Онлайн чтение книги Обида маленькой Э
Часть третья. ЛИНЬАНЬ — РАЙ НА ЗЕМЛЕ

Глава первая

КАК МАЛЕНЬКАЯ Э ОТКАЗАЛАСЬ ОТ СЧАСТЬЯ

Цзянь Девятая опустила вышитый полог кровати, сказала: «Спите спокойно, барышня» — и неслышно вышли из комнаты.

Несколько мгновений Маленькая Э лежала не шевелясь, потом осторожно пощупала ткань своей ночной одежды, провела пальцем по мягкому тюфячку.

«Все чистый шелк! — подумала она. — Даже но верится!»

Во рту еще чувствовался восхитительный вкус персика. Жаль, что после ужина заставили помыть руки и прополоскать рот. Не то еще раз можно было бы ощутить удивительные кушанья, которые она съела. Маленькая Э облизнула губы и свернулась клубочком. Шелковый тюфячок затрещал, как бывает, когда гладишь пушистую кошку.

Хотя день был очень длинный и полон невероятных событий Маленькая Э ничуть не устала и спать не хотелось.

Рано утром их лодка прибыла в Линьань. Здесь они простились и расстались. Лэй Чжень-чжень взвалил на ручную тележку сундуки с костюмами и ушел вместе со своей семьей.

— Расстаемся не навсегда, — сказал он. — Будем живы — еще встретимся. Обо мне не беспокойтесь. Имя мое известно по Поднебесной, и в таком большом городе я скоро сумею набрать новых актеров. А быть может, вы все же останетесь со мной?

— О нас не беспокойся, — ответил Гуань Хань-цин. — Мое имя тоже известно по Поднебесной, и в таком большом городе найдутся у меня старые друзья.

После этого они торжественно поклонились друг другу, пожелали всяческого счастья и расстались.

Погу нес на спине свой большой барабан. У Гуань Хань-цина за пазухой халата топорщился сверток рукописей. Больше у них не было никаких вещей. Они взяли Маленькую Э за руки и пошли по направлению к западу.

Хотя час был еще ранний, обсаженные деревьями улицы кишели людьми. Прилив наполнял волнами городские каналы, и по ним плыли бесчисленные лодки. Маленькая Э потеряла счет высоким круглым, подобно радуге, мостам, по которым они беспрестанно поднимались и спускались. Дома были высокие, как горы, в восемь и десять этажей. Карнизы скрывались в облаках.

Они проходили мимо множества рынков. На одном торговали только соленой рыбой, на другом — только свежей. При виде этих рыб, отливающих золотом и серебром и всеми пятью цветами, полосатых и пятнистых, сверкающих плавниками, шныряющих в огромных чанах с водой подобно стрелам или сонно шевелящихся на дне, Маленькой Э захотелось есть. Она спросила:

— Когда мы пойдем к дяде моей матери?

— Мы сперва отдохнем, — ответил Гуань Хань-цин, — а потом уже отправимся искать его.

Какие знаменитые магазины виднелись вдоль бесконечных улиц! Их фасады были украшены резьбой и позолотой, изображениями зверей и цветов. Лаковые доски вывесок скрипели, качаясь над головами прохожих. Из магазина «Каштановый сироп» несся густой и сладкий аромат. Острый запах магазина «Съедобный мох семьи Сюань» наполнял слюной рот Маленькой Э. И вслед за тем веяло соленым дыханием моря с рынка, где торговали всевозможными раками и ракушками. Сухой пылью и камфарой пахнул рынок, где продавались десятки тысяч всевозможных книг. Вблизи цветочного рынка, за сто шагов, кружилась голова от дыхания бесчисленных цветов.

Наконец, когда Маленькая Э почувствовала, что больше не в силах ступить хоть шаг, они свернули на тихую улицу. С обеих ее сторон тянулись высокие глухие стены. Лишь изредка прерывались они черными или красными лаковыми воротами. Перед одними из этих ворот Гуань Хань-цин остановился и спросил привратника:

— Госпожа Фэнь-фэй дома?

Привратник скользнул по нему пренебрежительным взглядом, отвернулся и запел какую-то песенку. Гуань Хань-цин повторил:

— Доложи своей госпоже, что прибыл Гуань Хань-цин и желает ее видеть.

Привратник усмехнулся и продолжал напевать.

Тогда Погу, взъерошив рукой жесткие и запыленные космы волос, торчавшие из дыр его шляпы, закричал:

— Что же ты за привратник, если не узнаешь достойного человека в лохмотьях, а преклоняешься лишь перед разбойниками в богатых халатах? Нет в тебе ни ума, ни понятия! Что же, ты не знаешь, кто перед тобой? Позови сюда Цзянь Девятую!

От этого окрика привратник лениво повернулся и скрылся за калиткой. Но не прошло и столько времени, сколько нужно, чтобы выпить чашечку чая, как вдруг загремели засовы, ворота распахнулись настежь и на улицу выбежала высокая худая женщина. На ней было подпоясанное под мышками платье с узкими рукавами и расширяющейся книзу юбкой. Ее жидкие полосы были заколоты над висками в виде двойных бантов. Морщинистое лицо набелено и подрумянено.

— Господин Гуань! — закричала она, беспрерывно кланяясь. — Кто мог бы подумать, что сегодня ожидает нас такая честь! Какая неожиданная радость! Прошу вас, не побрезгайте, переступите наш скромный порог. Госпоже уже доложили. Господин Погу, заходите! Давненько к нам не жаловали. Господин Гуань, позвольте, я поддержу вас под локоть!

Таким образом они вошли в обширный, чисто подметенный двор, украшенный цветущими кустами в фарфоровых горшках. На серовато-зеленой поливе вспыхивали фиолетовые, пурпурные и синие пятна — узор пламени.

Тут они увидели идущую им навстречу прекрасную даму. Она шла, легко колеблясь, опираясь на плечи двух служанок, и накидка из золотой дымки обвивала ее, как утренний туман окружает вершину горного пика.

Никогда еще Маленькая Э не видела подобной красоты. Можно было подумать, что сама милосердная богиня Гуань-ин спустилась со своего алтаря и шествует им навстречу. У дамы было полное продолговатое лицо, лучистые глаза под тяжелыми, оттянутыми к вискам веками. Ее рот, подобный распустившемуся пиону, был печален, нет, не печален, а только задумчив. Блестящие волосы свисали над тяжелым шиньоном, заколотым драгоценными шпильками. На даме было затканное золотом платье с большим квадратным вырезом и пышной юбкой и такими широкими и длинными рукавами, что каждого из них хватило бы еще на целое платье.

— Вы пришли! — сказала дама голосом таким высоким, будто жаворонок, расправив крылья, взлетает все выше и выше. — Наконец! Это самый счастливый день моей жизни!

Тут Маленькая Э увидела, как все лицо Гуань Хань-цина залило краской и он открывает рот, но не может заговорить, и нету ни слов, ни голоса. Наконец он прошептал:

— Как вы добры!

И оба засмеялись и протянули руки. Они стояли, держась за руки, и смеялись, будто десять тысяч колокольчиков звенели, перекликаясь. Вдруг дама опустила руки и сказала:

— В ваших комнатах никто не жил, и их каждый день прибирали. Я попрошу вас умыться с дороги и переодеться в приготовленную для вас одежду, пока в главном зале все приготовят для торжественного пира. И вам, дорогой Погу, я рада. Сейчас придет цирюльник причесать вас. Умойтесь, перемените платье, носки и туфли, а затем приходите в зал.

С этими словами она уже совсем собралась уходить, и вдруг ее глаза стали узкими, как глаза фазана, в них замелькали зеленые огоньки, и она проговорила голосом сухим, как щелканье костяных шариков:

— Я вижу, господии Гуань, что вы зря не теряли времени, а успели жениться и обзавестись дочкой.

— Вы ошибаетесь, — ответил Гуань Хань-цин. — Я по-прежнему одинок, а эта девочка сирота, и некому о ней позаботиться.

Лицо прекрасной дамы мгновенно выразило нежнейшую доброту.

— Какая прелестная крошка! Цзянь Девятая, я поручаю тебе заботу о ней. Проводи ее в павильон Щебечущих пташек и познакомь с барышнями.

Цзянь Девятая взяла Маленькую Э за руку и повела ее крытыми галереями и переходами из одного дворика в другой, и в третий, через калитку, круглую, как полная луна, и через калитку, вырезанную наподобие вазы. Здесь они очутились среди прелестного садика, окруженного с трех сторон низенькими павильонами. Цзянь Девятая и Маленькая Э поднялись по ступенькам в западный павильон, и тотчас прибежали служанки и принесли фарфоровый чан с надушенной горячей водой и красный лаковый сундук, на котором золотой краской были нарисованы играющие мышки. Сундук был доверху наполнен всевозможными платьями, подходящими для девочек юбками, кофточками, безрукавками, шарфами, поясами.

— Уж не знаю, барышня, сумею ли я вам подобрать модные башмачки, — сказала Цзянь Девятая. — Придется вам надеть простые туфли с кисточками. Завтра я спрошу госпожу, не прикажет ли она начать бинтовать вам ноги, чтобы они не росли. У нас всем девочкам бинтуют ноги, а к вам на север эта мода, наверно, еще не дошла.

Затем она повела нарядную и надушенную Маленькую Э в восточный павильон на этом же дворике. Здесь на циновках за низким столом сидели две очаровательные девочки и под присмотром молодого красивого учителя писали кистью иероглифы.

— Барышня Фан-бао, барышня Фан-цао, госпожа прислала к вам новую подружку и просила ее принять, как подобает, — сказала Цзянь Девятая.

— Поблагодарите бабушку и скажите ей, что мы рады. — в один голос ответили девочки.

Маленькая Э удивилась, как это прекрасная дама сумела так долго сохранять свою красоту, по из скромности промолчала.

Служанки принесли на подносах чай, фрукты и сладости, а затем снова продолжался урок.

— Сейчас у нас урок каллиграфии, — сказала Фан-бао. — Может быть, вы тоже пожелаете увеличить свои познания под руководством нашего знаменитого учителя?

— Уважаемая барышня Фан-бао, — ответила Маленькая Э, — я совсем не умею писать.

Тогда обе девочки бросились к учителю и попросили разрешения показать новой подруге основные черты иероглифов.

— Смотрите, — принялись они объяснять наперебой. — Это прямая черта — «и». Это то самое «и», которое обозначает «один». Когда она наверху, она значит небо, когда внизу — землю. Ведите черту слева направо, но не прямо, а так, чтобы в конце слегка скользнула она вверх. Ведь и небо не неподвижно, а слегка колышется от движения воздуха. И земля не так ровна, а на самом гладком поле есть и впадины и возвышения. А вот вторая черта «гунь» — палка. Ведите ее сверху вниз, так чтобы сверху она была шире, а книзу уже. Это ствол дерева, тетива лука, веретено, ось…

— Позвольте, дорогие барышни, — со смехом прервал учитель. — Так ваша подружка ничему не научится. Смотрите, она испачкала тушью и бумагу и руки. Сперва я научу ее, как надо держать кисть, а затем дам ей списывать прописи.

Так прошел весь этот чудесный день. Урок каллиграфии сменился уроком танцев и уроком стихосложения. Затем девочки пели, играли в шахматы, гуляли по саду, декламируя стихи классиков, и упражнялись в игре на гитаре — пибе, у которой длинный изящный грушевидный корпус. Музыкант ставит ее себе на бедро и, прижимая струны первыми тремя пальцами левой руки, исполняет мелодию большим и указательным пальцами правой.

День прошел, а ночью Маленькая Э спала под вышитым пологом, на шелковом тюфяке. И так же прошел второй и третий день, и были они еще лучше первого, потому что Маленькая Э была понятлива и старательна и ей нравилось учиться наукам и искусствам. На четвертый день утром пришла Цзянь Девятая и сказала, что ее зовет госпожа. Прекрасная дама полулежала на низком бамбуковом ложе, и ее широкие рукава закрывали подол платья. Ее дивное лицо казалось живым цветком среди тканых цветов ее одежды. Рядом с ней на табурете сидел Гуань Хань-цин.

Маленькая Э приветствовала госпожу, а затем Гуань Хань-цин спросил:

— Маленькая Э, тебе здесь нравится?

— Каждое мгновение я счастлива, — ответила Маленькая Э.

— От тебя зависит продлить это счастье на всю жизнь, — сказал Гуань Хань-цин. — Девочка, я полюбил тебя, как родную дочь, и госпожа Фэнь-фэй очень довольна твоим поведением. Теперь, когда ты осталась сиротой, я мог бы тебя удочерить, а госпожа согласна воспитать тебя вместе со своими внучками. Когда ты вырастешь, ты станешь знаменитой актрисой, или поэтессой, или музыкантшей, к чему повлекут тебя твои способности. Что ты думаешь о моем предложении?

— Добрая госпожа и господин Гуань, — ответила Маленькая Э. — Благодарю вас за вашу доброту. Но здесь, в Линьани, за воротами Цяньтан, в переулке около ресторана «Рыбная похлебка пяти сестер Сун» живет дядя моей матушки. Матушка хотела отвезти меня к нему, и там она будет меня искать, и там я должна ее ожидать.

— Твоей матери нет в живых, — сказала госпожа Фэнь-фэй.

— Так мне говорили, — ответила Маленькая Э. — Но я не видела мою мать в гробу, и я этому не верю. Моя дочерняя обязанность исполнить волю моей матери, если даже вправду се нет и живых.

— Хорошо, — сказал Гуань Хань-цин. — Завтра я отведу тебя к твоему дяде. Маленькая Э, я не имею права тебя уговаривать. Ты поступаешь, как должно почтительной дочери. Но ты отказалась от своего счастья.

Глава вторая

КАК ОБЕЗЬЯНЫ УСЛЫШАЛИ ГОНГ

— Если бы Гуань Хань-цин повел Маленькую Э прямым путем из дома госпожи Фэнь-фэй в жилище ее дяди, возможно, она запомнила бы эту дорогу и, в случае беды, сумела бы по ней вернуться. Но Гуань Хань-цин об этом не подумал. Он так полюбил Маленькую Э, что всячески старался оттянуть мгновение, когда им придется расстаться. Поэтому он сказал:

— Маленькая Э, ты ведь никогда не видела озера Сиху. А между тем нет ничего прекраснее на свете. Еще рано, и мы могли бы сперва съездить туда, а потом уж отправиться к твоему дяде. Ведь неизвестно, когда еще представится такой случай.

Маленькой Э больше всего хотелось как можно скорей бежать к дяде. Какое-то предчувствие говорило ей, что там ждет ее матушка, которая неизвестно как уже успела прибыть туда раньше дочки.

Маленькая Э уже представляла себе, как она бросится к ней, обхватит ее руками и прижмется к ее теплой груди. Но так как она была вежливая девочка, она ответила:

— Я никогда не видела этого озера. Наверно, оно очень красивое.

— Вот и хорошо, — сказал Гуань Хань-цин.

На углу улицы сидели на корточках двое парней около пустых носилок и поджидали седоков. Гуань Хань-цин и Маленькая Э сели в носилки, парни подхватили шесты, положили их на плечи и, заунывно перекликаясь, мерным шагом двинулись к озеру.

Недаром озеро Сиху было знаменито по всей Поднебесной. Оно на самом деле было так прекрасно, что, хотя Маленькая Э все время думала о том, что матушка ждет ее в дядином доме, она не могла удержаться и от восторга запрыгала и захлопала ладонями. Озеро было такое безмерно большое и ясное. В прибрежных водах отражались горы, и холмы, и ручьи, и рощи. На каждом горном склоне раскинулся монастырь, на каждом холме вздымалась многоярусная башенка, в каждой лощинке выглядывали из зелени нарядные дачи. Пестрые павильоны стояли на сваях прямо в воде, и к ним вели изогнутые мостики. А по самому озеру стаями и вперегонки плыли юркие лодочки и качались на воде плоскодонки, большие, как плавающие острова.

— Смотри! — крикнул Гуань Хань-цин, и Маленькая Э увидела, что по озеру несется лодка без гребцов и парусов. С обеих сторон было у нее по большому колесу и вместо спиц широкие лопасти с шумом погружались в воду, взбивая белую пену. Десятки тысяч водяных брызг взлетали фонтанами, и волны крутились водоворотом и разбегались кругами. Но посреди лодки было третье колесо, самое высокое из всех, и по его ступеням, как по бесконечной лестнице, два человека бежали вверх, вверх и все оставались на том же месте. И огромное колесо, вертясь, приводило в движение боковые колеса.

Еще дальше Маленькая Э увидела, что у каменных ступеней причалена барка, такая большая — второй такой нет.

— Почему она не плавает? Кого она ждет? — спросила Маленькая Э, а Гуань Хань-цин ответил:

— Это барка «Черный дракон». Дважды пускались на ней в плавание, и каждый раз вздымалась такая буря, что множество лодок перевертывалось, а люди тонули и гибли. Теперь навеки стоит она на причале, чтобы не возмущать воды озера.

Так они плыли, любуясь красотой природы и людским искусством, и наконец, по знаку Гуань Хань-цина, лодочка пристала к берегу. Они вышли и пошли по узкой тропинке вдоль ручья. С каждым мгновением местность становилась все очаровательней. Деревья переплетались ветвями, ручей журчал, прыгая по камням маленькими смешными сердитыми водопадами. С серых скал свисали вьющиеся растения, будто занавесом прикрывая отверстия невидимых пещер. Уже заметны были вдали золотые крыши монастыря, когда вдруг навстречу вышел из-за кустов монашек, который нес в руках гонг, а через плечо коромысло с двумя большими корзинами, доверху наполненными фруктами и хлебцами.

— Сейчас ты увидишь чудеса, — шепнул Гуань Хань-цин и вежливо обратился к монаху: —Если я не ошибаюсь, вы идете к скале Фэйлай? Разрешите нам последовать за вами.

— Прошу вас, прошу вас, — ответил монах. — Фэйлай чудесная и святая скала. Некогда стояла она в далекой Индии, но, когда живший на ней отшельник направил свои стопы к востоку, чтобы принести учение Будды в пату страну, скала взлетела на воздух и, обгоняя отшельника, прилетела сюда и здесь опустилась на землю, чтобы на чужбине встретить святого и снова бы мог он поселиться в своей пещере.

Так беседуя, они добрались до скалы, которая вся заросла старыми деревьями. Здесь монах поставил корзины на землю и ударил в гонг.

Гонг издал чистый протяжный звук, который долго гудел, вибрируя и отражаясь от скалы. Но не успел он еще замереть, как вдруг вся скала зашевелилась. Вьющиеся лианы отлетели в сторону, деревья закачались и замахали ветвями, и изо всех пещер выбежали, заскакали, запрыгали обезьяны. Черные, серые, как пепел, рыжие, как плод кокоса, большие, маленькие, с гибкими хвостами, с почтенными бородами, с густыми гривами. Мгновенно накинулись они на корзины. Черные руки хватали фрукты и хлебцы. Вот уже две обезьяня подрались, а третья, подкравшись, стащила у них кисть бананов, а четвертая дала ей пинка и, с криком схватив банан, помчалась прочь. Обезьяиа-мать нежно запихивала в рот детенышу круглый хлебец, а в четвертой руке крепко зажала апельсин на закуску. Но, ах, другая, подобравшись сзади, дернула ее за хвост. Рука невольно разжалась, апельсин упал, а нежная мать, рассвирепев, накинулась на обидчицу и надавала ей тумаков.

В одно мгновение корзины опустели, и обезьяны скрылись так же внезапно, как появились. Монах подобрал коромысло с корзинами и сказал:

— Так, питая этих обезьян, совершаем мы дело милосердия. По нашему учению души людей после смерти переселяются в животных, и, подавая еду обезьянам, кормим мы голодные души. Не пожелаете ли вы что-нибудь пожертвовать?

Гуань Хань-цин, усмехнувшись, дал Маленькой Э немного денег, а она протянула их монаху, нимало не предчувствуя, что уже близко время, когда с горькой завистью вспомнит она об этих деньгах, и хлебцах, и фруктах.

— Ты, наверно, тоже проголодалась, Маленькая Э? — спросил Гуань Хань-цин. — Времени у нас хватит, мы могли бы с тобой пообедать, а здесь на озере много знаменитых ресторанов, где нам дадут редкие и лакомые блюда.

— Прошу вас не обижаться на меня, — ответила Маленькая Э, — но без сомнения в доме дяди меня накормят. И возможно, что меня там ждут.

Гуань Хань-цин вздохнул, потому что ему очень не хотелось расставаться с Маленькой Э. Но, понимая, что не имеет никакого права задерживать ее, он только промолвил:

— Как же они могут тебя ждать, когда не знают, что ты приедешь? Мы могли бы с тобой еще сходить в ресторан или чайный дом и посмотреть фокусников или какую-нибудь сцену в театре.

— Нет, меня там ждут, — повторила Маленькая Э. — Прошу вас поторопиться. Ведь с моей стороны будет невежливо заставить их дожидаться.

Гуань Хань-цин снова вздохнул, но не стал настаивать. На берегу они наняли носильщиков.

— В «Рыбную похлебку пяти сестер Сун» за воротами Цзянь-тан, — сказал Гуань Хань-цин, и носильщики, вскинув шесты на плечи, побежали, перекликаясь:

— Ох-ох-о!

— Эх-эх-и!

— Эх-хю-хю!

— Эх-хе-хе! — чтобы под этот жалобный напев ступать равномерно и не трясти носилки.

Около «Рыбной похлебки» они высадили своих седоков, и Гуань Хань-цин, расплатившись, спросил:

— Куда же теперь дальше?

А Маленькая Э ответила:

— Где-то здесь.

На самом углу переулка была лавчонка аптекаря, и Гуань Хань-цин, подумав, что аптекарь, уж конечно, должен знать всех окрестных жителей, зашел туда, чтобы осведомиться, где живет старый господин Сюй.

В пахнущем пылью сушеных трав полумраке аптекарь, молодой прыщавый парень, ругался с какой-то небрежно одетой женщиной

— Да как ты смеешь спрашивать яд? Да кто решится продать его тебе? Уж не собралась ли ты отравить свою свекровь, чтобы самой стать хозяйкой дома?

— Ты что же думаешь, я не знаю твои делишки? — кричала в ответ женщина. — А отчего помер старый Чжан и так его раздуло, что пришлось давать уличному смотрителю взятку, чтобы позволил его похоронить? А как случилось, что вдова Цай, поев суп из потрохов, отравилась, и ее дочь посадили в тюрьму? Вот пойду и донесу на тебя! Я честная женщина, и яд мне нужен, чтобы морить крыс, которых столько развелось, что недавно отгрызли они ножку сыночку моей соседки.

— А вы, неряхи, бросаете младенцев без присмотра, лишь бы вволю посплетничать, — пробурчал парень. — Бери яд п уходи, и закрой свой поганый рот. Что же, ты не видишь, что пришел уважаемый покупатель, которому неприятно слушать такой вздор. А нам что угодно купить, почтенный господин?

— Я не покупатель, — ответил Гуань Хань-цин. — Но охотно заплачу вам, если вы просветите мою темноту и сообщите мне, где в этом переулке проживает старый господин Сюй?

Аптекарь ответил:

— А вы не ошибаетесь? Здесь живет тетушка Сюй, которая всем известна тем, что за небольшой залог не откажется вам помочь в беде. А про господина Сюй мне не приходилось слышать. Впрочем, пойду и спрошу хозяина.

С этими словами он скрылся за засаленной занавеской и почтя тотчас вновь вынырнул.

— Хозяин говорит, что раньше жил здесь старый Сюй, но лет десять назад умер, а тетушка Сюй его вдова. Она живет в третьем доме на западной стороне, на третьем этаже.

Вдоль передней стены третьего дома была пристроена деревянная лестница. На каждом этаже была площадка перед входной дверью и небольшая галерейка. Оттуда лестница круто заворачивала к следующей площадке и так, извиваясь, поднималась до самого седьмого этажа. Впрочем, этот дом не был исключением. Такие же лестницы виднелись вдоль всех фасадов, и все они были шаткие, ломаные и грязные. На перилах галереек сохло тряпье, ступени были залиты помоями.

При виде этого входа Гуапь Хань-цин снова спросил:

— Маленькая Э, подумай! Может быть, ты лучше останешься со мной? Подумай еще раз, пока не поздно.

— Вы добры ко мне, как отец, — ответила Маленькая Э. — Но зачем вы меня уговариваете? Ведь вы знаете, что я принадлежу моей семье, — и первая начала подниматься вверх.

Комната, в которую она вошла, была большая и низкая, и, хотя в ней не было никакой мебели, кроме сундука, в пей парил невероятный беспорядок. Сор, кучи тряпья и немытая посуда усеяли пол. На сундуке, который, вероятно, был и кроватью, к обеденным столом, и диваном, сидела, поджав под себя одну ногу и болтая второй ногой, по моде бинтованной и обутой в крохотный башмачок, женщина средних лет, худая и жилистая. При виде вошедших она быстрым движением подколола шпилькой растрепанную прическу и улыбнулась.

— Здесь живет тетушка Сюй? — спросил Гуань Хань-цин.

За его спиной Маленькая Э оглядывалась во все стороны и нигде не могла заметить следов Сюй Сань. Вероятно, она не успела еще сюда добраться, иначе все здесь выглядело бы по-другому. Впрочем, если не было ее здесь сегодня, значит, придет она к вечеру, или завтра, или через три-четыре дня. Оставалось только терпеливо ждать.

— Это я и есть тетушка Сюй, — сказала женщина.

— Не было ли у вас каких-нибудь родственников в другом городе? — осторожно выбирая слова, спросил Гуань Хань-цин.

— У моего мужа была племянница, которая вышла замуж за человека родом из Ханбалыка. Она уехала туда вместе с ним, и там у нее родилась дочь, Маленькая Э. Других родных у меня нет, о Сюй Сань давно не было известий.

Тут она быстрым косым взглядом окинула Маленькую Э и сказала:

— Эта девочка точь-в-точь похожа на Сюй Сань, будто гуани, напечатанные с одной доски. Иди-ка сюда, Маленькая Э.

Маленькая Э покорно подошла, не сводя глаз с пронзительных черных зрачков новонайдениой тетки.

— А где ее вещи?

— У нее нет вещей, — ответил Гуань Хань-цин, — Девочка круглая сирота. Платье, надетое на ней, дала ей из милости добрая дама.

— Простите, что не могу вас угостить чаем, — сказала тетка. — Бежать вниз греть воду — времени ист. Благодарю вас, что доставили девочку. Когда вы выйдете, не споткнитесь на лестнице: она у нас ненадежная. Не смею вас дольше задерживать, почтеннейший. У вас, без сомнения, своп делишки, а у меня свои. Дверь прямо за вашей спиной. Повернитесь, и вы ее увидите.

Глава третья

КАК СВЕТИЛЬНИК ТРИЖДЫ ПОГАС

Гуань Хань-цин уходил в отчаянии. Когда он спускался по лестнице, он на галерейке второго этажа споткнулся о чан с краской, стоявший у дверей красильщика. Белая тряпка, которая сохла на протянутой над ним веревке, от сотрясения скользнула и одним концом попала в чан. Мокрая ткань начала впитывать краску. Гуань Хань-цин смотрел будто завороженный, как красное пятно расплывалось, подымаясь все выше.

«Кровь поднимается вверх по белому платку, не растекается по земле, а поднимается к небу, будто взывает о чем-то. О справедливости? О мести?»

С трудом оторвал он глаза от блестящего, уже начинающего темнеть и тускнеть пятна и, придерживаясь рукой за стену, стал спускаться вниз. Тут, на пороге, сидела женщина и ощипывала большую белую курицу. В переднике на ее коленях росла гора белого пуха. От стука двери, захлопнутой Гуань Хань-цинем, весь пух внезапно взлетел. В ярком луче июльского солнца пушинки парили, мелькали, падали и подымались, кружились, как снег в метелицу.

«Снег в середине лета!» — подумал Гуань Хань-цин.

Женщина пронзительно визжала, собирая хлопья упавшего пуха с грязных камней мостовой. Но он стоял и смотрел на ее движения, не видя их и не слыша грубых слов.

«Снег в середине лета. Где я это видел? Или слышал? Или, может быть, прочел в старой книге и так был потрясен, что запомнил, будто сам своими глазами увидел. Да, была такая история; в древние ханские времена женщину приговорили к казни. Она клялась в своей невиновности и призывала небо в свидетели. «Если казнят меня, не знающую за собой вины, пусть среди лета выпадет снег». Едва палач отрубил ей голову и за волосы поднял голову показать толпе, как вдруг начался снегопад. В середине лета снег валил густыми хлопьями, белым траурным саваном покрыл тело и не таял…»

Оба эти ничтожные происшествия — пятно на тряпке и рассыпанный пух — показались Гуань Хань-цину недобрыми приметами и печальными предзнаменованиями.

«Не следовало мне оставлять девочку в этом злом месте, — подумал он. — Но как я могу поступить иначе? Эта отвратительная женщина ей родня, и девочка принадлежит ей. Ведь и бедная Сюй Сань стремилась привести ее сюда». Тотчас всплыло перед ним обезглавленное тело Сюй Сань, и дрожь пробежала по его спине. — «Что за мысли? — сердясь на себя, воскликнул он. — Смерть, кровь, снег среди лета. Довольно у меня своих огорчений, чтобы так мучиться о непоправимом. Ведь я не отец Маленькой Э и не имею права оставить ее у себя».

Он пошел дальше уличками такими узкими, что стропила крыш соприкасались и карнизы домов сливались беспрерывной полосой между высоких домов небо казалось таким далеким, будто он смотрел из глубины колодца.

«Ведь и родные отцы отдают своих дочерей, — думал Гуань Хань-цин, — продают за долги или из нужды. Бедный школяр едет в столицу на экзамены, денег нет, он задолжал в гостинице или у хозяйки и оставляет дочь в залог.»

Тут он остановился, будто пораженный громом, глаза его засияли, улыбка раздвинула губы. Ему сразу стало жарко, и, достав из-за пояса веер, он взмахнул им, жадно загребая воздух.

«Что за великолепное начало для пьесы! Бедный школяр едет в столицу и остановился у такой вот ростовщицы. Чтобы продолжить путь, он занимает у женщины деньги и оставляет в залог свою дочь. Что будет с ней дальше? Он рассчитывает вскоре вернуться, а пропадает на долгие годы. Это начало, а конец — казнь невинной красавицы, кровь, вздымающаяся по белому платку, снег в середине лета. Как это будет прекрасно! И если сам я чувствую, как содрогаюсь от восторга, то как будут потрясены зрители!»

Но тотчас одумавшись, принялся он упрекать себя:

«Безумный человек, о чем я думаю? Надлежит мне по желанию Фэнь-фэй срочно приспособить роль Пань-эр, чтобы пятидесятилетняя актриса, которой тяжелы прыжки и кривляния, могла сыграть роль молоденькой девушки. Пора приниматься за работу, а я предаюсь бессмысленным мечтаниям. Начало и конец! А что произошло между ними?»

Он шел, как пьяный, натыкаясь на прохожих, и многие из них на толчок отвечали толчками и бранью. Но, казалось, его тело стало бесчувственным и только мысли и образы вихрем крутились в голове. Затылок онемел, и покалывало виски. Руки были холодны и влажны от пота.

«Ее казнят, но она невинна. Она страдает за чужое преступление. Конечно, за убийство. Яд. Ах, эта отвратительная лавчонка и гнусный аптекарь, от которого на сто шагов пахло отравой. Что ему кричала эта женщина? «Как случилось, что вдова Цай, поев суп из потрохов, отравилась и ее дочь потащили в тюрьму?» Но ведь дочь невиновна. Кто же и кому подсунул яд? За чью вину нежное добродетельное существо безропотно пойдет на смерть? Но и ростовщица тоже не виновата, и яд выпил кто-то другой, и кто-то еще всыпал его в суп с потрохами…»

Тут он почувствовал, что ему становится труднее идти и ноги будто отяжелели.

«Я заболеваю», — подумал он и пощупал свой пульс на одной и другой руке. Но нет, он был здоров, а лишь незаметно добрел до главной улицы и теперь подымался на высокий и крутой мост, будто радуга соединивший два берега. Внизу проплывали корабли, и длинные мачты свободно проходили под дугой моста. А мимо Гуань Хань-цина в обе стороны неслись экипажи с натянутыми над ними пестрыми навесами или зонтами, защищавшими от солнца нарядных седоков. Богатые купцы и чиновники Линьани возвращались в город из пригородных монастырей, где в тени рощ, и садов провели они жаркое время дня или спешили на западное озеро, чтобы в лунном свете пить и петь, катаясь на разукрашенных лодках. И в самом деле вечер близился.

«Меня здесь задавят, если не буду я осторожен, — подумал Гуань Хань-цин. — И давно уже пора мне вернуться домой и, бросив пустые мечты, сесть за работу. В самом деле, с ума я сошел, что не могу избавиться от мысли об обиде Маленькой Э».

Но будто собирал он букет из горьких и колючих трав, одна за другой вставали перед ним бесчисленные обиды. Старуха в городском рву, рыдающая над сыновьями, которых убили монголы. Забитый монголами Цзинь Фу и город Чанчжоу, сожженный и разрушенный дотла. И его собственная жизнь, одинокая, бродячая, бесприютная. И друзья его молодости, убитые в войне с захватчиками. Словно отравленные колючки, впивались и жгли ежедневные обиды, невыносимое ярмо монгольского владычества. Бесправие и рабство китайского народа. Бесчисленные запреты, унизительные законы, налоги на все необходимое для жизни. Обида Маленькой Э, изгнанной из дома, потерявшей мать, обреченной на жалкое прозябание, разрасталась как грозовая туча, захватившая всю страну. Ноша обид становилась не в подъем. Гуань Хань-цин покачнулся и схватился за перила моста.

— Довольно! — сказал он себе и, быстро повернувшись, спустился с моста и направился к дому.

Когда мысли в голове снова начинали свой хоровод, он щипал себя за руку или кусал губы. На цветочном рынке он остановился и, долго торгуясь и переругиваясь с продавцом, купил пучок мелких орхидей. У них были узкие и заостренные листья и невзрачные зеленовато-белые цветы, истекавшие одуряющим ароматом. Гуань Xань-цин приложил ветку к носу— в этих тесно населенных переулках, где беспрестанно выбрасывали и выплескивали из окон всякую дрянь, запахи к вечеру становились невыносимы.

Наконец он добрался до дома Фэнь-фэй и пошел в свою комнату. Уже совсем стемнело. Он зажег светильник, растер тушь в шиферной тушечнице, разбавил ее водой. Круглое озерцо густой черной туши смотрело на него, как круглый черный глаз Маленькой Э.

В горле пересохло, и Гуань Хань-цин выпил несколько глотков прямо из носика чайника. Но вода остыла с утра, и он содрогнулся от отвращения.

Он достал рукопись «Проделок Пань-эр» и нехотя сел за стол. В то же мгновение порыв ветра, ворвавшись в окно, погасил светильник.

Гуань Хань-цин со злобой взял кресало, снова высек огонь и зажег светильник. Поверх рукописи комедии лежал чистый лист бумаги.

«Сквозным ветром перепутало листы», — подумал Гуань Хань-цин и обмакнул кисть в тушечницу. Но, вместо того, чтобы приняться за переделку комедии, он застыл, держа в приподнятой руке отвесно висящую кисть и глядя на белый лист.

«Как я назову героиню моей трагедии? Маленькая Э — Сяо Э — детское имя. Оно прелестно и трогательно, но не годится для гордой и отважной героини. Сяо Э… Я назову ее Доу Э. Разве я не могу дать ей имя, какое хочу? Доу Э!..» — и, колеблясь, почти неохотно, медленно и тщательно вывел он на листе три иероглифа «Обида Доу Э».

Тотчас спохватившись, он засунул лист с тремя иероглифами под рукопись и, сжав кулак левой руки так, что острые ногти вонзились ему в ладонь, поднял правую руку с влажной кистью. В то же мгновение порыв ветра снова погасил светильник.

Холодная струя воздуха пробежала по спине Гуань Хань-цина. Белевшие в темноте листы бумаги на столе зашевелились и зашуршали. Углом глаза заметил он что-то белое и длинное, мелькнувшее за его спиной. Он резко повернулся и увидел, что это светлая подкладка висевшего на гвозде халата.

— Что это я, подобно деревенской неграмотной старухе, вижу тени и духов? — пробормотал Гуань Хань-цин и засмеялся. Но онемевшие губы не хотели разжаться, и смех прозвучал коротко и глухо. Тогда он топнул ногой и в третий раз высек огонь и зажег светильник. Поверх рукописи лежал лист бумаги с тремя иероглифами:

ОБИДА ДОУ Э

Гуань Хань-цин сидел и смотрел на эти слова. Все тело окаменело, по спине бежали мурашки, руки и ноги были холодны, как лед. Мысли в голове уже не мешались, а были так отчетливы, будто он читал их с белого листа, и каждое слово было точным, как слова стихов, давно-давно выученных наизусть.

«Бедный школяр отправляется на экзамены в столицу, оставив маленькую дочь у ростовщицы. Он кланяется ей в ноги, он говорит: — Если дитя провинится и заслужит, чтобы ее побили, умоляю вас, ради моей жизни, побраните ее. Если дитя заслужит, чтобы ее побранили, ради моей жизни, умоляю вас, поговорите с ней ласково, — и, глубоко вздыхая, он уходит.

Проходят года, и он не возвращается. Девочка подросла, и ростовщица выдала ее замуж за своего сына. Молодой муж умер. Свекровь и невестка живут вдвоем…»

Тут Гуань Хань-цин с едкой усмешкой вспомнил тетушку Сюй, ее бинтованые ноги, похожие на козьи копыта в крошечных башмаках, ее густо покрашенные брови. Конечно, такая не захочет остаться вдовой…

«Ростовщица собирается вторично выйти замуж и обещает сыну своего жениха отдать за него Доу Э. Но молодая женщина добродетельна. Ее возмущает мысль о втором браке. Она вспоминает верных жен древних времен.

Отвергнутый Доу Э, парень решает отравить ростовщицу, чтобы Доу Э, оставшись одинокой и беспомощной, вышла за него замуж. Но по ошибке его отец съедает отравленный суп из потрохов. Ростовщицу обвиняют в убийстве, но Доу Э берет вину на себя, чтобы спасти свекровь. На шею ей надевают тяжелую кангу, ее ведут в тюрьму…»

— Хватит! — закричал Гуань Хань-цин, вскочил и выпрямил застывшее тело. — Пора кончать этот бред и приниматься за заказанную работу! — и резким движением засунул лист с тремя иероглифами под рукопись. От сильного взмаха его рукавов светильник погас в третий раз.

Луна пробилась сквозь облака, и странные тени мелькали по комнате. Закричала ночная птица. Гуань Хань-цин ясно увидел тень Доу Э. Она стояла, опустив руки, в красной одежде, осужденная на смерть. Лицо было белое, как известь, — красное пятно крови резко темнело между бровей. С висков спадали, тихо шевелясь, длинные белые ленты бумажных денег, какие кладут в гроб покойнику.

Гуань Хань-цин пронзительно закричал и, словно очнувшись от собственного крика, вдруг увидел в круглом зеркале свое собственное белое, как известь, лицо, с черным пятном пролитой и размазанной туши на лбу.

«Так откроется ее невиновность, — мелькало в голове Гуань Хань-цина. — Возвращается отец Доу Э, назначенный главным судьей округа. Он разбирает дела при свете светильника. Трижды светильник гаснет, и каждый раз на столе дело Доу Э лежит поверх кипы срочных дел. И, когда светильник гаснет в третий раз, появляется ее тень и говорит о том, что, когда ее казнили, то в знак ее невинности кровь не растекалась по земле, а поднялась вверх по белому платку и три года подряд в середине лета выпадал снег. Потрясенный судья вновь разбирает ее дело, осуждает преступников и восстанавливает честное имя добродетельной Доу Э».

Гуань Хань-цин сбросил под стол рукопись комедии, снова зажег светильник, и кисть, окрыленная, летала над бумагой, чертя начальные знаки великой трагедии, одной из прекраснейших, когда-нибудь написанных людьми, обессмертившей имя ее творца на многие столетия:

Глава четвертая

КАК СЕМЬ СЕМЕЙ ВАРИЛИ ОБЕД

Едва дверь закрылась за Гуань Хань-цинем, Маленькой Э овладел необъяснимый страх. Тетка сидела на сундуке, поджав под себя одну ногу и свесив другую, крошечную, бинтованную, похожую на козлиное копыто. Черные теткины зрачки не мигая смотрели на Маленькую Э, и под этим взглядом девочка стояла, не смея шевельнуться.

Тетка молчала, думала и наконец проговорила:

— В нашей семье все дочери всегда были почтительны. Что же пришлось мне увидеть? Твоя мать умерла, а ты ходишь в шелковом платье.

Маленькой Э захотелось крикнуть:

«Нет! Не говорите так! Не может этого быть! Матушка не могла умереть и оставить меня».

Ей хотелось шепнуть:

«Да! Это правда. Платье из шелка».

Ей хотелось объяснить:

«Нет! Я не сама надела его. Мне его дали».

Но ничего этого она не сказала. Язык замер, и губы дрожали. А между тем тетка ждала ответа.

— Да, — через силу пролепетала Маленькая Э.

— Мне приятно слышать, что ты сознаешь свою вину, — сказала тетка. — Это можно исправить. Раздевайся.

Маленькая Э сняла с плеч полосатый шарф из индийской кисеи, развязала широкий пояс, скинула шелковую, цветочками кофту, длинную до полу юбку, нижний пояс из крепкого полотна, стягивавший живот и бедра. Вынула из прически яркие ленты, поддерживающие пучки волос над висками. Все это она свернула и положила в сундук, а рядом поставила туфли с веселыми кисточками.

Теперь она стояла раздетая, с падавшими на лицо волосами, ежась от стыда и страха. Босые пятки прилипали к грязному полу.

Тетка спрыгнула с сундука, порылась в куче тряпья, лежащего в углу, вытащила старый холщовый халат, кинула его Маленькой Э, приказала:

— Одевайся! — Спрятала шелковые одежды в сундук, захлопнула крышку, села на нее, поджав одну ногу, и спросила. — Ты, верно, надеешься, что я буду тебя кормить, а ты ничем не отработаешь потраченное на тебя. Что ты умеешь делать?

— Матушка учила меня шить и вышивать,

— В таком случае не следует терять времени, — сказала тетка, снова спрыгнула с сундука и, захватив обеими руками кучу тряпья, бросила ее Маленькой Э. Будто поднятые зловонным вихрем. мелькнули, хлопая рукавами, заношенные и изорванные обноски и упали, закрыв выше колен ноги Маленькой Э.

— Все это следует починить, — сказала тетка. — Тогда я смогу снести старьевщику и, быть может, он даст нам за это немного денег, которые нам очень пригодятся. Разбери это. Из того, что никуда уж не годно, вырежь заплаты и почини то, что еще можно носить. Но если останется у тебя клочков и обрезков больше, чем уложится на ладони, ты об этом горько пожалеешь.

— Я прошу вас дать мне иглу и ножницы, — сказала Маленькая Э.

Тетка насмешливо ответила:

— Хороша швея, у которой нет своих игл,

В это время в комнату вошла молодая женщина, одетая скромно и чисто, поклонилась и спросила:

— Не вы ли тетушка Сюй? Аптекарь, который держит лавочку на углу, сказал мне, что вы по своей доброте согласитесь мне помочь в беде.

Тетушка улыбнулась, показав все свои крепкие широкие зубы, и сказала:

— Это я и есть. Что с тобой приключилось, милочка?

— Надо вам знать, добрая тетушка, — ответила женщина, — что мой муж служит у богатого купца и хозяин часто посылает его с товарами в заморские страны, так что по два и по три года корабль не возвращается в Линьань и я подолгу не вижу моего мужа. Перед отъездом он всегда оставляет мне достаточно денег, чтобы не пришлось мне без него голодать. Но на этот раз случилось, что мой мальчик заболел и я потратила все деньги на лекарства и не знаю, как мне быть. А муж вернется лишь через несколько месяцев, когда будут дуть северо-восточные ветры.

— Как же я помогу тебе, бедняжка? — вздохнув, промолвила тетка. — Не могу я приказывать ветрам.

Но женщина настаивала:

— Аптекарь сказал мне, что вы дадите денег, если я принесу залог.

— Так бы ты сразу и сказала, милочка. Своих денег у меня нет, но есть случайно немного чужих, которые можно бы дать под залог. Покажи-ка, что у тебя есть?

Женщина вынула из-за пазухи пару серег и протянула их тетке.

— Золото? — сказала тетка. Ты разве не знаешь, что китаянкам золото не разрешено ни носить, ни хранить? Отнеси-ка его лучше в обменную кассу, там тебе заплатят сколько следует.

— Эти серый муж привез мне из заморской страны, и, если я сдам их в кассу, мне их уж не видать. А если они будут у вас, муж, вернувшись, сможет их выкупить.

— Посмотрю я, милочка моя, какая же ты хитрая! Сама боишься держать золото, хочешь, чтобы я его тебе сохранила? Придется тебе за это заплатить, С каждого гуаня, который я тебе дам, будешь отдавать мне сто вэней в месяц. А просрочишь уплату — серьги мои.

— Ну, тетушка, — сказала женщина, — слыхала я про ростовщиц, но про такую кровопийцу не случалось слыхать. — Однако отдала серьги, взяла деньги и ушла.

Почти тотчас в комнате появился оборванный парень, с виду похожий на носильщика, поклонился и спросил:

— Вы будете тетушка Сюй? Прислал меня к вам кабатчик, который торгует у ворот Цяньтан. Не верит он мне больше в долг, а хотелось бы выпить две-три чашечки вина. Наша работа тяжелая — не подкрепишься винцом, пожалуй, не выдержишь. Кабатчик говорит: «Иди к тетушке Сюй, она даст деньжонок».

— Снимай куртку, — сказала тетка, — получай на две чашечки. куртка моя.

— Ах ты, старая гадина, — сказал носильщик. — Куртка-то еще совсем новая, только на плечах немного протерлась. Смотри, и вата-то из нее торчит совсем хорошая. Этой куртки бы мне на всю жизнь хватило. Дай на три чашки, а не то надаю тебе тумаков.

— Не хочешь на две, уходи, — сказала тетка. — А если подымешь на меня руку, я тебе всю морду расцарапаю. Уйдешь тогда без денег и кривой на один глаз.

Носильщик подумал, стащил с плеч куртку и швырнул ее на пол, а тетка протянула ему мелкую бумажку.

В это время с лестницы раздался крикливый голос:

— Тетушка Сюй, я свой обед сварила. Иди, твоя очередь. Только поторопись, не то эта нахалка-красильщица опять поставит свой чан. Тогда дожидайся до ночи.

— Иду, иду! — крикнула тетка и приказала Mаленькой Э. — Бросай свою работу, помоги мне.

Из разных углов она достала закопченный котелок, мешочек с рисом и сонную рыбу, завернутую в завядший лист лотоса. Все это дала подержать Маленькой Э, заперла дверь на замок, а затем они вышли на площадку и спустились вниз по лестнице.

Обитатели комнаты, в которую они вошли, не обратили на них никакого внимания и продолжали заниматься своим делом — из шелковых лоскутков мастерили цветы для причесок. Тетка вежливо поздоровалась и попросила:

— Разрешите взять у вас немного воды. Я сегодня не успела принести свою. Завтра моя племянница принесет воду и вам и мне.

— Бери, — не поднимая головы, ответила цветочница. — Только ты помни, вчера ты тоже брала у меня воду. Мне не жалко, но я не обязана таскать для тебя ведра.

— Благодарю вас, благодарю вас, — поспешно сказала тетка. — Завтра моя племянница принесет воду и за вчерашнее и за сегодняшнее.

Она плеснула воду в котелок, бросила туда рыбу и рис и ушла, строго приказав Маленькой Э не отходить ни на шаг и не сметь таскать еду из котелка.

— Когда сварится, — сказала она, — я приду и понюхаю. Если от твоего дыхания будет пахнуть рыбой, значит, ты украла кусок и тогда я выцарапаю тебе глаза. — С этими словами она ушла.

Цветочница подняла голову от своей работы и спросила равнодушно:

— Ты когда приехала?

— Я сегодня пришла сюда, — ответила Маленькая Э и вздохнула.

Наступило молчание. Вода в котелке забулькала, над похлебкой поднялся пар. Маленькая Э отвернулась, чтобы нечаянно не проглотить запах рыбы. Лицо цветочницы показалось ей добрым, хотя совсем некрасивым. Она спросила:

— Объясните мне, прошу вас, почему мы готовим обед в вашей комнате?

— Не вы одни, а весь дом. Семь семей. Налог на очаг так велик, что одной семье ке под силу. Вот мы семь семей варим обед на одном очаге и за этот один и платим. Конечно, неприятно, что здесь постоянно толпятся люди, но зато зимой не приходится тратиться на топливо. И без того тепло.

Тут снова вернулась тетка и сказала Маленькой Э:

— Дохни! — и, сняв котелок с огня, понесла его к себе, а Маленькая Э пошла за ней следом.

Они вернулись в свою комнату, тетка отлила немного еды в миску и сказала:

— Отнесешь это на самый верх, там и отдашь миску. Держи ее обеими руками, не пролей. Смотри не споткнись на лестнице, уже темнеет. Разобьешь миску, выцарапаю тебе глаза. Когда вернешься, поедим, а потом я зажгу светильник, и ты еще немного пошьешь.

Когда Маленькая Э вышла на площадку, ей стало страшно. Лестница зигзагами уходила вверх, и конца ей не было видно. В сумерках ступеньки едва намечались слабыми полосками, а в промежутках между ними далеко внизу чернела земля. Если бы только можно было держаться за перила, но обе руки были заняты, и Маленькая Э начала подниматься, крепко опираясь плечом о стенку дома. Если бы только можно было не глядеть вниз, но ведь приходилось смотреть, куда ставишь ногу. А внизу уже зажигались редкие огоньки, и пропасть под лестницей казалась еще чернее и глубже. Вот уже крона большого дерева стала ниже ног Маленькой Э. Поднялся ветер, и прядки распущенных волос застилали глаза. Пар от похлебки слепил их. Еще шаг она ступила ощупью и, повернувшись, прижалась спиной к стене так, что обеими лопатками почувствовала шершавую штукатурку. Голова кружилась, и тянуло шагнуть между ступенек и полететь вниз, вниз, вниз. В отчаянии она крикнула:

— Никогда мне не дойти! Помогите же мне, матушка! — и сама не услышала своего голоса, такой жалкий был этот писк.

Вдруг ступени заскрипели, будто кто-то спускается к ней в темноте. Чья-то рука крепко взяла ее за плечи, другая вынула миску из ее рук. Кто-то шепнул:

— Мы поставим миску здесь на площадке, а потом я провожу тебя вниз и на обратном пути возьму еду. Не бойся.

Маленькая Э открыла глаза и увидела какую-то бесформенную фигуру. Большую жабу? Маленького верблюда? Присмотревшись, она поняла, что это горбун.

Глава пятая

КАК ГОРБУНУ НЕ ДАЛИ КИНОВАРЬ

Наутро тетка вновь велела Маленькой Э отнести наверх миску с едой.

Как мне величать того, кому я ее подам? — спросила Маленькая Э.

— Умин — безымянный, — ответила тетка. — У него нет имени.

При ясном свете лестница уже не казалась страшной. Маленькая Э поднялась на седьмой этаж. Двумя руками она держала миску и, добравшись до двери, тихонько толкнула ее ногой. Дверь сразу распахнулась, сухо стукнув створками.

Комната, в которую вошла Маленькая Э, была так совершенно пуста, будто пронесся по ней иссушающий ветер и начисто вымел все следы жизни. На полу у окна, словно кучка костей в пустыне, примостился горбун. Его халат, когда-то синий, был так ветх и обесцвечен, что стал иссера-белым. С подбородка свисала редкая, в девять-десять волосиков, седая борода.

Маленькая Э поклонилась, спросила:

— Господин Умин, куда прикажете поставить миску?

Голос горбуна слегка заскрипел, будто колесо, которое давно не приводили в движение. Он ответил:

— Я не господин. В нашей стране господа — монголы. А китайцы — рабы или пленники. Я пленник.

Но так как Маленькая Э все еще стояла, держа миску в руках, он сказал:

— Поставь миску на пол у окна.

Маленькая Э сделала так и повернулась к выходу. Горбун, вероятно, очень давно молчал, и ему хотелось поговорить. Он сказал:

— Подожди. Здесь в миске много еды. Сядь и поешь со мной.

Маленькая Э не посмела отказаться. По очереди передавая друг другу палочки, они поели, и горбун спросил:

— Кто ты и откуда взялась?

Маленькая Э все ему рассказала, а он внимательно слушал, проводя двумя пальцами по бороде. Когда она кончила говорить, он сказал:

— Приходи опять. — И, поняв, что он устал, она взяла пустую миску и ушла.

Дни проходили за днями, и на четырнадцатый день месяц стал круглый и светлый. Затем он вновь начал сокращаться, а затем вновь достиг своей полноты. Вновь он стал узким, как дынная корка, и вновь народился. Месяц менялся с каждым днем, а дни были все одинаковы. Оттого, что этих дней было так много и они ничем не отличались друг от друга и проходили так быстро, что едва рассвело, как уже вновь темнело, Маленькая Э незаметно привыкла к своей новой жизни. Работы было много, но ведь Маленькая Э никогда не была лентяйкой. Тетка оказалась не такой уж злой. Надо было только беспрекословно и немедленно слушаться, и тетка ни разу ее сильно не побила, только грозилась. Маленькая Э терпеливо ждала, когда придет за ней Сюй Сань, а пока что таскала воду, латала тряпье, терпеливо стояла над очагом, пока варилась похлебка. Дважды в день Маленькая Э относила еду Умину. Иногда он хмуро молчал, а иногда говорил: «Подожди!» — и начиналась беседа. Два-три слова сегодня, три-четыре слова завтра, Маленькая Э узнала всю его жизнь.

В молодости был он знаменитый художник.

— Самый лучший во всей Поднебесной? — спросила Маленькая Э.

— Нет, но хороший художник.

Люди охотно покупали его картины. Жить было легко и радостно. Друзья, прогулки по живописным местам, странствия по горным рекам, и счастливое возвращение в свой дом. Вино и песни. В саду пионы и хризантемы. В доме древние нефриты, бронза и книги. И в тени бамбуков уединенный павильон, где он писал свои картины. По примеру великого художника Го Си, он, прежде чем начать писать, открывал все окна, готовил место для работы, возжигал благовония, мыл руки, чистил камень для растирания туши. И так, успокоив душу и сосредоточив мысли, начинал свои труд. Такая жизнь продолжалась не год и не два, а много лет. Пока не пришли монголы

После этого кисть перестала его слушаться. Она висела в его руке тяжелее камня. Уже он не мог одним поворотом кисти провести окружность. Тушь растекалась по бумаге бесформенными пятнами. Белый фон бумаги уже не давал подобия дали, неба, тумана, все застилающих облаков, а лежал, тяжелый и близкий, как стена, закрывавшая горизонт.

— Отчего? — спросила Маленькая Э.

— От ненависти! Я не мог писать, когда мои страна порабощена. О, если бы сумел я нарисовать дракона, который пожрал бы всех монголов!

Маленькой Э это показалось шуткой, она захихикала и спросила:

— Разве нарисованный дракон может что-нибудь сделать?

Умин ответил:

— В древние времена жил художник Чан Сен-ю, такой удивительный, что до сих пор художники учатся у него своему искусству. Однажды он изобразил дракона, но долго не решался нарисовать ему глаза. Друзья настаивали, умоляя его закончить картину. Нехотя положил он последний блик. Тотчас дракон ожил, расправил свои крылья, взвился в воздух и исчез.

Итак, Умин уже не писал картин, и кончились деньги. Он продал нефриты и бронзу. Продал дом и сад. Продал кисти — острые, круглые, жесткие, мягкие, подобные иголке, похожие на нож. Последней продал он тушь, и это была самая тяжкая утрата. Потому что «тушь простая — превыше всего».

Маленькой Э это тоже показалось смешным, но, видя, как печально лицо горбуна, она не решилась смеяться, а только спросила:

— Что же в простой туше такого высокого?

— Тушью изображают горы, исполненные мощи, высокие и утесистые, с вершинами, утонувшими в облаках. Весной облака тихие и мягкие. Летом густые, с зародышем грозы и бури. Осенью редкие, легкие. Зимой мрачные. Горы особенно прекрасны, когда они рядом с водой. Вода — существо живое. То она кроткая и гладкая, то вздутая, как мускулы. Она может быть резко изогнута, как крылья, может быть быстрой и сильной, как стрела. И все они вместе — воды, горы и облака — образуют картину, в которой можно жить и гулять, слышать пение птиц и крик обезьян.

— Вы шутите! — сказала Маленькая Э. — Как же можно жить и гулять в нарисованной картинке?

Тогда Умин рассказал ей о великом У Дао-цзы, который в молодости рос сиротой, стал искусным живописцем в пятнадцать лет, придворным художником императора и внезапно чудесно исчез.

На длинной стене написал он картину, и, когда отдернул занавес, закрывавший ее, пред изумленными зрителями предстали горы, леса, облака, люди, птицы и все, что только есть в природе. У Дао-цзы указал на одно место в своей картине и сказал: «Посмотрите на этот грот у подножия горы. Это храм, а в нем живет один дух». Он хлопнул ладонями, дверь в грот отворилась. «Внутри грота необыкновенно прекрасно», — сказал художник и вошел внутрь. Тотчас дверь грота закрылась и вместе с тем исчез весь пейзаж, и стена стала белой, какой была до прикосновения кисти художника. С тех пор У Дао-цзы больше не видели…

Уже наступила осень, когда однажды тетка сказала Маленькой Э:

— Сегодня я сама понесу еду Умину.

Маленькая Э огорчилась, но приходилось слушаться. Она нагнула голову над работой, а тетка поднялась по лестнице.

Войдя в комнату, она поставила миску на пол, стала на колени и поклонилась в ноги Умину. Горбун, смутясь, воскликнул:

— Почтенная госпожа, не вы мне, а я вам должен кланяться, потому что только вашей милостыней я жив!

— Я ничтожная женщина, — сказала тетка, не вставая с колен. — Мои жалкие приношения не стоят благодарности. Но в вашей власти, уважаемый Умин, осчастливить меня и успокоить мою старость.

— Как это может быть? — спросил изумленный горбун.

— Моя жизнь мне в тягость, и не вижу я и ней никакой радости, — заговорила тетка печальным голосом, в котором дрожали слезы. — Как я ни тружусь от зари до заката, все у меня нет ничего. И тогда, чтобы не впасть в отчаяние, я баюкаю себя грезами, будто открою сейчас мой сундук, а там будто бы лежит пачка денег. Мысленно я перебираю их и предаюсь мечтам о том, что в них отдых и покой. А открою сундук, ничего в нем нет, кроме старого тряпья.

— Что же я могу сделать? — горестно спросил Умин. — Я обязан вам жизнью, госпожа. Но нечем мне отплатить за ваши благодеяния.

— Ах, есть чем! — живо воскликнула тетка. — Ведь вы художник. Сделайте мне подобие денег, чтобы, глядя на них, я утешилась.

— Вы хотите, чтобы я нарисовал картину с изображением денег?

— Нет, что же картина? На нее только смотреть. Я хотела бы, чтобы я могла перебирать их руками, ощупать пальцами. Пусть это будут не настоящие деньги, но во всем им подобны. Не смотрите с таким удивлением, почтенный Умин. Все это просто, и я yже это обдумала. Вот бумага из коры тутового дерева такая, на которой печатают деньги. Вот брусок туши. Вырежьте на деревянной доске знаки, точно такие, какие бывают на деньгах, и отпечатайте их. Я покажу вам бумажку на образец.

— На настоящих деньгах императорская печать, — сказал Умин.

— Ну так что же! Вырежьте печать на глиняном кубике.

— Боюсь, что я превратно понял вас и невольно оскорбил низким подозрением, — сказал Умин. — Что же вы хотите, чтобы я печатал фальшивые деньги?

— Ах, какие нехорошие слова! — воскликнула тетка. — И вы еще говорите так громко, что кто-нибудь может подслушать и по злобе придать им дурное значение. Ведь я вовсе не собираюсь тратить эти деньги и кого-нибудь ими обманывать. Я честная женщина и всегда ставила добродетель выше всего. Ведь, лишая себя необходимого, кормлю я сиротку Маленькую Э и с вами тоже делюсь каждым куском! Нет у меня нехороших мыслей и намерений, а только хочу потешить самое себя. Сложу деньги в сундук и буду на них любоваться, как ребенок на желанную игрушку. Никаких нет у меня ни утешений, ни радости! Несчастная я, горемычная, никто для меня и пустяка не сделает! А так, на старости лет буду я играть с этими бумажками невинно, как малое дитя, и никому от этого вреда не будет. Вот вы говорите, что обязаны мне жизнью, а в такой малости отказываете. Это недостойный поступок.

— Хорошо, — сказал Умин. — Принесите мне еще деревянную дощечку, глину и киноварь для печати. Я сделаю вам эту игрушку.

— Не обижайтесь, — ответила тетка. — Все я вам принесу, а киновари не дам. Ведь вы не сразу поверили мне, как же я могу вам сразу довериться? Пока на деньгах нет печати, это не деньги, а ничего не стоящие бумажки. А вдруг, поставив печать, вы соблазнитесь и пожелаете сами их израсходовать? Ведь это будет преступление. Как я решусь навести вас на такое дело? Нет, вы только напечатайте изображение денег и вырежьте печать, а киноварь я вам не дам.

Глава шестая

КАК МАЛЕНЬКАЯ Э ХОДИЛА ЗА ПОКУПКАМИ

Тетка сидела на сундуке, поджав одну ногу и болтая другой. Она то хмурила свои накрашенные брови, то вздыхала, то морщила лоб. По всему было видно, что она погружена в глубокие размышления. Несколько раз она порывалась встать и вновь, дернув плечами, садилась. Наконец, видимо придя к какому-то решению, она скосила глаза на Маленькую Э и сказала:

— Вот уже наступает праздник, и людей во всех лавках будет множество. Весь год скупятся, мелкую бумажку десять тысяч раз перевернут. А тут всем захочется полакомиться и принарядиться. Тут уж и крупные деньги продавцам не диво. Я слышала, даже наша цветочница купила целую утку, а уж на что нищая. Небось торговцы сегодня суют деньги в ящик не глядя. Придется тебе, Маленькая Э, сходить за покупками.

Маленькая Э послушно встала от своей работы и спросила:

— Что прикажете купить, тетя?

Но тетка только махнула на нее рукой и пробормотала:

— А может быть, лучше не надо? — Но потом вздохнула и сказала: —Нужно тебе ниток купить, а то уж заплаты нашивать нечем. Еще миска у нас треснула, придется купить подешевле. Еще гребенка сломалась — чесаться нечем. Новогоднюю картинку придется купить на счастье, пятно на стене прикрыть. Да мало ли что? Походим по лавкам, вспомним. — Потом резко приказала: — Отвернись!

Маленькая Э слышала, как за ее спиной щелкнул замок сундука, как тетка в нем рылась и кряхтя встала с колен.

— Идем, я тоже пойду.

К удивлению Маленькой Э, они не зашли ни в одну из лавчонок, расположенных в их переулке или поблизости, а направились прямо на главную улицу.

Тетка несколько раз останавливалась то у одного, то у другого магазина, вытянув шею, заглядывала внутрь и, тряхнув головой, шла дальше. Наконец они остановились у большого магазина, где торговали искусственными цветами, лентами, нитками и всякими женскими мелочами. Магазин был переполнен оживленными покупательницами, и говор и щебет стоял такой, будто сто сорок разом снесли по сто яиц. Тетка вдруг забормотала:

— Мне что-то нездоровится. Сердце защемило. Я перейду на ту сторону улицы, там будто потише. Присяду на приступочку и подожду тебя. А ты зайди и купи моток ниток.

— Гребешок тоже прикажете здесь купить? — спросила Маленькая Э.

— Нет, гребешок купим в другом месте, — ответила тетка, достала из-за пазухи крупную бумажку, сунула ее Маленькой Э и, оглянувшись на все четыре стороны, перебежала через улицу.

Маленькая Э крепко зажала в кулачке деньги, вошла в магазин и спросила нитки. Озабоченный продавец, которого беспрестанно окликали и дергали, взял у нее деньги, протянул покупку и сдачу и пробормотал:

— Посылают же детей с такими крупными деньгами. Совсем с ума сошли перед праздником. Смотри не потеряй сдачу.

Маленькая Э перебежала через улицу. Тетка, не считая, выхватила у нее из рук мелочь, сунула ее за пазуху и быстро свернула за угол. Она шла так скоро, качаясь и спотыкаясь на своих крохотных бинтованных ногах, что Маленькая Э едва поспевала за ней. Поплутав по переулкам, они вышли на другую улицу, тетка выбрала большую посудную лавку и сказала:

— Миску купишь самую дешевую, — и опять дала Маленькой Э новую крупную бумажку, а сама перешла на другую сторону.

У маленькой Э разбежались глаза, когда она увидела столько прекрасных ваз, мисок и блюд. Покупателей здесь тоже было очень много. Одни щелкали ногтем по краю чашки, прислушиваясь к звону, нет ли трещины. Другим не нравился оттенок глазури, и они громко требовали показать им посветлей или потемней. Третьи бранились, что черепок толст и годится только на продажу варварам, нет ли попрозрачней. Продавцы разрывались, подавая и принимая хрупкий товар.

Маленькая Э выбрала дешевую миску, и продавец, принимая деньги, заворчал:

— Неужели нету помельче? Откуда у тебя такие большие деньги? — Но подробней расспрашивать у него не было времени. Он бросил Маленькой Э сдачу и, тотчас повернувшись, закричал: — Уважаемый, чем же плох узор? Обратите внимание, как тонко вылеплен завиток цветка!

А Маленькая Э побежала к тетке, и они снова пошли переулками, вышли на площадь, и Маленькая Э зашла в третий и четвертый магазин, и каждый раз тетка прятала сдачу и давала ей новую бумажку.

В пятом магазине было так тесно, что Маленькой Э никак не удавалось добраться до продавца. Наконец ее заметил сам хозяин, сидевший около денежного ящика, и окликнул:

— Что тебе, девочка?

— Тетя велела мне купить гребешок, потому что старый сломался, — ответила Маленькая Э и протянула ему деньги.

Хозяин повертел бумажку, понюхал, помял, потер пальцем и и сказал:

— Может быть, ты их украла и нет у тебя никакой тети?

— Нет, есть! — сказала Маленькая Э. — Она сидит на улице, на приступочке, и ждет меня.

— Не верю, — сказал купец. — Покажи мне ее.

Но, как только Маленькая Э с купцом вышла на улицу и показала ему тетку, купец вцепился в теткино плечо и закричал отчаянным голосом:

— Держите ее! Фальшивомонетчица! На помощь!

Из всех магазинов выбежали люди и потащили тетку и Маленькую Э к судье. Тетка кричала, что она не виновата, что деньги дал ей горбунчик, который живет в их доме. Тогди судья послал за горбуном стражников. Эту ночь все трое провели в тюрьме, а на другое утро предстали перед судом.

Стражники толкнули их в спину, и все трое упали на колени перед помостом, на котором сидел судья, ткнулись лбами в пол и так остались лежать.

Первым судья допросил горбуна:

— Как твое имя?

— Умин, — ответил горбун, — нет имени.

— Твое ремесло?

— В счастливые времена я работал кистью и тушью, теперь живу милостью этой женщины.

— Ты напечатал эти деньги?

— Я вырезал доски для денег и глиняную печать. Но у меня не было киновари, и поэтому я не мог приложить печать к оттиску.

Стражники предъявили деньги, которые были найдены при обыске в комнате горбуна. Действительно, на бумажках был один черный рисунок, а алой императорской печати не было.

— Кто ставил печать? — спросил судья.

— Не знаю, не видел.

Тогда судья спросил тетку:

— Откуда у тебя эти деньги?

— Я нашла их на улице, — ответила тетка, но судья сердито возразил:

— То ты говоришь, что тебе дал их горбун, то ты нашла их на улице. Скоро ты скажешь, что я сам их тебе подарил, — и велел бить ее, пока не сознается.

Не успела гибкая трость засвистеть, разрезая воздух, и не коснулась еще теткиных плеч, как она закричала:

— Я скажу всю правду!

И судья сказал:

— Говори.

— Я осталась вдовой и не знала никакого ремесла, кроме домашнего хозяйства, а вести мне его было не на что, — начала тетка свое признание. Худое ее лицо ходило ходуном, но говорила она отчетливо и громко, видно считая себя несправедливо обвиненной жертвой. — Чтобы не прожить в недолгий срок то немногое, что у меня осталось, я начала давать деньги под залог. Большей частью ко мне приходили за помощью люди, с которых не наживешься, — поденщики, носильщики, мелкие ремесленники. Никак не удавалось мне отложить деньги на старость, а я бездетна, и некому будет обо мне позаботиться, когда я не в силах буду сама себя пропитать. Я видела, как богато живут купцы и чиновники. — Тут тетка нагло подмигнула судье, но тотчас уныло опустила углы рта и заговорила плаксиво: — И я видела, как едва влачат жалкую жизнь те, кто трудится. Ах, отвратительны мне стали ежедневные мелочные расчеты. Самый воздух в переулке казался гнусным. Почему бы, думаю, — и тетка кокетливо хохотнула, — почему бы мне не стать богатой и прожить в радости до преклонных лет. Почему, а? Но пути к богатству я не видела. А тут я встретила этого горбуна. Глаз у меня — ой! — острый. Я увидела его способности и заметила, что он нищий. Я стала его прикармливать. Совсем приручила. Уж он, верно, думал, я сама милосердная богиня Гуань-ин. По моей просьбе и чтобы выразить свою благодарность, он вырезал доски для печатания денег и сделал глиняную печать. Но киноварь я ему не дала. — Тут тетка хлопнула себя по бедрам и опять коротко захохотала, сама восторгаясь своей мудростью. — Ведь дай я ему киноварь, он сам бы мог поставить красную печать и сам воспользоваться готовыми деньгами. Печать я ставила сама, и деньги складывала в сундук, но еще не решалась их тратить. Но я видела, что соседи косятся на меня. — Лицо тетки исказилось ненавистью. — Я все видела! Я слышала, что они шепчутся за моей спиной, будто я даю деньги в рост и, наверно, немало их наростила. Ах, мне п;пи страшно! Каждого человека, который ко мне входил, я боялась. Сейчас убьет и ограбит. Пора отсюда уезжать, где-нибудь подальше купить домик и одну-двух рабынь, дожить жизнь в спокойствии. Вчера, в недобрый час, я вынула деньги из сундука, чтобы разменять их на настоящие. — Тетка вдруг замолчала, обвела взглядом залу, глаза у нее расширились, и она вдруг увидела и палачей с палками, и судью на помосте, и за его спиной зверя цилиня — символ справедливости. Страшно побледнев под румянами, она вдруг покачнулась, и ее блуждающий взор остановился на Маленькой Э. Тогда она сказала тихо, но твердо: —Эта девочка, Маленькая Э, сирота. Она не знала, что деньги фальшивые. Послушная мне, она заходила в лавки и покупала, что я прикажу, не подозревая дурного.

Когда она замолчала, судья подумал и сказал:

— Девочку отпустить. Она невиновна.

С Маленькой Э сняли кангу, и она, дрожа и плача, села в дальнем углу.

— Деньги, которые печатал горбун Умин, нельзя признать фальшивыми, — продолжал судья. — Поскольку не было на них печати, вовсе они и не были деньгами, и никто бы их у него за деньги не принял. Но без его помощи женщина Сюй не могла бы совершить преступление, и, следовательно, он также подлежит наказанию и следует ему по закону дать сто семь ударом палкой. Однако, принимая во внимание, что ему больше семидесяти лет, наказание может быть заменено штрафом.

— У меня ничего нет, — тихо сказал Умин.

— В таком случае уведите его и отсчитайте сто семь ударов.

— Что же касается женщины Сюн, — снова заговорил судья, — то она созналась, что делала и распространяла фальшивые деньги и она подлежит смертной казни. Надеть на нее железную кангу и отвести в камеру смертников.

Тетка вскрикнула и упала без сознания, а стражники подхватили ее и поволокли прочь. В это же время вошел палач и, поклонившись, доложил, что старик Умин, не выдержав наказания, на двенадцатом ударе умер.

Заседание суда кончилось, и писец, проходя мимо Маленькой Э, сказал:

— Чего ты ждешь, девочка? Ты свободна, уходи.

И Маленькая Э побрела домой.

Замок на теткиной двери был сбит, и комната так пуста, будто ее соб. чрались убрать к празднику и все из нее вынесли, чтобы вымыть пол, но помыть не успели, а только еще больше наследили. Маленькая Э села прямо на голые, грязные доски. Руки и ноги дрожали, заплаканные глаза горели, кишки ныли от голода.

Но уже со всех этажей сбежались соседки, окружили ее тесным кольцом, рассказывая, как приходили стражники, взломали дверь и все, что было в комнате, унесли с собой. Захлебываясь от любопытства, женщины расспрашивали, чем кончился суд и какой был судья, молодой или старый, и громко ли кричал горбунчик. Маленькая Э отвечала чуть слышно. Временами ей приходилось переспрашивать, потому что она не понимала вопросов, — так кружилась голова. Наконец все разошлись, остались только красильщица и цветочница.

Красильщица сказала:

— Ты знаешь, Маленькая Э, что завтра канун Нового года и в этот день следует расплатиться со всеми долгами. Приходил хозяин дома и велел передать, что, если завтра не будет заплачено за вашу комнату, он отправит вас с теткой в тюрьму. Ну, с тетки уже теперь нечего спрашивать, а ты помни! Сегодня еще можешь ночевать здесь, а завтра доставай деньги или уходи куда хочешь.

Маленькая Э ничего не ответила, легла на пол и закрыла глаза. Тогда цветочница спросила:

— Ты, наверно, ничего не ела? Подожди, сейчас я принесу тебе каши.

Маленькая Э съела полную миску. Рис был соленый от слез. Она глотала его, давясь. Потом снова легла и заснула.

А пока она спит, мы ненадолго вернемся к хранителю большого сундука, Хэй Мяню, который, увидев в старом храме тело Сюй Сань, не поверил своим глазам и по конскому следу отправился искать ее, где бы она ни была, потому что от великой любви никак не мог поверить, что нету ее в живых.

Глава седьмая

КАК РЫБАК ПРЫГНУЛ В ЧАН С КИПЯТКОМ

Временами Хэй Мянем овладевали мрачные раздумья.

— Вполне возможно, что я околдован, — рассуждал он. — Эта женщина, Сюй Сань, явилась неизвестно откуда и, украв мое сердце, вновь исчезла. Можно поверить, что вовсе и не была она женщиной, а какой-нибудь лисой, принявшей человеческий облик. Ведь недаром же рассказывают столько историй о волшебницах-лисах, которые превращаются в красавиц, чтобы губить честных людей. Может быть, и есть в этом доля правды? Как иначе объяснить, что вот уже близится зима, наступил двенадцатый месяц года, с лета ищу я ее, столько поместий обошел, а нет от нее ни следа, ни слуха. Что теперь моя жизнь! Искусный в своим ремесле, мог я сшить любой театральный костюм или модное женское платье, какие носят богатые дамы на юге. А сейчас поломал я свои иглы, порвал шелковые нити и вместо того убираю навоз иа конюшен или подметаю дворы треугольным веником на длинной ручке. Едва только начал привыкать к новой службе, обнаруживаю я, что на женской половине нет никого похожего на Сюй Сань, бросаю свое место и вновь бреду не знаю куда. И кому же я прислуживаю? Одним монголам! Китайские жилища обхожу широкой дугой, потому что китайцам запрещено держать лошадей, и к их порогу не привел бы конский след. Уж сколько поместий я обошел, и все напрасно. Сколько лет продлятся эти бесплодные поиски? Настанет время, голова моя облысеет, подобно крутому яйцу, руки и ноги ослабеют и тело согнется, как вареная лапша, повисшая на палочках для еды. И, если тогда я найду ее, она не захочет выйти за меня замуж. О горе! Я ищу ее среди живых, а, возможно, правы все, кроме меня, утверждавшие, что уже нет ее на свете. — Насупив густые брови, он размышлял: — Не может того быть, чтобы эти похитители прибыли издалека. Ведь ехали они в город по какому-то делу, а у самого предместья повернули обратно. Будь они дальние, то, случайно увидев и похитив Сюй Сань, спрятали бы, связав ее, где-нибудь поблизости в лесу, поехали в город, а затем по окончании дела вновь бы за ней вернулись. И в тот короткий срок, о котором говорила мне зоркая старушка в придорожной хижине, не могли бы они всего этого успеть. Между тем, если живут они поблизости, чего проще, как отвезли добычу домой, а через день или два вновь поехали в город. Нет, где-то она здесь, недалеко, и лишь моя несчастная судьба мешает мне ее обнаружить. Все это так, но ступает ли она еще по земле? Все видели ее обезглавленное тело, я один не поверил своим глазам…

День был серый, и пронзительный ветер свистел, срывая с деревьев последние листья. Почерневшие тонкие ветви прибрежных ив висели растрепанные, как волосы плачущей женщины. Погруженный в свои мысли, Хэй Мянь шагал узкой тропой вдоль реки, и при каждом шаге желтая грязь хлюпала, засасывая подошвы туфель. Вдруг Хэй Мянь увидел в маленьком заливе рыбацкую лодку.

Верный своей привычке каждого встречного расспрашивать, не слыхали ли они о китайской женщине, похищенной монголами, Хэй Мянь направился к рыбакам.

Их было двое в лодке, и Хэй Мянь с изумлением увидел, что они совсем голые и лишь прикрыты соломенными дождевыми плащами. Посреди лодки стоял котел с водой. Рыбаки подбрасывали щепки в разведенный под ним огонь. Над водой поднимался пар.

Не успел Хэй Мянь поздороваться, как из реки вынырнул, человек. Одной рукой он утирал лицо и глаза, а в другой, словно щипцами сжимая ее тремя пальцами, он держал скользкую, покрытую илом рыбину с тупой мордой и длинными усами.

Мелко дрожа и стуча зубами, забрался он в лодку, бросил рыбу в корзину и прыгнул прямо в котел с горячей водой. В ту же минуту другой рыбак сбросил с себя плащ. Вокруг бедер у него была повязана сетка в виде корзинки. Он прыгнул в воду и наполовину пошел, наполовину поплыл, поднимая руки над головой и с громким плеском ударяя ими по воде. В следующее мгновение он исчез. В это время над краем котла показалось красное лицо первого рыбака. Он сказал: «Р-р-р!», вылез из котла, закутался в плащ и сел на дно лодки. Изумленный Хэй Мянь поклонился, прижав к груди кулаки обеих рук. Рыбаки ответили тем же. Их соломенные плащи зашуршали и затопорщились.

— Прошу просветить мое невежество, — сказал Xэй Мянь. — Случалось мне видеть, как ловят рыбу удочкой или сетью. На моей родине обучают этому делу птиц. Рыбак обвязывает ей горло веревочной петлей, чтобы она не могла проглотить добычу, и спускает птицу с нашеста. Она тут же начинает нырять, ловит рыбу и бросает ее в одну из корзин, стоящих на носу, на корме и посреди лодки. Когда птица выполнит свой урок, рыбак, сняв с ее шеи петлю, награждает ее небольшой рыбкой. Ваш же способ рыбной ловли я вижу впервые, и мне непонятно, по какой причине вы так себя мучаете.

Не успел он договорить, как второй рыбак вынырнул. Рукой он держал под живот рыбу с такими длинными и колючими плавниками, что вся она казалась утыкана острыми иглами. Он бросил е в корзину и нырнул в котел. А третий рыбак, скинув плащ, прыгнул в реку.

Хэй Мянь только успел перевести глаза с одного на другого рыбака, как тот, к кому он обращался, уже успел скрыться в воде, а ответил ему первый:

— С наступлением холодоп рыба прячется под камнями и в неровной почве на дне реки. Эти ямы обычно очень глубоки, и ни удочкой, ни сетью эту рыбу не поймать. Мы нащупываем ямы ногами в грязи на дне и вытаскиваем рыбу. Ныряем по очереди, и иной раз добычи довольно, чтобы, продав ее, прокормить наши семьи.

Пока он говорил, второй рыбак, багрово-красный, вылез из котла и сел рядом с ним, а третий все не показывался.

— Разрешите вас спросить…, - заговорил Хэй Мянь.>|>и\ N н"| М И

В это мгновение вынырнул третий рыбак. Из его носа густой струей лилась кровь и, мешаясь с водой, окрасила все лицо. Он схватился руками за борт, прохрипел:

— Ничего не нашел! — и без сил свалился на дно лодки.

Оба его товарища тотчас подхватили его, принялись растирать и похлопывать. Потом, закутав его плащами и циновками, уложили его поудобнее и сами начали одеваться. Первый рыбак сердито бормотал:

— Нечего было так долго сидеть в воде. Теперь придется на сегодня прекратить ловлю.

— Уж очень мало мы сегодня наловили, — прошептал больной рыбак, глядя в серое небо и утирая рукой окровавленный нос.

— Пять рыб у нас есть, отлежишься, пойдем домой. Пора отдохнуть.

После этого двое рыбаков сели сгорбившись, а больной лежал, вздыхая и всхлипывая.

— Разрешите вас спросить, — снова заговорил Хэй Мянь, — не слыхали ли вы о китайской женщине, похищенной монголами?

— Каждый день слышим, — ответил один. — Столько наших женщин похитили!

— Здесь поблизости поместье господина Мелика — сборщика податей, — ответил второй. — У него не счесть китайских рабынь. Да вон идут две из них. Видно, послали их за свежей рыбой.

Хэй Мянь обернулся и увидел, как, держась руками за свисающие ветви ив, осторожно ступая по скользкой земле, спиною спускаются с берега две девушки. Сердце Хэй Мяня сжалось, он подумал, что сейчас вновь увидит незнакомые лица, и, желая отдалить горькое разочарование, отвернулся и зажмурил глаза.

Глава восьмая

КАК ДВЕ КУРТКИ СМЕНИЛИ ВЛАДЕЛЬЦЕВ

Теперь настало время рассказать читателю, как случилось, что, когда Лэй Чжень-чжень и Гуань Хань-цин искали тело Цзинь Фу во рву под городской стеной Чанчжоу, не нашли они там ничего другого, как только сюжет для трагедии. А произошло это вот как.

Когда Цзинь Фу, как безумный, кричал со сцены стихи, порочащие монгольских завоевателей, стражники схватили его и поволокли в тюрьму. Сперва Цзинь Фу сопротивлялся, а потом упрямо подумал, что стоит ли попусту тратить силы, не лучше ли их приберечь, пока представится подходящий случай.

Поэтому он шел, покорный, как овечка, и только поглядывал исподлобья, не видать ли где узкого закоулка или открытой калитки, куда можно было бы шмыгнуть. Но стражники крепко держали его. Так добрались они до тюрьмы, и ворота захлопнулись за ними, как пасть тигра, сомкнувшаяся над добычей.

Во дворе встретил их тюремный смотритель и спросил:

— Вот и прибыл ты в новое свое жилище. А принес ли ты подарок, чтобы приветствовать хозяина здешних мест?

Писец, который вертелся у локтя смотрителя, осмотрел Цзинь Фу с ног до головы и презрительно молвил:

— Разве вы не видите, ваша милость, что это всего только актер. Черепаха — самое презренное среди животных, актер — самый низкий среди людей. Какой ждать выгоды от бродячего голодранца?

— Раз так, — сказал смотритель, — и нет у него денег откупиться, приказываю дать ему двадцать палок.

Тотчас служители бросили Цзинь Фу на каменные плиты дворе и влепили ему двадцать ударов гибкой бамбуковой тростью. Цзинь Фу в ответ громко бранился, но о милости не попросил.

Когда смотритель ушел, писец нагнулся к уху Цзинь Фу и шепнул:

— Твоя хитрость мне понятна. Наш смотритель чересчур уж жаден и забрал бы все, что у тебя есть. Я возьму с тебя подешевле. Ведь от меня зависит, чтобы тебя больше не били. Я скажу, что ты болен и не в силах вынести наказание. Дай же мне немного денег.

На это Цзинь Фу опять ответил бранью, а писец, обозлясь, приказал дать ему еще двадцать ударов. После этого Цзинь Фу показалось, что все его кости перебиты и сухожилия порваны. У него уже не было сил браниться, и он только стонал.

Когда писец ушел, стражники сказали:

— У нашего писца лживый язык. Он взятку возьмет, а от наказания не избавит. Но от нас зависит сила удара. Можем так хлестнуть, что сразу перебьем тебе позвоночник. А можем дать сто палок так нежно, будто отгоняем мух метелкой из конского хвоста. Если есть у тебя несколько вэней, лучше расстаться с ними, чем с жизнью.

С этими словами они приветливо улыбнулись и протянули открытые ладони.

— Ах вы, подлые твари, — через силу пробормотал Цзинь Фу. — Да будь у меня тысяча гуаней, я бы таким негодяям и одного вэня бы не дал. А вы… — И тут наговорил он им таких слов, каких за всю жизнь ни разу еще не пришлось им услышать, а уж они, поверьте мне, сами знали всякие слова.

После этого стражники уже не стали считать удары, а накинулись на него и стали бить и ногами и кулаками, пока у Цзинь Фу не закатились глаза и не прервалось дыхание.

— Боюсь, не убили ли мы его до смерти? — сказал один из стражников.

А другой ответил:

— Что ж тут бояться? Потеря невелика! Донесем о том начальнику, а он прикажет нам сбросить ночью его тело в ров за городской стеной. Если случайно осталась в нем искра жизни, она погаснет, когда полетит он вниз с высокой стены. — С этими словами они ушли, а Цзинь Фу остался лежать подобно мертвому.

Уже наступил вечер, когда Цзинь Фу заморгал ресницами и приоткрыл тяжелые веки. Он попробовал вздохнуть — грудь болит, а дышать можно. Шевельнул рукой, все пальцы хоть и ноют, а движутся.

«Кажется, я жив, — подумал он, — но, как посмотрю, весь покрыт синими пятнами, как птица зимородок. По правде сказать, казалось мне, так я измолот, что гожусь теперь только в начинку для пельменей, а сейчас чувствую, кости и мясо целы». Тут он опять закрыл глаза, лежал тихо и отдыхал, и с каждым вздохом силы возвращались к нему.

Когда совсем стемнело, Цзинь Фу увидел, что по двору идут писец и четыре стражника с фонарями. Они остановились неподалеку от него, и писец сказал:

— Днем казнили трех сыновей вдовы. Возьмите их тела и тело актера, который умер от побоев, и выбросьте их в ров.

— Слушаем и исполняем, — ответили стражники.

Писец ушел, три стражника прошли дальше, а четвертый подошел к Цзинь Фу и нагнулся к нему.

Цзинь Фу мгновенно согнул ногу и изо всей силы ударил стражника в живот. Тот и ахнуть не успел, упал и выронил фонарь, который тут же погас.

«Если даже удастся мне теперь убежать, — подумал Цзинь Фу, — моя белая атласная одежда светится в темноте, словно яшмовая луна. Всякий меня издали увидит. Хорошо бы сменить одежду».

Недолго думая он сбросил свою куртку и натянул на плечи темную куртку, которую снял с лежащего без сознания стражника. Только успел он застегнуть петли, как увидел, что остальные трое уже возвращаются, и у каждого из них на спине труп казненного.

— Эй, Лю, ленивый осел, что ты там возишься? — закричали стражники.

— Да вот, фонарь погас, — ответил измененным голосом Цзинь Фу. — Идите, я нагоню вас.

«Вот и способ выбраться за ворота тюрьмы», — подумал он. Вдруг Лю-стражник от свежего ночного воздуха вздохнул и шевельнулся. Цзинь Фу живо стукнул его кулаком в переносицу, и Лю опять замер. Цзинь Фу натянул на него свою белую куртку, взвалил его на спину и поспешил нагнать остальных. У выхода привратник осветил их фонарем, но Цзинь Фу спрятал лицо за своей ношей. Привратник вынул засовы, и все четверо вышли из тюрьмы.

Город уже спал. Они прошли по неосвещенным улицам и, кряхтя под тяжестью мертвых тел, взобрались на городскую стену. Здесь они положили наземь свою ношу и присели отдохнуть.

— Братцы, — сказал Цзинь Фу, подражая хриплому голосу Лю-стражника. — Окажите мне услугу, а я нас завтра за то всех угощу. Хватим по пяти-шести чарок на брата.

— Что за услуга? — спросил один из стражников.

— Здесь неподалеку живет моя знакомая. Я бы забежал к ней, пока вы будете бросать тела в ров. Эта женщина любит меня, как родная сестра. В их доме вчера зарезали свинью, и, думаю, она мне подарит несколько ребрышек, и у нас будет закуска к вину.

— Иди, это хорошее дело, — сказали стражники. — Мы тут твоего тоже выкинем. Что три, что четыре — не все ли равно. За руки, за ноги раскачаем и — ух! — через парапет. Можешь не возвращаться на стену. Мы тебя подождем внизу лестницы. Если ты подольше побудешь у своей знакомой, она, может быть, расщедрится и к ребрышкам прибавит еще лопатку.

— Спасибо вам, братцы, — сказал Цзинь Фу и небрежной походкой спустился вниз со стены.

Едва очутился он один, как почувствовал, что силы его покидают. При каждом шаге он испытывал невыносимую боль и сам удивлялся, как только что сумел пройти такое большое расстояние, да еще с тяжелым стражником на спине. Каждая косточка в его теле ныла, скрипела и дергалась. В глазах мелькали искры — зеленые и красные, будто новогодний фейерверк. Что ни шаг, приходилось останавливаться и, крепко сжимая кулаки, напрягаться, чтобы снова ступить.

«Так я далеко не уйду, — подумал он. — Надо мне искать убежище, где я смогу отлежаться. Но прежде всего следует мне избавиться от куртки стражника. Ведь на ней герб тюремного управления. Кто меня в ней найдет, уж не ошибется, будет знать, куда меня тащить…»

Трое стражников сидели на стене, рассуждая о том, как вкусно они завтра выпьют и закусят. Потом один из них сказал:

— А ведь эта актерская куртка расшита серебром. К чему она бездыханному телу? Мы могли бы продать ее старьевщику и разделить деньги на троих. Ведь Лю не узнает, что мы взяли ее.

Остальные с ним согласились, но когда они взялись за куртку, то с изумлением обнаружили, что надета она не на актере, а на их же товарище. В один голос они воскликнули:

— Как теперь быть?

— Я придумал, — сказал наконец старший стражник. — Куртку мы спрячем, а потом скажем, что бросили мертвого актера в ров. Когда Лю придет в себя и удивится, отчего он голый, мы скажем ему, что он сам пропил свою одежду. Чтобы он нам ни говорил, на все будет у нас один ответ: ты был так пьян, что ничего не помнишь, и все тебе только померещилось.

Все согласились, что это хорошо придумано…

Цзинь Фу брел по темным улицам города. Бесконечно и бессмысленно сплетались улицы, переулки и тупики, и не было из них выхода и не могло быть, потому что ворота города запирались на ночь.

«Если я не умру от последствий побоев, — думал Цзинь Фу, — то уж эту ночную дорогу ни за что не переживу. Как горит все тело! Можно подумать, что я охвачен пламенем. Быть может, сам того не заметив, я уже умер и теперь переживаю адские муки?»

Тут увидел он прилепившийся к стене богатого дома шалаш, сооруженный из трех циновок. Уже теряя сознание, он ступил в темное отверстие и упал без чувств. Дрожащий голос запищал:

— Небеса обрушились.

Кремень застучал об огниво, посыпались искры, вспыхнул трут.

При слабом свете глиняной лампочки нищие старик и старуха увидели упавшее на них обнаженное, окровавленное тело.

— Согрей воды, — сказал старик. — Я обмою его. Он еще дышит, и наш долг оказывать помощь ближнему.

— Но, если он еще жив, — ответила старуха, — он, очнувшись, тотчас попросит есть. Эти молодые всегда голодны, и им ничего не стоит очистить две-три миски с кашей. А у нас ничего нет.

Все же она поднялась и, кряхтя и ежась от ночного холода, принялась разжигать огонь в очаге — неглубокой ямке, вырытой в земляном полу шалаша.

Глава девятая

КАК ОПЯТЬ НАСТУПИЛ НОВЫЙ ГОД

Сквозь сон Гуань Хань-цпи услышал нетерпеливый, настойчивый стук.

«Зовут на помощь, — подумал он. — С кем-то несчасте». Он открыл глаза и прислушался. Все было тихо. Едва начинало светать. В сером сумраке черным пятном намечалась книжная полка и трапеция письменного стола.

«Приснилось», — подумал он, повернулся, натянул одеяло на голову.

В ту же минуту снова раздался стук. Кто-то стучал в переплет окна прерывисто и требовательно.

Спотыкаясь спросонья, Гуань Хань-цин подошел к окну и распахнул его. Ворвался морозный ветер и будто кулаком ударил в лицо. Никого за окном не было. Только деревья под резкими взрывами ветра бились ветвями в окно и стену.

Не закрывая окна, Гуань Хань-цин вернулся в постель, но спать уже не мог — порывом ветра смело паутину сна. Вдыхая свежий холодный воздух, Гуань Хань-цин лежал, закрыв глаза, вспоминая.

Так ветер дул в великом городе Яньцзине, который монголы зовут Ханбалык. Навеки любимый, прекрасный город Яньцзин. Зима в Яньцзине, и ясный морозный день. Сверкают под солнцем запорошенные снегом яркие крыши. Пруды и каналы покрылись корочкой льда, прозрачного, как белый нефрит. Подвязав деревянные коньки, Гуань Хань-цин бежит по каналу. Согнутая в колене нога высоко подтянута к животу и вдруг выпрямляется и отталкивается ото льда. Ветер свистит. Навстречу бегут ивы. Их висящие книзу ветви в мохнатом инее. Низко стелется голубой дым над домами. На затопленном рисовом поле ребятишки тоже бегают на коньках. В прозрачном воздухе западные холмы, то серые, то сиреневые.

Гуань Хань-цин перегоняет сани, похожие на стол, поставленный на прямые полозья. Возница в глубоких соломенных ботах то соскакивает и бежит несколько шагов, раскатывая сани, то опять вскакивает на передок. Сани мчатся, ребятишки визжат. Женщина глубже засунула руки в рукава и локтями прижимает к себе корзину…

Ветер, слабея и замирая, снова качнул деревцо. Оно вздрогнуло и царапнуло стену тоненькой веткой, будто детским пальчиком.

Маленькая Э, что с ней? Как он мог три месяца ни разу не вспомнить о ней? Оставил ее в злом месте и ни разу не пошел посмотреть, как ей живется. Конечно, он был занят трагедией и другими делами, но разве это оправдание? Маленькая Э, как только рассветет, он сейчас же пойдет к ней. Как только встанет солнце, сейчас же пойдет, как только, сейчас же..

Когда Гуань Хань-цин проснулся, было совсем светло и очень холодно. Маленькие растрепанные облака висели в небе.

Гуань Хань-цин надел теплый, на меху, халат, нанял носилки и велел нести себя за ворота Цяньтан. Он вышел у дома, где жила маленькая Э, приказал носильщикам дожидаться и поднялся по скользкой, обмерзшей лестнице. На третьем этаже дверь была полуоткрыта. Он рванул ее и увидел пустую комнату. Предчувствуя недоброе, он снова спустился и вошел в комнату первого этажа.

Его сразу охватил дым, чад и запахи непривлекательной еды. У очага толпились женщины в халатах, запачканных мукой и салом. При виде важного господина они сразу замолчали и уставились на

— Где госпожа Сюй? — спросил Гуань Хань-цин.

— В тюрьме! — закричало сразу несколько голосов. — Попалась наконец старая мошенница! Ее скоро казнят! Так ей и надо!

— А Маленькая Э? Что с ней?

— Разве ее нету? Значит, только что ушла. Вам бы прийти немножко пораньше, господин. Теперь уж она не вернется. Наверное, пошла искать денег заплатить за комнату, да где ей найти. А без денег не посмеет вернуться — все равно хозяин выгонит.

— Вы не видели, в каком направлении она ушла? — уже теряя надежду, спросил Гуань Хань-цин.

— Смотреть за ней ни у кого нет времени. Мы готовимся к празднику, господин. У нас на всех один очаг. Отойди только, сразу сбросят котелок с огня.

Гуань Хань-цину ничего не оставалось, как вернуться домой и всю дорогу горько упрекать себя.

Между тем Маленькая Э с утра бродила по улицам Линьани. Сперва она решила найти дом госпожи Фэнь-фэй и попросить о помощи доброго Гуань Хань-цина, который так любил ее, что даже хотел взять в приемные дочки. Но дорогу туда Маленькая Э не знала, и, кого она ни спрашивала, люди в бедных одеждах даже не слыхали этих имен, а богатые люди очень торопились и им некогда было прислушаться к жалкому голоску девчонки в лохмотьях. Правда, один старый господин выслушал ее, но вместо ответа порылся в кармане мехового халата и протянул ей бумажку в десять вэней. Маленькая Э никогда еще не просила милостыни и гордо отшатнулась. Прохожий мальчишка выхватил деньги и убежал.

Подумав, как ей быть дальше, Маленькая Э сообразила, что, без сомнения, в любом из многочисленных театров Линьани долины знать госпожу Фэнь-фэй. Но на ее вопрос, как пройти к какому-нибудь театру, ей ответили:

— Разве ты не знаешь, что перед Новым годом все театры закрыты на десять дней и актеры отдыхают. Ведь все равно никто сейчас в театр не пойдет — все готовятся к празднику.

После этого она поняла, что помощи ждать неоткуда и придется ей самой о себе позаботиться. Но как это сделать, она не знала.

Тогда она подумала, что сегодня, когда на улицах столько народу, вдруг встретятся ей Лэй Чжень-чжень или хотя бы Погу, или просто-кто-нибудь, милосердный, сжалится над ней. Вернуться домой она не решалась — выгонят. И, кроме того, ей ужасно хотелось есть.

Холодный ветер насквозь пронизывал лохмотья, колол тело тысячами пронзительных иголок. Кишки в животе сжались ноющим комком. Ноги застыли, не хотели идти. Она выбрала приступочку за углом, где не так дуло, села и съежилась.

«Сейчас на скале Фейлай кормят обезьян, — подумала она. — Пышками и паровыми хлебцами».

Она сидела, и казалось, уже никогда не сможет встать. Голова упала на колени — такая тяжелая. Перед полузакрытыми глазами мелькали ноги, ноги, ноги в теплой обуви, быстрые и веселые. Ни одни не остановились около нее.

«Теперь я знаю, что матушка умерла, — думала она. — Будь она жива, она почуяла бы, что я здесь гибну. Напрасно я ждала ее. Люди были правы. Я ее никогда не увижу».

Уже наступили ранние зимние сумерки. Ветер улегся, но стало еще холодней. Маленькая Э так замерзла, что уже не чувствовала холода. Вдруг она услышала гром взрывов, грохот и треск.

Небо над ней запылало всеми пятью цветами. Улицу залило багровым светом. Дома озарило вспышками огней. Кругом беспрерывно трещало, шипело, громыхало. Маленькая Э вскочила и оглянулась.

Мальчишки и взрослые пускали шутихи — кусочки бамбука, начиненные порохом, которые взрывались с громоподобным ударом, вскидывая вверх фонтаны искр, и ракеты «двойное эхо», которые взносились ввысь и там разлетались на тысячи кусков. Перед дверями магазинов стояли на помостах огромные огненные корзины. Из них вылетали пламя, искры и пурпурные шары, похожие на раскаленные виноградины. Стремительно кружились длинные нити золотых капель, взлетали в небо чудовищные огненные деревья с ослепительными серебряными листьями и цветами. Всюду зажглись красные фонари с светящимися пожеланиями счастья.

От этого шума и блеска Маленькая Э очнулась и опять медленно пошла вперед.

Нужно было искать пристанище на ночь, надо было вернуться домой. Если ее не пустят в комнату, она ляжет на галерейке. Все-таки там будет теплей, чем на улице. Все же там доски, а не голая земля. Но на углу своего переулка она снова остановилась. Она была так измучена и напугана, что ей пришло в голову — а вдруг ее не только прогонят, а еще поколотят.

Она стояла и смотрела на красный фонарь над дверью аптеки и не могла отвести глаз от теплого света.

— Сестричка!

Маленькая Э повернулась, не своим голосом крикнула:

— Цзинь Фу! — ткнулась лицом в его одежду и зарыдала.

— Маленькая, маленькая, — повторял он, гладя ее по голове и сам плача. — Я только сегодня приехал и искал тебя и решил здесь подождать, а вдруг ты вернешься. Какая же ты холодная, совсем сосулька. Надо тебя оттаять.

Он взял ее за плечи и позел прямо в ресторан «Пяти сестер Сун ». Здесь было уже почти совсем пусто, и слуга с подозрением посмотрел на странных посетителей. Но Цзинь Фу сразу бросил на стол деньги и приказал:

— Скорей неси нам чашечку подогретого вина и горячих закусок. А потом рыбную похлебку пяти сестер Сун. Только погорячей. Чтобы обжигало руки и рот!

Когда слуга подал вино, Цзинь Фу велел Маленькой Э скорей отхлебнуть. Она поперхнулась, но горячая капля попала ей в рот и потекла по горлу и в живот, распространяя по всему телу живое тепло. Больше она не захотела пить. Цзинь Фу допил чашечку и скачал:

— Теперь мы с тобой, как жених и невеста. Выпили вино из одной чашки.

Маленькая Э засмеялась и закрылась рукавом, но в это время подали удивительную, пахнущую всеми райскими запахами похлебку, Маленькая Э опустила ложку в миску и начала есть, эахлебываясь, смеясь и всхлипывая.

Когда они поели, Цзинь Фу сказал:

— Завтра Новый год, и пять дней все лавки будут заперты, суды запечатаны. Никто не будет заниматься делами. Придется нам покамест устроиться в твоей старой комнате.

Маленькая Э вздохнула, задумчиво почесала в голове палочками для еды и сказала:

— Хозяин нас выгонит. Он требует плату.

— У меня хватит денег, — ответил Цзинь Фу. Он проводил ее до лестницы и сказал:

— Иди наверх и жди меня в комнате. Если кто-нибудь придет за деньгами, вели подождать. Я сейчас вернусь. Сегодня магазины торгуют до полуночи. Надо успеть купить еду и циновки для спанья и занавеску, отгородить твою половиР1у. И, пожалуй, по дороге сниму я фонарь с аптеки — не сидеть же в темноте.

— Цзинь Фу, — прошептала Маленькая Э, — ты опять стал вор?

Цзинь Фу на это не ответил, а только повторил:

— Иди, не бойся. Я сейчас вернусь.

Маленькая Э начала подниматься по лестнице и вдруг заметила, что сквозь окно проникает слабый свет. Она заколебалась, входить ли? Но Цзинь Фу велел ждать в комнате, и она храбро переступила порог.

На полу стоял глиняный круглый светильник, похожий на маленький чайник. Из его длинного носика подымался тонкий огонек, едва освещавший часть пола. Углы комнаты были совсем темные. Оттуда вдруг метнулось навстречу Маленькой Э белое, как мел, лицо с широко раскрытым ртом.

Глава десятая

КАК СОБАКА СЪЕЛА КОРОВЬЕ СЕРДЦЕ

Хэй Мянь и Цзинь Фу столкнулись у входа на лестницу. У обоих в руках были свертки с едой и свернутые в трубку циновки. Низкий столик качался наподобие шляпы на голове Хэй Мяня. У Цзинь Фу через локоть было перекинуто полосатое платьице и теплая безрукавка, на оттопыренном мизинце болтался красный фонарь.

Мгновение они смотрели друг на друга и вдруг с радостными возгласами принялись кланяться, насколько это позволила им их поклажа.

— Купил кое-что, — сказал Хэй Мянь. — В комнате пусто.

— Прямо хоть в мяч играй, — согласился Цзинь Фу.

— Сюй Сань немножко подмела там, — сказал Хэй Минь.

— Сюй Сань? — переспросил Цзинь Фу. — Как это может быть? Ведь ее убили,

— Никто ее не убивал, — сердито возразил Хэй Мянь. — Я с самого начала говорил, что она жива.

— Но как же так? — в изумлении повторил Цзинь Фу. — Ведь мы все ее видели.

— Видели? — крикнул Хэй Мянь. — Глаза есть, а зрачков нету. Видели! Вы бы посмотрели повнимательней!

— Как же это произошло и отчего мы ошиблись? — спросил Цзинь Фу.

— Монгол убил монголку и испугался, что придется отвечать. Хитрая собака, он знал, что никому и в голову не придет обвинять его, если бы это была китаянка. Вот он и переодел eе в платье Сюй Сань.

— Хитро придумал, — сказал Цзинь Фу, и они пошли в комнату.

Сюй Сань и Маленькая Э, сидевшие, тесно прижавшись друг к другу, вскочили им навстречу, и снова начались приветствия и поклоны. А затем они принялись рассматривать и хвалить покупки. Больше всего понравился красный фонарь.

— Это из аптеки? — спросила Маленькая Э.

— Я его купил! — гордо ответил Цзииь Фу. — У меня теперь столько денег, что я могу хоть каждый Новый год покупать по новому фонарю.

Сюй Сань рассмеялась, потому что бумажный фонарь стои совсем дешево.

— Где же ты так разбогател? — спросила она.

— Играю с актерами, тут в окрестностях. На праздники велели опять приходить к ним. Выдалось несколько дней свободных, и я поспешил навестить сестричку.

Потом Сюй Сань спустилась вниз к цветочнице вскипятить воду сварить рис, и все сели вокруг стола под фонарем и рассказали друг другу свои приключения. Что случилось с Маленькой Э, читатель уже знает, а с Хэй Мянем и Сюй Сань было вот что.

Хэй Мянь несколько месяцев искал Сюй Сань и наконец увидел ее, когда вместе с другой рабыней она спустилась с высокого берега к рыбачьей лодке, чтобы купить свежую рыбу. Хэй Мянь тотчас схватил ее за руку и хотел увести, но другая рабыня уцепилась за платье Сюй Сань и начала умолять:

— Ах, не делайте этого! Если она уйдет с вами и я одна вернусь, старая госпожа будет пытать меня и замучает до смерти. Пожалейте меня, ведь я тоже китаянка.

Хэй Мянь пожалел рабыню и спросил:

— Как же нам быть? Не могу я оставить Сюй Сань, раз уже нашел ее.

— Зачем же ее оставлять? Уведите ее с собой, но сделайте так, чтобы на меня не пало подозрение.

Тогда они стали обсуждать, как это сделать получше, думали так и этак и все обдумали и решили, что Хэй Мянь каждую ночь будет приходить к маленькой калитке в конце сада, где за деревьями свален всякий хлам, и никто там не гуляет. А Сюй Сань уж найдет случай и проберется туда. Тут же сговорились они с рыбаками, чтобы три ночи ждали их с лодкой и, как только они прибегут, тотчас отвезли бы их подальше. А там уж они найдут другую лодку и доедут до Линьани. После этого женщины взяли рыбу и вернулись в поместье Мелика, а Хэй Мянь остался в хижине рыбаков дожидаться ночи.

Жизнь бедной Сюй Сань в доме Мелика была самая несчастная. Старая госпожа, увидев ее свежее личико, сразу возненавидела ее и отправила на кухню, где ей пришлось выполнять самую грязную работу. А Мелик подумал, как легко старой госпоже задушить его во сне или отравить за едой, испугался и не посмел заступиться.

Весь этот день Сюй Сань в ожидании и надежде все делала не так, как надо, и немало перепало ей колотушек и подзатыльников. Наконец она дождалась ночи и уверилась, что все в доме спят. Тотчас она выскользнула из своего угла и побежала к калитке за садом. Она уже почти достигла цели, как вдруг сторож с собакой преградил ей путь.

— Что ты здесь делаешь, ночью в саду, несчастная замарашка? — спросил сторож.

— Ах, господин, с утра до ночи я дышу копотью и чадом, захотелось мне глотнуть свежего воздуха. А днем нет у меня времени.

В ответ сторож захохотал, велел своей собаке лечь поперек дорожки и ушел. Сюй Сань не посмела пройти мимо грозной собаки, а другого пути к калитке не было. Пришлось ей вернуться ни с чем.

Всю ночь она думала, как ей быть, и наконец придумала.

«Днем мне идти незачем, потому что Хэй Мянь ждет меня только ночью. Пойду, когда начнет темнеть, но люди будут еще бодрствовать. Если встречу сторожа, скажу, что повар послал меня за кореньями».

Когда наступили сумерки, она взяла пустую корзинку и смело пошла к калитке. Сторож ей на этот раз не встретился, но у самого порога лежала его собака. Собака не рычала, не лаяла, но при виде Сюй Сань медленно поднялась и оскалила зубы. Бедняжка Сюй Сань испугалась и повернула обратно,

Весь следующий день она думала, думала и ничего не могла придумать.

В это время повар кинул на чурбан большой кусок коровьего мяса и крикнул:

— Эй, китайская замарашка! Отдели мясо от кoстей, а сало от мяса. Поруби их в отдельности, не смешай! Да руби помельче. А коровье сердце вынь и положи. Смотри не. поруби его. Я хочу из него приготовить лакомое блюдо, которое сам подам господину, чтобы он похвалил меня. — С этими словами он ушел, а проходшчн. ш мимо рабыня пробормотала сквозь зубы:

— Сам собака, угождаешь собаке. Коровье сердце — собачье лакомство.

Когда Сюй Сань услышала эти слова, она оглянулась, увидела, что никто на нее не смотрит, быстро засунула сердце за пазуху и снова начала стучать тяжелым ножом, а затем крикнула:

— Господин повар, я кончила. Прошу вас, посмотрите, хорошо ли я сделала?

Повар подошел, сразу заметил, что коровье сердце исчезло, и гневно спросил, куда оно делось.

— Я порубила его вместе с мясом, господин повар, — ответила Сюй Сань. — Ведь вы приказали мне: «Поруби его помельче, только смотри не смешай с салом».

Тут повар начал браниться и проклинать ее и схватил за косу, стал бить и пинать ногами. Но Сюй Сань только крепче прижимала руки к груди, чтобы коровье сердце не выскочило из халата, пока ее мотают, и кидают, и трясут. Наконец повару надоело драться, он сказал:

— Сделанного не исправишь! — и отпустил ее.

В сумерки Сюй Сань вышла в сад и пошла к калитке, придерживая рукой два сердца.

Коровье сердце было тяжелое и холодное, а сердце Сюй Сань так трепетало, что, казалось, сейчас взлетит, как бабочка, вылетит из ее рта а перепорхнет через стены, на волю.

Собака сторожила калитку. При виде Сюй Сань она поднялась, понюхала воздух и сделала шаг навстречу Сюй Сань. Сюй Сань вынула коровье сердце и с ласковыми словами бросила его на землю. Пока собака рвала его и глотала большими кусками, Сюй Сань сделала шаг и второй, и отодвинула засов, и, подняв ногу, переступила через порог, и тихо закрыла за собой калитку. Хэй Мянь ждал ее. Они побежали.

Глава одиннадцатая

КАК ВСЕ ВСТРЕТИЛИСЬ ВНОВЬ

ногородние купцы, приезжая по делам в Линьань, обычно останавливались в домах своих землячеств. За высокими стенами, среди садов и террас были раскинуты и пиршественные залы, и уединенные беседки, и павильоны со спальнями, и каменное здание театра. Над открытой с трех сторон сценой опиралась на толстые колонны цветная черепичная крыша с процессиями поливных фигурок на высоко вздернутых углах. С трех сторон зрительный зал окружала галерея со скамьями для зрителей. Четвертая сторона галереи предна значалась для друзей и родственников актеров.

В таких театрах спектакли давались не часто, а лишь по случаю торжественных встреч или других важных событии. Сюда приглашались самые лучшие труппы и знаменитейшие актеры. Сегодня в доме зайтонских купцов впервые шла новая трагедия Гуань Хань-цина с великой актрисой, госпожой Фэнь-фей в роли Доу Э.

Зрительный зал был еще пуст, когда Гуань Хань-цин поднялся на галерею и сел, опершись локтями на колени и поддерживая голову сжатыми кулаками.

«Боюсь, она пополнела, — мрачно думал он. — И спина у ней широковата. Безусловно в лице заметен возраст. Она провалит роль, и книгопродавцы не захотят купить у меня пьесу».

Тут он начал рассчитывать, сколько экземпяров пьесы можно будет напечатать и что, за вычетом выгоды книготорговцев, достанется ему. Как ни считай, даже в лучшем случае получалась ничтожная цифра.

«Я написал около ста пьес, — сердито размышлял он. — A все нет у меня ничего и нет спокойствия за завтрашний день. А ведь я старею. Возможно, это моя последняя пьеса. А Фэнь-фей чрезмерно располнела и провалит роль. В прежние времени состоял бы я на государственной службе и, не зная забот, на досуге отдавался бы творчеству. Но теперь все пути для китайца закрыты. Все должности занимают монголы и те, кто им продался. Это ли не обида? Он вздохнул и вдруг рассмеялся своим очаровательным смехом.

— Надо бы мне радоваться, что я до сих пор жив, хотя во всех своих пьесах клеймлю я проклятых монголов. Сам удивляюсь, как они еще не уморили меня. Мало ли у них способов?

Тут рядом с ним сел неслышно подошедший Погу, взъерошил волосы и сказал:

— Проклятая моя жизнь! Посмотри-ка на этих музыкантов! Неужели мне никогда не придется управлять таким оркестром }

Внизу под ними выходили на сцену музыканты и располагались в соответствии со своими инструментами на месте, которое называется «Рот девяти драконов», направо от зрителей. В самом центре высокий, красивый и самоуверенный барабанщик стоял над кожаным барабаном, опиравшимся на треножник. Налево от него села вторая скрипка, изящный и жеманный юноша, направо поместился цимбалист. Перед барабанщиком налево флейта — главный инструмент южного театра, направо маленький гонг. За ним большой гонг, посредине трехструнный, крытый змеиной кожей саньсян, налево круглая лунная скрипка. Сбоку большой барабан — Дагу — покрытая черным лаком с золотыми драконами бочка, подвешенная на кольцах к массивной раме.

Уже зал заполнялся зрителями. По двое, по трое и целыми группами входили купцы и мореплаватели в богатых одеждах, люди, торговавшие с тридцатью царствами и понимавшие двадцать языков, со своими товарами объездившие полмира — от страны, где рождается солнце, до острова Чжаова, который мы теперь называем Явой на юге, до далеких западных империй, где люди с выпуклыми глазами и большими носами выменивали на китайскую посуду изумруды и рубины — шпинели, бивни слонов и прозрачные черепашьи щиты. Зрители рассаживались боком к стене за длинными столами. Слышался звон посуды, равномерное жужжание многих голосов.

Вдруг чья-то мягкая лапка коснулась колена Гуань Хань-цина, и он увидел Маленькую Э в хорошеньком полосатом платье. А за ней рядом с Хэй Мянем стояла Сюй Сань.

Гуань Хань-цин вскочил и смотрел на нее, выпучив глаза и открыв рот. Наконец он пробормотал:

— Значит, ты жива!

А Сюй Сань засмеялась и ответила:

— Жива! — хотя такой нелепый вопрос и не нуждался в ответе.

— Ах, я рад! — сказал Гуань Хань-цин. — Я рад.

В это время, предупреждая актеров и зрителей о начале спектакля, ударил большой гонг. Но, покрывая медное пульсирование его громовых ударов, на лестнице раздались тяжелые шаги. И огромный, как каменная статуя небесного хранителя, ввалился на галерею Лэй Чжень-чжень и грохнулся на скамью. Вслед за ним впорхнула Юнь-ся и, увидев Сюй Сань, бросилась к ней с радостным воплем:

— Ты жива или это твой дух? А твоя пуговица не принесла мне счастья. Мой-то умный Лю Сю-шань оказался чересчур умен. На вырученные деньги открыл кабачок, а меня поставил на кухню лепить пельмени и тянуть лапшу. Но я актриса, и такая жизнь не по мне! Я выпрыгнула в окно и прямо в кухонном фартуке убежала к Лэй Чжень-чженю, как только узнала, что он играет в нашем городе. И теперь все роли героинь мои и мы собираемся пожениться. ..

— Помолчи, болтушка, — прервал Лэй Чжень-чжень. — Начинается спектакль.

Гуаиь Хань-цин сидел, выпрямив спину, ладонями сжав колени. Глаза впились в сцену, но одно ухо в полоборота прислушивалось к зрительному залу. Там еще переходили от стола к столу, звенели посудой, не снижая голос, заканчивали разговоры. На сцене школяр Доу умолял ростовщицу пожалеть его маленькую дочь.

Гуань Хань-цин слушал напряженно и придирчиво, иногда загибая палец, чтобы запомнить слово, которое вдруг показалось неудачным. Все слова казались не так хороши, не так убедительны, как они были, когда он их написал, когда они снились ему ночью.

«Трагедия провалится, все не то», — подумал он в холодном отчаянии и искоса взглянул на сидевшего рядом Xэй Мяня. У Хэй Мяня рот был полуоткрыт — он смотрел и слушал всем своим существом. За его спиной Лэй Чжень-чжень громогласным шепотом повторял то реплику, то неожиданное движение актера. На сцене старик Чжан и его сын Люйцза спасали ростовщицу, которую душил должник. Гуань Хань-цин вздохнул и сел свободнее.

Словно стон ветра в тростниках, пронесся чистый и нежный звук флейты. На сцену колеблющимися шажками, будто ступая по листьям лотоса над тихой заводью, вышла Доу Э. В строгих одеждах ее стан был строен и юн. Под темной лентой, прикрывающей прическу и щеки, лицо, тонкое, как нераспустившийся бутон.

В зале зрители вскочили, чтобы лучше ее увидеть. Шеи вытянулись, глаза уставились.

Доу Э остановилась, слегка наклонив голову. Правая руки, oбращенная внутрь ладонью, скользнула вниз от груди к правому колену и поворотом кисти откинулась назад. Повинуясь этому знаку, флейта издала мелодичный, протяжный стон. Доу Э запела.

Будто жаворонок вознесся в прозрачную небесную высь и скрылся за облаками, близится к солнцу и уже не видно его с земли, а лишь звенит его песня с неизмеримой высоты, наполняя тоской и восторгом людской слух. Доу Э пела:

«И я тоже так», — думала Маленькая Э, и горячие слезы смочили ворот ее платья. А Доу Э пела:

И белые рукава, взлетев, упали, заслонили лицо, как белая пена водопада.

Очень хорошо, — сказал Гуань Хань-цин.

— Хорошо, хорошо, хорошо! — словно морской прибой, шумел зрительный зал.

Подлый Люйцза сыплет яд в суп из бараньих потрохов, чтобы отравить ростовщицу, и Доу Э, оставшись одинокой, принуждена была выйти за него замуж. По ошибке старик Чжан съедает суп и умирает. Люйцза тащит Доу Э в суд. Судья велит ее пытать.

— Тысяча палок!

Палачи набросились на нее.

Раз и другой обходя сцену, тюремщик ведет Доу Э на казнь. На ней одежда осужденной на смерть — красная куртка и штаны, белая юбка, задрапированная вокруг талии. На шее деревянная канга в виде рыбы. Трижды бьет большой барабан и гонг. Палач точит меч. Непрерывно, захлебываясь, бьют, звенят, грохочут барабаны и гонги. Доу Э поет:

Скрипки визжат и рыдают. Захлебывается гонг. Надрмнанпч и барабаны. Доу Э поет:

Трогательно прощается она со свекровью:

В последнее мгновение перед казнью, когда невинная жертва уже стояла на коленях и палач снял кангу с ее шеи, потрясенные зрители, содрогаясь, услышали вопли Доу Э:

— Когда меч отрубит мою голову, ни одна капля моей горячей крови не оросит землю, а подымется вверх по белому флагу. В середине лета снег покроет мое тело.

Веселая, легкомысленная Юнь-ся вдруг вскрикнула:

— О! Это невыносимо слышать! — и, зарыдав, забилась головой о доски скамьи.

На столе слабо мерцает светильник. Около него груда судебных дел. Бывший школяр Доу теперь важный сановник, присланный императором проверить приговоры провинциальных судей. Невидимая ему, в комнату входит тень Доу Э.

Ее лицо белое, как известь, красное пятно крови темнеет меж бровей. Из-под каждого уха свисают, тихо шевелясь, пучки длинной белой бумаги, какую приносят в жертву на могилах. Опущенные, неподвижные руки прижаты к телу, рукава свисают до полу.

Духи погибших насильственной смертью слабы, как паутина. Ветром их носит, вихрем их крутит — ни выпрямиться, ни остановиться. Тень Доу Э трижды быстро закрутилась у входа, и будто движением воздуха понесло ее вокруг сцены, беспомощное тело согнуто под крутым отвесным углом, бумажные ленты, белые рукава метут пол. Так скользнула она к столу и погасила светильник.

Фитиль моргнул и погас. Судья Доу снова зажег свет — поверх кипы бумаг дело Доу Э. Он снова откладывает это старое дело, и снова тень гасит светильник. И, когда светильник погас в третий раз, судья увидел тень Доу Э.

Торжественным решением судьи заканчивается трагедия.

— Чжана Люйцза казнить на рыночной площади. Судью, несправедливо решившего дело, лишить чинов и дать ему сто палок. Аптекаря, продавшего яд, обезглавить!

Оркестр заиграл «Вэй Мэнся» — конец спектакля.

Сюй Сань подняла заплаканное лицо и сказала:

— Доу Э отомщена, и честь ее восстановлена, но она мертва. Как это грустно! Неужели должна кончиться жизнь, прежде чем исправится несправедливость? И где судья, который отомстит за наши обиды?

Гуань Хань-цин посмотрел на нее и тихо проговорил:

— Наши обиды так многочисленны, одному человеку отомстить не под силу. Если бы поднялась вся страна… Может быть, всего через сто лет… Может быть, внуки Маленькой Э.

Все посмотрели на Маленькую Э, а она встала, оправила ладонью платье и сказала серьезно и деловито:

— Об этом не беспокойтесь! У меня будет очень, очень много храбрых сыновей и внуков. Они отомстят.