Онлайн чтение книги Они штурмовали Зимний
Глава двадцать четвертая. НОЧНОЕ ЗАСЕДАНИЕ

Василий Кокорев добрался до Чугунного переулка, когда уже смеркалось. Он так устал за этот день, что в глазах все туманилось, а ноги с трудом передвигались. У юноши не хватило сил подняться на невысокое крыльцо, и он опустился на вторую ступеньку.

Игнатьевна, возвращавшаяся от колодца с водой, наткнулась на зябко ссутулившегося человека, сидевшего с непокрытой головой. Решив, что на крыльце примостился какой-то подвыпивший мастеровой, она тронула его за плечо и посоветовала:

— Вставай, вставай, милый! Нечего здесь… остынешь.

А когда юноша, услышав ее голос, медленно поднял голову, старушка обомлела: «Не внук ли это?» — Она нагнулась к нему и, разглядев получше, воскликнула:

— Васек? Ой, горюшко мое!

Игнатьевна засуетилась, бросила ведро, помогла Василию подняться и, поддерживая, повела в дом. В своей каморке, при свете пятилинейной лампы, она еще раз посмотрела на него От истощения и слабости внук едва держался на ногах.

— Что же они с тобой сделали, проклятые! Бабушка прильнула к его груди; Василию показалось, что она стала маленькой, сгорбленной.

— Наголодался я... три дня не ели.

— Чего же я, дура старая, стою? — спохватилась Игнатьевна. — У меня же уха свежая... разогреть только.

И она кинулась разжигать примус. Василий уселся на топчан и здесь, в домашнем тепле, почувствовал, как продрог. Его стало клонить ко сну.

— Ложись-ка ты, дружок. Вот ведь как иззяб!

Игнатьевна помогла ему снять ботинки, раздеться, уложила на топчан и укрыла ватным одеялом.

В постели Василия стало так трясти, что он не мог стиснуть зубы, они мелко стучали. Потом дрожь унялась и наступило странное забытье: он все слышал, понимал, но не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой.

Юноша очнулся лишь от приятной теплоты, растекавшейся внутри. Бабушка, приподняв его, поила с ложки, как в раннем детстве.

— Не надо, я сам, — слабо запротестовал он. Но Игнатьевна не слушала. Накормив внука

крепким бульоном, она сняла с него рубашку, натерла грудь и спину скипидаром и опять уложила в постель.

От горячей ухи и растираний Василий словно опьянел: на исхудавшем лице появился румянец, глаза заблестели.

— Ну вот, отходить начал, — обрадовалась Игнатьевна. — А то белей полотна пришел.

Наступило блаженное состояние покоя и тепла. До чего ж хорошо сознавать, что ты дома, что тюрьма позади и завтра увидишься с Демой, Катей, Савелием Матвеевичем! Ты снова вольная птица. Но как там Иустин и товарищи? Они же просили пойти на съезд. Надо немедля одеться и пойти.

Вася поднялся, взял брюки, спросил:

— Бабушка, куда вы ботинки дели?

— Господи, царица небесная! Никак уходить собрался?

— Мы дали слово... очень надо. Там умирают товарищи.

— Да ты сам еле языком ворочаешь. До трамвая не доберешься. Хоть Дему-то дождись. Они тут с твоим матросом переодевались… обещал скоро вернуться.

— С каким матросом?

— Андреем, что ли, звать. Про вашу жисть тюремную рассказывал.

— А-а, Проняков, наверное. Это хорошо, что. он здесь. Я его попрошу пойти.

Василий опять улегся и закрыл глаза.

Вскоре на крыльце послышался топот тяжелых сапог. Дверь в каморку распахнулась, и на пороге показались Дементии, а за ним — Андрей Проняков. Одеты они были странно: на Деме неуклюже топорщилась солдатская шинель, на голове едва держалась фуражка, с лихо заломленным верхом, а моряк, словно для парада, был затянут ремнями портупеи и придерживал палаш, висевший на боку.

— Бабушка, разогрей уху! — еще с порога весело крикнул Дементии. — Смерть есть охота!

Но тут Рыкунов увидел лежавшего на топчане Василия.

— А ты откуда взялся? — изумился он. — Из тюрьмы выпустили? Вовремя!

Здоровяк сгреб Васю в объятия и так принялся тискать и мять, что Игнатьевна переполошилась:

— Отпусти ты парня, медведь! Все косточки переломаешь. И так чуть живым пришел.

— Ничего, мы его откормим. Подсел на топчан и Андрей.

— Ну, как там Иустин?

— Голодать остался. В карцер, видно, попал. А другие просили на съезде Северных Советов выступить. Я вот ослаб… трясти начало. Не смог бы ты выступить?

— Какой может быть разговор! Пойду, конечно. Там мой лучший друг погибает, а я молчать буду. — Моряк решительно поднялся. — Пошли, Дементий!

— Нет, вы сперва ухи отведайте, — задержала их Игнатьевна. — Зря, что ли, я ее разогревала?

Старушка заставила Дементия и моряка снять шинели, поставила перед ними миски с ухой.

— Ешьте на здоровье.

За едой Дементии рассказал о поездке в трактир «Марьина Роща».

— Эх, жаль, тебя, Вася, с нами не было! Ловко мы их облапошили. Трудовикам и эсерам из Петропавловки оружие против Корнилова выдали: больше двух сотен карабинов. Они сложили их в трактире и хранят. А мы разнюхали и давай соображать — как бы заграбастать. У нас инструктор по военному делу… ты, наверное, знаешь, — Гиль его фамилия, он и говорит: «Давайте, я офицером из Петропавловки прикинусь, только найдите мне помощников». Я и попросил Андрея. Сегодня мы поднарядились, взяли грузовичок и поехали к «Марьиной Роще». Гиль с Андреем в трактир пошли, а мы, как солдаты, приказания ждем…

— Входим мы с этаким важным видом, — подхватил рассказ моряк, — козыряем и спрашиваем: — «Разрешите посмотреть, как у вас хранится оружие?» Эсерчики засуетились: «Пожалте», — говорят и ведут нас в какой-то каземат. Карабины там, черт те знает, как сложены! Я беру один в руки, Гиль — второй... Снимаем затворы, заглядываем в стволы, цокаем языками и головами покачиваем: «Э-э, за такое содержание оружия на флоте в момент бы под суд!» Гиль тоже шумит: «Грязь, ржавчина… все карабины погибнут!» Эсеры давай оправдываться:. «Сырость, — мол, — плохое смазочное масло». А мы непреклонны: «Понимаем-де, сочувствуем, но не имеем права нарушать приказ командующего... Карабины придется забрать в хранилище Петропавловской крепости». «Единственное, что могу пообещать, — говорит Гиль, — это числить карабины за вами. Я дам расписку, и вы получите их по первому требованию». Он уселся за столик писать расписку, а я мигнул солдатам, чтоб они живенько оружие в машину перенесли. Эсеры и очухаться не успели, как мы им ручки пожимаем… щелк-щелк каблуками — и к автомобилю. Шофер ручку крутанул, завел мотор и — «наше почтение»-давай газовать!

— Двести семь штук карабинов уперли! — вставил Дементий. — На целую роту хватит.

***

В райкоме Катя узнала от тети Фени, что по требованию съезда Советов. Северной области голодовка в «Крестах» прекращена. Это обрадовало девушку, но, подсчитав, сколько дней прошло, она ужаснулась:

— Больше недели! Они, наверное, с нар подняться не могут.

— Лежат все, — подтвердила тетя Феня. — Подкормить бы надо. Узнала бы ты у себя в Управе, не выделят ли Красному Кресту хоть немного продуктов? Люди за всех страдали… пусть сил наберутся.

Катя в этот же день пошла к председателю Лесновской Управы — Михаилу Ивановичу Калинину — и передала ему просьбу Красного Креста. Михаил Иванович выслушал ее, потеребил бородку и сказал:

— Ладно. Много не обещаю, но кое-что дадим. Ребята там все наши. Скажи Гурьянову, чтоб к концу дня заглянул ко мне. И сама никуда не уходи. Сегодня вечером здесь у меня соберутся… заседание очень важное. Никто не должен знать про него. Так что будь начеку Входных дверей не закрывай и вокруг поглядывай.

— Хорошо, — ответила девушка. Она по-хозяйски оглядела большой кабинет и, увидев на стуле откуда-то появившуюся синюю ткань, спросила: — А это зачем?

— Нужно будет завесить окна Но здесь маловато. Нет ли у тебя какой-нибудь материи?

— Только желтая.

— Желтая не годится.

***

В четыре часа в Лесновской Думе заканчивался прием посетителей. Так было и в этот день: к пяти часам все помещения опустели, только наверху поскрипывало кресло Михаила Ивановича.

Думский звонок был очень громким и мог привлечь внимание дворника. Чтобы приходящие не звонили, Катя закрепила защелку замка и, оставив дверь чуть приоткрытой, стала из окна поглядывать на аллею, идущую от ворот к главному подъезду.

Весь день погода была по-осеннему дождливой. К вечеру поднялся ветер. С раскачивающихся в саду деревьев облетали последние листья. Они кружились и падали в лужицу у освещенного входа.

«Надо погасить лампочку, а то дворник заметит, что много народу проходит», — подумала Катя.

Она выключила свет не только у входа, но и во всех комнатах первого этажа.

Сад сразу погрузился в такую мглу, что девушка даже не могла разглядеть главную дорожку. Лишь постепенно ее глаза стали привыкать к темноте.

Она сидела в пустой прихожей и ждала. Ждала долго. Но вот, наконец, стукнула калитка. В аллее появилось двое мужчин. Они шли уверенно, — значит, свои.

Катя поднялась навстречу. Пришедшие спросили, как пройти к товарищу Калинину. Она негромко объяснила им.

Теперь через каждые пять минут в аллее кто-нибудь появлялся. Одни шли с Лесной улицы, другие показывались со стороны Муринского проспекта. Стараясь не стучать тяжелыми, набухшими от грязи сапогами, они поднимались наверх и там снимали пальто и шинели.

Наверху уже собралось человек пятнадцать, и в это время, как назло, на кухню ввалился дворник. Старик любил вечерами покалякать с матерью Кати. Его нужно было немедля выжить. Дворник мог сболтнуть кому-нибудь о ночном заседании в Думе.

К счастью, пришел Гурьянов. Оставив его у дверей, Катя поспешила на кухню. Там дворник не торопясь набивал махоркой трубку. Он, видимо, намеревался просидеть весь вечер. Попросив мать заняться стиркой, девушка начала растапливать плиту.

Старик, видя, что сегодня ему не с кем будет посудачить, сердито раскурил трубку и, кряхтя, поднялся на ноги.

— Пойти спать, что ли? — ни к кому не обращаясь, сказал он.

В это время наверху задвигали стульями. Дворник прислушался.

— Чего это сегодня в Думе? — спросил он. — А ну их, работать остались… Ушли бы скорей, а то опять придется ночью убирать, — с притворным недовольством проворчала Катя.

Она проводила старика до дверей и, убедившись, что он поплелся к себе, вернулась к главному подъезду. Дверь оказалась закрытой. «Значит, все собрались», — решила она, и ей стало вдруг неспокойно.

«А что, если Аверкин выследил меня и сейчас прячется в саду?»

На всякий случай она открыла в первом этаже окно, через которое товарищи могли бы выпрыгнуть в глухой угол сада и, перемахнув через забор, скрыться в переулке.

Сверху послышался шум сдвигаемых стульев.

«Началось — подумала Катя. — Надо бы им чайку горячего: ноги-то у всех, наверное, промокли на такой погоде».

Она вернулась в кухню, поставила чайник на плиту и пошла по пустым и темным комнатам Думы.

На улице бушевала непогода, выл ветер. Черные ветки кустов скребли стекла окон.

Настороженно обойдя комнаты нижнего этажа и еще раз убедившись, что там никого нет, Катя вернулась на кухню и сняла с плиты закипевший чайник.

В те дни настоящий чай был большой редкостью. Только для президиума Думы выдавался небольшой пакетик. Чай берегли, но Катя на свой риск решила заварить его. Она приготовила душистый, крепкий настой и наполнила стаканы. Сахару было лишь несколько кусочков. Девушка подсластила четыре стакана, взяла поднос и осторожно понесла его наверх.

Лестница скрипела. Катя старалась ступать как можно легче. Она прошла по темному коридору и остановилась у дверей. Из комнаты доносился чей-то бас:

— Оружия, правда, маловато, Владимир Ильич, но на нас можете рассчитывать, не подведем…

«Владимир Ильич… Ленин в Петрограде, — обрадовалась девушка. — Значит, заседание и вправду важное».

Она постояла немного. И, как только выступавший кончил говорить, толкнула дверь и вошла.

В комнате было не очень светло. Горела лишь одна висячая лампа. Владимир Ильич устроился в дальнем углу за маленьким столиком. Вокруг него сидели и стояли у стены товарищи. Все очень обрадовались, увидев на подносе стаканы с дымящимся чаем.

— Только без сахару, — виновато сказала Катя.

— Ничего, ничего, у нас свой сахар есть, — ответило несколько голосов, и руки потянулись к стаканам.

Несмотря на то, что на всех не хватило чаю, Катя все же успела уберечь один стакан с сахаром. Смущаясь, она поставила его перед Владимиром Ильичей. Он улыбнулся и поблагодарил.

Придя со второй порцией чая, Катя, стараясь не мешать, стала убирать стаканы. Выступал Феликс Дзержинский. Девушка узнала его по узкой бородке и особому разрезу глаз. Ей довелось его слышать на митинге. Но он тогда был спокойнее, а сегодня горячился, обвинял кого-то из присутствующих в трусости, в желании без конца отступать. Катя невольно подумала: «Не слышен ли его голос на улице?» Она спустилась вниз, накинула на себя пальто, платок и вышла во двор.

С беззвездной вышины сыпалась ледяная крупа. Дорожка стала слякотной. С севера порывами дул ветер. Все заволокла такая темень, что в пяти шагах ничего нельзя было разглядеть.

Катя остановилась под окнами и прислушалась. Сверху иногда доносились невнятные голоса, но, о чем там говорили, понять было трудно.

Окна, были завешены хорошо; только в одном месте через узенькую щелку проникала бледная полоска света. Катя, осторожно шагая, обошла вокруг дома.

Нигде никого. Даже сердитый сторожевой пес спал, забившись в свою конуру.

Катя надумала оглядеть дом с улицы, вышла за калитку и пошла вдоль ограды. На углу она остановилась, прислушалась. Улица казалась вымершей; только на другой стороне будто мелькнула и прижалась к забору какая-то темная фигура. «Не Аверкин ли?» — Кате сделалось страшно. Она чуть ли не бегом вернулась назад, захлопнула тяжелую, набухшую влагой калитку и с колотящимся сердцем стала вслушиваться, — не гонится ли он за ней. И вдруг до нее донесся громкий голос кого-то из заседавших. «Надо сказать, чтоб они потише».

Катя поспешила в дом, поднялась по лестнице и распахнула дверь. Гурьянов увидел, что девушка запыхалась и не может выговорить слова, в тревоге спросил:

— Что случилось?

— Говорите не так громко, на улице слышно. Сразу раздалось несколько голосов:

— Тише! Спокойней, товарищи... не повышать голосов.

Гурьянов вышел с Катей в коридор.

— Чего ты так перепугалась? — спросил он.

— Мне показалось, что на Муринском кто-то стоит, прижавшись к забору.

— Пойдем посмотрим. Там наш патруль должен быть. Неужели прозевали?

Гурьянов накинул на себя пальто, надел шапку и вышел с Катей за калитку.

— Постой здесь, — сказал он, — я один пройдусь.

Подняв воротник, он ушел в темноту и минут через пять вернулся.

— Свои, — успокоил он Катю. — Но ты все же поглядывай. Чуть что, вызывай меня.

— Хорошо, — шепнула она.

На ночном заседании актива вопрос о сроке вооруженного восстания уже был решен, но люди почему-то не расходились. Они толпились в председательском кабинете, в коридорах и на лестницах.

Катя не думала о сне; она все время бродила вокруг дома, вслушиваясь в вой ветра и всматриваясь в темноту.

«Скоро начнет светать, — подумала девушка. — Они не успеют скрыто уйти».

Она пошла разыскивать Ленина. Он стоял у окна, беседуя с кем-то из военных.

— Владимир Ильич, светает, — негромко напомнила девушка.

Ильич, недоумевая, посмотрел на Катю, потом, поняв, о чем идет речь, устало провел рукой по глазам и заспешил:

— В самом деле… кончаем, товарищи!

В полутемном коридоре Владимир Ильич надел на себя парик, широкополую шляпу и, став похожим на букиниста, ушел с каким-то коренастым и сутулым человеком.

На улице все еще неистовствовала непогода. Катя видела, как порывом ветра чуть не сорвало шляпу с Ильича. Но он успел подхватить ее, поглубже нахлобучил на голову и, чуть наклонясь, быстро зашагал к калитке.