Онлайн чтение книги Одна сотая
IV

Въ голове моей, когда-то такой гордой, веселой и, какъ говорили, красивой, а теперь такой постаревшей, изможденной и бедной, отъ времени до времени порывается нить мыслей, и я уже не знаю, съ чего мне начать. Ну, все равно! Пусть началомъ послужитъ то обстоятельство, которое случилось въ начале моей блестящей и достохвальной карьеры. Я говорю: обстоятельство, и знайте, докторъ, что моя одна сотая очень редко давала мне знать о себе безъ какого-нибудь внешняго побуждения. Это свидетельствуетъ о ея слабости, конечно. Но, взаменъ этого, иногда самой ничтожной мелочи было достаточно для того, чтобъ вызвать ее наружу, чтб, въ свою очередь, доказываетъ ея твердость и скрытую силу. Обстоятельство же, которое теперь пришло мне на память, было следующее.

Кажется, мне не было еще двадцати пяти летъ, а я уже три года прожилъ за границей, а съ родиной сохранялъ связи постольку, посколько мои управляющие и поверенные присылали оттуда деньги. Большую часть этого времени я провелъ въ Вене, потому что, во-первыхъ, всегда питалъ слабость къ этому городу, а во-вторыхъ, въ то время безумно былъ влюбленъ въ одну прекрасную итальянку. Это была женщина одинаковаго со мною общественнаго положения, можетъ быть, даже и высшаго, благодаря высокому дипломатическому рангу своего мужа, а мои таинственныя сношения съ нею доставляли мне много острыхъ и небезопасныхъ наслажденiй. Очевидно, это придавало имъ много обаяшя и делало наши отношения прочными. У меня не было времени соскучиться, потому что я никогда не успевалъ насладиться, какъ следуетъ.

Я виделъ ее редко и на короткое время, а въ промежуткахъ наслаждался спортомъ, картами, обществомъ приятелей, иногда даже и приятельницъ… не важныхъ… Ни моя любовь не мешала имъ, ни они ей. Все это было еще довольно ново для меня и необычайно меня занимало. Лошади у меня были настолько великолепны, что обращали на себя всеобщее вниманiе, поваръ образцовый, приятели остроумные, приятельницы сменялись часто, съ любовницей я проводилъ короткия, но блаженныя минуты. Меня очень удивилъ бы тотъ, кто сказалъ, что мне чего-нибудь недостаетъ до полнаго счастья. Я былъ молодъ и переживалъ медовые месяцы своей профессии. Въ вашихъ глазахъ, педантъ, я читаю вопросъ: что это была за профессия? Ахъ, сжальтесь и уже сами дайте ей название! Ведь вы знаете, чему я отдавался. Я вамъ говорю только о моемъ тогдашнемъ полномъ удовлетворении, которое, однако, неожиданно, хотя и не надолго, было нарушено.

Это было такъ: однажды вечеромъ я вышелъ изъ театральной залы съ такимъ чувствомъ, какъ будто выходилъ изъ горячей бани. Я чувствовалъ жаръ въ голове и въ груди. Играли пьесу Шекспира, котораго я любилъ страстно и которому за производимое имъ впечатление прощалъ даже то, что считалъ грехомъ, превышающимъ отцеубийство, — грубость. Я пошелъ въ театръ только для того, чтобы посмотреть на мою итальянку, царящую въ ложе бельэтажа во всемъ блеске своихъ бршлиантовъ и великолепiи обнаженныхъ плечъ. Но я не долго смотрелъ на нее. Въ этотъ вечеръ она была окружена черезчуръ густою толпой и черезчуръ мило кокетничала; меня охватила не то злоба, не то ревность, и я подумалъ, что, какъ бы то ни было, но Шекспиръ стоитъ дороже этой велико-светской кокетки. Я вышелъ изъ театра взволнованный судьбою Кориолана и въ первый разъ въ жизни недовольный своею судьбой. Недовольство это представлялось въ совершенно неясной форме, и я обвинялъ въ этомъ свою любовницу. Она сегодня решительно не понравилась мне со своими преувеличенно любезными улыбками и огненными взглядами, которыми одаряла толпу окружающихъ ее дураковъ. При выходе товарищи тащили меня на ужинъ и на баккара, — я въ то время страстно любилъ эту игру, — но у меня не было охоты, я отказался и, оставшись одинъ, пошелъ безъ цели по тротуару ярко осввщенной, шумной улицы. Вдругъ я почувствовалъ вокругъ себя что-то мягкое и необыкновенно умиротворяющее то раздражение, которое овладело мною, и это было темъ удивительней, что подобное чувство я испытывалъ въ первый разъ, точно будто дуновение свежаго ветра обвеяло мой горящiй лобъ. Тогда я заметилъ, что, самъ того не сознавая, зашелъ на одну изъ улицъ старой Вены, съ обеихъ сторонъ обнесенную высокими стенами домовъ и спускающуюся къ Дунаю. Въ эту пору городское движение здесь затихало совершенно; изредка разбросанные фонари, въ соединении съ ярко горящими звездами, давали приятный, мягкий полусветъ. Изъ грохота и шума я вступилъ въ тишину, изъ ослепительнаго света въ полумракъ и въ первый разъ почувствовалъ ихъ сладость. Я пробудился изъ задумчивости, въ которой несчастный Кориоланъ и изменчивая итальянка сплетались непонятнымъ для меня образомъ и раздражали меня. Почти безсознательно я началъ переводить глазами по фасадамъ каменныхъ домовъ и ихъ темнымъ окнамъ.

Жители этой части города рано ложатся спать, а теперь было уже сильно за полночь. Нетъ ничего страннаго, что окна были все темны и что лишь после долгой прогулки я нашелъ два бледныхъ огонька, светящихся на верхнемъ этаже одного изъ домовъ. Они светились очень высоко, на пятомъ или шестомъ этаже и, вследествие оптическаго обмана, сливались съ узкой полоской звезднаго неба, просвечивающей межъ двумя кровлями. И вдругъ я почувствовалъ огромное влечете къ этимъ огонькамъ и еще большее любопытство. Кто тамъ, за этими окнами, живетъ и чувствуетъ?… Нужно ли мне было знать это? Конечно, нетъ, но меня вдругъ потянуло къ этому такъ страстно, какъ иногда тянуло къ баккара, къ шампанскому или къ любовнице.

Чистейшая фантазия! но я черезчуръ уже привыкъ удовлетворять каждую свою фантазию и безъ малейшей тени колебания позвонилъ въ ворота дома. Это была выходка изъ того сорта выходокъ, которыя мне нравились больше всего. Впрочемъ, въ сравнении съ другими, на которыя я отваживался каждую минуту, эта была такого невиннаго свойства, что о ней не стоило бы и упоминать.

Вы знаете любезность венцевъ и несравненное красноречие манеры… Я скоро очутился на лестнице и, несмотря на то, что она становилась все круче и темнее, мчался такъ шибко, какъ будто въ конце ея меня ожидалъ рай Магомета. Что касается квартиры, въ которую я хотелъ проникнуть, то ошибиться я не могъ, — расположение узкихъ каменныхъ домовъ стараго центра Вены мне было хорошо известно. При помощи зажженой спички я увидалъ старинную, тяжелую, низенькую, единственную дверь и слегка постучалъ въ нее.

— Herein! — тотчасъ же ответилъ мне голосъ изнутри.

Я вошелъ. Докторъ, поверите ли вы, что я сделалъ это безъ малейшей тени колебания, конфузливости или робости, напротивъ — съ чрезвычайно приятнынъ и веселымъ чуветвомъ, какъ будто совершалъ что-то необыкновенное и любопытное. Съ моихъ невольно улыбающихся губъ готовы уже были слететь слова, конечно, немецкия: «Милостивый государь иди милостивая государыня! я великий шалопай и больше ничего, но заинтересовался огнемъ, светящимся въ вашей квартире, и пришелъ посмотреть, кто и какъ живетъ въ ней. Я васъ не задушу и не обокраду, хотя точно воръ вхожу ночью къ незнакомымъ людямъ; я только удовлетворилъ свое любопытство, затемъ желаю вамъ доброй ночи и мирно ухожу отсюда! «

Вотъ что хотелъ сказать я, но не сказалъ и, переступивъ порогъ, точно Лотова жена, отъ изумленiя превратился въ соляной столбъ. Я увиделъ знакомое лицо человека, которого видалъ въ своемъ детстве и котораго узналъ потому, что такихъ, какъ онъ на свете немного.

Немецкое herein, которое я услыхалъ сквозь дверь, отскакивало отъ этого лица, какъ резиновый мячикъ отъ пода, потому что это лицо было насквозь наше — польское: открытое, добродушное со следами врожденной, хотя давно минувшей, веселости, съ высокимъ, морщинистымъ лбомъ, съ глубоко сидящими голубыми глазами, съ выдающимися губами, надъ которыми торчали короткие, жесткiе русые усы съ сединою. Однимъ словомъ, лицо веселаго человека, который перенесъ миого страдашй, почтеннаго землепашца, возмужавшего въ воинскомъ ремесле. Теперь онъ занимался совсемъ другимъ ремесломъ: худой, плечистый, во фланелевой блузе, онъ сиделъ на низенькой табуретке и пришивалъ дратвой подошву къ старому сапогу.

Первою мыслью, какая промелькнула въ моей годове, было: почему онъ теперь обратился въ сапожника; а потомъ, я самъ не знаю — какъ и почему, но встретившись съ его взоромъ, тихо проговорилъ: «извините»! Это я извиняюсь, я прошу извиеешя… не у дамы, которой наступидъ на шлейфъ или которой недостаточно поспешно подалъ упавший платокъ. Но этотъ человекъ когда-то принадлежалъ къ обществу, и хотя былъ иебогатымъ дворяниномъ со столькими-то десятками «душъ», какъ тогда говорили, его принимали всюду, ради уважения, которымъ онъ пользовался и ради родства, которое связывало его съ нашею сферой. Онъ бывалъ даже у моего отца. Какого же чорта онъ делаетъ съ этимъ старымъ сапогомъ? Нетъ ничего удивительнаго, что онъ не запираетъ двери на ключъ и всякому, стучащемуся къ нему ночью, тотчасъ же кричитъ: herein!

Комната словно пустыня: пустая и холодная. Нищета такъ и просвечиваетъ отовсюду. Небольшое количество хромоногой мебели, отвратительная куча старой обуви и лампа, ярко горящая на столе и освещающая раскрытую книгу, грязную чернильницу и испещренный мелкимъ почеркомъ листъ писчей бумаги. Услышавъ мое «извините», старикъ, — нетъ, я нехорошо сказалъ, онъ не былъ еще старикомъ, но казалось, что целый векъ пережитыхъ скорбей приросъ къ его лицу, — выпуская изъ рукъ сапогъ и дратву, слегка приподнялся съ табуретки и тихимъ голосомъ сказалъ:

— Мне очень приятно… соотечественника…

Меня какъ будто кто-то изо всей мочи ударилъ въ спину, — такъ быстро и низко я поклонился, — а онъ, удивленный и встревоженный этимъ ночнымъ посещешемъ, спросилъ:

— Что васъ могло привести сюда въ такое позднее время?

О, все святые! придите ко мне на помощь! Весело ли подшутить надъ этимъ человекомъ, какъ а намеревался подшутить надъ каждымъ, кого бы я ни нашелъ здесь, легко ли выпутаться? — но я почувствовалъ необычайное отвращеше и къ тому, и другому способу, — отвращеше странное, потому что я только и делалъ, что подшучивалъ надъ кемъ-нибудь или лгалъ съ утра до вечера, безъ чего, между прочимъ, не можетъ обойтись ни одинъ человекъ моей профессии. И я сказалъ правду. Съ веселою развязностью, положимъ, немного искуственною, я разсказалъ ему все, какъ было. Онъ сесть меня не пригласилъ, а самъ все сиделъ на своей табуретке и, съ головой, поднятой на меня, все всматривался въ меня и слушалъ, а когда я кончилъ говорить, снисходительно покачалъ головою и такимъ же тихимъ голосомъ проговорилъ:

— Молодость… легкомыслие… Дурного вы ничего не сдела ли… только это невежливо, — и онъ снова мягко спросилъ у меня:

— Съ кемъ я имею честь?…

Я сказалъ ему мою фамилию. Какъ подброшенный пружиной, онъ всталъ съ табурета и во всю вышину выпрямился своимъ худымъ, плечистымъ станомъ. Его густыя брови сошлись надъ глазами, которые блеснули изъ глубокихъ впадинъ. Онъ несколько разъ двинулъ усами и не прежнимъ уже, тихимъ и мягвимъ голосомъ, но отрывистымъ и еле сдерживаемымъ, началъ:

— Знаю, знаю! слышалъ! да и кто не слыхалъ? Такъ это вы такъ показно и шумно живете здесь и такъ разбрасываете по мостовой деньги, что по вашей милости надо всеми нами смеется последняя немецкая ворона? прекрасно! Я радъ, очень радъ, что познакомился съ такимъ славнымъ мужемъ, осеняющимъ насъ такою честью! Еще немного летъ такой жизни, и вы заслужите себе памятникъ!

Пускай мне каждую ночь снится Вельзевулъ, если я при речи старика не разинулъ ротъ, какъ самый последний дуракъ. Я не зналъ, что собственно делается со мной, — настолько ново было то, что делалось. И смехъ меня разбиралъ, и гневъ, и другое какое-то чувство, природы котораго я пока еще распознать не могъ, но которое начинало мне причинять огромную неприятность. А онъ подошелъ но мне, уставился на меня своими глазами такъ упорно и проницательно, что я опустилъ свои глаза, и, дотрогиваясь до моего плеча своею рукою, огрубевшею и отвердевшею отъ кожи и шила спросилъ:

— Вы давно не были тамъ?

Какъ ученикъ отвечаетъ на вопросъ сердитаго учителя такъ и я тихо ответилъ:

— Я не былъ тамъ уже три года.

— Вотъ какъ! — проговорилъ онъ и покачалъ головою. — Вы можете быть тамъ и сидите здтсь… Боже мой! А я не могу…

Онъ сжалъ себе голову руками и началъ раскачиваться то въ ту, то въ другую сторону и все повторялъ: «Не могу, не могу, не могу!»…

Я виделъ, какъ изъ-подъ его темныхъ ладоней медленно потекли по щекамъ две крупный капли. Но вдругъ онъ однимъ большимъ шагомъ подошелъ въ столу, селъ на табуретку, подо двинулъ мне другую и, взявъ въ руки исписанный листокъ бумаги, отрывисто сказалъ мне:

— Садитесь и слушайте!

Письмо, которое онъ прочелъ мне, писала его невестка, вернее — вдова его сына и мать троихъ его внуковъ. Особеннаго въ немъ ничего не заключалось. Такъ какъ они утратили все имущество, то находились въ большой нужде. Она давала въ городе уроки языковъ и музыки, — этимъ все и жили; но когда одинъ изъ мальчиковъ тяжело захворалъ, и мать должна была долго ухаживать за нимъ, появилась крайняя нужда. Вследствие этой нужды другой мальчикъ долженъ былъ перестать посещать школу, а старшая девочка прямо ходила побираться, но не умела угождать милосерднымъ людямъ. Все это кончалось короткимъ восклицаниемъ: «Спаси!» Прочитавъ письмо, старикъ вскочилъ съ табурета и показывая рукою на разбросанную повсюду обувь, воскликнудъ:

— Я… спасать ихъ! Починщикъ старой обуви! Все, что было можно делать, я делалъ: пилилъ дрова, билъ камень, носилъ тяжести, издыхалъ съ голоду… Я измучился… я теперь только это и могу делать… На это немного нужно… Я каждый день емъ хлебъ, а иногда и мясо. Но спасать другихъ! Съ ума сошла баба! Несколько летъ тому назадъ, — дело иное. Эхъ, золотыя мои поля, зеленая дубрава, пятьдесятъ молочныхъ коровокъ! Воспоминания, милости вый государь, старыя басни!

Тутъ онъ опомнился, пришелъ въ себя и, снова устремивъ на меня заплаканные глаза, продолжалъ уже спокойно:

— Но дело не въ томъ. Верьте мне, что я не на это хотелъ обратить ваше внимаще, то-есть не на себя и на своихъ… а…

Онъ снова разгорался и, вспыхнувъ, ударялъ ладонью по письму.

— Но тамъ тысячи такнхъ, десятки тысячъ, а вы… Голосъ застрялъ въ его горле.

— Вы… вы… — повторялъ онъ и наконецъ закончилъ — вы сидите здесь и награждаете немецкихъ прихлебателей и балетчицъ… Сеете повсюду силу, разумъ, — да развЕ у васъ у самихъ-то и сердца человеческаго нетъ? Бездельники!

Докторъ, какъ вы думаете, далъ я этому человеку пощечину и вызвалъ его на дуэль? Въ течете десяти летъ у меня было четыре дуэли, и я поназалъ свету, что я не трусъ. Можетъ быть, я и теперь сделалъ бы то же, если бы мне это пришло въ голову. Но мне въ голову это не пришло. Я схватилъ исписанный листокъ, запечатлелъ въ памяти названiе городка, откуда было послано письмо, и, не говоря ни слова, началъ отступать задомъ къ дверямъ, какъ ето делаютъ верные, когда удаляются отъ папы.

Я вышелъ на улицу такимъ маленькимъ, пришибленнымъ, какъ будто у меня убыла половина моего роста, зато выросъ огромный горбъ за плечами. Я такъ и чувствовалъ, что иду сгорбившись, ноги мои отяжелели, какъ будто на нихъ были нацеплены кандалы. Когда я возвратился въ свою роскошную квартиру, то первьмъ деломъ обругалъ лакея-немца, который, какъ я зналъ, жестоко меня обкрадываетъ, потомъ разбиль въ мелкiе куски японскую вазу, за которую несколько дней тому назадъ заплатилъ баснословныя деньги, и одинъ видъ которой приводить меня въ безумiе. Обе эти вспышки были очень глупы, я отлично знаю объ этомъ, но я былъ такъ потрясенъ, что самъ не сознавалъ, что я делаю, и чувствовалъ потребность выместить на людяхъ и вещахъ бешенство, которое клокотало во мне.

Къ счастью, въ то время я былъ еще при деньгахъ и на следующiй день выслалъ въ глухой городокъ такую сумму денегъ, о которой вдова, конечно, никогда не смела мечтать. Это немного успокоило меня, хотя потомъ въ течение несколькихъ дней я серьезно подумывалъ, не возвратиться ли мне домой и не засесть ли въ своихъ владенiяхъ…

Но тутъ подоспели различныя обстоятельства, и я забылъ, а съ этимъ человекомъ…

Докторъ, вы слышите? Разве здесь есть еще кто-нибудь, кроме насъ двоихъ? Тамъ, въ углу комнаты, за моею кроватью, кто-то произнесъ: «бездельники!» Не спорьте! я ясно слышалъ. Да и какъ не слыхать? Глухи вы, что ли, потому что это слово, такъ произнесенное, обладаетъ настолько большою силой, что если бъ изъ него сковать молотъ, то этииъ молотомъ можно было бы разбить какую угодно скалу. Такъ вы не слыхали? Галлюцинация слуха, говорите вы? А, пожалуй. У меня она не разъ бывала. Теперь я уже ничего не слышу, но какъ мне грустно, грустно!