Онлайн чтение книги Офицеры и джентльмены Officers and Gentlemen
7

Сын Вирджинии родился 4 июня, в день, когда союзные армии вступили в Рим.

– Предзнаменование, – заметил дядя Перегрин.

Он разговаривал со своим племянником Артуром Бокс-Бендером в «Беллами», где нашел убежище, пока его квартиру «оккупировали» доктор, медицинская сестра и его племянница Анджела. В клубе в эти дни было довольно безлюдно. Большинство членов помоложе отправились на южное побережье в ожидании дня, когда их переправят через Ла-Манш. У более пожилых членов настроения напряженного ожидания не замечалось. Вряд ли они даже знали о предстоящем вторжении. Социальные условности препятствовали разговорам о нем сильнее, чем любые инструкции о соблюдении бдительности.

Для Бокс-Бендера рождение племянника было событием отнюдь не радостным. Он был расстроен женитьбой Гая. Он подсчитал месяцы беременности. Всю эту историю Бокс-Бендер считал результатом помрачения ума у людей среднего возраста, за которое Гай платит необычно высокую цену – возможное лишение наследства собственных детей Бокс-Бендера.

– Предзнаменование чего? – спросил он довольно резко. – Разве вы ожидаете, что этот мальчишка станет папой римским?

– Такая мысль мне в голову не приходила. Впрочем, я должен признать, за последние несколько недель Вирджиния приобщалась к религии довольно необычным способом. Не совсем благочестивым, я бы сказал, скорее с помощью болтовни. Духовенству она, кажется, страшно понравилась. Они непрестанно наносят ей визиты, в то время как ко мне никогда не заглядывали. Ей удается вызывать у них смех. Она принадлежит к более веселому типу новообращенных, чем такие люди, как Элоиз Плессингтон.

– Прекрасно представляю себе это.

– Анджела очень помогла. Ты, конечно, знаешь все о рождении детей. А для меня это оказалось большой неожиданностью. Я никогда не задумывался над такими вещами, но мне казалось, что женщины просто ложатся на кровать и у них начинает немного болеть живот; потом они постонут немного – и вот вам ребенок. На самом деле все оказалось не так.

– Я всегда уезжал из дому, когда Анджела рожала.

– Мне было ужасно интересно. В конце концов я тоже уехал, но начало было крайне неожиданным, почти лишающим мужества.

– Я совершенно уверен, Перегрин, вас ничто и никогда не лишит мужества.

– Да. Возможно, это не совсем удачное выражение.

В штабе особо опасных операций, в его опустевших отделах царил застой. Более эксцентричные фигуры – знахарь-колдун и человек, который питался травой, – остались, но операторы и боевые офицеры исчезли. На фоне предстоящей операции «Оверлорд»[97]Кодовое название операции по высадке союзников в Нормандии в 1944 г., этой гигантских масштабов особо опасной операции, от которой, казалось, зависела судьба всего мира, значение авантюр меньших масштабов съежилось до бесконечно малой величины.

Генерал Уэйл отдал приказ не об уничтожении, а об отправке в бездонную пучину забвения груды папок, каждая из которых содержала разработанный в деталях проект плана какой-нибудь отчаянной операции. Каждая такая операция носила несколько причудливое кодовое название, и все они в свое время горячо обсуждались и неоднократно перерабатывались. Теперь все эти операции не имели совершенно никакого значения.

Йэн Килбэннок без сожаления сообразил, что он прошел зенит своих возможностей и должен уйти в тень. Он уже вел переговоры о работе в качестве специального корреспондента в Нормандии. Эта работа проходила бы недалеко от дома и оказалась бы в центре внимания, но конкуренция здесь была ожесточенной. Йэну надо было подумать о своей будущей профессиональной карьере. Его небольшой опыт в качестве репортера скандальной хроники, казалось, не соответствовал духу времени. Пришла пора, думал Йэн, утвердиться в чем-нибудь серьезном. Тогда появились бы безграничные возможности для военных откровений очевидца, и этих возможностей хватило бы на всю его жизнь.

Ему намекнули об Адриатике, и он обещал подумать. Была предложена Бирма, но от этого предложения он уклонился. Из поступавших оттуда донесений Йэну было ясно, что это место не для него. В то же время такое место могло бы оказаться подходящим для Триммера.

– Все донесения Триммера свидетельствуют об отсутствии положительных результатов, сэр, – доложил Йэн генералу Уэйлу.

– Да. А где он сейчас?

– В Сан-Франциско. Он пересек всю страну и везде провалился. Но это вовсе не его вина. Он отправился туда слишком поздно. У американцев теперь полным-полно своих героев. Кроме того, как вам известно, они не обладают полностью развитым классовым сознанием. Они не воспринимают Триммера как предвестника пролетариата. В нем они видят типичного британского офицера.

– А что, разве они не замечают шевелюру этого парня? Я имею в виду не то, как он подстрижен, а то, как она растет . Что-что, а его шевелюра должна иметь для них достаточно пролетарский вид. Вы согласны?

– Такие вещи до них не доходят. Единственное, что нам остается, – это перебрасывать его все дальше на запад. Возвращать его в настоящий момент в Соединенное Королевство, по-моему, нецелесообразно. На то есть причины. Их можно было бы назвать основанными на сострадании.

– Перед нами стоит еще более сложная проблема – генерал Ритчи-Хук. Он окончательно разругался с Монти[98]Генерал Монтгомери, командующий английскими войсками, участвовавшими в высадке в Нормандию., остался без должности и продолжает надоедать начальству. Я не совсем понимаю, почему нас считают ответственными за него.

– Вы считаете, что они смогли бы работать в паре и поражать воображение лояльных индийцев?

– Нет.

– Я тоже. Только не Ритчи-Хук. Стоит индийцам увидеть его, как они перестанут быть лояльными.

– Ради бога, уладьте все это сами. Меня тошнит от одного имени этого человека.

Генерал Уэйл тоже сознавал, что зенит его возможностей миновал и что в дальнейшем он может двигаться только к закату. В его прошлом был такой бредовый эпизод, когда он помог отправить на верную смерть в Дьепп многих канадцев. Он участвовал в планировании еще более крупных авантюр, из которых ничего не вышло. Теперь Уэйл оказался там же, откуда начинал в самый критический час для своей страны, но с незначительными возможностями причинить новый вред. Он занимал ту же комнату, его обслуживали те же люди из ближайшего окружения, что и в годы наибольшего расцвета. Однако он потерял свои легионы.

В положении Людовича также наметился застой. Его заместитель – он же начальник штаба – остался, но инструкторов отозвали. Ему перестали присылать новых «клиентов» для прохождения курса парашютной подготовки. Однако Людович был доволен.

В Шотландии он отыскал себе машинистку. Выбрал он ее потому, что она показалась ему наиболее изолированной от враждебного влияния тех, кто предлагал свои услуги литературному приложению к «Таймсу». На протяжении всей зимы он еженедельно посылал ей пакет с рукописью и взамен получал две отпечатанные копии в разных конвертах. Она подтверждала почтовой открыткой получение каждого пакета, но оставался четырехдневный интервал, во время которого Людович испытывал приступы острого беспокойства. В те дни на железных дорогах многое разворовывали, но так уж получилось, что роман Людовича избежал этой участи. Сейчас, в начале июня, он закончил его полностью, и теперь рукопись лежала перед ним в двух пачках, обернутых в бумагу и перевязанных бечевкой. Он приказал Фидо лечь в корзинку и уселся читать последнюю главу не ради того, чтобы исправить опечатки, так как он писал разборчиво и машинистка была опытная, не для того, чтобы отшлифовать или изменить что-нибудь, так как работа казалась ему совершенной (и, по существу, была таковой), а просто ради наслаждения своим собственным произведением.

Поклонники его эссе (а таких было немало) не угадали бы автора этой книги. Это был очень яркий, почти кричащий рассказ о любовной истории и драматических событиях большого накала. Но книга не была старомодной. Людович, правда, не знал этого, но не менее полдюжины других английских писателей, с отвращением отвернувшись от тягот войны и от чреватых опасностями социальных последствий мира, уже в то время, каждый в отдельности и втайне один от другого, от Эверарда Спрюса, Коуни и Фрэнки, создавали книги, которые уводили бы из скучных серых аллей тридцатых годов в ароматные сады недавнего прошлого, преображенные и освещенные расстроенной памятью и воображением. Людович на своем уединенном посту оказался участником этого движения.

Несмотря на всю свою яркость, книга Людовича не была радостной. Ее страницы были залиты меланхолией, усиливающейся к концу повествования.

Поскольку о каждом литературном персонаже можно было бы сказать, что он имеет прототипа в реальном мире, героиней романа был сам автор.

Читая последние страницы, Людович четко осознал, что вся книга представляет собой описание подготовки к смерти леди Мармадьюк – длительному, церемониальному убийству, подобному убийству быка на арене цирка. За исключением того разве, что в книге отсутствовало насилие. Временами Людович побаивался, как бы его героиню не замуровали в пещере или не бросили дрейфовать в открытой лодке. Но то были химеры. В стиле раннего и более счастливого века леди Мармадьюк просто зачахла. Ее недуг был безболезненным и точно не определенным. Под тяжелой рукой Людовича она чахла, худела, становилась прозрачной; кольца соскальзывали с ее пальцев на богатое покрывало шезлонга, когда на далеких восхитительных вершинах гор замирали последние лучи света. Он колебался, выбирая название, примеривая многие невразумительные идеи, возникавшие при недавнем чтении. И вот, наконец решившись, он начертал большими буквами вверху на первой странице: «ЖЕЛАНИЕ СМЕРТИ».

Лежавший в своей корзине Фидо, почувствовал, что хозяин возбужден, нарушил приказ, запрещавший ему разделять с ним эмоции, вспрыгнул на крепкие колени Людовича и, не получив замечания, остался там, пожирая его своими глазами, более светлыми и выпуклыми, чем глаза хозяина.

– Что мне страшно хочется узнать, – призналась Кирсти, – так это как все сложилось у Гая и Вирджинии после того, как она переехала на Карлайл-плейс. В конце концов прошел добрый месяц, прежде чем ее фигура начала расплываться.

– А меня это совсем не интересует, – заметил Йэн.

– Вряд ли теперь можно задать ей этот вопрос. После нашей размолвки мы помирились; ничего хорошего в том, чтобы долго дуться друг на друга, нет, правда ведь? Но какой-то холодок все же остался.

– Почему тебя так интересует это?

– А тебя нет?

– Между мной и Вирджинией прохладные отношения сохранялись многие годы.

– Кто был там сегодня вечером?

– Прямо-таки целый салон. Пердита привела Эверарда Спрюса. Была еще одна – я ее не знаю, – которую звали леди Плессингтон; пришел какой-то священник. Все было бы очень мило, если бы не акушерка, которая то и дело показывала нам младенца. Вирджиния просто не переносит его вида. Если верить романам и фильмам, ребенок должен был бы преобразить Вирджинию. Но этого не случилось. Ты заметила, она всегда называет его «оно» и никогда – «он». Акушерку она зовет Дженни. Старина Перегрин говорит о ребенке как о Джервейсе. Они уже окрестили его. Когда он ее спрашивает, как чувствует себя Джервейс, Вирджиния, по-видимому, ощущает неловкость. «О-о, вы имеете в виду ребенка? Спросите у Дженни».

Когда сыну Вирджинии исполнилось десять дней, а страницы газет были заполнены новостями о высадке в Нормандии, окутавшее Лондон сомнительное спокойствие было нарушено. В небе появились летающие снаряды – эти маленькие уродливые карикатуры на самолет, которые, дымя, с гудением пролетали над крышами, потом внезапно замолкали, исчезали из виду и глухо взрывались. Они прилетали днем и ночью, через короткие неравные интервалы, падая наугад и далеко, и поблизости. Все это было совсем не похоже на сцену боев во время блица с их драматическими картинами атак и обороны, их потрясающими разрушениями и ревущими пожарами, их передышками, когда давали отбой воздушной тревоги. Здесь враг не рисковал жизнью своих людей. Это было безличным, как чума, как если бы город наводнили огромные злобные насекомые. В те минувшие дни, когда «Черепаха» исчезла в пламени, а маршал авиации Бич прятался под бильярдным столом в «Беллами», моральный дух в клубе, как и всюду, был высок, как никогда. Теперь в этом клубе лица у всех были мрачные. В баре гул пролетавших снарядов слышен не был, но зато в кофейной гостиной, высокие окна которой (заклеенные крест-накрест липким пластырем) выходили на Сент-Джеймс-стрит, одного проезда по улице мотоцикла было достаточно, чтобы головы поворачивались на звук и наступала тишина. Джоуб храбро стоял на своем посту в помещении для швейцара, однако его самообладание требовало теперь куда более частого подкрепления спиртным. Члены клуба, на имевшие определенных обязанностей в Лондоне, начали исчезать. Элдерберри и Бокс-Бендер решили, что наступило время заняться местными делами в своих избирательских округах.

Генерал Уэйл сделал беспрецедентный шаг, переселившись в бомбоубежище. Строительство бомбоубежища обошлось очень дорого, в нем находились средства связи и кондиционеры воздуха, но оно никогда до этого не использовалось. В штабе особо опасных операций сложилась традиция не обращать внимания на воздушные тревоги. Однако теперь генерал Уэйл приказал поставить в убежище кровать и проводил в нем не только все ночи, но и все дни.

– Если мне позволено сказать, сэр, – решился Йэн Килбэннок, – вы выглядите не совсем хорошо.

– Откровенно говоря, Йэн, я не ощущаю этого. В течение двух лет я не побывал в отпуске ни одного дня.

«У этого человека сдали нервы, – решил Йэн. – Теперь его можно покинуть без всякого риска».

– Сэр, – начал он, – если вы не возражаете, я подумываю обратиться с просьбой о назначении за границу.

– И вы тоже, Йэн? Куда? Как?

– Сэр Ральф Бромптон считает, что мог бы добиться посылки меня военным корреспондентом на Адриатику.

– А какое отношение имеет к этому он ? – спросил генерал в приступе слабого раздражения. – С каких это пор назначение на военные должности стало его обязанностью?

– По-видимому, у него есть там какие-то связи, сэр.

Генерал Уэйл уставился на Йэна унылым, непонимающим взглядом. Два-три года назад, даже шесть месяцев назад обращение к нему с такой просьбой вызвало бы взрыв ярости. А теперь генерал только глубоко вздохнул. Он посмотрел на шероховатые бетонные стены своего убежища, на молчащий телефон с автоматическим шифровальным устройством и подумал, что он подобен прекрасному и бесплотному ангелу, напрасно машущему в пустоте своими блестящими крыльями.

– Что же я здесь делаю? – спросил он. – Зачем я прячусь здесь, если единственное, чего я хочу, – это умереть?

– Анджела, – сказала Вирджиния, – тебе лучше бы уехать тоже. Теперь я могу справиться сама. Право, и нянечка Дженни мне больше не нужна. Послушай, а не могла бы ты забрать с собой в деревню и ребенка? Старая нянюшка, конечно, справилась бы с ним…

– Вероятно, она охотно согласилась бы, – сказала Анджела Бокс-Бендер. Несмотря на сомнения, она была готова выслушать доводы Вирджинии. – Беда только в том, что у нас просто не хватит места еще для одного взрослого.

– О, я вовсе не собираюсь ехать. Если освободится детская, Перегрин будет счастлив остаться со мной и миссис Корнер. Миссис Корнер будет на седьмом небе, когда все уедут. (Между приходящей нянечкой и домашней прислугой существовала нормальная неискоренимая вражда.)

– Это поразительно бескорыстно с твоей стороны, Вирджиния. Если ты действительно считаешь, что так лучше для Джервейса…

– Я действительно считаю, что для… для Джервейса это самое лучшее.

Итак, все было улажено. Вирджиния с комфортом восстанавливала свои силы под звуки гудевших над головой снарядов и каждый раз, когда выключался двигатель очередного самолета-снаряда, задавала себе вопрос: не этот ли ударит сейчас сюда?