Онлайн чтение книги Одинокий
VII

После я не однажды возвращался к моему музыканту: у него в комнате я вновь обретал свою юность, к тому же мы вместе делали новую работу. И я наслаждался его игрой, не посягая на то, что не предназначалось мне, – ведь он играл не для меня, а для девушки.

Вечер за вечером я наблюдал в ее комнате почти одну и ту же сцену. Все то же видел я: ребенка, его салфетку и стакан молока, Обновлялись лишь цветы в вазе, но всегда стояли в ней хризантемы, из которых одни временами заменялись другими так, что третий цветок часто менял окраску, но два белых неизменно служили ему фоном. Если бы я попытался раскрыть секрет обаяния девушки, я бы, наверно, сказал, что он таился в движении – больше, чем в чем-то определенном, застывшем: казалось, она движется под музыку моего друга, а может, это он творил музыку в такт ее движениям, танцующим ее шагам, ее волнистой походке, лебединым взмахам, рук, наклонам головы.

Мы никогда не говорили о ней, притворяясь, будто не видим ее, но однажды я понял, что он преподнес мне ее вместе с музыкой к моим стихам, о чем никак не стоило бы сожалеть, если бы только образ ее подходил к моим мрачным мыслям. Да только образ этот никак не был им под стать, – ведь душа ее порхала в три четверти такта, и порханье всякий раз переходило в вальс. Но я помалкивал, зная, что первое же мое слово разрушит чары и, вынужденный выбирать между ею и мной, он, конечно, оставит меня.

*

Зима выдалась для меня довольно приятной, ведь я больше не был одинок и отныне обрел цель для моих прогулок; к тому же передо мной будто забрезжил слабый призрак семейного счастья – пусть лишь издалека, а все же я был свидетелем жизни юной женщины и ребенка.

Весна в тот год пришла рано, уже в марте. Как-то раз вечером я сидел за столом и писал, и тут доложили о приходе моего музыканта и тотчас проводили его ко мне. В свете лампы этот милый щуплый молодой человек шагнул ко мне с лукавой улыбкой и что-то протянул мне в руке.

Я принял из его рук открытку, на которой прочитал два имени – мужское и женское. Он стал Ее женихом! С некоторых пор мы с ним уже не нуждались в словах, и, стало быть, я тоже улыбнулся в ответ и произнес только одно: «Хризантема?» – с вопросительной интонацией в голосе. Кивком головы он подтвердил, что я не ошибся.

Событие это показалось мне вполне естественным, словно я давно знал, что так оно и будет. И потому мы не стали об этом толковать, а заговорили о нашей работе и, поговорив, расстались.

Меня нисколько не мучило любопытство, – я знал ответ на все вопросы, которые не стал задавать. Каким образом они познакомились? – Как обычно знакомятся люди. – Кто она? – Его невеста. – Когда они думают пожениться? – Разумеется, летом. – А впрочем, какое мне дело до всего этого? Я мог опасаться одного: как бы невеста не захотела прекратить наше сотрудничество, которое меня устраивало, и положить конец нашим ежевечерним встречам, что было бы естественным следствием великого события, хотя, прощаясь со мной в дверях, он сказал, что будет рад видеть меня у себя в любой вечер до половины восьмого, а если невзначай я не застану его, надо без стеснения войти в квартиру и подождать его – ключ лежит на шкафу в прихожей.

Я пропустил три вечера кряду, а на четвертый собрался в путь около половины седьмого – просто хотел пойти наугад посмотреть – вдруг он окажется дома.

Уже поднимаясь по лестнице, я вспомнил, что забыл взглянуть, есть ли в его окне свет – как обычно делают все. У двери я тщетно пытался нашарить ключ. Но в конце концов я нащупал его на шкафу, там, где обычно брал его лет тридцать назад, и в точности так же, как прежде, в былое время, я вошел в свою комнату.

Странная это была минута, – я рухнул прямиком в мою молодость и, кажется, вновь ощутил, как коварно стережет и гнетет меня неведомое мое будущее, и вновь пережил юное опьянение мечтой, самообольщение надеждой; рвался торжествовать победу – и падал духом, заносчиво переоценивал свои силы – и не ставил себя ни в грош.

Не зажигая света, я опустился на стул, – фонарь, тот самый фонарь, что некогда озарял нищее мое житье, ныне освещал комнату скупым светом, и на стену ложился от окна теневой крест.

Вот так я сидел, и все было у меня уже позади, – все, все, все! Борьба, победа и поражение! Вся горечь и сладость жизни. И что же? Что с того? Устал я разве, состарился? Нет, я живу в борении, еще более жестоком, чем когда бы то ни было раньше; еще крупнее залог и шире охват борьбы – вперед, всегда вперед – и только! – но если прежде враги подстерегали меня впереди, то нынче враги – повсюду: и впереди, и сзади, за спиной. Я дал себе отдых, чтобы продолжать борьбу, и нынче, сидя в этой комнате на диване, я чувствовал себя таким же юным и готовым к битве, как тридцать лет назад, только что нынче у меня была иная цель, коль скоро все старые вехи остались уже позади. Спутники мои, остановившиеся в пути и отставшие, конечно, пытались меня удержать, но я не мог ждать и потому вышел вперед в одиночку, дабы разведать пустыни, открыть новые дороги и тропы, хоть порой, обманутый миражем, вынужден был возвращаться назад, но всякий раз не дальше перепутья, – и тут же вновь устремлялся вперед.

Я совсем забыл про окно, свободное от шторы, а когда я вспомнил о нем и встал, то увидел в доме напротив все, что и ожидал увидеть.

Теперь и Он тоже сидел у стола с хризантемами, а рядом сидела Она, и вдвоем они хлопотали вокруг ребенка, не своего, а племянника девушки, единственного сына ее вдовой сестры. Так с первых дней их любви средоточием ее стал ребенок, что придавало их чувству особую беззаветность и благородство, оттого что помыслы их сливались, витая вокруг невинного маленького существа. К тому же Он мог увериться в силе ее – зрелого уже – материнского чувства.

Порой, забыв о ребенке, они взглядывали друг на друга с тем неописуемым выражением счастья, которое появляется у одиноких людей, только что обретших друг друга и осознавших, что отныне в борьбе с одиночеством их будет двое. А впрочем, вряд ли сейчас они думали об этом, – должно быть, они вообще не думали ни о чем, ни о будущем, ни о прошлом, а жили одним настоящим, радуясь бытию и близости любимого человека. «Сидеть за одним столом и глядеть друг на друга, сколько продлится жизнь…»

Довольный, что я нынче достиг этой вершины – радоваться счастью другого без тени досады, тоски или надуманных страхов, – я покинул обитель юношеских моих мук и возвратился домой – к моему одиночеству, к моей работе, к моей борьбе.