Онлайн чтение книги История Оливера Oliver’s Story
7

— Давайте начнем с того, что совершенно забудем об эдиповом комплексе.

Так я представился врачу, все хорошо обдумав. Чтобы найти надежного психотерапевта, нужно совершить определенные действия. Сначала вы обзваниваете всех своих друзей-врачей и говорите им, что кому-то из ваших приятелей может потребоваться помощь. Потом они рекомендуют доктора для этого озабоченного человека. Потом вы долгое время ходите вокруг телефона, наконец набираете нужный номер и договариваетесь о первом визите.

— Послушайте, — бессвязно говорил я, — я прошел курс и знаю профессиональный жаргон, который мы можем использовать. Например, как можно квалифицировать мое поведение по отношению к отцу, когда я женился на Дженни. По-моему, все, что сказал бы по этому поводу Фрейд, это вздор, которого я не хочу слышать…

Однако доктор Эдвин Лондон, — «очень высокой квалификации», по словам приятеля, который его рекомендовал, — не был склонен к длинным речам.

— Зачем вы пришли? — спросил он без всякого выражения.

И тут я испугался. Вступительная часть прошла хорошо, но сейчас мы оказались в стадии перекрестного допроса.

В самом деле, почему я здесь? Что именно я хотел услышать? Глотнув воздуха, я ответил так тихо, что едва слышал собственные слова.

— Хочу узнать, почему я ничего не чувствую.

Он молча ждал.

— С тех пор, как Дженни умерла, я просто неспособен что-либо чувствовать. Да, время от времени, приступы голода. Обеды на скорую руку снимают эту проблему. Но в других отношениях… в течение полутора лет… я абсолютно ничего не чувствую.

Он слушал, пока я с трудом пытался выловить из глубины сознания свои мысли. Они беспорядочно изливались в потоке обиды. Я чувствую себя ужасно. Поправка — я не чувствую ничего. Что гораздо хуже. Без Дженни я пропал, Филипп помогает. Нет, по-настоящему он помочь не может. Хотя и пытается. Ничего не чувствую. Почти целых два года. Нет реакции на нормальных людей. Опять молчание. Я обливался потом.

— Сексуальные желания? — спросил доктор.

— Никаких, — ответил я. И чтобы придать еще большую ясность, добавил: — Абсолютно ничего.

Ответа не последовало. Был ли Лондон потрясен? Я не мог понять выражения его лица. И тогда, поскольку для нас обоих все было очевидно, сказал:

— Только не говорите мне, что это чувство вины.

Тут доктор Лондон произнес самую длинную фразу за весь этот день.

— Вы чувствуете себя… виновным в смерти Дженни?

Чувствовал ли я себя… виновным в смерти Дженни? Я сразу же вспомнил о настойчивом желании умереть в тот день, когда умерла Дженни. Но оно быстро прошло. Я ведь знаю, что Дженни умерла от лейкемии не по моей вине.

— Может быть. Вероятно, какое-то время я чувствовал свою вину. Но, в основном, я сердился на самого себя. За все, что мне следовало бы делать, пока она еще была жива.

Возникла пауза, потом доктор Лондон произнес:

— Что именно?

Я снова заговорил о своем отчуждении от семьи. О том, как моя женитьба на девушке из несколько (в огромной степени) другого социального слоя превратилась в декларацию моей независимости. Смотри, Папочка — Денежный Мешок, как я справляюсь без твоей чертовой помощи.

За исключением одного. Из-за меня Дженни было очень тяжело. И не только эмоционально. Хотя и этого было достаточно, учитывая ее склонность к культу родителей. Но еще хуже был мой отказ что-либо у них брать. Для меня это стало источником гордости. Но, черт возьми, разве отсутствие денег в банке могло быть чем-то новым и удивительным для Дженни, которая выросла в бедности?

— Исключительно из-за моего высокомерия ей пришлось принести столько жертв.

— Вы считаете, что она воспринимала это как жертвы? — спросил Лондон, возможно, интуитивно чувствуя, что Дженни ни разу ни на что не пожаловалась.

— Доктор, то, что она могла думать, больше не имеет никакого смысла.

Он взглянул на меня.

На какое-то мгновение я испугался, что могу заплакать.

— Дженни умерла, и только сейчас я вижу, каким я был эгоистом.

Воцарилась пауза.

— Каким? — спросил он.

— Мы кончали Университет. Дженни получила стипендию для учебы во Франции. Когда мы решили пожениться, не возникло никаких сомнений. Мы просто знали, что мы останемся в Кембридже, и я продолжу занятия юриспруденцией. Почему?

Опять молчание. Доктор Лондон ничего не говорил, а я продолжал исповедоваться.

— Почему, черт побери, этот вариант оказался единственно возможным? Мое проклятое высокомерие! Считать само собой разумеющимся, что моя жизнь важнее!

— Вы далеко не все знали, — сказал доктор Лондон. Это была неловкая попытка умалить мою вину.

— Но я же, черт побери, знал, что она никогда не была в Европе!

Неужели я не мог поехать с ней и стать адвокатом на год позже?

Быть может, он подумал, что я испытывал постфактум вину, начитавшись материалов по женскому освободительному движению. Но это было не так. Мне причиняло боль не то, что я помешал занятиям Дженни «на более высоком уровне», а то, что я не дал ей вкусить Париж. Увидеть Лондон. Почувствовать Италию.

— Вы понимаете? — спросил я.

Еще одна пауза.

— Вы готовы уделить этому какое-то время? — спросил он.

— Ради этого я и пришел.

— Завтра в пять?

Я кивнул. И он тоже. Я ушел.

Я шел пешком по Парк-авеню, чтобы собраться с мыслями. И настроить себя на то, что мне предстояло. Завтра начнется хирургия. Хирургическое вмешательство в душу очень болезненно, это я знал. И был к этому готов.

Хотел бы я только знать, что, черт побери, меня ждет.