Онлайн чтение книги Один в джунглях. Приключения в лесах Британской Гвианы и Бразилии
9. Морские раковины в джунглях

Впереди в лучах яркого солнца сверкал широкий стремительный Иренг. Мы старались держаться ближе к берегу, где река достаточно спокойна, так что можно было плыть против течения. Лодка едва двигалась, но, когда мы помогали жалобно воющему мотору веслами, дело шло гораздо лучше. Над лодкой был натянут брезентовый тент, и я приделал к нему противомоскитную сетку. Когда нашествие насекомых становилось совсем невыносимым, что обычно случалось по вечерам или ранним утром, мы со всех сторон спускали сетку и наслаждались относительным покоем.

Ленивый береговой бриз приносил ни с чем не сравнимый запах гниющей буйной зелени и приторный аромат восковых цветов лиан — отвратительное дыхание джунглей, густых, влажных, полных гниения и смерти и все же чем-то необъяснимо влекущих. Джунгли могут стать адом, могут замучить свою жертву, но есть в них нечто такое, что снова и снова влечет путешественника, и он возвращается туда всякий раз, пока наконец не случается неизбежное и от человека остается лишь груда обглоданных костей на какой-нибудь муравьиной куче. Лучше всего это назвать «зовом джунглей».

Я совсем не представлял, что может ждать меня за следующим поворотом, за каждым отдельным кустом. В последующие несколько дней мы проехали мимо трех маленьких деревушек, но нигде не останавливались. Мы ни в чем не нуждались, а привлекать к себе внимание мне не хотелось. Пронюхали власти о моих намерениях или нет? Разыскивают ли уже меня? Об этом я не знал. Но мне не хотелось еще больше усложнять и без того нелегкое дело. Третью деревушку мы проезжали ночью. Вид мерцающих огоньков и горящих костров вызвал у Чарли острую тоску по дому.

Он-то гораздо лучше меня знал, что нас ждет долгий путь и бесконечный, тяжкий труд. Теперь впереди были только джунгли и река да редкие деревушки индейцев, большинство из которых встречали белого человека примерно раз в десять — двадцать лет, а многие не видели его вовсе. Признаться, и у меня защемило сердце, когда костры и огни на берегу начали удаляться и наконец исчезли совсем за поворотом реки. Ярко освещенный луной Иренг извивался, как змея. Я предоставил Чарли выбрать время и место остановки.

Чарли был для меня загадкой. Он почти всегда молчал, а когда говорил, я часто не мог разобрать, что он сказал. И можно было только догадываться, что таилось в его черных блестящих глазах.

После десяти однообразных дней пути мы поравнялись с истоками речки Бенаой — притока Рупунуни, которая текла через полосу саванн, простирающуюся на сорок пять миль. Чарли держался восточного берега, и мы покинули Иренг в пятидесяти милях севернее аэродрома Летем. Приятно было после однообразных, сомкнутых стеной джунглей оказаться среди саванны. Как хорошо видеть над головой широкое небо и чувствовать на лице легкий ветерок. Кроме того, здесь водились олени. Когда Чарли пристал к берегу, чтобы устроить нашу первую по выходу из леса ночевку, я подстрелил в камышах карликовую вирибизири.

Мы никогда не упускали случая застрелить что-нибудь для котла, чтобы сохранить в целости консервы и сухие продукты. А когда мы разбивали лагерь, то ловили рыбу, оставляя удочки на всю ночь, если только в этом месте не водилась пирайя. Нет смысла насаживать на крючок приманку там, где есть пирайи или черепахи и угри, почти не уступающие ей в алчности. На этой реке нам часто попадались выдры — крупные животные коричневого цвета с кремовым горлом и животом. Некоторые из них часто плыли рядом с лодкой, почти у самой поверхности воды. Иногда они подныривали под плоское дно и страшно раскачивали лодку.

Спали мы в лодке, останавливая ее в нескольких футах от берега. Олени привлекали с окрестных гор ягуаров, и мы каждую ночь слышали, как они бродят вокруг. Однако у нас совсем не было времени, чтобы поставить западню, поэтому мы оставили ягуаров в покое. Ночи эти были самым приятным временем во всей нашей поездке. После сытного ужина мы удобно устраивались под противомоскитной сеткой, керосиновая лампа отбрасывала желтоватые отсветы на темную рябь реки, а Чарли иногда начинал наигрывать какую-то мелодию на старой хриплой губной гармонике, которую раздобыл в Кевейгеке. Играл он очень плохо, зато умел производить много шума.

В Апайкве я иногда пел в лавке песни, и слушатели их очень неплохо принимали. Когда Чарли уставал раздувать легкие, он прятал инструмент, сплевывал, затем впихивал в рот свою трубку, сжимал ее раскрошившимися зубами и выжидающе, с улыбкой смотрел на меня. Поскольку поблизости не было разборчивых слушателей, я обычно безоговорочно соглашался выполнить его просьбу, и это явно доставляло ему удовольствие. Мы рано ложились и рано вставали. Плыть было легче, пока солнце не так сильно палило. Теперь мы плыли по течению и поэтому двигались быстро. Мотор несколько раз начинал пошаливать, но в целом он оказался гораздо надежнее, чем я мог думать.

Еще через два дня мы добрались до Рупунуни, а к концу следующего знойного дня уже миновали саванну и снова начали забираться по изгибам реки в глубину сомкнувшихся густых зеленых джунглей. Там, где над высокими деревьями высится мощная вершина гор Макарапан, мы свернули с Рупунуни в ее приток Илливу и по ее излучинам поплыли на юг. Река была спокойной. Мы без труда плыли против течения на одних веслах. Приберегая горючее, мы включали мотор лишь тогда, когда надо было пробраться сквозь скопления плавающей травы и корней или преодолеть течение впадающих в Илливу речек.

Теперь мы снова были в землях индейцев, на этот раз в стране макуши. С каждым днем мы уходили все дальше и дальше в глубь мрачного леса, плывя на юг. Волдыри от весел на моих руках теперь зажили, кожа на ладонях затвердела, и плавание по этой все суживающейся реке стало доставлять мне удовольствие. Я ходил без рубашки, а часто и без шляпы, наслаждаясь полной свободой. У меня появилась спутанная косматая бороденка. Выглядел я как сам черт, но чувствовал себя великолепно. Я плыл без рубашки под палящим солнцем от самого Кевейгека, и моя кожа, раньше белая, как рыбье брюхо (следствие английского климата), быстро приобретала бронзовую окраску, не говоря уже о том, что каждый взмах весла сбрасывал лишний жирок с моего живота. Давно я уже не чувствовал такой бодрости.

Ранним утром мы подъехали к деревне индейцев макуши. Дымились костры, но поселок казался безлюдным. И только когда неизменные дворняжки подняли свой невообразимый визг, откуда-то, словно из-под земли, появились индейцы и выстроились вдоль берега — на узкой полоске белого песка между водой и травянистым склоном. Сто лет назад макуши заселяли пространство от гор Пакарайма до Кануку и от Рупунуни до Паримы. А теперь их жалкие остатки обитали в саваннах Рупунуни и в районе к северу от хребта Кануку и земель ваписианов.

Макуши ведут свою родословную от карибов, но эти индейцы, стоявшие перед нами на берегу реки, очень мало напоминали те воинственные племена, которые жили полвека назад, хотя многие из них выглядели достаточно грозно, несмотря на их более или менее современную одежду. Большинство мужчин носили старые рубашки и рваные тиковые штаны цвета хаки, но на некоторых были лишь ситцевые набедренные повязки или обрезанные выше колен штаны. Кое у кого на голове были мягкие фетровые шляпы или индейские уборы, сплетенные из пальмовых листьев и украшенные перьями нанду и попугаев ара.

Некоторые молодые индейцы носили хлопчатобумажные передники, сзади у них совсем ничего не было, но какая-нибудь нелепая европейская шапка портила впечатление первобытности. На одних были пробковые шлемы, на других — соломенные шляпы или охотничьи шляпы с обтрепанными полями и мятой тульей. Неважно, какой формы шляпа и есть ли у нее поля или нет. Раз ее можно надеть на голову, значит, все в порядке. Один индеец был в суконной кепке…

Кругом носились совершенно голые ребятишки. Большинство молодых женщин тоже были без одежды, если не считать коротких передников, так называемых кайо, сделанных из нанизанных на нитку бус и стручков. Женщины были приземисты, с плоскими лицами и напоминали мне эскимосок. У многих на руках пониже плеча, вокруг лодыжек и под коленками были туго завязаны широкие ленты из ситца, поэтому их руки и икры неестественно вздулись. И мужчины и женщины носили на шее разные украшения, главным образом ожерелья из зубов акури и из крыльев жуков, но у одного старика (видимо, местного колдуна) я увидел ожерелье, сделанное из перьев черной повис и сохранивших естественную окраску шкурок колибри, нанизанных на медную проволоку, а на тулью его засаленной шляпы с обрезанными спереди полями была надета тиара из перьев разных попугаев.

Меня поразило огромное количество ручных попугаев, с важным видом расхаживающих по хижинам и около них. У одних индейцев были старые дробовики и длинные мачете, у других — духовые трубки, сделанные из кураты и арундинарии (два вида бамбука), луки из дерева уашиба и колчаны из свиной кожи, наполненные стрелами из кокоритовой пальмы, наконечники которых были смазаны ядом кураре и урали. Все они толпились вокруг нас, улыбаясь и тараторя, причем некоторые говорили на ломаном английском языке. Казалось, что они знают Чарли, а женщины пересмеивались между собой.

Я видел, как улыбался Чарли, и мог бы поклясться, что многие из этих чумазых ребятишек, которые бегали вокруг и таращили на нас глаза, были его собственными детьми. Я роздал женщинам плитки шоколада, иглы, мыло и дешевые духи, а мужчинам — сигареты, мачете и плиточный табак. Лодку вытащили на песчаный берег. Из-за хижины вышла крупная индианка и остановилась, обнажив в улыбке испорченные зубы. Чарли сплюнул, стянул с головы свою измятую старую шляпу и вытер ею пот с лица. Он что-то сказал женщине, они оба засмеялись, а потом он пошел за ней в хижину.

Я удивился, увидев среди макуши нескольких карибов — маленьких крепких индейцев с подпиленными заостренными зубами. Двое из них носили штаны и фуфайки, третий — лишь красно-голубую полосатую набедренную повязку, но ошибиться в их происхождении было невозможно. Все они были пожилыми людьми, и, по всей видимости, зубы им подпилили еще в молодости. Я ни разу не встречал кариба с нормальными, данными ему богом зубами, а я немало видел карибов, живущих на Амазонке среди хибаро и калапало.

Несколько молодых индейцев нырнули в одну из хижин и вынесли оттуда здоровую лохань, до краев наполненную каким-то буроватым варевом. Потом из двери хижины высунулась голова Чарли, и он присоединился к остальным.

— Что это за бурда? — спросил я его, когда старик индеец наполнил тыквенную бутыль и подошел ко мне.

— Напиток индейцев, — сказал Чарли. — Кашири. Очень крепкий. Никогда не пробовал кашири, хозяин?

Мне не понравилась его улыбка. Старик протянул мне бутыль, я взял ее и с опаской понюхал эту жидкость. У нее был кисловатый запах, как у простокваши. Я сделал глоток. Напиток был похож на смесь арроурута и капустного рассола… Чарли, продолжая улыбаться, зачерпнул из лохани полную бутыль, выпил и с видом знатока почмокал губами.

— Макуши умеют делать кашири, — объявил он. — Скажешь о'кей, а?

— Оно плохо пахнет! — ответил я.

Только к вечеру я понял, почему он все время улыбался. После обеда я поспал несколько часов, а потом вышел из дымной хижины на яркий дневной свет. Вокруг глубокой лохани на корточках сидели несколько старых индианок и что-то делали. Меня это заинтересовало, и я подошел поближе. Около каждой из них лежала кучка клубней маниоки. Они брали их в рот, жевали и выплевывали кашицу, обильно смоченную слюной, в лохань.

Оглянувшись, я увидел широкую улыбку Чарли. Он показал своим коротким пальцем на лохань и сказал:

— Кашири!

— Что?

— Кашири! — повторил он снова. — Сначала льют речную воду, кладут две-три рыбьи головы, бананы, немножко ямса. Выставляют дня на три, на четыре на солнце. Очень крепкая кашири… Тебе плохо, хозяин?

— Нет, — солгал я. Меня выворачивало наизнанку…

С восходом солнца мы снова были в пути. Чарли хотел еще задержаться, и мне пришлось долго его отговаривать. Теперь я узнал еще одну черту его характера — Чарли был упрям, как мул. Зачем спешить? — был его девиз (как, впрочем, и большинства встреченных мной индейцев). Не уехали сегодня, так поедем завтра, не завтра, так послезавтра, не послезавтра… и так далее. Да и жарко очень, и кашири полна бутыль! Нередко, даже когда мы плыли довольно быстро, Чарли вдруг сворачивал к берегу и устраивал стоянку.

И никаких объяснений. Моих вопросов он не замечал. Приготовив еду, Чарли обычно садился курить трубку и курил ее до вечера, а часто до поздней ночи, тратя драгоценное время. Можно было сойти с ума, но мне приходилось мириться с этим. Протестовать было бесполезно. Только намекнув на очарование жены номер два, живущей в племени ваи-ваи, я смог уговорить его покинуть жену номер один и сняться с места. Но не прошло и часа, как начал шалить мотор. Он почти перестал тянуть и в конце концов заглох совсем.

Я попытался снова завести его, но оказалось, что вышло из строя зажигание, а когда я вынул мотор из воды, чтобы осмотреть винт, то увидел, что одна из лопастей обломилась, видимо напоровшись на затопленное бревно. Здесь у некоторых деревьев древесина была твердая, как железо, и такая тяжелая, что тонула в воде, поэтому предательские коряги всегда грозили пропороть дно лодки. Чтобы починить мотор, мы вытащили нашу посудину на песчаный берег. У меня был набор миниатюрных инструментов. Я стал делать временную лопасть из латунной пластинки, которой раньше хотел заменить полоску пластмассы на прикладе моего ружья, но вдруг обнаружил, что потерял маленькую ручную дрель.

Я пользовался ею в Апайкве и давал ее там одному порк-ноккеру, чтобы просверлить отверстия для новых медных заклепок на рукоятке его мачете. И вдруг я со злостью вспомнил, что он не вернул мне дрель… А как без нее скрепить куски латуни, чем просверлить отверстия для болтов или заклепок? Сверла у меня остались, а дрели не было. Я начал пробивать дыры гвоздем, и дело шло хорошо, пока я возился только с тонкой латунной пластинкой.

Но совсем другое дело продырявить уцелевшую часть старой сломанной лопасти в месте ее соединения со ступицей. Она была гораздо толще и тверже латунной пластинки. Пришлось пробить гвоздем небольшие дырочки и вставить туда режущий конец четвертьдюймового сверла, а на другой конец надеть стальную муфту, чтобы при вращении сверло не вонзилось мне в руку. Потом Чарли начал усердно вращать сверло, зажав его плоскогубцами, а я что есть силы давил на него сверху.

Сверло, совсем новое и острое, врезалось в металл, но это была самая медленная и трудная «механика», за которую я когда-нибудь брался. Мы работали несколько часов, прежде чем добились ощутимых результатов. Если бы тот тип в Апайкве, не вернувший мне дрель, услышал все слова, какими я его честил, то его грязные уши покрылись бы сплошь волдырями. За целый день мы сумели просверлить всего два отверстия. Конечно, лучше бы сделать три или четыре, но мы уже были сыты по горло и решили, что хватит и двух. Прикрепить латунную пластинку уже было не трудно. Чтобы не соскочили гайки, я заклепал концы болтов. Но видимо, то же самое бревно, которое сломало лопасть, погнуло также и ось, и, хотя починенный винт работал теперь исправно, он косо сидел на оси и сильно качался.

Когда я завел мотор, он начал подпрыгивать, так что пришлось наполовину сбавить обороты. Но по крайней мере его сила осталась прежней. Потом я обнаружил течь в баке с горючим… Я ее заделал и тут же дернул за пусковой шнур, но он лопнул. Когда мне все же удалось завести мотор, он начал чихать и плеваться, пришлось разбавлять горючую смесь. В это время маслом залило свечу. Я стал вынимать ее, обжигая пальцы, и уронил в воду… Пока я выуживал и сушил ее, а потом заводил мотор, который хотя и с перебоями, но все же работал, уже не было смысла отправляться в путь в этот день.

Пока еще не стемнело, мы осмотрели днище лодки, загнали кое-куда гвозди или шурупы, выковыряли ил и траву из-под исцарапанной обшивки. Потом поужинали и улеглись спать. Утром, ожидая пока вскипит вода в котелке, мы услышали кулдыканье маруди, доносившееся из чащи, и отправились на охоту. Едва войдя в лес, мы наткнулись на кучи раковин — огромные холмы футов шестидесяти или даже больше в длину и высотой в двадцать футов. Они были насыпаны у края глубокой, заросшей кустарником лощины. Может быть, это было старое русло реки. На песчаном дне тоже валялись раковины, и, что меня поразило, это были морские раковины! Здесь лежали литорины и мидии, попадались сердцевидки и волнистые рожки, а кроме того, панцири и клешни голубых крабов, крупных креветок, рыбьи кости и черепки глиняной посуды…

Я наудачу копнул в нескольких местах и извлек на свет груду костей — человеческих костей, основательно расколотых и раздробленных. Некоторые кости окаменели. Здесь попадались и черепа. Одни — совсем разбитые, другие — более или менее целые, только на лбу или на затылке у них зияли отверстия, пробитые, наверное, каким-то оружием. Видимо, кости сваливали в яму, разравнивали и сверху насыпали раковины, потом снова бросали кости и снова раковины, пока не образовались холмы. Я копнул глубже и вновь наткнулся на раковины и лежавшие под ними кости. Это подтверждало мое предположение. К сожалению, у меня не было времени, чтобы проверить, какой глубины достигают эти слои.

Кости были разных размеров, значит, останки принадлежали и мужчинам, и женщинам, и детям. Возможно, это были могильные курганы, древние места захоронения первобытных племен, скитавшихся по материку в те времена, когда здесь у лесистых скал бушевало доисторическое море. А может быть, тут когда-то разыгралась страшная резня между племенами, возможно древними карибами. Морские раковины говорили в пользу первой гипотезы. Иначе как бы они могли попасть сюда с далекого побережья, если бы море не расстилалось когда-то на месте теперешних непроходимых джунглей? Вряд ли их притащили специально — раковин было слишком много, да и что за смысл их сюда тащить.

Я плохо разбираюсь в костях, но мне было ясно, что некоторые из них пролежали здесь очень долго. Многие кости сплавились в одну массу и окаменели, смешавшись с крупными кусками песчаника. Целые черепа и отдельные куски, заполненные песком, превратились теперь в твердый камень, и, чем глубже я копал, тем тверже становился песчаник и тем сильнее были разложены кости. Чарли не захотел подойти к этим курганам. Он отправился за маруди, и вскоре я услышал выстрел. Когда я возвратился в лагерь, птица уже была ощипана, и Чарли жарил ее на потрескивающем огне, подбрасывая туда сучки.

Мы плыли на юг, река постепенно суживалась, джунгли подступали все ближе и становились все мрачнее и гуще. Много дней подряд мы плыли среди зеленой чащи и ни разу не видели ни единого живого существа крупнее птицы и ни одного красочного пятна. Стояла жуткая, гнетущая тишина. Но это было только днем. С наступлением ночи подымался настоящий бедлам и джунгли не замолкали до рассвета. Изредка нам попадались дикие сливы и бананы, иногда — несколько спелых папай или манго. Обычно же те орехи и фрукты, что мы видели, росли на верхушках очень высоких деревьев и были доступны лишь птицам, обезьянам и ящерицам.

Но иногда, после долгих однообразных дней, мы вдруг оказывались среди буйных красок и бьющей ключом жизни. Казалось, что мы перешли какую-то невидимую границу и попали в совершенно иной мир, в настоящие джунгли, как их представляет большинство людей, сверкающие щедрыми красками, с роскошными цветами, дремлющими среди темной зелени, и с неумолкаемым гомоном великолепных ярких птиц. На низких ветках сидели длинношерстные обезьяны коаита и печальными глазами внимательно и серьезно разглядывали нас, пока им не приходила в голову мысль об опасности, и тогда они пускались в позорное бегство.

На таких участках миниатюрные обезьяны сэкивинки нередко следовали за нашей лодкой целые мили. Они свистели, пронзительно визжали, бросались в нас орехами и ягодами, ветки трещали по всему лесу, когда эти бесстрашные орды прыгали с дерева на дерево. Среди путаницы лиан раскачивались странные лохматые паукообразные обезьяны, а по стволам шныряли белки, прячась в дуплах. Но такие оживленные участки попадались редко, и мы, в конце концов, снова оказывались в безмолвных, как могила, джунглях и продолжали плыть среди уже привычного для нас однообразия.

Оружие и снаряжение портилось от сырости. Я густо смазал патроны к моей винтовке, но ружья было почти невозможно уберечь от ржавчины, особенно стволы. Кожа покрывалась зеленой плесенью, швы начинали гнить, несмотря на все принимаемые меры. Мы постоянно чинили свои гамаки, а я так сильно потел, что приходилось ежедневно менять носки и брюки. А так как брюк у меня было только две пары, я стирал их каждый вечер.

С рубашкой хлопот не было. Если я ночью замерзал, то надевал свою тиковую куртку. Нередко после особенно основательной стирки я оставался в одной лишь этой куртке, ожидая пока что-нибудь высохнет. Свои сапоги я смазывал постоянно. Они мне уже неплохо послужили, но самое главное было еще впереди. Нам предстояло порядочно пройти пешком по очень нелегким дорогам. Стирка моя всегда забавляла Чарли. Лично он снимал свои грязные шорты только в определенных случаях. Каждое утро он входил в воду у берега и плескал на голову и лицо несколько пригоршней воды, но даже и тут почти никогда не снимал своей рваной рубахи.

Как-то я дал ему кусок мыла и посоветовал выстирать рубашку, пока она совсем не истлела на нем, а когда вернулся к реке, то увидел, что он тщательно мылит рубашку, не снимая ее, а потом смывает пену, окунаясь в реку. После этого я уже не давал ему советов.

В реке было много всякой живности, иногда очень опасной, и с нами постоянно что-нибудь случалось. Часто огромные рыбины неожиданно выпрыгивали у самой нашей лодки, а однажды в воздух взлетела двенадцатифутовая рыба-пила — извивающаяся серебристая стрела в сверкающих каплях воды — и чуть не потопила лодку, когда плюхнулась обратно в реку. Один удар ее страшного отростка мог бы разрубить человека пополам…

В Илливе было множество крупной рыбы — арапаимы, рыбы-кота и особенно рыбы-пилы. Как-то вечером я делал записи в блокноте. Мы остановились на ночевку, в котелке варился ужин. Чарли старался вытащить «чиго» из-под вывернутых пальцев на ногах, пока эта нечисть не успела отложить под кожу яички.

Вдруг мы услыхали всплеск, затем чей-то рев, в котором звучали боль и ужас, но за кустами ничего не было видно. Я взял винтовку, Чарли — ружье, без которого он никогда не делал и шага, и мы пошли вдоль берега. У самой воды происходила жестокая схватка. Огромный аллигатор ухватил тапира за его странную хоботообразную морду и пытался стащить испуганное животное в реку! Вся морда тапира была изранена и залита кровью, его ноги широко расставлены, и каждый мускул, каждое сухожилие напряжены до предела. Тапир медленно скользил к воде.

Вода кипела и пенилась, когда аллигатор яростно бил по ней хвостом, начиная отползать назад, а тапир с диким ревом упал на колени и заскользил по илистой жиже. Теперь его морда была изорвана еще больше, кровь лилась струей. Аллигатор словно в нетерпении сильно бил хвостом, и на прибрежные кусты летели клочья пены. Вдруг тапир взвился и выдернул свою искалеченную морду из пасти чудовища. Аллигатор бросился вперед, но тут же перевернулся и упал в воду, извиваясь и хлопая хвостом. Это Чарли пустил в ход оружие и угодил ему прямо в левый глаз. Темная вода заходила ходуном, и с аллигатором было покончено.

Я послал тапиру пулю под лопатку в тот момент, когда он бросился к воде, но животное прыгнуло в заросли тростника и исчезло из вида. Тапир был величиной почти с лошадь, однако его нигде уже не было видно. Его следы — три широкие вмятины — вели в заросли поломанного тростника, но здесь среди грязи мы нашли лишь шарики дымящегося помета. Огромное животное исчезло… Чарли сказал, что тапир прыгнул в воду и уплыл под прикрытием нависшей над водой высокой травы, но я знал, что пуля попала в него где-то рядом с сердцем, а кроме того, ни Чарли, ни я не слышали всплеска воды.

Мы все еще рыскали в разные стороны среди тростника, когда внезапно темное тело тапира тяжело поднялось из илистой впадины и пронеслось мимо нас. Но прежде чем животное добежало до леса, колени у него подогнулись, и оно стало терять последние силы. Лишь по инерции тапир продолжал двигаться вперед, пока не свалился среди зарослей роскошных папоротников, привалившись к стволу гигантской моры.

Мы отрезали от туши тапира несколько кусков и отправились в обратный путь, но недалеко от лагеря наткнулись на сброшенную кожу огромной змеи, которую густо облепили черные жуки. Рядом лежали остатки змеиной трапезы. Погрузив в лодку мясо тапира, я вернулся к тому месту, где лежала змеиная кожа, чтобы сделать снимок, и попал в беду. Стараясь найти лучшую позицию для съемки, я не замечал, куда ставлю ногу, и, лишь когда из кочки, на которой я стоял, потоком хлынули двухдюймовые муравьи понопонари, я понял, что наступил на муравейник!

Они мигом облепили мои сапоги, и я начал яростно отбиваться. Мне удалось разделаться почти со всеми. Я быстро отскочил в сторону, но один муравей остался у меня на ноге (он пролез через дырку в брюках) и вскоре очутился под рубашкой, добравшись затем до подмышки. Злые челюсти вонзились в кожу, прежде чем я успел придушить муравья. Страшная боль пронзила мне руку и бок, растекаясь по телу жидким огнем. Через несколько секунд под мышкой у меня вздулся волдырь с небольшое куриное яйцо. Когда я наконец раздавил этого бандита, другой муравей тяпнул меня через дырку в брюках! И одного такого укуса хватало с избытком, а два — это уже было настоящее проклятие! Я что есть силы помчался в лагерь и тут же принял сильную дозу лекарства. Всю ночь я лежал в гамаке словно полумертвый. Меня бросало то в жар, то в холод и все время рвало. Но к утру опухоль уменьшилась, и лихорадка прошла. Я чувствовал себя вполне здоровым, если не считать головной боли.