Онлайн чтение книги Однокурсники
XV

Подъезжая к Москве, Заплатин проснулся. Он задремал, должно быть, не больше как на полчаса. А ночь спал дурно.

Сквозь полузамерзлые окна вагона проникал розовый свет морозного утра. В его отделении — для некурящих — было пусто. На одном диване, уткнувшись в подушку, спал пассажир, прикрытый шинелью.

Под колыхание поезда перед Заплатиным стали проходить картины его приволжской родины. Еще вчера он ехал на закате солнца по реке, вдоль длинных полыней. Кое-где лед потрескивал. Лошади бежали бойко. Ямщик в верблюжьем «озяме», с приподнятым большим воротником и в серой барашковой шапке, держался еле-еле на облучке кибитки, то и дело покрикивал: "Эх вы, родимые!" — с местным «оканьем», которое и у Заплатина еще сохранилось в некоторых словах, и правой рукой в желтой кожаной рукавице поводил в воздухе, играя концами ременных вожжей.

От городка до «губернии» нет еще до сих пор чугунки и считается тридцать три версты, а по льду и меньше.

Хорошо было ехать по накатанному пути. Полоса нежного заката тянулась то справа, то левее, меняясь с изгибами берега.

Справа все время поднимался нагорный берег, то покрытый сплошь снегом, то с хвойным лесом.

Тихо было на реке. Изредка попадались деревенские пошевни с мужиком в овчине и шапке с ушами или целый обоз. Кое-где у берега зимовала расшива или пароход.

Воздух был прозрачный, с порядочным морозом. От пристяжных шел пар. Они подпрыгивали в своих веревочных постромках с подвязанными в виде жгутов хвостами.

Ехал он с побывки, после двух недель безмятежного житья при матери, в их домике, на самой набережной. Она была сильно обрадована его внезапным приездом; только потужила немножко, что ее Ваня не встретил с ней Нового года.

Но она сейчас же стала особенно взглядывать на него. Должно быть, и в самом деле вид у него был нехороший. Она думала даже, что он долго лежал больной и скрыл это от нее.

О том, что он больше не жених Нади, он ей в первые дни не говорил. Но не выдержал, да и нельзя же было не предупредить ее.

Не обвиняя ни в чем Надю, он взял все на себя, напирая на то, что они настолько разошлись во всем, что брак в этих условиях немыслим.

Мать его уже знала от отца Нади, что она желает посвятить себя сцене, и призналась ему, что это ее стало тревожить.

— Разве можно связывать свою судьбу… с актрисой? — сказала она ему в первый же их разговор об этом.

Но она не верила тому, что он — по доброй воле отказался от невесты. Не таков ее Ваня!

Спросила она его — как же быть с отцом Нади, пойдет ли к нему объясниться?

— Если он пожелает — пойду, — ответил он. А первый не буду являться. Надя ему сама напишет или уже написала.

Они с ним так и не видались.

И все эти две с лишком недели он ни у кого из местных обывателей не был в гостях, а только бродил, и днем и под вечер, по набережной, уходя далеко на реку, толкался в народе в дни базаров.

Студенческой формы он не носил, а ходил в полушубке.

Сколько раз припомнились ему сердитые речи его однокурсника Шибаева.

Никогда еще до сих пор не чувствовал он того, как гимназия и университет удалили его от жизни, вот от всего этого местного люда, всего края. Очень уж он ушел в книги, в чисто мозговые интересы, чересчур превозносил интеллигенцию.

Разве Шибаев не прав? Останься он — полтора года — с полным "волчьим паспортом", он был бы вышиблен из своих «пазов», превратился бы в умственного пролетария, ненужного неудачника, читавшего книжки, с десятком отметок по переходным экзаменам, с головой, набитой теориями, рядами фактов и цифр, ничего общего с жизнью народа не имеющих.

И в первый же раз пришла ему мысль, что было бы лучше, если б его тогда выслали из Москвы, без надежды на возможность нового поступления в студенты.

Теперь он уже к чему-нибудь да примостился бы, если б тогда перестал мечтать о государственном экзамене, другими словами, о каком-то китайском «мандаринате», об особом клейме, какое налагается на тебя, чтобы ты имел скорейший ход в добывании кусков казенного пирога.

И с каждым днем стихало внутри его души. Сердечная рана сочилась; но погоня за счастьем, за обладанием любимой девушкой так не дразнила его.

Он должен был отказаться от нее, не из мужского самолюбия, пока она первая не прогнала его, а из самых чистых побуждений.

Надя — как она теперь ни завертелась — поняла его, если не сердцем, то своей смышленой головой.

Во время своих прогулок он уходил памятью в отроческие и детские годы, любовно останавливаясь на некоторых особенно ярких воспоминаниях.

Одно из них всплывало перед ним каждый раз, как он возвращался в сумерки домой, поблизости того места, где когда-то, лет пятнадцать тому назад, еще чернела глыба постройки, которой он, ребенком, боялся.

Это были старинные казенные варницы, где варили соль из местных источников.

Нянька и манила и пугала его детское воображение рассказами о том, какая там «большущая» печь, а над печью — такая же огромная сковорода и в ней кипит рассол.

Дым из варницы казался ему тогда особенным, не таким, как обыкновенный дым из труб обывательских домов. Итак, по восьмому году, он забежал туда с другими ребятами. Это было зимой.

И в его памяти выступали опять образы так живо, точно будто это было вчера.

В полусумраке большого сарая, у печи, где свистела и гудела жаркая топка, сидели два истопника, а сверху темнела огромная сковорода, и там кипел рассол, и оттуда шли густые пары, хватавшие за горло…

Ко дню отъезда он точно забыл, что ему надо возвращаться в Москву. Ничто его не потревожило оттуда. Он не получил ни одного письма.

Надя не звала его.

Значит, так тому и быть следовало.

Мать сказала ему:

— Что ж, Ваня… ты не от счастья своего отказался, а от тяжких огорчений в будущем. Ежели бы ты для нее был дороже всего… она бы по-другому поступила.

Старушка не плакала и, когда перекрестила его, сказала еще:

— Ты теперь в таком расстройстве. Будь поосторожнее.

Подумай о себе.

В тихом настроении доехал он до губернского города вчера вечером; но сегодня, с приближением к Москве, в него опять начала проникать тревога, сначала как бы беспредметная.

Потом выплыла внезапно, без всякого повода, жирная фигура Элиодора Пятова, с его бритыми, пухлыми щеками, маслистым ртом и плутовато-фатовскими глазами.

И все опять забурлило внутри.

Вот он — новейший заправила — интеллигент города

Москвы! Его степенство, мануфактурный туз и вместе меценат, будущий автор книги "Эстетические воззрения

Адама Смита".

Ведь он — также студент, также выдержал выпускной экзамен, читает в подлиннике Софокла и Фукидида и может рассуждать о всех политико-социальных теориях, и об Оскаре Уальде, и о Ницше, и о ком хотите, и написать фельетон или издать какие-нибудь никем не изданные материалы по биографии Беато Анджелико или Джордано Бруно.

Все может!

И он еще не из худших молодчиков, носивших и носящих в настоящее время темно-синий или светло- бирюзовый околышек.

Тут Заплатин вспомнил те пошлости, которыми его однокурсники забавлялись, прохаживаясь насчет еврея, их товарища, взявшего тему реферата, предложенного профессором.

С ними надо будет опять встречаться и разговаривать и считать их своими ближайшими товарищами.

А туда, на Моховую, в аудитории Нового университета, надо предъявиться сегодня или завтра. Лекции уже начались. Он зажился дома.

Через двое суток Заплатин сходил с крутых ступенек подъезда перед памятником Ломоносову.

Он был в сильном возбуждении.

Фуражка сидит у него на затылке, пальто распахнуто, щеки сильно побледнели от неулегшегося душевного взрыва.

Сейчас он схватился с двумя «молодчиками», и если б не приход «суба» — он не знает, чем бы кончилось дело.

На реферате того однокурсника, о котором он вспомнил, подъезжая к Москве, вышло нечто крайне возмутившее его.

Два оппонента, вместо того чтобы возражать по существу, взапуски стали предавать его травле.

Несколько раз профессор останавливал их и когда делал резюме, то сказал, что "недостойно развитых людей пускать в ход расовые счеты".

Он зааплодировал этим словам, и на площадке тотчас после реферата — те два «националиста» подошли к нему, и один из них с вызывающей усмешкой спросил:

— Может, и вы из иерусалимских дворян?

А другой добавил:

— А мы думали, что вы из дворян, Господи помилуй!

Он дал на них окрик, какого они заслуживали.

Но они не унимались. Собрался кружок. Кто-то из их компании кинул ему:

— Извиняйтесь, Заплатин! Сейчас же!

Извиняться! Он был в таком состоянии, что у него в глазах заходили круги. Поднялся гвалт.

И когда «суб» стал разузнавать, кто начал эту схватку, — зачинщиком остался он, Заплатин, и «суб» внизу в сенях у вешалок сказал ему внушительно:

— Вам бы, Заплатин, с вашим прошедшим, надо было себя потише вести.

Большими шагами пересек он двор и вышел из ворот, ближе к углу Никитской.

В самых воротах его остановил, почти с разбегу, Григоров в долгополом пальто и высокой мерлушковой шапке.

— Заплатин! Друг сердечный! Тебя-то мне и нужно. Нарочно бежал захватить тебя после лекции.

— Что нужно?

— Да что ты какой? Съесть меня хочешь?

— Говори! Можешь и на ходу рассказать.

— Хорош ты! Нечего сказать! Удрал домой — и хоть бы записку… А я на тебя рассчитывал! И вышло даже некоторое расстройство.

— Мне не до того было!

— Ну, а теперь ты от меня не отвертишься.

Григоров на самом углу Никитской, под часами, взял Заплатина за пуговицу пальто и держал его все время их разговора.

— Голубушка! Дело экстренное… Афиш не будет.

Времени не хватит на хлопоты, да могут и не разрешить. В частной зале… у одной чудесной женщины — истинного друга всей учащейся молодежи.

— Учащейся молодежи! — повторил Заплатин. Ты это выговариваешь, точно это звание… вроде мандарина.

— Да ты полно бурлить! Словом, за двоих до зарезу нужно внести плату… Их уже похерили… вместе со многими другими.

— Я-то при чем?

— Коли ты читать не желаешь… а я на тебя рассчитывал… "Три смерти" Майкова. Я буду Сенеку… А ты бы мог изобразить…

— Слуга покорный!

— Ну, черт с тобой! Но в распорядители по ревизии билетов ты у меня не отбояришься. Нет!

— Избавь! Не пойду!

— Но это, наконец, не по-товарищески, Заплатин, — это

Бог знает на что похоже!

— Пускай! Так и скажи всем, что у меня товарищеского чувства нет… Вот сейчас я бы тебя попросил полюбоваться, какие однокурсники водятся у нас теперь.

И он все еще вздрагивающим голосом рассказал Григорову, что вышло у него в аудитории.

— В семье не без урода.

— И если не закрывать глаз, так каждый день ты нарвешься на таких же милостивых государей.

— Мои не такие!.. Клянусь тебе… Разве бы я стал?..

— Довольно!

Заплатин отвел его руку, которою Григоров придерживал его за пуговицу пальто.

— Окончательный отказ, значит?

— Окончательный. И можешь разносить меня во всех кружках! На здоровье! Прощай!

— Стыдно, брат Заплатин, стыдно! — крикнул ему Григоров вдогонку.