Онлайн чтение книги Ому Omoo: A Narrative of Adventures in the South Seas
Глава XIV. КАБОЛКА

Пока «Джулия» плавно движется своим путем, я воспользуюсь случаем и расскажу об одном бедняге, плававшем с нами и носившем кличку Каболка.

Это был невзрачный человек, не моряк по профессии. Так как он оказался исключительно робким и неуклюжим, то решили, что не стоит пытаться сделать из него матроса и назначили прислуживать в капитанской каюте. Парня, раньше исполнявшего должность юнги, хорошего матроса, отправили вместо него в кубрик. Но несчастный Каболка проявил себя среди посуды столь же неловким, как и среди снастей; однажды во время сильной килевой качки он с полной деревянной суповой миской в руках споткнулся на пороге каюты и так ошпарил офицеров, что они целую неделю не могли прийти в себя. После этого он был разжалован и снова очутился в кубрике.

Никого так не презирают на судне, как малодушных, ленивых, ни на что не годных сухопутных растяп; моряк относится к ним совершенно безжалостно. Однако, хотя толку от них почти никакого нет, экипаж судна никогда не позволит им извлекать выгоды из своих недостатков. Такого человека рассматривают просто как механическую силу, и если только возникает необходимость выполнить какую-нибудь простую тяжелую работу, приставляют его к ней просто как рычаг, и каждый нажимает на него.

На человека вроде Каболки ложатся также все самые грязные работы. Если нужно что-либо смолить, его заставляют чуть не с головой влезть в бочку со смолой и взяться за это дело. Больше того, он как бы предназначен, чтобы его гоняли как собаку по всяким поручениям. Если старший помощник посылает его за квадрантом, то по дороге его непременно встретит капитан, который прикажет ему немедленно надрать конопати; а когда он повсюду ищет понадобившийся для этого конец, появляется досужий матрос, осведомляется, какого черта он тут делает, и предлагает убраться в кубрик.

«Подчиняйся последнему приказу» — таково нерушимое правило на море. И вот незадачливый растяпа, не решаясь отказаться ни от какой работы, мечется как угорелый и ничего не делает; в конце концов на него со всех сторон сыплется град тумаков.

Вдобавок ко всем испытаниям ему почти никогда не разрешается раскрывать рот, пока с ним не заговорят, да и в этом случае ему лучше молчать. Беда, если он обладает склонностью к юмору! Отпустив в злосчастную для себя минуту какую-нибудь шутку, он никогда не знает, к чему она может повести.

Однако остроты других на его счет он должен принимать с величайшим добродушием.

Горе ему, если во время обеда он позволит себе бросить взгляд на бачок с мясом раньше, чем возьмут остальные.

Кроме того, он обязан принимать на себя вину за все проделки, истинный виновник которых не пожелает признаться, и отдувается в море за всякого трусливого негодяя, который на берегу представляет собой полное ничтожество. Одним словом, его злоключениям нет конца.

Он вскоре падает духом, чувствует себя униженным и несчастным и первым следствием этого, естественно, бывает крайняя неряшливость.

Возможно, матросам следовало бы проявлять больше снисходительности; но так как они жестоки, они не делают этого. Лишь только несчастного заподозрят в нечистоплотности, на него набрасываются, как набрасывалась в средние века озверелая толпа на еврея; его тащат к подветренным шпигатам и раздевают догола. Тщетно он взывает о пощаде, тщетно умоляет капитана о заступничестве.

Беда, повторяю, растяпе в море! Он последний бедняга во всем флоте. Именно таким был Каболка — из всех сухопутных растяп самый растяпистый и самый несчастный. С виду он был забитый тщедушный человек с угрюмой физиономией, один из тех, о ком с первого взгляда можно сказать, что он прошел много тяжелых испытаний в горниле бедствий. Его возраст оставался полной загадкой; на болезненном лице с острыми чертами не было старческих морщин, но в то же время кожа не отличалась гладкостью юности. Убей меня бог, если я мог определить, сколько ему лет: двадцать пять или пятьдесят.

Но обратимся к его прошлому. В лучшие времена Каболка работал пекарем в Лондоне, где-то близ станции Холборн; по воскресеньям он надевал синее пальто с металлическими пуговицами и проводил послеобеденные часы в таверне, покуривая трубку и попивая эль, как подобает всякому беззаботному пекарю вроде него. Но это продолжалось недолго; вмешался какой-то старый дурак и погубил его. Каболку убедили, что Лондон подходящее, пожалуй, место для пожилых джентльменов и больных, но для предприимчивого юноши Австралия — обетованная земля. В один злосчастный день Каболка привел в порядок свои дела и сел на корабль.

Приехав в Сидней с небольшим капиталом, он некоторое время жил спокойно и уютно, усердно меся тесто, а затем нашел себе жену; с ее точки зрения, он мог теперь уйти на покой и поселиться за городом, так как она вполне успешно заправляла всеми делами. Коротко говоря, супруга причиняла горе его сердцу и ущерб карману; в конце концов она сбежала с его кассой и с его мастером. Каболка отправился в таверну под вывеской «Чубук и Пивная Кружка», напился и за пятой кружкой стал подумывать о самоубийстве; свое намерение он привел в исполнение, на следующий день нанявшись на «Джулию» — судно, направлявшееся в Южные моря.

Бывшему пекарю пришлось бы не так плохо, не будь у него столь мягкого чувствительного сердца. От ласкового слова он таял; отсюда и проистекала бóльшая часть его бед. Несколько шутников, знавшие о его слабостях, имели обыкновение «втравливать» его в разговор в присутствии самых желчных и раздражительных старых моряков.

Приведу пример. Подвахтенные только что проснулись, и все завтракают; где-то в углу и Каболка меланхолично вкушает свою долю. Следует иметь в виду, что матросы сразу после сна отнюдь не ангелы, поэтому все молчат и, угрюмые и небритые, жуют сухари. И вот в такой момент ласковый на вид мерзавец — Жулик Джек — пересекает кубрик с жестяной кружкой в руках и подсаживается к растяпе.

— Невкусная пища здесь, Каболка, — начинает он. — Довольно-таки невкусная для тех, кто знал хорошие денечки и жил в Лондоне. Послушай, Каболка, ежели ты сейчас оказался бы в Холборне, что у тебя было бы на завтрак, а?

— На завтрак! — упоенно восклицает Каболка. — И не говори!

— Чего этот парень взволновался? — рычит тут старый морской волк, оборачиваясь со свирепым видом.

— Ничего, это мы так, — произносит Джек; затем, нагнувшись к Каболке, просит его продолжать, но потише.

— Ну, так вот, — самодовольно принимается рассказывать тот с разгоревшимися, как два фонаря, глазами, — ну, так вот, я пошел бы к матушке Молли, которая печет замечательные сдобные лепешки; я знаешь ли, вошел бы, устроился бы у камина и для начала попросил бы четверть пинты чего-нибудь.

— А потом, Каболка?

— Ну, а потом, Джеки, — продолжает несчастная жертва, невольно воодушевляясь от этого разговора, — ну, а потом… я придвинулся бы к столику и подозвал Бетти, девушку, что обслуживает посетителей. Бетти, дорогая, сказал бы я, ты сегодня очаровательна; дай мне, Бетти, милая, яичницу с копченой грудинкой, а еще пинту эля и три горяченькие сдобные лепешки, и масла… и ломтик чеширского сыра; а еще, Бетти, принеси…

— Бифштекс из акулы, чтобы черт тебя побрал! — рычит Черный Дан. И злополучного парня волокут через сундуки и дубасят на палубе.

Я всегда старался по возможности помочь бедному Каболке, и поэтому он очень любил меня.