Онлайн чтение книги Охота к перемене мест
11

Обеденный перерыв только окончился, когда у «третьяковки» появилась старообразная девица в соломенной шляпе и с портфелем под мышкой.

— Вы бригадир Шестаков? — спросила она несмело. — Мне вашу фамилию назвали в постройкоме.

— Чем могу?

— Кажется, вы хотели услышать по радио любимую музыку?

— Честно говоря, не до того сейчас. У нас сегодня подъемы ответственные. — Шестаков уткнулся в чертеж.

— Я только заявки собираю. А радиопередача будет накануне Дня строителей.

— Это какое радио? — спросил подошедший Маркаров.

— Иркутское.

Он разочарованно присвистнул:

— Вот если бы вы были из армянского радио.

Варежка шла легкой, пружинистой походкой к своему крану, надевая перчатки.

— Запишите песню «Ах, я сама, наверно, виновата...». Или на слова Евтушенко теперь заявок не принимают? — Она уже поднималась по лестнице.

— Нет, почему же, — замялась девица, перекладывая портфель под другую руку. — Но эта песня относится к легкой музыке. А для праздничного концерта лучше выбрать что-нибудь посерьезнее. Из классики, например...

— А можно заказать соло для баяна? — спросил Чернега.

— Я нелегкую музыку одобряю, — убедительно соврал Садырин и вытер лицо грязной рукавицей. — А товарищ, — он кивнул на Чернегу, — только блатные песни уважает. Кроме баяна, ничего не слышал. До классики он еще как слушатель не дорос.

— А что вы хотите услышать? — девица достала из портфеля блокнот и повернулась к Садырину.

— Ну, хотя бы этого, как его... — Садырин запустил пятерню в шевелюру. — Листова, а точнее сказать, Листа...

— Какую-нибудь рапсодию?

— Можно и рапсодию.

— Какая вам больше нравится? Вторая? Или, может быть, Десятая?

— Это мне без разницы. Но я больше уважаю ту, которая между ними, посередке!..

— Значит, запишем Четвертую рапсодию...

Садырин отошел, довольный собой, и нехотя отправился на рабочее место. Сегодня он выполнял обязанности стропальщика.

Варежка торопила с подъемом очередной колонны. Садырин набросил петлю на крюк, подал Варежке сигнал «вира!» и разудало просвистел. Но проводить крюк взглядом ему было некогда.

Он очень внимателен ко всему, что не имеет отношения к работе. На этот раз его внимание привлек седоусый, с седыми баками иностранец в пестром пиджаке, а вернее — переводчица, которая его сопровождала.

Гость приехал на черной «Волге», привезли его очкарик-инженер из управления и прораб Рыбасов. У Рыбасова страдальческое выражение лица, будто когда-то при острой боли закусил губу, да так и остался жить с этой гримасой.

На переводчице рискованно короткая юбка и большие темные очки удлиненной формы, которые закрывали почти все лицо.

— Глянь, Антидюринг, вроде щитка у электросварщика, — Кириченков подмигнул.

— Современная дама полусвета, — заметил Маркаров. — И по-моему, она по ошибке надела юбку своей младшей сестры.

Садырин глазел на тугие аппетитные ляжки переводчицы, а Варежка тем временем поднимала колонну на верхнее перекрытие.

В тот момент, когда колонну установили стоймя на балке, петля троса ослабела и выскользнула из крюка.

Варежке стало ясно: накинув петлю, Садырин снебрежничал и не перекрыл зев крюка предохранительной защелкой.

— Елки с дымом! — едва не задохнулась Варежка.

Шестаков, следивший за подъемом, тоже увидел петлю, отъединенную от крюка.

— На честном слове стоит... — с трудом выдохнул Михеич. — А тут еще ветерок, будь он неладен.

— В ту сторону дышать опасно, — добавил Маркаров.

— За такую строповку и под суд можно угодить, — сказал Чернега.

Садырин проводил взглядом девицу в модных очках, сказал Кириченкову по ее адресу какую-то сальность, осклабился, повернулся, поднял голову, увидел колонну, стоящую на балке, увидел петлю, бесполезно повисшую обок колонны, увидел голый крюк и побледнел.

Он засуетился, кинулся к подножью крана, вернулся с полдороги, принялся дрожащими пальцами застегивать брезентовую куртку, потуже затянул монтажный пояс...

И остался на месте.

Михеич не сказал ему ни слова. Положил под язык таблетку валидола, но от волнения разгрыз ее, как леденец, и проглотил.

— Эх ты, — все, что успел сказать Шестаков, пробегая мимо Садырина к крану.

Он стремглав поднялся по лестничкам до будки крановщика и, не заглядывая в нее, полез выше.

Варежка увидела Шестакова у себя над головой.

— Эй, куда ты такой прыткий?

Колонна стояла на узкой балке — петля сама по себе, крюк сам по себе.

Варежка дала аварийный звонок.

Маркаров преградил дорогу монтажникам, которые несли баллон с кислородом и направлялись, ни о чем не подозревая, в опасную зону.

— Понимаешь теперь, что значит «висеть на волоске»? — спросил Маркаров, обращаясь к Чернеге, и распорядился: — Покарауль площадку. Чтобы никто под колонной не гулял. Тем более посланцы капиталистического мира, которые хотят с нами тесно сотрудничать и ищут пути к взаимопониманию. А я на эстакаду, к Погодаеву. Приказ Михеича...

И он, наперекор своему обычному спокойствию и неторопливости, помчался на верхотуру. Пробегая мимо Садырина, вежливо нагрубил:

— Работаешь не прикладая рук... В поте чужого лица.

Еще до того, как раздался аварийный звонок, Галиуллин понял, что в соседней бригаде чрезвычайное происшествие.

Вот так бывает: перехвалят молодого бригадира, а он простой подъем колонны не может обеспечить. Бригадир для некурящих. Пусть теперь расхлебывает, как умеет.

Шестаков добрался до верхней площадки крана.

Он оказался несколько выше театральной афиши «Таня».

При чем здесь «Таня»? И как она очутилась на такой высоте? Неужели вечером подымется занавес и кто-то в театре будет сочувствовать не его сегодняшней беде, а чьему-то выдуманному горю?

На пути Шестакова вздернутая стрела. Колонна поднята на предельную для крана высоту, и потому стрела круто задрана в небо.

Он опасливо полез наверх.

Вот не думал, что стрела такая длинная! Под ногами узкая дырчатая дорожка, за спиной выгнутые стальные обручи, над головой облака, гонимые ветром.

Наконец-то вся стрела позади, добрался до тесной смотровой площадочки на ее конце.

Отсюда под тупым углом к стреле начинается так называемый хобот. Шестаков успешно преодолел место, где стрела и хобот сочленены, как два сустава. Конструкции скреплены между собой раскосами.

К хоботу подвешен полиспаст, от него тянутся вниз два стальных троса, соединенных балкой-траверсой, а ниже траверсы висит могучий крюк.

Галиуллин увидел Шестакова в момент, когда тот перелезал со стрелы на хобот, и уже не спускал с Шестакова глаз, следил за ним с отзывчивым волнением.

Шестаков растерянно постоял на хоботе, держась руками за раскосы. Предстояло спуститься к стальным тросам, к крюку.

Он с сожалением оглянулся на стрелу. Там хоть было какое-то подобие пола под ногами, поручни, выгнутые полукружьями обручи за спиной. И хотя он, когда лез наверх, ни разу не коснулся спиной этой оплетки, она порождала ощущение надежности.

Галиуллин понял, что Шестаков собирается сделать, и мысленно одобрил. Ему понравилось, как тот расторопно залез на хобот и спустился по нему к полиспасту. И уже не раздражение, а сочувствие вызвал у него этот бригадир, которому без году неделя.

Варежка тоже поняла, что Шестаков решил добраться до крюка, дотянуться оттуда до петли и набросить ее на крюк.

— Вот псих ненормальный! — сказала про себя с восторгом.

Она опустила хобот, сократила длину регулирующих тросов, по которым Шестакову предстояло спуститься.

Он прополз мимо полиспаста к крюку. Полиспаст сработал свою скрипучую работу, и длина тросов, идущих к крюку, укоротилась до двух-трех метров...

Поймал ногами трос, а за второй, параллельный, схватился руками в рукавицах.

Спускаться нужно медленно. Стальные тросы вообще скользкие, а эти еще и в смазке.

Крюк, когда не знает иной тяжести, кроме своей собственной, — верток и скользит под ногой так, будто его тоже недавно смазали.

Левой ногой Шестаков осторожно ступил на нижнюю округлость крюка, которую трос обвивает с силой всех тонн, принадлежащих грузу.

Возникло желание — оседлать крюк, посидеть минутку верхом, ухватиться за трос, переждать, пока пройдут головокружение и предательская слабость.

Но черт его знает, сможет ли он подняться на ноги?

Ему предстоит, держась левой рукой за трос, перегнуться вниз и правой дотянуться до петли у верхушки колонны.

Он попытался это проделать. Была бы рука длиннее сантиметров на тридцать — сорок, а так...

Внимательная Варежка быстро дала «чуть майна». Шаткий крюк, подобно изогнутой трапеции, приблизился к петле, ничем не отягощенной, кроме собственного веса.

По-цирковому изогнувшись, Шестаков дотянулся до петли и подтянул ее к себе с неожиданной легкостью.

Галиуллин, сложив рупором руки, кричал Шестакову: немедленно пристегнуться монтажным поясом за нижнюю траверсу!

Шестаков заарканил петлей крюк столь осторожно, что колонна не шелохнулась. А после этого перекрыл зев крюка той самой защелкой, которой пренебрег Садырин.

Шестаков сделал все так, как положено, как учил его Михеич и как сейчас подсказывал Галиуллин.

Однако насколько легче было проделать всю эту операцию десятью минутами раньше на земле, да не повиснув вниз головой, да не одной, а двумя руками!

После того как Шестаков навесил петлю и закрыл защелку, стоять стало еще неудобнее. Но он счастливо ощущал пойманный трос подошвой, как своей кожей.

Надо бы помахать рукой Варежке «чуть вира», но не оторвешься от троса. Он держится за него двумя руками, уже отстегнут карабин монтажного пояса.

А если крикнуть Варежке? Она совсем рядом. Он видит ее косынку в окошке крана, ее встревоженное лицо, ее голубой комбинезон.

Спазм перехватил горло.

Варежка дала «чуть вира», и трос натянулся.

Могло показаться, что кран перенял все лучшие качества своей хозяйки — работает безотказно, так же догадлив, так же умеет чувствовать секунды и сантиметры. У Варежки глаз — ватерпас.

Если бы колонну подымали не на предельную высоту, Шестаков, в нарушение всяческой техники безопасности, переступил бы с крюка на верхний горизонт эстакады.

Однако сейчас это невозможно, и ему предстояло обратное путешествие по крану.

Варежка подтянула крюк к самому полиспасту, чтобы избавить Шестакова от подъема по тросу.

Он поднялся по раскосам, перелез с хобота на стрелу, на смотровую площадочку.

Наверно, прошла минута, длинная минута, а он не мог оторвать руки от благословенных перилец, собраться с духом, двинуться дальше.

Варежка посматривала на Шестакова с беспокойством.

Она знает, что с верхушки крана, как с крыши пятнадцатиэтажного дома, высота ощущается особенно остро. На все высокорослые деревья, здания, постройки внизу смотришь под углом. Вот почему с высоты в сотню метров смотреть не так страшно, все выглядит более плоско. А с верхушки крана, да еще в облачный ветреный день...

Шестаков поглядел на небо и удивился. Ветер внезапно утихомирился. Растрепанные, вытянутые в длину облака неподвижны, а на их фоне куда-то мчится кран, да еще заваливается набок.

Он хотел схватиться за поручень, но рука скользнула мимо, поручень вильнул в сторону.

Шестаков не видел, как Варежка вышла из будки и поднималась на верхушку.

— Эй ты, искусственник! — закричала она с промежуточной площадки. — У тебя так поджилки трясутся, что на кран вибрация передалась.

— Голова...

— Голова тебе, Шестаков, в институте пригодится.

— Голова идет кругом... — с трудом выговорил он. — А мне никак... — ветер сдул конец фразы.

— Держись за облака! Как Иисус Христос. — Варежка все быстрее поднималась по лестнице. — А то на землю слетишь.

— В глазах темно... И ноги как ватные...

— Нашел, мужичок, чем хвастаться! Игрушечный дед-мороз, так тот — весь из ваты.

Она ступила на стрелу.

Слегка подрагивающая под ногами крутая и узкая тропка длиной в сорок пять метров, проложенная в небе...

А когда Варежка впервые сама прошла по стреле крана — год, два года назад, сто лет? И где это было — в небе Иркутска, Коршунихи, Приангарска, Братска или на другой планете?

У них на курсах крановщиков и убежденные безбожницы крестились перед первыми подъемами. А иные плевали себе за пазуху, была такая примета. Соседка по общежитию, круглая отличница, перед тем как сдать экзамен и получить допуск к работе на высоте, испугалась на стажировке. Порыв ураганного ветра загнал ее в будку крана. Она уволилась, ушла в штукатуры...

Варежка помнит свой первый переход по стреле; тогда заело трос, и следовало проверить, не слетел ли трос с дальних блочков.

Она уже стала опытной крановщицей, когда научилась безбоязненно разгуливать по стреле. Не шагать, напрягая до предела силы, мобилизуя все нервы, не самолюбиво скрывать страх, а перешагивать через него...

Шестаков увидел Варежку, сделал несколько неверных шагов ей навстречу и опасливо лег на дырчатый узкий настил. Чем у тела больше устойчивость, тем меньше боишься.

Он ухватился за что-то, кажется за обруч, которому полагалось оставаться у него за спиной.

Вся строительная площадка каруселила вокруг подножья крана, вокруг «третьяковки», будто Шестаков облетал их в этот момент на вертолете.

А тут еще Варежка зачем-то вращала стрелу — иначе как легкомысленным самодурством это не назовешь...

Он знал, что земля вертится, но не подозревал, что с такой скоростью.

Совсем недавно облака были неподвижны, сейчас мчались наперегонки, но почему-то не прямо, а по замысловатой спирали.

Был уверен, что шагает в рост, а на самом деле полз на карачках.

Варежка ловко переступала с поперечины на поперечину и быстро оказалась возле Шестакова.

Попыталась его приподнять, он беспомощно повис. Ему померещилось, что комбинезон у нее черный, что сама она черноглазая и черноволосая.

— Удивляюсь, как ты половину стрелы прошел на своих ватных, полусогнутых, — сказала Варежка сварливо.

— Надо же было кому-нибудь...

Он снова покачнулся и судорожно обнял ее за шею, за гибкое сильное тело.

— Держись зубами за воздух!

Она зло подтрунивала над ним, ёрничала, грубила.

Пусть обидится, обида поможет преодолеть страх!

Пусть устыдится своей беспомощности перед молодой женщиной и осознает хотя бы подсознательно: не стала бы Варежка вести себя так, если бы кран на самом деле превратился в карусель!

Она тащила Шестакова вниз, от обруча к обручу. А когда приблизилась к верхней площадке крана, успела озорно спеть:

Наконец стрела позади, они ступили на площадку, огороженную перильцами, и Варежка сразу изменила тон.

— Устал небось? — спросила она сочувственно. — Посиди здесь, первопроходец. Да нэ дывысь ты на нэбо! Закрой очи. И жди меня... Это у тебя от перенапряжения. Новички физически устают на высоте и без работы... Сними свой цилиндр, авось ветерок долетит, лба коснется, — Варежка сдернула с Шестакова каску и положила ему на колени.

Она соступила на несколько ступенек, но вернулась, сняла перчатку и своим платком стерла капельки пота со лба Шестакова, пригладила его слипшиеся волосы.

Торопливо, перебирая перильца руками в перчатках, она спустилась в будку.

Шестаков видел, как ее голубой комбинезон мелькал в лестничных просветах.

На помощь Погодаеву и Ромашко, которые монтировали злополучную колонну, успел подняться Маркаров.

Монтажники надежно скрепили болтами колонну с горизонтальной балкой. Погодаев орудовал гаечным ключом с ручками метровой длины. А когда не помогали все прочие законы механики, Маркаров, обняв соседнюю колонну, упирался подошвой сапога в ручку ключа. На динамометре, вмонтированном в ключ, стрелка должна достичь цифры 200. При физическом усилии в двести килограммов болт никогда не разболтается!

Только после двенадцатого болта Погодаев отцепил колонну от крана.

Маркаров иначе не называл ее, как «садыринская колонна». И когда спустился на землю, сказал ему зло:

— Ты не монтажник, а сапожник, который не научился тачать сапоги. Запиши себе строгий выговор с угрызением совести.

Наконец Шестаков спустился с крана и ступил на землю, он был бледен, его мутило.

Маркаров взял Шестакова под руку и повел его, пошатывающегося, к «третьяковке»; издали виднелась заклеенная на нее театральная афиша.

— Как же тут не устать! Столько сделал неустойчивых, осторожных, рискованных шагов. Надо было умело противостоять закону земного притяжения. А кроме того, не подтвердить своей жизненной практикой закон свободно падающего тела. Вот и перегрузка вестибулярного аппарата...

— Ну как наверху гуляется? — подошел Чернега.

— Впечатляет.

— Оставь бригадира в покое, — Маркаров одернул Чернегу, — Не видишь? Человек вымотался на нет.

Шестаков погрозил кулаком Садырину:

— Аварийщик! Еще бы немного, и... Отстраняю от работы.

— Сам подам заявление. По собственному желанию.

— На этот раз ты меня не разжалобишь.

Садырин промолчал, он был подавлен случившимся. Таким растерянным его еще не видели.