Онлайн чтение книги Обрывистые берега
Глава тридцать первая

На пересечении Ленинского и Университетского проспектов Калерия вспомнила, что в семь часов вечера она обещала заехать к профессору Угарову, чтобы захватить экземпляр диссертации Иванова. Была уже половина восьмого. Зная, что профессор отличался строгой пунктуальностью, она не могла решить, что ей делать: позвонить и сказать, что ее задержали непредвиденные обстоятельства, или прибыть к нему без звонка с опозданием. После минутного колебания выбрала первое. Свернув на маленькую дорожку перед универмагом "Москва", она позвонила из телефонной будки. Профессор даже не дал Калерии произнести нескольких слов в оправдание. Из трубки полился его мягкий старческий голос:

— Голубушка, где вы запропастились? Мы с Татьяной Нестеровной прислушиваемся к каждому хлопку лифта.

— Меня задержали дела службы. Но если позволите, то я через двадцать минут буду у вас.

И снова поток радушных восклицаний хлынул из трубки:

— Мы ждем вас!.. Татьяна Нестеровна испекла свой любимый торт!..

В радушном гостеприимстве старых бездетных людей, чьи судьбы жизнь сплавила в единый неразрывный монолит, есть такое трогательное сердечное откровение и радость общения, что Калерия в первую минуту даже растерялась. И когда она, сняв одну туфлю, взглядом искала тапочки, профессор решительно замахал руками:

— Нет, нет, у нас это не принято!.. Пожалуйста, не снимайте туфли!..

Прошло пять лет после того, как Калерия последний раз видела Петра Ниловича. Всего пять лет, а как он изменился! И не просто постарел и поседел до снеговой белизны, а появилось во всем его облике, в движениях, в суетливой походке что-то глубоко старческое, чего не было раньше.

Ужин был праздничный. Стол украшал торт собственного приготовления, именуемый хозяйкой "Муравейником"; в красивых хрустальных вазочках стояло несколько сортов варенья. Зажаренная в духовке индейка была подана в каком-то особом соусе из множества сладких и пряных приправ, которые Калерия так и не могла определить на вкус, на что Петр Нилович, вскинув над головой указательный палец, воскликнул:

— Секрет фирмы! Татьяна Нестеровна во время войны, когда мы жили в эвакуации в Новосибирске, умела из конопляного жмыха, сахара и каких-то смесей делать такие торты в честь освобождения больших городов, что друзья наши приходили в восторг и облизывали пальчики!..

— А помнишь, Петенька, какой я испекла торт в честь взятия Берлина?!. У нас было целое пиршество!.. В этот день к нам пришло столько друзей: москвичей и сибиряков!.. — Татьяна Нестеровна шумно вздохнула. — Да, по тортам я когда-то была призером, а Петр Нилович кудесник по смесям разных сортов чая. Этому искусству он научился, когда мы целое лето перед войной прожили в Грузии в семействе чаеводов. Уж кто-кто, а они-то умеют заваривать такие чаи, что не напьешься и не надышишься.

Когда кулинарная тема как-то незаметно сама собой иссякла, разговор переметнулся на работу Калерии. Стараясь не омрачать благодушных старичков невеселой статистикой и рассказами об особенно дерзких правонарушениях в поведении современной молодежи, Калерия в разговоре сразу же взяла уклон романтико-педагогический, рассказала о том, как отдает своей работе все душевные и физические силы и какое порой испытывает счастье и радость, когда ей удается оступившегося парня направить на путь истинный. Приводила интересные примеры, чем очень увлекла гостеприимных хозяев, которые умели не только хлебосольно угощать, но и с интересом слушать гостя. И не просто слушать, а искрение удивляться, восхищаться…

Видя, что излишне увлеклась своими рассказами, Калерия посмотрела на часы.

— Милая гостья, пора и честь знать! Свой регламент я уже давно использовала. Вы-то как поживаете, Петр Нилович, и вы, Татьяна Нестеровна? Когда я бываю у вас, то испытываю благостное чувство верующего христианина, пришедшего в храм божий, чтобы замолить свои житейские грехи. У вас какой-то особый климат: само окружение, вот эти стены с картинами, книги, старинные гравюры и скульптуры… Все это успокаивает, настраивает душу на чистоту и праведность. Мне так легко у вас.

Татьяна Нестеровна вздохнула, кивнула несколько раз головой, как бы соглашаясь с тем, что сказала гостья.

— Да, представьте себе, Лерочка, по-другому Петр Нилович не может. Погоду делает в нашей семейной жизни он. Он в эту телегу впряжен коренником, а я у него всю жизнь скачу в пристяжных. И не ропщу на судьбу. Вот так и поживаем.

Петр Нилович рассказал о делах на кафедре, посетовал, что молодежь нынче пошла в науку дерзкая, очень практичная и не всегда уважающая сложившиеся в ней традиции.

— Наука сейчас настолько раздроблена на разделы и подразделы, что порой из-за деревьев не видишь леса! Как в промышленности. Когда-то, до войны, у нас в стране было одно общесоюзное министерство строительства. А сейчас, когда после сессии Верховного Совета я читал в "Правде" наименования всех министерств, то диву дался: одних только строительно-ведомственных общесоюзных министерств что-то больше десяти. Раньше один централизованный аппарат во главе с министром управлял всем строительством в государстве, а сейчас процесс разукрупнения управленческого аппарата идет так бурно, что я не удивлюсь, если лет через десять появится новое министерство по изготовлению школьно-письменных принадлежностей или по выращиванию многолетних корнеплодов. — Передохнув, Петр Нилович, словно вспомнив главное, о чем он чуть не забыл сказать, продолжал: — А у нас в университете?! Появилось столько новых кафедр, отщепленных от главных магистральных наук, что с каждым годом все резче и резче наблюдаешь, как в границах одной науки появляются отраслевые отпочкования, которые, как на дрожжах, начинают разрастаться и претендовать на самостоятельность. Но это я к слову. Не нами это планируется, и не нам класть запреты на эти дробления. Я сегодня Татьяну Нестеровну порадовал весточкой, что наконец-то вы, голубушка, решили поднять парус своей судьбы и плыть к берегам науки, в которой вы можете сказать свое слово. Да, кстати, как вы находите диссертацию Иванова?

— Я уже говорила вам по телефону, Петр Нилович, что это не псевдоакадемическая тягомотина. Это — личный опыт и знание жизни современной молодежи, помноженные на талант. Вы, пожалуйста, не забудьте, что обещали дать мне на неделю ваш экземпляр диссертации Иванова. Какой-то негодяй выдрал из того экземпляра, что находится в Ленинской, одиннадцать листов из третьей главы. Вот бы таких ловить и выводить на площадной позор!..

Петр Нилович безнадежно махнул рукой и горестно покачал головой.

— Эти негодяи были, есть и еще долго не выведутся. Центральные газеты не раз поднимали их на вилы в своих фельетонах.

Петр Нилович сходил в свой кабинет и принес переплетенную в серый коленкор диссертацию Иванова.

— Как прочитаете, так, пожалуйста, отправьте ее в Воронеж по адресу Иванова. Письмишко я ему уже бросил вчера в почтовый ящик.

В десятом часу Калерия перевернула чашку и поставила ее кверху дном.

— Так, кажется, делают после чаепития на Кавказе? — спросила она, глядя на хозяйку дома.

— Не только на Кавказе. Сейчас эта манера перекочевала и в Москву. — Татьяна Нестеровна аккуратно завернула большой ломоть торта в бумажную салфетку и положила его перед Калерией.

— А это, Лерочка, муженьку гостинец от меня.

Калерия поблагодарила хозяйку, положила в сумку торт и уже хотела привстать из-за стола, как ее жестом остановил Петр Нилович:

— У меня к вам просьба, голубушка.

— Готова с радостью быть вам полезной, Петр Нилович, — ответила Калерия, и лицо ее стало по-деловому серьезным.

— Два дня назад мне звонил мой давнишний друг… Доктор наук, профессор Верхоянский. Хотя он и намного моложе меня, но нас прочно объединила общая позиция в науке. Вы о нем, очевидно, слышали, а может быть, и читали его работы, когда учились в университете и когда писали диплом.

— Да, имя профессора Верхоянского мне знакомо. Но это было так давно, что вспоминается как в тумане.

Петр Нилович озабоченно потер ладонью лоб и, отключившись от застольных разговоров, которые велись всего несколько минут назад, сказал:

— Через полтора месяца на кафедре Верхоянского защищается его аспирант. Верхоянский заверил меня, что этот особо одаренный молодой ученый написал блестящую диссертацию. Я забыл ее точное название, но по теме она очень близка к вашему диплому и родственна вашей теперешней работе. Сложные биографии подростков, воспитание их трудом и развитие в их душах тяги к прекрасному. Это в общем плане. Вам должно быть это интересно.

— И что же вы хотите мне предложить, Петр Нилович? — Калерия заранее прикидывала, о чем будет просить ее профессор.

— В день защиты меня в Москве может не быть. Мы с Татьяной Нестеровной планируем в это время в Карловых Варах пить целебные воды и принимать чудодейственные ванны. — Он повернулся к жене и смотрел на нее так, словно ждал с ее стороны возражения или одобрения. Но ни того ни другого не последовало, а поэтому он продолжал развивать свою мысль, которая родилась у него не сразу, не в сегодняшнем застолье. — Вы знаете, дорогая Калерия Александровна, о том, что вторая половина нашего сурового двадцатого века родила богатыря, перед которым расстилается большое будущее?

— Что это за богатырь? — улыбаясь, спросила Калерия. Она и раньше замечала, что у Петра Ниловича была слабость иногда говорить о простых земных вещах возвышенно, с патетикой.

— Имя этого богатыря неоднословно. Его зовут синтез Науки и Производства. Я эти слова произношу с большой буквы.

— В марксизме-ленинизме этот синтез, как нас учили в университете, называли союзом теории и практики.

Петр Нилович, словно уличенный в том, что он изобрел велосипед или открыл порох, пришел в некоторое замешательство, а поэтому растерянно силился чем-то возразить, но сразу нужные слова не подворачивались. Наконец эти слова пришли.

— Этот марксистско-ленинский постулат, ставший аксиомой, и сегодня звучит как заглавная формула в диалектике. Я хотел сказать о другом.

— О чем? — В душе Калерия сожалела, что высказала старому профессору дерзость, а поэтому решила как-то смягчить вскипевшую в душе Петра Ниловича неловкость. — Вы меня не так поняли, Петр Нилович… Я не то хотела сказать…

— А я вам хотел сказать то, что за последние годы на кафедрах точных технических наук, где решаются жизненно важные вопросы, все чаще и чаще выступают не только инженеры заводов и фабрик, но и квалифицированные рабочие. И при этом говорят свое твердое "да" или твердое "нет"!

— А какое это имеет отношение к защите диссертации аспирантом Верхоянского? — еще не понимая, куда клонит профессор, спросила Калерия.

— Прямое! Я очень бы просил вас прочитать диссертацию этого аспиранта и выступить на защите. В ней поднимаются вопросы, которые являются сутью вашей профессии. Вы же умница!.. Я прекрасно помню, какие вы делали доклады на заседаниях научного студенческого общества. А сейчас за вашими плечами такой опыт!.. Когда я сказал о вас Верхоянскому, он очень просил меня, чтобы вы познакомились с диссертацией его аспиранта и выступили на защите. Всегда помните: в науке без поддержки трудно. А у Верхоянского высвечивается членкорство. Он вам еще может очень пригодиться, если вы серьезно решили заняться наукой. — Петр Нилович умолк и, положив сухие кулаки на стол, сосредоточенно смотрел на Калерию.

— Как фамилия аспиранта? — спросила Калерия.

— К сожалению, забыл… Какая-то длинная, по-моему, польская, наподобие Доливанский или Вандолевский…

— Может, что-нибудь вроде лошадиной фамилии? — пошутила Татьяна Нестеровна, но шутку жены профессор не принял и, порывисто привстав из-за стола, направился в кабинет.

Через минуту он вернулся в гостиную и, широко улыбаясь, обрадованно проговорил:

— А ведь вспомнил!.. Стал листать шпаргалки и сам вспомнил!.. Так что насчет моего склероза, Татьянушка, ты зря иронизируешь. Я еще — Цезарь!..

Калерия достала блокнот и ручку, чтобы записать фамилию аспиранта Верхоянского.

— Яновский!.. Альберт Валентинович Яновский!..

При упоминании этой фамилии у Калерии выпал из рук блокнот, и она, не поднимая его с пола, с тревогой и как-то отчужденно смотрела на профессора. Ее словно чем-то неожиданно ударили в самую больную точку.

— Что с вами, Калерия Александровна? Можно подумать, что человек с этой фамилией сыграл в судьбе вашей какую-то злую роль…

Калерия справилась с растерянностью. Подняв с пола блокнот, она записала в нем фамилию Яновского, его имя и отчество.

— В моей судьбе этот человек никакой роли — ни злой, ни доброй — не сыграл. Но в судьбе одного молодого человека он оставил горький след. Но об этом разговор далеко не застольный. Вашу просьбу, Петр Нилович, я выполню. С диссертацией Яновского не просто познакомлюсь, я ее внимательно прочитаю. И если она интересна и взволнует меня, как взволновала диссертация воронежского Иванова, я обязательно на защите выступлю. Только передайте профессору Верхоянскому, чтобы он правильно представил меня ученому совету.

— Что значит правильно? — Профессор недоуменно развел руками.

— То есть не просто предоставил слово капитану милиции Веригиной, а сотруднику комиссии по делам несовершеннолетних. Не лишним будет, если ученый секретарь совета напомнит и о моих печатных работах по этой теме.

— Как? У вас есть печатные работы? — всплеснул руками Петр Нилович.

— Да, восемь… — застенчиво ответила Калерия. — И все в центральной прессе.

Профессор закрыл глаза и, словно что-то мучительно вспоминая, зажал подбородок своей сухой широкой ладонью.

— Постойте, постойте… Ведь вы же сейчас уже не Лужникова, а…

— Веригина, — подсказала Калерия.

— Да, да, Веригина… И что же вы не сказали мне об этом раньше? Несколько статей ваших я читал. А вот в каких журналах или газетах — не помню. Но читал!.. Читал!.. И они мне очень нравились!..

Правду ли говорил старый профессор или не хотел обижать свою гостью тем, что не читал ее статей, но Калерии было приятно видеть радостное удивление на лице своего бывшего научного руководителя.

Уже на лестничной площадке, после того как Калерия в холле распрощалась с Татьяной Нестеровной, Петр Нилович, пожимая руку Калерии своей еще крепкой костистой рукой, попросил:

— Вы уж, пожалуйста, выступите на защите… этого… Ну, как его… — Петр Нилович снова забыл фамилию аспиранта Верхоянского.

— Яновского, — напомнила Калерия.

— Да, да… Яновского. Поддержите его. В будущем вам это зачтется. Не забывайте, голубушка, в науке без поддержки трудно.

Когда Калерия вошла в лифт, профессор успел бросить последнюю фразу, пока еще дверь не закрылась:

— А с заявлением в аспирантуру поторопитесь.

Было уже темно, когда Калерия вышла из подъезда главного здания университета, в одном из корпусов которого занимал трехкомнатную квартиру профессор Угаров. Рядом с высотным зданием-гигантом, подсвеченным снизу прожекторами и увенчанным рубиновым светящимся шпилем, ее "Жигули" выглядели крохотной букашкой, в страхе замершей у ног могучего серого мамонта.

Сразу домой Калерия не поехала. Гигантская панорама сверкающей огнями вечерней Москвы с высоты Ленинских гор захватывала дух. Под ногами пылала огненной дрожью Москва-река, а за ней, насколько хватало зрения, цепью переливчатых огней тянулись улицы столицы. Остановившись у балюстрады, где стояло несколько легковых машин, владельцы которых, как и она, приехали полюбоваться вечерними огнями города с высоты Ленинских гор, она вышла из машины.

Там, внизу, в необозримой дали, в океане огней утонули девять миллионов людских судеб. Среди них только одних командированных столичных гостей и транзитных пассажиров около миллиона. Целое государство!.. Под крышей почти каждого дома свили гнезда радость и печаль, душевное умиротворение и тревога, дружба и вражда… Где-то в завихрении сверкающих огней гремели свадьбы, кричали "Горько!", где-то в просторных залах ресторанов и кафе молодые и уже немолодые люди, дав волю буйству крови, смешанному с вином, лихо отплясывали под сумасшедшие ритмы джазов… Все это угадывалось, домысливалось, воображалось в общей туманной схеме. И лишь одна печальная картина, словно встав на дыбы и заслоняя собой город-государство, живо представала перед глазами Калерии во всех своих подробностях: голый топчан в продолговатой камере предварительного заключения. Под самым потолком еле брезжит тусклый свет оплетенной решетчатым футляром лампочки, и на топчане лежит Артем. Голову его распирают тяжкие горькие думы.

На этот раз к трепетному восторгу перед грандиозной панорамой сверкающей огнями столицы примешивалось и другое, ранее не испытываемое ею на этом месте чувство — необъяснимая тревога и досада. И оно, это второе чувство, с кем-то спорило, кого-то вызывало на бой. "Ну, мы еще посмотрим, что это за блестящая диссертация!.. Мы почитаем ее. И по своему уму-разуму оценим!" — билась в голове Калерии мысль, которая словно обожгла ее сразу же. как только профессор Угаров назвал фамилию аспиранта Верхоянского. Здесь же, перед необъятной панорамой великого города, эта мысль хотя и уходила на второй план, но своим саднящим жалом давала себя знать: "Эту диссертацию мы почитаем…"