Онлайн чтение книги О гномах и сиротке Марысе
Глава вторая. В поход отправляется Хвощ

I

Между тем съестные припасы в Хрустальном Гроте подошли к концу, и гномам стали выдавать в день всего по три горошины на брата. Тут, конечно, пошли обиды, ссоры, далее потасовки, как всегда бывает, когда доймут холод да голод.

Что ни день, то скандал.

То Сморчок с Букашкой сцепятся, то Петрушка с Кузовком, то Соломенное Чучелко с Волчьим Табаком, а то все вместе свалку устроят, пока не выскочат Хватай с Запираем и не засадят всю компанию в кутузку. Но больше всех шумел, проклиная свою судьбу, Хвощ. Ел он за четверых, но все время ныл, что голоден.

С этим Хвощом приключилась однажды удивительная история. Дело в том, что гномы не всегда под землей прячутся. Они не прочь и в деревне пожить, за печкой или под полом. И если нерадивая хозяйка горшка не накрыла, сора из избы не вымела, пряжу бросила где попало, творога не откинула вовремя, помоев не вынесла, цыплят не пересчитала, проказники гномы тут как тут: в борщ мух набросают, сор из углов по всему полу расшвыряют, творог съедят, нити на мотовиле перепутают, кур из курятника выпустят, ведра опрокинут, набедокурят, накуролесят – и шмыг за печку! А бывает и так. Оставит баба ребеночка в колыбели, а сама побежит к соседке лясы точить. Тут уж гномы не зевают – сейчас ребеночка своим подменят, к себе утащат, вырастят и заставят на себя работать. Гном-подкидыш не растет, только голова у него пухнет да тяжелеет; зато прожорлив он – никак не накормишь досыта!

У одной крестьянки был сыночек Ясек, прехорошенький мальчик. Волосы, как лен, глазки – василечки, губки – малинка. Здоровенький, веселый, резвится, как рыбка в воде. А уж заплачет – значит, неспроста. И хоть жил-то на свете всего полгода, а уже улыбался матери, тянулся к ней ручонками и щебетал, как птичка.

Но матери не сиделось дома, она то и дело к соседкам бегала – язык почесать. Тут постоит, там посидит и до того заболтается, что про все забудет: и про горшки немытые, и про белье нестиранное – про все на свете, даже про Ясека своего.

Вот однажды прокрались к ней гномы в избу, смотрят – дверь настежь, хозяйки нет, в углах поросята роются, а в колыбельке ребеночек плачет. Недолго думая, схватили они ребенка и утащили к себе, а в колыбель Хвоща подложили, начисто сбрив ему бороду.

Воротилась мать – глазам своим не верит: что это с ребенком? Голова дынькой, личико в морщинах, пучеглазый, ножки коротенькие, как у утенка. Испугалась баба.

– Тьфу! Сгинь, пропади, нечистая сила! – говорит, а сама глаза протирает, думает, может, привиделось.

А ребеночек ну орать:

– Есть хочу!

– Ясек! Ясечек! – уговаривает мать.

А он поглядывает на нее исподлобья и знай верещит:

– Есть хочу! Есть хочу!

Накормила она его, укачала – авось теперь заснет.

Но не тут-то было! Только отошла от колыбели – он опять в крик:

– Есть хочу! Есть хочу!

И так раз десять до вечера. Мать ума не приложит: что за напасть, почему Ясек таким обжорой стал?

Сунула ему в одну руку кусок хлеба, в другую – морковь, уснул.

На другой день спозаранку опять за свое:

– Есть хочу! Есть хочу!

«Волк тебя сглазил, что ли? Никак не наешься!» – думает мать. Кормит подкидыша, а сама удивляется: что с Ясеком? Бывало, меньше воробышка съест, а теперь никак не накормишь.

Ни на шаг от колыбели не отойти – стой да пихай ему в рот. А он чавкает, как старикашка, лягушачьи глаза выпучил, на себя не похож – словно подменили.

Прошел день, другой, прошла неделя. Стала крестьянка примечать:

оставит что-нибудь в горшках, а сама из дому отлучится – кто-то все подчистую съедает: и горох и клецки.

– Вот чудеса! – охает она, теряясь в догадках.

Сначала на кота подумала. Отлупила его, заперла в чулан и ушла. Воротилась домой – горшки пустые, сковорода вылизана, заправки как не бывало. Отперла чулан – кот сидит, как сидел, только мяучит жалобно и бока ввалились от голода. Ну, если не кот, значит, Жучка! Жучкой черную собачонку звали, которая хату сторожила. Схватила хозяйка палку – и ну ее отделывать. Лупит и приговаривает:

– Вот тебе! Вот тебе! Получай!

Собачонка визжит от обиды, от боли, скулит, извивается, а деться некуда – сени заперты. Наконец умаялась хозяйка и отшвырнула палку в сторону. Бедняга Жучка, поджав хвост, с жалобным визгом уползла в хлев и там до самого вечера бока зализывала.

На следующий день крестьянка заперла кота и Жучку в чулан, поставила горшки в печь и пошла к соседке.

Посидела, поболтала, вернулась – а дома сущий ад! Кот с собакой в чулане дерутся – только шерсть клочьями летит; печь открыта, горшки пустые, сковородка блестит, будто ее вымыли, а младенец в колыбели орет, надрывается.

Схватилась крестьянка за голову. Но потом взяла ее злость, сжала она кулаки и говорит:

– Погоди ж ты, вор проклятый! Я не я буду, коли тебя не подстерегу!

И подошла с этими мыслями к подкидышу, который орал благим матом. Кормит бедная мать ребенка, а у самой слезы градом катятся: не узнать Ясека! Раньше, бывало, сядет с ним на порог, и, кто ни пройдет, все на него любуются: другого такого мальчика во всей деревне не сыскать! А теперь с этаким страшилищем и людям на глаза показаться стыдно. Не улыбается, не лепечет, ручонками к материнским бусам не тянется, лежит одутловатый, морщинистый, лысый, точно старикашка. И расти не растет, одна голова наливается, большущая, тяжелая, как дыня.

Одно слово – урод!

Уж чего-чего она не делала, чтобы порчу отвадить: и три уголька раскаленных, три крошки хлебные в воду бросала; и в бузинном отваре его купала – верное средство от дурного глаза; и барашками с вербы окуривала, и щепой трухлявой ивы, что на распутье растет, – ничего не помогло. А тут еще и в хозяйстве убыток! Еды на двух мужиков наварит, а домой вернется – есть нечего.

– С ребеночка что взять, – говорила несчастная женщина. – Но уж вору этому я не спущу! Ни за что не спущу!

II

На другой день наварила она горшок капусты и горшок гороха, нажарила целую сковороду свиных шкварок, поставила в печь, закрыла ее, покормила ребенка, взяла с собой кота и Жучку и ушла.

Но ушла недалеко – схоронилась за углом и поглядывает в окошко.

Видит – приподнялся ребеночек, сел в колыбели, озирается по сторонам: нет ли кого в избе? Потом выкарабкался из колыбели – и шасть к печке! Подошел, открыл заслонку, потянул носом, жмурясь от удовольствия – очень уж вкусно шкварками запахло, – и стал искать ложку. А ложки были высоко, на полочке, никак не достать. Вот он влез на сундук, взял ложку побольше, выдвинул из печи горшок с капустой, шкварками заправил, добавил гороху и давай уплетать за обе щеки.

Тут крестьянка струхнула не на шутку, руками всплеснула и побежала за соседкой. Воротились обе, видят – в горшках уже на донышке осталось, а он все сопит да уплетает.

Съел капусту, съел горох, поскреб ложкой по дну, наклонил сковородку, вылизал, задвинул горшки в печь и стал, как хозяин, по избе расхаживать, во все уголки заглядывать.

Крестьянка даже зубами заскрипела. А он себе похаживает, глазами шарит. Нашел яйцо под кошелкой, смотрит, как на невидаль, головой огромной качает.

– Семьдесят семь лет живу на свете, – бормочет, – а бочки без обручей не видывал!

Тут соседка сразу смекнула, что это гном.

– Что ж, – говорит, – сорви ветку березовую да угости его хорошенько и на помойку выкинь. Как начнет он там голосить, принесут тебе гномы Ясека, а этого урода назад заберут.

Крестьянке этот совет по душе пришелся. Кинулась она в березняк, сломила ветку, прибежала домой, схватила подкидыша за шиворот и давай стегать.

– Вот тебе, получай: за мои харчи, за Ясека, за обиду мою!

Тот орет – за версту слышно, а баба знай лупит его без устали.

Через хату от нее жила вдова Кукулина с маленькой дочкой Марысей.

На ту пору шла она как раз с дочкой на руках господское поле полоть. Услыхала, что у соседки вопит кто-то не своим голосом, остановилась и думает: «Не иначе, бьют кого-то. Надо идти выручать».

Тут и дочка ее, которая еще говорить не умела, заплакала жалобно:

поняла, видно, что кого-то обижают.

Глянула Кукулина на дорогу, глянула на солнышко – а оно уже высоко поднялось. Женщина она была работящая, жалко ей было время терять, но ведь сердце не камень. И она завернула к соседке, но дверь оказалась заперта.

– Соседка! – крикнула она. – Кто это у вас так кричит?

А мать Ясека в ответ:

– Не твое дело! Ступай своей дорогой!

Но Кукулина не сдавалась.

– Соседка, – говорит, – никак вы своего сыночка бьете? Пожалейте его, ведь он еще совсем маленький!

– Такой же он мне сыночек, этот оборотень, как злой ветер, что по полю гуляет.

– Сын он вам или нет, все равно не бейте! Сердце надрывается от этого крика!

Тут и Марыся заплакала в три ручья.

Обозлилась крестьянка и крикнула:

– Ишь добрая какая! Нашлась заступница! Проваливай, откуда пришла, да не суй нос не в свое дело, а то как бы тебе самой не попало!

Не очень приятно было вдове выслушать такую отповедь, но в хате стало тише, и она подумала: «Ладно, лишь бы угомонилась баба. Мало ли чего в сердцах не наговорит человек, нельзя на него за это обижаться». И пошла своей дорогой.

А гномы тоже услыхали крики Хвоща.

– Плохо дело! – говорят. – Надо на выручку идти. И пошли в избе чудеса. Вылезли из подпечья карлики в желтых и зеленых плащах; у каждого красный колпачок в руке, все низко кланяются бабе и просят отпустить дружка, а взамен обещают полный фартук талеров насыпать. Растаяла крестьянка, как про талеры услышала, но соседка ей на ухо шепчет:

– Не отпускай его, кума, а то без Ясека останешься. Талеры-то их – просто светящиеся гнилушки!

Как напустится на гномов крестьянка:

– Вон отсюда! Не нужны мне ваши талеры! Ясека моего отдайте!

Убирайтесь, покуда целы, не то вам несдобровать! Повесили гномы носы – и шмыг под печь! А хозяйка схватила Хвоща за шиворот и выкинула на помойку.

Заорал Хвощ, как котенок, но больше от страха, чем от боли, потому что не знал, что теперь с ним будет.

Вдова оглянулась, видит – лежит бедняга на помойке и плачет. Не раздумывая, она вернулась, утерла ему слезы, приласкала, кусочек хлеба в руку сунула, потом сорвала пучок травы, подстелила, чтобы лежать было чисто и сухо. А так как солнышко уже припекало, сорвала большой лопух в канаве и заслонила его, как зонтиком.

Гном с благодарностью посмотрел на вдову и улыбнулся Марысе, и она даже в ладошки захлопала от радости, глядя, как он на траве под лопухом лежит. «Дай срок, отплачу добром», – сказал про себя Хвощ, когда вдова с девочкой на руках отошла от него.

Кукулина и с собой бы его взяла, да не посмела. Ведь у него своя мать есть, а родная мать хоть и выбранит и розгой отстегает, но потом все равно приласкает, приголубит.

Так рассуждала вдова, не зная, что гномы обманули крестьянку и это вовсе не ее ребенок.

Под вечер вышла баба посмотреть, что с гномом, а его и след простыл. Зато у порога лежит ее Ясек: волосы как лен, глаза – василечки, губы – малинка.

Это гномы принесли его матери, а Хвоща забрали. То-то было радости и веселья! Поджарила крестьянка яичницу чуть ли не из дюжины яиц, пышки испекла и соседку пригласила – не знала, как ее и благодарить.

…Прошли годы.

Вырос Ясек крепким парнем, но людей дичился. Любил бродить один по горам, по лесам и все рассказывал, какие чудеса, какие сокровища видел под землей у гномов. Но в деревне ему не верили и считали дурачком. А Хвощ, попав к своим, быстро поправился. Гномы знают много разных целебных зелий и чудодейственных мазей. Как принялись припарки ему делать, окуривать, растирать волчьими ягодами, комариным салом, паучьей желчью – мигом на ноги поставили.

Король Светлячок любил своего прожорливого подданного и благоволил к нему. Хвощ тоже очень любил короля и часто сиживал у его ног, наигрывая на свирели песенки, от которых словно теплей становилось в Хрустальном Гроте. Но как только дело доходило до еды, Хвощ забывал обо всем на свете. Он первым мчался к миске, отталкивая всех. А если кто сопротивлялся, лез в драку. Вот и теперь, когда в Гроте стало не хватать еды, Хвощ даже поколотил королевского дворецкого за то, что тот выдал ему, как и всем, только три горошины на день. И мало того, что избил, – еще к королю отправился с жалобой, что его обижают.

Но король за него не вступился, а сказал, что закон один для всех. Тут Хвощ еще пуще разбушевался.

– Ах, так! – сказал он. – Коли здесь правды не добьешься, пойду на землю. Там в любой хате накормят лучше, чем за королевским столом!

– Иди, иди, обжора, – засмеялись гномы. – Одним ртом меньше будет. Все легче по нынешним временам.

Они думали, что он шутит.

– Вот увидите, уйду! – не унимался Хвощ.

Гномы опять смеяться:

– О весне нам весточку принеси, коли ты такой удалец!

– И принесу! – буркнул Хвощ.

Подпоясался ремешком, свирель за пазуху сунул, поклонился королю, набил трубку и пошел.

III

Смеркалось, когда Хвощ выбрался на поверхность земли. Сопя и отдуваясь, огляделся он по сторонам.

Слева было пустынно и дико. Чернел бор, на соснах каркали вороны, в ложбинах белел нестаявший снег. Мокрая хвоя коричневым ковром устилала землю. От глухо шумевших деревьев, стоявших темной стеной, тянуло промозглой сыростью и холодом.

– Брр! Зима! – пробормотал Хвощ и посмотрел направо. Там раскинулась веселая долина, где, звеня, сбегали к речке ручейки и пробивалась молодая травка. Над долиной угасала заря.

Хлопнул себя Хвощ по лбу и воскликнул:

– Весна!

Но тут из леса повеяло холодом.

Опечалился Хвощ и говорит:

– Поди разберись тут, весна или зима! Налево – одно, направо – другое!

Вдруг послышался шум крыльев.

«Ага! – подумал Хвощ. – Сейчас все узнаю. Это ворона или голубь? Ворона – значит, зима; голубь – весна».

Только подумал – перед ним летучая мышь промелькнула.

– Поди разберись тут! – буркнул Хвощ и стал вертеть головой в разные стороны.

Смотрит направо, смотрит налево, но ничего сообразить не может.

Глянул на равнину, а там все бело, будто серебром заткано.

– Ага! – крикнул Хвощ. – Теперь-то я узнаю! Это или снег или роса! Снег – значит, зима; роса – значит, весна.

Стоит таращится. Вгляделся получше, а это, оказывается, не снег и не роса, а туман.

– Поди разберись! – пробурчал он себе под нос и снова стал вертеть головой с озабоченным видом.

Посмотрел в сторону леса, а там в кустах что-то светится.

– Ага! – крикнул Хвощ. – Теперь знаю! Это или светлячок или гнилушка. Гнилушка – значит, зима; светлячок – весна.

И побежал на огонек.

Прибежал, глядь – волчьи глаза горят.

Рассердился Хвощ не на шутку и говорит:

– Ты мне светишь, ну так и я тебе посвечу!

Высек огня, раскурил трубку, выпустил большой клуб дыма, отвернулся и забыл о волке.

Но вскоре ему страшно захотелось есть. Стал он озираться – чем бы подкрепиться? Видит – лежит что-то круглое во мху. Хвощ подумал, яйцо. А то был глобус, по которому ученый летописец измерял путь весны.

«Чудное какое-то яйцо! – удивился Хвощ. – Кроты его, что ли, так исцарапали?»

Разбил – глина! Ну, это уж слишком! От злости и огорчения Хвощ растянулся на мху, подложил руки под голову и заснул. До утра было еще далеко, и рассвет едва посеребрил небо, когда Хвощ услышал сильный шум над головой.

Проснувшись, он сел, протер глаза, смотрит – аисты из-за моря синего летят. Серебряные в свете зари, летели они на свои старые гнезда, широко раскинув крылья и точно повиснув в неподвижном воздухе. «Вот повезло! – подумал Хвощ. – Лучше верхом, чем пешком!» И вдруг аисты замедлили свой стремительный полет и снизились над кочкой. Недолго думая Хвощ вскочил на ближайшего аиста, обхватил его за шею, сжал пятками бока, пригнулся к спине, как заправский наездник, и вынесся вперед.

Пролетели они долину, речку, розовую в свете зари, и тут Хвощ стал как будто что-то припоминать. Выгон, пруд, межевой камень, груши при дороге, овины, хлева, домики, далеко протянувшиеся двумя рядами, – все это было ему знакомо.

Вдруг его охватил страх. Смотрит и глазам не верит. Хата на отшибе, вокруг березы, за хатой – мусорная куча, разрытая курами, у порога – новая метла. Хвощ протер глаза, сплюнул – не помогает! Хата, березы, куча, метла как были, так и остались на месте. У Хвоща мурашки по спине побежали. Так и есть! Та самая хата, где он лежал в колыбели, а вон и помойка, куда его вышвырнули чуть живого.

– Тпрру!… – закричал Хвощ на аиста, словно на лошадь. Но аист, увидев свое старое гнездо на крыше, радостно взмахнул крыльями и, оставив далеко позади товарищей, устремился прямо к хате. Скорчился бедный Хвощ, сжался в комочек и плотнее прильнул к его шее. «Нелегкая меня сюда принесла!» – думал он, поеживаясь при воспоминании о крестьянке.

Он уже стал прикидывать, не лучше ли спрыгнуть вниз, чем подвергать себя ужасной опасности. Но прыгнуть с такой высоты значило сломать себе шею, и он раздумал.

Аист, спускаясь все ниже, описал широкий круг над почерневшей, замшелой крышей, потом второй, поменьше, и наконец, сделав только полукруг, с громким криком упал прямо в старое гнездо и от радости забил крыльями в тихом голубом воздухе.

Выглянул Хвощ из-за его длинной шеи – все по-старому: в хлеву теленок мычит, рябая курица кудахчет, на плетне сохнет перевернутая кринка, а за углом Жучка спит.

Дверь хаты скрипнула.

«Хозяйка!» – подумал Хвощ, и мороз подрал его по спине.

– Аист! Аистенушка! В добрый час!…

Узнав голос, Хвощ мигом спрятался за шею аиста, но поздно – она уже увидела его.

– Что за чертовщина? – вытаращилась баба.

И вдруг как всплеснет руками, как завопит:

– Спасите, люди добрые! Опять эта злая нечисть! Колдовство, да и только! – И в сердцах (женщина она была вспыльчивая) пригрозила: – Погоди ж ты у меня, урод! Сейчас я тебя кочергой достану!

И со всех ног кинулась в хату, а Хвощ – прыг с аиста в гнездо. Зарылся в солому, съежился, сидит и через щелку сбоку поглядывает, что дальше будет. Минуты не прошло – крестьянка уже бежит с кочергой обратно. Глянула на крышу, а там никого нет. Только аист стоит на колесе, расставив красные ноги.

– Куда же он девался? – ахнула крестьянка. – Или померещилось мне? Но тут у Хвоща в носу защекотало и, не в силах сдержаться, он чихнул – громко, как из пушки выпалил.

– Ага, попался! – крикнула баба и ну ширять кочергой.

Но кочерга была короткая и не доставала.

– Погоди, оборотень! Сейчас лестницу притащу!

«Плохо дело!» – подумал Хвощ и стал озираться по сторонам, ища спасения. На лбу у него выступил холодный пот. Глянул вниз – крестьянка саженную лестницу тащит. По такой не то, что на крышу, – и на колокольню влезть можно.

У Хвоща душа ушла в пятки, а баба уже лестницу приставила, с кочергой лезет.

Выскочил бедняга из гнезда – и на трубу.

«Прыгнуть, что ли?» – думает. Прикинул расстояние на глазок – куда там! Разобьешься с такой высоты, как пасхальное яичко. А крестьянка уже на середине лестницы и кочергу протянула.

«Была не была, – думает Хвощ. – Уж лучше смерть, чем побои». Зажмурился и прыгнул вниз. Голова у него закружилась, земля волчком завертелась, крыша, баба, кочерга – все словно опрокинулось. Он уж решил, что ему костей не собрать, но вдруг почувствовал, что упал на что-то мягкое, как на перину, и это «что-то» сразу пустилось наутек. Хвощ вцепился обеими руками, чтобы не упасть, а тут на него вкусным запахом повеяло – будто грудинкой.

А это кот, стащив колбасу, как раз крался по двору, когда Хвощ свалился прямо ему на спину и вцепился в шерсть. Перепуганный Мурлыка, решив, что это хозяйка застала его на месте преступления и схватила за загривок, со всех ног бросился бежать.

Хата была уже далеко позади, деревня почти скрылась из виду. Тогда кот кинулся в густой репейник и крапиву и стал кататься по земле, норовя сбросить мешающую ему ношу.

Не тут-то было! Хвощ крепко держался за загривок. Крапива жгла его, репьи царапали, но колбаса так приятно пахла, что он решил ни за что с ней не расставаться.

Кот метался из стороны в сторону и наконец выронил колбасу. Хвощ мигом соскочил, схватил колбасу, вытер лопухом песок и съел ее. Подкрепившись на славу, он выкурил трубочку, растянулся под кустом и, размышляя о своих необыкновенных приключениях, сладко заснул.

IV

Солнце поднялось уже высоко и его лучи заглянули в бурьян, когда Хвощ, очнувшись от сна, сел и прислушался. Ему показалось, что его разбудил какой-то звук. Он насторожился, не понимая спросонья, спит он еще или бодрствует, тем более что вокруг никого не было. Но ветер действительно доносил какие-то звуки – не то мушиное жужжание, не то комариный писк, не то гудение пчелиного роя.

И вот эти звуки слились в какую-то странную песенку. Ни птичья, ни человечья, ни тихая, ни громкая, ни грустная, ни веселая, она так хватала за душу, что хотелось плакать и смеяться.

Хвощ – а он был большим любителем музыки – весь обратился в слух.

Сообразив, откуда доносится звук, он пошел прямо на него.

Скоро он выбрался из бурьяна на лесную полянку, окруженную соснами. Над полянкой тоненькой струйкой подымался дым от небольшого костра, на котором что-то варилось в котелке, распространяя соблазнительный запах. Хвощ потянул носом и хотел подойти поближе – он ведь был охотник поесть, – как вдруг маленькая собачонка, шнырявшая по полянке, заворчала и залаяла. Услышав лай, цыган, лежавший у костра, – это он и играл на варганчике,[1]Варган – старинный народный музыкальный инструмент в виде лиры с продольным стальным язычком. уча танцевать обезьянку, посаженную на цепочку, – вскочил и быстро огляделся по сторонам. Хвощ, у которого утреннее происшествие отбило всякую охоту иметь дело с людьми, быстро юркнул за терновый куст и, притаившись, стал ждать, что будет.

Не заметив ничего подозрительного, цыган опять развалился у костра и принялся дрессировать обезьянку. Зазвенит варганчиком, подергает за цепочку – и обезьянка прыгает то вправо, то влево. Но двигалась она так тяжело и неуклюже, что цыган то и дело награждал ее тумаками, чтоб шевелилась живее. «Бедная зверюшка!» – подумал сердобольный Хвощ и осторожно высунулся из кустов.

Глянул и остолбенел. Да ведь это Чудило-Мудрило собственной персоной пляшет на цепочке под цыганский варганчик!

Не в силах побороть жалость и удивление, Хвощ шагнул вперед и воскликнул:

– Ты ли это, великий ученый?

Чудило-Мудрило тоже узнал его и закричал:

– Помоги, братец Хвощ, ради бога!

Они бросились друг другу в объятия и расцеловались.

Цыган разинул рот и выронил варганчик. Смотрит – и глазам не верит.

«Что за чертовщина? – думает. – Обезьяны – не обезьяны… Тьфу ты пропасть! Да они лопочут, как настоящие люди!» Струсил цыган, чуть цепочку из рук не выпустил. Но тут его осенила счастливая мысль. Быстро стащив с головы шляпу, он накрыл ею обоих человечков. Потом привязал Хвоща на веревочку и, довольный собой, рассмеялся.

– Ну, теперь зашибу деньжат на ярмарке! – сказал он. – Не медью, а серебром да золотом буду брать за такое представление! Обезьяны, которые плачут, разговаривают и целуются, как люди, – да такое раз в тысячу лет, а то и реже бывает!

Он наскоро поел кулеша, который варился в котелке, засыпал угли золой и, посадив ученого летописца на одно плечо, а Хвоща – на другое, быстрым шагом двинулся в город.

Горько заплакал Чудило-Мудрило: до такого позора дожить – представлять обезьяну на ярмарке! Но Хвощ незаметно подтолкнул его и шепнул:

– Не горюй, ученый! Еще не все потеряно!

– Ах, братец! – простонал Чудило-Мудрило. – Прощай теперь моя слава!

Что я значу без книги!

– А что с ней?

– Пропала!

– А перо?

– Сломалось!

– А чернильница?

– Разбилась!

– Н-да! – печально сказал Хвощ. – Это верно: какой же ты ученый без книги, пера и чернильницы. Но слушай, что я тебе скажу. Позабудь, что ты мудрец, и выпутывайся из беды, как самый обыкновенный простак, вроде меня. Вот увидишь, все еще обернется к лучшему.

Тут он замолчал, потому что сзади послышался гомон догонявшей их толпы.

Это были цыгане – они тоже спешили в город на ярмарку. Шли загорелые, оборванные цыганки, неся в платках за спиной грудных младенцев; ковыляли старухи с трубками в зубах; шагали мужчины с котелками на палках; вприпрыжку бежали цыганята, полуголые, с курчавыми волосами и плутоватыми глазенками.

Цыган с Хвощом и ученым летописцем присоединились к толпе. Дойдя до города, цыгане рассыпались: кто свернул налево, кто направо, и каждый стал своей дорогой добираться до базарной площади. Ярмарка была уже в разгаре.

Денек был погожий, людей – видимо-невидимо; лошади, телеги, скот запрудили просторную, широкую площадь. Мужики толпились в рядах, где продавались сапоги и шапки, крестьянки торговали горшки да миски, девчата покупали ленты и бусы, а ребятишки, держась за материнские юбки, свистели в глиняных петушков или грызли пряники.

С телег, из плетеных коробов вытягивали шеи гуси и утки; толчея, суматоха, кудахтанье, гогот, гомон.

Но настоящее столпотворение было у балагана. Перед ним, подбоченясь, стоял цыган и орал во все горло:

– Эй, честные христиане, подивитесь на чудеса в балагане! Слушайте, смотрите – денежки платите! Две ученые обезьяны – прямо с луны на шарабане! Честное цыганское слово! Прямо с луны! Хлеб едят, как люди говорят, песенки играют, народ потешают! Эй, честные христиане, полюбуйтесь на чудеса в балагане!

Народ бросал медяки и протискивался к балагану, где Чудило-Мудрило бил в бубен, а Хвощ играл на свирели.

Пользуясь тем, что все обступили балаган, цыгане стали шнырять среди телег: где тулуп стянут, где платок, где кадушку масла, где яичек или курочку.

Никто ничего не замечал – все уставились на балаган, поглощенные удивительным зрелищем. Только Хвощ все видел. Когда Чудило-Мудрило, всем на удивление, отбарабанил свой номер, Хвощ поднес к губам свирель, но, вместо того чтобы играть, запел:

Зрители переглянулись с недоумением, а Хвощ как ни в чем не бывало опять запел:

Тут один крестьянин оглянулся на свой воз, а тулупа-то нет. У другого только что купленные сапоги исчезли. Не успели мужики взять в толк, что происходит, как женщины крик подняли: у старостихи узорчатый платок пропал. Народ бросился догонять воров, а цыгана поколотили так, что он и про цепочку и про веревочку забыл. Воспользовавшись суматохой, Хвощ и Чудило-Мудрило исчезли, будто в воду канули.

V

Уже за полдень перевалило, когда гномы, еле переводя дух, добежали до леса и бросились на траву – отдохнуть немного. Особенно устал Чудило-Мудрило. Цепь, к которой приковал его цыган, немилосердно натирала ему ногу и мешала идти. Ученый стонал и охал от боли, пока Хвощ не разбил цепь камнем и не приложил к ноге свежую травку. Но лечить Чудилу-Мудрилу было не так-то просто. Он отчаянно сопротивлялся, утверждая, что все эти простонародные средства годятся разве что для мужиков, но никак не для ученых. Однако, почувствовав облегчение, сразу умолк.

А Хвощ, внимательно оглядевшись, радостно воскликнул:

– Да ведь это та самая полянка, где нас цыган поймал! Ура! Значит, и кулеш тут!

И бросился искать потухший костер. Обнаружив его очень скоро, он разгреб золу, подложил хвороста и стал дуть изо всех сил. Угли разгорелись, повалил дым, по хворосту запрыгали искры, и наконец вспыхнул яркий, веселый огонек. Скоро в котелке забулькал вкусный кулеш. Друзья поели и закурили. Посидев немного, они уже собрались было в путь, как вдруг Хвощ наткнулся ногой на что-то твердое. Нагнувшись, он поднял варганчик, оглядел его со всех сторон и заиграл.

На звуки варганчика, разбудившие лесное эхо, сразу отозвались из кустов дрозды, зяблики, синицы, пеночки и другие птицы, будто там был спрятан целый оркестр, который только и ждал сигнала. Один щегол заливался так сладко, что дерево, где он сидел, все покрылось розовым цветом, а полевые маргаритки, шиповник и лиловые колокольчики зашептали: «Весна… Весна… Весна!…» Опустив варганчик и опершись на палку, Хвощ с упоением слушал. Но вот к пению птиц и шепоту цветов присоединилась другая, печальная мелодия. Сначала она доносилась издалека, потом зазвучала ближе. На опушку вышла изможденная, бедно одетая женщина. Она собирала лебеду, то и дело утирая рукой слезы, и пела, думая, что ее никто не слышит:

Жалобное эхо вторило ей, далеко разнося песню по лесу.

И снова из лесной чащи отозвалось эхо.

все пела женщина, собирая лебеду.

Слушал Хвощ эту песню, и сердце у него сжималось от жалости. Представилась ему весна в деревне, когда у бедняков кончаются хлеб и мука, скот дохнет от бескормицы, матери кормят детей лебедой, а кто может испечь лепешку из отрубей, считается счастливцем.

Когда песня смолкла, он сказал со вздохом:

– Теперь я знаю, что весна пришла! Птицы поют, цветы расцветают, а голодные плачут.

Тут он вспомнил, что сор из Хрустального Грота на земле превращается в деньги. И, прокравшись тихонько к тому месту, где женщина рвала лебеду, вывернул оба кармана и стал их вытряхивать. На земле сразу что-то заблестело.

– Клад! Клад! – закричала женщина, увидев серебряные монетки. – Слава богу! Теперь не помрем с голоду! Выбьемся из нищеты! Глядя на нее, Хвощ тер кулаком глаза: лицо у него сморщилось – вот-вот сам заплачет.

Смиренно поцеловав землю, женщина поднялась и ушла в лес. – Ну, больше нам тут нечего делать! – сказал Хвощ, когда женщина скрылась в лесу. – Весна на дворе! Надо скорее сообщить королю! Но, едва сказал, на дороге послышались шаги. Глядь – а это цыган, который их на ярмарке показывал, за своим варганчиком и котелком воротился. Не растерявшись, Хвощ поднял с земли суковатую палку – для защиты. Чудило-Мудрило вскочил и хотел уже было дать тягу. Но Хвощ схватил его за рукав и сказал:

– Не бойся! Плясали мы под его дудку, теперь он под нашу попляшет! В твоей книге сказано, что в минуту страшной опасности мы, гномы, можем превратиться в великанов. Говори скорей, что для этого надо сделать? Но Чудило-Мудрило только зубами щелкал от страха и не мог вымолвить ни слова.

– Ну говори же! – торопил его Хвощ.

А цыган уже, добежал до полянки.

– На… на… надо, – заикаясь, лепетал Чудило, дрожа как в лихорадке, – на… назвать что-нибудь… большое! Самое большое…

Но тут цыган их заметил и закричал:

– Ага, попались, голубчики! Погодите, сейчас я расквитаюсь с вами!

– Гора! – поспешно воскликнул Хвощ дрогнувшим голосом.

Но не вырос и на полдюйма.

– М… м… мудрость! – пролепетал Чудило-Мудрило.

Но и это не помогло.

– Сила! – в ужасе заорал Хвощ, потому что цыган уже протянул к нему руку.

Но остался таким же, каким был.

И тут донесся тихий голос, словно листва зашелестела:

– Добро!

Это сказала бедная женщина, которая шла по лесу, радуясь своему счастью, а эхо повторило за ней.

Цыган побледнел и остановился как вкопанный.

Крохотные гномики стали расти, расти у него на глазах, а он все пятился, пятился, шепча побелевшими от страха губами:

– Сгинь, пропади, нечистая сила! Сгинь, пропади! Но гномы переросли его уже на целую голову, на две, на три; вот они сравнялись с соснами и предстали перед ним грозными, могущественными великанами. Теперь он сам рядом с ними казался карликом.

Цыган упал на колени и, сложив руки, взмолился:

– Простите, господа великаны! Я думал, вы обезьяны, а вы, оказывается, волшебники! Простите бедного цыгана, могучие чародеи!

Хвощ-великан нахмурил брови и сказал басом:

– Ладно, так и быть, помилую. Сегодня я добрый! Но за это ты отнесешь нас через лес и реку к Хрустальному Гроту. Только смотри, если хоть раз тряхнешь, или веткой оцарапаешь, или в воде замочишь, берегись! Мигом в водовозную клячу превращу! Да о еде позаботься! Корми нас посытней да почаще!… А что это у тебя в торбе?

В торбе оказалась лепешка, которую цыган стянул с лотка на ярмарке, кусок колбасы и сыр.

– Мало! Очень мало! Никуда не годится! – ворчал Хвощ, выгребая припасы из торбы.

Цыган, не вставая с земли, захныкал:

– Уж лучше водовозной клячей быть, чем таких двух верзил, как ваша милость, на себе таскать, да еще кормить досыта! Все одно погибать! И он начал стонать и всхлипывать.

Эхо постепенно стихало, замирая в лесу, и великаны стали уменьшаться. – Не бойся, цыган! – сказал Хвощ. – Встань! Ты видел нашу силу и могущество. Теперь мы опять станем маленькими гномиками, и тебе легко будет нас нести. Только смотри, чтоб еды было вдоволь! Сколько нужно для двух великанов.

Поднял голову цыган, а перед ним два карлика. Смеясь и плача, кинулся он целовать им руки, а потом, когда они поели и закурили трубочки, посадил к себе на плечи и двинулся в путь.

Нес их цыган до вечера, нес всю ночь – полная луна ярко светила. Ноги у него уже подкашивались от усталости, но он не смел жаловаться, боясь, как бы эти могущественные волшебники снова не превратились в великанов. Лепешки и сыра своего ему даже попробовать не пришлось: Хвощ то и дело лазил в торбу и уплетал за обе щеки. Он ел, ел, пока не раздулся, как пузырь. Цыган кряхтел от тяжести; плечо, на котором сидел Хвощ, совсем онемело. Не в силах терпеть, он все время менял гномов местами, пересаживая их с плеча на плечо.

На другой день к обеду они пришли к Хрустальному Гроту. Вход был завален камнем, но оставалось отверстие, достаточное, чтобы пролезть гному. Чудило-Мудрило легко прошел бы через него: ученые ведь всегда худые. Зато Хвощ так растолстел за время путешествия, что ему и думать об этом было нечего. Попробовал он одним боком протиснуться, попробовал другим – не выходит. Тогда он крикнул цыгану:

– Эй, ты! Не видишь: камень вырос и завалил вход! Отвали-ка его!

Но цыган, видя, что путешествие подошло к концу, расхрабрился. – Могучий господин! – сказал он. – Твое слово – закон. Но сначала мне хотелось бы взглянуть на мой варган. Цыган без варгана – все равно что нищий без клюки. Послужил я вам верой-правдой, теперь верните мне мое. – Уж не можешь не выцыганить чего-нибудь напоследок! – сказал Хвощ и вытащил варган. – Отваливай камень, да живо, я спешу к королю. Цыган поднатужился, приналег на камень, да так сильно, что сам со своим варганом покатился вслед за камнем под горку. В Грот заглянуло солнце, залив его теплом и светом.

– Здорово, братцы! – крикнул Хвощ.

В ответ раздались сотни голосов:

– Солнце! Солнце! Солнце!