Онлайн чтение книги Они штурмовали Зимний
Глава двадцать третья. ГОЛОДОВКА

Требования заключенных, протесты на воле и тревожная политическая обстановка заставили прокуратуру зашевелиться — предъявить «июльцам» обвинение. Подготовлено оно, конечно, было наскоро, на основании показаний весьма сомнительных свидетелей. Но другого выхода у Временного правительства не оставалось: надо было хотя бы как-нибудь опорочить большевиков, сыгравших главную роль в подавлении корниловского мятежа и завоевавших небывалое доверие в народе.

Первого сентября обвиняемых начали вызывать в канцелярию тюрьмы для ознакомления с общим материалом предварительного следствия. Кокорев, Лютиков и Шурыгин попали в одну группу с оставшимися моряками.

Следователь первым делом ознакомил обвиняемых с постановлением правительства от шестого июля о привлечении к судебной ответственности «всех участвующих в организации и руководстве вооруженным выступлением против власти».

Моряки и путиловцы выслушали его спокойно; только один из них спросил:

— Скажите, пожалуйста, а почему не всех демонстрантов арестовали? Тюрем не хватило, что ли? — Заметив, что шутки в тюрьме неуместны, следователь насупил брови и монотонным голосом стал зачитывать общую формулу обвинения, а затем показания какого-то прапорщика Ермоленко, якобы переброшенного немецким командованием на фронт Шестой армии для агитации против войны. Ермоленко при аресте якобы заявил, что Ленин пропущен германцами в Россию с тем же заданием.

— Ложь! Мы не желаем слушать эту гнусную клевету, — возмутились матросы.

— Спокойней, спокойней, господа, — повысил голос следователь. — Вы обязаны выслушать до конца.

Все остальное он читал скороговоркой, словно боясь, что его снова перебьют и не пожелают больше слушать. Закончив, вытер со лба пот и спросил:

— Какие у вас есть дополнения? Поднялся матрос с «Гангута».

— Не признаю прочитанного, — сказал он. — Потрудитесь предъявить копию следственного производства, а к этой тенденциозной чепухе нам добавлять нечего.

— Точно, — поддержали его другие моряки. — Грязновато работаете. Не хорошо, господин следователь!

Василий и его товарищи также не признали прочитанного и потребовали конкретных обвинений по их делу. Обозленный следователь, видя, что с этими людьми не сговоришься, вызвал конвойных и приказал всех развести по камерам.

Опять потянулись длинные и нудные дни бессмысленного сидения за решеткой. Раньше, когда в тюрьме находилось больше народу, как-то веселей и незаметней пролетало время. Интересно было слушать политические споры, узнавать новости, читать газеты, наводить с матросами чистоту в камере. А сейчас оттого, что не осталось надежды на быстрое освобождение, все осточертело. Не хотелось ни разговаривать, ни прогуливаться по коридору. Невыносимыми стали голые нары, гнетущие серые стены и. решетки на узких окнах.

Кормить стали еще хуже. В обед выдавалась только бурда, сваренная из затхлой солонины; от нее болели желудки и кровоточили десны. Хорошо, что Катя догадывалась посылать в передачах зеленый лук, редиску и морковь, иначе путиловских парней одолела бы цинга.

«Откуда она берет такие деньги на передачи? — не раз думал Василий. — Наверное, сама голодает? Я же подкармливаю других; надо написать, чтобы больше не присылала. На нас не напасешься».

Но ему никак не удалось переслать письмо на волю.

Кате жилось не легко. Мать лишь изредка находила поденную работу. А бабушке приходилось часто выезжать на дачном поезде в Дибуны и в лесных болотах собирать бруснику, клюкву, грибы, чтобы подкормить внучат.

А тут, как назло, домовладелец подал жалобу в суд. Катя была на работе, когда пришел судейский чиновник. Он так напугал мать и бабушку, что те при нем же перенесли все вещи в подвал.

Придя поздно вечером, Катя увидела на дверях приставской квартиры наклейку и сургучную печать. «Обыск, что ли, был? — подумала она. — Не меня ли искали? Где же наши?»

Девушка осторожно спустилась вниз и по затемненной части двора прошла в подвал. Мать и бабушка занимались там уборкой, расставляли убогую мебель на старые места. Узнав о приходе чиновника, Катя возмутилась:

— Что же вы меня не дождались? Он не имел права выселять без суда.

— А ну его! Все равно житья не будет, — ответила мать. — В очереди говорят, что все к старому идет. И противиться не надо. А то нас голодом заморят и немцев напустят. Лучше не связываться. Прозимуем и тут, не господа.

Тошно было устраиваться опять в сыром и затхлом подвале.

Узнав от Кати о новом переселении, тетя Феня рассердилась:

— Не буду больше в ваши дела вмешиваться. Старух не переделаешь, — на всю жизнь рабыни.

А Гурьянов отнесся сочувственно.

— Не горюй, — сказал он. — Есть у меня на примете приличное служебное жилье, только надо кой с кем поговорить.

Через день он отозвал Катю в дальний угол мастерской и спросил:

— Слыхала? Нашего Михаила Ивановича в председатели Лесновской управы выбрали.

— Да, мне девчата говорили. И вы ведь в под-районную Думу попали?

— Собрал ваши голоса. Но там, кроме нас, еще кадеты и эсеры с меньшевиками. Хотелось бы в думском особнячке своих людей поселить. Как ты смотришь на то, чтобы перебраться туда с матерью и бабушкой? Мы тебе платную должность подберем, а они уборщицами будут.

— Я хоть завтра. Но вот как мои? Вы бы сами поговорили с ними.

Вечером Гурьянов зашел в подвал и, как бы невзначай, поинтересовался: не желают ли женщины получить службу с казенной квартирой.

Катина мать подробно расспросила о работе и довольно быстро согласилась, а бабушка, вздохнув, отказалась:

— Перебирайтесь одни. Куда я от малых ребятишек уйду? Пропадут они без меня.

Алешиным пришлось переселиться в Лесное без бабушки. Им дали комнату с кухней в двухэтажном думском особняке, стоявшем среди высоких елок, тополей и кленов.

Катя числилась комендантом здания и кассиршей. Она занималась думским хозяйством и ездила в банк за жалованьем служащим, а ее мать убирала помещение.

Воздух в этой части города был чистым. По утрам девушка чувствовала себя отдохнувшей и бодрой.

Заморозки серебрили траву. Пожелтевшие листья, медленно кружась, падали на землю, Приятно было пройтись по Шуршащим дорожкам и вдыхать бодрящую осеннюю прохладу.

«Только бы Аверкин не узнал, куда я переехала!»- думала девушка. Своих родных она предупредила, чтобы они никому не давали адреса, а говорили неопределенно: «Уехала куда-то на Васильевский остров». Пусть поищет в другом конце города.

Правда, появились и неудобства: в свободную минуту она уже не могла забежать к Наташе, так как надо было одеваться и ехать в трамвае. Но Катя не порывала с Выборгским райкомом партии; она ходила на кружок, в котором фельдшерица обучала оказывать первую медицинскую помощь раненым, с тетей Феней собирала пожертвования политическим заключенным и отправляла в «Кресты» передачи.

Встретиться с Васей ей больше не удавалось, а переписываться стало рискованным: если бы тюремщики обнаружили хоть одну записку в передачах, Катя подвела бы Красный Крест и лишила бы других заключенных помощи.

В начале октября, когда над Петроградом нависло серое небо и холодные пронизывающие ветры нагнали с моря туманы и промозглую сырость, тетя Феня вдруг передала Кате газету, в которой было напечатано воззвание узников, сидящих в «Крестах».

« Мы ждали долго! Нас, как и вас, товарищи, успокаивали сказками, говоря, что дела скоро будут рассмотрены и невиновные выпущены. Но это была ложь. Прошли месяцы, а мы по-прежнему в «Крестах».

Арестовали нас в июле, арестовали при издевательствах юнкеров и офицеров. Штаб производил над некоторыми арестованными пытки, о которых мы расскажем, когда выйдем на волю.

Потом начались пытки моральные. При поддержке эсеров и меньшевиков, буржуазия, возглавляемая Керенским, начала обливать нас бесконечно гнусным потоком грязной клеветы, обвиняя в предательстве, в государственной измене, сообщничестве с германским штабом, в контрреволюционных действиях.

Но налетел шквал корниловщины, и сразу все разоблачено. Когда большевистские полки остановили под Ригой неприятеля и восстановили фронт, открытый генералами, стало ясно всем, что не большевики содействуют германскому штабу, а буржуазия и Наши штабы предают народ для того, чтобы, свалив свое предательство на большевиков, раздавить их и утвердить свое господство над трудящимися.

Довольно! Пора положить предел бесстыдству.

Мы долго ждали.

Довольно! К голодовке!

Если к вечеру понедельника 9 октября мы не будем освобождены, то начнем голодать и не прекратим, пока не выйдем из тюрьмы все».

— Зачем же они это делают? Ведь истощат и погубят себя. Вася упрямый, он скорей умрет, чем сдастся, — встревожилась Катя.

***

Тюремщики берегли дрова для себя, поэтому камеры в «Крестах» не отапливались. От каменных стен веяло сыростью и холодом.

Узники тридцать восьмой камеры, арестованные в жаркую летнюю пору, теплой одежды не имели. Чтобы как-нибудь согреться, они лежали на двух матрацах, тесно прижавшись друг к другу, а двумя укрывались, стараясь поменьше шевелиться.

Шли третьи сутки голодовки. Сосущая, ноющая боль в желудке не давала покоя ни днем, ни ночью. А тут еще стала мучить жажда. От острого холода, просачивавшегося из-под нар, от мелкой дрожи иззябшего тела внутри все пересыхало'.

Воду голодавшие берегли: разделив по кружкам, они пили по два глотка в часы завтрака, обеда, ужина. Но разве можно было утолить ею жажду?

Василий Кокорев лежал в полузабытьи между Иустином Тарутиным и Ваней Лютиковым. Ему почему-то казалось, что он плывет по мутной речке Екатерингофке на слегка покачивающейся лодке, а серое нёбо сеет мелкий осенний дождик, от которого вся одежда напиталась тяжелой сыростью.

«Не попить ли воды? — думал он. — Нет, здесь она грязная, — заболеешь. Надо выбраться на Неву, на взморье».

Вася ждал, что сквозь низко нависшие тучи вот-вот пробьется солнце, станет теплей. Он соберет силы, выбежит на берег залива, упадет на горячий песок и начнет сгребать его под себя… Как соскучился он по солнцу, по теплу! Неужели холод, вот так постепенно просачиваясь в каждую жилку, заполнит его тело? Он окоченеет, станет твердым, недвижимым… и мысли оборвутся. Что же будет с Катей, с бабушкой? Нет, он не хочет быть мертвяком! Надо сопротивляться. Но как? «Июльцы» дали слово: «Свобода или смерть». У них хватит характера. Голодовка не прекратится, пока всех не выпустят.

Василий шевельнул плечом и открыл глаза. Невольным движением он, видимо, прервал мысли Тарутина, потому что тот вдруг заговорил:

— Я вот лежу и думаю: для чего мы под пулями шли, власти Советам требовали, а те, кто заседает в Советах, нас чуть из пушек не расстреляли?

— Это делали не Советы, а подлецы, захватившие власть, — возразил Василий. — Из президиума Петросовета меньшевиков уже выгнали...

— А какая мне радость от этого? Для чего я страдаю, — спрашивается? Стоит ли овчинка выделки?

— Стоит. Сколько людей боролись за народ и не боялись смерти! Они верили в лучшее... хотели, чтобы не было ни богатых, ни бедных.

— Как это ни богатых, ни бедных? — переспросил Тарутин. — Поровну, что ли, все поделить? Но ведь один пропьет, другой по слабости характера отдаст, а третий все прикарманит, богачом сделается. И опять все начинай сначала.

— Зачем же? Земля и фабрики станут общими.

Ты не сможешь ни продать, Ни купить, ни подарить. Понимаешь, настанет такое время, когда человека будут уважать не за деньги и знатность рода, а лишь за работу и все, что в нем хорошее. Вот тебя, например, полюбили бы за прямоту, за отчаянность... За то, что не оставишь товарищей в беде. И, может, будут помнить и чтить, как Овода или Спартака…

— Я не нуждаюсь в этом. Сижу в тюрьме не для того, чтобы в святцах поминали. Презираю святых! Я живой матрос, Иустин Тарутин, желаю насладиться свободой при жизни, а ты мне памятники будущие сулишь. Может, тот будущий человек подлецом окажется, скорчит унылую рожу и скажет: «Я не просил тебя драться за этакую жизнь. Она мне не по нраву, я не вижу в ней радости. Ты для своего удовольствия в тюрьмах околачивался».

— Честный человек не скажет. Ну, а подлец… так мы же боремся против них! Не будешь же ты прислушиваться к нытью паршивца?

— Возможно. Но лучше бы нам самим вкусить человеческой жизни.

И Тарутин умолк. Василий опять закрыл глаза. Сосущая боль внутри не унималась. Казалось, что какая-то жесткая рука сдавливала желудок. Чтобы отвлечься, Василий начал думать о Кате. Камера, словно лодка, раскачивалась и плыла. Вскоре юноша потерял всякое представление о месте и времени.

Василий очнулся от грубого выкрика:

— Эй, Кокорев, Лютиков и Шурыгин! Собирайте свое барахло и — в канцелярию!

— Зачем? — спросил Василий.

— Выпускают вас троих; следствие прекращено, — сообщил надзиратель.

— А остальных?

— Больше ни о ком не говорено.

— Мы одни не выйдем… будем голодать, пока всех не выпустят.

— Значит, отказываетесь?

С какой бы радостью Василий остановил его И сказал: «Нет, подождите, мы сейчас соберемся». И сердце выстукивало: «За этими стенами свобода, солнце… ты увидишь Катю». Но разве можно изменить клятве? Видя, как у Лютикова что-то дрогнуло в заостренном лице, Василий поспешил отрезать пути отступления.

— Мы не предатели, — сказал он. — Скажите… путиловцы отказываются.

Надзиратель неодобрительно покачал головой и ушел. Оставшиеся молча смотрели на Кокорева: Тарутин с явным восхищением, а Лютиков и Шурыгин — недоумевая: «Неужели ты способен еще голодать? Нас же выпускают… Следствие прекращено, мы невиновны!» — Но вслух они не решались признаться в своей слабости.

— Ребята, вы, наверное, сердитесь, что я за себя и за вас отказался? Но мы не можем подводить других. Это было бы подлостью!

— Кто тебе что говорит? Сказал — и ладно, — пробормотал Шурыгин.

А Лютиков тяжело вздохнул. Они опять улеглись на нары и закрыли глаза. Тарутин, нащупав Васину руку, крепко пожал ее.

— Эх, и чудесный же вы, путиловцы, народ!

Не прошло и получаса, как в камере появился рассерженный начальник тюрьмы. Он был не один: с ним пришел надзиратель и пятеро казаков, вооруженных карабинами.

— Кто здесь отказывается покинуть тюрьму? — шевеля усами, грозно спросил Васкевич.

Юноши приподнялись.

— Мы, — ответил за всех Кокорев.

— Прошу убраться! Я не имею права держать посторонних.

— Мы не посторонние, — возразил юноша. — Мы политические заключенные.

— С сегодняшнего дня вы уже не числитесь на довольствии. Посему ваша голодовка не действительна.

— Все равно, одни мы не уйдем.

— Это что же — бунт?! Да я вас в карцере сгною... на месте расстреляю.

Парни не шелохнулись. Они с презрением смотрели на раскричавшегося прапорщика. Упорство путиловцев привело Васкевича в бешенство. Он вдруг затрясся, изменился в лице и начал выкрикивать:

— Команда! Боевыми по бунтовщикам...

Казаки, щелкнув затворами, вскинули винтовки и взяли на прицел непокорных арестантов.

— Считаю до трех! — каким-то петушиным голосом предупредил Васкевич. — Раз!..

Иустин Тарутин, исподлобья наблюдавший за происходящим, чутьем понял, что если он сейчас не вмешается, то произойдет непоправимое. Начальник тюрьмы был в таком взвинченном состоянии, что мог выкрикнуть и «пли!». Его надо было остановить.

— Два!. — резко поднимаясь, скомандовал матрос. — Дайте, я этому психу по морде съезжу. А вы что в людей целитесь! — прикрикнул он на казаков. — Отставить… вынь патроны!

Растерявшиеся казаки не знали, как им быть... Одни опустили карабины, другие держали их на-изготовке. Задохнувшийся от ярости, Васкевич не способен было подать нужную команду. Он, словно рыба, вытащенная на сушу, беззвучно открывал и закрывал рот.

Иустин поспешно спустился с нар, подошел к начальнику тюрьмы и звонко хлестнул ладонью по щеке. Васкевич пугливо поднял локоть и, тараща глаза, попятился. Матрос больше его не трогал. Брезгливо вытерев руку о фланельку, он, как бы оправдываясь перед товарищами, сказал:

— Так у нас в шахте психов успокаивают… тех, кто при обвалах рассудок теряет.

Васкевич, вдруг обретя голос, как-то по-бабьи плача, запричитал:

— Что со мной делают, подлецы! Всю душу изорвали! Всех в карцер!.. до одного!..

Глаза у начальника тюрьмы закатились; он начал дергаться и биться в истерике. Надзиратели едва успели подхватить его. Приказав конвоирам никого не выпускать из тридцать восьмой камеры, они вытащили Васкевича в коридор. Там уже толпились взволнованные заключенные, вышедшие на шум.

— Что случилось? Кто его? — спрашивали они.

— Ничего, господа… по местам! — просили надзиратели.

Но их никто не слушал. Когда Васкевича увели в комнату дежурного, заключенные из коридора через спины казаков начали переговариваться с путиловцами. Узнав подробности происшествия, они посоветовали парням не сопротивляться.

— Голодовка бессмысленна, раз вас не числят на довольствии. Лучше выходите на волю. В Питере сейчас Северный съезд Советов... Пробейтесь на него и расскажите о нас. В общем, действуйте энергично. Пусть знают, что, кроме голодной смерти, у нас никаких других мер протеста не осталось..

Васкевича тем временем привели в чувство.

— Чего я здесь? Что было со мной? — испуганно спрашивал он у надзирателей, а про себя в ужасе подумал: «Этак не трудно и в дом умалишенных угодить. Сделаешь здесь карьеру, как же! Проклятый контрразведчик, это он довел меня... С утра нервы треплет».

Утром к начальнику тюрьмы явился долговязый военный. Показав удостоверение контрразведки, он с таинственным видом сказал:

— У меня к вам два дела.

Васкевич приказал дежурному никого не впускать в кабинет. Долговязый, усевшись напротив, неторопливо закурил и, глядя прямо в глаза прапорщику, негромко заговорил:

— Первое… нечто вроде предостережения. Нам известно, что бывшие николаевские министры — Хвостов и другие — содержатся в «Крестах» в необыкновенных условиях: особый флигель во дворе, просторные комнаты, богатая мебель, ковры… беспрепятственные свидания.

«Разнюхали, узнали, проклятые. Кто же донес? — в тревоге соображал Васкевич, покрываясь холодным потом. — Этак не только из партии вылетишь, но и сам угодишь за решетку».

— Простите, они у нас на больничном режиме, — возразил он. — Это медицина, я тут ни при чем…

— Передо мной не оправдывайтесь; я только предупреждаю. А другие не поверят. Будьте осторожней… Я из уважения к вам.

— И-и если так… весьма благодарен. Во век ваш слуга!

Видя, как перепуган начальник тюрьмы, Аверкин готов был сказать: «Дурень, чего заикаешься? Я запугиваю тебя, потому что у самого поджилки трясутся».

Сегодня Всеволод чуть не избил его. Виталию еще не доводилось видеть брата таким разъяренным. Он тряс его за ворот и шипел:

— Ты что, подлец, делаешь! Зачем тебе понадобилось липовое дело? Это же не просто шантрапа, а путиловцы! Ты знаешь, сколько делегаций у нас было? Для печати заманчивый материал… Сенсация!

Виталий пробовал оправдаться, но еще больше обозлил Виталия.

— Идиот! — вопил тот. — Если у тебя была необходимость убрать молодчика, отомстить, то это делают так, чтобы комар носа не подточил. Хоть бы посоветовался с умными людьми! Ты подвел не только себя. Они владеют показаниями церковного сторожа, опровергающими ваш протокол. Их адвокат называет твою фамилию. Им известно, что ты работал в охранке… знают об отце. Так они и до меня доберутся. Этого только не хватало!

Потом, несколько успокоившись, он предложил:

— Адвоката и прокуратуру я беру на себя. Ты отправишься в тюрьму и не уйдешь оттуда, пока собственными глазами не убедишься, что они вышли на волю. Начальник тюрьмы, наверное, заартачится, потому что распоряжение будет подписано второстепенным лицом. Чтобы Васкевич стал покладистей, я дам тебе кой-какой материал против него. В случае надобности — припугни. Нам надо скорей замять это дело. А тебе — исчезнуть. Больше от меня выручки не жди. Если еще раз провалишься, я сам упрячу тебя так, что до конца жизни света божьего не увидишь!

Помня эту угрозу, Аверкин с первых же шагов пустил в ход полученный материал, чтобы припугнуть Васкевича.

— Пакет из министерства вам уже вручен? — спросил он у него.

— Н-нет, — ответил тот и, не понимая, какая новая напасть свалится на его голову, поинтересовался. — Какой пакет?

— Узнаете, когда получите.

Через четверть часа появился нарочный из министерства и вручил секретный пакет с пятью сургучными печатями. Васкевич с дрожью в пальцах вскрыл его, прочел и сразу же повеселел. «Выпустить из тюрьмы трех «июльцев»? Только-то! Да это десятиминутное дело, — думалось ему. — Какой заключенный не стремится скорей вырваться на волю?»

И вот те на — паршивые сопляки-мальчишки уперлись, не желают подчиняться. Какие же тут нервы выдержат!

Окончательно придя в себя, Васкевич рассуждал по-иному: «Положение, правда, обязывает поступать сдержанно и обдуманно. Ты начальник тюрьмы и не имеешь права распускаться, иначе потеряешь всякое уважение. Матроса следует немедля отправить в карцер, а тех троих, если будут упираться, под конвоем вывести из камеры и в карете отправить, куда укажет контрразведчик».

Но и этого ему не пришлось делать. Вошедший надзиратель доложил, что Кокорев, Лютиков и Шурыгин согласны покинуть тюрьму.

— А матроса — в карцер! — окрепшим голосом приказал Васкевич. — Я ему покажу, как распускать руки!