Онлайн чтение книги Охотничьи рассказы
ИСКЛЮЧИТЕЛЬНАЯ ИЗОБРЕТАТЕЛЬНОСТЬ ЕНОХА ОУТСА

«С тех пор как полковник съел свою шляпу, наш сумасшедший дом лишился фона».

Добросовестный летописец не вправе надеяться, что фраза эта понятна без объяснений. Однако, чтобы объяснить и ее, и породившие ее обстоятельства, он вынужден подвергнуть читателя новому испытанию и отбросить его ко временам, когда достигшие средних лет герои этой летописи были совсем молодыми.

В те времена полковник был не полковником, а Джимми Крейном, и не ведал еще ни дисциплины, ни скромной элегантности. Роберт Оуэн Гуд только начал изучать право и знал законы лишь настолько, чтобы ловчее их нарушить, а друзьям приносил то и дело новый план революции, призванной уничтожить все и всякие суды. Ричард Уайт недавно обрел веру, но каждую неделю менял вероисповедание и рвался обращать соотечественников то в католичество, то в мусульманство, то в древний друидизм[25]Друидизм – система языческих верований у кельтов, населявших Британские острова.. Хилари Пирс готовился к будущим занятиям, пуская змеев. Словом, это было давно, и старшие из наших героев начинали свою долгую дружбу, собираясь вместе почти каждый день. Сборища эти, по здравом размышлении, они стали называть Сумасшедшим Домом.

— В сущности,— сказал при этом Гуд,— нам бы надо обедать по отдельности, в палатах, обитых чем-нибудь помягче...

Уайт, проходивший строго-аскетическую фазу, сообщил к случаю, что особенно святые монахи вообще не выходят из кельи. Отклика это не встретило, и Гуд предложил другой вариант: поставить мягкое кресло, символизирующее обитую изнутри одиночную палату. Кресло это займет тот, кто окажется самым безумным.

Джимми Крейн не говорил ничего и расхаживал по комнате, как белый медведь по льдине. Так бывало всегда, когда его особенно сильно тянуло к льдинам и к медведям или к тому, что соответствует им в южных широтах. Он был пока что самым безумным из друзей, во всяком случае, именно он внезапно исчезал невесть куда и внезапно появлялся; увлекался же он первобытными мифами, которые гораздо причудливей сменяющих друг друга вер молодого Уайта. Кроме того, он был серьезней всех. В одержимости будущего пастора было что-то мальчишеское, как и в его диком взоре, и в резком профиле. Когда он хвастался, что вот-вот откроет тайну Изиды, все понимали, что он ее не сохранит. Что же до Крейна, он сохранил бы любую тайну, даже если То была бы шутка. И когда он отправился в долгое путешествие, чтобы поглубже изучить мифы, никто его не удерживал. Уехал он в потертом костюме, почти без багажа, но с большим револьвером и большим зеленым зонтиком, которым решительно размахивал на ходу.

— Вернется он еще безумней, чем был,— говорил Ричард Уайт.

— Дальше некуда...— качал головой Оуэн Гуд.— Африканский колдун не сделает его безумней.

— Сперва он поехал в Америку,— сказал священник.

— Да,— согласился юрист,— но не к американцам, а к индейцам. Может быть, приедет в перьях...

— А может, с него сняли скальп,— с надеждой предположил Уайт.

— Вообще-то он больше интересуется Тихим океаном,— сказал Гуд.— Там скальпов не снимают, там тушат людей в кастрюльках.

— Тушеный он вряд ли приедет...— огорчился Уайт.— Знаешь, Оуэн, мы бы так не говорили, если бы не были уверены, что с ним ничего не случится.

— Да,— серьезно сказал Гуд.— Конечно, он вернется целым и невредимым. Но вид у него, наверное, довольно странный...

Гуд получал от него письма, все больше о мифологии; потом, одна за другой, пришли несколько телеграмм; и, наконец, они узнали, что Крейн прибыл и вот-вот придет. Минут за пять до обеда раздался стук в дверь.

— Сейчас нам понадобится трон! — засмеялся Оуэн Гуд и посмотрел на большое мягкое кресло, стоящее во главе стола.

Пока он смотрел, в комнату вошел Джеймс Крейн в безупречном вечернем костюме, гладко причесанный, с небольшими подстриженными усиками, сел за стол, приятно улыбнулся и заговорил о погоде.

Развить эту тему ему не удалось; зато удалось удивить друзей. Именно в тот вечер изложил он им свою веру, которой так и не изменил.

— Я жил среди тех, кого называют дикарями,— сказал он,— и открыл наконец одну истину. Вот что, друзья мои, вы можете толковать сколько угодно о независимости и самовыражении, но я узнал, что самым честным, и самым смелым, и самым надежным оказывается тот, кто пляшет ритуальный танец и носит в носу кольцо там, где это принято. Я много развлекался и никому в том не помешаю, но теперь я увидел, чем держатся люди, и вернулся к своему племени.

Так началось действо, закончившееся появлением Еноха Оутса, и мы обязаны коротко рассказать вам первый акт прежде, чем перейдем ко второму. Не покидая своих эксцентричных друзей, Крейн твердо придерживался условностей, и новые его знакомые представить его не могли никем, кроме суховатого джентльмена в черном и белом, скрупулезно точного и вежливого в мелочах. Тем самым Хилари Пирс, бесконечно его любивший, никогда его, в сущности, не понимал. Он не знал его молодым, не догадывался о том, какое пламя дремлет под камнем и снегами; и удивился происшествию с капустой гораздо больше, чем Гуд или Уайт, прекрасно видевшие, что полковник почти не стареет. Удивление это росло по мере того, как происходило все, поведанное летописцем,— горела Темза, летали свиньи, врывался на сцену белый слон. Теперь, когда друзья собирались вместе, полковник, повинуясь этикету, надевал капустную корону, а самому Пирсу предложили привести к обеду свинью.

— Я давно думаю,— сказал Гуд,— почему свиней не держат дома, как собак.

— Что ж,— сказал Пирс,— если у вас хватит такта и вы не будете есть свинины, я готов, приведу.

— Снежинку, к сожалению, привести трудно,— заметил полковник.

Пирс посмотрел на него и в который раз почувствовал, как не подходит ритуальная капуста к его благородной голове. Полковник недавно женился и помолодел до смешного, но все же что-то здесь было неверно, и летчик огорченно вздохнул. Именно тогда и произнес он слова, послужившие началом достоверному, хотя и скучному рассказу.

— С тех пор как полковник съел свою шляпу,— сказал он,— наш сумасшедший дом лишился фона.

— Ну, знаете! — вознегодовал полковник.— Прямо в лицо называть меня фоном!

— Темным фоном,— успокоил его Пирс.— Что здесь обидного? Глубоким и загадочным, как ночь, в которой сверкают звезды. Только на этом фоне видны причудливые очертания и пламенные цвета. Ваши безупречные манеры и безупречные костюмы оттеняли наш карнавал. У нашей эксцентричности был центр... нельзя быть эксцентричным без центра.

— По-моему, Хилари прав,— серьезно сказал Гуд.— Нельзя сходить с ума всем сразу. Сумасшествие лишается нравственной ценности, если никто ему не дивится. Что же нам делать теперь?

— Я знаю, что делать! — воскликнул Пирс.

— Да и я знаю,— сказал Гуд.— Надо найти нормального человека.

— Где его найдешь!..— вздохнул полковник.

— Нет, я хочу сказать, человека глупого,— объяснил Оуэн Гуд.— Не выдумщика, вроде тебя, а такого, который и не знает ничего, кроме условностей. Важного, практичного, делового... Ну, в общем — прекрасного, круглого, цельного дурака. В его невинном лице, как в чистом зеркале, отразятся наши безумства.

— Знаю! Знаю! — закричал Пирс, чуть не размахивая руками.— Енох Оутс!

— Кто это такой? — спросил пастор.

— Неужели владыки мира сего пребывают в безвестности? — удивился Гуд.— Енох Оутс — это свинина и почти все прочее. Я тебе рассказывал, как Хилари напал на него у свинарника.

— Он нам и нужен! — не унимался Пирс.— Я его притащу! Он миллионер — значит, невежа. Он американец — значит, важный. Кого-кого, а его мы удивим!

— Я не допущу шуток над гостями,— сказал полковник.

— Ну, что ты! — возразил Гуд.— Мы не обидим его, да он и сам не обидится. Видел ты американца, которого не тянет к зрелищам? А если уж ты не зрелище в этой капусте, я и не знаю...

— И вообще,— вмешался Пирс,— тут есть разница. Я бы в жизни не пригласил этого Хореса Хантера...

— Сэра Хореса Хантера...— почтительно прошептал Гуд.

— ...потому что он подлец и сноб,— продолжал Пирс,— и мне очень хочется его обидеть. А Енох мне нравится, то-то и смешно. Хороший такой человек, простой, темный. Конечно, он разбойник и вор, но он об этом не знает. Я его приглашу, потому что он на нас непохож, но он и не хочет стать на нас похожим. Что тут плохого? Мы его покормим, а он побудет для нас фоном...

Когда Енох Оутс, принявший приглашение, явился на званый Обед, юрист и священник сразу вспомнили, как за годы до этого вошел в эту же дверь безупречно вежливый человек в вечернем костюме. Однако между новым фоном и старым была заметная разница. Манеры Крейна отличались поистине английской, аристократической простотой; миллионер, как это ни странно, напоминал скорее знатного француза или итальянца, который постоянно обороняется от натиска демократии. Он был очень вежлив, но как-то скован, держался слишком прямо, на стул опустился тяжело. Правда, и весил он немало, а широким красноватым лицом напоминал погрузневшего индейца. Смотрел он отрешенно и вдумчиво жевал сигару. Казалось бы, все это предвещает склонность к молчанию. Но если такая надежда и возникла, она не оправдалась.

Монолог мистера Оутса не отличался блеском, зато и не прерывался. Поначалу Пирс развлекал гостя, как развлекают ребенка заводной игрушкой, рассказывая ему о полковнике и капусте, о капитане и свиньях, о пасторе и слоне. Осталось неизвестным, как воспринял все это гость,— быть может, просто не слышал. Но стоило Пирсу остановиться, он заговорил сам и вскоре опроверг ходячее мнение о живой, точной и быстрой речи американцев. Говорил он неспешно, глядел в стену, а из потока слов выделялись только нудные ряды каких-то цифр. Правда, в одном отношении он оправдал надежды: деловым и скучным он был. Однако хозяева все сильнее ощущали, что он не столько фон, сколько главное действующее лицо.

— ...понял, что идея первый сорт,— говорил он.— Конечно, пришлось вложить тридцать тысяч, но ведь сэкономил сто двадцать, а сырье, можно сказать, даром. Оно и понятно, куда их девать, все равно что обгорелые спички. В общем, дело пошло, и на первом перегоне я выручил семьсот пятьдесят одну тысячу чистой прибыли.

— ...семьсот пятьдесят одну тысячу...— прошептал Хилари Пирс.

— Им, дуракам, и в голову не приходило,— продолжал мистер Оутс,— зачем я это скупаю. Когда я работал со свининой, я им, конечно, спуску не давал, а сейчас нам нечего делить, им это и даром не нужно. Вот, например, с ваших крестьян я собрал девятьсот двадцать пять тысяч ушей, на зиму хватит.

Оуэн Гуд, привыкший к речам свидетелей-дельцов, слушал гораздо внимательнее, чем поэтичный Пирс, упивавшийся самими звуками.

— Простите,— вмешался он.— Я не ослышался? Вы сказали «ушей»?

— Вот именно, мистер Гуд,— кивнул терпеливый Оутс.

— Простите еще раз,— продолжал Гуд.— Насколько я понимаю, вы скупаете за бесценок свиные уши?

— Ну конечно! — снова согласился Оутс.— Для рекламы главное — удивить. Скажешь людям, что ты сделал невозможное,— и бери их голыми руками. Сперва мы написали просто: «А мы можем!» Целую неделю все гадали, что бы это значило.

— Надеюсь,— вкрадчиво сказал Пирс,— что нам вы откроете это сразу?

— Конечно! — повторил Оутс.— Мы научились делать шелк из свиной шкуры и щетины. Так вот, через неделю мы выпустили новую рекламу: «Лучшая женщина в мире ждет у очага, что вы принесете ей кошелек из свиного уха!»

— Кошелек из уха...— повторил Пирс.

— Именно! — кивнул невозмутимый делец.— Мы назвали его «Свиной шепот». Помните? «Любила девушка свинью...» Самый был лучший плакат... Принцесса что-то шепчет свинье на ухо. Теперь ни одна женщина в Штатах не обойдется без нашего кошелька. А все почему? Потому, что мы опровергли поговорку. Вот, смотрите.

Хилари Пирс вскочил и вцепился ему в руку.

— Нашли! — закричал он.— Дождались! Сюда, сюда!.. Прошу вас, умоляю, пересядьте в кресло!..

— В кресло? — удивился миллионер.— Не знаю, за что мне такая честь. Ну что ж, если вы просите...

Трудно сказать, что Пирс просил. Он тащил гостя к трону, пустовавшему много лет, издавая странные крики:

— Вы!.. Вы один!.. Honoris causa!.. Нашли короля!.. Сумасшедший дом!..

Тут вмешался полковник и навел порядок. Мистер Енох Оутс благополучно отбыл, но мистер Хилари Пирс никак не мог успокоиться.

— Вот вам и фон! — причитал он горестно.— А мы еще думали, что вы не в себе! Господи помилуй! Да перед ним мы просто звери полевые! Современный бизнес безумней всего, что ни выдумай!

— Ну,— благодушно возразил Крейн,— мы и сами, бывало...

— Куда нам! — закричал Пирс.— Мы знали, что делаем глупости! А этот дивный человек совершенно серьезен. Он думает, что так и надо. Нет, далеко нам до безумия, которого достиг современный бизнесмен!

— Может, они такие в Америке,— предположил Уайт.— Юмора нет...

— Чепуха! — резко сказал Крейн.— У американцев юмор не хуже нашего.

— Как же нам повезло,— благоговейно проговорил Пирс,— что в нашу жизнь вошло это богоподобное создание!..

— Вошло и вышло,— вздохнул Гуд.— Придется Крейну служить фоном...

Полковник о чем-то думал, а при этих словах нахмурился. Потом он вынул изо рта сигару и отрывисто спросил:

— А вы не забыли, как я им стал?

— Давно это было,— откликнулся Гуд.— Хилари еще ходил в длинном платьице...

— Я сказал вам тогда,— напомнил Крейн,— что узнал в своих странствиях важную вещь. Вы думаете, я — старый тори, но я ведь и старый путешественник... Я предан традициям, потому что много видел. Когда я приехал домой, я сказал, что вернулся к своему племени. И еще я сказал, что лучшие люди — те, кто племени верен. Те, кто носит в носу кольцо.

— Помню,— промолвил Гуд.

— Нет, ты забыл,— почти сердито возразил Крейн.— Ты это забыл, когда смеялся над Енохом Оутсом. Я, слава Богу, политикой не занимаюсь, и не мое дело, кинете ли вы в него бомбу за то, что он миллионер. Кстати, деньги он почитает меньше, чем Нормантауэрс, тот не стал бы говорить о них всуе. Но вы не бросаете бомбу в богача. Вы издеваетесь над американцем. Вам смешно, что он — хороший член племени, что у него в носу кольцо.

— Американцы... они... вообще-то,— вставил Ричард Уайт.— Знаешь, ку-клукс-клан...

— А у тебя что, нет кольца? — закричал, не слыша его, полковник, и так громко, что священнослужитель машинально пощупал нос.— Над тобой бы не смеялись? Да чем англичанин лучше, тем он смешней... и очень хорошо.

Полковник не говорил так пылко с тех пор, как вернулся из тропиков, и те, кто знал его тогда, смотрели на него с любопытством. Даже самые старые его друзья не понимали, как свято он чтит законы гостеприимства.

— Так и бедный Оутс,— продолжал Крейн.— Его странности, его мнения, его грубость и нелепость оскорбляют вас... а меня — еще больше, чем вас. Но вы, мятежники, думаете, что у вас — особенно широкие взгляды, тогда как взгляды у вас узкие, просто вы этого не знаете. Мы, консерваторы, хотя бы знаем, что наши вкусы — это вкусы. И еще мы знаем — во всяком случае, я знаю,— что такой вот Оутс гораздо лучший друг, лучший муж, лучший отец, чем нью-йоркский сноб, играющий в Лондоне лорда, а во Флоренции — эстета.

— Не говорите «муж»! — взмолился Пирс.— Как вспомню эту рекламу... «Ждет у очага»... Неужели вам это нравится?

— Мне дурно от этого,—сказал полковник.— Я бы скорее умер. Но что с того? Я — другого племени.

— Нет, не понимаю,— заговорил Гуд.— Невозможно вынести эту вульгарную, пошлую, ханжескую болтовню. Это же неприлично! Куда смотрит полиция?

— Ты неправ,— сказал полковник.— Это неприлично, и вульгарно, и пошло, если хочешь, но лицемерия здесь нет. Он говорил искренне. Не веришь — спроси его об его собственной жене. Он не обидится, то-то и странно. Он скажет то же самое.

— К чему вы клоните? — спросил Пирс.

— К тому,— отвечал Крейн,— что вам надо попросить у него прощения.

Так в действе об Енохе Оутсе, кроме пролога, появился эпилог, послуживший, в свою очередь, прологом следующих действ. Новая цепь событий началась в те минуты, когда полковник вынул изо рта сигару, ибо слова его тронули сердце капитана, а слова капитана тронули сердце богача.

Несмотря на всю свою драчливость Хилари Пирс был очень добр и ни за что на свете не обидел бы нарочно безобидного человека; кроме того, он глубоко, почти тайно, почитал Крейна. По этим причинам он вошел наутро в высокие золоченые двери роскошнейшего отеля, постоял минутку, а затем сообщил свое имя каким-то людям в золоте, важным, как немецкие генералы. Ему стало легче, когда американец спустился, чтобы его встретить, и протянул ему большую руку так сердечно, словно между ними никогда не бывало недоразумений. По-видимому, вчерашние безумства, как и средневековый свинарник, казались миллионеру обычными для нашей феодальной страны, а Сумасшедший Дом — одним из ее бесчисленных клубов. Быть может, Крейн был прав, предполагая, что для каждого народа все другие народы — сумасшедшие.

Наверху, в номере, Енох Оутс проявил еще больше радушия, угощая гостя коктейлями самых странных цветов и названий, хотя сам пил только теплое молоко. Пирсу он доверился сразу, и тот сильно страдал, словно, пролетев пятнадцать этажей, шлепнулся прямо в спальню едва знакомого человека. При малейшем намеке на извинения миллионер открыл свое сердце, как бы раскрыл объятия, и заговорил своим трубным голосом так же легко, как вчера:

— Я женат на самой лучшей женщине в мире,— сообщил он.— Это они с Богом вместе меня и создали, но ей, знаете ли, пришлось труднее, чем Богу. Когда я начинал, у нас ничего не было, и я бы сдался, если бы не она. Таких, как она, больше на свете и нет. Вот, посмотрите.

С поразительной быстротой он достал цветное фото, и Пирс увидел чрезвычайно царственную и нарядную даму со сверкающими глазами, в тщательно уложенной короне золотых волос.

— Она мне говорила: «Я верю в твою звезду»,— мечтательно сказал Оутс.— «Держись свинины, Енох!» Так мы и выстояли.

Пирс подумал было о том, как трудно вести нежную беседу, вставляя в нее имя «Енох», но ему стало стыдно, когда Свиная Звезда засияла в глазах его нового друга.

— Тяжело нам было, но я держался свинины. Я знал, что жене виднее... Так оно и вышло, привалило счастье и мне, я провернул одну махинацию, вывел конкурентов из строя... и дал ей наконец то, чего она заслуживает... Сам я развлечений не люблю, но просто сердце радуется, когда позвонишь ей поздно вечером, а у нее гости...

Перед его величавой простотой не могла устоять насмешка, свойственная более утонченной культуре. Нетрудно было заметить, как нелепы его слова, но это ничего не меняло. Быть может, именно так определяется все великое.

— Вот, говорят, «романтика деловой жизни»,— продолжал Оутс.— Как у кого, а у меня и правда это целый роман. Мы решили расширять дело, перекинулся я и на Англию... Правда, с вашими властями пришлось немного повозиться... ну, ничего, они везде одинаковы...

Многие считали Пирса не вполне нормальным, и он нередко оправдывал это мнение. Но если он и был сумасшедшим, то английским. Он просто дрожал при одной мысли, что можно говорить о своих чувствах, да еще чужому человеку, в отеле, потому что это к слову пришлось. И все же чутье подсказало ему, что именно теперь надо воспользоваться возможностью, хотя он не очень ясно понимал, к чему это приведет.

— Простите,— неловко проговорил он.— Я хочу вам сказать важную вещь.

Он помолчал и начал снова, упорно глядя в стол:

— Вы говорите, что женаты на лучшей женщине в мире. Как ни странно, я тоже. Это часто бывает. А вот и другое совпадение: мы с ней тоже держались свинины. Когда я встретил ее, она разводила свиней во дворе деревенского кабачка. Но получилось так, что пришлось отказаться от свиней... а может быть, и от кабачка, и от свадьбы. Мы были так же бедны, как были вы вначале, а для бедных такой приработок решает все. Нам грозила нищета... и все потому, что вы держались свинины. Но наши свиньи были живые, они ходили по земле, мы стелили им солому, мы их кормили, а вы покупали и продавали только имя, фантом, призрак свиньи, и призрак этот чуть не убил и наших свиней, и нас. Как по-вашему, справедливо ли, чтобы ваша романтика погубила нашу? Нет ли тут ошибки?

Енох Оутс долго молчал.

— Это надо обсудить,— сказал он наконец.

К чему привели обсуждения, несчастный читатель узнает, когда соберет силы и сможет выдержать повесть об учении профессора Грина — которую, правда, можно читать и отдельно.