Онлайн чтение книги Одна сотая
V

Два дня я уже не разговарнвалъ съ вами ни о чемъ, кроме моихъ недуговъ, съ которыми вы такъ искусно справляетесь. А вы, действительно, чувствуете себя счастливымъ, по крайней мере довольнымъ, когда уменьшаете человъческiя страданiя, а порою, случайно, и совсемъ побеждаете ихъ? Да? Ну, конечно! Отчего я не учился медицине? Я былъ бы теперь, какъ и вы, здоровъ и самое меньшее — доволенъ. Но все это пропало, значить и разговаривать объ этомъ нечего. Я раньше, вы позже, — оба мы кончимь одинаково.

Не отъ чего приходить въ отчаянiе: все — суета суетъ. А о томъ, что все — суета суетъ, я подумалъ въ первый разъ спустя два года после разсказанной мною исторiи и тотчасъ же после выходки, которую я устроилъ съ моею достойнейшею и, какъ я отлично знаю, богатейшею тетушкой, после выходки, отъ которой весь Парижъ хохоталъ до слезъ.

Проболтавшись летомь въ Ницце и Монте-Карло, зиму я проводилъ въ Париже, потому что, кроме другихъ делъ, меня приковывала къ нему танцовщица Роза, — я былъ ея счастливымъ, хотя только временнымъ обладателемъ. Это была прославленная и возбуждавшая удивление столицы мира игрушка, вещь, всегда остающаяся въ обладанш того, кто давалъ больше, — весь вопросъ сводился только къ цифре. Я концомъ пальца начертилъ на ея беленькой ладони наивысшую цифру, а прочие кандидаты даже пожелтели отъ зависти. Я самъ не знаю, что мне больше нравилось: стальной ли носокъ танцовщицы, или пожелтешия отъ зависти лица моихъ друзей.

Что вы говорите? Вы спрашиваете о той, объ итальянке? Неужели и я былъ бы такимъ же наивнымъ, если бъ изучалъ медицину? Если такъ, то радуйтесь, что я не дошелъ до этого. Итальянка сама по себе, а Роза сама по себе. Та проплыла, эта приплыла… какъ ласточки, у каждой изъ которыхъ есть своя весна и своя осень.

Наши дела съ Розой тоже уже приближались къ осени, и, представившись въ ея обществе всему большому свету, я начиналъ чувствовать себя пресыщеннымъ счастьемъ и славой, но вдругъ въ Парижъ соизволила прибыть моя тетушка. Вы ее немного знаете. Олицетворенное величие, не правда ли? Более близко знакомые съ нею знаютъ, что языкъ у нея злой. Она и говорить такъ, какъ ходитъ: величественного злостно. Хроника света объ ея молодости занесла на свои страницы несколько строчекъ, и тетушка подъ старость изо всей силы старается стереть ихъ крыломъ строжайшей добродетели. Видъ дюжинный и, при всей своей дюжинности, антипатичный. Впрочемъ, мы питали другъ къ другу взаимную антипатию, начало которой лежало, кажется, въ томъ, что если бы не мое появление на светъ, то тетушка, при отсутствии наследниковъ въ мужской линии, унаследовала бы имущество своего брата, а моего отца.

Вы делаете замечанiе, что она и безъ того очень богата, но разве жадность вы считаете исключительною особенностью бедняковъ? Напротивъ, напротивъ: l\'appetit vient en mangeant, а долговременная поддержка на поверхности земли такого величия, какъ моя тетушка, влечетъ за собой не менышя издержки, чемъ кратковременное существование такого ветрогона, какъ я.

Въ то время, о которомъ я говорю, мы были более далеки другъ отъ друга, чемъ когда бы то ни было. Она, при упоминании обо мне, разражалась негодующими воплями, я высмеивалъ ее. Она, доводя позоръ моего поведения до наивысшей степени и прикрашивая его множествомъ искусно скомпанованныхъ добавлений, поссорила меня съ некоторыми родственниками, мнениемъ которыхъ я дорожилъ; а я, лишенный таланта интриги, не могъ отплатить ей темъ же. Я изобрелъ другой способъ, который более приходился мне по силамъ. Все это находится въ совершенной противоположности съ патриархальными понятиями и обычаями, но чего же вы хотите? Когда на одной стороне стоитъ сожаление о выскользнувшемъ изъ рукъ больномъ состоянiи, а съ другой — ничемъ не ограничиваемое своевольство, всякая патриархальность должна разсыпаться въ прахъ. Да, наконецъ, и въ самыя патриархальныя времена Сара грызлась съ Авраамомъ, а Iаковъ обманывалъ Исава. Такъ все идетъ на свете. Я же, узнавши о высочайшемъ прибытии моей тетушки въ Парижъ, употребилъ все свои силы на то, чтобы разузнать о всехъ ея привычвахъ, о томъ, какъ она проводить свои драгоценные дни. Когда мне сообщили, что временно, пока ея пребывание въ Париже не будетъ обставлено какъ следуетъ, она кушаетъ въ такомъ-то и такомъ-то ресторане, за такимъ-то табль-д\'отомъ, я подпрыгнулъ отъ радости и съ быстротою молнiи помчался къ Розе. «Одевайся! — крикнулъ я, — да скорей! скорей! Надень на себя все, что только есть vlan, chic и che-che!». А ей это только и нужно! Белое платье, накрестъ затканное красными полосками, чудовищная шляпа, нацепленная на волосы, еще более чудовищно причесанные, ножки, выглядывающая изъ-подъ платья больше, чемъ нужно, въ рукахъ хлыстъ, — однимъ словомъ, все, что только можетъ быть совершеннаго vlan и che-che! Я даже обомлелъ, — настолько это было яркое олицетворение полусвета.

Въ то время у меня былъ экипажикъ, конструкцию котораго я придумалъ самъ, стараясь насколько возможно более сделать его похожимъ на аиста. Онъ былъ такъ курьезенъ, что когда я ехалъ въ немъ, множество людей останавливались и со смехомъ указывали на него пальцами. И теперь мы съ Розой засели въ нашъ экипажикъ; она править, грумъ за нами. Мы подъезжаемъ къ указанному намъ ресторану, но прежде, чемъ вошли въ залу, люди, сидящие у окна, закричала: «аистъ! аистъ!» — а моя фамилия и имя Розы хвалебнымъ шумомъ наполнили высокую комнату. Входимъ. Я веду Розу подъ руку, а самъ глазами отыскиваю тетку. Рядомъ съ ней сидитъ мужъ, а напротивъ, совсемъ напротивъ, два свободныхъ места, заранее откупленныхъ мною. Въ зале человекъ триста и все изъ техъ, которымъ отлично известны характеры, отношения и высокiя дела нашего света. Отсюда — всеобщее любопытство и вниманiе, обращенное то на ту пару, то на другую.

Веселая Роза шествуетъ со мной рядомъ такимъ шагомъ, какъ будто вотъ-вотъ выскочитъ на середину и проделаетъ несколько антраша, а я, проведя ее черезъ всю залу, останавливаюсь передъ теткой. Съ низкимъ поклономъ я сначала заявляю о своемъ восторге по поводу ея прибытiя въ Парижъ, осведомляюсь объ ея драгоценномъ здоровый, а потомъ, указывая на мою спутницу (которая въ это время отъ нетерпения и радости бичуетъ хлыстомъ свою юбку), заявляю, что имею честь представить ей m-lle Розу Ворьенъ, артистку театра Galete, красу Парижа и первую звезду теперешняго хореографическаго искусства.

Понятно, что все это я говорю съ выражениемъ высочайшего уважения и по-французски. Во-первыхъ, тетка моя другого языка не употребляетъ; во-вторыхъ, я хочу, чтобы меня все поняли. Пользуясь же остолбененiемъ той, къ которой я обращаюсь, я добавляю несколько краткихъ, но совершенно серьезныхъ словъ о высокомъ значении, которое имеетъ для нашей цивилизащи вышеупомянутое искусство, о томъ, что даже у древнихъ оно пользовалось большимъ почетомъ и уважениемъ, наконецъ о томъ, что собственно m-lle Роза Ворьенъ довела это искусство до совершенства и сумела завоевать поклоненiе всего цивилизованнаго мира.

Все это я говорю съ такимъ глубокимъ убеждениемъ и такою добродушною болтливостью, что и въ каждаго изъ моихъ слушателей вселяю убежденiе, что за правоту своихъ словъ готовъ пожертвовать жизнью. Кончивши, я снова отвешиваю почтительный поклонъ, Роза дълаетъ глубокий книксенъ и, возвратившись на свои места, мы садимся такъ, что Роза чрезъ узкий столъ смотритъ прямо въ глаза тетушке, а я ея супругу.

Каной въ это время былъ видъ моей тетки, я описывать не буду, потому что словами не сумею изобразить ея лица, покрасневшаго вплоть до подвитыхъ волосъ, ея вытаращенныхъ и горящихъ злобою глазъ и колебанiя черныхъ кружевъ, украшающихъ ея грудь. Если бы на месте ея супруга находился бы кто-нибудь другой, то онъ вышелъ бы съ честью изъ этого дела и вызвалъ бы меня на дуэль, но онъ старательно избегалъ моего взгляда и предпочиталъ обратиться въ глыбу льда, чемъ въ пылающий волканъ. А тетушке что было делать? Встать изъ-за стола и уйти, — это значить прибавить еще одинъ тонъ въ скандалу, который и такъ становился огромнымъ. Она поняла это, осталась и испытала удовольствие просидеть целый длинный обедъ съ той миленькой особой, которая, проницательно вникая въ мои планы, такъ болтала, что я же долженъ былъ унимать ее, потому что ея болтовня начинала уже нарушать требования моего вкуса.

Какимъ громкимъ эхо все это прокатилось по Парижу, я не буду вспоминать, — я скажу только одно, что, покидая ресторанъ, я чувствовалъ себя на седьмомъ небе. Это никого не должно удивлять, во-первыхъ, потому, что месть — чувство сладкое, а во-вторыхъ, я совершилъ смелый и оригинальный подвигъ и, безъ фальшивой скромности, долженъ былъ оценить себя вполне по достоинству.

Что вы говорите, докторъ? Вы хотите, чтобъ я пересталъ болтать и отдохнулъ немного? Да ни за что на свете! Воспоминание о дорогой тетушке приводитъ меня въ самое приятное расположение духа. Скоро ея детки заберутъ оставшиеся после меня крохи моего состояния. Если бы можно было устроить иначе… но, кажется, нельзя. На страже благосостояния аристократическихъ родовъ стоять законы и да будутъ они благословенны! Ибо во что же превратился бы миръ, еслибъ онъ лишился такого украшения и славы, какъ, напримеръ, я или моя тетушка? Такъ вотъ, то, что наступило после описаннаго мною деяния, представляется для меня самого такою загадкой, что я долженъ говорить объ этомъ, долженъ, долженъ… Не мешайте мне! Это последнее пиршество, которое я устраиваю себе изъ разяообразныхъ блюдъ моего прошлаго… ахъ, насколько они были разнообразны!

Съ сердцемъ, преисполненнымъ сладости, я вышелъ изъ ресторана и собирался вместе съ Розой возсесть на аиста, какъ вдругь кто-то дотронулся до меня и назвалъ по имени. То былъ одинъ изъ людей, которыхъ я больше всего любилъ въ моей жизни, — молодой художникъ, съ большимъ талантомъ, отчасти кутила и, вообще, добрый малый. На этотъ разъ онъ свалился на меня, какъ ястребъ на ласточку, схватилъ меня за лацканы моего сюртука и, заглушая грохотъ экипажей, такъ быстро и торопливо затараторилъ о какой-то необыкновенной, прелестной и чудной картине, какъ умеютъ делать только одни французы.

— Ты еще не видалъ «Гуса передъ судилищемъ?» Sapristi! Ты варваръ, дикарь, злодей, не стоящий меднаго гроша! Ну, влезай въ аиста, влезай живее! Поезжай, смотри, удивляйся!

Онъ въ своихъ мускулистыхъ рукахъ держалъ уже за лопатки и трясъ меня, какъ грушу.

— Я никогда не влезу въ аиста, если ты поломаешь мне кости.

— Ахъ, правда! Mille pardon! Но этотъ «Гусъ передъ судилищемъ..»

Онъ не замечалъ даже, что лошадьми править Роза, а не кучеръ, повелительно крикнулъ: «Au salon!» — а самъ, какъ скороходь, побежалъ впередъ. «Au salon!» — повторила моя спутница.

Спустя четверть часа мы находились на картинной выставке. Та картина, къ которой меня влекъ мой деспотическiй другъ, была рисована не французомъ, но все-таки занимала почетное и отдельное место.

— А, ты знаешь? виделъ? Темъ лучше; тебе легче будетъ понять то, чего я никогда не понималъ… Я, смеющийся, веселый, разсеяннымъ взглядомъ охватилъ большое полотно и мысленно началъ обдумывать, какъ я буду критиковать эту картину и злить ея горячихъ поклонниковъ. Но не прошло и минуты, какъ со мной случилось что-то странное. Словно какое-то дуновение сразу угасило свечку моего веселья.

Какой онъ бледный, прямой и спокойный! Въ черномъ платье, съ этимъ бледнымъ, спокойнымъ лицомъ, онъ стоить передъ своими судьями, и нетъ въ немъ ни самохвальства, ни тревоги, ни гордости, ни покорности, — одна только сила веры и готовность пойти за нее на все. Вещь совершенно понятная, потому что онъ думаетъ не о себе, но о томъ, чтоб лучезарнымъ столпомъ предстало передъ его глазами и огнемъ любви запылало въ его сердце. Такой спокойный, — онъ, вместе съ темъ, точно весь сотканъ изъ огня; такой простой, — онъ поражаетъ величиемъ борьбы на жизнь и на смерть.

Я очень неясно и очень неточно зналъ его историю, зналъ, что онъ покончилъ на костре. Какъ! и даже предвидя этотъ ужасъ, онъ стоить передъ теми, которые этотъ ужасъ готовятъ для него, стоитъ не разгневанный, не устрашенный, и говорить съ ними безъ крика, безъ угрозъ и безъ мольбы о пощаде? Ноги у него не подкашиваются, голосъ въ груди не замираетъ? Правда, онъ бледенъ, но святою бледностью сосредоточеннаго жара истины и милосердной жажды одарить человечество милостыней правды.

Гений художника и мое собственное воображение придали ему такую пластичность, что съ минуту я испытывалъ впечатленiе, какъ будто гляжу на живого человека. И тогда въ моей мысли возникъ вопросъ: а какъ онъ будетъ гореть? И точно такъ же ясно, какъ его самого, я увиделъ подъ его стопами костеръ, охваченный моремъ огня, который выделялъ изъ себя сотни огненныхъ змей и клубы дыма. А въ клубахъ дыма онъ стоялъ такой же бледный, прямой и спокойный въ черномъ платье, а огненныя змеи извивались у его ногъ.

Все это я увиделъ такъ ясно и почувствовалъ настолько ощутительно, что закрылъ лицо руками и, кажется, даже вскрикнулъ. По крайней мере те, которые, полусмеясь, полуиспуганно, отрывали руки отъ моего лица, то есть Роза и мой другъ художникъ, утверждали, что я вскрикнулъ.

Тогда я въ первый разъ перевелъ свой взглядъ съ картины на Розу. Фу! какъ противна мне показалась эта самка рядомъ съ этимъ человекомъ! Решительно, я пресытился ею. Для чего же при ея помощи, а отчасти и по ея поводу, я, часъ тому назадъ, устроилъ такую выходку? Какъ это было глупо, мелко и скверно! Довольно съ меня всего этого.

Роза скучала и тащила меня на какое-то гулянье. Я былъ въ состоянии сказать ей только, чтобъ она садилась въ экипажъ и ехала, куда ей будетъ угодно, а что я возвращусь домой.

Но вместо того, чтобъ возвратиться домой, я отправился къ Ашету и приказалъ немедленно припасти мне все, решительно все, что у него есть о Гусе… Когда, почти одновременно съ моимъ приходомъ, мне принесли огромную пачку книгъ, то я, разрывая упаковку, кричалъ своему слуге: «Не впускать сюда ни одной собаки! «Слуга, посвященный во все мои дела, таинственно спросилъ: «Даже и m-lle Розу?» — «О, эту меньше, чемъ кого бы то ни было!»

Не думайте, чтобъ я въ первый разъ встречался съ такой большой пачкой книгъ. И еще раньше я уже несколько разъ испытывалъ приступы жажды знания и зачитывался по ночамъ не одними скабрёзными и порнографическими романами. Случалось это не частой продолжалось не долго, поэтому я и употребляю выражеше: «приступы». Но этотъ длился дольше, чемъ предыдущие, и оставилъ на мне особые следы.

Въ героя лихорадочно поглощаемыхъ мною книжекъ я влюбился более страстно, чемъ когда-либо влюблялся въ какую-нибудь женщину. Одна встреча съ начертаниемъ его имени производила на меня впечатление электрическаго удара. Въ теченiе целыхъ дней я на мельчайшие атомы разбиралъ его жизнь и душу, и при этомъ меня по временамъ охватывала такая экзальтащя, что я чувствовалъ и себя готовымъ и способнымъ сделать то, что сделалъ онъ, хотя не имелъ ни малейшаго представления, зачемъ, для чего и какимъ образомъ это могло бы произойти. Вотъ эта-то неуверенность собственно и приводила меня въ отчаяние. Я испытывалъ такое чувство, какъ будто я въ обеихъ рукахъ держалъ какое-то огромное и совершенное нечто; при этотъ мною овладевала невыразимая скука.

Я виделъ себя въ образе ребенка, пускающего мыльные пузыри и забавляющегося ими, покуда они не лопнутъ, а потомъ пускающаго другiе и такъ далее, и такъ далее, отъ рожденiя до самой смерти, да и чтобы другое…

Когда я одинъ разъ подумалъ, что если какъ-нибудь иначе… то расхохотался и назвалъ себя идиотомъ. Не записаться ли мне ученикомъ въ какую-нибудь школу или не начать ли пахать ниву моихъ предковъ? Можетъ быть, поступить въ монахи? Это последнее, по самой своей оригинальности, понравилось мне больше всего, но тутъ я не видалъ никакой цели. Вместо кутежей — праздность, вместо страсбургскаго пирога — кусокъ скверно зажареннаго мяса. Не стоитъ хлопотъ.

Если бъ я въ то время услыхалъ бы о какомъ учителе надъ учителями, ходящемъ по свету и набирающемъ себе учениковъ, то палъ бы къ его ногамъ. Не улыбайтесь, докторъ, — вспомните Магдалину… Мне не передъ кемъ было преклоняться, не за кемъ было идти, а самъ я не могъ отважиться ни на одинъ самостоятельный шагъ. После двухнедельнаго смятенея и внутреннего разлада, я на все махнулъ рукой, приказалъ уложить свои вещи и поехалъ въ Египетъ, съ которымъ еще не былъ знакомъ. Меня очень интересовало это путешествие, жаль только, что я внесъ въ него смутное, затаенное чувство сознания своего глубокаго несчастiя.