Онлайн чтение книги О теории прозы
6. Легкие нужны для дыхания. Мысли вслух

Вступление

Нам не суждено или редко кому из нас суждено посмотреть на себя, что мы сделали.

Главная тема, главное решение задачи уходит. Или достигается иногда потом.

«Потом» в искусстве – это не то, что «потом» в обыденной жизни.

Когда при Юрии Карловиче Олеше дома говорили «потом», он отвечал: «Мы уже все потом».

«Потом» в искусстве – это «потом» прочтенный Шекспир или только «потом» не понятый «Дон Кихот» Сервантеса.

Я сам не заметил, что Сервантес как бы поглощен Дон Кихотом. Тема поглощена своей частью. Потому что сказанное сейчас – потом звучит совсем иначе.

Я не забыл книгу «Гамбургский счет».

Вышла она в 1928 году. В 1949 году, через двадцать один год, о ней говорил на Собрании писателей хороший человек; судили книгу, куски книги. Нет его давно; но тогда он не сказал, что книга уже тогда вышла двадцать лет тому назад, а те годы шли быстро, то ведь и это «потом» надо учитывать.

Все прошло.

Пишу «потом» с новым дыханием.

Я не отрекаюсь от того, что написал, пишу о законах изменяющегося искусства. Оно изменяется и для больших, и для малых, потому что мы говорим не только своим голосом, но по-разному через нас говорит время, изменяющее смысл прошедшего и достигнутого.

Дело в том, что два варианта великой повести Гоголя «Тарас Бульба» отличаются.

Два варианта великой повести Гоголя «Тарас Бульба» отличаются так, что герои этих двух книг могли бы друг с другом сражаться.

В первом варианте Тарас Бульба говорит о том, что его обсчитали в дележе добычи. Он сам создаст свой полк, который будет принадлежать ему, так как бойцы крепостные, и тут его никто не обсчитает.

Во втором варианте Тарас Бульба едет биться с польскими панами и кается, что у него самого, на родине его, есть люди, которые торгуют крепостными.

Время идет крупными шагами. Не надо отсылать людей указаниями на уже учтенные сроки.

Поле зреет, лес растет, люди стареют.

В книге «Гамбургский счет» рассказывается о том, как среди борцов было в ходу такое выражение. Этот счет для себя, не для публики. Без условной значимости побед и поражений. Честный счет.

Писатель подписывает свою рукопись, и он сам отвечает за свой «гамбургский счет». Говорил и приводил доказательства, что Хлебников великий поэт, а мы его современники, а среди современников, по существу, со мной не было согласных.

Вера в слово, которое умирает и воскресает. Это неверно.

Настоящее слово не умирает. Оно изменяется. Оно выговаривается иначе.

Сейчас, читая Горького, слышу голос его молодости, голос иной литературы, даже лубочной литературы, книжек, которые читают дети. Но эти книжки стали романтическими знаменами будущего времени.

Войска Тараса Бульбы пройдут по своим землям и будут воевать и с Петлюрой, и с Махно, и с немцами-фашистами.

По существу говоря, писать надо навсегда.

Это не всем дано, но если тебе дана хоть часть этой ноши, то береги носимое тобою.

Тогда будешь умирать спокойно, как умирает солдат, который донес свою ношу, пошел в атаку и иногда со смертью вместе ощущает, что это не только смерть, но и впадение малой реки в большую, в большую реку, которая поит огромные пространства и крутит турбины.

Художественное произведение состоит из внятных, но в разное время рожденных понятий-слов.

Был не прав, потому что думал, что слово – это только слово.

Когда в рассказе Гоголя «Вий» оживает убитая крепким мудрым бездельником Брутом колдунья и хочет убить своего убийцу, то он произносит заклинание.

Я бы сейчас не в шутку сказал, что он читает словари, уточняя слова. Призывают Вия, чудовище, у которого на глазах медные веки, эти веки как черепица на крыше. И Вию поднимают веки, и он показывает на Брута – вот он. И Брут умирает.

Маяковский любил эту сцену и говорил: «Поднимите мне веков веки».

Здесь мудро определено омоложение слов. Пытаюсь смотреть не через медь веков, а произносить точные слова.

Да, поэзия оживляет слова в народных песнях.

Когда-то ругали Сергея Есенина, и учили, и тыкали ему в нос книгами Демьяна Бедного, и говорили, что он должен учиться у этого учителя.

Слова Есенина жили в песнях, в песнях художника из великого запаса слов, которые живут в душе народа.

Маяковский мертв, и мертв Есенин.

Виноват, потому что должен был давать обоим точное, еще не открытое место в поэзии, потому что поэзия живет не только настоящим, но и будущим, и будущим не только в обещаниях.

В будущем не достигнутых островов.

К ним надо плыть долго.

Пушкин описывает моменты вдохновения, говорит, что рука сама тянется к перу, а перо к бумаге – и вот текут свободные строки; поэт говорит о матросах, которые сейчас поднимут паруса, паруса наполнятся ветром, и Пушкин спрашивает: «Куда ж нам плыть?»

Поэзия плывет в трудное будущее.

Корабль плывет, обновленный руками новых людей.

Собираюсь писать, соединяя строки старых книг по-новому, для того чтобы какой-нибудь старый приятель не говорил, что я разбился на старом пути.

Старые пути редко бывают верными путями. Верные пути создаются дорогами через пространство огромных степей, где и на автомобилях люди считают недели и месяцы.

В свое время от газеты ехал я на постройку Турксиба и видал, как верблюд недовольно и изумленно нюхал рельсы.

В то время написал сценарий о Турксибе и не решился подписать его. Уж очень трудным мне казалось это предприятие. Не моя подпись, а стройка трудна.

Вдруг не построят. И меня будут ругать.

Поднимите мне веки веков!

Постараюсь писать о Маяковском.

Надо. Не написано о нем. Это он срубил деревья на островах, или, вернее, на острове, на том острове, где не смог бы жить даже Робинзон Крузо.

Но тут я прерываю сам себя.

Мне хочется написать о японских детях, их так любил Евгений Дмитриевич Поливанов, человек, удивлявший не только тогдашний петроградский университет.

Друзья мои, где вы?

И зачем мне сейчас телефон?

Так говорил я когда-то с Львом Петровичем Якубинским по телефону, телефон был новинкой, а я помню номер того телефона – 156-20.

На Марсовом поле тогда стоял большой сарай, и в этом сарае каталось бесконечное количество людей на роликах и коньках. И тот номер телефона был похож на мой, ко мне звонили: много ли народу и удобно ли будет сегодня кататься? А я им отвечал: здесь не скетинг-ринг, и чужие голоса говорили: откуда вы знаете, что мы ищем скетинг-ринг, а я вешал трубку.

Молодость. Чистый снег на улицах. Вывески с рисунками. Много на улицах женщин в теплых платках. Не очень теплых – но они дешевле пальто. Покупали. Складывали платок как косынку. Мужчины ходят все больше в высоких сапогах.

Говорю не для пестроты. Воспоминания приходят и садятся рядом со мной.

И я не волен в их приходе.

Еще одно предисловие

Уже писал, что занимаюсь сейчас повторением пройденного – работой «О теории прозы». Это история и теория прозы.

Вспоминаю Италию.

У шоферов там странная манера – на дороге, переполненной машинами, вдруг отпускают руль и начинают рассказывать о том, что мы видим вокруг. Они играют в чичероне, а машина работает сама, она умеет, ей задано направление.

В Риме, у того места, где, как писал Сенкевич в «Камо грядеши», вышел Иисус и сказал, что он снова идет на крест, видел кусок раннеримской мостовой, которая выглянула из-под многочисленных покровов времен принципата, домината, Оттонов и прочее.

Боюсь.

Хочу найти покров дороги, не починить ее, а сделать заново.

Меня восхищают римские акведуки. Римляне, мудрый народ, который знал, как завоевать мир, и не знал, что сам он еще рассыплется на десятки народов; каждый из них будет иметь свой голос и спустя тысячелетия сохранит все же голос прошлого во вновь созданном языке.

Мне хочется поговорить с собой. Разобраться, что было, что прошло.

Прошли друзья, разошлись по могилам.

У истории странная походка.

Мне хочется вспомнить, что такое сюжет. Сюжет хотят вывести из слова. Так понял мысли своих друзей и попутчиков.

Люди были велики. Когда-то я шел за Потебней так пристально, что даже начал спорить.

В поисках предков нынешних машин через деревянные насосы соляных колодцев можно дойти до тростниковой дудочки, через которую накачивали воду из рек, опасно насыщенных злыми духами и просто крокодилами.

Старое не исчезает. Оно воскресает, часто даже с подробностями, как бы ненужными. История сохраняет черты всех домов, которые так неохотно разрушались временем.

Можно открыть для себя, что и мифы были попытками что-то понять или не понимать, а покрыть старинное покровом так, как в горах закрывают еще опасные места коврами и одеждой.

Когда один из крымских Гиреев уходил из воспетого Пушкиным Бахчисарая, из дворца с не бегущим вверх, а плачущим фонтаном, то люди вспомнили, что они из одного рода с ханом и отдали последнюю одежду под копыта его коней и ослов.

А можно вспомнить многократные сны – сны Пушкина.

Сны – черновики, которые не уничтожались, а только возвышались.

Сны не живут днем или живут редко, но они вспоминаются.

Считается, что сны – это предчувствия, предсказания, они – черновики истории.

Римляне задерживали выступление легионов, если сны были неблагоприятными, если птицы летели как-то странно, не туда и не так.

Можно понимать историю, литературу как историю еще не понятых дорог.

Иногда сны сбывались.

Пишу новую книгу о теории прозы.

Книга о старых забытых путях, о лесах, в которых когда-то скрывались какие-то племена, или о норах под скалами, в которых тоже жили люди и учились в темноте мазать черной краской белые плиты скал, учились рисовать, удваивая свои воспоминания изображением. Они здесь учились делать черновики, были почти реалистами.

Мы говорим о бродячих сюжетах. Да, сюжеты бродят. И дети бродят по улицам. Я сам когда-то бродил по дорогам и ударял по водосточным трубам, которые отзывались голосом разной высоты.

Невысказанные, обманные решения.

Обманные обезьяньи мосты из встречных веток, переплетенных вместе. Камни, прислоненные друг к другу вершинами, за которыми можно укрыться от ветра и хищников.

Камни эти – предшественники, современники и спорщики с архитектурными арками.

Хочу раскрыть старые могилы. Могилы людей.

Уже в палеолите костяки умерших окрашивали красной охрой.

Люди питаются, и часть пищи уходит непрославленной на землю.

На этих местах потом гуще растет трава.

Но надо чистить дороги.

Было время, когда ангелы были похожи больше на зверей, чем на ангелов, хотя они и тогда были крылаты. И их портреты – дело искусства, потому что они предтечи добычи охотника.

Человек разбивал свои знания в осколки, чтобы учиться говорить, говорить в полный голос.

Или, наоборот, из осколков собирать целое, единое.

В горах есть места, где скалы на крик отвечают обвалами.

Там камни учат стихам и рифмам.

Дороги возле жилищ должны быть чистыми.

Соловей поет не для того, чтобы соблазнить подругу.

Нет, уже с трудом построено гнездо, и в нем лежат яйца, аккуратно, с болью положенные. Он поет будущие песни, но есть враги и соседи, и не всегда для удовольствия поет соловей.

Звери ревут, призывая соперника на бой, призывая самку. Лоси могут биться, переплетаясь рогами, и потом упасть рядом.

Но не будем лгать на зверей. Они редко добивают друг друга.

Скорее они пастыри, лесовладельцы, отмечающие границы своих вотчин собственным запахом.

Чистота рождает поэзию. Напряжение рождает крик и песню. Повторяю, что в истрепанной и забытой «Дубинушке» в последних стихах, совпадающих с высшим напряжением, были почти стыдные слова, как бы прошепченные, потому что они ослабляли напряжение, готовя человека к решающему усилию.

Вот начало истории жизни искусства.

Смена дней, погод. И перед зимой и осенью надо радоваться новому хозяину, потому что хозяин сердит, и из осколков снов, бурь и следов на брошенных дорогах можно найти другую, более крутую дорогу, более короткую, которой можно хвастаться перед женщиной, делая вид, что не хвастаешься.

Умение рубить камни, умение покрывать камни краской, умение украсить стены, которые никто не увидит, умение заклинать повторением – как бы удвоением жизни – это начало искусства. Люди, которые, не имея электричества и сальных свечей, создали фрески, не были формалистами.

Когда, спустя десятки тысяч лет, эти вещи были увидены, то люди XIX и XX веков не поверили в их подлинность.

Фрески должны были доказывать, что они искусство.

Так Нева напоминала Петру, что она только порог моря, что море снабжено ветром, что оно иногда возвращается проверить берег.

Так вот, говорю не для себя – читателям, – самые ценные книги те, которые вы уже прочли. И прочитанная книга для человека ценнее, чем непрочитанная.

Говорю про хорошие книги. Нужно уметь возвращаться к тому, что уже сделал, возвращаться хотя бы для того, чтобы разочаровываться в старом, в молодости, которая очень часто ошибается, но имеет хорошие глаза.

Кровь, обработанная легкими, уходит после них обогащенной. Повторения у автора неизбежны.

Говорю со всем пониманием того, какое расстояние между мной и теми авторами, которых цитирую. Повторения пейзажей, описания восторга и описания событий неизбежны, и у каждого писателя они свои.

У Блока – не только свой Петербург, у него тот город, который он видит многие годы через одно и то же окно.

Так поступал Маяковский, потому что для себя он сам – герой лирической драмы, он сам для себя ее рассказывал с изменением надежд и разочарований; он заканчивает одно из своих стихотворений словами:

Это не утверждение навязчивых мыслей, а необходимых ступеней, по которым человек подымается сам для себя, для внимательной мысли или для вдохновения, которое, как говорил Пушкин, нужно и в геометрии, и в поэзии, и для прогулки по городу, и для разговора со своими детьми, много раз тебя слышавшими, но все еще не понимающими.

* * *

Атомы, осколки летят через Вселенную и отскакивают назад. В мире есть элементы, которые как бы самостоятельны.

Маркс писал, что самостоятельность – как бы вечность искусства.

Пушкин считал, что математика может устареть, а искусство нет.

Искусство существует вечно, каждый шаг его вперед является шагом противостояния, и вот эти элементы передвижения являются вечными.

Вот история Л.Н. Толстого – история изменения его героев. Они меняются и в войне, и в мире.

В искусстве остается то, что изменяется.

Блестящий молодой офицер князь Касатский, узнав, что его невеста была любовницей императора, бросает службу и становится монахом. Уходит в другой мир. Но остается человеком. И поэтому неизбежно снова сталкивается с реальной жизнью.

Вновь теряет свой мир и вновь уходит.

Однажды он встретил помещичью семью, с которой ехал француз-путешественник. Француз, оценив «породу» нищего князя, дал ему и другим странникам двадцать копеек. И Касатский, выслушавший разговор о себе по-французски, смиренно благодарит иностранца.

Ему «особенно радостна была эта встреча, потому что он презрел людское мнение и сделал самое пустое, легкое – взял смиренно двадцать копеек и отдал их товарищу, слепому нищему. Чем меньше имело значение мнение людей, тем сильнее чувствовался бог».

Вот это изменение человека во времени и есть то, что делает вечным искусство.

Вечность искусства – вечность изменяемости. Вечность, как бы примеряющаяся к новым возможностям.

История изменяемости человека – это история не его старения, а именно изменяемости, – это и есть целостность искусства.

Пройдя через все ступени ада, ошибаясь, требуя любви к себе, Анна Каренина попадает в мир нарисованный.

Там все неестественно, все неправильно, и только две женщины на станции Обираловка с уважением говорят, что кружева настоящие.

Андрей Болконский бросается со знаменем в руках к своему Тулону, а потом, умирая, слышит и видит своего кумира – Наполеона – на фоне неба и понимает, что такое жизнь и где ненастоящее.

Искусство примеривает возможности мира через случайности мира, через сумасшествия, через описание безумий, а говоря другими словами, это остраннение, то есть помещение мира на другую основу.

Великая поэма Гомера, спетая, сложенная, понятая в языке точности описания, безумно безжалостна.

Ум людей пока не знает жалости.

Апулей, для того чтобы сохранить отдельность от жизни, рассказывает, как человек по ошибке выпил не тот волшебный состав, который хотел. Луций становится любопытным ослом.

Проза еще долго будет развиваться, создавая свои большие здания – романы, новеллы, содержащие описания путешествий, приключений, преступлений, происшествий. Причем известно, с кем и когда это произошло и какова реакция окружающих.

Вечная история о любви вечна потому, что она все время другая.

Так, сказочные герои – герои другого времени, чем люди, рассказывающие о них.

Богатыри старше своих современников.

Такова многовозрастность искусства. Оно привыкло изменяться, не изменяясь. Одиссей, возвращавшийся к жене через всю географию античного мира, – вечен, но он изменен, и когда он приезжает в Итаку, то его не узнает даже отец. Ибо Одиссей приезжает в измененный мир.

В старой моей книге, носящей название «О теории прозы», много было разговоров о том, как вырастает из обычной речи речь украшенная.

Как мне казалось, она украшается повторениями, слегка измененными.

Мы это видим в скороговорках детей, которые делаются из трудно произносимых слов: ехал грека через реку, видит грека в реке рак и т.д.

Само повторение, игра словом – это как бы начало, как бы попытка создать поэтическую строку. Вернее, строку, которая имела бы смысл, но не была бы обременена этим смыслом.

Строка играла смыслом.

Строка пережевывала звуки – лакомилась этими звуками.

В искусстве мало что пропадает.

И искусство становится непонятным наследником.

В старое время вóйны тоже проигрывали, воины уставали и при неудаче были виноваты, но, так как нельзя было всех истребить, истребляли десятого по счету, и счет этот был страшным. Убивали десятого, попавшего в счет виноватых, убивали палками.

Они как бы принимали чужие грехи.

Ужас казни сохранялся в каком-то как бы условном тексте, который овеществлялся палками – через счет.

Он остался в детских считалках – раз, два, три, четыре, пять, вышел зайчик погулять.

Раз, два, три, яблоко катилось до огорода, его поднял тот воевода – этот человек выходит из игры.

Задерживание жизненных событий, всякие виды задерживающих повторений, свойственно, кажется, всем религиям.

Господи, пощади, господи, помоги – читали в старых русских церквах.

И эти два слова, изменением интонации голоса, превратились в длинное прошение; как будто человек поворачивается к какой-то силе, которая не обращает на него внимания.

Сложные строфические повторения, повторение нешуточных строк в различных, созданных по-разному строфах ведет к тому, что одно высказывание оказывается в разных чередованиях зажатым другими соседями.

Оно оказывается в результате новым смысловым шагом.

Стихи не только освоение слова, но и освоение вот этой засловной структуры.

Переосмысление слова само является попыткой понять смысл.

Сюжетные построения тоже по-разному повторяются.

От сплетни, от оправдания – к суровому разговору. Имею в виду Добчинского и Бобчинского.

Одновременно само построение это при помощи обессмысливания переосмысливается.

Вот это своеобразное торможение похоже на явление, которое становится столь же своеобразной перипетией – вернее, перипетии показываются как элемент куда более серьезных вещей, – как элемент гибели и спасения.

Я уже говорил, что рисунки Толстого к роману Жюля Верна – все рисунки – изображают человека с поднятыми как бы для боя руками.

Рисунки фиксируют затруднения, испытываемые героем, – у него есть срок, в который он должен сделать определенное дело.

А средства достижения не то что портятся, они тормозятся из-за сцепления обстоятельств.

Это перипетии.

Перипетиями являются, широко говоря, почти все романы. То есть сюжетосложение как бы подсказывает сюжетное построение: другими словами, законы построения слов показывают – подсказывают, как надо настраивать и сгущать действие.

В романах Дюма за героем гонится его враг, как бы личный враг, который знает, почему он ненавидит этого человека, а герой стал уже другим человеком.

Но герой не видит пути спасения.

Потом он спасается.

Потом ему снова угрожает опасность.

Но он уходит от нее, он снова спасен.

Это явление повторяется много раз, у многих художников; надо бы отдельно замечать, сделав при этом усилие, где оно не повторяется.

Повторение – это не теория романа.

Повторение – походка романа.

Поэтому и говорю, повторяя, – повторение и перипетии – это не теория романа, это походка романа. Повторения и перипетии – это рифма прозы.

Слой за слоем складывается построение, а рука гибели все не может сблизить свои пальцы.

Внутренний рост героя, его вход и его выход из несчастий – это одновременно преодоление страха, страха перед обычными нормами.

Он должен войти в разряд людей, которые как бы выпали из окна.

Много было работы, потом много было смертей, и редко были помощники. Мы, опоязовцы, помогали друг другу, но как я могу помочь Поливанову, человеку, который презирал академика Марра за то, что тот не знает хотя бы один из китайских языков.

Таким образом, можно хотя бы понять, что китайских языков несколько. Когда Север Китая хочет говорить с Югом Китая, он должен писать иероглифы.

Искусство и человеческая культура имеют огромные библиотеки, внятные только немногим. Когда я писал, что искусство внежалостно, то я не думал отрицать строку Пушкина, в которой он, мечтая прожить дольше, надеялся, что, может быть, ему придется хоть еще раз облиться слезами над вымыслом.

Вымысел искусства – это вымыслы, уже пережившие стадию очищения, готовые к долгой жизни, облаченные в нетлеющие одежды. Так, в Италии видишь листки истории, смятые вместе. Она равномерна и записана на разное восприятие, которое не исчезает.

Толпа людей, созданных мифом и обновленных Шекспиром, она идет отдельно от нас, и в то же время она – не обоз истории. Она передовой отряд истории.

Про Пушкина я написал Тынянову: «Федотов несчастен, и Марко Поло несчастен. Они были несчастны, но по-своему. Пушкин радовался, что сгорели или пропали записки Байрона».

Пушкин хотел запретить молодому человеку, как бы недорожденному, недостойному своего времени, он хотел, чтобы тот человек не смел сказать: «Байрон несчастен, как мы».

Нет, врете, Байрон несчастен по-своему.

Записал лично не знавший Пушкина Белинский: Пушкин умел «не давать судьбе победы над собой; он вырвал у нее часть отнятой у него радости».

Мы, – нас было, кажется, четверо, а может, пятеро, – опоязовцы, мы были неплохими работниками, у нас был уговор незаписанный, так я его сейчас закрепляю: много или мало мы сделали, но все, что сказано в кругу друзей, принадлежит им всем, принадлежит каждому. И не должно быть тут спора.

Мы знали, что то, что люди называют действительностью, существует, но само искусство тоже действительность. Его не надо подчинять, ссорить с тем, что сказано.

Овес нельзя ссорить с почвой, которая его вырастила.

И наши неточные споры и письма, которые мы рассылали, – об этом. Потому что мы были бездомны, как герои Декамерона, и были по-своему счастливы.

Еще одна весна. 1982 год. И вот ее опять пудрит снег.

Пишу трудно для себя. Не случайно и не злонамеренно пережил я людей, многих людей своего поколения.

Людей, которые умели думать заново, осталось мало.

Так вот, хочу написать, что же такое стихи того времени. В чем понятна их непонятность, и чем она вызвана, и как Хлебников и Маяковский любили прошлое.

Золотое прошлое. Оно запасы будущего.

Сейчас я устал. Мне кажется, что и голуби за окном ходят устало, что у них на плечах следы тяжелых пальто, защита от холода.

Обрадовались мы весне слишком рано.

Проза возникла после поэзии.

Поэзия имела ритм, свой способ затруднения, зажимания смысла. Что же нашло искусство после массового исчезновения вещей, оформленных долготами, или, что то же, ритмом, которые к тому же удобнее для произношения, потому что содержатся в самой речи?

Искусство родило сюжет. Сюжет – это затруднение, загадка. Такое же торможение, как наложение, возникающее при помощи законов появления звуков.

То есть сюжет – это происшествие, затруднение этого происшествия. Оно моложе ритма. И он – способ ставить вещи на место. Затруднять.

Возникают истории о забавном, о случае, об удивлении, об удивляющем. Вот момент появления прозы.

Другой способ – жалоба. Для того чтобы выступить в суде, нужно было уметь говорить, поэтому не умеющие нанимали людей, что писали за них как бы книги.

Речи для суда составляли специалисты, люди говорили с их слов. Один человек жалуется на измену жены и говорит, что у него дома скрипучая лестница и по этому скрипу он заставал любовников на месте преступления.

Сократ осуждал эту первую наемную прозу.

И это одна из первых записанных реалистических деталей психологического романа.

Но прозу нужно затормозить. Нужно, чтобы читатель не знал, что ему рассказывают. Загадка нужна как торможение рассказа.

То есть проза возникает вместе со способом заинтересованности, способами смыслового торможения.

Это рассказ о невиданном, прошедшем, будущем, о путешествиях, не записанных в истории, рассказ о нераскрытом преступлении, о чуде, чаще рассказ о невероятном происшествии.

«Золотой осёл» основан на невероятности происходящего. Женщина, которая изменила мужу, а сама же его повесила – рассказ о ней пружина действия. Вот к этим рассказам возвращается проза.

«Записки из Мертвого дома» – альманах преступлений. Искусство рассказывает о трудных делах. Рассказ о том, как появилось название «Крошка Доррит», – есть рассказ о том, что это дом разбитых сердец.

Проза начинается как музей. Музей невероятных вещей. Кунсткамера Петра.

А в музеях интереснее всего запасники.

То есть то, что не показывают всем.

Искусство неточно потому, что оно ищет истинную точность. Тут нет зеленой, желтой, синей краски, а есть краска для данной структуры, как бы заново найденной; в искусстве нет простого определения – хорошее, плохое, любит не любит.

Мы знаем, что любят одного и поэт скорбит о том, что «я не он», а в искусстве даже Наташа Ростова говорит матери «можно ли выйти замуж за двоих», она любит Андрея Болконского и, как бы подчиняясь какой-то болезни, одновременно любит Анатоля Курагина, хочет убежать с ним.

Непонятно, но это истина. Анна Каренина любит Вронского, но она почти любит Каренина, заставляет их смотреть друг на друга, хвалит их в бреду и удивляется тому, что они оба Алексеи. Это как будто задано – дано изначально.

Кити правится Левин, потом ей понравился Вронский. Вронский нравился и матери Кити. Он богач, он блистательная партия, а Левин партия только хорошая. Когда Левин признается в своей любви к Кити, она ему отвечает «этого не может быть», а потом она становится женой Левина, и для Левина она самая любимая.

Любовь мерцает, как снег и свет.

Человек и не добр и не зол.

Сам Толстой не скуп и не щедр. Река не широка и не узка, если она большая река. Она то вдруг суживается, то расширяется, она подсчитывает широту и пестроту течения, она выравнивает свои внутренние возможности.

Истинное искусство непонятно, как влюбленность, как невероятность.

Истинные положения только как бы совпадают, и Толстой отодвинул то понятие, которое мы называем «тип».

Хлестаков – не «тип во всех своих положениях». Он легко пугается, он легко становится нахальным, он как будто прозрачный стакан, в который наливают жидкости разных цветов.

Но в то же время мы говорим Хлестаков, говорим Чичиков, но мы не говорим Наташа, а говорим Наташа Ростова, уточняем; уточнение это носит огромный собирательный смысл.

Люди Толстого как бы неповторимы, они удивительны, и их изменения удивляют их самих; Андрей Болконский перед смертью не то чтобы прощает измену Наташи, он отодвигает измену в прошлое.

Душа человека изменчива.

Не мужчина изменяет, не женщина изменяет. Это бывает. Но прежде всего изменяются люди, их самопонимание. И изменяется понимание современников.

Нам надо вдуматься в слова Толстого; Толстой, стоя перед зеркалом и вглядываясь в свое изображение, сказал недовольно – «не похож».

Лев Николаевич писал, что форма романа не то, что свойственно русской литературе.

Одновременно он считал, что «Мертвый дом» Достоевского, записки Аксакова, «Записки охотника» Тургенева, то есть то, что не романы, – это лучшее, что есть в русской литературе.

Но Толстой всегда говорил, что открывает для себя новую форму, новые возможности.

В книге «Детство» в описании своего детства, своей юности он все время ищет, куда он поедет.

Но открывает новую карту он для себя неожиданно, так неожиданно он начал любимую книгу – «Казаков», не найдя книге не только жанровой характеристики, но и имени.

Книги Толстого – перворожденные книги. Он и названия не знает, и не знает, кто погибнет. В то же время он не опирается даже на традицию очерка.

Толстой начинает книгу «Казаки» не с того, почему он приехал туда, в это место. Нет, он начинает с дороги, как он ищет путь.

Почему он сперва попадает на Волгу, как бы пересекая свою дорогу, и потом он как бы что-то перелистывает и находит смысл гор. Он как бы вымышляет гору.

Он наслаждается чувством осязания нового. И кончает он вещь неожиданно и печально.

От коляски, которая увозит писателя, видна только пыль.

Лев Николаевич – первопроходчик прозы.

Предвидения Толстого похожи на вывернутую рабочую перчатку. Перчатка снята, видна рука.

В цветке нет лишних лепестков. Ни в стихах, ни в прозе не должны быть лишние листы.

Они кончены тем, что они додуманы. Или то, что необходимо, – уже сделано, кончено. Толстой говорил про Достоевского, что тот в первой главе рассказывает про все, и произведение как будто уже кончено.

Мы подходим к зданию, как будто даже недодуманному. Мы видим подготовку преступления, точнее говоря, пробу преступления, пробу того, другого мира, – в силах человек или не в силах вступить в этот другой мир.

Мир, который живет непонятым. И одновременно загадочным, и разочаровывающимся.

Отец Сергий не нашел смысла своей жизни, хотя он его ищет. И цветок папортника, цветок несуществующий, но приближающий к всеведению, он не расцветает.

Книги Толстого – великие книги – книги разочарования. Его герои знают, что бога-то нет, и выхода нет, и как будто поэтому и не надо входить в первые попавшиеся двери. Кажется, Толстой говорил, что только у кабаков двери на улицу не закрываются, они приглашают войти; внутренние же двери закрыты, и то, что за ними – не воскреснет.

Правда, драмы Достоевского кончаются, ничего не разъяснив, но их окончание настолько оконченно, настолько просто, что они говорят – надо рубить стену. Если остается герой, то он – не герой, а тот, который говорил голосом героя. Он – собеседник.

А лестница произведения, она ведет в безысходность, все происходит, однако, как бы в только что появившемся государстве; власть крови, которая не высохла.

Сегодня долго думал, прежде чем начать диктовать. И может быть, слова случайно дойдут до набора, но то, что я говорю, – это не причал для меня.

Эпос даже печален. Непонятно, для чего и почему сражаются греки с греками. Непонятно, почему красота женщины может быть раскрыта, оправдана десятилетиями сражений.

Как печален величайший человек, который даже не хотел сказать нам, что же он знает.

Чехов отдает торжество сегодняшним днем худшему участнику спора.

В начале драмы «Чайка» мать героя, постаревшая, утерявшая свой блеск, свое дыхание женщина, говорит нелюбимому сыну, что она не даст ему денег на простой костюм. Она говорит фразами из «Гамлета» – целиком.

У этого человека, Треплева, не убит отец, у него как будто нет отца, он как бы родился случайно. Родившись, он закричал, вероятно, как все кричат, но никто ему не улыбнулся. Он человек, который будет отдан на растерзание худшему, но умелому писателю.

А на озере он строит бедный сарай, и там женщина, любимая, но слепая, рассказывает о гибели всего живого.

А дело простое.

У поэта Николая Асеева есть печальные строки:

Горький привез Толстому молодого Бальмонта. Толстой слушал, он поверил очень тогда любимому Горькому. Толстой хотел, чтоб ему нравился Бальмонт, – рассказывал Горький. Но Толстой говорил, «аромат солнца» – какая глупость.

Здесь встретились два поколения.

Толстой жил тогда среди хорошего леса у подножия сильно раненной горы, которая приносила к дому камни, как будто дом ей уже надоел.

А внизу, у моря, в небогатой даче, жил приехавший Чехов. Его многие любили, особенно приезжие женщины, их звали «чеховки», перефразируя слово «антоновки».

Чехов и Толстой – они перебирали звенья понимания в цепи жизни. В великих цепях, сделанных из разноколючих правд.

Проходит немного столетий – и прошлое становится понятным, и можно наступить на него, на колючую ступень к завтрашнему дню.

То, что было невозможно, становится детскими игрушками, самое страшное становится бытовой шуткой.

Но будем спокойны, корабли Колумба дошли до земли с попутным ветром и вернулись тоже с попутным ветром, хотя это уже непонятно.

Непонятны два попутных ветра туда и обратно; непонятно, как об этом узнал Колумб. А он знал. Знал дорогу и ветры. Дорогу туда и обратно.

Стихи эти громко читал в Доме искусств Осип Мандельштам.

Как многие поэты, он мыслил стихами произнесенными.

Он смотрел, могут ли они выжить уже сказанными.

Стихи Некрасова. Их читали над гробом Достоевского. И толпа спорила, кто лучше и можно ли говорить равно о Пушкине и Некрасове. Могут ли дышать одним воздухом эти ласточки разных слоев поэзии.

Но все возможно, как возможны леса.

Как возможен город, построенный на берегу Финского залива, на слишком плоском берегу.

Воля человека кладет камни около корней деревьев, до которых доходят волны.

И строится город, к нему приходят волны.

Вылезают волны, почти со свистящим ропотом, они шумят, «как челобитчик у дверей ему не внемлющих судей».

Стоит Медный всадник в этом городе. Хвост у коня прикасается к изгибам тела змеи, но он не прикован.

Размах мысли, проверка мысли держит медный, проверенный шаг художника.

Роман может быть хитроумно написан, но самое важное в нем то, что читатель сам найдет и откроет.

Вот что создает иллюзию реального существования выдуманных героев.

В «Короле Лире» Шекспира есть слуга короля, шут, он в конце трагедии исчезает, и исчезает не случайно. Скорее всего потому, что в труппе Шекспира было меньше людей, чем тех вымышленных фамилий, которые потом исчезают, забываются. Один человек играет две-три роли, ролей много, людей мало.

Человек, которым мы заинтересовались и который нам казался самым важным, он как бы исчезает, нам это исчезновение не дает покоя.

Когда король Лир ослабевает и лишается свиты рыцарей, то их как будто и не было, они как будто идут в сокращение штатов, приказали сократить – и вот кто-то выпал. Но у короля Лира есть шут. Когда «Короля Лира» ставил Григорий Козинцев в кино, он человека, шута, который говорит, переделал в человека, который поет. И заказал музыку большому композитору.

В искусстве есть свои заповеди блаженства.

У Диккенса самое важное – не главный герой, а люди-подсвечники, люди, «обслуживающие» главных героев. Как будто ничего не значащие, но они удивляют нас своим приходом, и мы на них смотрим с благодарностью.

Диккенс в предисловии к книге «Давид Копперфильд» говорит, что он любит всех героев, которых он создал, но в глубочайших тайниках своего сердца любит Давида Копперфильда.

И Толстой больше всех любил Давида. А он как будто нить, сшивающая аттракционы, те аттракционы, которые мы считаем неглавными.

В романе «Давид Копперфильд» есть люди, которые неожиданны, как вспыхнувшая молния без грома.

Бабушка, которая появляется в странной и неправдоподобной роли. Она пришла радоваться рождению девочки, а родился мальчик, и старуха ушла разгневанной. Но этого мальчика, потерянного и не защищенного ею, она потом полюбит, и спасет ему жизнь, и окажется в его жизни решающей фигурой.

Есть еще герой – сумасшедший Дик. Он дает странные советы, которые оказываются волшебными. Он спасает Давида. Он же спасает человека, который подавлен ревностью.

Дик решается вмешаться. Он может себе это позволить, не только потому, что он сумасшедший, но и потому, что он человек, не ограниченный страхом. Человек, который вне суда. Он точно убивает ревность, он рассказывает, что такое отношение людей друг к другу, он человек, развязывающий узел интриги.

Блаженны обиженные.

Роль как бы вне главной дороги; неожиданность находки; запрятанность мудрости, причем такая запрятанность, что эта мудрость кажется читателю или зрителю дрянью, ошибкой.

Мы не всегда понимаем, что мы любим.

Актер, которого любят люди, зрители и незрители, может быть, слушатели, а может быть, просто современники, играл роль Гамлета, мудрого, главного человека, носителя мудрости трагедии. Он играл в очень незаметном костюме, он играл на ненарядной гитаре, играл просто, сидя на полу сцены. Но он был любим всеми, он был всеми замечен, потому что это был человек «не на своем месте». Это и есть герой.

Можно все предметы отождествлять с шахматными фигурами. Я делал это в «Ходе конем». А в фигурах интересно, когда они ходят, используются по неожиданности.

Это не делание похожего, а делание непохожего.

У мальчика – Льва Николаевича, вернее, у того мальчика, которого вспомнил или придумал, назвав Николенькой, Лев Николаевич Толстой в начале своей литературной работы, – об этом мальчике рассказан такой случай.

Дали ему синей краски, и он в синий цвет красил все; он хотел нарисовать зайца, но тут заколебался и пошел к старшим, к отцу, который что-то читал.

Он спросил у отца, бывают ли синие зайцы. Отец ответил рассеянно: бывают, милый друг. Тогда мальчик нарисован целую серию синих зайцев.

У Льва Николаевича позднего времени был заведующий синими зайцами. Таким человеком считаю друга Льва Николаевича, его издателя Черткова.

Чертков старался расширить употребление толстовских выборок из жизни на все случаи жизни. Этот очень волевой, настойчивый человек с суженным мировоззрением заготовлял мундиры одинакового цвета для всего мира.

В описании дороги, которой едет Катюша Маслова, Толстой поселяет ее в вагон с людьми, которых высылают как революционеров. Чертков по этому поводу пишет письмо. Он пишет: то, что вы делаете, правильно, потому что вы привлекаете на нашу сторону огромное количество людей. Но это и неправильно, потому что вы делаете их слишком симпатичными. Вы проповедуете этих людей, а с ними надо бороться.

Узкий человек Чертков говорил, что он незаконный сын церкви. Чертков предлагал как бы перекрасить людей, которые шли в далекую ссылку.

Толстому как будто хотелось верить, что синих зайцев много, но женщина, которая создана им, великим художником, не захотела быть в числе этих людей. Она пошла с другим, с учеником Толстого, который был одновременно учеником Федорова. Философия Федорова должна была охватить все человечество и, может быть, воскресить людей.

Это больше, чем воскрешение мертвых, нарисованное Микеланджело в Соборе св. Петра. Но там дело было более жизненно. Как Данте поместил в аду плохих флорентийцев и личных своих врагов, так и Микеланджело нарисовал на фресках врагов своего искусства, своей художественной школы. Тут были другие мерила для переделки мира.

У Толстого было свое построение. Он хотел мир без буржуазии, без железной дороги, без роскошных экипажей. И такое общество, в которое могло бы входить трудовое крестьянство. Но трудовое крестьянство относилось к толстовцам несколько скептически. Скажем еще одно «впрочем» – как и сам Толстой.

И если мы представим себе льва, то мы тут же представляем себе бегство от льва.

Письмо Л. Толстого П.Д. Голохвастову (9) 10 апреля 1873 г.

Остраннение

Остраннение – это видение мира другими глазами.

Жан-Жак Руссо по-своему остраннял мир, он как бы жил вне государства.

Мир поэзии включает в себя мир остраннения.

Тройка Гоголя, которая несется над Россией, она русская тройка, потому что она внезапна. Но в то же время она тройка всемирная, она несется и над Россией, и над Италией, и над Испанией.

Это движение новой, утверждающей себя литературы.

Нового видения мира.

Остраннение – дело времени.

Остраннение – это не только новое видение, это мечта о новом и только потому солнечном мире. И цветная рубашка без пояса Маяковского – это праздничная одежда человека, твердо верящего в завтрашний день.

Мир остраннения – мир революции.

Достоевский говорил о Сервантесе, что «Дон Кихот» принадлежит к числу книг, написанных на много столетий вперед. Дон Кихоту удалось заступиться за мальчика, которому не заплатили, но он не мог спасти мальчика от побоев, потому что он верил – вернее, думал, что мир незлобен.

«Записки Пиквикского клуба» стали жадно ожидаемой книгой тогда, когда вместе с Пиквиком появился бедный парень Сэмюэль, он говорит по-своему, по-простому. И по-своему видит необходимость справедливости.

Но что же мог сделать Чарльз Диккенс?

Великий утешитель, он только мог спасти по одному мальчику на каждый роман.

Продолжаю думать о времени написания. Что создает хороший литературный язык?

Поправка первого впечатления. Человек видит, потом человек как бы переделывает то, что видит. Он отмывает прошлое от обычного, он боится вечной комнаты, вечной квартиры, даже вечной семьи и добирается в конце концов до главного.

Творчество Льва Николаевича Толстого – гениальная попытка увидеть мир неописанным. Многократны рукописи, а результат учит людей видеть.

То, что мы называем образом и находим разные классы, даем разные клички этой образности, – это было не образом, а шагом в сторону, чтобы не наступить на прежде сделанное. Это попытка уйти от повторения существования.

Человек учится писать у литературы. Ибо он учится от литературы отталкиваться. История литературы в какой-то части – это история борьбы со вчерашним днем. У Толстого одна из первых попыток так и называется – «История вчерашнего дня».

Это снижающее название.

Человек оспаривает самый факт ви́дения. Он начинает с описания. Он начинает с описания рождения, совершая как бы чудовищное нарушение своей отдельности от мира. Он проветривает ощущения.

Сказка Андерсена, которую вы все хорошо знаете, сказка о принцессе на горошине, это рассказ о том, как надо в жизни оставаться ощутимым.

Человек любит собственный след.

Привычка кавказских мест говорила, что в комнате не должно ощущаться пола – деревянного. Люди должны были ходить по коврам, ковры эти во время уборки закатывались в норы, широчайшие норы в боковых стенах. Человек в комнатах ходил в мягких сапогах, сапожник снимал отпечаток с голой ноги. Люди ходили в очень узких сапогах из тонкой кожи. Дома ставились здесь на берегу Черного моря, на невысокие крепкие сваи. Но только сваи незабитые, это были как бы руки, подымающие пол.

Сегодняшний человек едет, отталкиваясь от земли колесами.

Существует другой момент. Герой поэмы Пушкина Алеко носил имя Александра Сергеевича. Александр – в сокращении – Алеко.

Цыгане жили в телегах, ходили по рваным коврам, кроме того, позорным считалось, чтобы над тобой кто-нибудь ходил, как бы по твоей голове.

Поэтому, повторяю, человек любит собственный след.

Литературный язык – он не попирается чужими ногами.

Каждый человек имеет свою походку, которую он знает.

А если он ее не знает, не чувствует – он как бы не существует.

Литературный язык – это язык ощутимый, так что в нем иногда царствует другой язык, как, например, в России долго царствовал у состоятельных людей – французский.

На лицо актера в греческом театре надевали маску с вытянутыми губами.

Античный театр был местом, где слово хорошо звучало.

Искусство – это страна ощутимости, страна, по-разному соединяющая жест и слово. Театр разговаривал так, чтобы его слышали. Ради этого стоило сидеть на каменных ступеньках. Правда, камень в тех местах был не холоден.

Когда на сцене шел «Ревизор», то весть о том, что приехал ревизор и всех потребует к себе, была озвучиванием того, что происходило.

В старых церквах России и Грузии были голосники в углах, – были заложены пустые глиняные незакрытые кувшины. Они как-то повторяли, не размазывая то, что говорилось перед алтарем. Кроме того, возгласы священника поддерживались дьяконом, двумя хорами.

И только слова во время брачного служения «жена да убоится мужа своего» не повторялись ни дьяконом, ни хором, это поручалось человеку с очень сердитым громким голосом.

То есть стихотворная речь, построение фраз, отсутствие некоторых слов, удивительность фразы – все это делается по-разному.

Язык исправляется ошибками.

Люди не выговаривают слова и делают их более удобными для произношения и более точными для слушания.

Слово рождается сперва младенческим лепетом, который показывает все, что может быть возможным для губ и языка.

Потом язык выравнивается.

Солнце, в сравнении с языком и его изменениями, солнце, которое так умеет прятаться за щеки земли, солнце, удивляясь, читало бы (если бы оно захотело читать) изменения вывесок, изменения костюмов, походки, способов сидеть и изменения трав на наших лугах.

Одним словом, язык так тщательно охраняется разными академиями, потому что невозможно же заставить траву не цвести и не вянуть.

Хлебников считал, что в пересмотре явлений мира – смысл и задача искусства.

Литература – это спор, спор толкований, теорий, мировоззрений.

И когда история вскрывает замерзшие реки, и льды спорят друг с другом, разбиваются, шуршат, и набегают на устои мостов через Неву, раскалываются; а иногда схватываются морозом, и тогда все снова покрывается коркой льда.

Столкновение и смерть от этих столкновений.

Одновременно это спор религии с попыткой нерелигиозного понимания мира.

Это спор Великого инквизитора и человека, который назывался Иисусом Христом.

Вот тема Достоевского.

Для того чтобы войти в трудный город романа, снова расскажу простую историю о том, как пели «Дубинушку».

«Дубинушка» должна дать объединение людей. Причем после того, как они как бы сообщаются, объединяются, они должны быть свободны. Настоящее построение сделано так: люди, певец поет какие-то отвлекающие вещи, не имеющие ничего общего с тем, что нужно поднять какую-то невозможную тяжесть.

Он поет, потом он переходит с хора людей на личное.

Идет эротический момент, уводящий от Волги в какие-то домашние дела постельного белья. Певец поет, как будто уйдя с работы. И этот отход внезапно сменяется тем, что все призываются вместе «ухнуть».

Теперь попробуем вернуться к роману.

Роман – это не соединение новелл. Это не лестница, которая поднимается на четвертый, на двадцатый этаж.

Это сложная игра с вниманием человека.

В «Дон Кихоте» и в других старых книгах дается вставная новелла. И вдруг после этого остросюжетный момент, разрешающий те линии, на которые только намекалось.

Отношения между людьми изменяются. Бой. Состояние перед массовой атакой. Все заброшено, отброшено, и все вокруг напрягается.

Анна Каренина, ушедшая от своего мужа, потерявшая живую связь со своим сыном, начинает подозревать Вронского в неверности. Дается два-три как будто повода. Потом они все окажутся ложными.

Женщина пишет записку мужу и получает от него очень короткий, явно недовольный ответ. Ее как будто не хотят выслушать. Тогда она едет неизвестно куда. Она едет неизвестно куда, но давно, в самом начале романа, Анна Каренина ехала в поезде, разговаривала с матерью Вронского и читала роман с приключениями и благополучным концом.

Анна вспомнила о человеке, который бросился под поезд или случайно упал. Она вспоминает о том, что Вронский дал большую сумму денег семье раздавленного человека.

Начинается мобилизация далеко идущих линий. Великая женщина давно думает о самоубийстве.

Толстой получал письма от своей высокопоставленной тетки, которая уговаривала его, чтобы не было самоубийства, – это пошлость, недостойная его.

Женщина делает последнюю попытку связаться с неверным человеком. Она едет на станцию, которая носит мрачное название Обираловка. Мимо нее проходят люди, очевидно горничные, оценивают ее кружева, не обращаясь к ней, но говорят о настоящем. Проходят люди, которые изображают из себя аристократов и плохо говорят по-французски. Это все ужасно. Потом провозят пьяного. И женщина говорит себе: «Вот этот может лучше всех получить забвение». Люди едят грязное мороженое.

То есть мир рассыпается.

Несчастье – разрыв с человеком, для которого она отказалась ото всех. Она читает объявления. Вывески. Вывески смешные. Какой-то человек со сверхрусской фамилией называет себя куафером. И она думает, как будет смеяться ее муж, теперешний муж, когда она это расскажет. Потом она вспоминает, что ей некому рассказывать. И решение как будто такое, что она не решается вернуться домой. Это все время попытки. Как с телефоном – опять занято, опять не подошли к телефону.

Потом она опускается к рельсам.

В искусстве мы хотим получить максимальное ощущение, потрясти человека. Но крик, пожар – это мало. Начало войны – тоже мало. Ожидается внезапная атака.

Она подходит к рельсам железной дороги. Это не подход, это возврат к началу романа, когда она была великосветской дамой, имела мужа, имела сына и уже увидела того человека, который даст ей настоящее – саму плотскую любовь.

Идет поезд. Но она еще жива. У нее в руках красная сумочка. Очень привычная сумочка. Которую она оставляла, вероятно, под зеркалом, теряла, находила. И вот когда проходят вагоны, ей мешает сумочка. Она не знает, куда ее положить. Сумочка – это обыденность. Сумочка отрывает нас от ужаса. Потом показывается поезд. И она отбрасывает запутавшуюся в ее руках сумочку, бросается под поезд.

И перед смертью, перед решением женщина как будто забывает всех, отказывается от всего. Отказывается даже от страха.

Вот это затягивание события. Большая тишина перед громом – это очень обыкновенное дело в театре.

В старом театре говорили, что если публика считает, что актеры говорят слишком тихо, то надо попробовать говорить еще тише, чтобы люди прислушивались. А потом вернуться к громкому голосу.

Вот эти внезапные переходы – они необходимы.

«Сюжет – это отвержение мнимых разгадок во имя истинной разгадки.

В Англии пишет великий Диккенс.

Он устраивает личное счастье главных героев. Они получают признание, их любят. Приходит слава. Проходит слава, как песок.

Диккенс, когда королева Виктория просит его приехать к ней во дворец и почитать ей свои романы, отвечает, что выступает в театрах, предлагает место в первом ряду, но он не умеет ездить во дворцы.

И все-таки один человек не может научить мир думать по-своему. Ложное благополучие после Великой французской революции говорит о том, что страна, которая побеждала, которая создала новую металлургию, все еще пузырь земли.

Диккенс сам любил молодую женщину, бедную женщину. Прославился. И женился на дочери большого издателя. Ибо получил не тех читателей, не ту славу, не то место, о котором мечтал.

Искусство, театр, драма, поэма отличаются тем, что мы показываем обычную жизнь с необычными смыслами. Она как боксерское состязание, когда кажущийся победитель вдруг падает в нокауте.

Снова скажу, что Теккерей писал и напечатал, что он хотел, чтобы лакей, который чистит его ботинки и брюки, потом доканчивал его романы. Ему стыдно за эти сладкие окончания.

Так вот что такое сюжет. Сюжет – это способ пересматривают жизни.

Старые построения существуют как слова в словаре, а не как старые разговоры.

Работа над романом – это смена решений, поиск истинных связей, которые приводят к изменению прежних представлений.

Была женщина, она говорила: воровство в детстве надо прощать. Умная женщина.

Было мне лет семь или девять, пошел я к вешалке, и из пальто своего дяди, из кармана, взял двадцать копеек, серебром.

Вот рассказал – и легче стало.

Вы когда-нибудь воровали?

А сколько было марок?

Двадцать, много.

Прощаю, и отпускаю вам.

Легче стало, верно.

В гостях это было, детские фонари уже появились, и я, в гостях, взял кусочек этой прозрачной ленты с изображением, ну, длиной в два, нет, в три ногтя.

Дело открылось.

Мама только что волосы на себе не рвала.

Мама кричала, что ее сын уже вор, что он ворует, что она утопится и бог знает что еще.

Ведь обычная женщина.

Думаю, мама еще и сейчас меня не простила.

Исповедь – умная штука.

Что-то вроде сосуда, который подставляется подо что-то, что само выдавливается.

Вот поговорили – и легче стало.

Как бы заново рождаешься, освобождаешься.

Посмотрите, все эти секты второго крещения, все истории со вторым крещением – они придуманы потому, что человек в детстве не тот человек, что человек потом, человек взрослый.

У браминов есть золотое кольцо священной коровы, через которое они протаскивают человека – как бы заново и по-новому вводят его в жизнь.

Вот это и есть подлинная роль, подлинный образ искусства.

А связка таких золотых колец – это история искусства.

Что такое теория прозы – спрошу у себя в который раз.

Это листы, которые лежат на столе, прежде всего на них пишут карандашом. Не забывайте, что слово старее записи, слово старее стихов. Рифмы помогали запоминать, рифмы в первое время помогали продумывать и соединять далеко отстоящие друг от друга ряды.

Так, с большим умением писал Ломоносов, создатель новой культуры.

Античные времена городов-государств, времена молодых Афин любили отточенную, понятную, красивую речь. Поэтому и истцы, люди, приходящие с жалобами, и обвиняемые готовили речи и готовили их с писателями, специалистами. Имена таких писателей сохранились и поныне. Потом речь записывалась, заучивалась и произносилась. Начиналось часто с того, что человек говорил о своей непривычке к поэтической речи.

Прозе необходимы подробности, неожиданности, потому что они увеличивают внимание. Проза родилась около костров – остановок в пустыне. Прозой говорили о необычайном, разговаривали усталые люди, и надо было сохранять внимание слушателя. Поэтому проза часто была интимной, часто сообщала о вещах непривычных.

Прозаическая фраза держится на сообщении. Она должна содержать в себе информацию. И так пошло, что начиналась она с упоминания, кто говорит и кому говорит.

Путешествие, остановки в дорогах, разговоры на палубах, разговоры в ожидании, когда же, наконец, придет корабль. Разговоры на пристанях, разговоры об умерших, восхваление их, прощание с ними, изменение отношения, разговоры о самом замечательном и самом страшном в жизни человека – все это темы прозы.

Тема прозы – это спор о том, кто виноват, и о том, где можно найти доктора, который вылечит болезни.

Проза любит неожиданности. Она сообщает то, что удерживает людей у костра, заставляет их дослушать, дополнять.

Так, как ребенок держится за платье матери, а она утешает его, так держится за страницы книг и рукописи читатель.

И мы им, нашим друзьям, соседям, рассказываем, кого-то оправдываем, кого-то обвиняем. Или, спросив у идущего, куда он идет, досказываем, как надо идти.

Проза изменяет пути жизни. Проза говорит о необходимой смене жизни.

Пушкин писал в маленьких трагедиях:

Книги, как и люди, имеют свои судьбы.

Изречение это, как почти и все изречения, ложно. Ложно потому, что люди умирают, а книги нет.

Толпа книг как бы противоречива. Книги достигли бессмертия, мы достигли способов лечиться. Один из способов быть бессмертными книги получили, найдя способ пародирования. Когда книга пародирует книгу, они обе ощущаются. В конце приключений, иногда в сказках, возьмем «Конька-горбунка», герои бросаются в кипящее молоко и вылезают в новом издании – молодыми, добрыми. Люди этого делать не умеют.

Прошлое войны, оно пробило глубокие колеи во всех странах. Попал я от газеты, кажется от газеты «Труд», под Вязьму.

Город еще горел. Какие-то мужчины, средних лет, хозяйственные, доставляли волоком кровельные плиты с горящих домов соседней деревни, с домов, которые еще были целы.

Двое человек – мужчина и женщина – возились среди надписей о том, что еще не все мины опознаны и обезврежены. Мужчина, на которого я обратил внимание, переносил горящие доски. Он тер их об землю и об дерево, чтобы погасить, прервать огонь трением.

Женщина складывала, довольно спокойно, привычной клеткой еще теплые кирпичи.

Я уже бывал, хотя и не в первой колонне, в горящих деревнях. Видал деревни без крыш и стен. Остались только печи, и в русских печах, как в норах, сидели кошки и смотрели на улицу. Они были спокойны, они вернулись на старые места.

Кошки более преданны, чем собаки.

Кошки могли бы сидеть, охраняя свои пирамиды, если бы линии рождения сфинксов и кошек, линии смен эпох и времени, не нарушались, кажется, безнадежно.

Я спросил не то мужчину, не то женщину, – когда-то я был подрывником, – зачем вы это делаете, считаю, что вы неосторожны. Дайте нашим командам пройтись по тому, что когда-то было Вязьмой.

Женщина ответила:

– Потом трудно будет достать доски, сейчас их можно набрать на все полы.

Половые доски, сороковки, ценятся во все времена.

– А взрывы? – спросил я.

– Надо привыкать, – ответил мужчина, – но как хитрят немцы, покидая занятые позиции.

Дня через три у них будет материал для небольшого дома, хотя бревна трудно тушить.

Но тут есть речка. Мост взорван, вода бежит и тушит то, что еще не догорело.

Город Троя больше Вязьмы. Человек, узнавший греческий язык самостоятельно, прочитавший самостоятельно поэмы Гомера, наконец заработал деньги. Он приехал на развалины, но он не знал, что развалины стоят на развалинах. Он не знал, что было не то двенадцать, не то тринадцать разрушенных Трой. Они сменялись, как осенние листья у корней деревьев.

Он приехал на место, которое он знал – узнал. Он знал, что река впадает в море, а рек мало и жажда восстановит город.

Нашел клад среди обломков города. Наверно, он работал неправильно, раскапывая город, от которого осталось только имя.

Но надо верить в первую удачу и в первую смену.

Войны проходят с перерывами то на столетия, то на тысячелетия, но и Вавилон и даже Иерихон, о которых так хвастались в одной книге, были разрушены, и они должны быть освобождены от плена лет, от плена того, что называется культурным слоем.

Очевидно, что Шлиман был в головной колонне археологов. Он верил действительности своих снов, в способность своей постройки и, значит, верил в воскрешение городов.

Воскресают поэмы, воскресают дороги. Даже если города и царства, которые соединены были этими дорогами, если они исчезли, то кости тысячу раз погибающих лошадей, кости обозначают, что великие города существовали и по жилам дорог текла культура.

Так было в северном Иране.

Так остаются следы песен и поэм; они произносятся как сны, но и сны восстанавливаются. Восстанавливаются так, как восстанавливается звук погружаемых ведер в источник. Так остаются следы поэм. Остаются как тени дел.

Мифы многократно воскресали в драматургии.

И происшествия воскресали в романах, и этот посев был густ, был народен, был нашпигован происшествиями.

И Диккенс, и Достоевский, и французские писатели, не будем их перечислять, связаны были с газетами. Я бы их читал, если бы были такие газеты сейчас.

Но не только убийства, но и революции, смягченные происшествиями, становятся романами, чаще скрепками в романах, потому что сюжет требует возвращения рассматривания и открытия того, что как бы другими глазами другого автора видел раньше.

Искусство – как секретарь при человеке, занимающемся серьезными делами. Секретарь облекает эти дела в формы, более понятные для масс и начальства.

Когда описывается жизнь Дафниса и Хлои, их любовь легка, она снята с нетрудности быть такими, как все. Им надо объяснять, что такое любовь даже в техническом смысле. Они такие, как никто никогда не бывал.

Эта книга переплыла много рек и доплыла до наших берегов.

Там есть такая неприятная строка. Автор говорит про одну штуку, что она такой силы, что ее надо бы показать старикам. Она бы вернула им потенцию.

Искусство очень часто разоблачает жизнь.

Уплотняет жизнь.

Прессует ее.

Откапывает жизнь зарытую, чтобы она была совестью.

Не русский тот, сказал Некрасов, кто взглянет без стыда на эту, «кнутом истерзанную музу».

Толстого, казалось, не терзали.

А Пушкина? А Гоголя?

Эти кариатиды, которые поддерживали своды арок, ведущих к сердцу истории.

Когда Гоголь пишет о том, что редкая птица долетит до середины Днепра, то мы не думаем, что он лжет или хвастается. Он не хуже нас знал, что птицы перелетают даже океаны, чтобы вернуться туда, где они родились.

Гоголь, говоря об этом странном полете, сотрясает внимание читателя. Он раздвигает стены старого понимания.

Самсон попал в тюрьму, рассказав Далиле, что его сила заключается в волосах. Далила остригла его.

Но волосы растут даже в тюрьме. И Самсон услышал шорох растущих волос.

И, подойдя к стене тюрьмы или большого зала, где сидели его враги, он сказал: «Да погибнет душа моя вместе с филистимлянами!»

И обрушил свод.

Вот такими людьми литература занималась часто.

Причем своды падали на головы людей, остриженных «под ноль».

Стихи Пушкина, так часто похожие на признание и являющиеся признанием.

Стихи Маяковского, горечь которых мы не поняли.

Стихи Есенина и немногих недавно заново выявленных людей, например Высоцкого, не только зарифмованы.

Они проступили сквозь время как станция, как остановка в пути.

Они повторяют упреки. Высокие упреки.

Они рассказывают, как выглядит весна, брошенные окна и как волк с голодной волчицей воет под окном Пушкина; он свидетель этого воя.

Он протирает своими стихами стекла времени.

И ему приходится все время переставлять строки, чтобы читатели не сразу поняли, что они читают приговор их будущему.

Так вот, искусство протирает глаза и уши,

«Как труп в пустыне я лежал...»

Но что такое Дон Кихот?

Это человек бедный. Он идальго. Это меньше дона. По четвергам ели сдохших животных. Был такой способ не выбрасывать дохлятину.

У него не было даже фамильного оружия.

И этот человек вызывал улыбку у Сервантеса, который в сражении с турками стоял у орудийных лафетов. Потом Сервантес стал полунищим.

Пытался протереть глаза жизни, превратить ее в сентиментальную повесть или в рассказ о подвигах.

Он написал обманчивую вещь.

Он открыл для себя, что у него выросли волосы. И он написал по всем правилам пародийную вещь, которая смеялась над этим идальго, который не знал, как он живет, когда он живет.

Сервантес писал маленькую вещь. Вернее, продиктовал ее. И довольно смешно.

Он придумал, что рукопись потеряна, что она в руках мавра. И он выкупил ее, играя, конечно; так, как Суворин выкупал письма Чехова о своем неверии в статьи, которые писал он, Суворин.

И Сервантес написал. И не верил, что это хорошо.

И шпиговал роман вставными новеллами, как мясо шпигуют свининой.

И был слуга, влюбленный в своего господина, как в странника, который не получал от него жалованья, а только обещания какого-то призрачного острова с призрачными, но дорогими рабами, которых Санчо когда-нибудь продаст и потом разбогатеет.

Сервантес замолк. А книга была издана. Как говорит сам автор, за нее заплатили и скрыли от него количество экземпляров.

Но книгу читали все, и читали так, как читают высокую прозу, вслух.

Прозу создавал человек, который воевал за Испанию, был ранен, и писал он, вероятно, левой рукой.

Мы все живем с надеждой на будущее. Мы все живем в разных веках. На самом деле Онегин не современник Татьяны Лариной – она умнее. Они не могли встретиться.

Герои Шекспира не только разновременны, они разноподданны. Они из разных существующих и несуществующих государств, с распавшимися правительствами, с неисполненными желаниями, с законами, которые можно выполнять, только горько шутя.

На форме реалиста или гимназиста, а потом на форме студента, всегда делал портной две пуговицы для красоты. Белые для гимназиста и желтые для реалиста. В мороз и гимназисты и реалисты поднимали воротники, а воротники у всех были без меха, вероятно, мех был нам запрещен. Пуговицы при морозе были очень неприятны для щек, но мы терпели.

Но это тысячная доля или, для точности скажу, сотая часть труда, который приходится на долю человека, пожелавшего стать актером.

Главное то, что костюм и положение человека – это цель, это тема, из которой вырастает роль.

Актер вырастает постепенно или взрывается, – вырастает и потом долго учится быть самим собой, используя свое первоначальное вдохновение.

Такой требовательный человек, человек, который был учителем Александра Македонского, – Аристотель все же замечал, что театр с ролями приехал из деревень. Из народных праздников.

Пьесы сейчас имеют занавесы; прекрасный занавес для современного театра в Москве придумал режиссер Любимов.

Он придумал занавес из света. Рампа сильным светом может отделить сцену от зрительного зала. Свет нужен сильный. Вот этот свет я помню в театре Любимова, когда там был поставлен «Гамлет» Шекспира.

Гамлета играл Владимир Высоцкий, которого по-разному, но внимательно любила Москва.

Можно сказать, что стихи Высоцкого часто говорят про жизнь «нет». В мире они поются так, что читатель или слушатель, как читатель великого нашего писателя, полузабытого Зощенко, понимал, что ему нужно вырасти и душевно переодеться.

Конечно, проще сказать просто – не люблю своего времени. Но время и есть жизнь, и москвичи, которые дежурят на могиле умершего актера-поэта, актера-гитариста, справляют на тризне песни, необходимые для своей души.

А душу, как косу во время косьбы, натачивают звонко и укоризненно, и этот момент остановки для исправления косы – в то же время момент отдыха.

Это первый заметил и подчеркнул Лев Николаевич Толстой, великий косарь прошлого. Толстой взял косу и пошел работать вместе с крестьянами.

Можно тут сказать, что косьба была у него «на себя», и это огорчало не только его, но даже его жену Софью Андреевну. Но великий человек в то же время заметил, что в традиционном труде, в косьбе, остановка для натачивания косы – это остановка для того, чтобы отдохнул сам косарь, – и это дело великого опыта.

Лев Николаевич любил звук натачиваемой косы, и мальчик Ростов, брат Наташи, перед смертью слышал звук натачиваемой сабли, и этот звук работы плавно и мощно входил в ту поэму, в ту симфонию, в которую ему не суждено было вступить.

Великий театр в моменты вдохновения оттачивает сердце человека, и этому чуду уже больше тысячи лет, и, повторю, был случай, когда автор трагедии ставил пьесу – воспоминание о проигранном сражении, вызвав этим плач аудитории, и вот тогда этот явно сильный творец был оштрафован.

Звук косы должен возвышать душу человека.

Мы недооценили Зощенко.

У него был рассказ, как огорчились люди в запущенной квартире, когда в ней завели электрическое освещение.

Так огорчились, что вывинтили лампочки.

Пускай будет темно, но неукоризненно.

Мальчик Петя Ростов, почти играя, отдал казаку Лихачеву наточить саблю.

Уже рассветало.

Было небо над ним: «жик-жик, жик-жик» – свистала натачиваемая сабля.

Над вершинами деревьев быстро бежали облака, как бы открывая звезды.

Толстой любил звук натачиваемой косы, и он подарил мальчику свое ожидание музыки.

Заржали лошади. Музыка играла сильнее и сильнее.

Каждый инструмент был похож то на скрипки, то на трубы. Но лучше, чем труба, пели скрипки. Играли свое.

Мальчик сказал себе: играй, моя музыка, – и с разных сторон затрепетали звуки, стали сглаживаться, раздвигаться, сливаться.

Потом голоса мужчины и женщины росли в равномерном торжественном усилении. Свистела сабля, и опять подрались и заржали лошади, не нарушая хора, а входя в него.

Только минуты дарит чтение таких строк. Только минуты сами мы слышим музыку времени.

Великие люди оформляют, закрепляют, ощущают эту музыку.

Пушкин описал, как входит в музыку вдохновение человека.

Минутами это слушал Маяковский. Потом ошибался, думал, что нужно рассказывать о полезном, а не делать полезное музыкой. Не поднимать небо и облака.

Шекспир умел колебать облака и превращать пьяного Фальстафа в человека, голос которого вливается в голос времени и очищает его.

Странная поэзия, странные звуки гитары, которая становится вдруг важной, торжественной, нашей.

Не надо даже сердиться на войну. Ведь Петя Ростов был убит только однажды, прослушав музыку вдохновения.

Не надо сердиться на людей, которые поют странные песни Высоцкого. Надо включить в эту музыку звук косы и сабли и ржанье лошадей.

Надо сказать людям – поэзия не суживает, а расширяет жизнь; и жизнь в быстром своем беге, своем напряжении сама очищает себя.

Так, на ныне не существующем пороге с именем Ненасытец, Днепр сжимал бурные волны, бегущие вокруг камней, сжимал так, что волны отрывались от них. Вода возвышалась над камнем, и сатира и страх очищается поэзией. И напряжением и вдохновением.

Не надо бояться холода форменного воротника, который прикасается к щекам.

Зощенко не был Гоголем, но он был великим писателем. Его восторженно принял Горький.

Памятник Зощенко поставили рабочие Сестрорецкого завода на дюне. Дюна эта возвышается над рекой Сестрой. Памятник прост как книга.

Не надо заглушать звуки гитары, потому что эти звуки очищены ушами людей, которые слушают. Они негодуют над обычным, стремясь возвысить обычное. Они как листы Днепра, старого Днепра, воды которого перелистывают строгий порог.

Гоголь боялся, что не полюбят сатирика люди, слушавшие «Ревизора».

Перепад времени ощущает само Время.

Бальзак умер, окруженный долгами. Между тем все, что он предпринимал как деловой человек, – натурально. Он боролся за новый способ изделия бумаги – не из тряпья, а из древесины; он закупал земли на окраинах города, потому что они должны будут вздорожать. Они вздорожают. Бумага будет. И на бумаге напечатают собрание сочинений Бальзака. Но не сейчас. А сейчас он прячется от кредиторов.

Маркс говорил, что не те предприниматели разбогатели, которые давали деньги для изобретений, а те, которые покупали проданное как бы за ненадобностью предприятие. Что это – почти закон в истории изобретений.

Мир стареет в осуществленных изобретениях. Морально умирают уже созданные, работающие машины. Мир живет будущим. Живет надеждой, которая осуществляется в идее, если идея гениальна.

Эпическое изображение существует как бы вне психологии действующих мыслей.

Это нужно проследить до конца, потому что даже Анна Каренина не боится, она отгородилась. Так же отгораживается слабый Стива во время неприятностей с Долли. На фоне тогдашнего психологического романа, в том числе романа Достоевского, свобода человека от среды – он вне ее – и «самоотвечание» человека – привилегия Толстого, может быть соединяющая старую русскую литературу с народной литературой, с житиями святых.

Человек самоотвечает и самовиновен.

Поэтому Толстой хочет придать Наполеону положение человека, который что-то разыгрывает, который в действительности не имеет чувства к сыну, а только показывает, что оно есть. Положительный герой Толстого – самоотвечающий человек.

Отсюда разница между Наполеоном и Кутузовым, который любит выпить и любит женщин настолько, что спокойно нарушает в преддверии генеральной баталии законы гостеприимства.

Что это значит? Что человек более ответствен перед собой, чем обыкновенно показывает литература. Это соединяет Толстого с Пушкиным и отъединяет от Лермонтова и Достоевского.

Повторяю, такая самостийность героя в русской литературе есть у Пушкина и Толстого. Когда человек из ревности увозит свою жену, он не ссылается на среду, а обвиняет себя, потому что сам создал эту женщину.

Каренина изменяет сама, ее никто не заставляет этого делать.

Внутренняя самостоятельность – свойство Катюши Масловой. И даже в «Детстве» герой самобытен, имеет свои эмоции и принимает решения.

Толстой помнил себя с двух лет. Помнил, как его моют, и помнил теплый край деревянного корыта. Горе, когда его заставляют делать то, что делать ему не хочется. Горе оттого, что есть безжалостные люди, а он растет человеком, безжалостным к себе.

На среду так легко ссылаться.

Толстой не ссылается, а отвечает, поэтому Толстой как бы нагружен в своем имении, он отвечает за все: за эксплуатацию рабочих, за то, что он отец своих детей, и он переживает страшную трагедию, ему убежать некуда; его в лицо знает весь мир.

Толстой умирает на кровати, и сын начальника станции Астапово обводит углем на стене его тень. Вот самое точное изображение Толстого. Подобно его Кутузову после изгнания Наполеона из России, ему ничего не остается, как только умереть. И он умер.

Герои Библии – они не жалуются, они бандиты, предшественники бабелевского Бени Крика. Давид, изгнанный Саулом, шлялся со своей бандой по Иудее. Ему нужно было питаться, он потребовал провиант у одного богача. Тот не дал, но жена втихомолку исполнила это требование. Муж не узнал, но, когда Давид пришел к нему как бы с благодарностью, тот умер от страха.

Герои эпоса тоже мало жалуются.

М.М. Бахтин в своей книге о Рабле интересно разделяет явления.

Значительная литература о гротеске и, в частности, о карнавальном искусстве, вероятно, является суммой существующих вещей.

Но к этому есть замечание, что мир сам живет на противоречии.

Реки текут сверху вниз, лучи энергии пронизывают огромные пространства, изменяются породы.

И то, что Бахтин называет смеховой культурой, закрепляя этот термин за собой, как открытую вновь землю, существует не раньше и не позже других культур (видов). Определить эпоху маски как нечто карнавальное вряд ли верно, потому что мы знаем очень древние маски – культурные (географически говоря), комические и другие. Африканские маски – не пародия на что-либо, это искусство, искусство не смеховое.

Это то, что в 1914 году я называл «остранением».

Когда Бахтин очень подробно и, может быть, исчерпывающе говорит о Рабле, то он как бы не видит или мало видит, что прежние клерикальные средневековые представления вытесняются.

Бахтин замечает, что карнавальность Рабле создается в мире, в котором люди напрягаются и хотят менять степень своего напряжения, и как бы переходят в другой мир. Общество, в котором отроков бросают в огненную печь, сменяется, по крайней мере в Европе, миром, менее религиозным.

Однако мне кажется, что в искусстве два мира существуют одновременно.

Бахтин упоминает, что в трагедиях Шекспира всегда существуют шуты или люди, которые играют их роль. Они необходимы. Это было особым амплуа, и актеры, игравшие шутов, получали большее жалованье и имели право импровизировать на сцене, изменять тексты, вводить новые шутки.

Если взять такое знакомое всем, хотя бы по самоощущениям, зрелище, как цирковое представление, то мы увидим, что в нем смеховое, пародийное существует рядом со страшным – чересполосно: клоуны и дикие звери рядом.

Звери должны быть разномастными, как бы противоречащими один другому.

Эпохи сталкиваются не так, как седьмой класс гимназии с восьмым.

На Руси праздновался день пророка Даниила, который был не очень возвышен в Библии. Видимо, потому, что был евнухом. Во время праздника юноши были как бы участниками богослужения.

Потом они имели право выбежать на улицу и вести себя как участники карнавала, если говорить о нем как о всемирном явлении.

Им запрещалось лишь поджигать телеги с легковспыхивающими дровами и льном.

Они должны были бунтовать смирно.

Много читал о гротеске, о происхождении гротеска.

Всемирно стоял Рим, опираясь на всю тогдашнюю Землю.

Существовали гроты, которые часто вырывались под подъемами почвы, под деревьями, которые смягчали жару солнца. И там, в гротах, в норах, под корнями олив, деревьев почти бессмертных, смеялись, отдыхали и приказывали украсить стены.

Тогда украшали все, даже стены могил. Эти росписи едва ли не главная часть того, что осталось нам от этрусков.

Уходила, сменялась история, исчезали дворцы и народы, и украшенные стены стали казаться странными. Гротесковыми.

Так, по крайней мере, увидел я, не археолог, не историк, даже не путешественник, а просто человек, который умеет удивляться.

История ходит почти на четырех ногах, а не на двух.

Искусство держится на столкновениях и отрицаниях, которые являются началом познания.

Книга о Гаргантюа – пародия на книгу, которой жила тысячелетиями Европа и часть Азии. Рабле пародирует Христа. Поэтому дается его родословная, подвиги, пародирующие определенные места книг, называвшихся тогда священными.

М.М. Бахтина, человека с великой судьбой, с великими утверждениями, интересует Рабле. Но Рабле любит своих героев. Они воюют с Сорбонной. Они новые люди, пришедшие в мир с типографским станком, с печатью, знающие не только латынь, но и греческий язык.

Надо анализировать прошлое, сохранять его, оставлять, чтобы увидеть то, что создано человеком. Тобой.

И слово «праздник» в нашем языке говорит о праздности, и слова «праздник» и «праздность» уже в древнейших книгах противопоставлены дням труда.

Искусство, начиная с древних, основано на переплетения веток или нитей. Так Пенелопа днем ткала погребальное покрывало, а ночью его распускала, ожидая появления другого, еще не разгаданного дня.

Дон Кихот на какую-то четверть знает с самого начала, что не существуют те чудеса, о которых он прочел в книгах, он наслаждается преодолением сомнений.

Так наслаждались русские люди, которые после покорения Казани и Астрахани прошли через весь материк и дошли до Океана, неизвестного, неназванного. А для сомневающейся Испании Колумб по ошибке открыл другую землю. По его следам пришли люди, которые тоже удивлялись сначала первой высадке на новую землю, а потом и второму Океану.

Круглость мира, шарообразность Земли дорого досталась Земле.

В «Слове о полку Игореве» говорится как бы о холмах, которые, как кажется мне, сравниваются с боевыми шлемами.

Но от Чернигова и до моря нет холмов.

Просто Земля сама, круглотой своей, боком своим, показывает расстояния, удивляя человека.

В «Слове» говорится о рати русской:

Я говорил эти слова над могилой Б.М. Эйхенбаума.

Так идет история, преодолевая кривизну Вселенной.

М.М. Бахтин, когда говорит о карнавальном искусстве, о значении этого народного искусства, – почти прав.

Только это народное искусство того времени, когда не было больших городов, не открыты были океаны и люди более тесно видели друг друга.

Бахтин прав, только он думает, что книги имеют одну сторону (страницы).

Наш современник, наш друг, старый друг, стихи которого еще недочитаны, недопоняты, – Владимир Маяковский сказал: «Вам ли понять, почему я спокойно душу на блюдце несу?»

Раскрытие существующего, имеющего право на существование, – трагично.

В жизни искусства есть великие сломы, которые мы привычно называем сменой школ. Система сламывается целиком, как будто отбрасывается старый опыт, традиция. Восстанавливается свежесть отношения частей.

Человек преодолевает страх, или ревность, или жадность, не уничтожая чувство.

Смена мировоззрений, смена реальных отношений подчиняет себе жестокость структур, переосмысливает их.

Как выглядят для автора его старые книги, спрошу я сам себя.

Они не исчезают.

Но их судьбы изменяются.

Книгу о теории прозы 1925 года, по существу 1920 года, надо бы дать как примечание к нынешней – более крупной.

Ведь все рождается маленьким, потом развивается.

«Искусство как прием» – ведь это как кубик Рубика, можно так, а можно и так.

Действительность же – это жизнь о жизни.

Сегодня плакал в уборной. Очень обидная вещь старость. «Не надо; за два года вы сотворили подвиг».

Два года не в счет.

Два года стоят в очереди.

В счет то, что чувствуешь сейчас.

Я хватаюсь за оружие, так как вижу, что вызываю негодование; моим оружием являются цитаты (Стендаль, Жизнь Метастазио) .

Что-нибудь почитать на ночь, умоляю антилопами и лесными ланями.

Хотите посмотреть Мопассана?

Смотрел. Хуже стал.

Лескова?

Он уже не в моей жизни.

Итак, мы с вами закончили тему, начатую еще в «Энергии заблуждения», или, если хотите, эти события прояснили тему.

Есть инерция движения.

Есть инерция покоя.

Несчастен.

Ну что ж. Пусть будет так.

Здесь никто не был счастлив.

Данте создал как бы гигантские счеты, мимо которых проходит человек и смотрит, как растет его счет.

Поэзия вмешивает человека в жизнь, сталкивает с жизнью, заставляет спорить с жизнью.

Проза же – рассказ о происшествии, о новостях бесспорных, и в то же время она содержит в глубине своей споры и проверку себя.

В «Илиаде» герои меняются доспехами, причем называется их цена. Это неожиданное указание на разность ценностей. Обычно подарки не оценивают. Разнооцененность вещей как бы сохраняется.

«Одиссея» – не только рассказ о возвращении Одиссея на Итаку. Это книга о гибели героев Троянской войны.

Гомер детально описывает дом Одиссея. Он как бы ощупывает жизнь.

Жизнь вне искусства – вне жизни.

Сказки написаны в степях, в лесах, в горах, поэтому они разно выглядят.

Так называемые лисицы в китайских новеллах, они соблазняют студентов за неимением писателей, эти лисицы связаны с разрушенными домами – почти всегда.

Люди живут в разрушенных домах, им помогают лисицы.

В китайском фольклоре, за редким исключением, нет обратного хода.

Китайский подземный и наземный мир отличается тем, что они живут по одним и тем же законам.

Это не иной мир, а иное пространство.

Иной мир связан с нашим миром простыми норами; как мы понимаем, именно по ним гуляют кошки Бодлера.

Человек попал в ад.

Там он разбирает архив и пересматривает историю.

Вот это передвижение во времени заключено в интересе к иным характеристикам, к иному пространству.

Женщине дают письмо на тот свет. Она берет письмо, попадает на тот свет через дырку в апельсиновом дереве, и подземный мир плачет, читая письмо.

Карамзин говорил, что и крестьянки чувствовать умеют.

Здесь можно сказать – и демоны чувствовать умеют.

Можно сказать, что тот свет почти что сдает комнаты жильцам с этого света.

Противоречия омывают душу человека, очищают, прежде всего прояснивают ее.

Двигаясь среди противоречий, человек познает сам себя, и остановка – это только толчок для нового пути.

Ритм движения, что то же – рифма, возникает при касании то одной, то другой стенок противоречий.

Следует повторить еще ряд обстоятельств.

Аристотель сказал: смысл должен быть понятен из действия, слова служат философии.

Пушкин говорит, что драматургия показывает человека в предположенных, то есть вымышленных, обстоятельствах.

Итак, наука о теории прозы раскрывает нам человека в разных предложенных обстоятельствах, и это освещается действием, то есть движением.

Толстой в своих ранних вещах путает Леву и Николеньку, придумал себе маменьку, придумывал планы на будущее, придумал себе детство и, наконец, придумал себе теорию прозы.

Невозможно рассказать, насколько это трудно, но Сервантес в ходе работы над романом «Дон Кихот» вел анализ собственного романа, и этот анализ он снова ввел в роман и уже успевал вывести оттуда нити для нового обдумывания; говорю о вещах гораздо более сложных, чем разница между первым и вторым томом.

Про Дон Кихота надо сказать: жил безумным, умер мудрым.

«Дон Кихот» рассказывает, какая должна быть женщина и как должен любить мужчина.

Люди думают, что «Дон Кихот» – это пародия, а «Дон Кихот» – это наибольшая добродетель.

Это возрождение.

Дон Кихот – Ахиллес Нового времени. Вот проповедь новой Европе.

Вот кто был союзником русских во время 1812 года.

Кутузов не достигает положения Дон Кихота, он платит женщинам.

Роман стал бессмертным не потому, что Дон Кихота били и смеялись.

Роман стал бессмертным потому, что Дон Кихот боролся.

Сервантес перечисляет героев Рима и героев Греции как людей своей веры. Его время было временем невероятного провала одной из самых ранних революций.

Сервантес как бы хотел создать революцию, а создал новую ересь – своего Дон Кихота.

И близость каторжника Достоевского и Дон Кихота в том, что он, Достоевский, написал второго «Дон Кихота» – это и не «Идиот», и не «Подросток», и не «Братья Карамазовы» – все.

Дон Кихот – это революционный интеллигент своего времени.

Полный знаний и желаний.

Но Сервантес не религиозен. Во всем его романе мы не найдем молящегося Дон Кихота.

Конечно, я попал в Санчо Пансы. Иду за этим рыцарем лет шестьдесят.

Когда Дон Кихоту дают, он ест.

Ведь и в Библии сказано:

Хочешь есть – ешь.

Хочешь спать – спи.

Одновременно Сервантес пишет как бы с завязанными глазами – он ощупывает стенку.

Не вносите в книгу литературу; шагреневая шкура, которая вам попалась, нужна для выверки восприятия.

Шекспира читать нельзя.

Чувствуешь себя блохой.

Что сейчас читал?

«Отелло» читал, «Цезаря и Клеопатру», читал «Короля Лира».

Думать о произведении и о постройке произведения только для того, чтобы думать об истинном построении.

Все это надо перемешать – вот тогда получится.

Сегодня стало известно, что человеку восемь миллионов лет; восемь миллионов лет мы мешаем жить обезьянам.

Мысль все время возвращается к первобытному рисунку, скрытому в подземных катакомбах.

Ведь там темно.

Жест, он же необходимость, тесно связан с рисунком, и в этом смысле темнота не помеха.

То, что А.Н. Строганов говорит про Пикассо, очень значительно[93]Говорю про неопубликованную книгу А.Н. Строганова о Пикассо..

Здесь есть связь: Пикассо и первобытный рисунок через необходимость жеста.

Люди так узко думают, что в результате вся эта работа еще не начата.

Между тем китайское искусство, и прежде всего китайская каллиграфия, имеет к этому прямое отношение.

Почерк как необходимость личности; и сам жест как присущее личности стремление.

Левое искусство Пикассо в первую очередь вывело элемент человековедения.

Поэтому он попал в литературу.

Так вот, когда Виктор Шкловский говорил, что содержания нет в искусстве, он был глупый.

Содержание скрыто в искусстве.

Именно поэтому мы веками и даже тысячелетиями разгадываем сюжет великого произведения.

Будь то «Илиада», или эпос о Гильгамеше, или «Чайка» Чехова.

Никак не могу привыкнуть, что мне девяносто лет. Кажется все время, что семьдесят. Вы заметили, я все время оговариваюсь, что мне семьдесят.

Семьдесят два, если говорить точно – по «гамбургскому счету».

Интересная штука возраст; вот этот кринолин тела, что одет на твою душу.

Уверен, что последние три-четыре года пишу как бы наново.

Писать ясно. Писать надо даже наивно.

Искусство отражает жизнь, но не зеркально. Вместо слова «зеркало» здесь надо поставить другое слово. Зеркало отражает момент. Но зеркало не может отразить движение, то есть переделку, метаморфозу кадра.

Повешенные на дереве каторжники, под которыми устроились Дон Кихот и Санчо Панса, почти что задевают за носы рыцаря и оруженосца.

И это очень напоминает «Ужасы войны», нарисованные Гойей.

«Мертвые души» начинаются с описания колеса и с описания брички.

Купец едет за товаром.

Само его величество капитализм входит в историю.

У Чехова тоже едут торговать, и это описание тоже начинается с описания брички.

Люди едут торговать, а за ними наблюдает светлый глаз мальчика.

И вот я, человек невеликий, потому что до этого не додумался сразу.

Чичиков похож на Наполеона – об этом говорят в городе.

Староверы испугались, между тем железная дорога привела людей в другие отношения друг с другом.

И вот почему Толстой придумал ходячую фразу: Наполеон – целовальник.

Кажется, что мы нащупали корень неприязни Толстого к Наполеону.

Наполеон овеществил и утвердил новые формы эксплуатации человека человеком.

Историческая миссия Наполеона в том, что эта миссия капитализма.

Вот почему его ниспровергает Толстой.

Вот почему Бетховен снял свое посвящение Наполеону.

Вот почему Стендаль изменил свое отношение к герою.

Китай – поле, занятое могилами, поле, отделенное от остального мира давно построенными стенами и широкими реками, текущими в океан.

Реки текут, исполняют великую роль – они как бы переплет величайших вечных культур.

История перечитывает сама себя. Без этого она непонятна.

Вот и я перелистываю историю, перечитываю ее, чтобы найти неведомых мне читателей, чтобы читать современность.

Но ведь и реки, рождающиеся в лесах, каждый день и каждое мгновение перечитывают сами себя и меняют жизнь своих берегов, изменяют даже облака, отражающиеся своим изменчивым ликом в их воде.

Новеллы Боккаччо и его и не его.

Они записаны, дописаны, поправлены, сопоставлены.

Понятие авторства в прозе, да еще в прозе на бытовом языке, на бытовом материале не было осознано.

Иногда новеллы приходят к автору в двух вариантах, в двух пересказах; он считает их самостоятельными и оба варианта доводит до самозамкнутости.

Первоначально итальянский фольклор был разговорный.

Итак, литература была словесна, то есть сначала она была словесностью. Ибо есть словесность и есть литература.

Если «Декамерон» жив и сейчас, то сегодняшняя жизнь «Декамерона» более узка, иначе настроена.

Следовательно, за это время читатель огрубел. Как бы одичал. Ведь сама тема проста и изменяться не может.

Окраска вещи совершенно изменилась. То, что могло дать материал комедийному актеру, становится материалом драмы.

То, что могло быть драмой, становится комедией.

Обыкновенно сюжет – это человек, сдвинутый с места.

Изменение жизни изменяет сюжет.

Путешествие – это изменение жизни.

Путешествие становится мотивировкой изменения героев.

Так начинается «Евгений Онегин». Наследство дяди сталкивает столичного жителя с провинцией.

Чичиков – ведь он купец. Как бы купец.

В сюжет необходимо входит описание способа передвижения, и поэтому начало «Мертвых душ» и «Степи» Чехова содержит описание брички.

Это относится и к путешествиям, которые обращены в пародии, например, путешествие Гулливера.

Для Данте его странствия по Аду являются доказательством истинности Священного писания.

Эта двоякость реальности внезапно напоминает нам о том, что в «Илиаде» люди вдруг перестали драться и стали жить как люди, делать друг другу подарки. И когда Приам, царь Трои и отец убитого Гектора, приходит к убийце сына Ахиллесу, то это необычайно. Но это в голосе времени, потому что боги сделали его невидимым.

Потом реально мыслящий автор поэмы три тысячи лет назад описывает мир: дается реальное, даже реалистическое описание того, как едят и как пьют. Там был огромный кусок прекрасного мяса.

Греки довольны – они едят, пьют, и вот это становится основанием жизни, которая целиком принимается.

Жизнь показана с двух сторон – с торжественно-бытовой и поминально-бытовой, а можно сказать так – со стороны богов и со стороны людей.

Тюрьмы, в которые попадают герои Диккенса, мало похожи на тюрьму Достоевского.

Но в то же время они знаменуют переход от новеллы к роману.

Романтичность «Декамерона» состоит в том, что есть десять человек, которые по-разному рассказывают, но рассказывают, двигаясь по брошенным местам.

Ибо все сдвинуто чумой. Чума служит здесь реалистической деталью – той, другой стороны сюжетной необходимости.

Говорю о сдвиге.

Велика роль восприятия и богов и людей в греческом эпосе.

Вот Гектор идет в бой у кораблей. Это не морская, это прибрежная битва, потому что корабли ахейцев вытащены на берег. Бросает Гектор камни, жгут, сражаются, падают стрелы, и Гомер говорит: на что это похоже? – на день, когда над Элладой падает снег и все бело. И только берег, где набегает волна на камни, остается вне снега.

То есть он сравнивает шум с тишиной.

Когда происходит сражение ахеян с троянцами, Гомер говорит:

Вот этот переход из одного семантического порядка в другой, вот такое вышибание понятия из обычного делает Гомер, делает Достоевский, это умеет делать и Толстой.

Когда верующий человек Достоевский говорит устами черта «взвизгивание хора херувимов», отстаивая исторический рай, презираемый и обожаемый, то мир великого искусства – это сдвиг; сдвиг, а не отпечаток.

Так писал Пикассо.

Хорошо переводил грузинских поэтов Пастернак.

Почти вся культура изображает в переводах мифы. Значит, перевод из одного искусства в другое все же возможен.

Тысячелетия говорят в пользу этих переводов, потому что даже если они не похожи – они переосмысливаются. Я за переводы, только не с подстрочника.

Человечество многослойно.

Пруссаки очень горды, а пруссы – название литовского племени. Люди, называемые пруссаками, утверждали свое превосходство, называясь чужим именем. Человечество многоголосно.

Хлебников говорил: «О сад, сад, где железо напоминает братьям, что они не братья, и отделяет зверей от друзей». И говорил, что каждый зверь по-своему воплощает какую-то идею.

Перевод невозможен без понимания этой многослойности, и одновременно всечеловечность невозможна без перевода.

Бессмертие искусства, переводимость его из эпохи в эпоху поддерживает идею возможности перевода.

У великих писателей лежат черновики будущего, которых еще нельзя осуществить даже ему, писателю. Но черновики возникают неожиданно.

«Рваный стиль» Достоевского достигался большой работой. Его черновики – более литературно приглажены, чем чистовое. Он взъерошил свой стиль. Он как бы делал прикидки, он сверхгениальный человек.

Толстой сам говорил – вы знаете где – «повесьте меня».

Это странное желание закреплено молчаливым удушением Корделии.

Король превращает свой удел в свою собственность. Его изгоняют собственные дочери. Третья дочь, восстанавливая справедливость, приходит с тем мужчиной, которого она полюбила, и этот мужчина француз. Французская армия входит на землю Англии. Ее разбивают. Корделию вешают. Она, очевидно, изменница.

Но ее условная измена – перемещение цены поступка.

Любовь Корделии уже не преступление, цена поступка иная, и мы ищем эту тайну.

Тайну сюжета Корделии и ее отца – короля.

Отношения меняются, смещаются или обращаются в нечто иное.

В небольших герцогствах эпохи Возрождения меняется время, и время изменения создает свою раму. Раму трагедии.

Молодой поэт в «Чайке» строит на берегу тихого озера театр.

Пьеса его не доигрывается. Ее пародируют, ее осмеивают на сцене чеховской пьесы.

В той пьесе, которую создал Чехов, показав гамлетовское положение: драма происходит потому, что любимая уходит от человека, создателя нового искусства, к посредственному Тригорину.

Для Чехова это сюжет небольшого рассказа.

Юность Чехова и драмы Чехова построены на смещении и смешении смешного и трагичного.

Этого не понимали даже в великом театре Станиславского.

У Станиславского шла до Чехова пьеса, где по ходу действия в озере, в котором был потоплен колокол, квакали лягушки.

Лягушки остались не всеми понятые, и Станиславский использовал этих старых лягушек.

Лягушки квакали в озере «Чайки».

Произошел разговор.

Станиславский сказал, ведь правдиво, лягушки квакают потому, что есть вода.

Чехов возразил рассеянно, что неправда, есть поэзия, а поэзия говорит об умершем мире, все смерть, все замерзло.

И это было во второй раз освистано и осмеяно так, как смеются и свистят люди, не понимающие искусства.

Искусство основывается на смене всяких отношений, на открытии новых неравенств.

Система сламывается целиком, как будто отбрасывается.

Восстанавливается свежесть отношения частей.

Это и есть смена школ, – великие сломы в жизни искусства.

Алатиэль в «Декамероне» переживает приключенческий роман. Она не знает языка, попадает в разные ситуации, и мы читаем о театре жестов.

Так новелла становится пантомимой.

Прошло шестьсот лет после Данте, может быть семьсот лет, шестьсот лет после «Декамерона».

Скажем, прошло шестьсот лет. В этом году объявлено, что наш год – год женщины. Это означает, что во все остальные годы и, вероятно, тысячелетия женщинам было тесно.

Что правда.

Боккаччо это хорошо знал.

Человек, учившийся каноническим правилам, не занятый, бедный гость в высокопоставленных домах, незаконный сын своего времени – Боккаччо узаконивал новые правила искусства; его флорентийки XIV века подготовили речи героинь Шекспира XVII века и самоанализы мужчин.

В конце романа изменившая мужу женщина, не нашедшая среды, не нашедшая преобразованной жизни, – она как будто не там высадившаяся пассажирка. На странной станции Обираловка она видит странных людей, странные плакаты, видит, что жизнь уже стала грязным мороженым. А настоящая жизнь кажется поддельным водевилем.

Когда хотят потушить огонь, то по нему бьют палкой, довольно сильно.

Меня били всеми предметами, чтобы только потушить.

Благодарен тебе, мягкий теплый Сфинкс, который шептал мне хорошие слова, разувая меня, Сфинкс, который лежал на дороге моей жизни.

Могу рассказать твою жизнь с большей подробностью, с большей точностью, чем большинство своих книг.

Помню, как мы встретились. Было зеркало, в которое мы оба смотрели, ты была в сером, смотрели, не видя друг друга, но видели друг друга через это зеркало.

У Шекспира виноватые сперва виноваты, потом не виноваты.

Человек, защищенный предсказаниями, утоплен.

Вместе с тем, когда Макбет говорит, что на него идет лес, то он действительно идет на него.

Подтвержденная возможность для дерзания – она сама по себе является как бы развязкой.

У Чехова этого нет; Треплев застреливается – и что будет с женщиной, которая была чайкой? То есть драма упирается в ту же невозможность.

Античная новелла не упирается в такую невозможность, она как бы не наталкивается на стенку.

Гость Геркулес возвращает хозяину украденную смертью женщину.

Виновный оказывается невиновным, и Эдип наконец находит место отдыха, как бы остановку в пути.

У Шекспира, которого не любил Толстой, были еще более страшные вещи.

Виновные невиновны, а герой уезжает умирать.

Хочу сказать в очередной раз: роман кончается бегством от развязки; но ружья существуют, а Левин не может спастись, он запирает ружье, он боится застрелиться, прячет веревку, он боится повеситься, он одевает маску писателя и бежит, бежит от своих романов.

Жизнь Левина с Кити не есть спасение; хотя, по Толстому, все счастливые семьи счастливы одинаково, но такой семьи он так и не описал.

Велика роль двойственности восприятия.

Гомер знает, что Ахиллес неуязвим, одновременно он знает, что Ахиллес все равно погибнет. Об этом знает даже конь Ахиллеса, и тут торжество героя противоречит его судьбе.

Ахиллес идет на смерть – и он как бы рад смерти.

Я боюсь, когда женщины говорят друг с другом.

О чем они могут говорить?

Они говорят не исторические вещи, они говорят о черепах действительных вещей.

Что они хотят?

Земля, помещаемая между колен, что-то вроде зубной щетки, но ведь это серьезные вещи.

Так что же противопоставлял Гегель Дон Кихоту?

Надо повторить, что так поставленный вопрос неверен.

Есть Дон Кихот.

Донкихотство удел не Дон Кихота.

Есть Гамлет.

Гамлетизм удел не Гамлета.

Пропущу две соединяющие мысли.

Есть Христос, и есть Великий Инквизитор.

Движение пастуха за овцами, путь его, обязанный вырытым колодцам, что вы так хорошо рассказали[94]А.Н. Строганов. «Изюбр»., описывая страну Казахстан, Среднюю Азию, вот эти пространства, лежащие перед Китаем, между Китаем и нами, – там сами пространства изменяют нравственность.

Здесь существует сознание самой необходимости переселения народов.

Соприкасаются как бы разные равнодействующие – в точности так, как и татары ведь не могут войти в леса, – они двигаются реками, ручейками и протоками.

И это как лес и степь – они сложно соприкасаются друг с другом.

При взятии Казани, когда огромный город со своей культурой борется с нашествием, то татары говорят, и это сохранилось в фольклоре – выйдем в чистое поле, выпьем чашу своей судьбы до дна.

В китайской культуре есть элементы признания многоразличия культур, что связано с признанием многоразличия миров.

Иная и новая стадия познания.

Переселение народов и есть создание нового человека, и оно одновременно есть переселение культур.

В русском фольклоре есть баллада о рязаночке.

Рязаночка поет над малым ребенком:

«Ты по батюшке злой татарчонок,

Ты по матушке милый внучонок».

Ведь Сибирь населена не какими-то там татарами, а огромными разноплеменными народами; вот предлог для мысли.

Когда татары пришли на Русь, то уже тогда по холмам и в чистом поле стояли скуластые каменные бабы, а в курганах лежало скифское золото.

А скифы были в том числе воинами, дворцовой стражей при дворе итальянских королей.

Народы переселяются, как бы ходят друг другу в гости за солью и за спичками.

И если говорить о дальних временах, о народах, то это губы, которые еще не умели говорить друг с другом.

Марко Поло рассказывал про Крым, что там в каждом замке говорят на другом языке.

Есть хлеб.

Есть соль.

Есть зима, весна. Похищение женщин.

Вот вода, которая поднимается пластами – то, что называется кипит.

И для того чтобы закончить мысль, связать разноцветные нити, скажу, что войлок есть подобие сена, поэтому вполне последовательно азиатская бумага родилась рядом с войлоком.

Пергамент родился в других пространствах и в другой культуре обращения с животными, сопредельными человеку.

Бессмертная жизнь новелл и романов в разнообразии условий возникновения, в разных условиях пространств возникновения и времени их возникновения.

Достоевский сравнил храбрость Дон Кихота с храбростью русской революции. Книга «Дон Кихот» так велика, она отличалась от остальных книг времени.

От большинства книг – не только началом, но и концом, она отличалась своей походкой, отличалась возможностью для героя воскресать.

Смерть необходима для жизни. Она необходима для простора жизни.

Но, кроме того, мы очищаем время своим нетерпением. Мы ощущаем утомление обычным, потому что утомление слепит глаза.

Дон Кихот был закопан в могилу. Люди писали эпитафии ему и его коню.

Они оплакивали великую смерть, а надо было радоваться великой жизни.

Великая жизнь часто начинается с шутки, с пародии. И, может быть, миллионы лет тому назад наши предки в темных пещерах писали на стенах первые изображения, не только прославляющие то, что существует, но призывающие создавать нечто новое.

С травой, с землей, со зверями дальнего нового мира и с населением этого мира – люди, открывшие его, поступили с неосторожной невнимательностью.

Может быть, потому, что они не пародировали Новый Свет.

Сервантес разрешил своему герою умереть, а герой пересилил даже своего создателя. Он живет вечно. Весь роман – это история роста одного человека, рост понимания мира. Это история нового метода борьбы с непонятным или незнаемым, история отвергнутой борьбы с невежеством и глупостью.

Христофор Колумб наткнулся на берег Новой Земли, но самое замечательное в его подвиге то, что он всегда верил прежде всего сам в себя.

Вот прекрасный пример бессмертия удачи. Сервантес научил людей обновляться так, как деревья и травы обновляют себя, отодвигая от себя достигнутое.

– Кто научил? – спрашивают меня.

– Сервантес.

– Сервантес или Колумб? Мы ведь только что о Колумбе говорили.

Пишите...

...Сервантес, Дон Кихот и Колумб – научили...

Точное пересказывание иногда бывает пародией.

Пересказывание чужого рассказа или стихотворения иногда является враждебной критикой, изображением возможности, оскорбительности существования такого восприятия.

Так пишут внутренние рецензии в издательстве.

Толстой отрицает творчество Шекспира. Делает это через точный рассказ о том, что пишет Шекспир, но подставляет слова одного времени, одного понимания предмета в другое время.

Но если показать пьесу Толстого на сцене и рассказать то, что он хотел сказать нашим современным языком, то получится такая же пародия, как и толстовское переложение Шекспира.

Описание в литературном произведении может быть прочитано и произвести впечатление только тогда, когда нам подсказал автор, для кого это сделано, кто смотрит. Процитировать хороший текст очень часто значит скомпрометировать его. Описывая жизнь, мы непременно вкладываем в нее свое видение.

Можно сказать иначе.

Наше видение мира, вещи – и есть наше мировоззрение.

Это две картины, повешенные рядом.

Автопортрет в зеркале.

У Гоголя есть строки необыкновенной удачи.

Чичиков читает списки купленных мертвых душ, и он их начинает оценивать как живых людей с трагической судьбой.

Еще Белинский заметил, что такое описание как бы превышает возможности Чичикова.

Эта высокая линия, высокое звучание дойдет до конца, как бы заключится в себе, когда бричка с Чичиковым превращается в какой-то самолет, летающий еще с былинных времен.

Это высоко, как сумасшествие.

Полет напоминает бред героя «Записок сумасшедшего». Героя осмеянного, осмеянного даже сторожами передней.

Весь кусок начинается словами: «Спасите меня, возьмите меня... Дайте мне тройку, быструю, как ветер...»

Великие вещи по-разному показывают человека.

Они похожи на гениальную скульптуру, на небывалый памятник, который можно смотреть с любой точки зрения.

Он всюду равно прекрасен.

Причем разноувиден.

Создается великий показ мира. Переосмысление мира.

Земной шар как будто перестает вращаться на той оси, которую мы не знаем, не видим, но которая существует.

Так как же сделан Дон Кихот? Он сделан в переделанном мире. В этом мире рыцарь заблудился.

Жажда увидеть невидимый день, преодолеть пустыню, овладеть рабами, защищать прекрасное – все это было сложным черновиком романа. Но Дон Кихот кроме всего ищет справедливость. Он разорен, он лишен даже лошади. У него случайный набор оружия. Он смешон так, как может быть смешон человек в наше время, если он вышел глубокой осенью на улицу в трусиках и меховой шапке.

Помню, как в начале революции в Кронштадте шел «Ревизор». Аудитория была довольна. Все смеялись.

К моему удивлению, моряки сразу полюбили Хлестакова и очень боялись, что его догонят после всех мошенничеств.

Для матросов с мятежных миноносцев и броненосцев Хлестаков был намного привлекательнее людей, дававших ему взятки.

Разновнимание – это дело искусства.

Для этого создаются характеры героев, речи героев, пейзажи.

И разнопостроения – это создание реальных противоречий, ведь если бы герои были просто плохими или хорошими, они были бы попросту неинтересны.

Снова скажу, в шекспировском театре больше всего платили шутам. Они имели право на импровизации. Они создавали и досоздавали свои роли. Шут смеялся над королем – и это было в рамках времени.

Тогда возникала радость неожиданной оценки.

Так работал Олег Даль.

Перемещение заинтересованности и самооцениваемости того, что происходит, – великая сила.

Искусство справедливо.

Поэтому человек может смотреть на трагедию.

Искусство не только протирает стекла, которые открывают перед нами мир.

Искусство учит нас видеть и понимать мир, который так часто бывает обманут и окровавлен.

Хотел бы хоть раз в день, часа на три, стать трехлетним мальчиком.

Очень приятная публика.

Однажды в Одессе один прохожий толкнул Серафиму Густавовну. Я остановил этого человека. Он бросил на меня взгляд. Пришлось помериться взглядами.

Человек сказал: «Тоже мне, Эйзенштейн».

Он же не знал, что в это время я писал книгу об Эйзенштейне.

Я целую дверь твоей комнаты, не плачь.

Помню каждый твой шаг – каждое твое движенье.

Люди не понимают тебя, какая ты, какая ты хорошая.

Анна Каренина не могла броситься под поезд. Конец романа – это «мертвые души». Жизнь потеряла вкус. Она грязное мороженое.

Пришло время Чехова, которое не кончается. У него умирает единственный живой человек – поэт. Треплев. Любящий человек, отталкивающийся от декораций.

Другой писатель, Тригорин, находит любовь артистки, которая его не любит, но она боится отстать. Она на коленях грубо льстит человеку, которого тоже презирает.

Тоже грязное мороженое, взятое при ином свете.

Толстой уехал в никуда. Некуда было. Не было у него никакого материка. Ни Америки, ни Австралии. Он не мог уйти в избу, к нему приходили люди, которым еще хуже, чем ему. Ноев ковчег старой беллетристики тонул. Тонули чистые и нечистые. Тонули звери, исчезали леса. Пока что седела проза.

Темы и жанры идут не только из книг:

– так птицы прилетают из дальних краев в места своего рождения, вьют гнездо и выводят потомство;

– так писатель строит фабулу вокруг сюжета своих книг.

Ведь гнездо не мешает полету.

Потому в томе «Мертвых душ» есть осознанная высокая сатира и осознанный высокий пафос будущих подвигов, и это заставляет заканчивать сатирическую поэму мыслью о полете на родину – во Вселенную.

И тут путь к реализму сливает сомнения Поприщина, и пафос Гоголя, и мысли Чичикова над списком призрачных людей, что он скупает, и в то же время мы видим полет тачанок и быстрых танков будущих великих войн.

И если «Дон Кихот» родоначальник романа, то Санчо Панса один из первых реалистически мыслящих людей в искусстве, что и замечает его друг и хозяин – Рыцарь Печального Образа.

Реализм, о нем много знал Аристотель; он приехал в город из деревни на телеге: Аристотель говорил, что из деревень приезжают люди на телегах и поют фаллические песни.

Попутно отметим, что реализм как-то связан с пародией, по крайней мере в отдельные, скажем так, поворотные моменты.

Дед Станиславского взялся доставить мраморные колонны для Исаакиевского собора. По желобу, где катились ядра, по ним передвигали колонны. Так создавался прообраз будущего шарикоподшипника.

Искусство как прием, если говорить старыми словами, похоже на то, что делал дед Станиславского, но для чего этот прием?

Написал я это в свое время в книге «Как сделан “Дон Кихот”» и в статье «Искусство как прием».

Но люди любят держаться за один раз понятое или услышанное.

Неизвестно, почему люди знают свое будущее.

Колумб, не имея карт, не умея их читать, читая другие карты, умел чувствовать ветер, Колумб, которому нужно было ехать налево в Китай, едет прямо.

Земля в то время иногда считалась шаром, но шаром сравнительно небольшим. Так что можно было ехать и налево и направо. Вокруг Африки налево, а направо – вокруг старой нашей земли.

Колумб поехал прямо.

Человеческий мозг очень странно построен. Он знает больше, чем знает. Человеческий мозг может думать как бы наобум. Может составлять запутанные решения.

Эйнштейн говорил: мышление совершается не словом, иначе человек, делающий открытия, не удивлялся бы так сильно.

Но вернемся к теме. К теории прозы.

Романы и повести создаются как бы без знания того, что создатель их знает.

Толстой-писатель во много раз умнее Толстого-графа, обладателя небольшого имения, человека, который проповедует непротивление и который одновременно слаб. Он на ошибочное сообщение о том, что в Столыпина опять стреляли, недовольно сказал: «Опять промахнулись...»

Искусство не знает, сколько оно знает, и, конечно, не знает судьбу Наполеона. Но оно, кроме всего, великодушно.

Пушкин писал: «Да будет омрачен позором Тот малодушный, кто в сей день Безумным возмутит укором Его развенчанную тень». Слово человека, защищающего тень Наполеона.

Гоголю изменил его медный меч. Поэтому он не дописал своей поэмы и сжег ее.

Люди Шекспира – живые люди умирающего мира. Временно умирающего. Они переходят к другим конфликтам у других героев.

Ни чужеземец-мавр, ни венецианский еврей, ни потерявший разум герой последней трагедии, они не помещаются в трагедии и одновременно не впускаются просто в сегодняшний день.

Корделия, дочь короля, королем проклятая.

Тайна, цена которой скрыта по сегодняшний день, пришла на сцену театра «Глобус». Слово «Глобус» в ту эпоху недавнего открытия формы Земли – это МИР, земной МИР.

Мир шел по прозаической линии ежедневного видения. Люди смотрели на героев Шекспира и аплодировали им, потому что они не понимали их.

Мир, который мало любит сам себя. А что он любит?

Он любит весенние поросли хлеба на зеленых полях, где прошла по тропинке женщина в длинном платье. Крестьянка. На зеленом лугу остался след – по росе.

Остались дороги в будущее.

Не будем говорить пройденными словами; будем говорить о том, что на этом глобусе много надуманного.

Мы не знаем Вселенной.

Я верю в превосходство нашей земной литературы над инопланетной, которая с нами не говорит потому, что время, одолеваемое лучом будущих книг, длиннее того времени, которое было и изменялось на Земле.

Так пишет писатель, литературный стаж которого сегодня больше семидесяти лет, и он никогда не может кончить.

Он просто пчела.

Хохлова живет рядом? Мне нужно к ней пойти, пойти и, не целуя ее, поцеловать ее стол за то, что такой человек живет.

Что она сделала в моей жизни? Она сделала много. Это большой человек.

Мы снимали Юкон, Северную Америку; Хохлова в картине «По закону»; и человек, который был там, на настоящем Юконе, на мой вопрос «похоже ли?» ответил: «Что значит похоже? Это Юкон».

И вот в другой, Южной Америке, при просмотре этой картины люди подрались – ползáла на ползáла – согласные и несогласные.

Ведь кусочки, которые ты пишешь, они соединяются мыслью, мыслью, которую ты выстраиваешь. Выстраиваешь собой.

Лаокоон по-своему может быть понят как автопортрет автора, борющегося с самим собой.

Вхождение «Тихого Дона» в литературу было трудным.

Рукопись долго лежала в стопе, в которой накапливаются новые неназванные имена.

Что является привычкой неопытных людей – вот этот переход от слова к крику.

Накопление значений крика – трудный момент в жизни обезьян, привыкших к своему дереву.

То, что писал Достоевский, его раскрытие жизни, его описания, реалистические описания невероятного, его единица измерения человека, а человек мерился масштабом Пророка и Наполеона, – все это было невероятно.

Так как же кончить произведение?

Как жить в старом мире?

Особенно трудно людям немолодого возраста или людям влюбленным.

Написал в свое время книгу «О теории прозы», сложив ее из многих статей.

Татьяна Ларина могла сказать Онегину: «Онегин, я тогда моложе, Я лучше, кажется, была».

А я возвращаюсь к старой теме, не помолодев, но и она, тема, не стала моложе.

Законы искусства – это законы внутренней нужды, необходимости человека. Необходимости смен напряжения.

Люди при помощи искусства построили мир, чтобы его познать. Они были великодушны. Они были почти равны, но они уже воевали и мешали бойцам спать, барабаня в недавно изобретенные барабаны. Они на горе себе побеждали сон, но не победили смерть. Но они создали великодушие.

Искусство уплотняет жизнь. Не найдя непрерывности жизни, люди ищут слово, которое смогло бы оттолкнуть неотвратимое.

Искусству нужны уплотнения. Смысл. Нужен казус. Случай. Случай, выдающийся в смене обычного. Люди так надеются получить бессмертие.

Пока игра проиграна, но она не кончена.

Далеко еще до железа. Еще не обуздана лошадь. Еще ослы и кони – дикие звери. Еще верблюды не мешают своими шагами пустыне отдохнуть от песчаных бурь.

И вот появляется в искусстве слово – то, что называется завязкой. Сверхпутешествием. Неожиданность сперва удивительная. Сверхпутешествие, которое так неожиданно обставлено, что мы тысячелетия не замечаем неловкости построек завязки.

Уже зарегистрировано появление человека и дано ему имя Адам. Есть у него двое сыновей – Авель и Каин. И Каин был земледельцем. Мы его представляли преступником. Закоренелым преступником. А в Библии только сыны Каина создали крышу, оружие. Это жизнь Каина и блистательные подвиги его потомков потом были осмеяны Рабле.

Но мы не видим невидимое. Мир уже создан. Уже давно ходит солнце. На земле лежит первый убитый человек – Авель. И бог, уже огорченный человеком, на просторном небе говорит сверху: «Каин, где брат твой Авель?» А Каин отвечает: «Что же, я сторож своему брату?» Нет сторожей на этой голой земле, вернее не голой, а заросшей, но еще не знающей собственности.

Искусство видит завтрашний день, но говорит сегодняшними словами.

Мы открываем любую книгу и видим в ней прежде всего желание остановить внимание. Вырезать из обыкновенного необычайное. Но для этого необычайное должно быть показано обычным.

Книги имеют свою судьбу, как имеют свою судьбу поиски золота и нефти. Приходится ехать не туда, куда собрался ехать. Земля и даже вся земля – это уже ограничение для путешествия.

Литература имеет странное качество незаконных детей. Незаконных-прославленных.

Есть путешественники, которые открыли новые земли. Дома они были неудачниками. Люди, дважды собравшие деньги на отъезд, бродяги, необыкновенные удачники, которые убегали с Камчатки на остров Мадагаскар.

Правда, и там были неудачи.

Итак, беглецы с Камчатки попали на Мадагаскар.

Итак, искусство требует такой необыкновенности, которая в то же время была бы обыкновенной. Отсюда и происходят авантюрные романы, фантастические романы и даже не романы, а действительность – взлелеянные народным эпосом герои.

Да, существуют алмазы, и потом время гранит камень и создает новый кристалл – бриллиант. В нем много отражений, и луч света как бы бродит в прозе. И в сознании читателя.

История перемешивала свои государства; и молодому графу на Кавказе и в Севастополе удалось узнать другую Россию – бедную и непобедимую, как убедилась Англия; а мы скажем словами Диккенса: при столкновении английского быка с русским медведем победителей не было, а мертвых было много.

Лев Николаевич верил в свой земельный удел, видел новую Россию. Она проходила разоренная. То традиционно, то просто как добрый барин, то как писатель Толстой давал разоренным мужикам по пятаку у Дерева бедных.

Дерево это умерло. Оно стоит, превращенное в наземную редкость. Вероятно, наполненное бетоном, крепкое, проверенное, как хорошая статуя.

В романах Толстого нет победителей.

Глубже всех кончила жизнь Анна. Она воскреснет Катюшей Масловой. Уйдет от Нехлюдова, который продолжает Левина. Она уходит в далекий мир, как будто бы в другую историю.

Написал это потому, что понял, как человечество, переходя на новую фазу существования в искусстве, подводит счета и строит новые здания. И вот это есть великая часть искусства.

Не верят, верят, жгут огни – писал Пастернак про войска данайцев, окруживших Трою, и прекрасные написал он еще строки...

А между тем родился эпос...

Человечество прощалось со своей историей, любовно прощалось. Заинтересованно. Перебирая новеллы своего времени, анекдоты, рассказы о странностях человеческого тела, которые пересиливают сегодняшние решения мозга.

Романы прокладывают окна в будущее через преграды и строгие законы.

Караванами проходят романы Толстого.

Пушкин, стихи Блока и горестные строки Маяковского проходят через великий город.

Проходит время и через наш прекрасный город, мимо великой короткой реки, несущей в Финский залив воду многое количество несчастливых тысяч лет.

Так идет литература, и я спросил когда-то на берегу той реки у Блока, почему в поэме «Двенадцать» герой – Христос.

Он ответил спокойно, почти рассеянно: «Потому что они пророки».

Недавно один, старый даже для меня, академик сказал, что не надо давать читателю знать, сколько тебе лет. Он должен быть от этой нагрузки свободен.

Но, к сожалению, тайна нужна. Тайна нужна не для сокрытия возраста, а нередко для сокрытия молодости.

Сетчатка нашего глаза – это уже часть мозга.

Мозг живет в реальности, которую сам для себя создает.

Мозг пользуется словом, он создает слова и посылает их куда угодно.

Он может даже создать полет продавца воздушных шаров.

По меньшей мере.

Очень часто новая литература притворяется детской литературой.

В Библии есть некоторые попытки отделить прозу от поэзии. «Песнь песней», есть это и в текстах о царе Давиде.

Рождение мальчика через ухо – пародия на непорочное зачатие.

Как Рабле не сожгли!

И у Мольера женщина говорит: «И правда, люди рождаются через ухо».

Не надо анализом заменять бег времени.

Не надо в анализ вводить здравый смысл, потому что здравый смысл – это только собрание предрассудков прошлого.

Искусство всегда уходит от самого себя, разрушает прошлое для того, чтобы вернуться к нему с новым пониманием.

Создание новых систем сюжета, сменяющих старые, – великая давняя задача.

Одновременно сюжет – это отвержение мнимых разгадок во имя истинных разгадок.

В письме к Луизе Коле 16 января 1852 года Флобер писал:

«Что кажется мне прекрасным, что я хотел бы сделать – это книгу ни о чем, книгу без внешней привязки, которая держалась бы сама собой, внутренней силой своего стиля, как земля, ничем не поддерживаемая, держится в воздухе, – книгу, которая почти не имела бы сюжета, или по меньшей мере, в которой сюжет, если возможно, был бы почти невидим».

Ответ на анкету

Однажды мне пришлось отвечать на анкету.

Приведу текст ответа целиком:

«Люди, спрашивающие автографы, торопятся и спрашивают автографы у всех.

Вряд ли Шекспир дорожил своими автографами.

Они были нужны для следующего шага.

Нужны были так, как в горах нужны ледяные мосты, подтаявшие, но еще дающие возможность достижения той, недосягаемой стороны.

Мне даже дали справку; там есть количество строк: видно, что от меня ждут короткого и внятного ответа.

Но если бы я мог ответить, да еще коротко, то после этого мне не нужно бы больше ничего писать.

Вопрос таков.

Чем отличается прозаический факт от поэтического?

Во-первых, возрастом. Первичный факт старше.

Во-вторых, родством: поэтический факт – это осознание первичного факта.

Он пронизывается нейтрино, какими-то частицами, не имеющими веса, почти не имеющими веса, но последние сведения таковы, что именно они составляют основу Вселенной.

Поэтический факт – уже обработанная первополученная случайность, иногда обработка даже первополученного факта как такового.

В большие морозы в лесу иногда раздаются как бы выстрелы – разрывается древесина, потому что соки дерева превращаются в лед.

Но это бывает и нужным.

Пушкин на дворцовых вечерах, там, где танцевала его жена-красавица, Пушкин на этих балах объедался мороженым.

Он – факт действительности.

Пушкин, который пишет, поэт, который бежит в широкошумные дубравы от ничтожества, возможно, недопонятой жизни, – убегает, оставляя мир непонятым.

Он факт поэзии.

В-третьих, поэтический факт, весьма скромно говоря, факт монтажа.

Он – краска, цвет.

Подчиненный вновь найденному рисунку. Написанный другими красками. Он – часть великой действительности. Он – факт.

Но в то же время – мазок.

Делакруа, который понял значение дополнительного цвета, – поэтический факт.

Годами работал Александр Иванов над своей картиной.

Он создал хорошую картину.

Но наброски, которые мы видим в музеях, – они преждевременны той картине, картине «Явление Христа народу». Они принадлежат к толпе будущего и к толпе, имеющей свою осознанную направленность. Это факт искусства.

Прошу меня извинить.

Мой ответ на вашу анкету – факт действительности.

Я прошу прощения.

Буду счастлив, если в моем ответе есть буквы, сочетание букв, которые делают этот ответ не только неточным, не только уклончивым, но в чем-то как бы поэтичным.

7 февраля 1981 г.»

Мысли в искусстве не одиночны.

Одиночество в искусстве так же грустно, как игра с мячиком против стога сена – сено пружинит, и мяч не отскакивает.

Мысли в искусстве женятся или выходят замуж.

Алексей Максимович, о котором можно пятьдесят лет после разлуки сказать, что он правильно со мной поссорился (много он от меня терпел: трудно житейское легкомыслие, умение удивляться через чужое окно), сам он много рассказывал и охотно говорил о чьих-нибудь будущих удачах.

Ведь я сам только буква в книге времени.

И я хочу, пытаюсь восстановить строку записи.

И не хочу, чтобы вас в припадке безумия охватило благоразумие.

Проза забивает нас параллелизмами, которые вроде идут параллельно, а в ощущении должны быть не параллельными, скажем – сложно-параллельными.

При сотворении книги надо создать неразбериху:

– ничего нет;

– свет есть.

Так построена Библия.

Реалистическое описание маленького адика.

Искупали. Дверь открыли. Простудили.

Ночью проснулся. Холодно.

Не академик, но привычной шапочки на голове нет.

На полу лежат обглоданные кости разных знакомых; куски отравленного мяса.

Кладбище без вентилятора.

Встал в кровати на четвереньки, копошусь, ищу свою шапочку; одеяло на мне как кожа на слоне, как на том рисунке Экзюпери – удав проглотил слона, собственноручный рисунок из «Маленького принца».

Теперь знаю, что обозначает этот рисунок: писатель в чреве удава ищет свою тему.

Мне говорят – не капризничай, шапка была под тобой.

Я говорю – это не каприз, это реалистическое описание маленького адика. А потом шапки же не было, говорю про голову.

И вот лежу, уничтожаю лекарства путем заглатывания. Зачем мерить температуру, когда и так ясно, – на улице солнце.

Первый снег. В приятной компании должен ехать в Матвеевское.

Предание говорит, что Чингисхан, придя на великое собрание и не найдя сразу гвоздя, на который можно было повесить лук, повесил лук на луч света.

Что оказывается в книге Бахтина о Рабле?

Отсутствие движения культуры. Все повторяется. Все приравнивается и лежит неожиданно сосредоточенными кучами.

Но для чего это сосредоточение?

Все похоже. Но что остается за карнавалом? Вне его? Какие элементы, вполне изменяющие явление, одинаковое, казалось бы, но происходящее в разных местах, не используются в этой книге?

Какая связь между карнавалом и нашими масленичными блинами?

Но вот карнавал Квазимодо на Нотр-Дам де Пари. Он не гримасничает. Он просто урод. Урод, обожающий красавицу.

И дальше идет смещение вещей. Почему этот горбатый урод имеет скелет с неразломанным позвонком?

У Гюго человек раскачивает колокол, сев на него верхом. Вот отличие западных колоколов от русских.

Все важно только тогда, когда есть сходство несхожего.

В русском карнавале принимали участие персонажи из Библии. Они выбегали из церкви, где сидели на почетных местах, а когда выбегали и становились клоунами, то могли поджечь бороду прохожему.

В сказке о дурачке примечательны слова матери: «Это бы слово, да не так бы молвил». Дурак при выносе тела сказал, что таскать вам не перетаскать, возить не перевозить. А урожай он прокомментировал так: «Канон да ладан».

То есть все психологически закрепленные поговорки оказываются помещенными не на своем месте.

Короли – наследники, которые перепутаны.

Девочки, которые умнее аббатов.

Искусство занимается человеком, который не на своем месте.

Оно занимается уплотнением и сдвигом. А не тем, что можно набрать и сравнить.

В опричной организации Грозного был карнавал.

И «всешутейший» собор Петра был карнавалом.

Так ли они похожи?

Мне кажется, что в карнавале Рабле важно то, что Гаргантюа имеет множество обильно карнавализированных предков, из которых каждый знаменит.

Оказывается, что Каин и его потомки настоящие изобретатели. Они изобретают не пародийные вещи, в отличие от предков Гаргантюа.

В Библии зафиксировано извечное историческое противоречие между кочевниками и земледельцами. Кочевники гоняли скот через чужие поля.

Мир только что сотворен. Но, надо повторить, бог уже спрашивает: «Каин, куда ты дел своего брата Авеля?» А тот отвечает: «Разве я сторож брату моему?»

При сотворении мира уже есть сторож. Земледелец, который огораживает свое поле. Положение почти пародийное.

Юрий Тынянов и Лидия Гинзбург точно осветили взаимоотношения Пушкина и того времени, которое его окружало. Мне досталось счастье узнать Тынянова, когда он сам еще не знал, что он уже писатель и теоретик. Может быть, главное для наших современников то, что связь старого и нового – это не связь наследования.

Искусство как бы продолжает то, что уже было. Об этом очень четко говорил Маркс.

Время проходит. Искусство бессмертно. И это не фраза и не хвастовство человека, который считает себя не исследователем искусства, а работником искусства.

Искусство не только наследует. Оно предвидит и умеет превращать функцию того явления, которое кажется только повторением.

Ружье не повторяет лук. Колесо не повторяет седла, которым оседлывали коней в то время, когда круглым был только обрубок от ствола.

Бревна, по которым скатывали камни, как бы утончились, становясь чем-то плоским, то есть не имеющим старой тяжести.

Первые колеса выгибали. Выгиб древнейших колес можно увидеть в подвалах Эрмитажа. Еще не довершенное колесо кажется куском плетенки. Но плетенки, согнутой великаном. И если плетенке-циновке важна плотность, повторность плетения, то гибкий ствол, согнутый для того, чтобы концы его возвращали свою форму, воскрешает труд изгибания.

Колесо позволяло воину стать в двухколесную тележку и сражаться, сохраняя одновременно возможность спешиться, увеличило дальность стрелы, покинувшей тетиву.

Искусство соединяет, а не повторяет. И изменяет функции, прежде существовавшие.

Шалаш пригибал ветки, создавая защиту от солнца и дождя. Но согнутые стволы закреплялись при помощи тетивы. Это форма отдавала силу преодоления прямоты ствола – стреле.

Звенья искусства не повторяют друг друга, они спорят друг с другом. И несгибаемость перекрытия здания вдруг обращается в свод, в котором несгибаемые и несогнутые камни соединены трением и создают новое преодоление тяжести.

Может быть, проза моложе поэзии, исток которой повторение звука – рева обезьяны, которая совсем не хочет слезать с дерева на пыльную высокотравную землю.

Птицы и змеи не усложняют звук пения или восклицания. Для того, чтобы понять что-нибудь, надо понять противоречия времени.

День и ночь. Мужчина и женщина.

В битвах и отрицаниях первичных орд заложены корни человеческого общения и взаимодействия разнопонимаемых, но могущих быть сдвинутыми друг к другу явлений.

В первых огневых машинах воду подымали вверх. Но движение воды не умели возвращать. Воду лили на лопасти колеса. И это было превращение как бы круглого опять в прямое, то есть вращаемого в прямолинейное.

Колесо, а прежде всего лук и после него арка – все это явления монтажа.

Умение расчленять и соединять впечатления, отрывки знания в новое движение – вот основа культуры.

Монтаж умеет разъединять слитное изображение, закрепленное на пленке. Монтаж берет движение в моментах его совершения. Он дает разглядывание единого мира.

Но для этого надо закрепить места, из которых исходит данное слитное изображение.

Кино разделяет время и место. И создает новое – познанную действительность. Кино все может сделать. Только нельзя играть возможностями кино.

Лестница в картине «Броненосец «Потемкин» разделяет толпу, позволяет рассмотреть по-разному движущихся людей.

Монтаж превращает разрозненные явления в сознание, давая осознание случайных возможностей.

В очень далекие времена предсказания записывались на листах, запирались в пещерах.

Потом открывали двери – летом. Ветер перемещал листья и предсказания.

Наш киномонтаж возвращает то, что раньше изумляло человека только как неожиданность.

Попытаемся бегло просмотреть законы несходства. Несходство ощущения.

Несходства требовала изменяющаяся жизнь. Искусство нагоняет или предупреждает изменяющуюся жизнь, идя по ступеням несходства.

Мы неясно представляем себе последовательность фактов в искусстве, их временную смену. У человека есть свой поток сознания. Он как бы перебрасывает, перебирает карточки ощущений, отложившихся в его мозгу.

К. Маркс. Введение.

(из экономических рукописей 1857—1858 годов)

Том 12, с. 736—738.

«...6) Неодинаковое отношение развития материального производства, например, к художественному производству. Вообще понятие прогресса не следует брать в обычной абстракции. В вопросах современного искусства и т.д. эта диспропорция еще не так важна и не так трудна для понимания, как в сфере самих практических социальных отношений...

Но собственно трудный вопрос, который надлежит здесь разобрать, заключается в следующем: каким образом производственные отношения, как правовые отношения, вступают в неравное развитие...

...Возможен ли Ахиллес в эпоху пороха и свинца? Или вообще «Илиада» наряду с печатным станком и тем более с типографской машиной. И разве не исчезают неизбежно сказания, песни и музы, а тем самым и необходимые предпосылки эпической поэзии, с появлением печатного станка?

Однако трудность заключается не в том, чтобы понять, что греческое искусство и эпос связаны с известными формами общественного развития. Трудность состоит в том, что они еще продолжают доставлять нам художественное наслаждение и в известном отношении служить нормой и недосягаемым образцом».

Написал сценарий, который кончался так.

Дульсинея Тобосская – это неизвестность.

Герцогиня спрашивает, существует она или нет. Дон Кихот отвечает, что это тайна поэта.

И когда его уговаривают поехать опять играть, он отказывается. И отвечает: «Я не Дон Кихот, а Алонзо Добрый».

В одной из сцен Дон Кихот говорит герцогу, зачем так хорошо одеваются на охоте. Тот отвечает, что охота – это полувойна, поэтому мы сражаемся в полукафтанчиках.

Он приглашает Дон Кихота на охоту. На вепря.

Компания из герцога, герцогини, придворных, Дон Кихота и Санчо. Голоса загонщиков. Они выгоняют вепря.

Вепрь идет по своей давно абонированной тропе. Видно только, как дрожит трава, скрывающая его.

Прямо перед Дон Кихотом появляются клыки вепря. Герцогиня бросается на него с легким дротиком. Герцог притворяется, что хочет спасти ее.

А Дон Кихот убивает вепря медным мечом, причем, откуда взялся он у него – неизвестно.

Почему это интересно? Потому что этот медный меч игровой. Потому что это оружие фигурирует на театрализованном представлении под названием «Мы охотимся».

И Сервантес дает герою подвиг. Тот разрубает голову вепря и дарит герцогине ухо. Так полагается на этом спектакле.

Есть гравюра. Дон Кихот опирается на громадный медный меч.

Как герои Гомера. Но у тех мечи были короче. Сервантес мог этого не знать. Меч Дон Кихота не похож на палаческий. Медный меч самый негодный из мечей, ведь его нельзя наточить.

Сразу после охоты на вепря портятся отношения с герцогом. Потому что не полагается, чтобы герцогинь спасали сумасшедшие гости. Герцог спускает его с лестницы.

Причем Дон Кихот и герцог столкнулись в отношениях, которые от них самих не зависят.

Дон Кихот сделан на многократном опровержении сущности этого человека. На многократном его изменении.

Дон Кихот сделан так, как делают раз в 400 лет. Опровержением сущности. Того, что могло бы существовать, и того, что существовало на самом деле в то время. Он сделан созданием нового искусства, новых людей, нового времени.

Пишут люди книги, создают черновики, создают книги, а потом разговаривают с ними, как с другом, который тебе изменил. В конце книги, своего большого романа «Ярмарка тщеславия», Теккерей пишет:

«Кто из нас в этом мире пользуется счастьем? Кто достигает желаемого, или же, достигнув искомое, оказывается вполне удовлетворенным?

Тем не менее, однако, дети мои, закроем наш балаганчик и припрячем наши куколки, ибо представление окончено».

Вот самые грустные слова об окончании книги.

Китайцы говорят: если следы армии на дорогах содержат перекрещивающиеся следы колес, значит, армия разбита. Но на появлении книг следы перекрещиваются.

И все-таки думаю, что критик должен быть художником или восторженным читателем, но таким, который умеет плавать, и он должен быть птицей, которая летает в воздухе изменением поворота крыла, машет крыльями. Он понимает произведение, и оно его несет. Он пользуется столкновением ветров, а погода – дождь, жара, буря, гроза – для него тоже непонятная попытка создать равновесие.

То, что рассказывают про Мэри Хемингуэй, звучит очень правдоподобно. Давно подозревал, что с ней дело нечисто.

Также думаю, что слова «ich sterbe» в действительности звучали иначе – «стерва».

В жизни обижают людей.

Литература пересуживает суд. Литература амнистирует.

Она представляет будущие нормы нравственности.

И этот процесс начинается очень рано.

С Гераклита?

Еще раньше.

С начала первых записей. Мастер строит дворец для сохранения денег.

Для себя он делает туда тайную нору.

Получается так, что этот человек попадается.

Его казнят и следят, кто придет плакать над трупом.

Жена едет к нему с кувшином молока.

Разливает молоко.

Плачет.

Ясно. Она плачет над мужем, но со стороны можно думать, что она плачет над молоком.

И хитрость, которая покрывает преступление, автор находится на ее стороне.

Даже наш Робинзон, он все время молится, ведь он убежал из дома, несмотря на отцовское запрещение.

Поэтому и говорю, литература амнистирует людей, которые совершили какое-то преступление.

Человек унижен при разделе наследства.

Он хочет убежать из Лондона.

Колокол звонит, раздается голос: ты будешь трижды лорд, мэром Лондона.

Героя спасает кот в сапогах.

Мы должны знать следы сохраненных в литературе сцеплений.

Сцеплений обстоятельств, которые приводят нас к Шекспиру, человеку, который не переделывал сюжеты, а разламывал их, чтобы исследовать поступок человека.

История мудрого принца Гамлета.

Суд совершается по будущим законам нравственности.

Вместе с принцем судят могильщики.

Могильщики, о которых так точно знал Маяковский, ибо он тоже знал об Океане.

И я увидел на блюде студня косые скулы океана.

Мать секла меня, потом устраивала выставку рубцов на устрашение остального потомства.

Помню волчонка, что сидел под столом, смотрел на отстраненные от него – шагающие уверенные башмаки.

А я еще и сейчас ревную ее к старшему брату, которому иначе говорили, с другими интонациями, иначе подавали еду.

Все его способности кончились с окончанием гимназии.

Толстой не мог уйти от самого себя.

Человечество тоже не может уйти от самого себя и в наше время, и тысячу лет тому назад, и четыре тысячи лет. Оно живет воспоминаниями, мифами, переживаниями, перебором звеньев жизни.

Толстой, вероятно, был счастлив, когда он умирал на станции железной дороги. Уйти было некуда. Весь мир его знал, и он не мог бежать, как цари убегали от царства. Толстой не мог вмешаться в толпу.

Смерть помогла ему. Сняла вину перед женой. Жена заглядывала к нему в окно. Он, вероятно, читал ее слова, видя знакомые губы, что-то говорящие. Ответа не было, и дороги нет.

Человечество уходит от прошлого, пересмотрев его.

Заново смонтировав куски снятой пленки, даже обновив некоторые эпизоды. Как бы снявши дубли с подвигов.

Я не был прав, когда отделял течение жизни от течения искусства, они связаны разочарованиями, славой и зовом к подвигу.

Нужно соединить, хотя бы для себя, слова одной резолюции и слова Пушкина, даты и цифры календаря истории, чтобы увидеть мысли и положение великого человека.

Резолюция Николая I

1826 год.

В.А. Жуковскому

17 августа 1825 года

Михайловское

13 и 15 сентября

1825 года П.А. Вяземскому

Михайловское

Письмо П.А. Вяземскому

7 ноября 1825 года

Михайловское

П.А. Плетневу

4—6 декабря 1825 года

Михайловское

БОРИС ГОДУНОВ

Письмо Дельвигу

Начало февраля 1826 г.

В свое время в не очень удачной книге «Встречи» я привел слова Суворова; их надо повторить вновь:

«Я, как Цезарь, не делаю никогда планов частных; гляжу на предметы только в целом; вихрь случая всегда переменяет наши заранее обдуманные планы».

Литература идет то впереди жизни, то по следам жизни. Но подводит она человека, как поводырь, ориентируясь на дальние встречи.

Литература не отражает жизнь. Или, как говорят, отражает, но не зеркально. Литература отражает борьбу с жизнью. И в нее приходят люди так, как в цирк, посмотреть, кто кого победит.

В какой раз скажу, что Колумб искал дорогу в неизвестность, а нашел неизвестную землю. Но он и туда и обратно в своей экспедиции шел с попутными ветрами. Он знал о том, что направление ветров меняется. Он знал как будто будущее.

Наткнулись они на неизвестное. И он потребовал от матросов, с угрозами казни, что они будут показывать, что действительно побывали у берегов Индии.

Искусство стремится подчинить себе жизнь. Насилует жизнь сказкой.

Нашли люди чужую землю с чужой культурой, которую не успели разглядеть до того, как ее уничтожили. Они нашли золото, а золото вызвало дороговизну в Испании и согнало Дон Кихота и Санчо Пансу с их местожительства. Они поехали искать выгоду чудес.

Открытие Америки, как ты, читатель, хорошо знаешь, было большой деловой неудачей. Но оно показало всю бездонность мира.

Дальние острова входили в сознание так, как в наше сознание робко входят фантастические романы о путешествиях на другие планеты. И Санчо Панса, бедный земледелец, владелец одного осла, и то дареного, поехал в сказку. В рыцарские подвиги, которые были уже осуществлены его земляками. И люди, с которыми встречался Дон Кихот, были тесно связаны с Америкой. Одни из них побывали там и, заработав деньги, возвращались домой. Вот история истории.

То есть искусство делается так, что оно и предвещает и запаздывает.

Если начать анализировать черновики рукописей Толстого, то эта интересная и нужная работа окажется бесконечной.

Быть может, легче и для человека, который этим занимается, и для писателя описать самый процесс творчества.

В описании косьбы, где падает трава, где падают листы, как срезанная трава, дать характеристику каждого вида травы, что падает под ударом косы, ввести сюда звук косьбы, который преследовал Толстого, и, наконец, надо ввести человека – Льва Николаевича.

Толстой с 1851 по 1857 год чувствовал себя неудачником, чувствовал точно и как будто радостно даже.

У него были уже четкие представления о том, что он может многое сделать, и должен много сделать, и хочет многое сделать, хочет славы.

Он начертил себе схему будущей жизни, и вот во имя этой схемы он бросается из стороны в сторону.

Стихотворение иногда даже становится постройкой, созданной для разрушения, для изменения способа стихотворной жизни.

Так, во время сражения, как и при начале замысла, оказывается, что время сменяется; так трупы и следы орудий самые правдивые следы создания. Шаги сражения, изменения плана затруднены, а разметка ударения или долгот слов – это то, что остается неизменным. Оно не столько дает анализ того, что произошло, сколько говорит, когда это произошло, с кем произошло.

С ужасом, стараясь не оглядываться, стараясь не вспоминать, прошла отступающая французская армия через поля и речки, через те места, в которых лучилось Бородино.

Характер зелени, пестрота травы невнятно говорят о попытке остановить движение, переосмыслить его. Но время, то время, организация которого и есть цель поэзии и средство раскрыть его, оно остается непонятым, непонятым и даже затрудняющим понимание.

Теория прозы кажется каталогом большой библиотеки. Библиотека исчезла, но надо знать, как стояли шкафы и как были расположены полки.

Мы, несколько человек, связанные словом «ОПОЯЗ», хотели создать или начать работу по созданию, – создать понимание развалин – чего?.. Материал этих развалин. Связи построек. Что они дают? Для чего они были созданы, кто в них скрывался от дождя или солнца, или неприятеля.

Так и теория поэзии шагает рядом с человечеством тысячелетия. И в то же время, как мне кажется, она прежде всего исследует свои шаги – следы.

Ритм – это движение. Стихотворение – это дорога, по которой тысячу раз пройдены попытки понять, в каком же месте произойдет событие.

Так перед боем обследуют местность. Смотрят, есть ли на этой местности глубокие овраги, или пересекающиеся дороги, или холмы, или реки.

Потом, при разборе сражения, объяснится, как повлияла местность, сегодняшний день, сегодняшнее решение на данное стихотворение.

Но самое главное в ритме – время, которое как-то организуется новыми словами.

Посмотрим стихи Пушкина –

Слышен даже шорох опадающей листвы.

Приведу другие стихи:

Таких примеров можно привести столько, сколько стихов у Пушкина.

Что происходит?

Происходит запись, запись ощущаемой картины.

Что это значит для нас с вами?

Посмотрите: говорят о мышлении образами.

Теперь ясно, – определяют приблизительное.

В действительности речь идет о записи ощущений, о записи ощущаемой картины, и вот так у нас с вами рождается понятие «изобразительная проза», хотя опять же в действительности здесь подвал, а мы пытаемся определиться словами.

Соединение не слов, а явлений – невозможности и необходимости (как многократности попыток обойти препятствие) – это и есть завязка.

За шестьдесят лет много думал, мало забывал и не все понял. Цель художественного произведения мной исключалась. Между тем искусство, начиная даже с крика кошки на крыше, оно имеет цель. Поэтому появляется – как?

Нельзя понять Пушкина, не зная, для чего он жил. Чего он хотел? Чего добивался?

Нельзя понять Толстого или Достоевского без осязания времени. Без попытки понять предметы узнавания, исследования. Нельзя, как мне кажется, или не нужно, или затруднительно читать Достоевского, забывая о событиях, о предмете их спора. Как нельзя забывать даже жужжания фонарей, которые пытались что-то осветить, или если взять безмолвие старых фонарей, то нельзя не понимать их цели.

Толстой переосмысливает даже шумы концов улиц, на которых он живет. Видит деревья, ямы для добывания угля и видит сменяющиеся поколения.

Изобретатели вымышляют свое изобретение. Полководцы вымышляют место сражения. Вымышленность – это не ложь, а правда, найденная при помощи великого прозаического искусства.

Вымышленные мысли Толстого обложили его осадой. Они держали охрану в Ясной Поляне. Тут дело не в ритме. Дело не в рифмах. Дело в том, что жизнь раскрывается по-новому, или, как говорил Маяковский, жизнь встает в ином разрезе, и большое узнаешь через ерунду.

Великое вымышление лежит в центре сюжетов Шекспира и в центре сюжетов Толстого. И подготовлены они были у Толстого Пушкиным.

Пушкин – великий мыслитель, прорубающий просеки в лесу не для того, чтобы лес был сожжен или пошел на постройки, а для того, чтобы лес был увиден.

И наша история – она не только происходит. Она вымышляется летописцами, или, если хотите, осознается.

Искусство собирательно. Оно чувствует сдвиги в земной коре, как видят их сейчас на экранах сейсмических обсерваторий. Искусство как бы предчувствует землетрясения.

Аристотель в «Поэтике» говорил, что когда человек убивает врага, то это еще не трагедия. Трагедия тогда, когда борются близкие люди.

То есть трагедии происходят в тогдашней замкнутой семье, как сейчас они происходят в государствах, в странах, в классовых группировках, в столкновениях Запада с Востоком.

Аристотель говорил, что трагические события происходят в немногих, одних и тех же родах. Поэтому драматурги сталкиваются друг с другом в одних и тех же драматических семьях.

Трудно, даже во сне трудно, думать о любви. Об этом когда-то я писал.

Об этом писал Юрий Олеша, который хотел одного – быть в луче, том луче, который читает жизнь. Хотел быть концом этого лучика. Трудное дело.

В Библии говорится, и это вошло потом в романы, что нехорошо, взявшись за рукоятки плуга, смотреть, оглядываясь, много ли напахали другие. И люди часто не знают, сколько они сделали, и смотрят не вперед, на то, сколько еще надо сделать, а назад, на чужими плугами распаханные поля.

Толстого можно понять, только подходя к нему логически, так, как подходят к описанию большой экспедиции, отправляющейся в неизвестное место.

Лев Николаевич, еще не прославленный писатель, но уже родившийся писатель, обладатель глаз, которые знают, какое расстояние до той вот деревни, или до моря, или до горизонта, он ушел из своего дома без ясно понятых намерений.

И не убежал, и не в гости пошел, – он увидал коляску, кажется желтую, и долго стояла старая коляска в каретном сарае, – купить новую трудно, да и не надо.

Приехал на этой коляске брат, старший офицер, который служит в артиллерии на Кавказе. А на Кавказе большие горы. Хоть бы на горы посмотреть – как они льдисты и для чего они стоят, чем они гордятся, закрывают ли они веки или отписываются посланными во все стороны облаками.

Дома скучно... Охота приелась. Хотел поехать и стать дипломатом, поехать в Турцию и разговаривать с султаном. И трудно, и нужно, как говорил Кутузов. А брат вот уже уехал, стал просто солдатом, потом офицером, там, на Кавказе, где красивые люди, с которыми никак нельзя сговориться, хотя их и надо знать. За Кавказом, как и за Козловой засекой, лежит еще мир, лежат миры, совсем другие и совсем неизвестные.

А брат должен поехать домой на Кавказ, а дом у него возле Турции. Ехать туда интереснее, чем до Тулы, до Тулы ведь всего 11 верст.

И вот мальчик или юноша сел в коляску и думал почему-то взять с собой самовар, а о бумагах забыл. Документы забыл, где сказано, кто он такой, почему он граф Толстой, а не князь или просто дворянин...

А еще может быть и так, что документов этих попросту не было.

Юноша сел в коляску с большими колесами, в которую было запряжено не знаю уж сколько лошадей, скажем пара, и поехали.

Поплакали тетки: куда ты едешь... окончи университет, образумься, поступи на службу. Здесь же есть крестьяне, хозяйство. А потом ехать долго, и все вокруг чужое.

Прибежала, тяжело дыша, знакомая собака Булька, самая знакомая из всей охотничьей стаи. Она догнала тарантас за много верст. У нее были на шее осколки стекла. Она выбила стекло, чтобы догнать своего хозяина. Двери ей не открыли.

И вот поехали, поехали по-своему. Толстые все были люди странные.

Ехали. Купили лодку, потом посчитали деньги, их осталось много, и поплыли в Астрахань. Зачем ехать в Астрахань? Ведь надо ехать на Кавказ. А в Астрахани можно найти какую-нибудь коляску и добраться до Кавказа.

Среди гор видны складки льдов, и почему-то на крыше домов снег не тает. Все чаще и чаще, все ближе горы, спокойные, – как будто вот эту книжку ты наконец прочитаешь. Надо быть верным первому порыву сердца.

Ехали, ехали степями. Тарантас, две оси и четыре колеса, был стянут жердями, гибкими слегами. Ехали и как будто потерялись, а когда доехали до границы, то вот тут и оказалось, что забыли документы.

Добрались до полка, где служил брат.

Сели есть вместе и с большими, и со старыми.

Казалось, что все будет хорошо, надо ведь куда-нибудь девать человека, если уж он приехал.

И стал человек без документов, побывавший в университете, языки знавший, солдатом.

Выручил Горчаков.

Дальний родственник по бабке, командующий армией, он заменил документы своей подписью.

Так документы и появились.

А потом человек начал писать. Он собирался написать историю какого-то человека, убежавшего из своего дома с табором.

Это он прочитал у Пушкина. Только Алеко ведь убежал недалеко, в Молдавию.

Стал писать.

Хочу вместе с вами посмотреть, как пишутся книги и как непонятна жизнь; жизнь не только поэта, но и прозаика, а непонятна она потому, что знаем мы свою жизнь обрывками случайностей, как будто спали мы и что-то проспали, и вот теперь надо из этих обрывков создать жизнь, создать, чтобы посмотреть, а вдруг она тебе улыбнется.

Каждый раз, рассказывая про Душечку, знаю, что рассказываю про себя.

Трудно кончать книги, и большие и маленькие. Трудно это делать всем, и люди даже от этого заболевают.

Кончим весело.

Был бедный испанский дворянин, чистой крови, но без денег, со сборным оружием и великим, еще ему самому не известным талантом.

Сервантес писал неплохие, но совсем не великие книги и пьесы.

Шаг за шагом он подвигается к теме – человеку очень трудно, когда его не понимают.

Написал он новеллу про человека, который считал себя стеклянным, и когда его уронили, он сказал «дзинь» – и умер.

Потом он написал новеллу про сумасшедшего, которого очень любили потому, что им забавлялись.

Сервантес выздоровел, вернулся в свою деревню, был никому не нужен. Кому же нужен просто человек... Время шло, и решил человек написать небольшую пародийную новеллу о гидальго, который вообразил себя могучим рыцарем и пошел совершать подвиги.

Причина такая: начали писать очень много рыцарских романов и печатать их. Шли они без успеха.

Писал Сервантес и попал в капкан вдохновения. Он написал небольшой интересный рассказ о таком гидальго, описал его скудную жизнь и придумал для него подвиги: для начала тот продал кусочки своей земли, нанял соседа, не сговорившись о том, сколько ему будет платить, и назвал его оруженосцем, а в мире человек был просто Санчо Панса – земледелец.

Первая книга Толстого очень интересно собрана, именно так надо собирать. Но писать Толстому потом пришлось иначе.

Если взять волшебную для меня строку Пушкина «Знакомцы давние, плоды мечты моей», то возникает вопрос, что же главное для всех писателей?

Многократность начал или ощупывание мира, пробование в большом лесу кричать и слушать, как отвечает тебе эхо, и потом собирать все эти знаки в мозаику.

Многократность начал создания книги, как кажется мне, человеку долго живущему, и есть первое ощупывание жизни.

Книги пишутся приблизительно так, как люди живут. Пишутся с трудом, со многими ошибками. Причем эти ошибки – не ошибки. Они пробы.

Человек пробует мир вокруг себя, и он не знает, о чем надо писать, что же надо запомнить; человеку, которому, как показал Толстой в «Детстве», еще нет и десяти лет.

И его секут, у него есть отец, а мать умерла, ее он никогда не видел и не может создать себе легенду в помощь. Он представляет очень скучную комнату, в которой его чему-то учат, и он встречается с человеком по имени Карл Иванович.

Это немец, читающий какие-то книги, обрывки из которых у него остаются. Он любит нескольких мальчиков, которых воспитывает и любит не только как учеников, которых тебе прислал их отец, платящий тебе какие-то деньги.

Первое ощущение мальчика и первое ощущение, вероятно, писателя, что мир очень велик.

Его надо разделить и понять. То, что человек видит, – изумительно, изумления человек ищет, хотя изумление маленького барина Левы старым, обремененным веригами юродивым не укладывается даже в программу самого мальчика. Он бы себе преподавал иначе, а все люди вокруг него как бы только начали жить. И бабушка, она изумляет тем, что все к ней почтительны. И мать, которая умеет играть на рояле, и отец, какой-то многословный человек, который тоже – как книга, не имеющая не только закладок, но из которой еще и вырваны страницы, чтобы дети слишком рано не прочли те страницы, которые отцу уже надоели.

Отец знает только одно – их не нужно показывать детям, им нужно готовить какие-то рисунки. И мир состоит из многих неведомостей, и что с ними делать – неизвестно.

Старый портной на Потылихе рассказывал, что вот молодежь не умеет шить костюмы. А прежде всего надо посмотреть на человека, как он выглядит, потом понять, как он думает, потом сшить так, чтобы, надевши костюм, он был доволен собой. А ты его больше никогда не увидишь.

И это похоже на создание человека в книге; все равно, историческое ли это лицо или ты сам, человек со многими неудачами, с частными заботами и с усталостью, которая не хочет уйти так, как уходят поезда, уходят потому, что им нужно возвращаться в какое-то свое «домой».

Толстой всю жизнь собирался научиться писать, причем он убежден был в себе, он ревновал тяжелой ревностью всю литературу, которую он прочел на многих языках, а книг ему присылали много, и хотел построить мир, который было бы приятно или хотя бы возможно понять. Хотел построить «Детство», «Отрочество» и «Юность», – они построились.

А жизнь не выходила. Главное, что не выходило интереса к жизни. Интересны были мужики, потому что их было много и все они были разные, показывались и исчезали гости, которые что-то рассказывали и ошибались. Их можно было перерассказать, перепридумать, и гораздо лучше придумать, чем они придумали сами себя.

Мы не знали трудностей своей жизни, кому мы будем отдавать отчет и как тебя, молодого или старого, будут спрашивать, когда ты подойдешь к тому месту, где интересно поговорить и как бы понять все, что ты делаешь и как-то понять, как и о чем пишет Николенька.

Иногда бывает, что книга или ответ жизни сам к тебе придет и поговорит с тобой, и ты удивишься, что знаешь; так и не понял, как же это вышло, как соотносятся разные вещи.

Вы читаете книгу, и прежде всего не перебрасывайте много страниц зараз, будьте умеренно заинтересованы.

Книга защищает, вернее защищена, как корешком или досками, своим возрастом. Ее нужно читать уверенно, умея.

На столе будет новая книга.

Есть одно музыкальное произведение, его играют при горящих свечах, и по мере развития темы уходит то один, то другой музыкант, а оставшиеся на своем месте со своим смычком остаются с ощущением смычка в руке, что пальцы через дерево на самом деле понимают строй.

Они уходят, их становится все меньше, а мелодия становится все яснее.