Онлайн чтение книги Обрывистые берега
Глава четырнадцатая

Была уже полночь, когда Рыжий, поддерживая Валерия под руку, привел его во двор дома. Подъезда, в котором жил Валерий, он не знал, а поэтому провел его в тихий, по-ночному дремотный скверик и усадил на скамью. На плече у Рыжего висела старая, видавшая виды гитара.

— Давай посидим, пусть немного пройдет балдение. А то, чего доброго, отчим так тебе накостыляет, что забудешь дорогу туда, где мы сегодня были.

— Отчим?!. Ты говоришь — накостыляет?.. А за что? — Болезненная улыбка-гримаса исказила лицо Валерия. — Отчим меня не бьет. Он интеллигентный человек. Он пишет диссертацию.

Рыжий всунул в карман Валерия торчавший из него платок и, как бы соглашаясь с ним, сказал:

— Сейчас каждый что-нибудь пишет. Кто анонимки, кто доносы, кто диссертации.

— А что ты пишешь? — спросил Валерий, запрокинув голову и закрыв глаза,

— Я пишу роман.

— Роман? — удивился Валерий и, открыв глаза, повернулся к Рыжему.

— Да, роман.

— И как же он будет называться?

— Он будет называться "Небо в крупную клетку". Звучит?

— Звучит. Это что, про тюрьму?

— Запомни: сейчас в России нет тюрем. У нас есть только следственные изоляторы. Хорошо придумали большие начальнички?

Валерий ничего не ответил, и они некоторое время сидели молча. Лишь в нескольких окнах огромного дома был виден свет. Горел он и в квартире Валерия. Он это заметил сразу, как только они вошли во двор.

— Ты что пялишь зенки куда-то в одну точку? — спросил Рыжий, перехватив взгляд Валерия.

— Я вижу огонь в окне, где меня ждут уже три дня. А я боюсь туда идти.

— Что, наломал дров?

— Нет, дров не ломал. Меня изломали, — сквозь зубы болезненно процедил Валерий.

— Зря ты куксишься, дружище. Тебе нужно хорошую чувиху. В тебе бродят лишние силы. А в мужике, как в котле паровоза, когда давление превышает норму, чтобы не разорвало котел, излишки пара выпускают через золотниковую коробку. Секешь, о чем говорю?

— Я не знаю вашего жаргона. Лучше спой, ты хорошо и душевно поешь.

Рыжий тихо провел по струнам гитары пальцами и, осклабясь в кривой улыбке, предложил:

— Хочешь, спою тебе про первую свою любовь?

— Любовь?.. Неужели ты можешь любить?

Рыжий, словно не расслышав слов Валерия, пробежал пальцами по струнам и тихо грудным голосом запел:

Поморщившись, Валерий закачал головой:

— Не нравится мне эта песня. Пошлая.

— А мне не нравится, что ты рассиропился как медуза.

— Больше я с вами в Софрино не поеду.

Рыжий резко оборвал гуд басовых струн и повернулся к Валерию.

— Предупреждаю: о нашей поездке в Софрино забудь! А то, как мелкая мушка, попадешь в такую паутину, что не выпутаешься.

Валерий, рассеянно глядя в звездное небо, с расстановкой сказал:

— Пить с вами я больше не буду. Меня от вина рвет и кружится голова.

— Ничего, голова не флюгер, покружится, покружится и перестанет. По себе знаю. — Рыжий воровато огляделся по сторонам. — А еще чемпион Москвы!..

— Оставь меня одного. Я хочу побыть один, — с трудом произнес Валерий. — Я устал от вас… От всех!..

— Может, у меня заночуешь? Все-таки так поздно возвращаться домой — только колготить соседей.

— Хватит мне двух дней и вчерашней ночи. У меня такого еще никогда не было. Я боюсь вас всех…

Рыжий пренебрежительно провел пальцами по губам Валерия.

— Эх ты… Сексот-шестнадцать!.. И это вместо благодарности за хлеб-соль. Приютили его, приголубили. Ну что ж, утро вечера мудренее, как говорят старики. — Он посмотрел на часы, встал и сверху вниз бросил хрипловатым баском: — Завтра в семь вечера жду тебя в "Сокольниках". У павильона американской выставки. Не забудь — ровно в семь. — Рыжий тронул струны гитары и, слегка склонившись над Валерием, спросил: — А вот эта нравится? — И тихо запел:

— И эта не нравится. Что-то в ней есть нехорошее, — устало сказал Валерий.

— Ничего, поживем — понравится. Стерпится, слюбится. — Рыжий приложил ладонь к груди. — Адью, маэстро. До завтра!.. Встретимся на баррикадах. — С этими словами он круто повернулся и быстро направился в сторону затемненной арки.

Некоторое время Валерий сидел один, облокотившись на колени и низко свесив голову. В ушах стоял тошнотный звон. Так прошло минут двадцать. Домой идти было страшно. Он не знал, как справится с этим ударом мать, какими словами рассказать ей, что он был в Смоленске и его, как бездомного щенка, отогнали от могилы отца. Вот уже двое суток, как он скитается по Москве и Подмосковью. Сутки провел в Софрино, где он с Рыжим и его друзьями выпили много водки. Потом пили розовый терпкий портвейн и еще какую-то мутную гадость, которую Рыжий называл "бормотухой". Были какие-то девушки, одна из которых целовала Валерия в губы. Хозяйка дачи, почти глухая старушка с омерзительным лицом в бородавках, водку пила наравне со всеми. "Ничего бы этого не было, если бы не потерял ключи от квартиры. И где я их мог потерять?.. Неужели в Смоленске, когда красил ограду?.. — Мысли, одна мрачнее другой, лезли в голову Валерия. — А потом, что это за чемодан, который мне передали, когда они все трое вышли из-под арки двора? Он такой тяжелый… Не легче был чемодан и у Рыжего. Он аж сгибался под ним. И потом, зачем таксист несколько раз оглядывался назад и пристально смотрел то на меня, то на Рыжего? Так люди смотрят лишь тогда, когда хотят запомнить человека. Почему они так спешили в Софрино?.. На счетчике, когда Рыжий расплачивался, было двадцать три рубля, а Рыжий заплатил три новенькие десятирублевые бумажки и не взял сдачи. С чемоданами что-то нечисто… И зачем я, когда приехал с Белорусского вокзала, пошел ночевать к Рыжему? Лучше бы провел ночь на вокзале или у кого-нибудь из ребят".

Валерий не слышал, как сзади к нему подошел дворник и положил на его плечо руку. Он испуганно вздрогнул и поднялся со скамьи.

— Это вы, дядя Сеня?!

— Кому же, как не мне, полуночничать? А ты хорош, хоро-о-ош гусь… Хоть бы мать пожалел.

— А что я ей сделал плохого, дядя Сеня?

— Задурил… Окончательно задурил. Али мать хочешь и могилу вогнать?

— Мать?.. В могилу?.. — По лицу Валерия скользнула горькая усмешка. — Я теперь не верю ни в какие могилы. Все покойники в них перепутались. Да, да, дядя Сеня, перепутались. Они, покойники, смеются над нами, потому что живем и умеем красиво лгать. Слышал такую песенку:

— Тебя что, за руку домой отвести или позвать участкового, чтобы в вытрезвитель отправить? — в сердцах сказал дворник. — Домой!.. Сейчас же домой!..

— Домой? — Широко, как в крайнем удивлении. Валерий раскрыл глаза и смотрел на дворника так, словно тот сказал несусветную чушь. — Что значит домой?.. Ах, домой?!. — И нервно, словно в истерике, рассмеялся. Потом, будто вспомнив что-то очень важное и значительное, скалясь все в той же болезненной и желчной улыбке, проговорил: — А такую песенку слышали, дядя Сеня? Ее поют маленьким детям, — Дирижируя сам себе, Валерий тихо и вкрадчиво запел:

Неожиданно оборвав пение, Валерий посмотрел туда, где было освещенным одно окно.

— У меня тоже, дядя Сеня, был свой дом, но его похоронили на смоленском кладбище,

— Уж не жар ли у тебя, парень? — Дворник поднес ко лбу Валерия шершавую ладонь. — Или, чего доброго, уж не рехнулся ли ты в Бресте? Кому говорят — сейчас же домой!.. Или милиционера кликну! А то и сам отведу! Я с тобой еще совладаю!

— Дядя Сеня, присядьте на минутку, я хочу с вами поговорить. А то у меня на душе такой тарарам, что… — Валерий расслабленно махнул рукой и опустился на скамью. — Ну, присядьте же, дядя Сеня.

Сел и дворник, все еще не понимая, что творится с парнем, которого он всегда считал примерным и воспитанным.

— Ну что ж, давай поговорим, если у тебя наболело.

— Дядя Сеня, у вас был отец? — еле слышно и как-то болезненно, словно сам этот вопрос причинял ему физические страдания, спросил Валерий.

— Отец?.. — Дворник хмыкнул и расправил усы. — А как же? Не ветром же я нагулян? Даже у воробья, у крохотного мышонка и то есть отец.

— А у вашего отца тоже был отец? — все тем же тоном безысходной горечи спросил Валерий.

Дворник сердито крякнул и, считая, что его мальчишка разыгрывает, сказал с ухмылкой:

— Нет, моего отца вытесали из ребра Адама.

— А у вас, дядя Сеня, есть дети?

— Есть, и хорошие дети. Своими детями горжусь. Все, почитай, в люди вышли.

— Это хорошо, что все в люди вышли, — задумчиво произнес Валерий. — Они вас знают?

— Нет, паря, у тебя сегодня что-то с головой не того. Не водку тебе нужно пить, а томатный сок и козье молоко. Говорят, мозги прочищает.

— Представляете, дядя Сеня, а мне нравится состояние опьянения. — Валерий вскинул голову, и лицо его застыло в оскале болезненной гримасы.

— В последний раз спрашиваю: пойдешь домой или нет?! Уже первый час ночи. Мать за эти два дня обзвонила все морги и больницы!

— Вот когда она дозвонится до планеты Венера, тогда я поверю, что у меня не было отца и что я вытесан из ребра Адама. — Слова слетали с губ Валерия как обрезки жести.

— Ну что ж, придется принимать меры. Волоком я тебя домой не потащу.

Когда дворник скрылся в подъезде, где жил Валерий, из-под арки дома показалась Эльвира. Увидев Валерия, сидящего на лавочке в скверике, она кинулась к нему и принялась трясти его за плечи.

— Валерий!.. Это так жестоко!.. Что ты терзаешь мать и себя?!. Хотя бы меня пожалел! Почему ты бросил меня одну в Смоленске, да еще на кладбище?..

Валерий грубо отстранил от себя Эльвиру и процедил с раздражением:

— Почему ты как тень преследуешь меня?! Я не так уж жалок, чтобы меня жалели!

— Дурачок ты, опомнись! Я люблю тебя! Понимаешь, люблю!.. Ты думаешь, тебе труднее, чем мне?! После Смоленска, где я самовольно отстала от группы, я не сплю уже две ночи! Умоляю тебя, пойдем домой. Твоя мама с ума сходит, вчера два раза вызывали "неотложку".

Валерия знобило как в лихорадке, глаза его горели нездоровым блеском вскипающего в душе исступления. Окинув взглядом затемненные окна дома, он как вызов, брошенный судьбе, крикнул в пространство гулкого двора:

— Люди нашего двора!.. Вы меня слышите?! Когда назавтра проснетесь — зайдите в сорок вторую квартиру нашего дома и пожалейте мою мать!..

— Что ты делаешь, безумец?! Ты хочешь опозорить себя и мать!.. — Эльвира что есть силы трясла Валерия за плечи. А он, словно ее не было рядом с ним, бросал в тихий уснувший дворик слова отчаяния и боли:

— Пожалейте ее, пожалуйста!.. Жалость не унижает слабых и бедных. Она унижает только сильных. Это сказал сам Горький. Так нас учили в школе. Пожалуйста, пожалейте мою маму!..

В некоторых окнах дома вспыхнули огни. В глубине двора послышался дважды повторенный милицейский свист.

Валерий кинулся к арке, чтобы не попасть в руки милиционера. Но в ту минуту, когда он еще не поравнялся со своим подъездом, из него выбежала Вероника Павловна. Волосы ее были растрепаны, полы халата разошлись так, что была видна ночная рубашка. Следом за Валерием, в двух шагах от него бежала Эльвира.

— Сынок!.. — как вопль радости и отчаяния вырвалось из груди Вероники Павловны, и она, протянув перед собой руки, кинулась навстречу сыну. Только теперь, наступив на что-то острое, она, вскрикнув от боли, вспомнила, что выбежала из дома босой.

Никогда раньше не слышал Валерий таких глубоких и безутешных рыданий матери. Обвив руками шею сына, она припала лицом к его груди и пыталась что-то сказать, но слова глухим стоном тонули в глубоких рыданиях.

Первый раз Валерий входил в дом, где он родился и сделал первые шаги, как в чужой дом. И, пожалуй, впервые в жизни, с тех пор как он помнит себя, плакал и не скрывал своих слез. Плакал от жалости к матери и к себе. Плакал оттого, что башня его мечты, основание которой старательно заложила мать, а все остальное сработало его разгоряченное воображение, вдребезги развалилась на его глазах. Развалилась на старом смоленском кладбище, где хоронят не только людей, но и светлые надежды.

Лифт не работал. На восьмой этаж поднимались пешком. Первым шел Валерий. За ним шла Эльвира. Печальное шествие замыкала задыхающаяся от сдавленных рыданий Вероника Павловна.