Онлайн чтение книги Орлиная степь
ГЛАВА ВТОРАЯ

I

Весна на Алтае в тот год была на редкость запоздалой и затяжной. Утрами обычно тянул колючий, пронзительный сиверко. В полдень пригретый солнцем наст все же становился ноздреватым и хрупким, как сухой мох, из-под оседавших сугробов сочилась светлая водица, на солнцепеке обозначились проталины. Но уже на вечерней заре подмораживало, а ночью крепкий сибирский морозец властвовал как хотел и огромное утреннее солнце, собираясь в обход, долго стояло в раздумье над густо затуманенной и заиндевелой землей. Только к середине апреля солнце стало припекать покрепче, снег начал уходить порасторопней — и степь наконец-то запестрела…

Село Залесиха — близ границы с Казахстаном, недалеко от Иртыша, откуда начинаются бескрайные, пустующие земли. Машинно-тракторная станция, созданная здесь одной из первых на Алтае, когда-то работала деловито, сноровисто, шумно, пользуясь большой славой по всей Кулундинской степи, но в военные годы, изрядно ослабев, притихла и стала жить тоскливой, безвестной жизнью. И вдруг опять загремела на весь край: вот так горная речка, обмелев и задремав в омутах, в начале лета, когда снеговые горные вершины припечет солнце, вновь оживает, полнится, вырывается из берегов и обдает пеной скалы…

Это случилось, когда заговорили об освоении целинных и залежных земель: в зоне Залесихинской МТС были самые большие на Алтае пустующие массивы. Уже на провесне в Залесиху прибыла группа комсомольцев-москвичей, променявших ради большого дела столичное житье на степную глухомань. Потом молодые новоселы стали прибывать сюда из самых различных российских мест. К концу марта они заполнили все село. В ожидании выхода в степь они сбивались в бригады, вывозили с ближней станции, изучали машины, знакомились со старожилами и степью. Они всюду появлялись шумными толпами: в конторе станции, на ее усадьбе, у магазинов, в столовой и чайной…

Вторым половодьем шумела жизнь в Залесихе.

Однажды под вечер, когда солнце уже присматривало себе место в глухих степях за Иртышом, из соснового бора вышли к Залесихе три трактора; последний, приотстав, тащил тяжелые сани с горланившей песни молодежью. На окраине Залесихи ведущий трактор «С-80» затормозил вдруг, словно перед ямой, а через несколько секунд на гусенице у кабины, разогнувшись, вытянулся во весь свой рост Степан Деряба. Это был сухой жердястый парень лет двадцати пяти в несоразмерно малом ватнике; невольно думалось, что носил его Деряба лишь потехи ради. Как всегда, даже в очень холодное время, голова его была не покрыта; грубые медно-рыжеватые волосы на затылке точно измятые мялкой (ох, не вечной оказалась красота, наведенная по сходной цене в одной из лучших парикмахерских на окраине Москвы!). И тоже, как всегда, Деряба был в веселом, бесовском хмелю: его давно отекшее лицо косоротилось от пьяной ухмылки, белки мутных, оловянных глаз поблескивали болезненной краснотой.

Из кабины трактора «ДТ-54», который остановился позади, выскочил с вопрошающим взглядом черный, орлиноносый, похожий на грека тракторист Хаяров. Увидев его, Степан Деряба уничтожающе повел перстом в сторону по-вечернему притихшей Залесихи и произнес барственно-брезгливо:

— Мне не нр-равится эта тишина! Приподняв левую бровь, Хаяров охотно предложил:

— Отменить!

— Ставлю печать, — сказал Деряба.

За спиной Дерябы показался хозяин трактора — Тимофей Репка, широколицый, обожженный морозами и ветрами белобрысый кубанец-здоровяк добродушного вида. Он испуганно взмолился:

— Товарищ бригадир, не надо!

Степан Деряба медленно, зная цену своей выдержке, обернулся на его голос.

— Что-о-о? Что такое? — протянул он, презрительно и кисло морщась; глядеть со стороны, всей утробушкой страдал он от попавшей на зуб кислятины. — Ты что лепечешь, малютка? Ты где?

Два трактора рванули вперед. На предельной скорости, подбрасывая гусеницами комья талого снега, точно атакующие танки, они ворвались в Залесиху и двинулись главной улицей. Бог мой, что они делали! Они то выписывали зигзаги во всю ширину улицы, распугивая встречный люд, то кружились один за другим вокруг одиноких изб, то проползали у caмыx окон, оглушая сельчан ревом моторов и лязгом гусениц… И вдруг — это случилось уже в центре села — тяжелый, плохо управляемый «С-80» с полного хода наскочил на телеграфный столб, да так, что тот, хрястнув, рухнул на тесовую крышу старенького пятистенного домика; зазвенели лопнувшие провода, полетели куски черных, покрытых плесенью тесин, из всех окон посыпались стекла…

Через минуту из домика на крыльцо ошалело выскочил рябой усач в синей сатиновой косоворотке, залесихинский комбайнер, а следом за ним его гости — молодые новоселы. В этот момент у трактора завязалась драка: Тимофей Репка так двинул Дерябе под ребра, что тот, застонав, отлетел прочь, но, устояв все же на ногах, бросился на кубанца и схватил его за грудки.

— Ясно, он, собачья морда! — заорал сибиряк и кинулся к воротам.

Тяжелым кулаком-кувалдой он за один раз уложил в мокрый снег высокого, но слабого в кости Дерябу. Перепугавшись, что недолго и до греха, молодые новоселы бросились оттаскивать усача, несколько минут назад с увлечением рассказывавшего им о своей тяжелой и красивой степной работе. Воспользовавшись этим, разъяренный Деряба вскочил на ноги и полез с кулаками уже на новоселов, которые не давали ему прорваться к сибиряку, а подскочивший Хаяров кинулся к Репке…

Тем временем к месту происшествия из чайной высыпало человек двадцать молодежи, собравшейся здесь на ужин, и подоспел третий трактор с бригадой Дерябы. На санях пьяно закричали:

— Наших бьют!

И пошло, как в любой драке. Зашумели, заголосили на все село! Сибиряк-усач своей кувалдой укладывал в одну кучу наседавшую на него бригаду Дерябы. Сам Деряба, выкрикивая бессмысленные слова, гонялся между тракторами за Репкой, а за ним гонялись парни, выскочившие из чайной. Все остальные, не принимавшие участия в драке, пытаясь остановить дерущихся, тоже с криками метались между тракторами и по улице и этим значительно усиливали впечатление кулачного побоища.

Ярость еще более опьянила Степана Дерябу. «Меня, Дерябу, бить?! — звенело в его пьяной голове. — И кто посмел? Кубанское сало?» Раскидывая всех, кто вставал на пути, разъяренный Деряба с налитыми кровью глазами носился туда-сюда за Репкой, который, хотя и казался увальнем, неожиданно проявил необычайную увертливость. Деряба не сносил обид. Его не могло успокоить, что он уже несколько раз достал кулаком кубанца, и достал довольно крепко. Где там! Яростная душа Дерябы требовала более суровой расплаты. Зачем-то задержавшись на секунду у трактора, Деряба вновь бросился в толпу, где скрылся Репка, быстро расчистил себе путь и вновь настиг кубанца. Но в тот момент, когда он замахнулся со всей силой, чтобы произвести с Репкой полный расчет, совсем рядом блеснул огонь, и его оглушило дуплетом. Деряба вытаращил обезумевшие глаза и начал мгновенно трезветь: перед ним с ружьем в левой руке стоял Леонид Багрянов, обвешанный по всему поясу сизоперой болотной дичью…

— Дай сюда нож! — сказал Багрянов, сузив глаза.

— Ты что, гражданин? Ты что лепечешь? — едва опомнясь, заговорил Деряба, через силу презрительно ухмыляясь и. держа руки за спиной. — Какой нож? Ты за кого меня считаешь? Оскорблять, да? — Он старался как можно скорее перейти в наступление. — Думаешь, глотнул лишнего, так тебе все можно? Даже стрелять? Ты в кого стреляешь, гражданин? — Осмелев, он вдруг шагнул вперед и рванул себя за ворот рубахи. — На, бей! Вот я, бей!

Той же секундой он уже летел со стоном назад, под ноги толпы.

— Бокс! — пояснил кто-то восхищенно. Леонид Багрянов между тем шагнул вперед, нагнулся над местом, где стоял Деряба, и вытащил из мокрого снежного месива небольшой финский нож с костяной рукояткой. Обтерев нож о полу ватника, он зачем-то потрогал пальцем его жало и сказал Дерябе:

— Ну все, больше мы терпеть не будем!

— Кто мы? — взревел Деряба, все еще под дикий хохот толпы безуспешно пытаясь подняться на ноги.

— Не кричи, ты знаешь кто!..

Вскоре негодующая ватага новоселов вслед за Леонидом Багряновым шумно повалила за село, к усадьбе МТС, где только что зажигались огни…

Незадолго до того, как в Залесихе появились новоселы, директором МТС был назначен Илья Ильич Краснюк — инженер с тракторного завода. Отдав новоселам свой дом в центре села, он жил теперь в конторе станции.

Закончив рабочий день, Краснюк поужинал тем, что принесли ему из столовой, а потом, не раздеваясь, улегся, как обычно, на диване в своем кабинете. Сняв очки и укрывшись шерстяным одеялом до подбородка, он долго, не шевелясь, лежал с открытыми глазами, радуясь тому, как все окружающие предметы исчезают в сумраке. Это был час решительного и полного отрешения от невероятно колготной, изнурительной директорской работы. Испытывая разбитость во всем теле, Краснюк лежал, думал о жизни и сочувственно слушал, как вздыхал и стонал старый дом-крестовик с обшарпанными стенами, прогнившими нижними венцами, щелястым полом, из-под которого тянуло сыростью, затхлостью и мышиной вонью.

Услышав гвалт молодежи у конторы, Краснюк с досадой оторвался от своих дум, поспешно встал, зажег свет и, чуя недоброе, в ожидании стука в дверь выпрямился, касаясь пальцами края стола, точно в этой позиции он мог как нельзя лучше встретить любые неприятности..

Илья Ильич Краснюк, как говорится в народе, был видный мужчина лет сорока пяти, начавший полнеть, вероятно от долголетней малоподвижной работы, с нежным розовым лицом, какие не терпят солнечного загара, с пышно-курчавой рыжей шевелюрой, под которой надежно пряталась круглая плешинка. Во всем он был весьма приятный, истинно городской человек, и только одно в нем не нравилось никому на станции: собираясь ли с кем-нибудь заговорить, намереваясь ли читать бумагу, он непременно несколько раз кряду передергивал губами и ноздрями, совершенно точно, как это делает что-либо грызущий суслик. Ио все, конечно, понимали, что это всегда неожиданное и некрасивое сусличье движение в лице Краснюка не так важно в человеке.

Хлопнула одна дверь, потом другая, третья, и, наконец, в коридоре под тяжелыми сапогами заскрипели половицы, полетела кружка с питьевого бака, зашуршал сорванный со стены плакат… «Опять Багрянов!» — озадаченно воскликнул про себя Илья Ильич, мигая светлыми ресницами, и даже порозовел от предчувствия неизбежного неприятного разговора: молодой москвич, назначенный разъездным механиком станции, за неделю жизни в Залесихе не один раз уже портил ему кровь тем, что встревал не в свои дела.

Постучав в дверь, Багрянов тут же открыл ее и вошел в кабинет, затем пригласил Репку и только после этого встретился взглядом с Крас-нюком. Сдерживая резко дающее себя знать сусличье движение губ и ноздрей, Илья Ильич спросил его высоким, обиженным голосом:

— Ну, что у вас опять, Багрянов?

В ответ Багрянов шумно, негодующе вздохнул и, обернувшись к Репке, кратко бросил:

— Расскажи!

— А чего тут рассказывать? — неохотно заговорил Тимофей Репка, комкая в руках шапку и отводя в сторону затекший левый глаз. — Драка у нас с Дерябой вышла.

— Драка? — удивился Краснюк. — С Дерябой?

— Ну да, с кем же еще! Конечно, я сознаюсь, я первый дал ему под девятое ребро…

— Так. Значит, зачинщик ты? — Я, сознаюсь…

Лицо Багрянова вдруг стало темным-темно. На мгновение он прицелился в директора пронзительно-дерзким взглядом, потом сурово приказал Репке:

— Расскажи как следует!

— Обождите, вы ездили в бор? — спросил Краснюк, обращаясь к Репке.

— Ездили! — махнув рукой, ответил Репка.

— Ну и что же? Бревна на катки вывезли? Тимофей Репка отрицательно покачал головой.

— Не вывезли? А почему?

— Товарищ директор! — заговорил Репка, всячески помогая себе в воздухе шапкой. — Да пьянствовали мы в лесу весь день! Видите, какое у меня фото? Как у того кота… Погодите чуток, я зараз все начистоту выложу. Можно присесть?

— Садитесь, садитесь, — наконец-то предложил Краснюк и сам опустился в кресло.

— Начинай с вечера, — посоветовал Багрянов.

— Стало быть, началось это со вчерашнего вечера, — начал Тимофей Репка, поминутно стыдливо пряча от директора подбитый глаз. — Попались вчера Дерябе новички… Те, что с Орлов-щины, знаете? Сосунки, а денег много. Так наш Деряба со своими друзьяками за вечер раздел их догола! В одих трусах оставил… А потом, известное дело, на всю ночь гульба. Утром едва головы подняли. Опохмелились, кое-как собрались в лес, а он сует мне в кабину ящик водки. «Холод, говорит, собачий, беру для сугрева». Ну что с ним делать? Прибыли на место, нашли первую клейменую сосну, а она, не поверите, во какая, в два обхвата, и вершиной уперлась в самое небо. Глянул Деряба на сосну, повел глазом от комля до макушки и говорит: «Черт ее не валял такую, хлопцы! Да разве ж ее без пол-литры свалишь?» И пошло! Пока топтались вокруг той сосны, весь ящик опорожнили. А закуска, сами знаете, какая… Было б сало! Опорожнили ящик, сели вокруг той чертовой сосны и давай голосить на весь лес! Все глотки оборвали! Глядь, а уже вечереет.

— И сосну не свалили? — спросил Краснюк.

— Как стояла, так и стоит!

— Безобразие! Ну, а как подрались?

Репка рассказал, как не давал пьяному Дерябе куролесить на тракторе и булгачить народ, как они боролись в кабине за 'рычаги и тем временем наскочили на телеграфный столб…

С каждой минутой, слушая рассказ Репки, Краснюк розовел все ярче, потом все лицо его вдруг покрылось точно моросью, а в неподвижных глазах засияла чистейшая прозелень. Узнав, что Багрянову только выстрелы помогли остановить драку, Краснюк, весь потно-розовый, точно перегревшийся на солнце, поднялся за столом, отшвырнул какие-то бумаги и молча отошел к окну…

— Гнать! Немедленно гнать! Мы требуем!.. — тоже поднимаясь, заговорил Багряное, с надеждой следя за тем, как у директора сжимаются в кулаки сложенные за спиной руки.

— Дерябу? Гнать?! — оборачиваясь, с внезапным удивлением переспросил Краснюк. — Да вы что, Багрянов, в своем уме?

— В своем! — дерзко отрезал Леонид.

— Вы понимаете, что вы требуете? — Понимаю! Гнать, и весь разговор!

— Молоды вы, Багрянов, и горячи, — с сожалением заговорил Краснюк. — Вы думаете, это так просто — прогнать Дерябу? Да кто это позволит нам? Разве можно гнать людей, приехавших на целину? За что гнать? За пьянство? За карты? За драки? Оторвались от дома, получили волю да большие деньги — вот и закрутило. Молодо-зелено… Выйдут в степь, возьмутся за дело и забудут о пьянстве.

У Леонида даже упали руки.

Он уже знал, что Илья Ильич Краснюк — непонятный и трудный человек. Работа в МТС была для него дремучим лесом, в котором он плутал безнадежно. Все отлично понимали, что это не вина, а беда Краснюка, как и многих других городских людей, едущих теперь работать в деревню, а потому осторожно и бережно учили его и в дремучем лесу находить верный путь. Но странное дело: вместо того чтобы вызывать чувство благодарности, всякая дружеская помощь в работе неизменно вызывала у Краснюка раздражение. «Самолюбив! — с огорчением говорили о нем на станции. — Нетерпим!» Решительно на все Илья Ильич смотрел своим особым взглядом и видел все в особом, непривычном для других свете. По этой необъяснимой причине своевольный Краснюк, отвергая дружеские советы, очень часто принимал совершенно неожиданные, никому не понятные решения, и, конечно же, нередко во вред делу и себе.

Зная такое о Краснюке, Леонид готов был услышать от него все, что угодно, но при этом, однако, не допускал мысли, что он будет как-либо оправдывать и защищать Дерябу, который пользовался в Залесихе дурной славой. Это было сверх всяких ожиданий.

— Что же вы думаете? — едва сдерживаясь, заговорил Багрянов. — Вы серьезно думаете, что Деряба, когда выйдет в степь, исправится и станет настоящим человеком?

— Станет! Уверен! — воскликнул Краснюк. — Работа лечит.

— Сегодня у него тоже была работа!

— Но не было еще чувства должной ответственности.

— Почему же вы уверены, что оно появится у Дерябы в степи?

— Его рождают большое дело и большое доверие!

По всему выходило, что Краснюк вроде бы и прав: в нашей жизни немало примеров того, как именно большое доверие исцеляло людские пороки. Но Багрянов не зря целую неделю внимательно наблюдал за Дерябой.

— Вы ошибаетеь, товарищ директор! — сказал он Краснюку, поглядывая на него исподлобья. — Деряба не из тех, кого по молодости закрутило. Правильно, Репка?

— Он сам кого хочешь закрутит! — пробурчал в ответ Тимофей Репка. — Самый нахальный паразит, вот он кто! Гнать его надо! Думаете, зачем он сюда поехал? А чтобы около молодых да глупых, которых закрутило, нагреть себе руки.

За месяц он всех здесь обобрал. Сколько в его карманы денег утекле, вы знаете? Все от него стоном стонут. И все боятся его…

— Почему нее боятся? — недоверчиво спросил Краснюк.

— Он все может.

— Ну, знаете ли, — . поморщился Краснюк, — все это только подозрения! А подозрительность — плохой помощник в оценке людей.

Опять выходило, что Краснюк вроде бы прав, но это не только не поколебало, но внезапно еще более укрепило мысль Багрянова добиться изгнания Дерябы. Разговор с директором чем-то точно раскалил неприязненные чувства против Дерябы, и теперь Багрянов знал, что он никогда не отступит от своего замысла.

— Значит, не желаете расстаться с Дерябой? — переспросил он отнюдь не любезно.

— Представьте, не желаю! — с вызовом ответил Краснюк.

Только теперь Леонид, откинув с правого бока уток, осторожно достал из кармана ватника финский нож Дерябы и положил его на угол директорского стола.

— Что это за нож? — быстро спросил Краснюк.

— Это нож Дерябы! — сверкая белками глаз, с горячностью ответил Леонид.

— Ну и что? Где вы его взяли?

— Этим ножом он хотел убить Репку.

— Во время драки? А кто видел?

— Я видел.

— Расскажите…

У Краснюка, когда он выслушал Багрянова, особенно долго и презрительно подергивались губы и ноздри.

— Слушайте, молодой человек, — заговорил он затем со снисходительной улыбкой, — мне все ясно: у вас нет никаких доказательств против Дерябы. Чем вы докажете, что это его нож? Найден там, где стоял Деряба? Ну и что? Этого же мало! — Он подумал и, пользуясь случаем, решил окончательно добить горячего, нелюбимого парня. — Так что зря вы хотели удивить меня этим ножом! Он не производит на меня никакого эффекта.

— Вы что, вы еще смеетесь? — сузив глаза, сквозь стиснутые зубы крикнул Багрянов и левым плечом подался на директора. — Не производит? А вот так — производит? — Он вдруг схватил со стола нож и, слегка ощерив зубы, вскинул его над4 грудью Краснюка.

Мгновенно побелев, Краснюк застонал, как стонут немые, мучительно пытаясь заговорить, с обезумевшим взглядом отшатнулся назад и, оказавшись у дивана, опрокинулся навзничь. Только здесь, быстро замахав красноватыми веснушчатыми руками, он с трудом осилил свой недуг и закричал:

— Стойте, стойте!.. Что вы делаете?

— Теперь произвел? — тяжело дыша, с ненавистью спросил его Багрянов. — Ну как, хорош эффект? Нравится? Только знайте: Деряба это делает всерьез…

— Вы ответите… — ослабевшим голосом произнес Краснюк с дивана.

— За что? За эффект?

— За нападение…

— У вас нет никаких доказательств!

Пряча нож обратно в карман, Леонид бросил Репке:

— Пошли отсюда!

— Нет, погоди, — ответил Репка и выступил вперед. — Раз такое дело, — заговорил он, обращаясь к Краснюку, который торопливо обтирал платком вспотевшее лицо, — я не желаю оставаться у Дерябы. Увольняйте! Вот и все! Мне еще жить охота!

— Хорошо, хорошо! — согласился Краснюк.

— Тогда вот что, товарищ директор… — вновь заговорил Леонид, но уже обычным тоном. — Назначьте меня на его место!

Несколько секунд Краснюк с изумлением всматривался в Багрянова. Так и не отгадав, какие же новые планы зародились в голове надоедливого москвича, но втайне радуясь случаю избавиться от него, он ответил быстро:

— Что ж, я согласен…

— Когда будет приказ? — спросил Леонид. — Утром.

У крыльца Леонида нетерпеливо поджидала толпа молодежи. Из чьих-то рук он тут же получил свое ружье.

— Прогонят? — спросили его из толпы.

— Сам уйдет, — ответил Леонид.

У окраины Залесихи Леониду встретилась Светлана. Она не шла, а бежала, едва успевая вовремя различать в синих сумерках ухабы на изрытой тракторами дороге, и когда узнала Леонида впереди шумно разговаривающей толпы парней, едва не вскрикнула от радости. Зная, как она все еще стесняется встреч, особенно на людях, Леонид незаметно схватил ее за пальцы левой руки и повел в село, и, только когда почти вся толпа разбрелась с дороги в стороны, ласково попенял:

— Зря ты, маленькая, встревожилась!

— Зачем ты связался с ним? — спросила Светлана.

— Он оскорбил меня…

— Когда? Чем?

— Тем, что приехал сюда, — ответил Леонид: — И пока он здесь, я всегда буду считать себя оскорбленным. Пусть не касается грязными лапами нашего дела!

— Но зачем же его бить? Разве нельзя без этого?

— Никак нельзя! — решительно ответил Леонид. — Такие, как Деряба, считаются только с грубой силой. Где их боятся и дают им волю, там они наглеют без всякого предела, где не дают им спуску, они трусливы, как шакалы! Да и откуда у них взяться храбрости? Храбрыми становятся только в честном бою.

— Деряба здесь не один, — заметила Светлана. — Теперь ты и будешь драться с ними каждый день?

— Я драться не люблю, а если потребуется, бить их буду. У меня хватит на них силенок! И потом я здесь тоже не один! Что поделаешь, если на таких, как Деряба, пока никакой управы нет?

— Да ведь они житья тебе здесь не дадут!

— Неправда! Мы им житья здесь не дадим!

Некоторое время Леонид шагал молча, незаметно для Светланы сжимая кулаки, потом, вздохнув, с огорчением продолжал:

— Да, ты права, таких, как Деряба, на целине оказалось немало… Не ожидал! Хотя зачем удивляться? Вот мы смотрим на весенние потоки… хороши? Залюбуешься! Не нарадуешься! А приглядись, сколько они несут разного хлама? Так и здесь. Только этот хлам не в счет: все равно потоки хороши!

У дома, где жила Светлана, Леонид остановился, сказал:

— Я к вам…

— Мне стыдно будет, — возразила Светлана.

— Куда же мне с дичью?

Подружки Светланы встретили Леонида такой стрекотней, что хоть уши затыкай, в момент расхватали всю дичь и принялись за дело — по всей кухне полетело перо. Леониду пришлось тем временем отвечать на десятки вопросов об охоте и рассказать, какой породы убитые селезни и утки… Но его все больше и больше тревожили мысли о таких людях, как Деряба, — они торчали в мозгу, как занозы. Ощипывая в кругу девушек нарядного крякового селезня, он вдруг и здесь повел речь о том, что его взволновало.

— Любую птицу узнаешь по полету, а вот человека — по тому, как он смотрит на труд, — сказал он сумрачно. — Если воротит хотя бы немножко свою морду от честного труда, вот и видно все его нутро!

Светлана тихонько попросила: — Успокойся. Забудь.

— Не забывается, — ответил Леонид. — Да, какое ведь странное дело! У нас каждому человеку вольная воля: выбирай дело по душе, по уму, по силам… Чего же, казалось бы, еще надо?

О чем еще мечтать? Трудись, где хочешь, и живи на радость себе и людям! Так нет, многих такое вольготное житье не устраивает. Видите ли, им вообще не хочется работать. Им нравится безделье. Им хочется жить легкой жизнью… И ведь живут! Приглядитесь-ка, сколько в одной Москве околачивается таких бездельников! Одни годами «ищут» работу, хотя ее всюду по горле, а пока торгуют из-под полы, околачиваются в очередях, чтобы перепродать ходкие товары… Другие, у которых заботливые папы и мамы, годами и не думают о работе… Они развлекаются. Стаями. День и ночь. Да почему на всех вот таких. смотреть сквозь пальцы? Пора заставить их трудиться. Труд должен быть обязательным для всех, кто может трудиться. А не желаешь — вон из общества! Не путайся под ногами! Не мешай другим работать! Не жри даром наш хлеб! Не пользуйся нашими благами!

Одна из девушек заметила невеселым тоном:

— На это ведь особый закон надо.

— Надо закон — давай закон! Только наше общество должно быть очищено от всех паразитов и хищников! Раз и навсегда!

— Очистишь, а там другие подрастут.

— А вот заодно надо сделать так, чтобы больше уж они не подрастали! — ответил Леонид и продолжал убежденно, горячо: — Надо всех, решительно всех, без исключения, приучать к труду с детства. Да не на словах, а на деле… И дома и особенно в школе. Разве это порядок, когда люди по пятнадцать лет подряд учатся, не видя света белого, наживают лысины за книгой, а ничего делать не умеют? При лучшем исходе это несчастные люди: они долго будут мучиться оттого, что не умеют и не любят делать самое простое в жизни… При худшем исходе это будущие паразиты, тунеядцы и хищники. Самые различные… Их ведь десятки пород! До каких же пор они будут плодиться в нашем обществе? Надо сделать пк, чтобы каждый, кто родился в нашей стране, с малых лет брался за посильный труд и любил его потом всю жизнь! У нас трудовое общество и всегда будет трудовым! Я не знаю, какие тут нужны законы, а только дальше так жить нельзя: паразитизм, тунеядство и хищничество надо лишить всякой почвы в нашей стране! Пора. Вон сколько живём при советской власти!..

Светлана с тревожным удивлением следила за Леонидом, и у нее сильнее обычного колотилось сердце: впервые она видела Леонида таким разгоряченным, напористым, шумным и впервые поняла, что у него будет нелегкая жизнь на целине…

II

В этот вечер, впервые за все время жизни в Залесихе, Степан Деряба не появился со своими закадычными дружками в чайной. Сразу же после драки, внезапно развенчанный и опозоренный, он под восторженный хохот молодежи, озираясь по-волчьи, скрылся в ближнем переулочке — жил он в пустовавшем доме…

Жестоко и безраздельно властвовал Деряба во всей Залесихе. Он держал в поклонении и страхе не только молодых новоселов, но и многих старожилов, которым в диковинку были современные столичные «варнаки». Никто, бывало, пикнуть не смел перед ним, воистину всесильным самодержцем Залесихи! И вдруг этот бунт, этот позор… Все кончено! Все в прах! Теперь властвовал и гремел на все село радостный хохот презренной, почуявшей волю безусой толпы!

Было отчего задуматься Дерябе…

Встревоженные дружки-приятели захлопотали на весь дом, всячески стараясь услужить «шефу» и поднять его настроение. Они в два счета завалили перед ним весь стол разной снедью. Васька Хаяров, оживленно потерев руки, тут же схватил бутылку с водкой и, собираясь выбить пробку, заботливо осведомился:

— Ну, что ж… значит, дерябнем?

— Дурак! — мрачно отозвался Деряба. — Думаешь, наша фамилия произошла от этого самого слова?. Свистун! Деряба — птица…

— Певчая? — виновато осведомился Хаяров,

— Конечно, еще спрашивает! Всем дроздам — дрозд.

Васька Хаяров изумленно свистнул.

— Не свисти! — одернул его Деряба. — Не люблю!

Осушив залпом стакан водки, Деряба сплюнул под стол и стиснул лоб пальцами левой руки…

У Степки Дерябы выдалось корявое, суковатое детство.

В тридцатые годы отец Степки, сбежав из колхоза, прижился на одной из станций Казанской дороги — в дачной местности под Москвой. Отец немного знал плотничье дело, а вокруг вдоволь было работы: именитые москвичи, имевшие немалые деньги, азартно гнездовались по лесам — строили дачи. Перед самой войной отец купил крохотную комнатенку в частном доме близ станции, который за многолюдье и невероятнейшую архитектуру, долголетний плод многих совладельцев, называли «Шанхаем», и на новоселье, произнося тост, с гордостью объявил, что теперь-то его род пустил корень в московскую землю. Погиб Деряба-отец на третий месяц войны, оставив несчастную жену, не знавшую никакого ремесла, и троих детей во главе с одиннадцатилетним долговязым, нескладным Степкой.

Много горя хлебнула осиротевшая семья. Несколько лет тянулось ее нищенское, голодное житье. Выбиваясь из сил, мать работала на разных тяжелых и грязных работах около станции, а получала ничтожный заработок: его не хватало, чтобы прикупить на рынке для детей хлеба. Ничего, кроме черной корки да какой-нибудь теплой заварухи из крапивы или очисток, они и не видели.

Хороший, сердечный, заботливый был парнишка Степка Деряба. Сколько пролил он втихомолку слез, видя, как страдает и убивается мать! В первый же год войны он бросил школу и стал всячески помогать матери держать и кормить семью. Но что мог делать мальчишка? Прежде всего Степка взял на себя заботы об отоплении комнатенки. Он сшил специальную сумку и вместе с друзьями из «Шанхая» стал ежедневно таскать со станции домой уголь да в придачу для растопки то доску, то бревешко… В комнатенке потеплело, сестренки вылезли из-под вороха тряпья на кровати, где сидели всегда, как звереныши, голодно зыркая по сторонам, а у матери, почерневшей от горя, заблестели счастьем глаза. Со временем, осмелев, за компанию со всеми «шанхайцами», Степка стал тащить со станции все, что попадалось под руки и годилось на прожитье. Однажды ребятишки нашли у раскрытого вагона брошенный спугнутыми ворами разбитый ящик вермишели, а затем и сами залезли в вагон… Мать ревела навзрыд, но суп с вермишелью варила. А потом и пошло: все, что плохо лежало, вмиг оказывалось в ловких руках Степки Дерябы. Вскоре «шанхайцы» расширили район действия своей воровской шайки: они потащили с брошенных дач все, что можно было сбыть на рынке, а на самом рынке, только позевни, в мгновение ока «лямзали» где луковицу, где картофелину, а где и кусок мяса…

Прошло года три, и мать, всерьез обеспокоенная судьбой подросшего Степки, насильно заставила его пойти учиться в ремесленное училище, но в юной Степкиной душе уже свила себе гнездышко хищническая страсть. Он постоянно отлынивал от учебы, чем изводил преподавателей и мастеров, без конца жаловался на тяготы ученической жизни и при первом удобном случае шел «промышлять» с друзьями по ближней округе. Потом он под нажимом матери скрепя сердце работал года два слесарем на газовом заводе, постоянно жалуясь, что работать трудно и малодоходно. Однажды Степан Деряба вместе с приятелями сплавил «налево», как это называлось в их кругу, партию металлических труб и на этом попался: его судили, и вскоре он оказался в исправительно-трудовой колонии.

Оттуда Степан Деряба, всем на удивление, вернулся намного раньше заслуженного срока, а через месяц вновь оказался за решеткой: теперь было уже не воровство, а грабеж и убийство. Что с ним было потом, никому не известно: ходили слухи, что он убежал и еще раз попался на «мок ром деле».

На этот раз Дерябу освободили из заключения по болезни. Он чудом добрался домой и здесь долго лежал замертво, как мешок с костями. Мать и сестренки никак не верили, что он выживет и встанет на ноги. Позже они говорили, что их Степан не выжил, а скорее вернулся с того света.

А вскоре, к величайшему огорчению всей семьи, оказалось, что вернулся Степан совсем другим, совсем чужим человеком, точно подменили ему сердце. Ничего не осталось от его юношеской заботливости и доброты. Теперь это был жестокий, темный, мстительный парень. Раз и навсегда чем-то ожесточилась его душа, и теперь ничто не могло исцелить ее: ожесточенность жила в ней, как хроническая болезнь. Бывали случаи, когда Степан даже после небольшой обиды вдруг впадал в такое мрачное, грозовое состояние духа, что бедная мать с ужасом начинала читать про себя молитвы. «Лучше бы ты не возвращался! — со слезами думала она. — Легче бы мне было…» К этому времени дружков у Степана Дерябы в «Шанхае» не осталось: все, с кем он начинал воровать, давно сидели по тюрьмам. Да он и не собирался воровать. Каждую ночь он просыпался с криками, весь в поту… Но и работать на каком-нибудь заводе он категорически отказался, заявив при этом озлобленно и цинично:

— Хватит ишачить-то!

Ссылаясь на болезнь, Степан Деряба долгое время, вообще не работал, а затем, когда оставаться без дела стало нельзя, начал хитрить: поработает недолго в одном месте, а затем несколько месяцев бродит «безработным»; позовут его для объяснений в поселковый Совет — быстренько устраивается на новое место. Он был смекалист, а более того нагл и потому, не моргнув глазом, брал любые частные подряды, главным образом на дачах москвичей. Артель «халтурщиков», которую он создал в поселке, ремонтировала постройки, пристраивала террасы, проводила местную канализацию, оборудовала паровое отопление, рыла колодцы и бурила скважины… Брался Деряба за все при одном непременном условии: если удавалось обмануть доверчивого дачевладельца или принудить его к выгодной сделке. Деряба любил при самой малой затрате сил сорвать большой куш и затем некоторое время наслаждаться вольной жизнью. Раздав друзьям заработок от «халтуры», он в момент «обманывания», чем заканчивалось любое дело, неизменно выкладывал перед захмелевшими собутыльниками колоду карт и после недолгой лихой игры собирал обратно в свои карманы почти все розданные было деньги. Такая операция не совсем нравилась друзьям, но всякий раз, точно околдованные, они оказывались в тенетах дерябинской страсти.

В феврале этого года, зайдя как-то к Ваське Хаярову, работавшему в «пожарке», и захватив у него загулявшую компанию «халтурщиков», Степан Деряба вытащил из карманов две пол-литровые бутылки водки и, ставя их в центр забитого посудой стола, сообщил более оживленно, чем обычно:

— Ну, младое племя, есть халтура!

— Большая? — живо осведомился Хаяров.

— Большая и красивая!

— Говори дело! Давай! — загремели пьяные голоса.

Выпив стакан водки, Деряба обвел всех оценивающим взглядом и, загадочно щурясь, чванливо спросил:

— Я здесь кто?

— Шеф, — с готовностью ответил Хаяров.

— Слушать будете?

— До гроба!

Опять выпили, и тогда Деряба сообщил, как закон:

— Едем на целину. На Алтай.

Не помня себя, Хаяров свистнул на весь дом.

— Без всякого свиста! — сухо одернул его Деряба, используя свои права «шефа». — Я давно вижу, что мы засиделись и закисли на одном месте. Довольно! Обещаю два месяца развеселой жизни, а потом на все четыре…

Один из молодых «халтурщиков», Данька, слесарь с водокачки, вставил с наивным видом:

— Через два месяца самая пахота.

— Молокосос! — с брезгливой ухмылкой бросил в его сторону Степан Деряба. — Неужели думаешь, что кто-нибудь из нас будет поднимать целину? Дьявол ее косматый не поднимал! Без нас хватит дураков: вон целыми поездами поехали! Я поработал на этом тракторе в заключении, так проклял все! Тяжелая и вонючая работа! Нет, младое племя, когда начнут поднимать, целину, нам нечего будет там делать!

Деряба прищурил охмелевшие мутно-серые глаза и прощально помахал над столом рукой:

— Будьте счастливы, живите богато!

— А до пахоты что делать? — поинтересовался Данька.

— Не быть дураками, вот и все! — отрубил Деряба, но, видя, что ответ его, хотя и достаточно ясный, все же не удовлетворяет друзей, начал терпеливо развивать свой план: — Видали, какой подняли шум вокруг этой самой целины? Под такой шум только и пожить! Во-первых, мы получаем разные подъемные… Если действовать умело да понахрапистее, можно сорвать немало. Ручаюсь! До весны будем пинать коленками воздух, а заработок — из среднего расчета, как за простой, отдай, а то из глотки вырвем! Это во-вторых… А самое главное — два месяца будем среди оравы мелюзги, у которой полно денег! Это ли не жизнь? — Он вдруг выбросил на стол колоду карт. — Вот она! Будем заодно, пустим в дело — и живи, черт возьми, ешь и пей по самые ноздри! Только тихо. Чтобы шито-крыто, как в благородном обществе. В поезде создадим свою бригаду. Я бригадир, трактор водить умею; Васька Хаяров тоже поведет; тебя, Данька, на ходу натаскаем… Дорогой подберем еще ребят — и на Алтай явимся бригадой. Я подхожу, авторитетно говорю: «Московская бригада Степана Дерябы, пиши давай!» И нам везде дорога! Ясно?

За столом забушевали было страсти, но Деряба одним властным взмахом руки заглушил разноголосый гвалт и, мечтательно развалясь на диванчике, продолжал:

— И потом еще одно дело. Ну что мы живем? Пьем, жрем, девок портим… А как на нас народ смотрит? Разве это жизнь? Нет, я хочу пожить немного в уважении и почете. Будем выступать на митингах. Давать слово. Пусть нам аплодируют! Пускай в газетах о нас пишут! Вот мы, гляди на нас! Полные карманы денег, полная утроба водки и кругом почет! Плохо, а? А ну, кто мне скажет: плохо?

— Оно, понятно, неплохо, — подтвердил Хаяров, но почему-то без восторга. — Только ведь не видать нам, шеф, такой красивой халтуры!

— Это почему? Что за свист?

— Так ведь не дадут же нам туда путевочки!

— Потому что не в комсомоле, да?

— Характеристики подмочены, шеф! Забываешь?

— Дурак! Истинный дурак! — с удивлением воскликнул Деряба. — Если хочешь знать, нам с радостью дадут путевочки, а про себя скажут: пусть смываются к чертовой матери хоть на край света! Ты что, не понимаешь психологии? С музыкой провожать будут!

… Все так и было, как задумалось под Москвой.

Но что же дальше?

— Думаем, шеф? — не выдержав молчания, спросил Хаяров.

Но Деряба ничего не слышал в раздумье.

Сокрушенно покачав головой, Васька Хаяров приблизился орлиным носом к самому уху Дерябы и тихонько посоветовал:

— Смываться надо, шеф! Пора!

— Точно, в самый раз, — поддержал Данька, худенький, остроносый и остроглазый паренек с торчащими грязно-желтыми вихрами, всем своим видом похожий на странную птицу удода. — Помните, как в одной картине Игорь Ильинский говорит: «В нашей профессии самое главное — вовремя смыться»? Ха-ха! Видали?

— Кончена халтура! Отбой! — смелея, отчеканил Васька Хаяров. — Делать здесь больше нечего. Сматывай манатки. Как раз к маю будем в Москве. Деньги есть, можно дать концерт…

— А там опять халтура, — подхватил Данька.

— Ну да, самый сезон…

— Никаких концертов в Москве! — вдруг мрачно произнес Деряба. — Май шухерим здесь. Ставлю печать. Водки!

Опять раздался изумленный свист.

— Ты долго еще будешь свистеть? — почти закричал Деряба. — Кто клялся? Забыл?

— Я клялся, — растерянно ответил Хаяров.

— Вот и будешь слушать!

Осушив еще стакан водки, Деряба склонился над столом и, тяжело, воспаленно дыша, точно в нем выпало что-то, объявил дружкам:

— Отомщу, тогда уедем!

Не было никаких сомнений: после долгого перерыва Степан Деряба опять находился в том состоянии необычайной ожесточенности и мстительности, в каком его видели время от времени после возвращения из заключения. У Васьки Хаярова, который особенно хорошо знал, чем опасно это смутное состояние духа «шефа», даже мурашки пробежали по спине.

— Сидит он у тебя в печенке! — чуть ли не хныча, проговорил Васька, намекая на Багря-нова.

— Сидит! — угрюмо признался Деряба.

— А ты пошли-ка его… подальше! — горячась, продолжал Хаяров. — Обидел? Тьфу! Одно воображение! Это и будешь ты из-за него да всю поршневую группу себе портить? Да хрен-то с ним!

— Рассудил, — криво ухмыльнулся Деряба и, помедлив, снисходительно разъяснил: — Не такой Деряба, чтобы каждому прощать! Образование не позволяет.

С минуту дружки невесело молчали, потом Васька Хаяров, быстро, по-гусиному вытянув над бутылками шею, сказал жалобно:

— Ведь нас же выгонят в степь!

— Ну и что же? Поедем!

— Значит, ишачить будем на целине?

— Не сдохнем. Недолго.

Согбенная фигура Степана Дерябы вновь точно одеревенела за столом. Весь вечер никто из дружков не решался мешать его думам: среди этих людей, не признающих всеми принятой дисциплины, была своя, особая, очень суровая дисциплина.

III

Расчет Леонида Багрянова оказался совершенно точным: утром в знак протеста против его назначения. Степан Деряба демонстративно, буйно и бесповоротно отказался от «руководства» бригадой. По его команде мгновенно взбунтовались и все его приятели-собутыльники, которых он собрал вокруг себя еще по дороге на Алтай. Они с гвалтом ворвались в бухгалтерию станции и, перепугав там всех насмерть, вытребовали свои документы. Некоторые из них, вероятно тоже не без команды Дерябы, тут же скрылись из Залесихи. К полудню в бригаде остались лишь те пареньки и девушки, которые не составляли личной свиты Дерябы: они были и напуганы и обрадованы тем, что произошло.

Илья Ильич Краснюк не раз хватался за волосы от досады, что накануне, поддавшись желанию избавиться от Багрянова, он в спешке да волнении не подумал, как может отнестись к его назначению Степан Деряба. Он понимал, что Багрянов-то, конечно, все это предвидел, потому и попросился на место Репки. Назойливый москвич добивался изгнания Дерябы, а добился большего — разгрома всей его бригады. Илья Ильич был взбешен от своей оплошности и коварства Багрянова.

Необычное событие встревожило и всех остальных руководителей станции. В течение дня они не один раз собирались в кабинете Ильи Ильича. Судили-рядили на все лады: некоторые побаивались, что слух о развале целинной бригады, да еще накануне выхода в степь, может быстро дойти не только до районного центра, но и до Барнаула и всюду произвести неблагоприятное впечатление. В этих беседах вскоре определились, а затем и столкнулись два мнения: Краснюка и Зимы. Директор предлагал принять все меры к тому, чтобы восстановить бригаду во главе с Дерябой и сделать вид, будто ничего и не было, главный агроном решительно, даже слегка озлобляясь, возражал против такого плана. Схватываться начали они еще при людях, а уж как следует заспорили наедине.

Они стояли друг перед другом у стола.

— Значит, вы предлагаете пойти на поклон к пьянице и хапуге? — спросил Зима, впиваясь темным, прожигающим взглядом в Краснюка. — Идите. Деряба, конечно, ждет вас: поважничать он любит. Только не забудьте прихватить с собой четверть водки!

— Оставьте ваши глупости! — повысил голос Краснюк.

— А так он на мировую не пойдет!

— Стало быть, по-вашему, мы можем спи койно наблюдать, как разбегается целая бригада?

— Если кто бежит, пусть бежит.

— Ну, знаете ли, так все разбегутся отсюда!

— Не разбегутся: у нас здесь не стадо.

— Я не пойму вас, — сказал Краснюк, весь заливаясь алой краской. — Очень похоже, что вы даже радуетесь развалу бригады?

— Я не скрываю этого, — ответил Зима.

— И вас ничто не беспокоит?

— Меня всегда беспокоит только дело, — подчеркивая каждое слово, ответил Зима, не боясь обидеть директора намеком на то, что его-то он не относит к числу таких людей. — Потому-то я и очень рад, что бригада Дерябы распалась. Для дела это хорошо. Даже очень хорошо. Жалею только, что не случилось этого раньше… Зачем' же ее восстанавливать? Чтобы она разбежалась еще и в степи?

— Выйдет бригада в степь — будет не хуже других, — сказал Краснюк. — Конечно, если без Багрянова…

— При чем тут Багрянов?

— Один он во всем виноват, — ответил Краснюк с раздражением. — Он знал, что делает… Не допусти я ошибку, не назначь его вместо Репки — ничего бы не случилось. Бригада взбунтовалась только из-за него. Там все считают, что он оклеветал Дерябу…

— Кто все? — спросил Зима. — Дружки Дерябы?

Действительно, еще вчера вечером, сразу же после драки, по Залесихе разошелся слух о том, что-де Багрянов оклеветал Дерябу, заявив, что предотвратил его нападение с ножом на Репку. Но слух этот поддерживали, и очень рьяно, лишь дружки и собутыльники Дерябы. Все остальные, наблюдавшие за дракой, молчали: или в самом деле не видели Дерябу с ножом в руках, или, скорее всего, боялись его мести.

— Хорошо, оставим это… — сказал Краснюк, дав круг. по кабинету и вновь останавливаясь перед Зимой. — Но что предлагаете вы?

— Поставить на Дерябе крест, — ответил Зима.

— А потом?

— Создать новую бригаду. Из новых людей.

— Во главе с Багряновым?

— Бесспорно.

— Я знал, что вы именно это скажете, — с ехидством заключил Илья Ильич, на этот раз особенно судорожно подергав губами и ноздрями; несомненно, что он испытывал к Багрянову самые неприязненные чувства. — И вы серьезно надеетесь на своего протеже?

— Очень надеюсь! — ответил Зима.

— А вам не мешают воспоминания?

— Только помогают! — быстро ответил Зима. — Если бы я не встретил его на войне, я не знал бы его жизни, как теперь знаю. Как же не надеяться на таких людей, как Багрянов? На кого же тогда надеяться? Побольше бы ехало сюда таких, как он!.. — Зима уставился на директора большим светлым лбом, будто собираясь бодаться, и вдруг спросил угрюмо: — Слушайте, Илья Ильич, а почему все же вы его невзлюбили?

— Разве ему мало вашего обожания? — в свою очередь, спросил Краснюк.

— Невзлюбить такого парня! Мне это кажется нелепостью, — сказал Зима серьезно.

— Даже нелепостью?

— Несомненно.

— Ну, это уже бред…

Зима тут же на весь дом хлопнул дверью.

Уроженец Залесихи, Николай Семенович еще до войны получил агрономическое образование и успел проработать в родной МТС два года. После войны его замотали по разным районным и областным должностям, хотя он, по складу своего характера, любил только живое дело, болел за землю и труд людей на земле. Осенью, когда партия бросила клич — всеми силами оказать деревне помощь, Зима с большой радостью вырвался из своего крохотного кабинетика в Барнауле в любимую степь и появился в Залесихе.

Появился он здесь со своей давнишней мечтой — добиться уничтожения пустующих степей. К этому времени в печати уже появились две обширные статьи Зимы, в которых рассматривалась проблема освоения целинных и залежных земель на Алтае, давно волновавшая весь край. Статьи нашли поддержку и одобрение в краевом комитете партии, где по этому вопросу уже шли оживленные разговоры и готовились соответствующие материалы для Москвы. Не прошло и трех месяцев со дня появления Зимы в Залесихе, а необычайно сложный вопрос, так волновавший его дни и ночи, был решен правительством в общегосударственном масштабе. Зима был потрясен тем, как решилось все поразительно быстро и, главное, с таким совершенно неожиданным, грандиознейшим размахом, и сказал себе, что отныне он счастливейший человек в алтайской степи…

На радостях Зима долго, по-дружески тряс за плечи нового директора Илью Ильича Краснюка, и его восторгам не было конца.

— Какое дело задумано! Како-ое дело!

— А справимся? — усомнился Краснюк.

— Справимся!

— Я ведь без опыта…

— Вот моя рука!

И действительно, Зима осторожно, тактично, с самыми добрыми чувствами стал помогать Крас-нюку в его повседневной работе. Однако вопреки всем ожиданиям Краснюк не очень-то любезно выслушивал и принимал его советы, а бывало, и раздражался от его доброй помощи. С еще большей неприветливостью и даже неприязнью Краснюк стал относиться и к тем молодым людям из новоселов, которые с особенным рвением брались за дело и горячо хлопотали об успехах- станции. Особенно невзлюбил он Леонида Багрянрва. «В чем дело? Почему такая нелюбовь ко всем, кто желает ему добра? — не однажды в последнее время думал Зима. — Болезненное самолюбие? Но только ли это?» При всем желании Зима решительно не мог объяснить поведение Краснюка лишь его природной нетерпимостью и своенравностью. Вскоре ему стало казаться, что здесь действуют какие-то другие причины. Но какие?

Именно с этой мыслью Зима и хлопнул дверью, уходя из кабинета Краснюка.

Это была их первая ссора.

Через день все целинные бригади, одна за другой, вышли в степь. В селе, где больше месяца кипела бивачная, ярмарочно-пестрая, горластая жизнь, стало безлюдно и тихо, лишь изредка поднимали галдеж на тополях веселые, словно под хмельком, грачи.

Только после этого, вероятно потеряв надежду на раскаяние Дерябы, который в сопровождении Хаярова и Даньки с темной думой бродил по селу и обивал порог чайной, Илья Ильич Краснюк отдал приказ о назначении Леонида Багрянова бригадиром тракторной бригады.

IV

Ласковый солнечный свет внезапно тронул ресницы, и Леонид Багрянов, всем существом своим вспомнив что-то, быстро и озабоченно открыл глаза. По привычке, свойственной большинству здоровых и стремительно живущих людей, он тут же, не раздумывая, опустил на пол теплые ноги, взглянул в окно и всего за несколько секунд обдумал все, что нужно было обдумать в сегодняшние утренние часы. Это была необъяснимо молниеносная работа мысли: так думают люди только в напряженном бою. Через минуту он уже выбежал на крыльцо старого сибирского дома, чтобы взглянуть на степь…

Теплый и влажный южный ветер, налетавший из-за Иртыша, нес над Залесихой освежающий, молодящий запах сосновой хвои, талого снега и пресной воды. Но даже и при ветре, охваченная долгожданной теплынью, вся степь густо курилась. Она уходила от Залесихи в туманную даль, колышась едва приметно для глаза, по-океански широко и спокойно. Огромные стаи дичи торопко, шумно неслись на север, неслись высоко-высоко, оглашая степь свистом тысяч крыльев и возбужденной позывной разноголосицей.

У Леонида отчего-то сами собой сжались кулаки, а лицо, обычно доброе, с мягкими чертами молодости, вдруг приняло отчаянное, весело-властное выражение… Но тут же, словно внезапно увидев себя в зеркале и устыдившись своего отражения, Леонид быстро откинул со лба волосы и, широко улыбаясь своим мыслям, сбежал с крыльца. Той же секундой серая сибирская лайка, терпеливо ожидавшая его взгляда и ласки, поднялась на дыбки. Не замечая, как Дружок царапает грязными лапами полы поношенной кожаной куртки, Леонид спросил:

— Ну как, дружище, весна?

Радуясь ласке, но не понимая, о чем речь, Дружок быстренько на всякий случай стрельнул глазами по сторонам.

— Весна, земляк, весна! — заговорил Леонид. — В степь-то поедешь, веселая твоя морда? Тьфу ты, дьявол лохматый, да ты что со мной сделал?

Нелегко было Леониду Багрянову заново сколотить бригаду, когда в Залесихе почти никто из новоселов уже не оставался без дела. Помог Николай Семенович Зима. Он перехватил где-то на дороге двух трактористов, Холмогорова и Краюшку, родом из Великих Лук, которые разыскивали в районе своих земляков, и уговорил их остаться в Залесихе. Потом он привез из соседнего села демобилизованного танкиста Корнея Черных на должность помощника бригадира. Наконец, при его содействии в бригаду зачислили еще одного местного сибиряка, Ваньку Соболя, которого не хотели принимать на станции по той причине, что он два года назад сбежал отсюда… Кроме того, по просьбе Багрянова из мастерской, где уже закончился ремонт тракторов, были отпущены в бригаду два москвича — Костя Зарии-цын и Виталий Белорецкий. Несколько человек были срочно вытребованы из Барнаула. Учетчицей бригады была назначена Светлана, которая временно работала в конторе. Наконец нашлась и повариха — Феня Солнышко; она покинула сельскую чайную, заявив, что всю жизнь мечтала быть поварихой в степи… Несколько дней, создавая бригаду, Леонид не знал покоя и сна. Но теперь все хлопоты были позади, теперь скорее в степь, скорее за дело…

Подняв ребят и загрузив одни сани бригадным скарбом, Леонид отправился к Светлане; она жила теперь одна: все ее подружки разъехались по степи. Хозяйка домика, где жила Светлана, солдатская вдова, крупная, полнеющая женщина средних лет, встретила Леонида таким взглядом, что он, замирая у порога, тревожно спросил:

— Марья Степановна, что у вас?

— Известно, девичье дело, — невесело ответила хозяйка.

— Да что случилось-то? Заболела она?

— Зайди узнай…

Светлана лежала грудью на столе, рассыпав по нему свои легчайшие волосы. Она была в лучшем своем вишневом шерстяном платье и модельных туфлях цвета бордо, отделанных золотистым шнурком; на ее оголенной шее матово поблескивала нитка жемчуга.

Рядом со Светланой, на стуле, стоял раскрытый чемодан, полный всевозможных вещей, очень необходимых в московской жизни, но пока что, несомненно, совершенно излишних в тракторной бригаде, которой суждено провести все лето в степи. А вокруг стола по крашеному полу горенки были разбросаны самые необходимые сейчас для Светланы вещи — кирзовые сапоги, смазанные барсучьим жиром, шерстяные носки, ватник, синий лыжный костюм, кожаные перчатки, шапка из цигейки…

Леонид растерянно остановился среди горенки, раза два осмотрел ее с горькой досадой, проступившей в каждой черточке его лица, полушепотом спросил:

— Светочка, да что с тобой?

Услышав Леонида, Светлана встрепенулась, как всегда при внезапном звуке его голоса, на секунду забыла все, хотела обернуться, вскочить, но в тот же миг с ужасом вспомнила, что у нее заплаканные глаза. Она только подняла голову и, устало опираясь локтями о стол, стыдясь своей слабости, некоторое время горестно и беспомощно смотрела в окно. «Ну зачем он пришел? — с волнением подумала она, хотя и очень обрадовалась Леониду, чувствуя, что сейчас ей особенно необходимо его присутствие. — Что же делать?». Но вдруг Светлана услышала осторожные шаги Леонида по половичку и замерла, сжимаясь в комочек.

Леонид присел на свободный уголок занятого девушкой табурета, присел близко-близко, осторожно поласкал правое плечо Светланы, потрогал нитку жемчуга на ее тонкой, красивой шее, стал перебирать мелкие, переливающиеся от дыхания завитки волос. Эта осторожная ласка была такой большой и волнующей для Светланы, что у нее мгновенно посветлели от счастья глаза.

— Что с тобой, маленькая? — спросил Леонид, хотя уже и догадался, что произошло со Светланой в это утро.

— Сегодня выезжаем? — спросила Светлана шепотом.

— Да. Ты же знаешь…

— Выходит вся бригада?

Только убедившись, что она уже может владеть собой и своим голосом, Светлана ответила, продолжая смотреть в окно:

— Я не знаю, что со мной… Понимаешь, я ведь первый раз надевала сапоги. Проклятые сапоги! А потом… Нет, это неважно, совсем неважно!

— А потом ты вспомнила о Москве?

— Да.

Леонид промолчал, и Светлана, почувствовав в его молчании осуждение своему поступку, запротестовала как могла, возвышая при этом свой негромкий голос:

— Да, да, вспомнила! Ну и что?

— Трудно тебе будет, — грустно сказал Леонид.

Светлана быстро поднялась и обернулась.

— С тобой мне никогда не будет трудно, никогда! — заговорила она, смотря прямо в глаза Леониду. — Слышишь? Никогда! Я тебе сказала это еще в Москве… Если придется все лето жить в палатке, буду жить! Если надо, буду жить у костра! Все вытерплю! Все снесу!

Светлана была точно в огне, говоря эти слова… Сильно румянело не только все ее одухотворенное, слегка загорелое, однако не потерявшее нежности лицо, но и вся шея и кисти рук, которыми она изредка, для подкрепления своих слов, делала энергичные жесты.

Всегда деятельный, горячий в деле, крутой в жизни, Леонид Багрянов недолюбливал тихость, застенчивость Светланы и потому очень обрадо-Еался, увидев, какой решимостью горят сейчас ее глаза, как она делает короткие, рубящие жесты худенькой рукой…

— Обожди, ты чему улыбаешься? — вдруг обидчиво спросила Светлана. — Ты не веришь, да? Не веришь?

— Да верю, верю, что ты! — ответил Леонид.

— Но почему, если веришь, улыбаешься?

— Потому и улыбаюсь, что верю.

— Но разве можно серьезному улыбаться? Леонид захохотал раскатисто, в полную грудь, потом схватил Светлану за плечи, легонько подтянул к себе и сказал с улыбкой:

— Всегда такой будь, слышишь?

— Обожди, — сказала Светлана и осторожно, чтобы не обидеть Леонида, высвободилась из его рук. — Я не все еще сказала… Я все вытерплю, все снесу… Но одного мне не вынести!

— А можно узнать, что именно?

— Ты спрашиваешь? Ты не знаешь?

В кухне хлопнула дверь и послышался слегка певучий женский голос. Леонид и Светлана решили, что к хозяйке пришла какая-нибудь соседка. Но вот с кухни долетели отчетливые слова:

— Здесь? А мне его очень надо!

Леонид быстро отошел к окну, а Светлана, ахнув про себя, начала сбрасывать со стола в чемодан свои нарядные платья. Но неизвестная гостья, точно понимая, что происходит в горенке, не торопилась к ее дьери.

— А я иду сейчас по станице… Ой, опять забыла! У вас ведь сёла, — говорила она весело, певуче, словно бы наслаждаясь звучанием своего голоса. — Иду я сейчас по селу, а высоко-высоко гуси да утки — стая за стаей! И вот я подумала: как же они, бедные, намучились нынче! Голод, холод…

— Да, отощала нынче птица, — подтвердила хозяйка. — В чугун класть неохота.

— А как летит! — воскликнула гостья. — Как торопится на гнездовье! Откуда сила берется!

— Кто это? — тревожным шепотом спросила Светлана, хотя уже знала, что на кухне Галина Хмелько, тоже недавно приехавшая по комсомольской путевке с Кубани и назначенная агрономом МТС в Лебяжьем. — Это Хмелько? Да?

— Она, — ответил Леонид.

— Странно! — произнесла Светлана с недоумением, спеша прибрать с пола разбросанные вещи. — Никогда у нас не была, а разговорилась с Марьей Степановной, как со старой знакомой. Удивительно, как умеют люди… Обожди-ка, Леонид, но зачем она к тебе? Вы ведь вчера виделись!

— Вероятно, есть какое-то дело…

Все утро Светлана вспоминала, как вчера, на совещании в МТС, Галина Хмелько частенько поглядывала на Леонида, а когда около него освободился стул, бесцеремонно захватила его и, устроясь на новом месте, вся сияя, тихонько заговорила о чем-то с Леонидом. «Видишь, как вьется? — шепнул кто-то позади Светланы. — Чисто хмель!»— «Да, ласковая! — ответил шепотком другой. — От таких синих глаз не уйти!» Светлана вспыхнула и с большим трудом дождалась конца совещания, все время дрожа от мысли, что стоявшие позади нее слесари вновь заговорят о Леониде и Хмельно.

— Нет, это странно! — упрямо повторила Светлана.

— Ну что же здесь странного?

В дверь горенки постучала Хмельно.

— Можно?

Это была белокурая, полненькая, слегка курносая девушка среднего роста, на удивление синеглазая, с веселой ямочкой на правой щеке. «Мне очень легко жить, — говорила каждая черточка на ее приятном, сияющем молодостью, оживленном, улыбчивом лице. — Я не умею грустить, мне всегда и везде хорошо». Красивые золотистые завитые волосы Галины. Хмельно рассыпались по бурому, из цигейки воротнику распахнутой, крытой суконцем шубки из серой курчавой овчины. Как большинство девушек, приехавших этой весной на Алтай, она была в лыжном костюме и в маленьких черных чесанках с новыми галошами. Все на ней сидело ловко, казалось изящным, и только одно это умение быть приятной даже в простой одежде говорило за то, что Галина Хмельно не новичок в деревне.

Просто, с развеселой улыбочкой Хмелько поздоровалась с Леонидом за руку, как со старым знакомым, а затем и со Светланой, хотя и не была с ней знакома, тут же объявила, что зашла на минутку, но мгновенно забыла о сказанном, обратив внимание на Светланино платье.

— Изуми-и-тельно! — пропела она своим звучным голосом, обращаясь к Светлане. — В Москве шила, да? Ах, какая прелесть, какая прелесть! — Она бесцеремонно стала осматривать на Светлане платье со всех сторон. — Да, только в Москве, только в Москве можно сшить такое платье!

«Ну какой это агроном? — думал Багрянов, невесело поглядывая на Хмелько, поющую на все лады вокруг Светланы. — Вот-вот, потрепаться о нарядах — твое дело! Тут ты, видать, бо-ольшая мастерица! Чует мое сердце, как начнем вот так трепаться на целине!..»

«И как только может она без конца говорить о платье? Поразительно! — думала о Хмелько, в свою очередь, рдеющая от смущения Светлана. — Надо же было ей оказаться в Лебяжьем!»

Закончив осмотр платья, Хмелько вдруг, не ожидая приглашения, присела у стола и, подняв на Леонида ласковые синие глаза, сообщила беспечным тоном: — А вообще-то я с нерадостной вестью.

Багрянов встрепенулся и шагнул от окна к Хмелько. — Что же вы молчите?

— Ой, да приятно ли сообщать неприятное? Помедлив секунду, Леонид спросил тревожно и быстро:

— Воды в степи много?

— Да.

— Звонили в Лебяжье?

— Мне оттуда звонили.

— Тьфу, будь ты проклят! — выкрикнул Леонид и заметался по горенке. — Додержал, подлец!

— Вы о директоре? — спросила Хмелько.

— А то о ком же!

— Оказывается, вам даже опасно сообщать нерадостные вести, — с веселым изумлением заметила Хмелько. — Сегодня-то выйдете в Лебяжье?

— Обязательно! — ответил Леонид.

— Теперь у меня к вам просьба, — продолжала Хмелько. — Получен фосфоробактерин. Это препарат для обработки семян пшеницы. Очень нужен для посева по целине. Он в ящиках…

— Где накладная?

— Вот она.

Галина Хмелько поднялась и, собираясь уходить, весело взглянула на озабоченного Багря-нова.

— Значит, не прощаемся?

— Готовьте пельмени, — мрачно пошутил Леонид.

— Непременно! — заигрывающе воскликнула Хмелько и внезапно залилась озорным, заразительным смехом. — Ой, ну и какой же сегодня расчудесный денек! — сказала она на прощание и, помахав рукой, вышла за дверь.

— Я тоже иду, — сказал Леонид, обращаясь к Светлане. — Ты скоро соберешься? Собирайся, я подожду на крыльце.

Светлана быстро оторвалась от чемодана.

— Обожди, Леонид, что же я хотела сказать? — проговорила она, безотчетно стараясь призадержать около себя Леонида, но ей тут же стало стыдно за свой поступок. — Нет, нет, ты иди! Я быстро.

Светлана собралась было переодеться, но вдруг незнакомое ей прежде чувство так опалило и стеснило грудь, что ей захотелось разорвать на себе платье. Она бросилась к одному окну, затем к другому: нет, ни Хмелько, ни Леонид не показывались на улице. Значит, они вновь были вместе, вновь разговаривали или на крыльце, или во дворе!.. Первой мыслью Светланы было выбежать из дому, но она вовремя спохватилась и сдержала себя.

Одевалась Светлана — рвала и метала, то и дело бросаясь к окнам. После изящного платья лыжный костюм показался ей особенно грубым. Неуклюжие кирзовые сапоги с непс. лерно широкими голенищами уродовали ее стройные ноги. Новый, еще пышный ватник большого размера с подвернутыми рукавами топорщился на ее фигуре. «Чучело! Настоящее чучело!»—страдая всей душой, закричала про себя Светлана. Она вспомнила, как все самое простое кажется красивым на Галине Хмелько, и тут же, точно задыхаясь, бросилась из горенки.

Леонид стоял у ворот и смотрел, как Хмельно озорно шагала серединой улицы, расплескивая по дороге лужицы; надо быть очень счастливой, чтобы так идти по весенней земле…

Светлана внезапно побледнела и, придерживаясь за перильца, медленно, утомленно сошла с крыльца.

V

К полудню ветер затих, но зато солнце принялось вовсю гнать долой снега. Всюду струилась, стремясь в низины, журчала вода. Подмытые ручьями пласты снега оседали тяжко, со вздохом и хрустальным шорохом. Запах свежей снеговой воды покорял теперь все другие земные запахи.

На усадьбе МТС, как и все последние дни, было малолюдно и нешумно. Изредка в кузнице ковали железо, а у ее настежь распахнутых широких дверей брызгал огонь электросварки. За приземистой мастерской, напоминавшей обычный сарай, два человека в замасленных телогрейках выручали из сугроба комбайн. Там, где было кладбище разного железного лома, сверкали на солнце ржавые, в радужных масляных разводах большие лужи, и около них безмолвно бродили галки.

Бригада Леонида Багрянова выстроилась перед конторой — на том самом месте, где недавно выстраивались все бригады, уходившие на целинные земли. Пять новеньких красавцев «ДТ-54» блистали всеми частями, какими можно блеснуть в торжественный час. На правом фланге гордо стоял «С-80» — настоящий богатырь степей. Трактористы с тряпочками в руках еще и еще раз осматривали свои машины, любуясь их молодостью, изяществом и опрятностью. У одного трактора на буксире стоял полевой вагончик для жилья, у трех тракторов — огромные сани, сделанные из сосновых бревен и закованные для крепости так и сяк в железо. На одних санях, позади «С-80», возвышался огромный голубой бак для горючего, остальные были загружены бочками, частями разобранных прицепных машин, ящиками, кроватями, матрацами, чемоданами, узлами — самым разнообразным имуществом бригады.

Вокруг саней и вагончика, разговаривая негромко, толпилась вся бригада. Всем хотелось скорее тронуться в путь, и потому разговор шел торопливый, сбивчивый, обрывочный: о Лебяжьем, о весне, о степи…

Стараясь уединиться, Светлана одной из первых забралась на крайние сани, хотя ей меньше всех сейчас хотелось ехать в Лебяжье, и без всякого интереса приготовилась ждать, когда начнется митинг. С той самой минуты, как она увидела уходящую вдаль Хмельно, с мальчишеским озорством расплескивающую лужицы на дороге, ее уже не могло интересовать ничто, кроме отношения к ней Леонида. «О чем они говорили, когда были одни? О чем? — без конца гадала и терзалась Светлана. — И почему она уходила такой счастливой?!» Не случилось пока ничего страшного, кроме ее внезапной тревоги, а Светлане уже стало невыносимо тошно. «Что же будет в Лебяжьем? — с дрожью в душе подумала Светлана. — Ведь она там! Ведь она ждет!» Ей вдруг захотелось соскочить с саней и, не говоря ни слова, скрыться невесть куда…

Позади раздался тоскующий девичий голос:

— Ох, и куда же нас несет? Куда несет?

Среди чемоданов и узлов, копошась, устраивалась в путь прицепщица Анька Ракитина — худощавая, остроносая, но грудастая девица лет. двадцати пяти, игривая и разбитная, прослывшая в Залесихе отчаянной гуленой. Не успев как следует усесться, оНа тут же принялась охорашиваться: сбросила шапку, поправила густые каштановые кудри, звонко щелкнула сумочкой и, заглядывая в зеркальце, любуясь собой, принялась густо красить и без того яркие губы.

— Несет-то, говорю, куда? Светлана вздохнула и не ответила.

С высоты бригадного скарба Анька зовущим, блудливым взглядом красивых темно-карих глаз осмотрела особенно приятных ей парней, толпившихся у тракторов, наслаждаясь сознанием, что многим нравится, и вновь заговорила со Светланой:

— А почему ты грустная? В чем дело?

— Грустно что-то, — нехотя ответила Светлана.

— Ну, тебе-то что грустить! Ты со своим едешь!

Светлана вспыхнула и, опасливо озираясь, прошептала:

— А ты разве одна?

— Одна. Мой-то сейчас не при деле. Светлана видела Аньку в обществе разных парней и не знала, кому она отдает предпочтение, а слухам о ней старалась не верить и сейчас впервые смущенно поинтересовалась:

— Это… кто же он?

— Разве не знаешь? — удивилась Анька. — Сам Деряба.

Светлане стало неловко, и она отвела взгляд.

— Как же ты не знала? — продолжала Анька удивленно. — Ведь твой же горластый все сделал. Все из-за него!.. Красивый парень, ничего не скажешь, а характер просто невыносимый! Даже не знаю, как с ним можно жить, с этаким задирой?

— Зачем же ты едешь одна? — спросила Светлана.

— Ой, не спрашивай! Сама не знаю!..

— Осталась бы с Дерябой…

— Он собирается на курсы комбайнеров, а разве меня туда пошлют?

— Почему же не пошлют? Попросись!

— Ненадежная я, — вдруг с необычайной легкостью созналась Анька, но тут же решила поправить дело шуткой: — Усну еще на комбайне!

В другое время Светлана, вероятно, не проявила бы никакого интереса к сердечной жизни Аньки, но теперь, когда мысли Светланы были точно взвихрены ревностью, ее невольно тянуло поговорить о любви и разлуке. Она приблизилась к Аньке и заговорила шепотом:

— Дерябу любишь? Очень?

— Люблю, — помедлив, не совсем уверенно ответила Анька и, словно оправдываясь, добавила: — Я ужасно влюбчивая!

— Скучно тебе будет без него.

Анька вновь взглянула на парней и, притворно вздохнув, ответила смиренно, нараспев:

— Проживу как-нибудь!

Сразу же теряя интерес к Аньке и застыдившись, Светлана сделала вид, что ей неловко сидеть, й стала менять место. «Как все легко у нее! — невесело подумала Светлана. — Разлучили, а ей хоть бы что! Да. неужели многие так легко любят?»

Анька надолго задержала свой взгляд на помощнике бригадира Корнее Черных. Это был среднего роста белокурый здоровяк в черненом полушубке и дымчатой шапке-ушанке, с достоинством, спокойным шагом носивший свое сильное тело по земле. Доброе русское лицо Черных с густым солдатским румянцем прямо-таки украшали очень живые серые глаза.

Вероятно, почувствовав на себе взгляд Аньки, Корней Черных настороженно взглянул в ее сторону и тут же услышал ее капризный голос:

— Товарищ Черных, да скоро ли?

— Скоро, скоро! — сдержанно ответил Черных.

— Где же бригадир?

— Сейчас будет.

Из ворот усадьбы привычным широким шагом, с озабоченным, ищущим взглядом вышел Леонид Багрянов в охотничьих резиновых сапогах с подвернутыми голенищами и в распахнутой меховой кожаной куртке; в руках он нес связку металлических деталей: должно быть, выклянчил на прощание в материальном складе.

Черных встретил бригадира в сторонке от бригады.

— Никто не выходил? — негромко спросил Багрянов, кивнув на контору станции.

— Никто, — невесело ответил Черных.

— Где же директор?

— А кто его знает! Кому он докладывает! Леонид вздохнул всей грудью, как лось на водопое, и тоскливо поглядел в небо: как раз над усадьбой, на время заглушив все звуки дня, вытянутой сверкающей лентой проносилась, бросая с голубой вышины на землю могучие трубные клики, большая стая красавцев лебедей.

— На Лебяжье пошли? — оживляясь, спросил Леонид.

— Туда, — ответил Черных.

— Неужели даже гнездятся здесь?

— Гнездятся…

— Величавая птица! Смотри-ка, где живет! Найдя глазами Светлану на санях, Леонид, широко улыбаясь, указал ей в небо и крикнул:

— Это лебедь-кликун! Голоса-то: на всю степь!

В ответ Светлана, сторожко следившая за каждым шагом Леонида, на минутку быстро приподнялась и, вся просияв, торопливо и счастливо замахала ему рукой: девушке очень понравилось, что Леонид при виде красивейшего зрелища в небесной выси немедленно вспомнил о ней. «Нет, он любит, любит меня! — споря с тем чувством, что с утра не давало покоя, воскликнула Светлана. — Разве он вспомнил бы сейчас обо мне?» Она из-под руки долго следила за удаляющейся лебединой стаей и таким восторженным взглядом, словно эта стая, пронесясь над ней, одарила ее каким-то особенным, неземным счастьем.

В это время Леонид, взяв своего помощника под локоть, нагнулся к его уху и сказал, понизив голос:

— Вот что, Степаныч, я все-таки схожу з контору, разузнаю, где директор… Нельзя же так выходить! Нельзя!

Корней Черных слегка нахмурился.

— Да, первых, говорят, здорово провожали!

— А мы чем виноваты, что выходим последними? — сказал Багрянов- и на несколько секунд даже стиснул челюсти. — По его же вине!.. Да ведь нам и немного надо: на всех — одно доброе слово. Только и всего! Схожу, Степаныч, схожу, не уговаривай. — Он сунул в руки Черных связку деталей. — На, держи!

— Вырвал? — спросил Черных.

— С мясом!

В это время на крыльце конторы появился Степан Деряба. Он был навеселе, но только в той мере, когда не каждый мог заметить, что он уже принял «свою» порцию спиртного. Не спеша осматривая бригаду с ехидной ухмылкой на одутловатом лице, он, видимо, обдумывал, с чего начать разговор. Взгляд его нагловатых светлых глаз с каждой секундой безумно веселел.

— Тьфу ты, чертова дылда! — тихонько проворчал Корней Черных. — Вытаращил свои оловянные, зенки и стоит ухмыляе ся, зараза! А чего, скажи, надо?

— Я иду, черт с ним! — сказал Багрянов:

— Не горячись! Видишь, зачем он вышел?

Уже несколько дней Степан Деряба околачивался в Залесихе без дела, будто бы собираясь на курсы комбайнеров, которые должны были открыться в районном центре. Все время он решительно избегал встреч со своей бывшей бригадой.

Но теперь почему-то решил явиться на ее проводы в степь.

— Идет, — вдруг предупредил Черных. Минуя отдельные ступеньки, Деряба сошел с крыльца, перешагнул лужу и не спеша приблизился к бригаде. В упор уставившись невидящим взглядом на ребят, он поднял в небо ладонь и воскликнул хрипловатым голосом:

— Салют, младое племя!

Не рассчитывая на внимание бригады и ответное приветствие, он поспешил начать разговор:

— Желаете, я устрою митинг? По старой дружбе!.. Желаете? Что молчите?

— Слушай-ка, благодетель! — подходя к Дерябе, заговорил Багрянов. — Ты лучше поберег бы свой голос, а? И так хрипишь, до митинга ли тебе?

— Думаешь, слушать меня ребята не будут? — ухмыляясь, спросил Деряба. — Ха-ха! Ошибаешься, меня всегда слушали! А вот тебя слушать не будут. Психологии ты не понимаешь — вот твоя беда!

— Где нам за тобой угнаться, — сказал Багрянов, — у тебя сапоги-то сорок пятого размера!

— Смеешься, да? — сразу же не без видимого удовольствия придрался Деряба. — Только знай: я разных твоих насмешек не потерплю! Я не за тем сюда приехал!

— Знаю, знаю, зачем ты сюда приехал!

— А зачем? Скажешь?

— Подрасти еще больше на целине!

Все видели: расти Дерябе никак больше нельзя, — и потому над бригадой внезапно раздался взрыв визга и хохота. Мертвенная бледность мгновенно залила отечное лицо Дерябы. Еще секунда, и неизвестно, что могло бы произойти, но неожиданно опасный ход событий круто изменила Анька. Раскинув полы пальто, она в два счета слетела с саней, тут же заслонила собой, сколь могла, Дерябу и, выпрямляясь, выставляя вперед под цветистой блузкой груди, закричала совершенно осатанело:

— Ржете, собачье отродье? Расхрабрились? А давно ли, как щенки, лебезили перед Дерябой? С каких же это щей у вас такая храбрость? А плакать потом не будете?

— Ну, ладно, ладно! — беря Аньку за плечо, растроганный ее защитой, охрипше проговорил Деряба. — Пошли, пройдемся на прощание!

При смущенном молчании всей бригады Деряба и Анька, демонстративно взявшись за руки, с гордо поднятыми головами пошли прочь. Некоторое время они шли молча, прислушиваясь, но никто не бросил им вдогонку ни одного слова. Пройдя сотню шагов, Анька не выдержала и заговорила со слезной обидой в голосе:

— Всего тебя, Степан, осмеяли!

— Замолчи! — сжимая ей руку, прорычал Деряба.

— А теперь и мне житья не будет.

— Будет! У тебя вон какие зубы!

— Зачем в бригаде-то оставил? Скажи!

— Поживи… На всякий случай… — уклончиво ответил Деряба.

— Сам с дружками смоешься — и поминай как звали, а мне пыль глотать у трактора? — с сердцем заговорила Анька. — Молчишь? Может, уже не нужна? Все эти дни даже не хотел встречаться! Не стыдно, пьяные твои глаза?

— Тошно было, — сознался Деряба.

Нетяжко вздохнув, Анька вдруг приняла обычный игривый вид и, слегка прищурив неспокойные темные глаза, смеющимся голосом спросила:

— Отпускаешь одну, а не боишься, что загуляю?

— Замолчи, язык вырву! — прохрипел. Деряба, дергая Аньку за руку. — Не затем я тебя оставил в бригаде…

Анька остановилась, взглянула на Дерябу серьезно.

— Ты что задумал?

— Что надо, не твоего ума… — неопределенно и мрачно ответил Деряба. — Думаешь, Деряба простить может? Деряба еще даст сдачи!

— Но ты ведь едешь на курсы?

— Туда не скоро…

— Что же мне в бригаде делать?

— Живи! Видно будет!

Тем временем Леонид Багрянов бесцельно бродил по разным комнатам конторы. Все начальство станции находилось в разъезде, а рядовые работники относились совершенно равнодушно к выходу его бригады в степь: всем уже изрядно наскучили горластые, как грачи, новоселы.

Леонид почему-то заглянул даже в комнатенку, где сидел зоотехник — худой, остроносый, взлохмаченный человек в синем костюме, засыпанном перхотью.

— Вы ко мне? — ворчливо спросил зоотехник, быстро обеими руками роясь среди бумаг на столе. — Я сейчас не могу: у меня дела…

Заглянул Леонид и в бухгалтерию. Пожилая бухгалтерша, напуганная бесконечными перерасчетами с новоселами, не обходившимися без скандалов, удивленно спросила:

— Багрянов? А в чем дело?

Только диспетчер Женя Звездина, молодая ленинградка, смугленькая черноглазая красавица в яркой зеленой шерстяной кофте с короткими рукавами, очень живая, смелая, увидев Багрянова, вскочила ему навстречу, быстро спросила:

— Вы уходите? Сейчас?

— Скоро.

— Я вам завидую, — сказала Женя со вздохом и, подойдя к перегородке, за которой работала, поставила на нее оголенные локотки. — Желаю вам большого-большого успеха! Каждый раз вы должны сообщать мне только приятные новости. Обещаете не огорчать меня?

— Обещаю, — улыбнувшись губами, ответил Леонид.

Женя Звездина искренне вздохнула.

— Как жаль, что меня не пустили в степь! А ведь я тоже ехала, чтобы работать на целине, именно на целине! Ах, как я завидую вам! Весна, степь, высокое небо, цветы…

Багрянову хотелось сказать, что, кроме тех красот, какие перечислила Женя, в степи бывают злой ветер, нестерпимый холод, черные бури… Но ему стало жалко девичьей мечты, он растерянно поблагодарил Женю за доброе слово в дорогу и, несколько развеселясь, пошутил:

— Хотите, я вам пришлю букет цветов с целины?

— Серьезно? — обрадовалась Женя. — Честное слово?

— Совершенно серьезно!

— Ой, буду рада! А не забудете?

— Постараюсь не забыть.

— Я все же напомню по рации! — Отлично. Но где же директор?

— Он сейчас будет, — с улыбкой ответила Женя. — Вы его подождете? Заходите ко мне, присядьте!..

Но Леонид Багрянов, уже начиная испытывать неловкость от разговора с черноглазой красавицей, сказал, что он хочет встретить директора, попрощался и вышел из конторы.

С крыльца Леонид сразу же увидел на дороге, ведущей в село, новенький, прыгающий на выбоинах вездеход. Из толпы у саней крикнули:

— Директор едет!

Расплескав лужу, вездеход остановился у самого крыльца конторы. Илья Ильич Краснюк долго ворочался на сиденье, неловко высвобождая из машины ноги. Шофер раз-другой. порывался было помочь ему, но сдержался, сообразив, что этим может нанести при всем честном народе немалый вред авторитету директора. Кое-как Краснюк выбрался из машины, недружелюбно взглянул на Багрянова, спросил:

— Вы все еще здесь?

— Ждем вас, — вспыхнув, ответил Леонид.

— А зачем меня ждать?

— Мы думали, что вы… проводите нас, — замялся Леонид. — Поговорите.

— Теперь не время для митингов, товарищ Багрянов! — заговорил Краснюк громко, с таким расчетом, чтобы его слышала вся бригада. — Дорог каждый час, каждая минута! — Размашистым жестом он указал на степь. — Видите, что делается? Потоп! А вы стоите и теряете время! Безобразие! Выходить немедленно! — И Краснюк тут же, повернувшись, поднялся на крыльцо.

Леонида до онемения потрясло то, что произошло. «Какой негодяй! Какой, мерзавец! — кричал про себя Леонид, не в силах оторвать взгляд от окон конторы, за которыми мелькала фигура Краснюка, и тяжко, до удушья страдая от только что перенесенного унижения. — Ну, погоди, подлая твоя душа! Мы тебе припомним, как ты провожал нас в степь! Мы этого не забудем!» Когда его окликнули, он едва разжал пальцы, стиснутые на верхней жердине палисадника…

VI

При полном безветрии солнце плавило снега. Начиналось степное половодье. В степи, до жути просторной и безлюдной, всюду виднелись стаи пролетной птицы. По солонцам, где снег пропитался грязной желтизной, озабоченно, всполошен-но гоготали гуси и неумолчно, без всякой нужды перекликались непоседливые, верткие чибисы. На полой воде, появившейся в низинках, царственно проплывали, блистая изумрудно-сизым брачным оперением, кряковые красавцы селезни и отдыхали табунки голубой чернети. Словно бы разминаясь перед дальнейшим полетом, нырки поочередно приподымались над водой и, трепеща, играли на солнце белыми зеркальцами крыльев, а потом, поворачиваясь друг перед другом, охорашивались, чистили и укладывали плотное перо. Не меньше, чем на земле, было пролетных стай в воздухе: торопясь, они шли на север одновременно в несколько ярусов, и от их неумолчной разноголосицы стоном стонала степь…

Бригада Багрянова двигалась на Лебяжье «зимником», вдоль кромки соснового бора. Головной трактор вел Ванька Соболь — подбористый чернявый парень с длинным чубом. Он зорко поглядывал вперед, стараясь своевременно обходить опасные места: снежницы, где могли быть любые ямы, с виду небольшие, но глубокие ярки и особенно солонцы. Иногда он останавливал трактор, вылезал из кабины, оглядывался на колонну, осматривал степь, кое-где уже в серых плешинах, и, возвращаясь на свое место, задумчиво произносил:

— Да, припоздали!

Ванька Соболь был родом из Лебяжьего. Когда-то он уже работал трактористом в родной степи, но заработок в те годы был низкий, и своенравный парень, бросит, трактор, подался в Кузнецк. В шахтах он зарабатывал хорошо, но никак не мог одолеть свою тоску по Лебяжьему да все чаще и чаще вспоминал навсегда врезавшиеся в память темные глазоньки Тони Родичевой. Узнав о том, что трактористам наконец-то установили большой, верный заработок, Ванька Соболь засобирался в Лебяжье, где доживали свой век его родители. А тут вдруг представился случай не просто уехать, взяв билет на вокзале, а уехать с почетом, по комсомольской путевке получив при этом немалые деньги. Ванька Соболь не мог, конечно, упустить такой счастливый случай.

Но беглеца долго не хотели принимать в Залесихе. Взбунтовались многие старые трактористы: дескать, по какому такому праву он оказался новоселом, когда весь его род — сибирские старожилы? Немало пережил Ванька Соболь неприятностей, тревог, горьких минут и уже подумывал, что придется искать для работы другое место. Его выручил агроном Зима: он помог ему попасть во вновь создаваемую бригаду Багрянова. Ванька Соболь был назначен старшим трактористом и, чего совсем не ожидал, получил сполна все деньги, какие полагались новоселам. Теперь большая пачка банкнот, аккуратно завернутая в газету, лежала во внутреннем, застегнутом на булавки кармане его пиджака и вызывала у него самые неожиданные радостные мысли.

Ванька Соболь, безмерно радуясь тому, что едет в Лебяжье чин чином, да еще в бригаде по поднятию целины, да еще с деньгами, был очень возбужден и разговорчив. Он с увлечением рассказывал своему сменщику Феде Бражкину, молодому пареньку из Белгорода, о красоте и богатстве родных мест, об охоте, которой увлекался с детства, и даже в минуту откровения признался, что в Лебяжьем у него есть девушка — любовь. Это признание больше всего заинтересовало Федю Бражкина, которому исполнилось только девятнадцать.

— Как звать-то ее? — спросил Федя.

— Тоня.

— Красивое имя! Кто ж она такая?

— Обыкновенно, колхозница! Не пришлось ей город ехать учиться: мать на тот момент овдовела, да и дед здорово ослаб. А то бы ее сейчас рукой не достать!

— И красивая?

— В городе таких не видал…

— Вот здорово!

— Здорово, да не очень!

— Как так? Почему?

— Говорить тебе или нет? Не выдашь?

— Никогда! Отрежь тогда язык!

— Тут вот какое дело… — Соболь помедлил, раздумывая, — Теперь вот понаехало столько московских хлюстов, что все может случиться. Боюсь, как бы не закружили ей голову!..

У Феди горели щеки.

— А еще красивые девчонки есть в Лебяжьем?

— В том-то и дело, что нет! Все разлетелись в города…

За трактором, на санях, загруженных скарбом и облепленных молодежью, было шумно и весело. Тракторист татарин Ибрай Хасанов, веселый, артельный парень, залихватски играл на гармони, а все остальные громко, на всю степь, пели, вернее, выкрикивали песню, сложенную в те дни, когда из Москвы двинулись первые эшелоны энтузиастов покорения целины на Алтай:

Едем мы, друзья, В дальние кран, Станем новоселами И ты и я!..

Ухабистый, леденистый «зимник» из Залесихи на Лебяжье казался очень высоким: всюду уже приметно осели снега. Он доживал последние дни. Его берегли для автомобильного и гужевого транспорта. Все тракторы, направлявшиеся в лебяжь-инский край (а их было немало), проходили по обе стороны «зимника». Здесь весь снег был изрыт, иногда до земли, гусеницами и полозьями огромных, тяжело нагруженных саней. Всюду в широких колеях, то зубчатых, то гладких, в колдобинах и выбоинах стояла светлая, будто лазурь, вода.

Нелегким был этот путь для бригады Багрянова. Тракторы то и дело ревели натужно, забрасывая людей комьями снега и обливая водой. Иногда в низинках перед санями вырастали горы снежного месива, и надо было срочно браться за лопаты; иногда на возвышенностях сани приходилось волочить по голой, мерзлой земле. Попадались такие лощины, где под снегом уже стояли озера воды; проходили их с гамом, визгом, смехом.

Часа за три бригада одолела половину пути и оказалась перед Черной проточиной — нешироким перешейком, соединявшим степное и лесное озера. Только накануне здесь прошли тракторы из бригад, работавших на старопахотных землях; лед на проточине был, несомненно, еще крепок, но. все же Ванька Соболь считал это место самым опасным на пути в Лебяжье. Он остановил трактор перед спуском к проточине, встал на гусеницу у кабины, оглядел все следы на льду, лужицы воды, с которых только что снялась стайка шилохвости, ближние камыши, до половины заваленные снегом, и крикнул в сторону саней:

— Обождем!

Вскоре к проточине подошла вся бригада.

Собираясь вслед за другими спуститься с саней на землю, Светлана вдруг увидела далеко позади «газик».

— Кто это? Видишь? — спросила она Леонида.

Устремив недобрый взгляд на подпрыгивающую и вихлявшую по «зимнику» машину, мысленно видя перед собой нежно-розовое лицо Крас-нюка, Леонид подумал: «Догоняешь, хам? Стыдно стало?» Но через минуту, разглядев, что идет не новый, а старый «газик», он ответил:

— Это не он… Это Зима.

Бригаду приятно удивило и обрадовало появление агронома Зимы. Всем было ясно, что он уже знает о поступке Краснюка, осуждает его, и потому все с живостью и интересом, точно по команде, столпились вокруг его старенькой машины с самодельной кабиной, какие в те годы встречались на всех захолустных дорогах. Одна Феня Солнышко, белая, пышная девушка, с округлым лицом и веселыми, сияющими глазками, словно бы опасаясь какого-то подвоха, не слезла с саней. Николай Семенович Зима был очень встревожен тем, что бригаду Леонида Багрянова, с грехом пополам собранную в путь, плохо проводили из Залесихи, но не подавал виду и, как всегда, точно молодея в кругу молодых, держался шумно и, казалось, беззаботно. Встречая подходивших к нему новоселов, Зима сильно сжимал каждому руку, резко встряхивал ее и, не выпуская некоторое время из своей могучей ладони, непременно задавал два-три, чаще всего неожиданных, вопроса. Эту манеру Зимы молодые новоселы знали хорошо, но редко когда угадывали, с чего он начнет разговор.

Увидев Феню Солнышко на санях, он вдруг крикнул ей:

— Ну, а ты что буянишь?

— Это как буяню? — насторожилась Феня Солнышко.

— На все село, вот как!

— Это где же я буяню?

— В магазине.

— Ой, это с Гуськовым-то? — вскрикнула Феня Солнышко. — Да если хочешь знать, Николай Семенович, этого гуся еще не так надо потрошить! У нас чайника нет, а он не продает, под прилавком держит! Это хорошо?

Зима открыл дверцу машины и вытащил ярко блеснувший на солнце медный чайник.

— Этот?

Бригада грянула разноголосо и восхищенно, а Феню точно смахнуло ветром с саней. Обеими руками она схватилась за чайник.

— Отобрал?

— Купил…

Какое-то время вокруг Зимы стоял озорной ребячий гвалт, а чайник переходил из рук в руки. Заметив, что сияющая Феня Солнышко отсчитывает на ладони серебряные монеты, Зима остановил ее:

— Ты это оставь! Дарю бригаде.

— На новоселье, да?

— На новоселье! Без всякого смеха!

И опять с минуту весело шумела вся бригада.

— Чай в степи — великое дело! — сказал Зима. — И в холод и в жару — одно спасение. Это вы сами скоро узнаете. Газировкой в степи не торгуют, а вода у нас почти везде солоновата.

— Меня с вашей воды так и рвет! — заявил Костя Зарницын. — Пока пьешь холодную, еще ничего, вроде незаметно, терпеть можно. А как согреется в животе — одно мучение! Воротит, как на палубе! Так что я не очень-то о чае горюю. Как его пить, горячий да соленый?

— Киргизы, так те сами подсаливают чай, — вставил Ванька Соболь. — Стало быть, полезно! Да оно и верно: в жару очень на соленое тянет.

— Погоди, и он подсаливать будет! — сказал Зима.

— Нет уж, этому не бывать! — даже загорячился Костя Зарницын и неожиданно припомнил Зиме первую встречу с новоселами в Барнауле. — Вы вот тогда, в Барнауле-то, здорово хаяли свой район, а почему не сказали, что вода у вас соленая? Схитрили? Нет, схитрили! Если бы сказали правду, меня бы на аркане сюда не затащили! От этой вашей солонины меня… Ик-ик! Граждане, дай дорогу! Дай дорогу!

— Стало быть, чересчур много в тебе, Костя, соли, — заметил Ванька Соболь. — Ты вроде бы усолел, как огурец, и организм больше не требует… На заводе станочек работал, а ты за ним поглядывал! А вот в степи как сойдет с тебя пот ручьями, так и потянет тебя на соленое!

— Отвяжись! — крикнул со стороны Костя.

— Ну что ж, друзья, посидим покурим? — предложил Зима и полез на сани. — Как дорога? Как тащитесь?

— Плывем, — ответил Багрянов.

— Ну, а как наша степь? — спросил Зима парней, задымивших в это время папиросами. — Нравится?

Все промолчали и стали оглядывать степь,

— Пусто очень: земля да небо, — ответил Бе-лорецкий.

— Не пусто, а просторно, — возразил Зима.

— Очень уж просторно!

— Очень! — вдруг согласился Зима. — Большое раздолье! Здесь всему вольная воля. В степи заря так заря: в полнеба; гроза так гроза: как ударит, полмира оглушит и ослепит; буря так буря: как надвинется черной тучей, сердце захолодеет. Всему здесь простор, всему приволье!.. Но где просторно, там приятнее, легче и лучше работается!

— Намек? — подмигивая, спросил Костя Зарницын.

— Намек! — подтвердил Зима. — Не нравится?

— Да нет, ничего… Намек дельный.

— Там, где просторно, действительно работать хорошо, — согласился Леонид. — Но дадут ли нам возможность работать хорошо на этом степном просторе?

— Понимаю, — сказал Зима, и лицо его потемнело от прилившей крови. — Директор нехорошо поступил, нехорошо! Ему уже сказано… Но ведь он, друзья, тоже новосел, он тоже учится работать в деревне.

Его тут же заглушили голоса парней:

— Плохо учится! На двойки!

— Почему он как цепной пес? Мы ему кто?

— Ему один Деряба хорош! — Они одной масти: рыжие!..

— Ну, попадись мне это мурло!

— Хватит! Довольно! — осадил Леонид расшумевшихся ребят и обратился к Зиме: — Спасибо, Николай Семенович, что догнали, а то, признаться, всю дорогу тошно было…

Зима соскочил с саней.

— Трогайте! До новой встречи!

— Приезжайте в степь! — пригласил Леонид.

— Чаем угощу! — пообещала Феня Солнышко.

Пока Зима разговаривал с ребятами, Ванька Соболь обследовал лед на Черной проточине. Увидев его в мокрых сапогах, Леонид спросил:

— Ну, как?

— Вчера держал и сегодня выдержит!

— А где же летняя дорога на Лебяжье?

— Степью. Вокруг озер.

— И много лишнего?

— Километров сорок…

— Ого!

В воздухе внезапно раздался свист и шум. Могучий сокол-сапсан, самый быстроходный из хищников, сложив крылья, со всей силой ударил с высоты, прицелясь на стайку тяжелых крякв, тянувшихся над Черной проточиной из бора в степь. Перепуганные утки с криком бросились в ближние камыши, но сокол все же сшиб крупного селезня и, взмахнув несколько раз крыльями, понес его в сторону, а в текучем воздухе над проточиной замельтешило, засверкало нарядное брачное перо…

— Сбил, стервец! — с досадой воскликнул Леонид.

— Ты пусти сначала тракторы без саней, — посоветовал Зима. — Для разведки.

— Так и сделаю…

Первым повел свой трактор Григорий Холмогоров, крутолобый парень с добрым, но серым лицом, отчего казался старше своих лет. Это был смелый, но сдержанный, осмотрительный, деловой парень — со всеми главными качествами разведчика. Ответив бригадиру на его приказ кивком головы, он спокойно спустился к проточине, вышел на лед и не спеша двинулся вперед. На противоположный берег проточины, за которой лежали уже лебяжьинские земли, он вышел под шумные хлопки в ладони и радостный гай всей бригады.

Вслед за Холмогоровым через проточину двинулся на своем тракторе Виталий Белорецкий.

Бригада и его наградила аплодисментами и одобрительными возгласами, когда он заслужил это, но уже гораздо в меньшей мере: всем стало ясно, что, ничего особенного на проточине не происходило. Ванька Соболь даже крикнул:

— За что тут хлопать-то? Дай дорогу!

Он быстро и лихо перетащил свои тяжело нагруженные сани по льду проточины. Вся бригада, окончательно убедившись, что опасения были напрасны, шумной толпой побежала следом, расплескивая на льду лужицы, и, пока Соболь, минуя разведчиков, опять занимал первое место в колонне, высыпала на другой берег.

— Давай смелей! Не задерживай!

— Гони-и-и!.. — полетело с той стороны.

С посветлевшим взглядом, потрогав ладонью грудь, Леонид сказал Зиме:

— Ну, отлегло!..

Уже без всякой тревоги он проводил Костю Зарницына с санями, Владимира Белоусова с вагончиком и, наконец, Репку с голубым баком для горючего… Распрощавшись с Зимой, он с улыбающимся лицом, радуясь удаче, пошел вслед за Репкой, который уже двигался по льду проточины. И вдруг, пронзая сердце Леонида, впереди раздался оглушительный, знакомый с детства треск, и огромный бак, закрывавший от его взгляда трактор, полез куда-то среди запрыгавших вокруг льдин, а в разные стороны от него — до берегов и камышей — хлынула пенистая вода…