Онлайн чтение книги История Оливера Oliver’s Story
32

Зачем?

Я мог представить себе размышления Марси на борту реактивного самолета Лос-Анджелес — Бостон 24 декабря. Их квинтэссенцию составляло слово «зачем»?

Зачем он пригласил меня познакомиться со своими родителями? И притом на Рождество. Означает ли это, что у него появились… серьезные намерения?

Естественно, мы никогда не обсуждали подобные вопросы. Но я почти уверен, что в стратосфере некая интеллектуалка из колледжа Брин-Мор строит гипотезы, стараясь проникнуть в мотивы своего друга.

И, тем не менее, она так ни разу и не спросила: «Оливер, зачем ты меня пригласил?»

Чему я очень рад. Ибо, честно говоря, я бы ответил: «Не знаю».

Это был характерный для меня мгновенный импульс. Сначала позвонить домой, а потом посоветоваться с Марси.

А также подсознательная попытка обмануть самого себя: речь идет всего лишь о друге, с которым ты случайно отправляешься в гости, а по случайному совпадению сейчас как раз Рождество.

Это не имеет никакого значения и не свидетельствует ни о каких «намерениях».

Врешь.

Оливер, ты отлично знаешь: не может быть двух мнений насчет того, что ты приглашаешь девушку познакомиться со своими родителями. На Рождество.

А это не выпускной вечер в средней школе.

Теперь, спустя неделю, мне все казалось яснее ясного. Я шагал по терминалу аэропорта «Логан», описывая круги, аналогичные тем, какие описывал пилот ее самолета, заходя на посадку.

Что означает такой поступок в реальной жизни?

Сейчас, после нескольких дней расследования, я могу ответить вполне сознательно. Он намекает на свадьбу. На брачные узы. На женитьбу. Барретт, готов ли ты взять в жены этот ураган?

Почему поездка в Ипсвич безусловно означает атавистическую жажду родительского одобрения. Почему меня все еще интересует мнение отца и матери?

Ты любишь ее, Оливер?

О Господи, что за неподходящий момент задавать себе этот вопрос!

Да? А другой внутренний голос вопит: «Самое время его задать!»

Люблю ли я ее?

Вопрос слишком сложный для простого «да» или «нет».

Тогда какого же черта я так уверен, что хочу на ней жениться?

Может, это иррационально. Однако я почему-то уверен, что церемония бракосочетания пробудит любовь.

— Оливер!

Первый пассажир, сошедший с трапа самолета, и был предметом моих размышлений. Он выглядел просто фантастически.

— Послушай, я правда по тебе соскучилась, — сказала она.

Обниматься будем позже. В конце концов, мы же в Бостоне.

— Где твоя сумка?

— У меня не сумка, а чемодан. Я сдала его в багаж.

— Ого! Нам предстоит увидеть выставку последней моды?

— Ничего подобного, — небрежно отозвалась Марси. В руках она держала какую-то продолговатую коробку.

— Давай, я понесу.

— Нет, нет. Ты разобьешь. Там хрупкий предмет.

— Твое сердце?

— Не совсем. Подарок твоему отцу.

— А…

— Я очень волнуюсь, Оливер, — сказала Марси.

Мы проехали мост через реку Мистик и смешались с густым потоком рождественского транспорта на шоссе № 1.

— Что за чушь у тебя в голове, — сказал я.

— Вдруг я им не понравлюсь?

— Тогда после Рождества мы обменяем тебя на другую.

Марси надулась. Но вид у нее все равно был шикарный.

— Скажи что-нибудь утешительное, Оливер, — взмолилась она.

— Я тоже волнуюсь.

— Мама, это Марси Нэш.

Что-что, а фамилия у ее бывшего мужа была просто исключительная. Она ровно ничего не означала и не вызывала абсолютно никаких эмоций.

— Я очень признательна вам за приглашение.

Что за великолепный вздор. Обмениваясь фальшивыми улыбками, эти благородные дамы произносили фразы, на которых покоится вся наша общественная система. Далее последовало: «О, как вы наверное устали после такого путешествия» и «Как вас должно быть утомили все эти рождественские хлопоты».

Появился отец, и церемония повторилась. За исключением того, что он не мог скрыть своего восхищения красотой Марси. Затем, поскольку согласно правилам этикета Марси наверное устала, она поднялась в комнату для гостей, чтобы привести себя в порядок.

Мы остались втроем — мать, отец и я. Мы осведомились друг у друга, как дела, и узнали, что дела идут прекрасно. Может быть, Марси («какая очаровательная девушка», сказала мама) слишком устала, чтобы петь рождественские песни? На улице страшно холодно.

— Марси чрезвычайно вынослива, — сказал я (возможно, имея в виду не только ее физическую силу). — Она может петь даже в метель и вьюгу.

— И даже предпочтительно, — сказала Марси, появившись на пороге гостиной в костюме, какие будут носить лыжники в Сан-Морице в нынешнем сезоне. — Ветер заглушит фальшивые ноты.

— Это не имеет значения, Марси, — сказала мама, понимая все чересчур буквально. — Важен не голос, а esprit[9]Настроение, дух (фр.)..

Моя мать никогда не упустит возможности заменить английское слово французским. Недаром она два года проучилась в колледже Софии Смит.

— Какой великолепный костюм, Марси, — сказал отец. Я уверен, что он был восхищен тем, как покрой костюма подчеркивает ее формы.

— Он защищает от ветра, — сказала Марси.

— Да, в это время года бывает очень холодно, — добавила мама. Обратите внимание — человек способен прожить долгую счастливую жизнь, не обсуждая ничего кроме погоды.

— Оливер меня предупредил, — сказала Марси.

Ее терпимость по части светской болтовни поистине поразительна.

В половине восьмого мы подошли к церкви и присоединились к двум десяткам членов ипсвичского высшего света. Самым старшим исполнителем рождественских песнопений был Лаймен Николз, выпускник Гарварда 1910 года (79 лет), самой младшей — пятилетняя Эми Гаррис, дочь моего одноклассника Стюарта.

Стюарт оказался единственным известным мне представителем мужского пола, который не был очарован моей подругой. Да и как он мог думать о Марси? Он был слишком откровенно влюблен в малютку Эми (вполне взаимно) и в жену Сару, оставшуюся дома с десятимесячным Бенджаменом.

Я вдруг осязаемо ощутил, что в моей жизни происходит какое-то движение. Я ощутил ход времени. И сердце мое исполнилось печали.

У Стюарта был большой семиместный автомобиль, и поэтому мы поехали с ним. Я посадил девочку себе на колени.

— Тебе очень повезло, Оливер, — сказал Стюарт.

— Знаю, — подтвердил я.

Марси, как и требовалось, изобразила ревность.

Внемлите, ангелы-предвестники поют!

Наш репертуар был столь же трафаретным, сколь и наш маршрут. Сливки общества наградили доморощенных музыкантов вежливыми аплодисментами, а детей — печеньем с молоком.

Марси упивалась спектаклем.

— Это же сельская местность, Оливер, — сказала она.

О, приидите, верующие….

Я наблюдал за тем, как мои родители смотрят на нас. И заметив, что они улыбаются, задал себе вопрос — это потому, что я стоял рядом с Марси? Или потому, что малютка Эми Гаррис покорила их сердца так же, как и мое?

В нашем доме угощение было получше. Детей опять угостили молоком, а замерзших взрослых ожидал горячий пунш.

— Вы — наш спаситель, — сказал гарвардский выпускник 1910 года Николз, похлопав отца по спине.

Гости вскоре разошлись.

Я наполнил свой бокал пуншем.

Марси выпила разбавленный эгног.

— Мне все очень понравилось, Оливер, — сказала она, взяв меня за руку.

Кажется, мама это заметила. И была довольна. Что до отца, то он мне явно позавидовал.

Мы принялись украшать елку.

— Какая прелестная звезда, миссис Барретт, — сказала Марси. — Похоже на чешский хрусталь.

— Это и есть чешский хрусталь. Моя мать купила эту звезду как раз накануне войны.

Затем появились остальные не менее древние безделушки (некоторые сохранились еще с тех времен, о которых я предпочел бы, чтобы наше семейство забыло). Когда на ветках закрепляли гирлянды из попкорна и клюквы, Марси робко заметила:

— Кто-то должно быть в поте лица трудился над этими гирляндами.

На что отец с гордостью сказал:

— Моя жена всю неделю только этим и занималась.

— Ну что ты, — мама даже покраснела.

Я сидел, равнодушно взирая на украшения, потягивал теплую успокоительную жидкость и думал: «Марси старается их обольстить».

Половина двенадцатого. Елка разукрашена. Подарки лежат у ее подножья. Мой вечный шерстяной носок висит рядом с новым, для гостьи. Настало время пожелать друг другу спокойной ночи. По маминому знаку все поднимаются наверх и на площадке желают друг другу приятных снов.

— Спокойной ночи, Марси, — сказала мама.

— Спокойной ночи и большое спасибо, — прозвучало в ответ.

— Спокойной ночи, дорогой, — сказала мама и поцеловала меня в щеку. Я принял этот поцелуй как подтверждение того, что Марси выдержала экзамен.

Оливер Барретт Третий с супругой удалились. Марси обернулась.

— Я потихоньку проберусь к тебе, — сказал я.

— Ты что, — окончательно рехнулся?

— Совсем наоборот, — возразил я. — Послушай, Марси, сегодня же Сочельник.

— Твои родители придут в ужас, — сказала Марси. Возможно, она так и думала.

— Марси, держу пари, что даже они сегодня…

— Они женаты, — отрезала Марси. И торопливо чмокнув меня в губы, вырвалась из моих объятий и исчезла.

Я прошлепал в свою древнюю обитель, хранившую в музейной неприкосновенности вымпелы и фотографии футбольных команд. Мне захотелось позвонить на пароход одному человеку и сказать ему: «Фил, надеюсь, что хоть тебе эта ночь удалась».

Но я ему не позвонил.

И лег спать, сам не зная, чего я собственно ожидал от этого Рождества.

«Доброе утро»! «Веселого Рождества»!

Мать подарила отцу очередной набор галстуков и носовых платков. Они сильно смахивали на прошлогодние. Но тем же отличался и халат, который отец подарил матери.

Я получил полдюжины галстуков, рекомендованных универмагом «для молодого человека».

Марси получила от мамы последний роман Дафны Дю Морье.

Я как всегда потратил на рождественские покупки ровно пять минут, что ясно отразилось на моих подарках. Мама получила несколько носовых платков, отец — еще пару галстуков, а Марси — книгу «Радость кулинарии» (интересно, как она отреагирует).

Напряженное любопытство сосредоточилось на подарках, привезенных гостьей.

Начать с того, что Марсины подношения — в отличие от наших — были завернуты.

Мама получила голубой шерстяной шарф («Ах, зачем же вы!»). Отец получил вышеупомянутую продолговатую коробку, в которой оказалась бутылка «Шато-о-Брион» 59 года.

— Какое великолепное вино! — сказал отец. По правде говоря, он отнюдь не был знатоком вин. Наш «погреб» содержал несколько бутылок шотландского виски для гостей отца, немного хереса для гостей матери и пару ящиков более или менее приличного шампанского для особо торжественных случаев.

Я получил перчатки. Они — хоть и весьма элегантные — показались мне чересчур безличными. Я предпочел бы получить от Марси что-нибудь более интимное. («Например, трусы, отделанные норкой?» — спросила она несколько позже. — «Да, вот именно. Надо же мне наконец согреться».)

И в довершение я получил от отца то же, что всегда. Чек.

Мир на земле…

Под этот псалом, с энтузиазмом исполненный органистом мистером Уиксом, мы вошли в церковь и отправились к своей скамье.

Церковь была битком набита нашими «ближними», которые сдержанно пытались с ближней дистанции разглядеть гостью. Никто не глазел на нее открыто, за исключением миссис Роде, которая благодаря своим за (много за!) девяносто могла позволить себе такую вольность.

С миссис Роде прихожане глаз не сводили. И потому не могли не заметить, что, внимательно разглядев Марси, она улыбнулась. Так. Значит, старая карга одобряет.

Мы вежливо пели (не так громко, как накануне вечером) и слушали, как преподобный мистер Линдли произнес свою проповедь. Отец прочитал соответствующий отрывок из Священного писания и — надо отдать ему должное — прочитал хорошо. Он переводил дух на запятых, а не где попало, как мистер Линдли.

Проповедь — да смилостивится над нами Господь — показала, что его преподобие в курсе мировых событий. Он упомянул о конфликте в Юго-Восточной Азии и призвал нас задуматься о том, как необходим Князь Мира в мире, охваченном войнами.

Слава Богу, Линдли — астматик, и поэтому его проповеди щадяще коротки.

Получив свою долю благословения, все мы вышли на церковные ступени. Для повторения встречи после матча Гарвард — Йель. С той лишь разницей, что в это утро все были трезвы.

Джексон! Мейсон! Гаррис! Бэррет! Кэбот! Лоуэлл!

Господи!

В промежутках между фамилиями старых друзей раздавались всякие незначительные фразы. Мама тоже приветствовала некоторых приятельниц. Естественно, в более сдержанной манере.

И вдруг чей-то голос громко пролаял:

— Ма-а-а-рси, девочка моя!

Вихрем обернувшись, я увидел, что моя подруга обнимается с каким-то древним старцем.

Мои родители тотчас бросились к месту происшествия. Надо же выяснить, кто с таким пылом приветствует Марси.

Славный старикашка Стэндиш Фарнем все еще не выпускал ее из объятий.

— Ах, дядя Стэндиш! Какой приятный сюрприз!

Мама пришла в восторг. Неужто Марси — племянница этого почтенного «одного их наших»?

— Ма-а-а-рси, каким ветром городскую девочку вроде тебя занесло в наши варварские края?

— Она у нас в гостях, — вмешалась мама.

— Ах, Алисон, как это замечательно, — сказал Стэндиш, после чего подмигнул мне. — Держите ее подальше от вашего повесы.

— Мы держим ее под стеклом, — раздраженно отпарировал я.

Старик Стэндиш расхохотался.

— Она вам действительно родня? — спросил я, желая только одного — чтобы Стэндиш убрал свою руку с Марсиной талии.

— Лишь по взаимной симпатии, — сказала Марси. — Мистер Фарнем и мой отец были деловыми партнерами.

— Не партнерами, а братьями, — возразил Стэндиш.

— Вот как, — сказала мама, явно в ожидании новых захватывающих подробностей.

— Мы держали лошадей, — сказал Стэндиш. — Когда ее отец умер, я их продал. Всякое удовольствие от них пропало.

— Разумеется, — сказала моя матушка, под рождественской шляпкой которой скрывался целый вулкан любопытства. (Ибо Стэндиш считал само собою разумеющимся, что нам известно, кто был отец Марси.)

— Если у тебя есть время, заходи вечерком, — сказал старик Фарнем, прощаясь.

— Я должна вернуться в Нью-Йорк, дядя Стэндиш.

— А-а-а… ты ведь у нас деловая женщина, — прохрипел он. — И не стыдно тебе было пробраться в Бостон потихоньку, словно ты — какая-нибудь преступница.

Послав Марси воздушный поцелуй, Стэндиш обернулся к нам.

— Позаботьтесь, чтоб она у вас как следует питалась. Если память мне не изменяет, крошка Марси вечно сидела на какой-нибудь диете. Веселого Рождества!

И напоследок:

— Держи высоко марку! Мы все тобой гордимся, Марси!

Домой мы вернулись на маминой машине, за рулем которой сидел отец. В многозначительном молчании.

За обедом отец раскупорил бутылку шампанского.

— За Марси, — сказала мама.

Все подняли бокалы. Марси только пригубила. В совершенно нехарактерном для меня стиле я провозгласил тост во славу Иисуса.

За столом нас было шестеро. К четверке, проведшей ночь в нашем доме, присоединились еще двое — Джефф, мамин племянник из Вирджинии, и тетя Эллен — старая дева, сестра дедушки со стороны моего отца. Эллен туга на ухо, а у Джеффа такой аппетит, словно у него глисты. Поэтому новых тем в разговоре не наблюдалось. Все дружно нахваливали роскошную индейку.

— Скажите спасибо не мне, а Флоренс, — скромно сказала мама. — Она с раннего утра не отходила от плиты.

— Начинка просто изумительная, — восторженно воскликнула моя нью-йоркская подруга.

— Недаром в ней ипсвичские устрицы, — с гордостью отозвалась мама.

Все наелись до отвала, причем мы с Джеффом состязались за звание чемпиона по обжорству.

И, как ни странно, была раскупорена вторая бутылка шампанского. Правда, я смутно припоминаю, что пили его только мы с отцом. Смутно — ибо я выпил больше всех.

Неизменный фирменный пирог Флоренс и, наконец, в три часа пополудни кофе в гостиной.

Я бы с удовольствием немного отложил наш отъезд в Нью-Йорк. Чтобы переварить обед и прочистить мозги.

— Марси, вы не хотите немного пройтись? — спросила мама.

— С удовольствием, миссис Барретт.

И дамы удалились.

Тем временем тетя Эллен задремала, а Джефф уткнулся в телевизор, где показывали футбол.

— Я бы тоже подышал свежим воздухом, — сказал я отцу.

— И я не прочь прогуляться.

Когда мы надели пальто и вышли на мороз, я понял, что идея этого променада принадлежала именно мне. Я вполне мог бы удовлетвориться футболом вместе с Джеффом. Но нет, меня обуяла жажда поговорить с отцом.

— Очаровательная девушка, — сказал он, хотя я его вовсе не спрашивал.

И тем не менее, именно этот вопрос я надеялся с ним обсудить.

— Спасибо, отец, — сказал я. — Я тоже так считаю.

— Она, кажется, хорошо к тебе относится.

Мы шли по лесу. В обрамлении голых деревьев.

— Я… я, пожалуй, тоже хорошо к ней отношусь, — сказал я наконец.

Отец взвешивал каждое слово. Он не привык к восприимчивости с моей стороны. Воспитанный долгими годами моей враждебности, он несомненно каждую минуту ожидал, что я его оттолкну. Но постепенно понял, что я этого не сделаю. И потому, набравшись храбрости, спросил: — Это серьезно?

Мы продолжали свой путь. Наконец я посмотрел на него и спокойно ответил:

— Хотел бы я это знать.

Хотя мои слова прозвучали крайне неопределенно и почти загадочно, отец понял, что я честно выразил свое чувство. То есть смятение.

— Есть какая-то проблема? — спросил он. Я молча кивнул.

— Я, кажется, понимаю, — сказал он.

Что он понял? Я же ему ничего не говорил.

— Оливер, вполне естественно, что ты все еще горюешь.

Проницательность отца застала меня врасплох. Или он просто догадался, что его замечание может меня затронуть?

— Нет, дело не в Дженни, — ответил я. — Я хочу сказать… мне кажется, я готов к…

Зачем я говорю все это ему?

Он не настаивал. Он ждал, что я закончу свою мысль.

Прошло еще некоторое время, и он тихо промолвил:

— Ты сказал, что существует какая-то проблема?

— Это ее семья.

— Да? Они против?

— Это я против. Ее отец…

— Да?

— Ее покойный отец — Уолтер Биннендейл.

— Вот оно что, — сказал мой родитель. И этими простыми словами заключил самую доверительную беседу за всю нашу жизнь.