Онлайн чтение книги Олимпия Клевская
LXXXV. ПЕКИНЬИ, ПОХОЖЕ, ВЕЗЕТ БОЛЬШЕ, ЧЕМ ГОСПОДИНУ ДЕ РИШЕЛЬЕ

Ришелье приблизился к королю с недовольным видом. Молчание в подобных обстоятельствах было лучшим из всех возможных выговоров.

Заговорить он не осмелился: король, вероятно, был так зол на себя, что, дай только повод, охотно выместил бы раздражение на своем наперснике.

Да к тому же это было бы довольно затруднительно. Что тут скажешь, если ни одиночество, ни страсть, ни его двадцать лет ничего не сказали этому юноше?

Итак, Ришелье, войдя, отвесил поклон и замер в ожидании.

Он стоял точно на том же месте, которое только что покинула Луиза де Майи.

Король в своем углу успел сесть и обхватить голову руками.

— А! — произнес он. — Вот и вы, герцог.

— К услугам вашего величества.

— Что ж! Если вы не против, поедемте. Выглянув в окно, Ришелье подал знак.

— И отправимся к королеве, — продолжал Людовик, — ведь она, возможно, обеспокоена, что не видела нас сегодня утром.

Подобная фраза говорила о том, что властитель ревниво хранит свою тайну и подступиться к нему трудно. Ришелье почувствовал, что его хотят поставить на место, притом место весьма невысокое.

Он отступил, пропуская короля вперед, дал сторожу два луидора и вскочил в седло.

За Людовиком XV он последовал шагах в тридцати, не более, отчего монарху было весьма не по себе.

Сам же Ришелье хранил на губах легкую язвительную усмешку, чем отчасти вознаграждал себя за невозможность высказать то, что было у него на уме. Эта усмешка выражала примерно четверть его помыслов.

Но Ришелье не пришлось долго торжествовать. В конце аллеи, возле пруда, он заметил отряд рейтаров, который, по видимости, патрулировал здесь ради безопасности короля, на самом же деле вел наблюдение в интересах всадника, который расположился дозором под сенью деревьев.

То был Пекиньи: завистливый, как все придворные, он узнал, что герцогу де Ришелье досталась привилегия сопровождать Людовика XV, и желал, по крайней мере, выяснить, чего ждать от их совместной поездки.

Он видел, как г-жа де Майи, вне себя от счастья, обезумев от любви, пронеслась мимо, спеша на встречу с королем.

Видел он также, как она возвращалась, бледная, рыдающая, с сердцем, переполненным всей горечью подобного поражения.

Пекиньи все понял, радость его не знала предела; тем не менее ему хотелось вполне удостовериться, что ошибки нет. Итак, во главе отряда гвардейцев он мог, отнюдь не допуская нескромности, вплотную приблизиться к королю и посмотреть на выражение его лица.

Зрелище нахмуренных бровей, поджатых губ и вытянувшейся физиономии короля поведало ему всю истину без остатка. Впрочем, крайнее изумление Ришелье, когда тот заметил его, тоже было достаточно красноречиво.

— Ты здесь, герцог? — спросил он.

— На службе, — откликнулся Пекиньи.

— Как это удобно — служить в Версале, а, Пекиньи? — заметил лукавый покровитель злосчастной графини.

— Не служить больше нигде еще удобнее, мой милый герцог.

Эти слова, которыми они успели обменяться прежде чем разминулись их кони, дали возможность как одному, так и другому вполне осознать, что все угадано верно: отныне они соперники.

От полного уныния Пекиньи вмиг перешел к самым лучезарным надеждам.

Король отверг г-жу де Майи, стало быть, он влюблен в Олимпию.

Теперь главное, не теряя времени, показать Людовику XV предмет его любви в самом блистательном убранстве красоты.

«Черт побери! — думал Пекиньи. — Я так и знал, что вкус у короля получше, что этому тощему вороненку, госпоже де Майи, никогда не выдержать сравнения с прекрасной Олимпией, которую греки наградили бы всеми прозвищами всех их Венер. Вот женщина так женщина, в добрый час! Это из моих рук король получит свою любовницу, это я ее сделаю королевой и буду властвовать, пока будет властвовать она».

С тем он подобрал поводья своего коня, дал ему шпоры и стрелой полетел в Париж. Ришелье, видевший, как герцог уезжал, понял, что тот станет там делать, и вздохнул, сожалея, что не в силах этому помешать.

К Олимпии Пекиньи явился, когда она как раз описывала Майи свой визит в Шарантон, разумеется, не упоминая о Баньере.

То была одна из тех минут доброго супружеского согласия, когда Геракл прядет, сидя подле Омфалы, а Омфала, торжествуя, треплет своего раба за волосы и наматывает кудель ему на пальцы.

Обед только что закончился, и любовники сидели в гостиной вдвоем, запершись.

Пекиньи ворвался, как буря, распахивая по пути все двери, включая дверь гостиной.

Первым предметом, попавшимся на глаза герцогу, был Майи. Мы бы сказали, что он был первой персоной, если бы в этот момент граф не являл собой нечто уж слишком незначительное. Он служил Олимпии вместо суфлера, помогая ей разучивать роль Агнессы.

Мир в доме был куплен именно такой ценой.

При виде Пекиньи граф побелел, а Олимпия залилась краской.

— Добрый вечер! — выкрикнул герцог для начала. — Двум голубкам — мои приветствия.

Майи встал с церемонным видом, Олимпия сделала реверанс.

— Чем могу служить, господин герцог? — спросил Майи. — Ведь не может быть, чтобы вы так буйно ворвались сюда, не имея в том крайней нужды.

Это прозвучало менее грубо, чем «Убирайтесь вон!», однако смысл был тот же.

Пекиньи, хорошо знавший свет и все его тонкости, отвечал:

— Господин граф, я прекрасно помню, что вы мне запретили сюда приходить и видеться с госпожой Олимпией, хотя, между нами говоря, с точки зрения манер это достойно сожаления.

— Ну, господин герцог, силой врываться наперекор запрету тоже не слишком изысканный поступок.

— Сударь! — укоряюще произнесла Олимпия.

— Ах, сударыня, — перебил ее Пекиньи, — не пугайтесь. Вы ведь у себя, не так ли? Что ж, коль скоро я пришел сюда не от своего имени, я здесь, и здесь я останусь. Господин граф может сколько угодно вращать своими большущими глазами: он, если захочет, вправе оказать мне нелюбезный прием, да только это меня мало смутит, ибо я послан королем и принят вами!

Слова «я послан королем» он отчеканил столь решительно, что подобный тон мог бы заставить целую армию сложить оружие.

Когда прозвучало имя короля, Олимпия встала. Майи же, который до того оставался на ногах, сел.

Пекиньи последовал его примеру со словами:

— Я сажусь, потому что вы, прекрасная дама, меня к тому побуждаете, и перехожу к делу. Но, право же, сударыня, объясните этому бедному Майи, что, черт возьми, можно быть влюбленным, и не становясь смешным! Не думает же он, что я так просто возьму и умыкну вас, не сказав ни слова? Ну, Майи, сделай милость, поговорим, как разумные люди. А там чему быть, тому и быть.

Майи смягчился.

— Герцог, — сказал он, — вы упорно выставляете меня смешным человеком за то, что я способен любить и защищать то, что люблю; прошу вас, будьте же более милосердным или в большей мере мужчиной; вы пришли сюда, чтобы забрать у меня Олимпию, а я вам в этом мешаю, и я прав.

— Друг мой, госпожа Олимпия сама себя защищает, и получше, чем сделал бы это весь ваш полк.

— Все это фразы, цветы риторики, приманка, с помощью которой усыпляют бдительность человека!

— Ох, граф, да вы, черт возьми, и святого выведете из терпения! Как можно? Ведь я вам сказал, что вы от меня ничего не добьетесь. Как можно? Я же вам объявил, что если вы захотите скрестить со мной шпаги, я в том не откажу, но только я при этом буду драться за короля, а вы — против. И наконец, еще раз: как можно? Я вам говорю, что это король послал меня к госпоже Олимпии, а вы противитесь! Знаете, мой дорогой, со времен покойного господина де Навайля, который был весьма добродетельным и покладистым кавалером, свет не видывал никого, подобного вам. Поезжайте лучше добиваться успехов в Вену!

— Граф едет в Вену? — вскричала Олимпия.

— Я отказываюсь, я уже отказался, — торопливо заверил ее Майи, увидев, какое впечатление произвели на нее эти слова.

— Э, что ж! Вы отказались, очень хорошо: можете убеждать в этом госпожу Олимпию. Но сами-то вы отлично знаете, что, если король куда-либо посылает, тут не отказываются.

— Я и королю, и всем его посланцам покажу, что значит отрывать честного дворянина от его семьи, от…

— Ну да, от жены! — подхватил Пекиньи.

— Демон! — завопил Майи. — Ты злоупотребляешь…

— Не злись, с твоей стороны это было бы двойной ошибкой. Да к тому же я сейчас перестану тебя раздражать. Я хотел лишь спросить у госпожи Олимпии, испытывает ли она хоть малое пристрастие к театру, и в случае, если да, король поручил мне как дворянину королевских покоев ангажировать ее вместе с другими актерами для…

— Не утруждайте себя так, господин герцог, — перебила его Олимпия. — Господину графу де Майи известны все наши намерения. У меня от него секретов нет.

— О, мой дорогой, тогда я больше не питаю к тебе той жалости, которую испытывал еще минуту назад. Сударыня, этот мой визит не имеет, как говорится, иной цели, кроме как просить вас как можно скорее сыграть в новой пьесе. Король скучает. Он хочет новизны. Король вынужден ждать, а это, как вы знаете, не в обычае его семейства.

— Сударь, — сказала Олимпия, — король тем самым оказывает мне слишком много чести, и дабы ответить на это в меру моего слабого таланта, но со всем возможным рвением, я вам отвечу, что готова: свою роль я знаю.

— Возможно ли? — вскричал Пекиньи, преисполнившись ликования.

— Я выучила ее и сыграю когда угодно.

— Завтра, мадемуазель, завтра.

— Завтра? Пусть так.

— Как раз перед вашей пьесой состоится невесть какой дебют, его у меня выпросил мой старинный приятель, знаете, этот бедняга Шанмеле.

— Ах! Господин Шанмеле? — оживилась Олимпия, которой это имя напомнило первое представление «Ирода и Мариамны» в Авиньоне.

— Ты тоже знаком с Шанмеле? — спросил этот безжалостный мучитель, обращаясь к Майи.

— Нет, — брюзгливым тоном отозвался граф.,

— Шанмеле вернулся в театр, господин герцог?

— По-моему, это будет не он, хотя может быть, и он… да я просто не знаю кто; все, что мне известно, — это то, что я подписал приказ о дебюте.

— А в какой пьесе?

— Погодите… в… Ах, Боже мой, ну, в той трагедии, где женщина говорит, обращаясь к повязке.

— А, Монима!

— «Монима»?.. Нет, там какое-то мужское имя.

— «Митридат»? — спросила Олимпия, улыбаясь.

— Вот-вот, вы назвали имя. Стало быть, этот дебют будет завтра, потом вы — славный получится вечер. О сударыня, сударыня, продержитесь с честью!

— Это и ко мне тоже относится, не так ли? — с мрачным видом спросил Майи.

— Полно! Вечно ты жалуешься. Так мы договорились, сударыня: завтра. Олимпия, соблюдая этикет, учтиво проводила Пекиньи до самого порога, и граф слышал все, что они там говорили, вплоть до последних слов прощания.

Впрочем, герцог очень остерегался, как бы не испортить дела, сказав что-нибудь лишнее: он чувствовал, что Майи начеку.

— Чепуха какая-то, — заявил граф, когда Олимпия возвратилась в гостиную. — Признайтесь, это странно, когда герцог и пэр, дворянин королевских покоев, собственной персоной приходит к комедиантке пересказывать ей театральные новости. Где это видано?

— Вы невежливы, — холодно заметила Олимпия.

— Зато он слишком вежлив.

— Разве это моя вина? Вы станете ссориться со мной из-за таких пустяков?

Майи скрипнул зубами и все свое отчаяние излил в тяжком вздохе.

Бедняга, он бы не так еще вздыхал, если б мог знать, какой удар ему в то же самое утро приготовил Ришелье, которого он и не думал проклинать!

«Вот ведь что значит неведение! — говорил себе Пекиньи, направляясь домой. — Этот несчастный Майи готов мне глаза выцарапать за Олимпию, к которой король и пальцем еще не прикоснулся, а завтра, когда у него появятся известные причины это сделать, он, может быть, будет обнимать меня и просить прощения. Как же люди глупы!»

Герцога так радовала подобная возможность посмеяться над другими, что он и не задумался о том, какую роль он сам взялся играть в этом деле.