаев.

Отара давала каракуль, шерсть, мясо. Чабан гордился своим трудом и ни разу за годы своего пастушества не пожаловался ни на скуку одиночества, ни на тяжесть труда, ни на суровость родной пустыни. В представлении Аймеда она не столько суровая, сколько добрая, щедрая и красивая. Красивая всегда, во все времена года! Взять хотя бы весну. Не узнать в эту пору ни лощин, ни песчаных увалов. В розовый туман оденется саксаул и в таком наряде, словно зачарованный, не шевелясь, будет долго стоять под солнцем. Но ярче, наряднее саксаула другой знаменитый житель песков — кандым. Его круглые, как шарики, цветы весна окрашивает в самые разные цвета. И серовато-зеленый, хвойный куст кандыма бывает сплошь осыпан то желтыми, как нарцисс, то розовыми, как пион, то красными, то вишневыми цветами. От таких кустов глаз не оторвешь. Потом, когда шарик высохнет, ветер сорвет его и покатит по песку. Там, где он прибьется, вырастет новый кандымовый куст.

Много в пустыне цветов и много трав. И все они, как родные, дороги сердцу Аймеда. В тех же лощинах, рядом с безлистым кустарником, пробьются к солнцу пырей-арпаган, алые маки, синие ирисы, колокольчики и золотисто-белые ромашки, которые за сходство с плоской, косматой по краям шапкой чабана называют «чопан тельпек» — «пастушья папаха». С приходом весны дружно взойдет песчаная осочка — илак, травка неказистая, но самый лакомый для овец корм. И даже барханы к весне повеселеют, покрыв свои бока свежей волнистой рябью. Оседлав их вершины, пустит по ветру золотисто-зеленые пряди песколюб-селин.

Немало будет и голых мест. На них-то, недалеко от зарослей кандыма, во всей лучезарной красе почти на метровую высоту поднимется гордая сунгула. С виду она похожа на огромный, отлитый из чистого золота, кукурузный початок. Только вместо янтарных зерен на толстом и круглом стебле сунгулы, плотно прижавшись друг к другу, вспыхнет множество желтых, широко открытых цветков. Иногда сунгула появляется целым семейством. У нее тонкий приятный аромат, на который, непонятно откуда, прилетают пчелы. Туркмены называют ее «ийлан додок» — «змеиные губы». Но почему и кто ее так назвал? — задумывался чабан. — Причем здесь «змеиные губы»?

И понял однажды. Он заметил, что «ийлан додок» всегда вырастает по соседству с кандымом. Поселившись рядом, сунгула скрытно, под песком пускает к соседу корни-присоски и начинает из него высасывать соки. Сами щупальцы, снабженные присосками, как бы похожи на губы змеи. Отсюда, очевидно, и название цветка. Но это нисколько не роняло в глазах чабана достоинств сунгулы. Разве можно винить ее за то, что природа определила ей такую судьбу?

Много в пустыне птиц и всякого зверья. Одних он любил, других ненавидел. Особенно нравились ему черные грифы. Эти великаны живут в горах, а потомство выводят в пустыне. В самых глухих зарослях саксаула грифы выберут куст, что покрепче да погуще, и построят на нем гнездо величиною с доброе колесо. Еще не успеют грифы его отделать, а в нижнем этаже уже хозяйничают воробей и его супруга. В апреле у грифов появятся белые, как снег, птенцы. К лету они встанут на крыло и вместе со взрослыми улетят в горы.

В общем, хорошо в пустыне. Один воздух чего стоит. Чистый, прозрачный, настоянный на тысяче разных трав.

Но Аймед знал: сколько пустыню ни хвали, сколько ни восторгайся, а словами о ней не расскажешь. Это под силу разве лишь музыке, тростниковой дудке-туйдуку. Аймед-ага любил слушать туйдук, когда на нем играл его заместитель Ораз. Играл он обычно под вечер, когда вдали за красным барханным морем садилось усталое солнце, а у колодца мирно дремала отара и горел, постреливая угольками, вечерний костер.

Пенье туйдука — низкое и заунывное — напоминало чабану протяжный шум ветра в голых кустах. Это голос самой пустыни. В нем слышались суровое раздолье песков, трепет трав, звонкая радость весны и щемящее чувство печали.

Так понимал пустыню старый Аймед-ага. Эту любовь и древнюю свою профессию он мечтал передать сыну Мяликмухаммеду. Как только Мялику исполнилось шестнадцать лет, отец привез его в пески, на свой чабанский кош. Кош — это мазанка из тамариска, в которой несколько кошм и подушек на пыльном земляном полу. Ни удобств, ни комфорта. Рядом с мазанкой — глубокий колодец и корыто для водопоя, да два свирепых волкодава.

А кругом, куда ни глянешь — пески, безлюдье, тишина.

Теперь Мяликмухаммед был членом чабанской бригады и имел должность чолука — помощника старшего пастуха. Должность, конечно, не ахти какая, но на первых порах и это было неплохо. «Пусть обживается, научится кое-чему, наберется опыта, — рассуждал Аймед-ага, — а там видно будет. Со временем, может, вместо себя оставить придется».

Как-то вечером, вручая Мялику чабанский посох, отец сказал:

— Мой сын, пустыня дает человеку мужество и здоровье, а труд чабана — почет и уважение. Трудись и будь счастлив! Когда же мой путь подойдет к последнему пределу, я надеюсь, что этот посох, отполированный моими и твоими руками, ты передашь одному из своих сыновей.

В ответном слове Мялик обещал выполнить завет отца, но не было при этом ни радости, ни блеска в его глазах.

Шло время. И с каждым днем Аймед убеждался все больше, что из сына, привыкшего к большому благоустроенному поселку, где каменные дома, чистый и гладкий асфальт, вдоль которого — сплошная зелень деревьев, чабана не получится. Все, что так глубоко и с такой нежностью любил отец, не нравилось сыну. Ему тошно было от дремучей тишины и унылого однообразия песчаных гряд, диких колючих кустов, резкого запаха овечьего стада, вязкого, затрудняющего движение, песка. Своих обязанностей — чай вскипятить, обед приготовить — Мялик не выполнял: все делал за него отец. И когда он убедился, что сына к пустыне не привяжешь, повез Мялика обратно, в село.

По приезде в Евшан-Сары вместе зашли в колхозное правление к башлыку.

— Не прижился мой сын в песках, — печально вздохнув, признался Аймед-ага. — А неволить нельзя. Работник из-под палки — это не работник. Вот и пришел узнать, нет ли ему места здесь, в колхозе?

Бегенч пристально посмотрел на паренька. В хитрых монгольских глазах юноши смущение и радость.

«Смекалистый, должно быть», — определил председатель, а вслух сказал:

— Место найти можно… Да ведь… опять сбежит!

— Нет, не сбегу, — с обидой, чуть слышно ответил Мяликмухаммед.

— Хорошо. Проверим. Поливальщиком пойдешь?

— Пойду, — уверенно сказал Мялик.

— Ну, а ты, Аймед, как? Не против? — на всякий случай, чтобы не обидеть отца, спросил председатель.

— Ай, мне-то что? Лишь бы ему хорошо было!.. — весело ответил Аймед-ага, довольный тем, что так быстро, без лишних хлопот пристроил сына к делу.

Работу мираба легкой не назовешь. А по значению она — на первом месте: как польешь, такой и урожай снимешь. Нельзя посевы затапливать, нельзя и сухими оставлять, почва должна увлажняться медленно, равномерно. С этой целью полив овощных культур в колхозе производился по трубкам, уложенным в борозды в начале поля. Длина каждой борозды, вдоль которой посажены помидоры, капуста или огурцы, чуть ли не километр. А таких борозд — сотни! Поливальщик должен следить за током воды, за увлажнением почвы и — не зевать!

Мялик Аймедов будто создан был для должности мираба. Худенький, быстрый и легкий, как ящерица, он ни минуты не знал покоя. Он день и ночь пропадал в поле, на бригадном участке. Никто не знал, когда он спит, когда ест, когда отдыхает. И вообще отдыхает ли он? Даже старые, видавшие виды, поливальщики только руками разводили: откуда у парня такая выносливость? И что за сердце у него? Может, вместо сердца мотор? Ведь никто ни разу не видел Мялика ни усталым, ни вялым, ни расслабленным. «О! Если наш Мялик не сбавит темпов, — говорили в колхозе, — то далеко пойдет».

Бригада, в которой работал Мялик, из года в год получала высокие урожаи овощей. Все считали, что главная заслуга в этом принадлежит молодому мирабу. И никто в колхозе не удивился, когда Мялику Аймедову, совсем еще юному человеку, почти мальчишке, вручили орден Трудового Красного Знамени — первую в его жизни высокую правительственную награду.

Вскоре за награждением последовало и повышение в должности: назначили учетчиком бригады. Это заметное повышение. Учетчик — это заместитель бригадира, под началом которого человек пятьдесят подчиненных. Теперь и обязанности у Мялика были сложнее: он учитывал работу каждого члена бригады, начислял зарплату и сдавал свои расчеты в колхозную бухгалтерию.

Но этого ему казалось мало. Ведя учет в бригаде, он присматривался к работе овощеводов; глаз у Мялика острый, цепкий — все запоминал и критически взвешивал: у кого лучше, у кого хуже. Почему? И все мотал на ус, хотя у парня в ту пору и усов-то настоящих не было, Из всех своих наблюдений Мялик особенно глубоко усвоил истину: без удобрений нет урожая. Истина старая, как мир. Да все ли ей верны? И тот, кто изменял ей, по лености или другой причине — лишался урожая. Совсем иное дело, когда почва в достатке получала удобрения и, в частности, навоза… Овощи, выращенные на такой земле, хороши во всех отношениях. Не получал, урожая и тот, кто не боролся с сорняками, упускал сроки сева, плохо поливал, не берег поля от вредителей.

Иногда на планерки, вместо бригадира, приходил Мялик Аймедов. О бригадных делах он говорил умно, сжато, веско. И каждый раз, слушая учетчика, его точный, короткий рассказ, Бегенч мысленно отмечал: «Какой молодец! Какая светлая голова!»

И вот, когда председателю понадобился бригадир для целинного участка, он вспомнил о Мялике Аймедове. Вспомнил и вызвал к себе. В ходе беседы Ораков сказал, что хочет поставить его во главе самой слабой бригады и послать на бывший солончак. Башлык действовал мягко, без нажима. Он даже дал Мялику время на размышление. Но тот раздумывать не стал и, не выходя из кабинета, согласился пойти на шоровый[5]Шор — солончак. участок.

…Когда началась вспашка целины под первый урожай помидоров, огурцов и капусты, председатель вместе с бригадиром приехали в поле. Они остановились на его краю и молча стали глядеть во след трактору, за которым ложились ряды гладких, красноватых волн. От пашни, от примятой сапогом нежной, только что выглянувшей на свет травы, пахло весной.

Мялик был взволнован. Его узкие хитроватые глаза лучились радостью. Поле, перед которым он стоял, теперь принадлежало ему и его бригаде. Давно он об этом мечтал, еще с той поры, как пришел в колхоз.

И вот мечта сбылась!

— Нравится? — глянув на Мялика, спросил председатель.

— Что нравится? — спросил бригадир, не поняв вопроса.

— Земля.

Прежде чем ответить башлыку, Мялик нагнулся и со свежего отвала поддел горсть влажной земли, пронизанной тонкими нитями живых корешков. Растерев ее на ладони, Мялик уверенно, как заправский земледелец, заявил:

— Хороша, яшули. Как масло! Хоть на хлеб намазывай…

— А какая была? — напомнил Ораков и задумчиво поглядел вдаль.

— Знаю…

— Откуда?

— Разве только я! Все знают…

— Тогда слушай, что я скажу, — доверительным тоном продолжал Бегенч. — Я хочу, чтобы этот участок был самым урожайным. Но тут без контроля не обойтись. Нужен строгий контроль. Без этого успеха ни жди. Что еще? Нужно бригаду сплотить. Зажечь, словом воодушевить. Пусть каждый, как следует, впряжется в дело. Тогда и бригадный вьюк везти не так уж будет трудно. Короче говоря, я хочу, чтобы это поле было полем твоей славы. Смотри, не подведи — экзамен и путь к славе уже начался. Но оценку этому экзамену буду давать не только я. Уже в начале лета, как обычно, приедут проверяльщики из соседнего Кизыл-кала, а потом, быть может, — из Марыйской или Чарджоуской области. Держись. Не ударь в грязь лицом.

Мялик внимательно слушал наказы своего наставника и тихо, послушно произносил: «Хорошо. Ладно. Будет сделано». Слова председателя оказались пророческими. Но до той поры, когда они превратились в явь, прошли годы. Не все в бригаде Мялика шло гладко. Были ссоры, были и споры. И неприятности были. Добрый и мягкий от природы, он долго не мог переломить свой характер и войти в роль требовательного начальника. Многим он прощал и промахи в работе, и грубость, и нерадивость, и лень. И все это длилось до тех пор, пока председатель, не выпускавший из виду действия бригадира, не преподал ему однажды наглядный урок бескомпромиссного отношения к бракоделу.

А было это так.

Шло обычное рыхление почвы в междурядиях, удаление сорняков. Трактор на прицепе с культиватором ходил взад-вперед вдоль грядок с помидорами. Тракторист, видимо, спешил «набрать гектары» и не заметил, как стрельчатые ножи культиватора прошлись по грядке и начисто выбрили целый ряд здоровых растений. Хотя и небольшой, но ущерб урожаю был нанесен.

Все это произошло на глазах башлыка, только что подъехавшего к полю. Тут же где-то недалеко находился и бригадир. Рассерженный промахом тракториста, башлык прошел на участок, поднял погубленные кусты томатов и, потрясая ими в воздухе, крикнул:

— Эй, куда же ты смотришь? Это же преступление!..

Услышав голос председателя, Мяликмухаммед со всех ног бросился к нему. Глянув на срезанные кусты, он удивился возмущению Оракова и со спокойно-веселым видом сказал:

— Бегенч-ага, но это же мелочь…

— Мелочь?! И это говоришь ты, бригадир? — грозно произнес председатель. — Но ведь без мелочи нет целого… Составьте акт на бракодела, и пусть эта «мелочь» лежит в колхозной кассе!

Урок председателя пошел на пользу. После этого Мялик строго и зорко следил за всем, что делалось в бригаде. Он был беспощаден ко всем, кто работал с ленцой, кто допускал брак, нарушал агротехнику, дисциплину.

Сказалось ли это на делах бригады, можно судить по такому эпизоду.

Однажды, в начале лета, в небольшой тесноватый двор колхозного правления въехала вереница автомашин из соседнего села Кизыл-кала, где расположен колхоз имени Ленина. Оба колхоза давно уже связывает крепкая дружба и такое же давнее соревнование. Каждый раз, перед началом сбора овощей представители обоих колхозов поочередно приезжают друг к другу для взаимной проверки выращенного урожая овощей и состояния других отраслей сельского хозяйства.

В свою делегацию, которую возглавил председатель колхоза Аман Корпяев, они включили секретаря парткома — молодую, симпатичную женщину, секретаря комитета комсомола, несколько бригадиров, животноводов, виноградарей, передовиков. В этой же проверке, как обычно, приняли участие представители райкома партии и районного управления сельского хозяйства — всего человек тридцать.

…О прибытии гостей Ораков был извещен заранее.

Он сошел с низкого крыльца колхозного правления и неторопливо сделал несколько шагов навстречу высыпавшим из автомашин соседям. За ним двинулись остальные руководители и члены колхоза «Октябрь».

Первым подошел к Бегенчу председатель колхоза имени Ленина Аман Корпяев. Это был молодой, высокий человек. Держа обеими руками правую руку Оракова и нарушая древний этикет, Корпяев первым начал приветствовать старшего по возрасту и негромко, с теплинкой в голосе, расспрашивал его о здоровье, о делах, о семье. Создавалось впечатление, будто Корпяев говорил не как равный с равным, а как ученик с учителем или подчиненный с начальником. Понять Корпяева было нетрудно. На пост председателя он избран недавно — два года назад. А до этого работал главным экономистом и главным бухгалтером в колхозе «Октябрь», под началом Бегенча Оракова. Многому он научился у этого руководителя и велико было за это чувство благодарности. Да и сейчас он все еще считал себя учеником. Более того, и нынешним своим положением тоже был обязан Оракову.

Когда в Кизыл-кале на смену завалившему работу председателю потребовался новый, более энергичный и деловой, обком партии остановил свой выбор на Амане Корпяеве. Но прежде чем рекомендовать его общему собранию, обком спросил мнение Оракова. Бегенч сказал о нем коротко:

— Не подведет!

Это мнение оказалось решающим.

Тепло и весело поздоровавшись с членами проверочной бригады, Ораков пригласил их к себе в кабинет. Подали чай, конфеты. За чаем гости перебрасывались незначительными фразами, шутили. Словом, делали вид, что никуда не спешат. Но Оракова не проведешь. Он знал настроение гостей, и понимал, с каким острым нетерпением им хочется приступить к проверке. Объяснялось это тем, что многие кизылкалинцы приехали в «Октябрь» впервые и были предубеждены против его успехов. Им, этим сельским скептикам, самим хотелось убедиться во всем — и, прежде всего, в том, чем же таким особенным знаменит колхоз? Не дутая ли слава у него? Была и другая причина их нетерпения. Ознакомившись с делами колхоза, им хотелось сравнить их со своими. А сравнив, тут же убедиться, как выглядят они на фоне успехов прославленного хозяйства: хуже или лучше? Если хуже, то намного ли?

Поэтому Ораков и не стал томить ожиданием своих соперников. После короткого чаепития он попросил их разделиться на несколько групп — по отраслям — и предложил приступить к делу.

…Десятка полтора легковых автомашин выехали из села в северном направлении. Густая белая пыль, поднятая ими, ложилась на непролазный придорожный бурьян, за которым с обеих сторон зеленели просторные квадраты полей, лиловым цветом отливали люцерники.

На головной машине ехали Бегенч и Аман Корпяев.

— К Мялику, — слегка дотронувшись до плеча шофера, чуть слышно попросил Ораков.

Спустя немного времени, свернув налево, остановились на краю огромного огуречного поля. На нем — тут и там — пестрели платья молодых сборщиц. Вдоль зеленых гряд темнели ровные бесконечные борозды.

Все сошли с машин. Не сговариваясь и не проронив ни слова, гости, словно зачарованные, долго любовались полем, видимо, стараясь понять: не сон ли это? А если не сон, то как же можно было сотворить из простых огуречных гряд, обычной земли и обрамляющих ее камыша и деревьев такую немыслимую красоту? Кто-то из гостей, первым выйдя из оцепенения, шагнул в борозду, склонился над грядкой и начал ворошить огуречные листья. Напрасно он пытался найти здесь хоть одну сорную травинку — ее не было. Зато много было сочных и аппетитных на вид плодов. Так много, что склонившийся над ними колхозник не выдержал и закричал восхищенно:

— Вот это, братцы, урожай!

После такого возгласа, естественно, и другим захотелось поворошить листья. Один из проверяльщиков, вдоволь удовлетворив свое любопытство, выпрямился и, шевеля губами, начал прикидывать, сколько же тут огурцов на каждом гектаре? Закончив подсчет, он пришел к выводу, что урожай выращен невиданный.

— А где же хозяин этого поля? Где бригадир? — оглядываясь по сторонам, громко спросил Аман Корпяев.

— Я здесь! — подал голосок Мяликмухаммед, почему-то очутившийся позади проверяющих. Он перепрыгнул грядку и угодил прямо в борозду. Выпрямился, глянул на народ и в тот же миг встретился с десятками любопытных глаз. По выражениям этих глаз Мялик понял, что гости разочарованы. Небольшого роста, щуплый, с лицом простым, не тронутым даже загаром, он и впрямь не производил впечатления. «Сюда бы, к такому полю, — размышляли, видимо, гости, — надо бы богатыря, исполина, а не мальчика из народной сказки, знаменитого Яртыгулака, ростом в половину верблюжьего уха».

Смущенный Мялик стоял под прицелом любопытных взглядов и скромно улыбался. Сквозь узкие щелки век весело и доверительно сверкали его карие хитроватые глаза.

— А вот и хозяин поля, — сказал Бегенч, представляя гостям бригадира. — Кавалер ордена Трудового Красного Знамени Аймедов Мяликмухаммед.

В ответ послышался сдержанный шепот удивления:

— Какой молодой, а уже — орденоносец!

— Мал да удал!

— Дело не в росте, в уме.

Когда все смолкли, вперед выдвинулся молодой плотный паренек, в желтой, как лимон, безрукавке и модных синих джинсах. Это был комсорг колхоза имени Ленина.

— Скажи, Мялик, — спросил он по-дружески просто, — как ты добился такого славного урожая?

— Работали! — ответил Мялик так же просто.

— И это все?

— А что еще? Ну, еще скажу, что совсем недавно на этом участке был шор…

— Вы слышали, что он говорит? — поворачиваясь к своим, произнес комсорг таким тоном, как будто услышал самую чудовищную ересь. А потом опять — к бригадиру: — Ну, и загибаешь ты? Кто же тебе поверит, что на шоре можно вырастить такой урожай?

— Нет. Он правду говорит, — подтвердил башлык. — Шор на этом месте действительно был. Но мы его, как видите, уничтожили.

— Говорят, и вы тут руку приложили? — обращаясь к Бегенчу, заметил Аман.

— Было такое. Но главное сделал вот он, Мяликмухаммед и его бригада.

Пока между башлыками шел разговор, Мяликмухаммед нарвал огурцов и раздал гостям.

— А теперь попробуйте их на вкус, — предложил он.

Все с удовольствием приняли этот дар и дружно захрумкали. При этом один кизылкалинец шутя спросил бригадира, не мед ли он добавляет в почву?

— Зачем же мед? Навоз добавляем! — на шутку гостя ответил Мялик. — А что?

— Да вкусно очень!..

— Так и должно быть.

Бегенч повернулся к членам проверочной бригады и попросил пройти к томатному полю. Все свернули на узкую тропинку, протоптанную среди лебеды и верблюжьей колючки. Опять они шагали рядом, впереди, два друга, два председателя, а за ними — остальные. Между прочим, Бегенч сообщил Корпяеву, что бригада Мялика до того, как перешла под его начало, была самая слабая в колхозе.

— А теперь творит чудеса? — с живостью спросил Аман.

— Да. Теперь — лучшая.

…После того, как гости побывали на огуречном поле, их казалось уж ничем нельзя было удивить. Но то, что им открылось на томатном, просто ошеломило. Они долго не могли оторвать взгляда от густых темно-зеленых рядов крепких ухоженных растений. Ни одного вершка, да что там вершка! — ни одного миллиметра пустующей земли! Все поле было усеяно плодами, цвело. И ясно было, что люди, вырастившие такой урожай, все отдали полю: вдохновение, всю нежность и любовь, все думы свои, заботы, надежды и терпенье. Такая работа была сродни искусству — самому высокому и благородному. И чуткая земля отозвалась на это изумительной щедростью и красотой.

Гости побывали потом во многих бригадах, видели много прекрасных полей, но такого, как у Мяликмухаммеда, не встретили нигде.

Мялик давно понял, что строгость и доброта — хорошие качества. Но руководителю и специалисту этого явно недостаточно. Обладая только ими, Аймедов вряд ли стал бы знатным овощеводом и завоевал такую широкую популярность. Он рано понял, что в любом деле, чтобы быть впереди, лучше других, надо учиться, перенимать передовой опыт.

И он учился. Все равно у кого: у своих, в колхозе, у соседей, в Москве на Выставке достижений. Расстояния его не смущали — ради новшества или нового, перспективного сорта он готов был отправиться куда угодно! В составе советской делегации Мялик побывал даже в Болгарии. И там, куда бы ни приезжал, он покорял всех своей веселостью, добрым общительным нравом, но больше всего — неутомимым интересом к делам и достижениям местных овощеводов, селекционеров, ученых. Он быстро сближался с людьми, слушал рассказы специалистов, задавал много вопросов, стараясь как можно глубже вникнуть в суть дела, вел дневник.

Но кроме записей и ярких впечатлений о Болгарии Мялик надеялся привезти домой семена самых урожайных сортов овощей, годных для выращивания в знойном климате Туркмении.

И тут не обошлось без курьеза.

В одном из болгарских хозяйств нашу делегацию познакомили с великолепным сортом поздней капусты. Хозяева так расхваливали ее, говорили о ней с таким восторгом, как будто это было не растение, а какое-то живое чудо. А хвалили ее за то, что она давала высокие урожаи и была устойчива против болезней. И все же главное ее достоинство заключалось в замечательном вкусе. По свидетельству болгарских овощеводов, эта капуста хороша была во всех видах: и в сыром, и вареном, и квашеном. Особенно ее хвалила молодой агроном — изящная, с черными блестящими глазами, смуглянка. Дождавшись, когда она закончит свой рассказ, Мялик через переводчика спросил:

— Кто же создал такой удивительный сорт?

Агроном почему-то смутилась и, понизив голос, ответила:

— Ваши соседи.

— Соседи? Какие же? У нас их много.

— А которые живут на западном берегу Каспия.

— Азербайджанцы?

— Они самые! — радостно воскликнула болгарка, видимо, надеясь на ответный восторг гостя из Туркмении. Но гость от такого сообщения почему-то посерьезнел и впал в задумчивость: именно этот сорт Мялик хотел выпросить у хозяев и привезти домой. Ну, а теперь, как попросишь. Это все равно что просить в подарок собственную вещь. «Какой позор! — с негодованием думал он. — Люди за тысячи километров живут и знают все об успехах наших соседей, А мы — рядом и ничего не знаем».

Вслух Аймедов признался:

— Вы знаете, я думал, что этот сорт создан вами и хотел обратиться с просьбой…

— С какой? — спросила болгарка, заметив смущение гостя.

— Хотел попросить семена этой капусты. А теперь и просить как-то неловко. Не только перед вами — перед своими стыдно. «До чего, скажут, дожили! Свои же сорта из-за границы возим. Ведь куда проще: поехал за море и привез…»

— Ну что вы! Какой тут стыд, какое неудобство! — горячо и весело запротестовала болгарка. — Семян дадим вам — ведь мы свои же люди!.. Сколько хотите дадим!..

Семена поздней капусты Мялик привез и развел ее на бригадном участке. Есть у него и другой высокоурожайный сорт — капуста средних сроков. Он получает завидные урожаи огурцов и помидоров. Если же взять среднюю урожайность овощей по годам, то сразу будет видно, с какой стремительностью она росла. Например, в 1971 году она составляла 384 центнера с гектара, а через несколько лет — пятьсот с лишним! И это на бывшем солончаке! На земле, испорченной, больной, брошенной на произвол судьбы!

Словом, достижения Мялика в развитии овощеводства были так значительны, так велики, что его удостоили второй правительственной награды — ордена Ленина. В то время бригадиру не было и тридцати лет.

За блестящими успехами Аймедова с мучительной ревностью и злобой следил Таган Чорлиев. На свою беду он давно понял, что в споре с председателем колхоза по поводу освоения земельного участка он потерпел самое сокрушительное и самое унизительное за всю свою жизнь поражение. Понял Чорлиев и другое, что в этом его поражении не последнюю роль сыграл и общепризнанный талант Аймедова. Теперь Чорлиев и сам, пожалуй, не рад был, что ввязался в спор с башлыком. И вся эта история с бросанием шапки «под хвост собаке» теперь казалась ему по-мальчишески глупой, неприглядной. И было бы лучше, если бы этой истории не было совсем. Но от прошлого не спрячешься, каким бы оно ни было: славным или позорным, горьким или счастливым. К сожалению, об этом человек почти никогда не думает. А если бы думал, то отказался бы от многих своих поступков.

Чорлиев не был исключением. И ему — по причине его невежества, тупого старческого упрямства и самоуверенности пришлось испить до дна горькую чашу стыда и позора.

Но беда не приходит одна. К тому времени, когда Аймедова наградили орденом Ленина, Чорлиева сняли с должности заведующего фермой и разжаловали в рядовые. Произошло это так. Однажды на собрании партийного комитета коммунисты заслушали доклад Чорлиева о состоянии дел на ферме. Вопреки очевидным фактам, в докладе все выглядело в розовом свете. А если что и было плохо, то виновен был кто-то другой, но никак не заведующий. Когда же его работу начали разбирать «по косточкам», резко критиковать, а его самого уличать во лжи, Чорлиев попытался выкрутиться, свалить вину на других, но из этого ничего не вышло.

Однако это была еще не самая горькая беда в жизни бывшего завфермой. Горше и обиднее оказались алые языки односельчан: житья от них не стало! Особенно с той поры, когда бригада Мялика начала получать с бывшего шора фантастические урожаи овощей.

Раньше, еще до того, как Чорлиева сняли с работы, он любил вечерком посидеть возле магазина в компании мужчин. Это была давняя традиция. Магазин, находившийся в центре села, словно магнитом притягивал к себе и старых, и молодых. В открытом дворике магазина стояла просторная, покрытая кошмой, тахта. Вот сюда и собирались каждый раз любители шахмат, шашек и вечерних посиделок. Садились кто куда: на середину тахты, по ее краям, на корточки и прямо на землю.

Сперва, как обычно, обсуждались местные новости: кто женился, кого замуж выдали, во что обошлась свадьба, кто «жигуленка» купил, кто справил новоселье и массу других больших и малых событий. Потом переходили к обсуждению событий за рубежом. Когда и этот вопрос получал полное и всестороннее освещение — начиналось главное в программе вечера: игра в шахматы.

Противникам, двум пожилым бородачам в косматых тельпеках, уступали место на середине тахты. Скрестив ноги, они молча усаживались за доску, снимали халаты, и игра начиналась. В ту же минуту их облепляла со всех сторон куча азартных болельщиков. Во время игры они поднимали шум и крик, желая подсказать своему любимцу самый верный и самый остроумный, но их мнению, ход. Лишь противники были невозмутимо спокойны, вдумчиво оценивая свои и чужие шансы на победу и чутко прислушиваясь к подсказкам болельщиков. Надо заметить, что в прошлом среди шахматистов Евшан-Сары было немало талантливых мастеров, о которых еще при жизни рассказывали легенды и смешные анекдоты. Жители села до сих пор помнят, например, никем не побежденных Чары Кирмека и Ата Бахши. Садясь за доску, они забывали обо всем на свете.

Однажды, когда Кирмек обдумывал очередной и, надо полагать, решающий ход, кто-то из болельщиков шепнул ему на ухо, что умер его брат Ашир. Другого такая весть сразила бы насмерть. Но не таков был Чары Кирмек. Пропустив печальную весть мимо ушей, он продолжал думать над своим ходом. Тогда весть о кончине брата ему повторили снова. Но и на этот раз она не дошла до его сознания. Мало этого, подхватив слова, сказанные ему на ухо, он начал машинально повторять:

— Умер Ашир, умер Ашир! — И только после того, как с победным возгласом: — Шах! — поставил фигуру на доску, — он понял, какое несчастье его постигло.

Не менее самобытными, яркими были и многие другие посетители «шахматного клуба», приходившие к магазину просто так, скоротать время, послушать новости, посмотреть на игру шахматистов. Чуть ли не каждый из этих завсегдатаев вечерних встреч имел уличное прозвище, которое довольно полно определяло сущность его владельца. Причем, оно так прочно прирастало к человеку, что почти навсегда вытесняло настоящее имя. Так одного из самых активных посетителей вечерних посиделок Реджепа Каррыева звали на селе «Машин-бахши», «Машина-певец». Когда-то в молодости Реджеп мечтал легко и быстро разбогатеть. Но для этого мало быть мечтателем. Надо быть ловким, предприимчивым. Таким и был Реджеп. Благодаря этой своей ловкости он едва ли не первым среди туркмен предгорной полосы приобрел «поющую машину», состоявшую в основном из небольшого деревянного ящика и широкой железной трубы. Положив ящик на ишака, а трубу засунув в переметную сумку-хурджун, Каррыев отправился на отгонные пастбища, к чабанам. Пастухи с любопытством встретили техническую новинку и с наслаждением слушали записи любимых певцов. Как выяснилось потом, Реджеп не отличался особенным бескорыстием и брал с чабанов за каждую прослушанную пластинку ягненка или овцу. Так что после своих «гастролей» в песках Реджеп Пригнал целую отару овец — «посильный» дар пустынных меломанов. С тех пор настоящее имя Реджепа почти забылось и до самой старости его звали «Машин-бахши».

То же самое произошло и с Сеитниязом-Пастухом. Он в меру бородат, молчалив, на грубом широком лице глубокие морщины и темный загар. Наряд его неизменен круглый год: черный мохнатый тельпек, чекмень из верблюжьей шерсти и пастушьи чокаи. В общем вылитый чабан. Односельчане так его и зовут: Сеитнияз-Пастух.

Вот другой пример: Аманмурад Токлы. Если к нему приглядеться, то можно легко понять, что он похож на шестимесячного барашка — токлы. Взгляд такой же, как у ягненка, задумчивый и почти всегда обращен вниз, к земле. И что-то кроткое, полусонное в этом взгляде. Волосы вьющиеся, блестящие, как на каракульском смушке. Нос толстый, с горбинкой, губы тонкие. Словом, все, как у шестимесячного барашка.

Нередко прозвища людям даются на основании какой-нибудь слабости, недостатка. Курбандурды Мурадов, например, очень любит поспорить. Медом не корми — лишь бы в словесную перебранку вступить. И когда ему говорят одно, он старается доказать противоположное. Вот и наградили его за это прозвищем Кетче, «наоборот».

Старика Ханкули Бердыева знают на селе как человека вспыльчивого нрава. Порою он ведет себя слишком бурно и даже буйно, вроде гоголевского Ноздрева. Теперь в глаза и за глаза его называют Шеррай, что означает баламут, смутьян.

В числе вечерних посетителей магазина были, как водится, и насмешники, готовые ухватиться за любой повод, лишь бы потешиться над человеком. С некоторых пор мишенью для них и стал старик Чорлиев. Едва он успевал подойти к магазину и выбрать место для сиденья, как тут же кто-нибудь из зубоскалов начинал над ним подтрунивать.

— Таган, салам! — кричал Ханкули Шеррай, — Ай, как нехорошо ты поступаешь… Как нехорошо!

— Что такое? — спрашивал Чорлиев, озадаченный непонятным вопросом.

— Да как «что такое»? — продолжал насмешник. — Шапку-то свою ты совсем не бережешь — вон как обветшала… А ведь это, можно сказать, историческая шапка! Как-никак в споре с башлыком участвовала!

В ответ раздавался дружный хохот, а Таган зеленел от злости.

— Баламутом-то тебя недаром прозвали, — сердито и глухо упрекал он Ханкули Шеррая. — Ты и впрямь смутьян. Тебе бы только язык почесать, бесстыдник!

— А ты, Таган, не обращай на него внимания, — прикидываясь заступником, говорил Амандурды Кетче. — Ты лучше послушай меня. Шапку свою ты спрячь и никому не показывай. А взамен купи что-нибудь другое. Ну, скажем, шляпу или кепку. И носи себе на здоровье. Никто даже рта раскрыть не посмеет. Это я тебе говорю: Амандурды Кетче.

Чорлиев действительно внял этому совету и однажды явился к магазину в новенькой летней шляпе. Когда он уселся на краешек тахты, к нему подошел Сапар-Хвастунишка. В глубокой тишине он оглядел со всех сторон шляпу — даже шахматисты бросили играть, — задумчиво помолчал, вздохнул и с явной печалью помотал головой:

— Нет. Шапка все-таки лучше.

Взрыв хохота!

Побледнев, Чорлиев вскочил с тахты и кинулся прочь от магазина. С тех пор никто его здесь не видел.

А Мялику Аймедову везло все больше. Росли его урожаи, все громче и шире гремела слава о нем. Еще не остыла радость по поводу награждения орденом Ленина, а в дом бригадира пришла новая весть: Мяликмухаммед первым из овощеводов республики получил высокое звание лауреата Государственной премии СССР.

Когда эта новость дошла до Чорлиева, она поразила его, как самое тяжкое несчастье. Хотя старик понимал, что такое звание даром не дается, что его надо заслужить настойчивым трудом, равным подвигу. И всем на селе известно было: такой подвиг Мялик совершил, добиваясь рекордных урожаев овощей на бывшем солончаке, против освоения которого так горячо выступал Чорлиев. Присвоение Мялику звания лауреата как бы подтвердило дальновидность председателя и еще больше унизило в глазах людей бывшего заведующего фермой. Он с ужасом думал о своем будущем и боялся его: не только на улицу, теперь за ворота не выйдешь! Всяк, кому не лень, будет смеяться, напоминая о позорном проигрыше в споре с башлыком. Чорлиев уверил себя в том, что сельские насмешники теперь придумают что-нибудь еще более ядовитое, чем те издевки, которым он подвергался до сих пор. Думы об этом не давали покоя старику ни днем, ни ночью — с ними ложился, с ними вставал. За неделю так исхудал, что непонятно было, в чем душа держится. Думали помрет. Но он не умер. Поболел еще немного и пошел на поправку. Но последние годы жил как затворник — ни на шаг дальше дома не уходил.

Достойных, сильных соперников у Мялика было немало. Многие были его ровесниками, вместе начинали путь к бригадирству и славе. И все у них — на первый взгляд — было почти такое же, как у Мялика: такая же нежная и несокрушимая любовь к земле, такой же опыт, глубокие знания, такая же жажда творчества, такая же энергия.

И хотя ни одна из полеводческих бригад пока не достигла такого же уровня в своих делах, как бригада Мялика, все они были крепкими, надежными, и председатель мог бы жить и не тужить. Но сам Бегенч считал, что до тихой, спокойной жизни ему еще далековато. Ему, как воздух, нужен был специалист, который был бы ближе к бригадам, чем он сам, председатель. Таким ему виделся главный агроном колхоза, во власть которого Ораков хотел отдать поля овощных и бахчевых, посадки шелковиц, посевы зерновых, сады и виноградники. Нельзя сказать, что такого специалиста в колхозе не было. Он был. И даже зарплату получал, но толку от него не было ни на грош. Совершенно охладевший к своей работе, пожилой и вялый по натуре, он понимал, что занимает чужое место и уже не раз заявлял председателю, что если подвернется хороший знающий парень, с удовольствием уступит ему свою должность, а себе просил что-нибудь полегче, поспокойнее.

Такой парень действительно подвернулся. Он пришел в колхоз прямо со студенческой скамьи и принят был на должность энтомолога — специалиста по борьбе о вредителями сельского хозяйства. Надо ли говорить, как важна эта должность. Вредные насекомые наступают на овощные культуры со скоростью степного пожара, и если во время их не уничтожить, даже при самом отличном уходе за посевами можно остаться без овощей.

Молодого энтомолога звали Худайберды Джумаев. Его фанатическое трудолюбие изумляло. С утра до ночи колесил он по полям, садам и виноградникам, зорко следя за тем, не появился ли какой-нибудь вредитель. Чтобы не допустить его размножения, он проводил опрыскивание и опыление посевов. Если же, несмотря на принятые меры, вредители все-таки появлялись, Худайберды узнавал об этом первым и поднимал такую тревогу, как будто погибал его лучший друг. Насекомых быстро уничтожали. А это — тонны сбереженного урожая.

И хорошее и дурное в человеке люди подмечают быстро. Нередко от этих же качеств зависит его жизнь, его будущее.

Так вышло и с Джумаевым.

Оракову особенно нравились в нем деловитость, постоянная готовность броситься на спасение урожая. Убедившись, что кипучая энергия не вспышка молнии, а надежный, не остывающий с годами пыл, башлык перевел Джумаева на должность главного агронома. Председатель надеялся, что, имея больше полномочий, Джумаев еще полнее и шире раскроет свои природные таланты и знания, полученные в институте.

И башлык не ошибся.

Худайберды, еще будучи энтомологом, каждый год с досадой и грустью наблюдал, как некоторые бригады не по-хозяйски используют свои поля, допуская изреженность посевов. Происходило это по многим причинам: плохого сева, плохой рассады, некачественной обработки полей, неустойчивой погоды. Но главная причина все-таки, по мнению Худайберды, крылась в лени и равнодушии к делу. Он решил исправить это положение. Не окриком, конечно, не грубым приказом, а терпеливым, основанным на конкретных фактах, убеждением. Однажды, выступая на планерке, он предложил всем бригадам — это касалось в основном полеводов — развернуть борьбу за высокую густоту растений на гектаре, за ликвидацию так называемых «плешивых мест».

Бригадиры и раньше, еще до Худайберды Джумаева, слышали немало подобных призывов и для них это не было каким-то неожиданным открытием. Знали они, что высокая густота растений — залог высоких урожаев. И не только бригадиры — все об этом знали, в том числе и рядовые овощеводы. Но почему-то никто не придавал этому значения. Может, потому, что тот, кто раньше ратовал за высокую густоту, не проявил настойчивости, не довел дело до конца.

Джумаев поступил иначе. Весной, когда на полях появились всходы и была высажена рассада ранних овощей, главный агроном часто наведывался в бригады, проверял состояние посевов. Если обнаруживал гибель рассады или участки, на которых не взошли семена, тут же прямо в борозде вынимал из кармана блокнот и вместе с бригадиром начинал подсчитывать, какой ущерб изреженность посевов нанесет бригаде, потребителю овощей и лично колхознику.

— Допустим, на этом клочке, длиною всего в один метр, — говорил Худайберды и указывал на пустое место, — допустим, здесь ты не доберешь томатов килограмма три. Пустяк ведь? Не правда ли? Но беда в том, что таких пустых мест у тебя на участке не меньше семисот будет. Вот теперь и прикинь, сколько ты потеряешь. Выходит, две с лишним тонны. Мы взяли для подсчета только помидоры. Но ведь у тебя не лучше обстоит с капустой и огурцами. Это одна сторона медали, — продолжал Джумаев. — Теперь давай-ка взглянем на «лысые» места с другой стороны. Сколько раз за сезон ты поливаешь помидоры?

— Да раз… шестьдесят, — слегка подумав, отвечал бригадир.

— Правильно. Примерно столько, — соглашался главный агроном. — Теперь смотри что получается. Эти семьсот метров земли — хочешь или не хочешь — а будут политы: вода-то не сможет в сторону свернуть, а пройдет по борозде, мимо того места, где нечего поить. Самое малое литра четыре надо. Как ты думаешь? Надо? Хорошо. Теперь прибавь к этому бесплодные поливы изреженных участков, где посеяны огурцы и высажена капуста. Это же — тысячи литров воды! Вот и верь после этого, — весело шутил Худайберды, — что цифра — это сухая вещь! Ничего подобного! Какие же они сухие, если целые озера вмещают! А водичка-то у нас на вес золота, брат.

— Далее. Возьмем культивацию — рыхление междурядий и удаление сорняков, — неторопливо рассуждал Джумаев. — За сезон культивации семь-восемь надо? Правильно? Да столько же раз надо внести удобрений. И тут мимо изреженных участков не пройдешь. Вот и посчитай теперь, сколько будет затрачено на них горючего, труда, удобрений, затрачено впустую, безо всякой пользы!

От такой арифметики бригадиру становилось не по себе: он то краснел, то бледнел, покрываясь холодной испариной, и не знал, куда глаза деть. Едва дождавшись утра, он мчался на грузовике к парникам, а оттуда вместе с бригадой на свои поля, чтобы как следует засеять и засадить рассадой пустующие на грядках места.

Призыв главного агронома первым «взял на вооружение» Мялик Аймедов. За ним — остальные бригады. Это дало колхозу огромную прибавку в урожае.

Были у Худайберды и другие таланты. Зная об этом, башлык нередко поручал главному агроному такие дела, которые далеко выходили за рамки служебных обязанностей. Например, починку парниковых печей. Парниководы бедствовали — печи у них так дымили, что дышать было нечем. Настойчивые поиски печных дел мастера, специалиста, успеха не принесли.

Вот тогда-то башлык и попросил Худайберды починить парниковые печи. Худайберды не только исправил их, но и усовершенствовал. После чего печи и дымить перестали, и меньше стали расходовать топлива.

А сколько было других поручений!

Как-то после планерки башлык попросил Джумаева остаться для беседы. Ораков был не в духе. Глядя куда-то мимо собеседника, председатель спросил:

— Наши коллекторы ты каждый день видишь?

— Да. Почти, — насторожился Худайберды.

— Ну и как? Нравятся они?

— По правде говоря, не очень.

— Почему?

— Да потому, что заросли.

— Не нравятся, значит, — Ораков сделал долгую паузу, думая о чем-то своем. — А что ты сделал, чтобы уничтожить камыш?

— Я?.. Я… ничего, — растерялся Джумаев.

— И я вижу, что ничего, — в голосе башлыка слышался скрытый упрек, недовольство.

— Но с какой стати я должен коллектором заниматься, Бегенч-ага? — заволновался главный агроном. — Какое я имею к нему отношение?

— Прямое, — резко ответил Ораков. Если коллекторы плохи, подымется грунтовка, выступит соль, а это — гибель растений. Промыть поля мы не сможем — помешает камыш. Замкнутый круг. Этот круг надо разорвать, надо уничтожить полчища камыша. Если не уничтожим, быть беде!

— Но у меня нет никакого опыта, — пытался оправдаться Худайберды.

— Опыта нет, пока не берешься за дело, — наступал председатель.

— Хорошо, я попробую, — неохотно согласился Джумаев, — но за успех не ручаюсь. Сами знаете: с камышом сладить нелегко.

Наступила осень. Дел у главного агронома поубавилось, и он взялся за выполнение председательского поручения.

Ранним утром Джумаев приехал на берег коллектора, который начинался сразу за селом. Отсюда, рассекая землю вдоль дорог и высоких ажурных мачт линий электропередачи, он стрелой уходил далеко на север, до желтевших на горизонте барханов. Поднявшийся со дна тростник захлестнул все русло, волновался под ветром, бросая в разные стороны пушистые султаны. Худайберды прошелся взад-вперед по берегу коллектора, подминая сапогами жесткие кусты верблюжьей колючки. Закурил и задумался, мысленно перебирая меры, которые можно было бы применить в борьбе с могучими зарослями. «А не испробовать ли гербициды?» — мелькнула у него робкая мысль. Но после этого сразу возник другой вопрос: «А какой из них? Гербицидов много, да не каждый может сладить с камышом — растением сильным, жизнестойким». Да и вообще Худайберды еще ни разу в жизни не приходилось применять ядохимикаты против сорняков. К тому же он был откровенным противником применения каких бы то ни было ядохимикатов, зная, что наша земля, ее биосфера и так уже порядком насыщены всякой химией, в результате чего меняется состав почвы, воды, гибнут птицы, звери и насекомые. Теперь даже жука, букашку какую или мотылька встретишь нечасто. Поразмыслив, Джумаев решил пока не применять гербициды, а испытать что-нибудь более безобидное, скажем, выжигание или механическую выкорчевку.

По указанию Джумаева к месту наступления на заросли подтянулся экскаватор. Сюда же подошли специальные сенокосилки. На следующее утро к коллектору подкатил грузовик с людьми. Джумаев дал знак — и работа закипела. На дне коллектора застрекотали сенокосилки, жадно вгрызаясь ковшом в заросли тростника, зарычал экскаватор. Высоко в поднебесье, с шипеньем и легким гулом взметнулись дымно-красные языки огня.

День за днем, осень и зиму продолжалось наступление на тростник. Его скосили, выжгли, вырвали с корнем и, казалось, что с ним покончено навсегда, что в в том русле он никогда уже не поднимет голову.

Но праздновать победу было рано. Весной, когда пригрело солнце, по всему коллектору победоносно, еще дружнее и гуще, чем раньше, поднялся молодой сильный камыш.

Но упорен был и главный агроном. Убедившись, что без гербицидов не обойтись, он потратил немало сил, чтобы найти нужный препарат. И тут камыш не сразу «сложил оружие», показав удивительную жизнестойкость. Только один из множества испытанных гербицидов действовал на него смертельно.

Вот такие помощники были у башлыка. Это была его опора, его боевая гвардия, которую он создавал в течение нескольких лет. Без этой опоры Ораков вряд ли смог бы руководить таким огромным и сложным хозяйством, как колхоз «Октябрь».

За эти годы не раз менялся состав колхозного правления и партийного комитета, в который вошли деловые, серьезные люди, чей авторитет ни у кого не вызывал сомнений.

Каждый раз, решая тот или иной кадровый вопрос, связанный с перемещением людей по служебной лестнице, Ораков старался быть осторожным и справедливым. Если возникали сомнения, неуверенность, он советовался с членами правления и парткома и поступал с с учетом их замечаний и рекомендаций.

Но как бы Ораков ни был осмотрителен и справедлив, он не мог одинаково быть хорошим для всех. Повышая одного, надо было снять или понизить другого. А это вызывало обиды, гнев и возмущение тех, кого «теснили» или снимали с работы. Это задевало и их родственников. А на селе, как известно, чуть ли не все связаны родством. Обидишь одного — будут недовольны сто! Но обиженные не только затаивали злобу. При случае они старались свести с председателем счеты, выместить свою обиду. И необязательно лично, а с помощью кого-нибудь другого: дальнего родственника или друга.

И это еще не все.

До председателя давно уже доходили слухи о какой-то группе сельских тунеядцев, прожигавших жизнь свою за рюмкой водки, игрой в карты, курением анаши и распространявших о башлыке самые невероятные слухи. Действовали они пока скрытно, кусали и жалили исподтишка. Но Ораков был уверен, что придет время, когда тунеядцы и их друзья выступят против него открыто. И такое время действительно наступило.

…В то утро Ораков собирался в Ашхабад. Шофера он послал на заправку, а сам задержался в правлении, чтобы принять посетителей и подписать кое-какие документы.

На бензозаправочной станции было безлюдно. Наполнив бак горючим, Курбан открыл дверцу и хотел было сесть за руль. Но в это время из-за бензоколонки вышел какой-то незнакомец.

— Постой-ка, друг, — сказал он. — Не спеши. Это ты возишь башлыка из колхоза «Октябрь»?

— Допустим, я. А что? — спокойно ответил Курбан, оглядев незнакомого мужчину с головы до ног. Он был высок, на круглом смуглом лице ярко блестели маленькие, как у медведя, карие глазки. И одежда запомнилась: желтые брюки и полосатая рубашка с коротким рукавом.

— Слушай меня внимательно. Я буду говорить от имени Желтозубого.

— А кто он такой, твой Желтозубый? — перебил Курбан.

— Невежда! Надо слушать, а потом уже задавать свои… вопросы, — с легкой угрозой заметил незнакомец. — Так вот. Желтозубый велел передать, чтобы твой башлык не очень-то засиживался в Евшан-Сары, и чтобы не далее, как через неделю, его и духа там не было. Понял? Замешкается, пусть пеняет на себя. Все. Давай садись и жми без оглядки!

Последние слова задели Курбана за живое. Он тоже хотел сказать что-то грубое, но сдержался. Резко оттолкнув грубияна от машины, он сел за баранку и, отъезжая, бросил:

— Подумаешь, командир какой! Плевать я хотел на твоего Желтозубого!..

Закончив прием, председатель вышел во двор и здесь, в тенистой аллее, засаженной высокими стройными туями, решил подождать шофера. Вскоре машина подъехала. Усаживаясь на свое место, он глянул на Курбана и по выражению его лица понял, что тот чем-то озабочен.

За переездом, когда машина повернула на восток, в сторону Ашхабада, Ораков спросил:

— Что-нибудь случилось?

Курбан мотнул головой и рассказал об угрозе Желтозубого.

— Интересно. Кто же это такой? — тихо произнес Ораков. — У нас желтозубым считается тот, кто дожил до старости. В таких случаях туркмены так и говорят: «Он дожил до желтых зубов». Но тут… что-то другое. Может, кличка?

— А я вот о чем думаю, — авторитетно сказал Курбан, — надо заявить в милицию. Пусть она и займется этим Желтозубым. Это по ее части… Если каждый будет угрожать — что же из этого получится?

— Да, нет. Пока никуда заявлять не надо: мало ли кто и кому угрожает! Угроза — это еще не повод, чтобы вмешивать сюда милицию.

— Смотрите, как бы не было поздно, — мрачно предупредил Курбан и до конца поездки не проронил ни слова.

Бегенч духом не пал и внешне казался спокойным, но в душе родилась тревога. Это неприятное чувство не покидало его даже ночью. В таком напряженном ожидании Бегенч прожил неделю. Но за это время ничего не случилось. Прошла еще неделя, и опять ничего. Тогда Ораков подумал: это просто чей-то розыгрыш.

Начисто позабыв обо всем, башлык уехал к чабанам, в Каракумы. Пробыл там несколько дней, а возвращался оттуда глубокой ночью. Затмевая звезды, в зените стояла полная луна и заливала степь холодным сиянием.

Машина уже приближалась к селу и вскоре пошла вдоль низкого размытого дувала, ограждавшего сельское кладбище. Вдруг Бегенчу показалось, что в одном месте, недалеко от дороги, на кладбище блеснула вода. Вначале он в это не поверил — ведь точно также могут блестеть под луной и бутылочные осколки… Чтобы убедиться в истине, Ораков попросил шофера осадить машину назад. Машина резко рванулась в обратную сторону и остановилась.

Ораков сошел на землю. Увиденное поразило его. От узкого оросителя, проходившего вдоль дороги, на кладбище был прорыт небольшой арык, по которому торопливо бежала вода и накапливалась в одной из воронок старого мазара.

Сердце председателя охватил гнев. Вначале его бросило в жар, потом начала колотить нервная дрожь. «Подлые шакалы, — ругался он сдавленным голосом, — даже мертвецов не пощадили… О, гады!..»

Все еще волнуясь, он остановился на обочине, а горечью думая о случившемся. Словно неприкаянный, с утра, до ночи, он мечется по полям, по бездорожью пустыни, не зная отдыха, не щадя здоровья. И ради чего? Ради одной-единственной цели: чтобы людям жилось лучше. И вот награда…

Бегенч догадывался, чья это проделка. Нет, он не догадывался, он был уверен, что — это «работа» колхозного мираба Дыммы Бердыева! На селе все знали о его дружбе с группой сельских тунеядцев и не раз его видели в их веселой компании.

— К мирабу! — сказал председатель, садясь в машину в самом мрачном расположении духа.

…Еще до того, как это случилось, по селу распространился слух, будто Ораков дал указание распахать кладбище и засеять его кукурузой. Тот, кто распускал эту ложь, рассчитывал с ее помощью очернить председателя, который, дескать, не хочет оставить в покое даже такое священное место, как мазар. А все, мол, потому, что человек он — пришлый, чужой. Ему, мол, чужаку, все равно, где сеять кукурузу — хоть в поле, хоть на мазаре — лишь бы целину осваивать…

Дело дошло до того, что кое-кто из жителей села, возбужденный тревожными слухами, приходил к башлыку и интересовался: правда ли, что он намерен уничтожить кладбище?

Председатель только плечами пожимал:

— Да кто вам сказал?

Ответ был один:

— Не помню. Кто-то из соседей…

Мираб был дома. Его подняли с постели. Он быстро оделся и вышел из дома.

— Что случилось? — спросил мираб. — Такой поздний час…

— Сейчас узнаешь, — холодно ответил Ораков. — Возьми-ка на всякий случай лопату.

Когда прибыли на место, луна уже успела скрыться за облаками, и кладбище погрузилось во мрак. Председатель подвел оробевшего мираба к тому месту, где вода из арыка бежала на кладбище и спросил:

— Покойников поливаешь?

— Поверь, яшули, я тут ни при чем, — стараясь не выдать волнения, твердым голосом произнес Дыммы. — Ей-богу, я тут ни при чем!

Он быстро перекрыл арык возле оросителя, выпрямился и вытер пот.

— А там кто будет зарывать? — указал Ораков на канаву, прорытую на кладбище.

Мираб, опустив голову, молчал.

— Не тяни время, приступай! — приказал председатель.

Мираб даже не шевельнулся.

— Я… я… не могу, — едва слышно вымолвил он.

— Чего ты не можешь?

— Закапывать…

— Почему?

— Боюсь мертвецов.

— А гадить не боишься? — едва сдерживая ярость, произнес председатель. — Даже покойников не щадишь. Какая-то тут неувязка получается…

Башлык замолчал, а мираб пугливо оглядывался по сторонам. Вдруг Ораков шагнул к мирабу, обхватил его руками, как это делают в национальной борьбе «гореш», оторвал от земли, крутанул в воздухе два раза и понес через канаву в непроглядную темень.

— Стой, не губи! Стой! — дико закричал мираб, пытаясь вырваться из железных объятий председателя.

— Закапывай! — приказал он поливальщику, опуская его на землю. — Да так, чтоб следа не осталось от твоих преступлений! А нет — тебе же будет хуже!

Председатель сел в машину и уехал домой.

Утром Ораков велел шоферу поискать мираба и часам к десяти привезти его в контору.

Отправляясь на пояски, шофер решил вначале, так, на всякий случай, заскочить к мирабу домой. И не ошибся: одетый в пижаму, с измятым от сна лицом, тот, видать, и уходить никуда не собирался. Открыв дверь и увидев Курбана, он бросил:

— Чего так рано?

— Башлык зовет.

— Зачем?

— Приедешь — узнаешь.

Вскоре Дыммы появился на крыльце. Он был молод и красив. Белое, едва тронутое загаром лицо, черные вьющиеся волосы, черные глаза. Дорогой модный костюм подчеркивал стройность его высокой фигуры. Лишь одно портило и сводило на нет эту внешнюю красоту: вечно хмурое, недовольное лицо поливальщика; из-за плохих зубов — редких и темных — он почти не улыбался.

…Десяти еще не было, когда машина с мирабом остановилась у крыльца колхозного правления. Дыммы сошел с «газика» и широким шагом направился в контору. Пройдя входной коридор, он открыл дверь председательского кабинета и увидел в нем одних стариков. Но это были не просто старые люди, а члены совета старейшин, чья мудрость и высокий авторитет пользовались большим уважением всех жителей Евшан-Сары.

Как только мираб появился в дверях, взгляды стариков устремились на него. Дыммы даже вздрогнул от этих взглядов, как будто его ударили по лицу, и стал белее стены. Чувствуя слабость, он боком продвинулся немного вправо. Поздоровался. Но на его приветствие никто не ответил. Кто-то освободил для него место, но сесть ему не предложили.

С минуту стояла тишина.

Председатель совета старейшин, небольшой плотный старик Ягмур Кочумов, сидел согнувшись, обеими руками держась за желтый гладкий посох. Седоусый, с большим горбатым носом, Ягмур-ага был похож на старого больного ворона. Но несмотря на преклонный возраст и недуги, Кочумов все еще был крепок духом. Наблюдая из-под седых нахмуренных бровей за оробевшим мирабом, он медленно распрямился и, повернувшись в сторону председателя, неожиданно густым голосом спросил:

— Скажи, башлык, это ты велел мирабу заливать наш мазар, чтобы сеять там кукурузу?

— Такое указание мог бы дать разве умалишенный. Да и то вряд ли, — негромко, но твердо ответил Ораков. — Кто из вас не знает, сколько у нас в колхозе свободных земель? Есть они и для кукурузы. Причем здесь кладбище?

— Все? — спросил Кочумов.

В ответ Ораков кивнул головой.

Ягмур-ага поднялся и, обращаясь к своим товарищам, сказал:

— Старики, вам все ясно? Может, есть вопросы к председателю? Задавайте.

— Ясно! — почти хором ответили члены совета старейшин. — Башлык верно говорит. Земли у нас и без мазара хватает.

Ягмур Кочумов сел, наморщил лоб и прямо посмотрел на мираба.

— Теперь, Дыммы, отвечай ты: чью волю исполнял, когда вместе с другими — у нас есть свидетели — решил залить кладбище?

Мираб опустил голову, побледнел.

— Ягмур-ага, я хотел как лучше… Я хотел, чтобы башлык был доволен мною, — виновато сказал Дыммы.

— Как это «хотел, как лучше?» — удивился Кочумов.

— Да ведь в селе все знают, что башлык собирается на мазаре сеять кукурузу. Вот я и решил не затягивать это дело…

— Ты лжешь, — загудел басом Ягмур-ага. — Ничего «как лучше» делать ты не собирался. Ты хотел делать «как можно хуже». Поливая мазар без разрешения председателя, ты уже совершил преступление. И твой поступок нельзя расценивать иначе, как подлость, как надругательство над сельской святыней. Какую цель ты преследовал? Возмутить против башлыка народ, односельчан. Вот куда ты метил! Итак, я хочу еще раз спросить, чью волю ты исполнял, совершая свое гнусное дело?

Мираб после долгой паузы пробормотал:

— Свою.

— И — это ложь! Теперь мы видим, что правды от тебя не дождаться, и все же мы надеялись, что вот-вот в тебе заговорит совесть и ты честно признаешь свою вину. И мы, наверно, простили бы тебя: чего не бывает по молодости лет! Теперь мы видим, что наша снисходительность тебе не нужна. Поэтому я попрошу башлыка, когда он будет выносить решение о твоем исключении из колхоза, учесть и наше мнение, совета старейшин: таких, как ты, в колхозе держать нельзя. Такие, как ты, подобны больному зубу, если не вырвать — будет мешать здоровым. — Правильно ли я говорю, старики? — еще раз спросил Кочумов своих мудрых и заслуженных сверстников.

И те ответили:

— Правильно, Ягмур!

После того, как тунеядцам и хулиганам не удалось затопить кладбище, Бегенч ожидал, что теперь она предпримут что-нибудь похлеще, тем более, что управы на них не было, им все сходило с рук.

Объяснялось это тем, что многие жители села смотрели на их проделки сквозь пальцы, считая их чем-то вроде детской болезни: дайте, мол, срок — пройдет. Другие были заняты лишь своими заботами и кроме них ни на что другое не обращали внимание. Третьи берегли свои нервы, но были глубоко убеждены, что заниматься какими-то там хулиганами, тунеядцами должен кто-то другой… Ну, скажем, милиция. А она, по-видимому, слишком большие надежды возлагала на общественность. Так что… бездельникам и хулиганам это было только на руку!

И вот как-то ночью на квартире Оракова раздался телефонный звонок. Звонил мужчина. Он сообщил, что примерно час тому назад на участке Гаплан воры похитили со склада машину семенной пшеницы.

— Кто говорит? — волнуясь, закричал Ораков.

— Ишь, чего захотел! И за это скажи спасибо, — засмеявшись, ответил мужчина и повесил трубку.

О случившемся Бегенч заявил в милицию.

Наутро двое молодых парией, подозреваемых в краже зерна, были доставлены в Берземинский отдел милиции. В течение двух дней парней допрашивали, но виновными в краже зерна они себя не признали. За неимением улик ровно через три дня их следовало отпустить на свободу. Таков закон.

Зная о нем, Бегенч приехал в районный отдел милиции и зашел к старшему следователю Дурдыеву. Разложив по краям стола стопки папок с делами, Непес Дурдыевич читал какую-то бумагу и усиленно курил.

Следователь был человек пожилой и грузный и своим обликом напоминал холодный, тяжелый сейф, стоявший в углу небольшого кабинета.

Зайдя в кабинет, Бегенч поздоровался и тут же закашлялся от едкого дыма.

— Поберегли бы здоровье. Особенно — чужое, — сквозь кашель с трудом произнес Ораков.

— Так… Давайте короче. Чего хотите? — не ответив на приветствие, сказал следователь.

— Хочу узнать: нашлась ли моя пшеница, — таким же деловым тоном ответил башлык.

— К сожалению, нет. Задержанные уперлись: «Не брали», «Ничего не знаем», «Не виноваты». Так от них и не добились ничего, — сказал следователь, с досадой погасив о пепельницу окурок.

— Как же быть? — погрустневшим голосом спросил Ораков. — Неужели так ничего и нельзя предпринять?

— Ничего. Придется задержанных отпустить — таков у нас порядок, — бесстрастно констатировал следователь и поднялся, давая этим понять, что беседа закончена.

— Нет уж… Постойте! — резко поднялся со стула и председатель. — Так не пойдет. Дайте мне на поруки хотя бы одного из тех, кого вы завтра собираетесь отпустить.

— Зачем?

— Хочу сам поискать зерно. Может, удастся…

— Вот как! — улыбнулся следователь одним уголком губ, и от этого улыбка получилась неприятная, кривая. Потом лицо следователя посерьезнело. Опираясь руками о стол и с любопытством вглядываясь в лицо председателя, он спросил:

— Интересно, чьи это лавры вам не дают покоя: Шерлока Холмса, Жюля Мегрэ или Огюста Дюпена?

Иронический вопрос Дурдыева показался Бегенчу оскорбительным, но он по-прежнему сдерживал себя, помня, что лучше худой мир, чем добрая ссора.

— Да поймите же вы, — негромко, но с волнением ответил Ораков, — дело тут вовсе не в лаврах. Просто я не хочу, чтобы какой-нибудь негодяй пропивал колхозное добро. Вот это и не дает мне покоя!

Следователь заметно смягчился.

— Хорошо. Я попрошу санкцию прокурора на выдачу вам одного из задержанных, — сказал он учтиво, — Кого вам: Амана или Байрама? Все равно? Хорошо. Я сейчас приду… А вы тем временем напишите расписку с обязательством вернуть такого-то… ну, скажем, Амана Курряева, не позднее завтрашнего дня.

Получив от прокурора санкцию на выдачу Амана Оракову, осведомился:

— Когда выдать? Сейчас?

— Нет, если можно, вечером…

Бегенч простился со следователем и поехал в колхоз, побыл на вечерней планерке и часам к десяти вернулся в милицию.

Дежурный, прочитав расписку, вывел Амана.

Ни Ораков, ни Аман до этого не встречались. Она внимательно поглядели друг на друга и вышли из районного отдела милиции, у подъезда которого стоял председательский «газик». Бегенч открыл дверцу и попросил Амана сесть на заднее сидение. Потом и сам туда взобрался. Чтобы лучше видеть собеседника, зажег в кабине свет. У парня были широко открытые, словно после сильного испуга, карие глаза. Смешно оттопыренные уши напоминали чуткие локаторы. Одет он был в старую тельняшку и потертые бледно-голубые джинсы. Ораков чувствовал, что Аман все время настороже, словно ждет и боится неожиданного вопроса. Ораков сразу предположил, что Аман замешан в краже зерна и может, пожалуй, сообщить ценные сведения.

— Итак, слушай, Аман, — дружеским тоном начал Ораков. — Если хочешь вернуться домой, постарайся быть откровенным. Скажи: что ты знаешь о зерне, похищенном с участка Гаплан? Ведь ты там живешь?

— Там… Но я ничего не знаю. Я ничего не брал! И почему это вы меня допрашиваете, а не Байрама? — взволнованно, чуть не плача, заговорил Аман.

— И до Байрама очередь дойдет. Не все сразу, — пообещал председатель. — А вначале я хочу поговорить с тобою. Поверь, запираться или утаивать что-либо нет смысла. Обо мне ты, наверно, уже слышал, знаешь какой я человек. Я никого еще не подводил. На подведу и тебя. Скажешь правду — пойдешь домой. Если будешь обманывать, запираться, следствие может затянуться. Отсюда вас переведут в городскую тюрьму и там могут продержать еще месяца четыре. Так что подумай хорошенько…

Опустив голову, Аман долго молчал, видимо, колебался, затем еле слышно сказал, что лично он не знает, где она находится, но слышал от кого-то, что ее увезли в Ашхабад, на какую-то Хитровку.

…Несмотря на поздний час, Ораков вместе с Аманом поехали в Ашхабад. По дороге Аман еще больше уточнил местонахождение зерна: где-то рядом с третьим парком. Ораков, почти ежедневно наезжавший в Ашхабад, не знал, где находится этот парк. Поэтому особых надежд на удачный поиск он не возлагал.

Вначале найден был парк. Бегенч подъехал к нему со стороны прямой широкой магистрали и сошел с машины. Не спеша подошел к угловому дому, посветил фонариком: в темноту вдоль прямого арыка, над которым высоко к звездному небу взметнулись прозрачные кроны гледичий, убегал узкий, выложенный кирпичом, тротуар. Между фасадами домов, выходившими на тротуар, белели глухие заборы. За заборами виднелись виноградники, верхушки деревьев. Ораков погасил фонарик, остановился. «Вот и угадай, где тут спрятано зерно, — подумал он. — А может, это просто моя фантазия? Может, это я придумал все? Ведь рядом с этим парком есть и другие улицы»?

И все-таки — то ли случайно, то ли интуитивно, — а председателю удалось напасть на верный след.

Свой поиск он начал с угла той улицы, напротив которой в густом таинственном мраке стоял ночной настороженный парк. Бегенч включил фонарик и медленно двинулся по узкому тротуару вдоль домов. Он останавливался возле каждой калитки, каждых ворот, шарил по земле лучом фонарика и двигался дальше. Так он миновал пять или шесть домов — и все безрезультатно. И вдруг возле калитки следующего дома он обнаружил на тротуаре несколько зерен пшеницы. Подошел к воротам. Здесь просыпанного зерна оказалось больше.

Окна в доме были закрыты ставнями, но в узких щелях между створками желтели полоски света. Ораков постучал в калитку. В ответ за забором громко залаяла собака. Долго никто не выходил. Стук пришлось повторить несколько раз. Наконец за калиткой послышались шаркающие шаги и недовольный хриплый голос:

— И кого в такую пору тут носит?

— Откройте, пожалуйста, — отозвался Ораков.

Заскрежетал железный засов и вслед за этим со скрипом приоткрылась калитка. В узком проеме вначале показался старый, словно в наморднике, в железной сетке закопченный фонарь. Потом калитка открылась шире и за фонарем возникла темная фигура пожилой женщины в белом платке.

— Чего вам? Кого ищите? — спросила она грубым голосом.

— Пшеницу ищу, — откровенно признался башлык.

— А мы тут причем?

— Да, говорят, вы покупали на днях, — взял он на пушку старуху.

— Вранье все это! — воскликнула она, негодуя. — Вранье! — И заперла калитку.

— Ну, тогда… пришлите кого-нибудь из мужчин! — крикнул ей вдогонку Ораков. — Есть у вас мужчины?

Ответа не последовало. Но отступать Ораков не хотел. Он снова стал стучать в калитку.

— Что ты барабанишь, как сумасшедший? — строго спросил из-за калитки мужчина, очевидно, давно уже притаившийся там и скрытно следивший за всем, что происходило на улице.

Снова лязгнул засов и на улицу вышел высокий седой старик.

— Вы хозяин этого дома?

— Я хозяин, — ответил старик.

— Покупали на днях пшеницу?

— Нет, не покупали.

— Не обманываете?

— Зачем обманывать вас…

— А это что? — Ораков бросил луч фонарика на землю и провел им туда-сюда по рассыпанным зернам пшеницы. — Это откуда?

— А я почем знаю? Может, кто просыпал… случайно, — почесал в затылке старик.

— А вы, значит, ни при чем?

— Значит, ни при чем.

— Это неправда, — возвысил голос Ораков. Он чувствовал, что старик обманывает его. — Хочу сообщить вам, что преступники, укравшие зерно, уже пойманы и находятся под следствием. Они-то и указали ваш адрес.

— Да что вы!.. Никакой пшеницы у нас нет! Не покупали мы. Да и что вы привязались к пожилым людям в такой час? — с горькой обидой произнес старик, и Ораков готов был поверить его словам — с таким неподдельным волнением и искренностью они были сказаны. И хотел было уже расстаться, но какое-то внутреннее чутье подсказывало ему, что старик лжет, что пшеница здесь, у него.

— Поверьте, я не хочу причинять вам неприятности, — дружелюбно произнес Ораков, — напомню лишь, что закон строго карает тех, кто укрывает и хранит краденое.

В ответ старик лишь сердито засопел.

— И не хотелось бы сюда приглашать милицию, — продолжал председатель. — Мы могли бы все уладить и без нее: вы отдаете нам пшеницу, мы забираем ее — и дело с концом!

— Да черт его знает, какая она, пшеница-то! На ней ведь не написано: краденая она или нет! — сдался старик, которому, видимо, жалко было потраченных денег. — Ладно уж, забирайте. Только меня потом по судам не таскайте…

— Хорошо. Но сперва покажите ее, — попросил Ораков.

Хозяин убрал собаку и провел председателя в кладовку.

Ораков включил фонарик, осветил им тяжелые мешки, сложенные у задней стенки. Убедившись, что это мешки из его колхоза, вышел на улицу и послал шофера за грузовой машиной.

…Часа через два пшеница была погружена и отправлена на участок. Амана — в виду отсутствия явных улик — из-под стражи освободили. Выпустили на свободу и его товарища. Вернув пшеницу, Ораков решил избавиться и от изрядно надоевших ему сельских тунеядцев. Хотел он сделать это с помощью милиции — так было бы проще, — но после некоторого размышления убедил себя в том, что можно будет обойтись и без нее.

«Тунеядцы — это ведь тоже люди, — рассуждал Бегенч. — Надо встретиться с ними и поговорить откровенно. Может совесть-то в них и заговорит. Ну, а если не поймут доброго слова, тогда можно и меры какие-то принять…».

От такого плана башлыка настойчиво отговаривал Курбан.

— То, что вы задумали, яшули, это опасно, — говорил шофер. — Ведь эти головорезы в трезвом-то виде, как порох. Того и гляди взорвутся. А если подвыпьют… им море по колено. Убить могут!

Ораков и сам понимал, что встреча с тунеядцами, людьми отпетыми, злыми, может кончиться для него трагично. Но был он человеком твердым, смелым и редко отступал от намеченной цели.

Дом, где собирались сельские пьяницы и бездельники, принадлежал продавцу Нуры Ахмедову. Обычно это было по вечерам, когда Бегенч проводил планерки или же занят был другим делом.

Однажды, покинув свой кабинет, Ораков отправился в дом продавца. Разумеется, его прихода никто на ожидал. Снимая туфли в прихожей, башлык обратил внимание на обилие мужской обуви. «Значит «гости» в полном составе», — мысленно отметил он. Постоял немного перед дверью, из-за которой доносились какие-то дикие исступленные голоса. Ораков не был искушен в наимоднейшей музыке и подумал, что это просто кто-то дурачится. Когда же он открыл дверь и шагнул в большую светлую комнату, застланную коврами, дикий вой хлестнул его по барабанным перепонкам и смолк: кто-то выключил магнитофон.

«Гости» — их было человек пятнадцать — сидели на полу, за дастарханом, и при появлении председателя буквально остолбенели.

Но вскоре после того, как оцепенение прошло, на их лицах появилось свое, особое выражение, в котором, как в зеркале, отразилось отношение к неожиданному визиту башлыка. На одном были растерянность и недоумение, на другом — хмурая враждебность, на третьем — неприязненная ухмылка, на четвертом — злость, раздражение, на пятом — суровое негодование.

А председатель будто и не заметил этого. Шумно и с наслаждением потянув носом воздух, он с неподдельной искренностью воскликнул:

— Ах, как замечательно пахнет пловом! Не иначе, как из курицы. А я за делами-то сегодня и пообедать не успел… Голоден, как волк! Так что… разрешите и мне посидеть с вами хотя бы минуточку…

Никто из собравшихся не проронил пи слова. Но застольный круг заколебался. Люди, сидевшие на полу, молча потеснились, образовав небольшой разрыв. Скрестив по-восточному ноги, Ораков втиснулся в него.

Он глянул на скатерть и удивился обилию закусок и бутылок со спиртным. Тут были и вина, и коньяки, и шампанское. В огромных блюдах, обдавая аппетитнейшим запахом, дымился золотистый плов.

В это время откуда-то появился хозяин дома Нуры Ахмедов — пожилой рыхлый человек с полотенцем на руке. У него было бледное, растерянное лицо.

Башлык поздоровался с ним и спросил:

— По какому поводу той?

В ответ кто-то сердито буркнул:

— Это что? Допрос?

— Да, нет! Просто любопытно…

Наступило молчание. Ни к плову, ни к напиткам никто не притрагивался.

И вдруг хозяин дома, выкатив побелевшие глаза, истерически закричал, обращаясь к одному из сидевших за дастарханом:

— Негодяй! Я же тебе говорил, что рано или поздно он явится сюда, и позор падет на мою голову! Я же тебе говорил!.. Почему ты меня не послушал?

Тот, на кого так яростно и зло обрушился хозяин дома, доводился ему младшим братом. Это был парень с черными до плеч волосами, худой и бледный, как выросший в подполье злак.

— Ну, что ты кричишь, как сумасшедший? Чего испугался? — вяло отозвался парень. — Можно подумать, что ты не хозяин тут, а приживалка…

— Довольно! — негромко, но гневно перебил его Ораков, вскидывая руку. — Довольно! Выяснять отношения, спорить будете потом, когда уйду. А пока прошу выслушать меня. — Нуры-ага, — обратился Ораков к хозяину дома, — таких гостей, как эти, я бы на твоем месте и на порог не пускал. Кто они, эти люди, что собрались у тебя? На какие средства они живут? Вот ты, например, — повернулся Ораков к соседу слева, с круглыми желтоватыми глазами, похожему на сову. — Разве это не твоя мать, выбиваясь из последних сил, держит коровенку и каждое утро с бидоном молока ходит в Берземин? Молодой, здоровый, ты давно уже должен помогать ей! А ты? Вместо этого ты пропиваешь ее последние гроши!.. Когда за ум возьмешься? Или вот ты, — не дождавшись ответа от парня, обратился Ораков к другому, сидящему напротив, у которого вместо глаз были две узкие щелки, хитровато блестевшие под опухшими веками. — Почему не работаешь? Почему?

— От работы лошади дохнут, — с вызовом ответил узкоглазый.

— А от безделья они дохнут еще быстрее! — молниеносно парировал председатель. — Наукой доказано! — Итак, когда на работу? — спросил Ораков парня с заплывшими глазами. Но тот, опустив косматую голову, медлил с ответом.

Тогда этот же вопрос Бегенч задал каждому из сидевших за дастарханом. Некоторые пытались отшучиваться или сослаться на какие-то «объективные» причины, якобы мешающие им заняться трудоустройством. У других вопрос председателя вызвал наигранное недовольство и возмущение.

— Да кто вы такой, — говорили они Оракову, — и по какому такому праву вы учите, что нам делать и как нам жить? Мы люди свободные. Когда захотим, тогда и устроимся!..

— Слишком долго заставляете ждать, — спокойно возразил башлык. — А едите и пьете каждый день. Да еще вон как роскошно!.. Коньяк, водка, плов… Даю вам месяц сроку. Постарайтесь за это время найти себе работу. Между прочим, люди у нас везде нужны…

Считая, что сказано все самое главное, Ораков поднялся и, не притронувшись к еде, вышел из дома.

С тех пор тунеядцев на селе не стало. Не было слышно и об их сборищах. Только один из них по прозвищу «Доходяга», доведенный пристрастием к алкоголю до крайней степени изнемождения и хилости, наведался как-то к председателю и попросил, чтобы зачислили его в чабанскую бригаду на самую дальнюю ферму. Башлыка он клятвенно заверил, что «готов взяться за ум» и поэтому хочет находиться как можно дальше от прежних своих дружков. Ораков уважил его просьбу и сам отвез в пустыню на чабанский кош.

После того, как из села исчезли тунеядцы, Оракову стало легче. Словно гора с плеч. Прекратились в его адрес угрозы и сплетни. «Теперь только и работать!» — думал Бегенч. И взялся за дело с удвоенной энергией. Еще больше укрепил дисциплину в колхозе. Много сил отдавал тому, чтобы еще выше поднять урожайность овощных, продуктивность животноводства и других отраслей хозяйства. Развернул освоение тысячи гектаров под виноградники в местечке Овадан-Депе. Правда, кое-кому из областных и районных руководителей почин башлыка из колхоза «Октябрь» показался чересчур смелым: «Ишь, как размахнулся… На тысячу гектаров! Если каждый колхоз будет осваивать по тысяче гектаров под виноград, то скоро хлопок поливать будет нечем».

Не вступая ни с кем в споры, Ораков решил, что надо хоть раз обратиться за помощью в директивный орган, чтобы защитить интересы колхоза, и попросился на прием к Аполлону Ивановичу Громову.

Аполлон Иванович радушно принял Бегенча, долго с ним беседовал и горячо одобрил инициативу относительно развития виноградарства.

— Отрасль очень нужная, — говорил Громов. — Именно с таким размахом и надо браться… А воду для нее найдем.

Несколько тысяч гектаров целины были отведены колхозу в Гяурской степи, на участке Гаплан. Здесь на голом ветровом просторе и на древних, полузасыпанных песком землях урочища Овадан-Депе Ораков развернул строительство двух современных поселков.

Не забывал и о центральной усадьбе, той самой, что находилась за полотном железной дороги, напротив полукруглых корпусов цементного завода. Теперь она застраивалась только кирпичными домами — прочными, уютными… У каждого дома — сад, виноградник, огород.

По улицам лег асфальт. Пылинки не найдешь, хотя под боком села — сыпучие пески необъятной пустыни. Каждой весной и осенью вдоль сельских улиц вставали все новые и новые ряды саженцев тутовника, карагача, маклюры, туи. Со временем деревья так разрослись, так плотно сомкнули свои кроны, что наглухо закрыли фасады домов на целые кварталы. И сельские улицы стали похожими на длинные лесные просеки или парковые аллеи.

Здесь же, на центральной усадьбе, были и другие новостройки: магазины, школа, клуб, музей. И разве можно было пройти или проехать мимо них, не поговорив с прорабом, с рабочими, не узнав, как идут дела, в чем нужда, что тормозит, мешает работе?

Нельзя пройти мимо дома, где свадебное веселье. За последнее время свадеб в селе стало особенно много. Бегенч от приглашения на свадьбу не отказывался. Ему нравились шумное застолье, песни и танцы молодежи, музыка. Здесь ему невольно вспоминалась и своя молодость, и своя свадьба, которая теперь так далеко уже отодвинулась в прошлое… Прежде чем уйти со свадьбы Ораков горячо поздравлял молодых со вступлением в супружескую жизнь и желал им самого долгого и самого светлого счастья.

Никогда не пройдет председатель и мимо дома, где случилось несчастье. Священным долгом он считает зайти в этот дом и выразить родственникам покойного добрые и теплые, идущие из самой глубины сердца дружеские слова утешения.

По-прежнему бесконечными были разъезды. Все, что делалось на колхозной территории — большое или малое — Ораков любил увидеть сам, — так легче оказать помощь, исправить допущенную ошибку. Такими же бесконечными были и стихийно возникавшие совещания по вопросам, требующим безотлагательного решения, вызовы в райком, в обком, встречи с отдельными людьми.

Домой возвращался поздно. Чаше всего — за полночь. Усталости не знал. Видимо, все еще был крепок и вынослив. Дети в это время уже спали. Так что виделся с ними редко.

И так — на протяжении многих лет!

И каждый вечер его возвращения нетерпеливо ждала жена. До приезда мужа — ни минуты на отдых, все суетилась по дому. То обед готовила, то стирала, то гладила, то мыла полы. И расставалась с этими делами лишь поздно ночью, когда к дому подъезжала машина. Наргуль мчалась встречать мужа. А он, ступая по скрипучим ступенькам веранды, поднимался ей навстречу. Бегенч снимал с себя китель, подходил к умывальнику, и с удовольствием долго умывался. Потом вешал полотенце на гвоздик и бодро входил в столовую. Наргуль быстро накрывала на стол, садилась напротив мужа и вместе принимались за еду. Во время ужина Наргуль незаметно поглядывала на мужа и все старалась понять, как прошел у него день: не огорчил ли кто, не поскандалил ли с кем, все ли у него в порядке?

Убедившись, что муж в добром настроении, что радостный блеск его глаз не погашен печалью, тяжелой думой или раздражением, Наргуль спрашивала:

— Устал, наверно?

— Нет, не очень, — отвечал он коротко и замолкал. Но долго не молчали.

— Тогда расскажи, чем ты занимался, — просила Наргуль и приветливо улыбалась, чтобы поддержать у мужа хорошее настроение.

— Разве обо всем расскажешь! — уклончиво отвечал Ораков. — Думаю, до утра времени не хватит… Да и надо ли?..

— Ну, хотя бы о самом главном. Ну, пожалуйста… — настаивала Наргуль.

Ел Бегенч неторопливо, слегка склонившись над столом, и не спеша вел рассказ. Жене нравился его тихий, «домашний» голос и доверительный тон. Она внимательно слушала его, и все, о чем он говорил, возбуждало в Наргуль живой интерес и любопытство. Она многое знала о его заботах, о том, какие вопросы приходится ему решать повседневно и как они важны, эти вопросы, с какими людьми встречается, где бывает — и всегда поражалась, как он может управляться с такой массой всяческих дел? Если же у него случались неприятности, то не показывал виду, что расстроен или чем-то огорчен.

Но жена!.. Разве можно скрыть от нее хоть что-нибудь! Ей достаточно одного взгляда на мужа, чтобы понять, что у него на душе. И если он в самом деле бывал не в духе, то напрасно доказывал бы жене, что у него все в порядке, что он в хорошем настроении. Заметив по виду, что муж хмуроват, чем-то недоволен, она обычно говорила:

— Ты что-то не весел. У тебя неприятности?

— Да нет… ничего особенного.

— Ну, как же ничего? Ведь я же вижу…

— Да ничего ты не видишь. Давай-ка лучше ужинать, — миролюбиво и немного грустно предлагал Бегенч.

— Пока не скажешь, ужина не получишь, — улыбалась Наргуль, бегая из кухни в столовую и обратно. — Говори чем расстроен?

— Ну, вот заладила… чем да чем, — делая вид, что сердится, говорил Бегенч. — А мне по штату положено огорчаться. Да. По штату. И ты тут вовсе ни при чем.

— Как это ни при чем? — сердилась жена. — Разве мы — не единое целое? Разве я тебе чужая?

— Вот поэтому, Наргуль, я и не хочу, чтобы ты печалилась. Хватит меня одного.

— Нет, ты сперва расскажи, все как было, — настаивала Наргуль. — Все-таки когда мы тяжесть твою поделим пополам, тебе легче станет. Вот увидишь.

Посопротивлявшись еще немного, Бегенч рассказывал о неприятном случае и ждал, что скажет жена. Ждал и улыбался, потому что заранее знал все, что скажет она.

— Ах, милый! Да это же пустяки, — обычно говорила Наргуль. — Понимаешь? Пус-тя-ки! — И ласково заглядывала мужу в глаза. — Ты явно преувеличил свою обиду и только поэтому придаешь ей такое большое значение.

В другой раз разобравшись в рассказанном случае, она говорила, опять с той же женской хитростью, чтобы уменьшить впечатление от обиды, что во всем он виноват сам. И поэтому особенно глупо носить в сердце на кого-то обиду. Проходило несколько минут, и Бегенч снова обретал душевное равновесие, светлел лицом, улыбался.

Иногда во время ужина Бегенч надолго замолкал, размышляя о жене, о ее трудолюбии и вообще о ее роли в его нелегкой, суматошной судьбе. Его всегда удивляло, как она быстро и ловко может его успокоить, отвлечь от печальных дум, нанесенной ему обиды, погасить ее, смягчить. «Лекарь моей души», — не раз думал он с чувством нежной благодарности и радовался: точнее не назовешь. «Ну, что бы я делал без нее, без этой доброй и преданной женщины! Дня не прожил бы, наверно! Ведь только ее заботами и живу и работаю с полной силой. А что такое мужчина без чуткой и нежной женщины, одинокий мужчина? Факел без огня! — мысленно отвечал себе. — А если проще, то — это жалкое, совершенно несчастное, запущенное существо».

Бегенчу казалось — и это очень радовало его — что легкий уравновешенный характер жены почти такой же, как его собственный, и то, что сердце Наргуль, вечно полное доброты и ласки, не знает ни печали, ни озлобления. Еще не было случая, чтобы она рассердилась на него, крикнула, возмутилась или выразила недовольство.

Вот так они и жили многие годы, в добром согласии, легко и дружно.

Но этот мир был нарушен.

Однажды ночью, вернувшись домой, Бегенч не встретил на лице жены ни знакомой радости, ни приветливой улыбки. Правда, как всегда, Наргуль быстро накрыла стол и, не подымая глаз, села напротив мужа. Есть не стала, пила только чай.

Сумрачный вид жены, ее поведение встревожили Оракова.

— В чем дело? Не обидел ли кто тебя? — участливо спросил Бегенч.

Наргуль долго не отвечала.

— Ну что же ты молчишь? Назови мне обидчика, — настаивал муж.

— Назвать обидчика?.. Это ты меня обидел. Да, да, да — ты! — глухо, со слезами в голосе сказала Наргуль и боком повернулась к столу, прикладывая кончик красного головного платка к уголкам глаз.

— Вот как! — удивился Бегенч. — Каким же образом? — Ведь меня так долго не бывает дома…

— Почему ты себя не бережешь? — снова поворачиваясь лицом к Бегенчу, произнесла Наргуль. — Работаешь, как вол, день и ночь, день и ночь. Разве можно так?..

Женщина помолчала немного, как бы ожидая, что скажет муж. Но он ничего не сказал. Он так был подавлен, удручен расстроенным видом жены, что не знал, что ему предпринять.

— И обо мне ты не думаешь, — продолжала Наргуль. — Разве ты не видишь, что я с утра до ночи кручусь по дому, жду твоего приезда и все на часы смотрю, прислушиваюсь к каждому шороху на улице, до часу, до двух спать не ложусь. Пойми, я устала. Я не могу так больше. Не могу!..

И, закрыв лицо руками, она горько зарыдала.

Ораков долго сидел с поникшей головой. Долго молчал. Потом, когда жена немного успокоилась, сказал:

— Ты права, конечно. Я действительно много работаю. Да и ты без дела не сидишь. Но я всегда считал, что пока есть силы, здоровье и цель, надо их тратить не жалея. Для этого они и даны. Если не истратишь, с годами исчезнут сами.

— Все это верно, — все еще сердясь на мужа, обиженным голосом произнесла Наргуль. — Но разве ты не видишь, что ты уже не молод, а работаешь как в тридцать лет? Да и меня пора уже пожалеть, и у меня силы не те.

Разговор с женой был неприятен. У него и у нее на душе появился горький осадок. Чтобы вернуть жене доброе настроение, Бегенч решил прибегнуть к шутке, давно испытанному в таких случаях средству.

— А все-таки ты не совсем справедлива, Наргуль, — Начал Бегенч полушутя.

— Это почему же? — с любопытством взглянув на него, спросила Наргуль, и в голосе ее уже почти не было обиды.

— Меня ты винишь во всем. И в том, что поздно прихожу, и в том, что по месяцу детей не вижу, и а том, что приходится ждать, волноваться. Ну, а ты, выходит, ни в чем не виновата. Нет? А я считаю, что в своих несчастьях ты виновата сама.

— Как это? В чем я виновата? — вскинула брови Наргуль и хотела было возмутиться, но по выражению лица Бегенча, его улыбке поняла, что он шутит.

— А вот так, — Бегенч лукаво прищурил глаза. — Разве ты не сама выбрала меня в мужья?

— Конечно, сама! Но что ты этим хочешь сказать?

— А то, что ты совершила ошибку, выйдя за башлыка. И в этом никто, кроме тебя, не виноват. Вот и мучайся теперь…

Наргуль задумчиво покачала головою!

— Я знаю, ты шутишь. Но я скажу серьезно. Никакой ошибки я не совершала. Более того, я горжусь, что я — жена башлыка. Я горжусь тем, что причастна ко всему, что делаешь ты. И если бы я не чувствовала этой причастности к твоим делам, заботам и переживаниям, если бы я не разделяла их, если бы я не старалась для тебя как хозяйка дома, как мать твоих детей, жизнь моя была бы бедной, пустой, неинтересной. Ну, скажи мне, разве я тебе не помогаю?

Бегенч встал из-за стола и сел рядом с женой, обняв ее за плечи.

— Ах, если бы ты знала, как я рад судьбе, что она послала мне такую, как ты. Без тебя я не мог бы дышать, — с чувством сказал Бегенч. — Да. Я все понимаю. Знаю, что со мной нелегко, ты много работаешь, устаешь. Но ты потерпи еще малость. Дай мне закрепить успех. И я исправлюсь — буду приезжать не позже девяти. Вот увидишь, исправлюсь. Не веришь? Честное пионерское!.. Исправлюсь!

И мир был восстановлен.

После первой моей встречи с Бегенчем Ораковым прошло года четыре. За это время я ни разу не был в колхозе, но за всем, что там происходило, следил внимательно. По сведениям, доходившим до меня, я знал, что за эти годы колхоз «Октябрь» окреп, вырос еще больше и вошел в десятку лучших хозяйств республики. Его доходы теперь исчислялись миллионами рублей. Еще зажиточней стали семьи дайхан. Они строили собственные дома и покупали самые дорогие вещи. По улицам села разъезжали новенькие «Жигули». Но мечтали о них сотни. И если было бы можно, то в течение часа жители Евшан-Сары могли бы раскупить не меньше трехсот легковых автомашин.

Колхозным земледельцам не забыть, что в эти же самые годы свои настоящие урожаи принесли виноградники возрожденного урочища Овадан-Депе. Самую разнообразную продукцию — зерно, яблоки, томаты, дыни, огурцы, арбузы, лук, мясо, яйца, коконы — начал выдавать целинный участок Гаплан.

Немало волнующих событий произошло и в жизни башлыка. Самое значительное из них — это избрание его депутатом Верховного Совета страны. Теперь Ораков ездил на сессии, в Москву. А на одной из них даже выступил с большой речью.

В тот же год, когда Оракова избрали депутатом, ему исполнилось пятьдесят лет. По этому случаю башлыку было присвоено почетное звание Заслуженного работника сельского хозяйства.

Чуть позже жители Евшан-Сары отметили и полувековой юбилей своего колхоза. Это был грандиозный праздник, какого не помнит ни один старожил сели. Именно тогда на знамени колхоза гордо засиял орден Трудового Красного Знамени.

Вот, кажется, и все события.

Ну, а как жилось, работалось председателю? Все ли у него шло гладко и легко? Этого я не знал.

Желание поехать в колхоз все росло. Хотелось встретиться с председателем, поговорить с ним. Когда это желание сделалось нестерпимым, я бросил все свои дела и отправился в Евшан-Сары.

…Поток автомашин, идущих в сторону Берземина, казался еще более плотным, чем прежде. Много автомашин катилось навстречу. Только горы, бесконечной грядой тянувшиеся слева, совсем не изменились: те же зубцы на вершинах и те же волнистые склоны, подернутые полупрозрачной дымкой. Прежними казались и зеленые квадраты полей, и мелкие оросители с редким, просвечивающим насквозь строем камыша, и летевшие навстречу деревья.

Наконец, вдали показались светлые, похожие на башни, корпуса Берземинского цементного завода с желтоватым дымком над высокими трубами. А вот и знакомый переезд через железную дорогу, неподалеку от которого арочный въезд в колхоз «Октябрь». Отсюда — прямая дорога из белых бетонных плит. Потом — поворот направо, на другую улицу, потом еще такой же поворот, и я — во дворе колхозного правления. Перед входом в контору я уже не увидел портретной галереи передовиков, отсюда ее перенесли в колхозный музей. Темно-зеленые туи, росшие перед зданием правления, удивительно похорошели, стали как будто строже, стройнее. Во дворе колхозного правления собралось много народу. Одни сидели на скамейках, в тени деревьев, другие — прямо на земле, вдоль сухого арыка. Было заметно, что люди кого-то ждут.

По правде говоря, я ехал в колхоз наудачу, без предварительного звонка, и не очень рассчитывал на встречу с председателем; он мог уехать в поле, на ферму, к чабанам, на целинный участок или на строительный объект — у председателя всегда и везде есть дела.

Я постучался в дверь и вошел в знакомый кабинет. В это же время из-за стола вышел человек, в котором я с трудом узнал Бегенча Оракова. Лицо потемнело, покрылось какими-то странными вмятинами, глаза запали и были без прежнего блеска. И даже шапка его из дорогого чудесного сура, далее она, уже не сверкала, как прежде, загадочным радужным блеском.

— Что случилось? — с тревогой спросил я председателя, присаживаясь к столу. — Ведь времени прошло не так уж много, а вы так изменились…

— Хвораю, брат, — сказал Ораков, и в хрипловатом голосе его послышалась грусть. — Врачи говорят, что давление, гипертония… Да ведь к ним только попадись, к врачам-то, — сразу сто болезней найдут!

— И вы продолжаете работать! — упрекнул я башлыка. — Да разве в таком состоянии можно? Немедленно ложитесь в больницу…

Бегенч внимательно выслушал мою взволнованную тираду и мягко, с хрипотцой произнес:

— Некогда, брат. Народу овощи нужны…

Ораков — человек долга. В этом я убедился лишний раз. Он всегда считал, что престиж колхоза, забота, о благе народа — неизмеримо выше его личного благополучия. И, если ты умеешь еще ходить, двигаться и что-то делать, ты не должен покидать своего поста. Тем более, что болезни, как и здоровье — невечны, они тоже проходят.

Убедившись в бесполезности своих усилий уговорить председателя взяться за лечение, я спросил:

— Вы кого-то ждете?

— Да. Молодых арабов из Палестины. Они хотят посмотреть наш музей. Кстати, вы ведь тоже его не видели. Давайте вместе посмотрим.

Вскоре башлыку доложили, что гости осмотрели поля, виноградники, детский сад и сейчас находятся во дворе колхозного правления.

Мы вышли во двор. Палестинцев было человек двадцать. Все они были люди молодые, одетые скромно, но со вкусом, в разноцветные куртки и модные джинсы. Увидев председателя, они радостно заулыбались, плотно окружили его и что-то наперебой стали ему говорить. Переводчик, высокий, русый парень, негромко и спокойно перевел сказанное. Выслушав переводчика, Ораков всех пригласил в музей. Тут же к арабам примкнули и те, кто находился во дворе колхозного правления. Ораков шел во главе гостей, заметно выделяясь среди них своим внушительным ростом, золотисто сверкавшей на солнце каракулевой шапкой и просторным «башлыковским» костюмом.

Колхозный музей находился в центре села, в новом белостенном доме под шиферной крышей. В небольших светлых залах были размещены сотни различных экспонатов: предметы домашнего обихода, которыми пользовались жители Евшан-Сары в начале нашего века, орудия крестьянского труда: кетмень, серп, лопаты, деревянная соха-омач; макеты бедных закопченных юрт. В этом же зале — фотографии колхозных ветеранов — людей пожилых, убеленных сединой. Это — портреты тех, кто в трудные годы начинал строить новую жизнь на селе, боролся с басмачеством и до седьмого пота работал на полях молодого коллективного хозяйства.

Много экспонатов посвящено было сегодняшнему дню колхоза, бурному развитию его культуры, экономики. Тут были многочисленные альбомы с фотографиями поселка, школ, новой техники, полей, эпизодов вдохновенного труда. В этом же зале — портреты лучших людей села, передовиков. Какие живые лица! Сколько блеска в глазах! Сколько обаяния! Не были забыты и те, кто в горькую годину ушел на фронт, на защиту Родины, ушел и не вернулся, пал как герой. Молодые, юные лица. Такими они и останутся навсегда.

Отдельный зал занимали дары колхозной земли: тяжеловесные, в несколько пудов, тыквы, полосатые арбузы, самые сладкие в мире дыни, груды винограда, яблок, томатов, баклажанов, капусты, крупного болгарского перца, банки с маринованными томатами а огурцами. Здесь пахло ботвой, свежим укропом, дынями.

Председатель одну за другой брал в руки круглые и желтые, как солнце, дыни гуляби, резал их ломтями и раздавал гостям. Дыни были сочные, душистые, с неповторимым вкусом. Гости ели их и тут же, не отрываясь от еды, старались выразить свои чувства, либо восторженным мычанием, либо вращением изумленных глаз.

Осмотрев музей, палестинцы вышли к его подъезду. Один из них, худощавый, стройный юноша с такими же выпуклыми, как у Ясира Арафата, глазами, подошел к Оракову и, пожимая ему руку, сказал почти на чистом русском языке:

— Дорогой товарищ башлык! Спасибо вам за хлеб, за соль, за все, что мы увидели у вас. Мы восхищены. Ваше сегодня — это наше завтра. До свидания!

Когда арабы уехали, председатель спросил меня:

— А вы по какому делу?

— Да… вот хотелось бы поговорить кое о чем. Ведь четыре года не виделись…

— Здесь, в конторе, не удастся, все время народ. Дома — некогда. Давайте сделаем так: завтра я еду в Гяурс, на участок Гаплан. Если хотите, поедем вместе. Правда, я не совсем здоров, но это — ничего. Дорога длинная, времени будет много. Сколько хочешь, столько и беседуй.

Откровенно говоря, я и сам давно уже собирался в Гяурс, чтобы подышать чистым степным воздухом. Поэтому предложение Оракова было как нельзя кстати.

Утром, часов в девять, председатель заехал за мной. Сел я сзади шофера, а Ораков справа от него, так что мне пришлось почти все время видеть профиль башлыка и очень редко, лишь в тот момент, когда он поворачивал голову, его лицо.

Председателю нездоровилось, он был грустен, молчалив. Так, не сказав друг другу ни слова, мы доехали до восточной окраины Ашхабада. За станцией Аннау началась степь, а справа над желтой равниной поднялись горы, трава недавно выгорела и степь обрела обычный желтовато-серый цвет. В разных направлениях по ней лениво и скучно тянулись караваны серых столбов, то тут, то там белели поселки, виднелись сады, виноградники.

Горы, затянутые непроницаемой мглой, были плоскими, как стена.

Под ровный, негромкий шум мотора можно было бы легко и безмятежно заснуть, если бы не встречный транспорт, пролетавший мимо с огромной скоростью. Поравнявшись, он выстреливал, как из пушки, и ветром упруго встряхивал автомашину. После каждого такого выстрела мелькала мысль: «как хорошо, что мимо». Ораков вздрагивал от каждого воздушного взрыва и снова погружался в раздумье.

— О чем мечтаете, Бегенч Оракович? — спросил я его, когда устал от долгого молчанья.

— О многом мечтаю, — сказал он тонким, с хрипотцой, голосом, бросив на меня короткий взгляд. — Да толку мало. Мечты-то сбываются редко.

— А если бы сбывались часто, то и мечтать на надо.

— Взять хотя бы сбор помидоров, — сказал Ораков, не обратив внимания на мою шутку. — Какая нудная работа! Давно я мечтаю, чтобы переложить ее на плечи машин. Овощевод тысячу раз спасибо сказал бы. И вот нашлись люди, которые не только мечтали об этом же, но и провели интересный научный поиск. Я имею в виду успехи молдавских ученых. Слыхали об этом?

— Нет. Не приходилось.

— Тогда послушайте. Вначале ученые попытались создать сорт, плоды которого созревали бы сразу на всем кусте. Но такого сорта они не получили. Другое важное качество помидора — прочность. После машинной уборки он должен выглядеть так свежо и аппетитно, как будто его только что сняли с грядки. Немало особенных качеств требовалось и от машины, в создание которой мало кто верил. Когда проблем накопилось много, ученые поняли, что в одиночку их не решить. К такому же выводу пришли и конструкторы машин. Они объединили свои усилия и после долгих поисков пришли к выводу, что совсем не обязательно, чтобы плоды на кусте созревали одновременно. Вполне достаточно того, чтобы они не опадали в течение месяца и ожидали, пока поспеют остальные. Долго бились, а сорт такой вывели. Но и его пришлось отвергнуть. Обломившаяся плодоножка, на которой держится плод, во время уборки прокалывала спелые помидоры.

Ученые зашли в тупик.

И в это время кто-то вспомнил о помидорах с Галапагосских островов, в архипелаге Колон, затерянных в бескрайних просторах Тихого океана. В плодоножке томатов с Галапагоса нет пробкового слоя и при ее разрыве не образуется пенек, который обычно прокалывает плод. Вот этот-то сорт с мягкой плодоножкой в пригодился для машинной уборки. Одну из своих машин вместе с семенами помидоров молдавские ученые обещали и нам. В будущем году начнем их испытывать. Очень хочется, чтобы результат был хороший.

— О чем я еще мечтаю? — продолжал Ораков, задумчиво глядя перед собой. — Да вот хотя бы о нашем знаменитом ахалтекинском скакуне.

— О нашем коне? — усмехнулся Курбан. — А зачем о нем мечтать-то? В нашем колхозе их не меньше сотни будет. И каждый — как картина!..

— В том, что это хороший конь, никто не сомневается, — как бы подхватив мысли Курбана, сказал Ораков. — И я его люблю. Иной раз смотришь на него и думаешь: сколько в нем красоты, благородства, легкости, ума… Безукоризненно стройный, высокий. Голова и ноги словно точеные. Гладкая шерсть блестит, как дорогой атлас. И весь он, как натянутая струна. Лиловые глаза горят и смотрят вдаль. И видно, какая мощь в нем бурлит — стоять не может — пляшет, перебирает ногами. Дай только волю… Дай! И полетит, как птица!.. Вот на таких конях двадцать веков назад ездили парфяне. Парфия была могучим государством. В одном из сражений, благодаря своей коннице, парфяне разгромили римские войска и взяли в плен знаменитого полководца Красса. Что и говорить! Всем хорош наш конь! Да беда в том, что число лошадей ахалтекинской породы становится все меньше. Правда, и до сих пор его разводят. Везде понемногу. Но зачем дробить поголовье и распылять средства? — часто думаю я. — Не лучше ли все сосредоточить в одних руках и вести коневодство по-настоящему, как заслуживает того ахалтекинский конь. Я просто счастлив был бы, если бы эту работу поручили нашему хозяйству!

Ораков несколько секунд помолчал, словно давая себе передышку. Потом, повернувшись ко мне, сказал:

— Не надоел я еще?

— Мне — нет. Не знаю, как Курбану.

Глянув на башлыка, Курбан почтительно сказал:

— Когда вы говорите, яшули, дороги не замечаешь. Когда вы молчите — дороге нет конца.

— Что ж… Тогда я продолжу, — молвил Бегенч, — Тем более, что я, кажется, не сказал главного. А это главное — наша молодежь. Весь колхоз держится на ней. Она в поле, и на фермах, и за отарами ходит. Везде она. Каждым своим успехом, каждой победой колхоз обязан ей. Поэтому заботиться о молодежи — это священный долг старших, закон нашей жизни. Кое-что в этом отношении уже сделано. Построены Дом культуры, кинотеатр, библиотека. Но это только начало. Теперь на очереди — ресторан. Да, да!.. Ресторан — большой, современный, как в городе. Он должен быть красивым и уютным. Каждый, кто придет туда, сможет потанцевать, послушать музыку или просто — отдохнуть. А можно и праздник семейный справить: свадьбу, юбилей, рождение ребенка. Можно отметить победу в соревновании. В самом деле, почему не придти в ресторан коллективно, всей бригадой и не отпраздновать победу! Деньги на строительство ресторана есть. Значит, и эта мечта станет явью.

— Да, яшули, неплохо бы вечерком в ресторан заглянуть, — воодушевленный рассказом башлыка, мечтательно произнес Курбан, — да вряд ли удастся: башлыка некому будет возить.

— Ну вот… Еще и ресторана нет, а ты уже ноешь, — рассмеялся Бегенч. — В крайнем случае, сам за баранку сяду! Согласен?

— Нет. Никуда вас одного не отпущу. Особенно ночью, — решительно заявил Курбан. — Бог с ним, с рестораном…

— Ай, берекелла! Молодец! — чуть слышно сказал Ораков и ласково посмотрел на водителя.

В это время машина свернула налево, на переезд железной дороги, проскочила его и по ровному шоссе помчалась навстречу поселку, утопавшему в зелени молодых деревьев. Вскоре мы прибыли на участок Гаплан. Здесь Ораков управился со всеми своими делами и примерно через час мы возвращались обратно. Все это время у меня из головы не выходили слова шофера о том, что он ни за что не отпустил бы председателя одного — особенно ночью. Они напомнили о желании спросить у Оракова, как работалось ему последние четыре года и что слышно о Желтозубом?

— В основном работалось неплохо. Но были, как говорится, и «сюрпризы», — печально улыбнулся Ораков, поворачиваясь ко мне лицом. — Прошу заметить, что все они, то есть сюрпризы, были преподнесены накануне выборов, когда я баллотировался как кандидат В депутаты Верховного Совета СССР.

— Теперь о Желтозубом. Ничего конкретного о нем сказать не могу. С ним я ни разу не встречался и судить о его зловредных действиях против меня не берусь. Может, были. А, может, и не было. Не пойман — не вор.

Ораков помолчал немного, подумал и сказал:

— Лучше о «сюрпризах» расскажу. Не возражаете? Как-то утром приехал я на работу. У входа в правление встречает меня знакомый старик — солидный, с большой бородой, в белой рубашке и в просторных туркменских шароварах. Поздоровались мы, старик и говорит:

— Это правда, башлык, что ты уходишь от нас?

Вопрос был настолько неожиданным, что я не знал, что на него ответить.

— А куда я должен уйти? — спрашиваю и пытаюсь изобразить что-то вроде улыбки. — Разве надоел уже?

— Как будто сам не знаешь куда, — строго сказал старик, показывая тем самым, что ему не до шуток.

— Нет, не знаю.

— Да, говорят, опять в какой-то отстающий…

— А кто говорит?

— Разве я припомню! Народ говорит…

— Эх, яшули, — ответил я старику, — надо бы по-меньше верить слухам. — Когда буду уходить, я соберу людей и о своем уходе сообщу всему колхозу. Можете быть уверены — тайком не сбегу.

— Да не об этом я беспокоюсь! — нахмурился колхозник. — Я ведь пришел сказать, чтобы ты не уходил никуда. Зачем уходить? Что там, в другом-то колхозе… слаще, что ли?

Я не сомневался в искренности старика, но был убежден, что он поверил чужой выдумке о моем уходе. А тот, кто ее распустил, был уверен, что причинит мне боль, выбьет из нормальной колеи. Так оно и было: несколько ночей я не мог спокойно спать. Эта же выдумка показала, что мною все еще кто-то недоволен, и желал бы избавиться, считая меня, как говорят дипломаты, «персона нон грата». Но я сумел взять себя в руки, помня о том, что самое сильное противоядие против всяческих слухов — это полное к ним равнодушие. К тому же на каждый роток не накинешь платок.

Таков был первый «сюрприз». Второй, по признанию самого председателя, был в тысячу раз хуже, неприятнее первого.

Однажды утром ему позвонил секретарь райкома партии. Справившись о здоровье, он попросил Оракова приехать к нему для беседы.

— А что за беседа, о чем? — хотел было уточнить Ораков, но секретарь ответил, что будет лучше, если он узнает об этом по приезде в райком. По холодному тону секретаря и какой-то странной его торопливости Бегенч почувствовал, что предстоящая беседа ничего доброго ему не сулит.

Минут через двадцать Ораков был в райкоме. Поздоровавшись с председателем, секретарь попросил его садиться к столу. Ритуал встречи не был нарушен и на этот раз. Но спрашивая башлыка о доме, о семье, секретарь ни разу не взглянул на гостя, уклончиво скользя глазами вдоль стола, словно испытывая какую-то неловкость.

— Прошу не беспокоиться. Ничего особенного не случилось, — вежливо, но с официальным холодком предупредил Оракова секретарь райкома, доставая из стола почтовую бандероль. — Просто я хотел познакомить тебя вот с этим письмом.

Бегенч принял из рук секретаря пухлый увесистый конверт.

«Интересно, что это в нем?» — подумал председатель, пересаживаясь за отдельный столик, стоявший у стены, недалеко от входной двери. Вынув письмо, Бегенч глянул на последнюю страницу и увидел на ней цифру 40, а ниже, в самом ее конце — свыше тридцати подписей. Приглядевшись к ним, Ораков понял, что все они сделаны одной рукой, потому что тот, кто их подделывал, старался изо всех сил разнообразить свой почерк, но это ему почти не удалось. Подписи были разными, а буквы в них были похожими, как близнецы. Значит, письмо было написано одним автором, пытавшимся скрыться за чужими фамилиями.

Ораков прочел страницу, другую и с ним стало плохо: как будто кто ударил по голове — даже искры засверкали в глазах, и больно сжалось сердце. Во рту стало сухо, как от сильной жажды. Онемевший язык был, как чужой, ворочался с трудом. В ушах однообразно шумел затяжной дождь.

Но каким-то невероятным усилием Ораков взял себя в руки и сумел унять начинавшуюся дрожь. Из графина, стоявшего на столике, дрожащей рукой он налил воды в стакан и выпил его разом. Прошло какое-то время, и Бегенч почувствовал, что ему легче. К счастью, секретарь райкома, занятый разговором по телефону и приемом посетителей, не видел того, что пережил в эти минуты председатель.

Успокоившись, Ораков прочел письмо до конца, не волнуясь и не раздражаясь более, как будто оно не касалось его. Так произошло потому, вероятно, что, анонимщик, рьяно стремясь опорочить башлыка, перестарался в своем вранье, нагромоздив в письме горы самых несусветных небылиц.

И чего тут только не было!

Ну, хотя бы такое, например, что башлык исподтишка торгует терьяком, что в колхозе во всю процветает калым, что утонувший в Куртлинском озере колхозник Агаев погиб по вине председателя, что после этого башлыка много раз видели, как он поздно вечером прокрадывался в дом вдовы Агаева. Что колхозную продукцию башлык сбывает «налево», частным лицам, спекулянтам, а денежки кладет себе в карман. «С людьми Ораков крут, — говорилось в письме. — Всегда и всем недоволен. А недавно — ни за что, ни про что избил старого колхозника. Спрашивается, до каких пор мы будем терпеть такое безобразие?»

Закончив чтение, Ораков пересел на прежнее место, ближе к секретарю райкома.

— Ну, что ты скажешь о письме? — нарочито бодро спросил он башлыка, как будто речь шла о чем-то пустячном, веселом.

— Это не письмо, Это — грязь, клевета! — снова заволновался Ораков и почувствовал, как кровь ударила в голову. Теперь башлыка возмущала не только анонимка, но и сам секретарь и занятая им по отношению к нему позиция.

«Как портит людей карьера, — думал о секретаре Ораков. — А ведь еще совсем недавно это был такой простой и милый парень».

— Возможно, ты и прав, что данное письмо — это грязь, — строго сказал секретарь. — Но к честному человеку она не пристает. И тебе не стоило бы так нервничать.

— Неправда, секретарь. Грязь всегда остается грязью, — резко ответил Ораков. — Если она и не пристает, то все равно пачкает.

— Знаю, что это — неприятная вещь. И все же это сигнал. И мы должны как-то отреагировать на него.

— Значит, вы не доверяете мне? — понизив голос, спросил Ораков, догадавшись, к чему клонит собеседник.

— Ну, почему же! Доверять мы тебе доверяем. Но ведь иногда и проверить не мешает…

— Ах, вот как! — упавшим голосом произнес Ораков. — Ну, что ж… Проверяйте. Когда хотите. Хоть сейчас.

— Вот и договорились, — сухо отметил секретарь, вставая. — Сегодня у нас какой день? Среда? Очень хорошо. На той неделе, в пятницу, собери-ка, пожалуйста, народ. Мы приедем и потолкуем об этом письме на общем собрании. А перед этим мы пошлем к тебе комиссию для проверки.

Домой башлык возвращался в подавленном состоянии. Понуро, сгорбившись, сидел в машине. Вспомнились и больно кольнули в самое сердце слова секретаря райкома о том, что, мол, иногда не мешает проверить и председателя. Можно подумать, что он работает бесконтрольно, что его никогда и никто не проверяет! Все обстоит как раз наоборот. Его проверяют даже намного чаще, чем это было бы нужно. Секретарь знал об этом. И уж совсем непонятно, зачем нужны еще какие-то комиссии?

«Нечего сказать, дожил, — горестно вздохнул Ораков, — пройдет неделя и имя твое будут трепать на виду сотен людей. А все потому, что люди не хотят спокойно жить: им обязательно надо кого-то травить, кому-то причинять зло, портить жизнь».

Прошло немногим больше недели. Наступила пятница.

Комиссия, направленная в колхоз, проверила все отрасли хозяйства, но никаких, хоть сколько-нибудь значительных нарушений в их деятельности не обнаружили. Одновременно была произведена и проверка подлинности многочисленных подписей, сделанных в конце присланного в райком письма. Выяснилось, что ни одной действительной подписи в нем не было. Колхозники, которым, якобы, они принадлежали, увидев эти «подписи», с возмущением отвергали их, решительно заявляя, что они не только не подписывали никакого письма, но и не видели его.

В числе многих фамилий, стоявших под письмом, оказались и фамилии двух бывших председателей колхоза «Октябрь» — людей пожилых, уважаемых. Когда им показали письмо и их подписи, старики были потрясены. А когда пришли в себя, то первым делом потребовали, чтобы им показали «того подлого шакала», который перед всем колхозом покрыл позором их седые головы.

Результаты своих проверок комиссия сообщила секретарю райкома, который, как и обещал, в пятницу приехал в колхоз.

Колхозный клуб в этот вечер был переполнен. А тишина в нем стояла такая, как будто в клубе не было ни души. Места за столом президиума заняли представители райкома партии во главе с первым секретарем, Бегенч Ораков, секретарь колхозного парткома, руководители передовых бригад, несколько стариков — членов Совета старейшин, доярки, механизаторы.

Поднявшись, секретарь райкома огласил повестку дня: «Обсуждение письма, поступившего в райком» и коротко изложил его содержание. А затем попросил колхозников высказаться по обсуждаемому вопросу. Зал зашевелился, загудел. Участники собрания о чем-то толковали между собой да изредка поглядывали на председателя. Внешне Ораков казался спокойным, даже слегка задумчивым, и смотрел поверх людей куда-то в конец зала. Иногда его взгляд делался скучающим, обращенным в себя, и как бы говорил: «Все это ни к чему, товарищи. Право, ни к чему. Только зря время теряем». Наконец, перекрывая слитный шум собрания, из середины зала раздался зычный голос колхозного конюха Черкеза Меляева:

— Товарищ секретарь, можно мне?

И зал мгновенно затих.

— Пожалуйста! — сказал секретарь райкома.

— А этот, который вам прислал письмо, видать, изрядный трус. Нашего башлыка как хотел испачкал, а сам за чужие спины спрятался. Это же подлость, товарищ секретарь! Это же, как говорится, удар ниже пояса… — загорячился Черкез.

Секретарь постучал карандашом о горлышко графина:

— Прошу говорить по существу.

— Хорошо. Скажу и по существу, — весело и громко сказал конюх. — По-моему, тот, кто прислал вам письмо, просто… негодяй!

Конюх сел. И тут же со всех сторон послышались гневные возгласы:

— Надо найти этого скорпиона и судить за клевету!..

— Правильно! Судить надо… Да разве найдешь его!

— А почерк на что?.. Пусть милиция поищет. Человек — не иголка в ворохе сена.

— Верно! Надо найти. Пусть попарится, где следует!

Когда волнение в зале улеглось, слова попросила доярка Алтын Шаммыева. Ее яркие глаза светились умом, строгой застенчивостью, добротой. Низко над глазами — ровные шнурочки бровей. На щеках под смуглой кожей — густой нежный румянец. Алтын улыбается редко, но если улыбнется, глаз не оторвешь от ее миловидного лица. В колхозе эту женщину ценят за труд и скромность; как доярке ей не было равных. Портрет ее уже несколько лет не сходит с колхозной доски Почета.

Алтын встала, поправила на голове шерстяной, в ярких розах платок и в полной тишине негромко произнесла:

— Пусть никто не подумает, что я хочу взять под защиту нашего башлыка — зачем защищать того, кто в этом не нуждается! Я хочу разобраться лишь вот в чем: почему автор письма скрыл свое имя? Да потому, что написал он сплошную ложь, и ему стыдно подписывать свое гнусное письмо. Вот он и поставил чужие фамилии. И цель такого письма ясна: выместить на председателе какую-то свою обиду, отомстить ему за что-то. За что? Пока неизвестно. Да и вряд ли когда-нибудь узнаем. Если бы автор письма был человеком честным, он мог бы покритиковать башлыка открыто, в глаза. Никогда и никому Бегенч-ага за это не мстил, никого не преследовал — об этом каждый знает. В конце концов анонимщик мог бы зайти к вам, товарищ секретарь, и поговорить о наболевшем — дорогу в райком мы, слава богу, знаем хорошо. Если ты честен и хочешь кого-то поправить ради общего блага, зачем тебе прятаться, скрывать свое имя? Говори прямо.

Лично я помню товарища Оракова с той минуты, когда он только что приехал в наш колхоз. Чего скрывать — жили мы тогда бедно. Порядка в колхозе не было. На трудодни выдавали гроши. Народ из колхоза уходил, искал, где лучше. И башлыки у нас не держались. Вот в эту самую пору и приехал к нам Бегенч-ага. Много ему пришлось поработать, много положить сил, здоровья. Теперь мы ходим в передовых, всюду нас хвалят. Почему же раньше этого не было, при других башлыках? Почему? Я спрашиваю. А потому, что у них не было такого таланта, каким обладает Ораков. Он всегда в гуще народа, учится у него и сам учит его, Бегенч-ага не раз приходил к нам, дояркам. Спросит, как живем, в чем нуждаемся? А потом перейдет к делу и начнет расспрашивать о том, что нужно, чтобы еще выше поднять надои? Бывало, попадет он под горячую руку, мы распалимся и накричим на него. Но никогда не видели, чтобы он как-то вышел из себя, нагрубил, выругался. Такого не было ни разу. Он выслушает, как обычно, попросит немного потерпеть и пообещает помочь. Пройдет день — другой, смотришь — и обещанная помощь приходит! Не секрет и то, что на примере нашего башлыка мы воспитываем наших детишек. Чуть ли не каждый день внушаем им: «Будьте такими же честными, как наш башлык. Будьте такими же добрыми и обязательными, как наш Бегенч-ага». И вот у кого-то поднялась рука написать такое письмо.

Алтын замолкла, посмотрела по сторонам, словно желая кого-то отыскать в зале. Потом, гневно блеснув горячими своими глазами, звонко произнесла, почти крикнула:

— Да пусть хоть еще тысячу таких же анонимок пишут на него — все равно никто не поверит в них! Для нас Бегенч-ага всегда был и останется настоящим коммунистом!

Зал вздрогнул от аплодисментов.

Пока говорила доярка, Ораков, опустив глаза, сосредоточенно смотрел в одну точку на столе. Когда же до него донеслись последние ее слова, он почувствовал, как к горлу подкатил комок. Бегенч с трудом справился со своей слабостью, встал и поклонился залу. В ответ еще громче, еще дружнее раскатились рукоплескания. Перекрывая их, из зала неслись возгласы:

— Ай, да Алтын! Молодец!

— Крепко сказала…

— Башлык достоин этих слов!

— Верно! Достоин!..

После доярки выступили многие. Они так же тепло и справедливо говорили о председателе колхоза и гневно осуждали анонимщика.

В конце собрания секретарь райкома предоставил слово Оракову.

Все насторожились, ждали, что скажет башлык. Но он от выступления отказался, сославшись на то, что и так уж времени потрачено много, что минут через десять надо будет начинать планерку. Не срывать же ее!

Перед отъездом из колхоза секретарь райкома отозвал башлыка в сторону:

— Я рад, что ни один из фактов, изложенных в письме, не подтвердился. Честно скажу — будто камень с души свалился. Очень порадовало меня и то, что в народе ты пользуешься такой любовью и таким уважением. А за причиненное беспокойство прошу меня простить.

Пожав руку председателю, секретарь уехал.

Другую радость — большую и светлую — принесли башлыку выборы в Верховный Совет. Все избиратели того округа, где баллотировался Ораков, отдали за него свои голоса.

Спустя примерно неделю после выборов во дворе колхозного правления появился незнакомый человек. В кабинет председателя он вошел без стука и разрешения, сел на стул возле стены без приглашения. Не вставая и не протягивая руки, гость с достоинством отрекомендовался:

— Беркелиев, работник советской торговли.

Беркелиев был невысок, средних лет. На его белом продолговатом лице во всю щеку горел яркий румянец. Седые редкие волосы были зачесаны назад. Глаза выпуклые, немигающие. Они, эти глаза, больше всего и запоминались в облике гостя. Вглядываясь в него, Ораков подумал, что такие глаза можно не закрывать даже под водой.

— Слушаю вас, — обратился Бегенч к посетителю.

— Я пришел, яшули, попросить у вас извинения, — сказал Беркелиев.

— Вот как!

— Да, извинения.

— За что же?

— Дело в том, что не так давно я написал на вас письмо в райком.

Бегенч заметил: пока Беркелиев говорил, его странные глаза становились все выпуклее и наглее.

— Вы имеете в виду анонимку?

— Да. Анонимку.

— Это интересно! Первый раз вижу такое, чтобы анонимщик и… просьба об извинении… — путаясь в словах от неожиданности, удивлялся Ораков. Он выпрямился в кресле и спросил: — Что же вас заставило ее написать?

— Обида! — быстро ответил гость. — Как вы помните, в прошлом году строители выпрямляли и расширяли одну из улиц нашего села, и в это время им, видите ли, помешал мой гараж. Они велели его убрать. Якобы такое указание поступило от вас. Я сел и в сердцах накатал на вас письмо. Потом оказалось, что вы тут ни при чем, что указание о сносе моего гаража исходило от сельсовета. Ну тут я и решил наведаться к вам…

— Я бы мог вас простить, — сказал Ораков после паузы. — Мог бы… Но что это даст? Не больше, чем мертвому припарки или попытка вычерпать пригоршней колодец.

— Почему же?

— Потому что извинять и прощать можно человека, у которого есть совесть. А у вас ее нет.

— Куда же она делась?

— Вам лучше знать.

Как депутат Ораков ездил теперь на каждую сессию Верховного Совета. Встречи с Москвой, со знатными людьми, вопросы, которые приходилось решать депутатам — все это оставляло в душе Бегенча неизгладимый след. И все же самой памятной, самой волнующей была третья сессия.

Перед тем как Бегенчу выехать на эту сессию, его пригласили в директивный орган, в отдел, который ведал вопросами сельского хозяйства.

Заведовал им плотный, пожилой мужчина, лет под шестьдесят. Бегенчу он понравился с первой же встречи своим добродушием, приветливым и веселым нравом.

— Дорогой товарищ Ораков! — сказал он, улыбаясь синими и чистыми, как у ребенка, глазами, пожимая обеими руками большую смуглую руку башлыка, — рад вас видеть и сердечно поздравить с тем, что вам предоставлена возможность выступить с речью на предстоящей сессии Верховного Совета!

— Спасибо. Такой чести, признаюсь, не ожидал. А о чем я должен говорить?

— Ну, ясно о чем — овощи, сельское хозяйство… И надо, чтобы были проблемы. Важные проблемы. В масштабе государства. Подумайте хорошенько и над темой, и над текстом. Если будут затруднения, я помогу…

…В двадцатых числах июня Ораков вылетел в Москву. Воздушный лайнер, на борту которого он находился, утром совершил посадку в аэропорту Домодедово. Здесь, в Подмосковье, только что прошла гроза и пролился по-настоящему летний теплый дождь. Небо почти очистилось от грозовых туч и казалось просторным. Лишь кое-где под лазурным куполом висели неподвижные пушинки облаков.

…Машина, мягко покачиваясь, понеслась по лесному шоссе. Бегенчу всегда нравился этот легкий, как будто специально данный ему для отдыха путь от аэропорта до столицы.

Весь левый откос, покрытый свежей травой, заливало солнце. Над дорожным откосом гулял ветерок. Он налетал на осины, и их охватывал нескончаемый трепет. Тот же ветер хватал за плечи молодые березы, обнимал их, и даже пытался кружить, как в вальсе. Березам это, видимо, очень нравилось. Они вырывались из объятий озорного ветра и так бурно и так шумно закипали солнечной листвой, словно заливались неудержимым радостным смехом.

Через некоторое время в голом просвете леса Бегенч увидел белое, как облако, высотное здание и сердце его дрогнуло — Москва! Здание помаячило немного и снова спряталось за деревьями. А спустя несколько минут широко открылась панорама подмосковной стройки: высокие корпуса светлых жилых домов, черные краны над ними, красная глина развороченных дорог, и рядом со стройкой редкий лесок.

Потом автомашина вышла на одну из широких магистралей Москвы, сделала плавный вираж и быстро помчалась в общем потоке автомобилей. Теперь справа и слева вздымались строгие стройные здания довоенной застройки. Бегенчу нравилось на них глядеть и запоминать каждый фронтон, каждую колоннаду каждого каменного богатыря-атланта, каждую кариатиду, львиные морды на стенах домов, карнизы, балконы и балкончики. А впереди и по бокам того широкого проспекта, сквозь тонкую дымку уже проступали белые громады высотных зданий, усеянные по фасаду синими ячейками бесчисленных окон.

Чем ближе к центру города, тем больше становилось таких великолепных зданий. Ораков внимательно вглядывался в них и было у него такое чувство, будто едет он к самому дорогому, самому верному другу, который давно уже ожидает встречи с ним — встречи радостной, теплой, сердечной. Это чувство его не покинуло и тогда, когда он подъехал к гостинице «Москва», где ему на время сессии забронировали номер.

Перед тем как зайти в вестибюль гостиницы, Бегенч взглянул на Кремль: на лазоревой купол здания за красной зубчатой стеной, на котором в свежем июньском небе величественно развевалось шелковое полотнище флага, на листву парка, прильнувшего к Кремлевской стене, на Манежную площадь и почувствовал, как радостно бьется сердце.

Бегенч внимательно слушал каждого оратора и, с волнением ждал своей очереди для выступления. Он старался не показывать вида, что волнуется, но скрыть это было почти невозможно: выступивший на лице густой темный румянец и жарко горевшие уши выдавали его состояние. Столько раз выступал он на совещаниях, пленумах, активах, собраниях и — ничего. Никакого особенного волнения. А тут как будто его подменили — смутился и оробел так, словно никогда к трибуне не подходил… «Но ведь это и в самом деле так, — думал Ораков, приложив холодные ладони к пылающим щекам. — Здесь, в этом зале, он действительно не выступал ни разу. Не мудрено и оробеть».

Услышав свою фамилию, Бегенч вздрогнул и скорым шагом направился к трибуне. Волновался. Так волновался, что удары сердца отдавались где-то в голове. Но стоило ему коснуться взглядом текста своего выступления, и волнение сразу пошло на убыль.

После аплодисментов, прозвучавших вслед за депутатом из Белоруссии, тишина в зале казалась особенно глубокой и нерушимой. И вдруг в этой тишине раздался негромкий хрипловатый голос Оракова.

— В развитие экономики Туркменской республики, — продолжал Ораков, — посильный вклад вносит и наше хозяйство, имеющее в основном овощеводческое направление. Нами намного перевыполняются планы по производству мяса, молока, шерсти и бахчевых, а по производству и продаже государству зерна, овощей, коконов тутового шелкопряда уже выполнены пятилетние планы.

Значительная часть сельскохозяйственной продукции нашего и других хозяйств республики отправляется в центральные районы страны. Однако из-за дальности перевозок продукция длительное время находится в пути, нередко портится и не доходит качественной до потребителя, а хозяйства несут убытки. Для улучшения транспортного сообщения и создания дополнительного, более короткого выхода из Туркменской ССР в Европейскую часть страны мы считали бы необходимым соединить Красноводский железнодорожный узел через Бекдаш со станцией Ералиев. Создание этой транспортной магистрали позволит не только обеспечить более рациональное распределение местных и транзитных грузопотоков, но и создаст условия для дальнейшего развития производительных сил Красноводской области, комплексного использования химического сырья Кара-Богаз-Гола.

И другой вопрос. В нашем колхозе, как и во многих других сельскохозяйственных предприятиях, с каждым годом увеличивается производство продуктов сельского хозяйства. Растут и потребности в минеральных удобрениях, производством которых занимаются предприятия Чарджоуской области. В последнее время мощности по производству минеральных удобрений увеличены, но потребности в этой продукции еще не удовлетворяются. Решение этой проблемы возможно, на наш взгляд, путем создания на территории Чарджоуской области территориально-производственного комплекса. Основой его формирования может стать развитие специализированных отраслей промышленности: химической, газовой, нефтеперерабатывающей, а в сельском хозяйстве — хлопководство и бахчеводство.

Просим Госплан СССР, соответствующие союзные министерства рассмотреть указанные вопросы и в ближайшие годы начать проектирование и строительство названной железной дороги, а также формирование Восточно-Туркменского территориально-производственного комплекса.

…Заключительные слова своей речи Бегенч произнес с заметным подъемом, и они встречены были горячими аплодисментами.

…И еще один напряженный день был прожит в Москве.

К вечеру Бегенч вернулся в гостиницу. Почувствовав усталость, он лег на диван. Сквозь закрытые окна в номер доносился приглушенный шум большого города и мелодичный, успокаивающий бой часов на Спасской башне.

Бегенч закрыл глаза и в тот же миг, словно наяву, увидел колхозное село. Сладко защемило сердце. «Вот, оказывается, как, — подумал председатель, — всего два дня прошло, а я уже соскучился по дому, по колхозу». Бегенчу виделось большое красное солнце, падающее за Копетдаг, и белое облако пыли, поднятое стадом коров, бредущих к селу со стороны пустыни. Очень живо представил он, как в этот же предвечерний час в открытых кузовах машин едут домой овощеводы; как один за другим идут по улицам односельчане: кто в клуб, кто в кинотеатр, кто в магазин. «Уж не раз, наверно, вспомнили меня сегодня мои земляки, — улыбнулся Ораков, не открывая глаз. — Послушать бы, что говорят, хорошее или плохое».

Бегенч не ошибся: разговоров о нем в тот день было немало. И повод был один: выступление в Москве, на сессии Верховного Совета. Об этом на всю страну уже сообщило московское радио. В тот же день текст выступления башлыка был опубликован во всех центральных и местных газетах. Об этом в Евшан-Сары знали все. Можно ли было о такой новости молчать? О ней говорили всюду: на полевых станах овощеводов, в лимонарии, в конторе, на птицефабрике, и даже в песках, на чабанских кошах.

А вечером, когда колхозники вернулись домой, разговор о председателе возобновился с новой силой, но теперь уже за ужином, в семейном кругу. После шести вечера народ потянулся к тому магазину, где обычно каждый вечер собирались любители шахмат. Безногий сторож магазина — приветливый и добрый Мерген-ага — к этому времени чисто вымел дворик, посыпанный мелким гравием, полил его из шланга и смахнул пыль с тахты. Как всегда, первыми «без опоздания» пришли сюда «ветераны» шахматного клуба Аманмурад Токлы, Ханкули Шеррай, Амандурды Кетче, Какабай Гулак, Бердыназар Чонак и Сеитнияз-Пастух. Вскоре подтянулась и молодежь.

Сеитнияз-Пастух снял с себя плащ, завернул в него папаху и, положив этот сверток к себе на колени, сказал:

— Целую неделю вожусь с ремонтом дома. Ни газет не читал, ни радио не слушал. Кто скажет, что нового в мире? Как Иран? Все бурлит?

— Иран бурлит… — отозвался Какабай-Беспалый, сидевший сзади Пастуха. — Стражи исламской революции ловят генералов шахской гвардии, судят и ставят к стенке. В общем, веселые дела!..

— А что о шахе слышно?

— Мечется, как мышь в мышеловке: места себе не находит. Говорят, к Садату хочет направиться…

— Так и надо этому тирану, — решительно заявил Ханкули Шеррай. — Сколько жизней подлец загубил, страну ограбил…

— А как заложники? — снова спросил Сеитнияз-Пастух. — Все еще у персов?

— У них. Вот кому, я думаю, не сладко, — ответил Бердыназар Чонак. — Бесправные люди эти заложники. А достается им, по-моему, из-за шаха. Сколько он миллиардов-то в Америку увез! Иран требует их вернуть, а Америка — ни в какую. Жаль с богатством расставаться. Вот иранцы свою злость и вымещают на заложниках.

— Читал я недавно, — заговорил Аннамурад Токлы, — будто американцы хотят их выручить силой.

— Вряд ли чего из этого выйдет, — подал свой голос Курбандурды Кетче.

— Как это вряд ли? — загремел в ответ Ханкули-Баламут. — Слыхал ты сколько они кораблей в Персидский залив нагнали? Чуть ли не тридцать штук! А ты вряд ли!..

— Запугать хотят. И не только иранцев. А под это дело — и нефть к рукам прибрать, и базы военные поставить, — тихо, но уверенно сказал Чонак. А заложники… это так… ширма.

— Да. Что и говорить, — задумчиво протянул Сеитнияз-Пастух. — Свой нос американцы везде суют, везде у них «зоны жизненных интересов», и грязь всякую льют на нас… А ведь когда-то мы были соратниками. Гитлера вместе громили.

— И в Афганистане неспокойно, — поднял голову Аманмурад Токлы. — Недавно по телевизору я видел, как допрашивали убийц Нурмухаммеда Тараки. Перед смертью Тараки попросил пить, но убийцы не дали ему воды. Они бросили президента на грязный пол и задушили. Прокурор, слушавший показания убийцы, плакал, как ребенок. Откровенно скажу: жаль и мне Тараки. Подлец Амин, целовавший ему руки, сгубил в нем не только государственного деятеля, но и большого писателя. Как-то мой внук Довран читал мне повесть Тараки про скитания бедного афганского парня Банга. Хорошая повесть. Кто не читал, советую почитать.

— А еще новость слышали? — спросил Какабай-Беспалый.

— Какую? Давай выкладывай! — вдруг оживился Сеитнияз-Пастух.

— Про нашего башлыка. С речью в Кремле выступал. Вот как далеко он пошел!

— Заслужил значит, вот и пошел: о дереве, брат, судят по плодам, о человеке — по делам. Полезного много сделал…

— Да что ты врешь, Пастух? Что может сделать полезного один человек? Один — это ничто, — взорвался вдруг Ханкули-Баламут.

— Ты не прав, Ханкули, — поддержал Аманмурад Токлы. — Я хорошо помню тот день, когда к нам в село приехал Ораков. Помню, лил дождь. Асфальта на улицах не было. Дороги развезло. Машина с вещами башлыка завязла — насилу бульдозер вытащил. Погляди теперь на село. Сравни, таким ли оно было раньше? А это — прямая заслуга башлыка.

— Ну, хорошо. Ладно. Черт с ним с селом, — снова загремел Ханкули Шеррай. — А что полезного он для колхоза сделал?

— Зря горячишься, Ханкули, — спокойно возразил Пастух. — Гнев идет впереди ума. — Наш башлык порядок навел в колхозе, вывел его в передовые…

— Один?! — гневно блеснул глазами Шеррай.

— Нет, не один. Вместе с народом.

— А-а-а… Вот то-то и оно!..

— Но народ надо было сплотить и повести за собой.

— То же самое мог бы сделать кто-нибудь другой. — Теперь уже не так громко и горячо, как раньше, возразил Ханкули.

— Мог бы… Но почему-то до него никто не сделал так. Ты думал об этом?

— От Курбана, шофера нашего башлыка, я слыхал, что Бегенч решил построить у нас большой ресторан, — скромно заметил тракторист, сидевший прямо на земле, рядом с тахтой. — Специально, говорит, для молодежи.

— Ресторан? — зарычал на парня Ханкули. — Что хорошего в нем, в твоем ресторане? Тьфу! Пьянство одно и разврат. Работать некому будет…

— То же самое, Ханкули-ага, ты говорил и о нашем стадионе, — напомнил ему тракторист. — «Какой срам, — возмущался ты, когда мы взялись за его строительство. — Школьницы в трусах будут бегать!» А о том, как наши спортсмены одержали победу в Москве на приз «Золотой колос», ты почему-то помалкиваешь. Это несправедливо, яшули. А ведь стадион-то построить башлык помог.

В это время к магазину подошел запоздавший любитель шахмат, колхозный шофер Бяшим Аннакулиев. Он поздоровался со всеми и объявил:

— Есть и у меня новость!

— Говори, какая?

— Все вы знаете, что у моего соседа пропали как-то ковры из дома. Мой племянник работает в милиции и я от него только что узнал, что вор пойман. Их спер какой-то Желтозубый.

— Ничего тут особенного нет, — солидно сказал Ханкули Шеррай. — Негодяй всегда наказывает сам себя.

Все начали обсуждать только что услышанную новость. А Какабай Гулак, вскинув бороду вверх, внимательно посмотрел на небо. Там, в зеленоватой голубизне засветилась первая вечерняя звезда.

— Люди! — закричал Какабай, — пора за шахматы, — и сел на середину тахты. Против Какабая сел Аманмурад Токлы. Расставили на доске фигуры. Шахматистов окружили болельщики.

Игра началась. Тут же с обеих сторон послышались возгласы, подсказки, советы. Лишь сторож не принимал участия в игре. Улыбаясь, он сидел на стуле, недалеко от тахты и ждал, когда закипит чайник, чтобы бросить туда заварку и свежим чаем утихомирить пыл разгоряченных шахматистов.

1978—1981 гг.

Ашхабад — Переделкино