Онлайн чтение книги Тысяча и один призрак One Thousand and One Ghosts
XI. Волосяной браслет

– Мой милый аббат, – сказал Аллиет, – я вас очень уважаю и питаю глубокое почтение к Казотту. Я вполне допускаю влияние вашего злого гения, но вы забываете нечто, чему я сам служу примером, – что смерть не убивает жизни, ведь она не более чем превращение человеческого тела; смерть убивает память, вот и все. Если бы память не умирала, каждый помнил бы все переселения своей души от сотворения мира до наших дней. Философский камень не что иное, как эта тайна; эту тайну открыл Пифагор, и ее же заново открыли граф Сен-Жермен и Калиостро; этой тайной, в свою очередь, обладаю я; мое тело может умереть; я положительно помню, что оно умирало уже четыре или пять раз, и даже если я говорю, что мое тело умрет, я ошибаюсь. Существуют некоторые тела, которые не умирают, и я одно из таких тел.

– Господин Аллиет, – сказал доктор, – можете ли вы заранее дать мне позволение?

– Какое?

– Вскрыть вашу могилу через месяц после вашей смерти?

– Через месяц, через два месяца, через год, через десять лет, – когда вам угодно, доктор. Только примите меры предосторожности… так как, причиняя вред моему трупу, вы можете повредить другому телу, в которое вселится моя душа.

– Итак, вы верите в эту нелепость?

– Мне заплатили, чтобы я верил: я видел.

– Что вы видели? Вы видели живым одного из таких мертвецов?

– Да.

– Ну, господин Аллиет, так как все уже рассказывали свою историю, то и вы свою расскажите. Хотелось бы, чтобы она оказалась одной из самых правдоподобных.

– Правдоподобна история или нет, а я расскажу всю правду. Я ехал из Страсбурга на воды Луешь. Вы помните, доктор, дорогу туда?

– Нет, но это неважно, продолжайте.

– Итак, я ехал из Страсбурга на воды Луешь и, конечно, проезжал через Базель, где должен был выйти из общественного экипажа и взять извозчика.

Остановившись в отеле «Корона», который мне рекомендовали, я разыскал экипаж и извозчика и попросил хозяина узнать, не едет ли кто по той же дороге. В утвердительном случае я поручил ему предложить такой особе совместную поездку, так как от этого поездка стала бы более приятной и стоила бы дешевле.

Вечером он вернулся с благоприятным результатом: жена базельского негоцианта, потеряв трехмесячного ребенка, которого сама кормила, заболела, и ей предписали лечиться на водах Луешь. То был первый ребенок у молодой четы, поженившейся год тому назад.

Хозяин рассказал, что молодую, женщину с трудом уговорили расстаться с мужем. Она непременно хотела или остаться в Базеле, или ехать в Луешь вместе с мужем, но состояние ее здоровья делало для нее необходимым пребывание на водах, а состояние торговли мужа требовало его присутствия в Базеле. Она наконец решилась и должна была на другой день утром выехать со мной. Ее сопровождала горничная.

Католический священник, исполнявший должность священника в одной окрестной деревушке, был нашим попутчиком и занимал четвертое место в экипаже.

На другой день, в восемь часов утра, экипаж подъехал за нами к отелю; священник сидел уже там. Я занял свое место, и мы отправились за дамой и ее горничной.

Сидя внутри экипажа, мы стали свидетелями прощания двух супругов: оно началось у них в квартире, продолжалось в магазине и закончилось только на улице. У жены было, несомненно, какое-то предчувствие, так как она никак не могла утешиться. Можно было подумать, что она отправляется в кругосветное путешествие, а не за пятьдесят миль.

Муж казался спокойнее ее, хотя и он все-таки выглядел более взволнованным, чем следовало бы.

Наконец мы тронулись.

Конечно, мы – я и священник – уступили лучшие места путешественнице и ее горничной, то есть мы сидели на передних местах, а они внутри экипажа.

Мы поехали по дороге на Солер и в первый же день ночевали в Мудингвиле. Наша спутница весь день выглядела сильно огорченной и озабоченной. Заметив вечером обратный экипаж, она хотела вернуться в Базель. Горничная, однако, уговорила ее продолжать путешествие.

На другое утро мы тронулись в путь в девять часов. День был короток, и мы не рассчитывали проехать дальше Солера. К вечеру, когда показался город, больная наша забеспокоилась.

– Ах, – сказала она, – остановитесь, за нами едут.

Я высунулся из экипажа.

– Вы ошибаетесь, сударыня, – ответил я, – на дороге никого нет.

– Странно, – настаивала она, – я слышу галоп лошади.

Я подумал, что меня подвело зрение, и еще больше высунулся из экипажа.

– Никого нет, сударыня, – сказал я ей.

Она сама посмотрела и увидела, что на дороге никого нет.

– Значит, я ошиблась, – подтвердила она, откидываясь в глубь экипажа, и закрыла глаза, как будто желая сосредоточиться.

На другой день мы выехали в пять утра. Путь нам предстоял неблизкий. Наш извозчик добрался до Берна, где нас ждал ночлег, в тот же час, что и накануне, то есть около пяти часов. Спутница наша как бы очнулась ото сна и протянула руку к кучеру.

– Стойте! – попросила она. – На этот раз я уверена, что за нами едут.

– Сударыня, вы ошибаетесь, – ответил кучер. – Я вижу только трех крестьян, которые перешли через дорогу и идут тихонько.

– О! Но я слышу галоп лошади.

Слова эти были сказаны с такой убежденностью, что я невольно оглянулся назад. Как и вчера, на дороге решительно никого не было.

– Это невозможно, сударыня, – возразил я, – я не вижу всадника.

– Как это вы не видите всадника, когда я вижу тень человека и лошади?

Я посмотрел по направлению ее руки и действительно увидел тень лошади и всадника. Но тщетно искал я тех, чьи тени виднелись. Я указал на это странное явление священнику, и тот перекрестился. Мало-помалу тень стала бледнеть и наконец исчезла.

Мы въехали в Берн.

Все эти предчувствия казались бедной женщине роковыми. Она все твердила, что хочет вернуться, однако продолжала свой путь.

Вследствие нравственной тревоги или вследствие прогрессирующей болезни здоровье ее настолько ухудшилось, что отсюда ей пришлось продолжать путь на носилках; этим способом она проследовала через Кандер-Таль, а оттуда на Геммн. По прибытии в Луешь она заболела рожистым воспалением и больше месяца оставалась глуха и слепа.

К тому же предчувствия ее не обманули: едва она отъехала двадцать миль, как муж ее заболел воспалением мозга. Болезнь так быстро развивалась, что, сознавая опасность своего положения, он в тот же день отправил верхового предупредить жену и просить ее вернуться. Но между Лауфеном и Брейнтейнбахом лошадь пала, всадник свалился, ушибся головой о камень и остался в гостинице, откуда мог лишь известить пославшего его о случившемся с ним несчастье.

Тогда отправили другого нарочного, но, несомненно, над ними тяготел какой-то рок: в конце Кандер-Таля он оставил лошадь и взял проводника, чтобы взойти на возвышенность Швальбах, которая отделяет Оберланд от Вале; на полпути с горы Аттелс сошла лавина и унесла его в пропасть; проводник спасся чудом.

Между тем болезнь быстро прогрессировала. По рекомендации врача больному обрили голову, так как он носил длинные волосы, а надо было класть на голову лед. С этой минуты умирающий не питал уже больше никакой надежды и в момент некоторого облегчения написал жене:

Он отдал письмо третьему нарочному и велел отправиться в дорогу тотчас же после его смерти.

В тот же вечер он умер. Через час после его смерти нарочный уехал и, будучи счастливее своих предшественников, к концу пятого дня добрался в Луешь.

Но он застал жену умершего глухой и слепой. Только через месяц благодаря лечению водами ее глухота и слепота стали проходить. По истечении еще одного месяца решились сообщить ей роковую весть, к которой разные видения подготовили ее. Еще месяц потребовался ей, чтобы окончательно поправиться, и, наконец, через три месяца отсутствия она вернулась в Базель.

Поскольку и я закончил курс лечения водами, после чего ревматизм немного отпустил, то я просил позволения поехать вместе с ней. Она с признательностью согласилась на это, так как у нее появилась возможность говорить со мной о муже, которого я хотя и мельком видел в день отъезда, но все же видел.

Мы покинули Луешь и на пятый день вечером вернулись в Базель.

Что может быть печальнее и тяжелее возвращения бедной вдовы домой? Так как молодые супруги были одни на свете, то, когда муж умер, магазин заперли, торговля остановилась, как останавливаются часы, когда выходит из строя маятник. Послали за врачом, который лечил больного; разысканы были разные лица, присутствовавшие при последних минутах умершего, и благодаря им восстановили моменты, уже почти забытые этими равнодушными людьми.

Она попросила волосы, завещанные ей мужем.

Врач вспомнил, что он действительно велел остричь больному волосы; парикмахер вспомнил, что он действительно остриг его, вот и все. Волосы же куда-то запрятали, забросили – словом, потеряли. Женщина была в отчаянии: она не могла исполнить единственное желание умершего – сделать себе браслет из его волос и постоянно носить.

Прошло несколько ночей, очень печальных ночей, в течение которых вдова бродила по дому как тень. Едва она ложилась спать, вернее, едва она начинала дремать, как правая рука у нее немела и, когда онемение доходило до сердца, она просыпалась.

Это онемение начиналось от кисти, то есть от того места, где она должна была носить волосяной браслет и где она чувствовала давление от очень узкого железного браслета; а от кисти онемение, как мы уже сказали, распространялось до сердца. Очевидно, таким способом умерший высказывал сожаление о том, что его последняя воля не была исполнена.

Вдова восприняла эти сожаления с того света. Она решила вскрыть могилу и, если голова мужа острижена не догола, собрать волосы и выполнить его последнее желание.

Никому не сказав ни слова о своем плане, она послала за могильщиком. Но могильщик, хоронивший ее мужа, умер. Новый могильщик всего две недели назад вступил в должность и не знал, где могила ее мужа.

Тогда, надеясь на откровение, она, имевшая основания верить в чудеса после двойного видения лошади и всадника и давления браслета, отправилась на кладбище одна, села на могилу, покрытую свежей зеленой травой, и стала ждать какого-нибудь нового знака, по какому она могла бы приняться за свои розыски.

На стене кладбища нарисована была пляска мертвецов. Вдова вперила взор в Смерть и упорно фиксировала эту насмешливую и страшную фигуру. И вдруг ей показалось, что Смерть подняла свою костлявую руку и концом костлявого пальца указала на одну из могил.

Вдова направилась прямо к этой могиле, а когда она подошла к ней, ей показалось, что Смерть опустила руку на прежнее место. Вдова отметила могилу, пошла за могильщиком, привела его к указанному месту и сказала:

– Копайте, это здесь!

Я присутствовал при этом. Мне хотелось проследить это таинственное происшествие до конца.

Могильщик принялся копать. Добравшись до гроба, он снял крышку. Сначала он было заколебался, но вдова сказала уверенным голосом:

– Снимите, это гроб моего мужа.

Он повиновался, так как эта женщина умела внушить другим ту уверенность, какую сама испытывала.

И тогда совершилось чудо, которое я видел собственными глазами. Труп действительно оказался трупом ее мужа, он сохранил, если не считать бледности, всю свою прижизненную внешность, а остриженные волосы со дня смерти так отросли, что вылезали во все щели гроба.

Бедная женщина нагнулась к мертвому мужу, который казался спящим; она поцеловала его в лоб, отрезала прядь длинных волос, столь чудесным образом выросших на голове мертвеца. Тогда же она заказала себе из них браслет, и с этого дня онемение, которое она ощущала по ночам, прошло. Только всякий раз, когда вдове грозило несчастье, ее предупреждало об этом тихое давление, дружеское пожатие браслета.

– Ну! Вы полагаете, что этот мертвец действительно умер? И труп в самом деле был трупом? Я этого не думаю.

– Но, – спросила бледная дама таким странным голосом, что все вздрогнули, тем более что вокруг царила темнота, – вы не слышали, не выходил ли этот труп из могилы? Не видел ли его кто-либо, не чувствовал его прикосновения?

– Нет, – ответил Аллиет, – я уехал оттуда.

– А-а! – воодушевился доктор. – Напрасно, господин Аллиет, вы так уступчивы. Вот мадам Грегориска уже готова превратить вашего добродушного купца из Базеля в польского, валахского или венгерского вампира. Разве во время вашего пребывания в Карпатах, – продолжал, смеясь, доктор, – вы не встречали там, случайно, вампиров?

– Слушайте, – сказала бледная дама со странной торжественностью, – раз все здесь уже рассказывали свои истории, то и я расскажу свою. Доктор, на сей раз вы не скажете, что эта история не правдивая, ибо это моя история. И вы наконец узнаете, почему я так бледна.

В эту минуту лунный луч пробился через занавеси и осветил призрачным синеватым светом кушетку, на которой она лежала; она казалась черной мраморной статуей на могиле.

Никто не откликнулся на ее предложение, но молчание, царившее в гостиной, показывало, что все с тревогой ждут ее рассказа.