Онлайн чтение книги Олимпия Клевская
LXXIII. ПРИКАЗ КОРОЛЯ

Между тем Майи со всеми его опасениями, опасениями супруга и любовника, от которых его бросало в дрожь по сто раз в день, никак не мог отразить врага, угрожающего обоим достояниям, которые он защищал.

Он походил на тех злополучных испанских быков, которых дразнят справа и слева: с одного боку колют пиками, с другого — ему машут плащами, и все это делается для того, чтобы отвлечь его от смертоносного удара, который готовит ему подступающий спереди тореадор.

Едва избавившись от Ришелье, он попадает в лапы Пекиньи.

А Пекиньи — наиболее напористый, но отнюдь не самый опасный из двоих.

И все же Майи не был спокоен и с этой стороны, недаром он дал строгое распоряжение своим слугам из дома на улице Гранж-Бательер: для господина герцога де Пекиньи мадемуазель Олимпии никогда не должно быть дома.

Пекиньи приходил дважды и натолкнулся на эту глухую стену. Он не сумел добиться своего, но тут же поклялся, отомстить.

Сделать это было нелегко, ведь Олимпия больше не появлялась в театре; впрочем, последнюю трудность проще было бы устранить, имея на руках королевский приказ.

Но и с приказом короля он нашел бы у Олимпии г-на де Майи, а представить на подпись государю приказ, запрещающий г-ну де Майи сопровождать Олимпию в театр, было невозможно.

Впрочем, о подобных делах трудно говорить за кулисами, за задником и даже в актерской уборной. Тут требуется разговор пространный, спокойный, наилучшим образом обставленный: разговор, который мог бы длиться, ничем не прерываемый, по меньшей мере четверть часа — время, что понадобилось Сатане для совращения Евы.

Стало быть, приходилось ждать, когда Майи куда-либо уедет, поскольку Олимпия никогда не выезжала.

По существу, Пекиньи приходилось очень нелегко, он ведь оказался лишен обычного для соблазнителей средства: не мог совращать Олимпию при помощи писем.

В самом деле, как ей напишешь?

Никогда любовное послание не вредило чести написавшего его мужчины; оно могло встретить резкий отпор, привести к дуэли, но не более; однако мало найдешь примеров, чтобы дворянин ранга Пекиньи писал женщине, защищая интересы другого, будь то хоть король.

Дуэль, которая могла бы воспоследовать в результате подобного послания, обесчестила бы Пекиньи, и сам король рукоплескал бы его противнику, вместо того чтобы оскорбиться.

И хуже того, король не стал бы забирать у обидчика его любовницу.

В этих обстоятельствах Пекиньи вынужден был сохранять более чем неприятную осмотрительность.

А время между тем уходило.

Время — это ведь, так сказать, кровь переговоров: если оно утекает впустую, все умирает.

И пока Пекиньи терял свое время в ожидании, г-н де Ришелье мог преуспеть.

Вот что ужасало Пекиньи, и то же самое обстоятельство приносило Майи некоторое утешение: он еще не совсем отчаялся в отношении своей жены, ибо знал ее как женщину добродетельную, поддающуюся гневу, но способную от-; казаться от своих намерений; она угрожала ему, но, конечно же, в конце концов смягчится.

Итак, Майи, с одной стороны, полагался на свою бдительность, с другой — на вес своего имени.

Но наступил день, когда обстоятельства предоставили Пекиньи возможность возобновить свою атаку.

То был день, когда служба неукоснительно потребовала от Майи произвести инспекцию трех кавалерийских полков.

Его величество в это время должен был верхом объезжать ряды, так что Майи мог не беспокоиться: король не сможет находиться ни возле его супруги, ни возле его любовницы.

Оставались доверенные лица его величества: Ришелье И: Пекиньи.

Первому должна была противостоять добродетель г-жи де Майи.

Второго удержат засовы на дверях дома на улице Гранж-Бательер.

Но едва лишь граф прибыл в Сатори на поле для маневров, как Пекиньи, доверившись своим шпионам, тотчас явился на улицу Гранж-Бательер.

Он знал, что ему не позволят войти; так и случилось.

— Приказ короля, — спокойно объявил он ошеломленному швейцару.

— Но… — возразил было верный страж.

— Приказ короля, — повторил Пекиньи.

Это повторное утверждение заставило швейцара уступить.

— Вы герцог де Пекиньи? — спросил он.

— Дворянин королевских покоев, — сказал герцог, — и при мне приказ короля. Или ты хочешь, чтобы я вызвал пристава?

— Ох! Господин граф меня выгонит! — простонал швейцар.

— И пусть! Какое мне дело до этого, негодяй? — отвечал герцог. — Если он тебя выгонит, ты избежишь худшей беды.

— Какой, господин герцог? — пролепетал швейцар, трясясь всем телом.

— А такой, что угодишь в какой-нибудь каменный мешок, и там тебя научат, как забывать о почтении к королевскому приказу.

Подавленный столь неотразимой логикой, швейцар отвесил поклон и распахнул обе створки ворот.

У герцога де Пекиньи хватило деликатности не въехать, во двор прямо в карете.

В то самое время, когда Пекиньи приблизился к дверям особняка, Олимпия выходила из ванны.

Она услышала, как слуги и служанки громко перекликаются в прихожей.

И она позвонила, желая узнать причину такого переполоха.

Вбежала мадемуазель Клер — она была в полной растерянности.

— Что там такое? — спросила Олимпия.

— Ох, сударыня, такая беда!

— Ну же, говорите.

— Королевский приказ насчет вас.

— Королевский приказ! — прошептала Олимпия, бледнея, ибо в ту эпоху, когда свобода не была гарантирована даже принцессам крови, еще меньше она была гарантирована принцессам театра. — Королевский приказ!

— Да, это я его принес, — отозвался из прихожей Пекиньи, чей слух уловил боязливую интонацию в голосе Олимпии.

— Кто вы? — спросила она.

— Господин герцог де Пекиньи, сударыня, — объявила Клер, выглянув в приоткрытую дверь и увидев герцога.

Олимпия возвратилась в свой будуар, облачилась в шелковое узорчатое платье, поправила прическу и поспешила пригласить герцога войти.

— Ох, Бог ты мой, — вскричал он, — сколько же нужно потрудиться, чтобы проникнуть к вам, прекрасная дама!

— Напротив, это я должна была бы роптать на вас, господин герцог, — возразила Олимпия, — и спросить, отчего вы столь редкий гость?

— О, вот прелестно! — сказал Пекиньи. — И вы это говорите мне?

— Разумеется, вам.

— Так вы не знаете, почему я не мог повидаться с вами?

— Нет.

— Что ж, я вам скажу. Потому что ваш тиран велит выставлять посетителей за дверь.

— И вас было приказано выставлять? Вас тоже?

— Да, меня тоже.

— Вам нанесли такое оскорбление, господин герцог?

— Да. Хотите отомстить за меня?

— Я хочу быть хозяйкой у себя дома, — сказала Олимпия, — и коль скоро я никогда не отдавала распоряжения закрыть перед вами двери этого дома, отныне, если вам угодно, вы сможете входить сюда без затруднений, не нуждаясь, как сегодня, в том, чтобы ссылаться на королевские приказы, тем самым пугая меня, Олимпию Клевскую, бедную комедиантку, для которой приказ короля всегда сводится к одному лишь слову: Фор-л'Эвек.

— Но я ничего не выдумывал, поверьте, прошу вас. У меня самый доподлинный королевский приказ, подписанный собственной рукой его величества.

— И куда же меня велено препроводить: в Версаль или в Фор-л'Эвек? — смеясь, осведомилась Олимпия.

— О, ни в тот ни в другой. Вам приказывают играть на сцене.

— Мне? — вскричала Олимпия, охваченная любопытством и, главное, полнейшим восторгом, так как театр она любила больше всего на свете, не считая Баньера.

— Ну да, вам.

— Как же так? Я думала, что я провалилась и вследствие этого освобождена от своих обязанностей.

— Отнюдь; вам для полного триумфа не хватило самой малости: вы, напротив, дебютировали удачно, чрезвычайно удачно. Вот только некто заметил, что вы склонны скрываться. Все великие артисты, если они манкируют своим искусством, отнимают у нас разом и свет и тепло. Так вот, с тех пор как вы, прекрасная Олимпия, пропали из виду, наступили сумерки, воцарился холод. Некто, от кого не укрылось все это, на вас в обиде, отсюда и приказ, подписанный его рукой.

С этими словами Пекиньи извлек из кармана небольшой лист бумаги и протянул его прекрасной комедиантке. Олимпия взяла его и с неописуемой радостью прочла:

«Согласно воле короля, господам артистам, набранным с этой целью одним из дворян королевских покоев, не позже чем через две недели надлежит сыграть „Притворщицу Агнессу“ и „Ирода и Мариамну“. Дворянин королевских покоев, облеченный полномочиями, начиная с этого дня будет распределять роли и следить, чтобы проводились репетиции».

— Я буду играть в обеих пьесах? — спросила Олимпия.

— Несомненно; разве обе эти роли вам незнакомы?

— «Мариамну» я знаю, а вот в «Притворщице Агнессе» никогда не играла, хотя держу ее в памяти целиком.

— Вам угодно выбрать какую-нибудь другую роль?

— Вовсе нет, эта прелестна, однако она требует серьезной подготовки.

— О, не слишком длительной!

— Вы заблуждаетесь, господин герцог: роль прелестная, как я уже имела честь вам сказать, но она нуждается в том, чтобы над ней поработали.

— Положение обязывает, и вы, прекрасная дама, это хорошо знаете, ничего нового я вам не сообщаю.

— Хорошо, — отозвалась Олимпия с улыбкой, — сделаем все возможное, чтобы удовлетворить его величество.

— О сударыня, вы уже успели слишком сильно понравиться королю, чтобы не удовлетворить его в самой полной мере.

— Это приказ короля вынуждает вас говорить мне подобные вещи, господин герцог? — спросила Олимпия.

— Нет, это написано в ваших прекрасных глазах.

— Уж не хотите ли вы, чтобы я одобрила распоряжение господина де Майи и сама закрыла перед вами свои двери?

— Нет, я не говорю вам ничего такого, что не было бы предназначено для его слуха.

— Ну, так и я не сказала вам ничего, что не было бы всего лишь шуткой.

— В добрый час!

— Впрочем, коль скоро вы здесь, значит, вам известно, что он сейчас далеко отсюда.

— Он в Версале, возле короля; ему выпало большое счастье, вы согласны?

— Большое счастье?

— Нуда.

— Конечно, всякий добрый француз должен почитать себя счастливым, находясь подле своего короля.

— В таком случае и француженки тоже?

— О господин герцог, француженки тоже добрые французы.

— Боги, что за острота! И сколько удовольствия эта острота доставит королю, когда он ее услышит!

— Да, но он не услышит ее.

— Почему же?

— А кто ему передаст?

— Я.

— Вы? Но зачем?

— Ну, чтобы доставить ему удовольствие.

— А вот, кажется, и господин де Майи вернулся, — лукаво проронила Олимпия.

Пекиньи мгновенно вскочил на ноги и, нахмурив брови, положил руку на эфес своей шпаги. Но тут Олимпия рассмеялась. Герцог изумленно посмотрел на нее.

— Вот видите, вы или поступаете дурно, или у вас помыслы нечисты, — сказала она.

— Хорошо, каюсь, вы правы.

— Оставайтесь в пределах королевского приказа, это куда надежнее, уж поверьте мне.

— Да, но приказ повелевает мне усердно служить королю.

— Даже здесь?

— Особенно здесь.

— В таком случае принесите мне второй приказ его величества, — сказала Олимпия.

— О, это случится раньше, чем вы думаете.

— Написанный собственной рукой короля.

— И скрепленный подписью Пекиньи.

— Берегитесь! На этот счет я обращусь за советом к господину де Майи.

— Право, эта женщина из чистой стали.

— Давайте лучше поговорим о роли из «Притворщицы Агнессы», господин герцог.

— Какого числа вы хотели бы ее сыграть?

— А что скажет господин де Майи, когда я вернусь на сцену?

— Если ему угодно поссориться с королем, его дело. Так когда вы хотите выступить в «Притворщице Агнессе»?

— Герцог, в «Притворщице Агнессе» есть очень трудная сцена.

— Какая?

— Сцена помешательства.

— Вот еще! Ведь героиня только притворяется сумасшедшей.

— Что еще более усложняет задачу. Агнесса желает создать полную иллюзию, а я никогда не видела умалишенных.

— Почему?

— Потому что я их боюсь.

— Что ж! — сказал Пекиньи. — Одного безумца вы видите.

— Это где же?

— У ваших ног.

— Да, действительно, — невозмутимо согласилась Олимпия.

— Вот и примите за образец, — промолвил герцог, слегка смущенный.

— Нет, подобное помешательство недостаточно правдоподобно. Мы лучше рассмотрим другие, господин герцог.

— Как? Вам угодно поглядеть на умалишенных? — Да.

— Настоящих умалишенных?

— Разумеется.

— Берегитесь!

— Чего же?

— Безумие заразно.

— Вот еще!

— Ах, Боже мой, ну да, очень заразно: передается через людские уста и глаза.

— О нет, на сей счет я спокойна.

— Не шутите с этим; я слышал, будто те, кто слишком часто посещают Шарантон или даже селятся поблизости, подвергают свой рассудок очень большой опасности.

— А, так умалишенных содержат в Шарантоне?

— Да, и к тому же, прекрасная дама, должен вас предупредить, что это ужасающее зрелище.

— Я еду в Шарантон.

— Значит, вы настолько безжалостны?

— Нет, но я артистка, влюбленная в свою работу и очень жаждущая успеха.

— Что ж, ладно, устроим вам визит в Шарантон.

— Благодарю.

— Я даже готов вас сопровождать, если позволите.

— Согласна, господин герцог.

— Разрешение вы получите сегодня вечером, а завтра в любое время, когда вам будет угодно приказать, моя карета будет вас ждать у ворот.

— Спасибо, у меня есть своя.

— Значит, вы мне предлагаете место в ней?

— На это у меня нет права, господин герцог.

— Отчего же?

— Потому что мои кареты — собственность господина де Майи, и ему решать, кто может в них садиться, а кто нет, подобно королю, который сам выбирает, кому ездить в его каретах.

— Я служу королю, моя дорогая.

— И потому господин де Майи, без сомнения, будет весьма счастлив доказать вам свою готовность повиноваться королю; попросите же его об этом сами!

— О, вы прекрасно знаете, что это невозможно: он мне откажет.

— В таком случае он откажется и позволить мне играть, ведь он упрям.

— Вот еще!

— Более чем упрям — он непоколебим.

— И вы полагаете, что эта непоколебимость устоит против воли короля?

— Она устоит и под напором всех сил ада!

— Так что же делать?

— Послушайте, если вы вправду хотите, чтобы я сыграла в «Притворщице Агнессе», лучше всего…

— Ну, что же?

— Лучше всего оставить господина де Майи в неведении насчет того, что я буду играть.

— Знаете ли, то, что вы мне здесь предлагаете, слишком мелко для посланца его христианнейшего величества.

— О, а вот господин де Ришелье — посланец не столь гордый, что не мешает ему быть весьма ловким послом.

— И что же делает господин де Ришелье?

— Прежде всего добивается успеха.

Имя Ришелье, самым что ни на есть невинным образом оброненное Олимпией, тем не менее произвело на герцога магический эффект.

Он затрепетал при мысли, что, возможно, г-н де Ришелье преуспеет в своих маневрах с г-жой де Майи, в то время как ему уготовано поражение в его делах с Олимпией.

— Вы правы, — вскрикнул он резко, — правы, сударыня! Отправляйтесь в Шарантон одна, храните секрет насчет королевского приказа, действуйте как вам вздумается; но в любом случае, чтобы подготовиться ко всякого рода превратностям, вы завтра получите свое разрешение… А я рассчитываю на вас в том смысле, что через неделю вы сыграете в «Притворщице Агнессе».

— Нет, через две недели, если вам угодно, господин герцог, — возразила Олимпия.

— Пусть через две недели, если вы настаиваете… Но дайте мне слово.

— Вот вам моя рука.

— И помните, что там будет король.

— Да, я на это очень рассчитываю. Зачем бы он приказывал мне выступить, если не затем, чтобы я играла для него?

Пекиньи поцеловал руку, протянутую Олимпией, и распрощался с ней примерно так же, как это сделал Ришелье, покидая дом г-жи де Майи.

Подобно Ришелье, он торжествовал победу.

Бедный Майи!