ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Онлайн чтение книги Орлиная степь
ГЛАВА СЕДЬМАЯ

I

Из густого бурьяна на залежи стремглав, но почти бесшумно вылетела матерая линяющая волчица. Остановившись поодаль и слегка избочась, она несколько секунд зорко и настороженно смотрела на Степана Дерябу. Но вот точно кольнули ее шилом в бок, она разом отпрянула в сторону и мгновенно исчезла в залежных дебрях. Однако не успел Деряба опомниться от неожиданной встречи и сорвать с плеча ружье, лобастая морда волчицы замелькала в помятой полыни по другую сторону межи. «Ох, тварь! Хитрит! Отводит! — догадался Деряба. — Так это ж… где-то у нее тут логово!» Звук взводимого курка вновь сильно отбросил матерую прочь. С бурно застучавшим сердцем, ломая сапогами сухие травы, все время оглядываясь по сторонам, Деряба направился прямиком к тому месту, откуда впервые вылетела вспугнутая волчица…

Через сотню шагов, сделанных в большом напряжении, в ноздри Дерябы вдруг ударило густой псовой вонью, смешанной с душным, гнилостным запахом падали. Деряба даже немного растерялся. Он остановился с выброшенными вперед стволами, оглушаемый ударами сердца. «Здесь!» — затрепетала от азарта его душа.

Сначала Деряба увидел среди бурьяна небольшую, вытоптанную, всю в лежках круговинку, на которой валялись кости, клочья сурчиной шерсти и перья, а потом и волчье гнездо в небольшой ямке под нависшими будыльями свербиги и бу-дяка. На сухой земле, слегка устланной волосистым типчаком и шерстью, обеспокоенно стонали и ворочались в плотной кучке, устраиваясь на покой, темно-серые волчата с заостренными ушками и черными ремешками по хребтам. Отделившись от гнезда, два волчонка в светлом шелковистом пуху под темной остью, с очень редким волосом на задних ногах и небольшими белыми пятнышками на груди играючи грызли и душили друг друга, совсем как щенята. «Восемь! Восемь штук!» — сосчитав волчат одним взглядом, закричал Деряба и, оглядевшись по сторонам, бросился к логову.

Быстро хватая и пряча волчат в пустой вещевой мешок, Деряба вдруг услышал невдалеке шорох и, вскинув голову, обомлел: впереди, в пяти шагах, в сумеречи бурьяна торчала лобастая и остроглазая звериная морда. Выронив из рук волчонка, Деряба крикнул сквозь зубы, схватился за ружье, которое держал наготове зажатым меж колен, ошалело вскочил на ноги и выстрелил вдаль, где уже успела сгинуть волчица.

— Ух, тваркь! — выкрикнул Деряба. — Еще лезет!

Завязав мешок, где кое-как уместились семеро копошащихся, изредка взвизгивающих волчат, и закинув его за плечо, Деряба взял восьмого волчонка, самого крупного, в руки, прижал к груди и, все время оглядываясь, быстро зашагал залежью на запад, в сторону побуревшего за последние дни Заячьего колка.

Волчица безумно металась на некотором расстоянии позади человека, уносящего ее детенышей. Но вот кончилась залежь. Оказавшись на чистой целине, волчица внезапно припала в ковыле, рядом со следом человека, судорожно проползла немного на животе, поцарапала землю лапами, впервые тихонько застонала, а потом надолго, очень надолго, замерла с горящим, немигающим взглядом…

В Заячий колок Степан Деряба пришел за час до пересмены. Ночная смена, ездившая сегодня в Лебяжье, в баню, спала богатырским сном. Леонид Багрянов в сопровождении Дружка ходил от трактора к трактору по новой клетке. Дед Ионыч и Петрован повезли лодку и сети на Лебединое озеро. На стане нешумно бодрствовали только поварихи.

Феня Солнышко знала Дерябу еще по Залесихе и, естественно, встретила незваного гостя весьма сухо. Она даже сумела сдержать свое любопытство, когда увидела на его руках волчонка. Стараясь сократить разговор с гостем до предела, Феня едва кивнула головой на его приветствие и сообщила:

— Дружки-то твои работают. Туда пойдешь?

— Нет, дождусь здесь… Скоро ведь?

В ответ Феня Солнышко только кивнула головой на запад: дескать, разве не видишь, где солнце? Стараясь разговорить ее, Деряба показал на протянутой руке волчонка.

— Вишь, кого нашел?

— Вижу, — сдержанно ответила Феня.

— Полный мешок. Вон что делают!

— Тебе везет на даровщину.

— Счастье! — самодовольно объяснил Деряба.

— На даровщину счастья не бывает.

— Рассуждаешь ты! — воскликнул Деряба, криво ухмыляясь. — Больше двух тысяч отхвачу — мало? Чем же это не счастье?

— Нашел счастье — в волчьем логове! Не много же тебе надо!

— Я не жадный.

В знак того, что разговор о счастье Деряба считает оконченным, он на какое-то время опустил глаза, затем, стараясь показать характер, спросил развязно:

— Моя-то зазноба где?

— Спит. Она в ночной…

— Толкни ее в бок, а? — Нельзя. Не время.

— Выдрыхлась небось?

— Некогда ей было! После ночи — сразу в Лебяжье, в баню, а приехали — шум да гам; едва успокоились и улеглись. — Феня коротенько, горестно вздохнула, подумала и неохотно сообщила: — У нас тут сегодня большая беда: председатель колхоза в одночасье помер.

— Здесь? От чего же?

— Известно, от сердца.

Из приличия Деряба покачал головой.

— Вот я и говорю: уходил бы ты отсюда, подальше от греха! — продолжала Феня Солнышко, скрестив руки на высокой груди и маленькими темными глазками пронзая гостя в упор. — Понимать должен, тут все теперь в сильном расстройстве, а у бригадира — у того совсем темно на душе… Зачем тебе здесь, да особо в такое время? Что тебе приспичило? Бригадир-то ведь запрещал тебе являться сюда… Ну и не лезь на рожон. Не малый.

Лицо Дерябы, одутловатое, облупившееся от солнца и с заплывшими глазками, за то короткое время, пока говорила Феня Солнышко, странно побурело, словно он, таясь, боролся с удушьем. Но все же Деряба, опохмелившийся сегодня в меру по причине нехватки водки и окончательно протрезвевший за день, удержался от- крика и ответил Фене довольно мирно, хотя и угрюмо:

— Попрощаться мне с дружками надо.

— Вон что! Уезжаешь, что ли?

— Уезжаю. Москва ждет.

— Мы по радио слыхали, — съязвила Феня с самым невинным видом. — Прямо помирает Москва от тоски по тебе. Ну, что ж, дорожка накатана. Зазнобу-то с собой берешь?

— С собой!

Оглядевшись, Деряба направился в конец пруда. Разговор с остроязыкой и беспощадной поварихой все же так взбесил его, что он до боли сжал челюсти и, ступая, с силой ударял подошвами сапог о землю, будто стараясь сделать ей больно. Выбрав среди берез место с таким расчетом, чтобы удобно было наблюдать за всем станом, он без всякой предосторожности бросил наземь ружье, а затем и мешок с волчатами — те вякнули в несколько голосов на весь колок и со скуленьем закопошились в мешке… Совсем недавно Деряба держал в мыслях похвастаться волчатами перед бригадой, но теперь у него неожиданно пропала всякая охота потешать здешнее общество. Зачем-то осмотрев со всех сторон, особенно с брюшка, запотевшего в руках волчонка, он взял его за полуголые задние ножки и, размахнувшись, с силой ударил головой о комель старой, шершавой березы…

Запах крови всегда странно возбуждал Дерябу. Убивая волчат одного за другим и обдирая их, он все больше и больше ожесточался и, наконец, почувствовал приближение того мрачного, грозового состояния духа, которое временами бывало у него в последние годы. «Тихо! Тихо! — скомандовал Деряба сам себе. — Назад!» Весь день он тосковал по водке, но теперь, зная себя, мог только радоваться, что трезв.

Белые березы медленно розовели. Одно время тракторы рокотали совсем близко, иногда у самой опушки колка, но постепенно их рокот отдалился и стих—все они ушли в дальний конец клетки, делая последний круг. В колке после их ухода отчетливо загремела на тысячу ладов веселая птичья разноголосица — пичуги торопились что-то обсудить еще до вечерней зари.

Ударив о комель березы четвертого волчонка, Деряба вдруг услышал позади голос Аньки:

— Ой, да что ты делаешь!

Вероятно, ее все-таки разбудила Феня Солнышко.

— Иди сюда! — позвал Деряба, бросая волчонка на землю рядом с окровавленными шкурками.

— Не пойду я туда!

— Испугалась? Нервы слабые?

Обтерев руки о мешок, Деряба подошел к Аньке, сел рядом под березой у пруда, опустив с обрывчика ноги, приблизился к ней, заглядывая в лицо.

— Ой, да от тебя псиной несет! — брезгливо отстраняя его локтем, тихонько сказала Анька.

— Не от меня — от волчат.

У Дерябы уже закипели на языке ядовитые слова, но он все же сдержался, и Анька, в свою очередь, заглянув ему в лицо, удивленно спросила:

— А ты никак трезвый, а?

— Как ангел! Сам себе противный.

— Где ж ты пропадал со вчерашнего дня?

— Блудил.

— Блуди-ил?.. Ну, а ночевал-то где?

— Теперь под каждым кустом ночуй.

— Холодно же еще ночью-то…

В голосе Аньки звучало недоверие.

— Ревнуешь? — осклабясь, спросил Деряба. — Думаешь небось, забрел куда-нибудь к сибирячке? Ха-ха! Где ее найдешь в степи? Не страдай! Верно говорю: свалился замертво под куст и проспал до утра, а сегодня едва оклемался да вот набрел на логово…

Анька вздрогнула, должно быть со сна.

— Значит, в Москву едешь? — спросила она на удивление равнодушно, поправляя косыночку, которой были стянуты ее пышные кудри. — А что же… на курсы?

— Отказали, — солгал Деряба.

Анька прижалась спиной и затылком к березе, в спокойном и слегка меланхолическом раздумье приподняла худощавое лицо с очень яркими и сочными губами. Ни в ее лице, ни даже во взгляде не видно было никаких следов обычного оживления и кокетства, которое не покидало ее в обществе мужчин. Она была на удивление проста и сдержанна.

Деряба очень обрадовался ее равнодушию. В его ближайших планах для Аньки решительно не находилось места. В Заячий колок Деряба пришел только затем, чтобы встретиться с дружками, а совсем не ради нее. Он никогда и никого еще не любил. Никакой любви не было у него и к Аньке, хотя он иногда устраивал ей даже сцены ревности, как это делают все люди. Однако отношения с Анькой не только обеспечивали ему известные удобства в холостяцкой жизни, но и весьма приятно отвечали той особой хищнической страсти, которая давно уже ядом разливалась в его душе. «Похоже, я отвалюсь от нее без шума», — подумал Деряба и, склонясь к Аньке, вроде бы заигрывая, потрогал пальцами кудряшки у ее виска. Поехать вместе в Москву не предложил, что все же было рискованно, а лишь осторожно спросил:

— Ну, а как ты? Надумаешь со мной?

— Нет, не надумаю, — ответила Анька немедленно и очень решительно.

После такого ответа Деряба мог безбоязненно изображать себя обиженным в самых своих лучших чувствах, что он и не замедлил сделать.

— Надоел, значит? На другого потянуло? — спросил он, слегка отстраняясь от Аньки. — Всё этот… идейный гад… охмуряет? Может, он тебе сразу на два платья отвалил?

— Дурак ты! — ответила Анька. — Чего ему задаривать меня? Он только мигни! Перед ним ни одна девка не устоит. Парень что надо! Работает — весь горит! Залюбуешься! Да и сердце имеет.

— Ого, вон как запела! Ты ему это спой.

— Он не любит хвалебных песен.

— Ну, ласковую спой. Колыбельную.

— Ему без меня ее споют. У него вон какая невеста! Как зорянка!

Все шло как нельзя лучше, но Дерябу это уже почему-то не радовало — в душе его волной тумана вновь поднималось то ожесточение, какое он испытывал, разбивая волчатам головы.

— Значит, не едешь со мной? — переспросил он немного погодя, но уже мрачным тоном.

Анька вдруг резко обернулась к Дерябе:

— А кто ты такой мне, чтобы я ездила с тобой туда-сюда? Ну, кто? Скажи! Как ты меня вот тут — в душе — называешь? Скажи! Что молчишь?

Естественно, Дерябе нечего было ответить — оставалось сделать вид, что ему больно слушать ее глупые слова… Затем он угрюмо спросил:

— Выходит, вся наша любовь лопнула?

— А разве промеж нас была любовь? Нет, Степан, никакой любви у нас с тобой не было! — заговорила Анька, явно решив резать правду-матку. — Я ведь помню, какая она бывает… Не на земле живешь — в облаках. Соловьиной песней она звенит в душе! — Анька разом прижала руки к пышной груди. — Помню, хорошо помню! За нее на смерть пойдешь! Вот сегодня… не помешай я Ваньке Соболю — он обязательно убил бы Костю. Налетел — света белого не видит. А все из-за Тони… Вот это любовь!

— Вам нравится, когда из-за вас ребята убивают друг друга, — заметил Деряба.

— Нравится Вот раньше, бывало, дуэли были…

— Что ж ты тогда помешала Соболю?

— С испуга.

Через минуту Деряба дотронулся до колена Аньки..

— Значит, любви не, было? Что же было?

— Одно распутство, — отрезала Анька, по-хоже решив облегчить свою душу прямотой. —

Мне это теперь вспомнить невозможно. Глядеть на себя не могу. Совсем, дура, потеряла совесть и стыд! А все — от тоски… Затосковала я по семейной, зкизни. Хуже нет такой тоски!

— Ты здесь, на целине-то, не хватила белены?

— Нет, голова моя как стеклышко!

— Поумнела, стало быть? А с чего?

— На чужую любовь глядючи…

Близ северной опушки колка вновь уже слышался рокот тракторов. Анька оглянулась на солнце и затем быстро поднялась на ноги, сказала:

— Сейчас пересмена. Ты тоже уходи. Приедешь в Москву — подумай о жизни. Советую.

— Гонишь?

— Не мозоль людям глаза! Уходи!

Деряба поймал Аньку за руку, потянул к себе, намереваясь, видно, обнять на прощание, но Анька, обернувшись, уперлась ладонью в его грудь и прошептала со стиснутыми зубами:

— Не трогай. Не лезь.

Не дав Аньке даже отойти от пруда, Деряба схватил следующего волчонка за задние ноги и с ожесточением, уже похожим на бешенство, начал раз за разом хлестать им о комель березы…

…Тракторы один за другим потянулись с клетки на стан… На машинной базе, близ поблескивающих на вечернем солнце бочек, собралась вся бригада. Около часа там перекликались разные голоса, раздавался смех, звякало железо, изредка ревели моторы… Когда же скрылось солнце и тракторам настала пора уходить со стана, поднялся невообразимый гам. Воткнув в землю нож, Деряба невольно прислушался: по отдельным выкрикам можно было понять, что бригада наседала на Ваньку Соболя за его ссору с Костей Зарни-цыным. «Заваривается тут каша!» — подумал Деряба. Он ожидал, что вот-вот начнется драка, но вдруг на базе все стихло, а через минуту дружно зарокотали все тракторы. Когда они ушли в степь, а дневная смена потянулась к палатке, мимо пруда, мелькая между берез, в глубину колка быстро прошел Ванька Соболь. Он ругался на каждом шагу и, оглядываясь назад, злобно бросал бригаде:

— Понаехали, гады! Хлюсты поганые! Шантрапа!

День, начавшийся черной бурей, закончился удивительно тихой, охватившей большой край неба и очень нежной вечерней зарей. В степи на заре уже не звучала, как совсем недавно, многозвучная симфония: кочующее птичье царство за последние дни схлынуло в северные дали, а те птицы, что остались на гнездовье, уже разбивались на пары и начинали таиться у своих гнезд. Зато теперь вовсю наслаждались свободой и счастьем тысячи тысяч жаворонков; их трогательно журчащее пение струилось над степью даже после захода солнца, до полной темноты. А в колке, тоже охваченном зарей, было уже призрачно: по розовым стволам берез скользили какие-то тени, иногда между деревьями, мгновенно изворачиваясь, быстро проносились какие-то ночные птицы…

От палатки, где слышался приглушенный шумок ужинавшей смены, отделились и двинулись вдоль пруда две фигуры. Деряба сразу узнал: закадычные и покорные дружки! Хаяров и Данька принесли хлеба и миску отварной картошки с жареной свининой. Деряба с жадностью набросился на ужин, а дружки тем временем принялись осматривать единственного оставшегося в живых волчонка.

— Что вы там галдели? — спросил Деряба.

— Соболя первенства лишали, — ответил Хаяров.

— На самом деле? За что?

— Он, и верно, выскочил в передовики, а вся рожа в пуху, — ответил Хаяров. — Сначала засадил трактор на солонце — вся бригада из-за этого потеряла полночи. Утром сегодня из-за ревности на Костю Зарницына кинулся, а вот сейчас — под мухой. Ездил в Лебяжье, ну и клюкнул там, да и с собой прихватил. Проспаться не успел, задумал опохмелиться, а много ли надо с похмелья? Его и заметили на пересмене. Ну, и начался грохот.

— Что же с ним сделали?

— Лишили первенства и сняли на ночь. Деряба неожиданно задумался и долго молча трудился над миской, даже не оглядываясь на друзей — видно, чем-то очень и очень заинтересовала его печальная история Ваньки Соболя. Тогда Хаяров, в сумерках особенно похожий на грека, потянулся к Дерябе и заговорил:

— Его сняли, а нас вот не сняли. Увидал Багрянов нашу работу, побелел весь, затрясся, как припадошный, а все-таки, черт, стерпел! Обругал, конечно, здорово, заставил перепахать — вот и все. Послушались, дураки, тебя: целые сутки чертоломили!

Деряба не терпел замечаний.

— Ничего, не сдохли же!

Хаяров придвинулся к Дерябе еще ближе.

— Дальше что? Смываемся?

Деряба не успел ответить: послышались шуршащие шаги по сухой траве. От палатки шел Леонид Багрянов. Деряба выхватил из рук Хаярова волчонка и развалился под березой в позе независимого, но мирно настроенного человека. Поглаживая волчонка, он слегка погрозил друзьям перстом и скомандовал почти беззвучно:

— Тихо.

Леонид остановился, не дойдя до Дерябы и его друзей, расставил ноги, как перед боем, и спрятал за спиной, под накинутой на плечи кожанкой, стиснутые в замок руки. Некоторое время он молча всматривался в развалившихся под березой приятелей темным, исподлобным взглядом: за последние сутки он был так растравлен жизнью, что мог взорваться от малейшей случайной искры. Дышал он тяжко, поводя грудью, словно только что выбрел из непроходимого болота, и когда наконец-то заговорил, немало надивил приятелей странным, хрипловатым голосом:

— Пришел все же, да? А зачем?

Такое начало грозило близкой катастрофой.

— Не брызгай слюной! Сейчас ухожу, — ответил Деряба независимо и дерзко, но по необъяснимой для самого себя причине втайне чего-то опасаясь со стороны Багрянова.

— Ребят сманиваешь, да? — продолжал Багрянов.

— Пробовал сманить — не вышло. Не едут со мной. Не веришь? А вот спроси сам.

Но Багрянов не желал ввязываться в разговоры.

— Прочь! — крикнул он негромко. — Чтобы и духу твоего здесь не было!

Когда он скрылся за палаткой, Деряба покачал головой, ухмыльнулся во все лицо и с облегчением сказал:

— Разъярился-то, а? Как бугай! Глаза ничего не видят. Так и рвется поднять на рога. Ну и бешеный! — Он вдруг поднялся с волчонком в руках и объявил: — Все! Я ухожу!

— А мы? — робко осведомился Данька.

— Вы остаетесь. Уже сказано.

— Да ты что? Тоже взбесился? — спросил Хаяров.

— Не ныть! Ставлю печать!

Деряба потребовал отыскать для него какую-нибудь корзинку. Со всеми предосторожностями она была отыскана среди охотничьих и рыбачьих снастей Ионыча, привезенных сегодня из Лебяжьего. Это была пестерька из ивняка для подсадной утки. Деряба сунул в нее волчонка, закрыл крышку суковатой затычкой и, осмотревшись в быстро сгущающихся сумерках, осторожным, кошачьим шагом прошел мимо притихшего стана за вагончик, где над зарослями желтой акации поднимался молодой березняк. Здесь Деряба, командуя одними жестами, заставил приятелей согнуть перед ним молодую березку с курчавой вершинкой. Через минуту корзинка с волчонком уже висела высоко над землей, совершенно скрытая от глаз в бурых, облепленных сережками березовых ветвях.

…Вскоре Деряба, зайдя на кухню напиться, объявил Фене Солнышко, что отправляется прямиком, без дороги на станцию Кулунда, и быстро скрылся в вечерней степи…

Это был первый невеселый вечер в Заячьем колке. Смерть Куприяна Захаровича до крайности встревожила бригаду. На стане не стихали разговоры о нежданной беде; от нее не могли отвлечь ни скандал с Ванькой Соболем, ни появление Дерябы. Все сходились на одном, а именно, что бригадир зря вгорячах пустил слух о какой-то своей вине в смерти председателя, колхоза — пожилой, много переживший Куприян Захарович конечно же мог умереть в любое время и где угодно… И вместе с тем все с горечью сознавали, что эта смерть, особенно тем, что случилась она после известной ссоры, да еще у Заячьего колка, не может не наложить особого отпечатка на дальнейшие взаимоотношения лебяженцев с бригадой.

В этот вечер на стане не горел костер. Устраиваясь на ночлег в полутьме, только при свете огня в топившейся железной печке, ребята без конца судачили:

— Вот и пойдет зуб за зуб! Слыхал, как сегодня Ванька Соболь кричал? Понаехали, кричит, гады!

— Здесь многие так орут.

— А теперь и того пуще орать будут.

— Житье! Как на горячих угольках. Но больше всех тревожилась Светлана.

С тем счастьем, что явилось ей сегодня в бурю, ей хотелось жить да жить, и вдруг эта внезапная смерть. Откуда она взялась в весенней степи? Настала ночь, все на стане успокоились, улеглись спать, и только одна она не могла справиться со своей тревогой. Она видела: Леонид сегодня сам не свой. Сразу же после пересмены он ушел на новую клетку, к тракторам, и Светлана не могла не догадаться, что ему хочется побродить одному в ночной степи.

Светлана сидела перед небольшой лампешкой, прикрыв свет от спящих подруг абажуром из газеты, и очень торопилась закончить скучные учетные дела бригады, а мысленный взор ее неотступно следовал за Леонидом, задумчиво бродившим среди двигающихся в темноте огней. «Что же ты наделал? Зачем ты наговорил на себя?» — говорила она ему вслед. Леонид все шел и шел дальше в ночь, не оборачиваясь… Много раз Светлане хотелось сошвырнуть со стола свои бумаги и бежать за ним в степь.

Около полуночи она, часто прислушиваясь, отчетливо уловила звуки конского топота и ржанья. «Кони дерутся, что ли?» — подумалось ей. Но тут же она решила, что кто-то приехал из Лебяжьего и ищет в темноте по опушке колка бригадный стан. Светлана быстро оделась, схватила фонарик и выскочила из вагончика.

Луна еще не взошла. Вокруг глухая темень. Пройдя немного тропкой в сторону палатки, Светлана остановилась и направила свой фонарик в степь — на дорогу из Лебяжьего. Из освещенной темноты на нее вдруг глянули большие, стек-лянно-зеленоватые глаза. Светлана крикнула что было сил, выронила из рук фонарик и воистину без. памяти наугад бросилась в сторону палатки. С разбегу она налетела на свисающее отвесно жесткое полотнище брезента, разом рухнула перед ним на колени и в совершенном отчаянии, громко плача, начала обшаривать и царапать его пальцами, ища, вход. Но полотнище всюду было цельным и упругим. По другую сторону его вдруг кто-то заворочался и сильно застонал. Светлана еще раз крикнула что было сил и лишилась чувств. Она уже не слышала, как за брезентом сонный хриплый голос спросил тревожно:

— А-а? Что такое? Кто тут?

На крик Светланы из вагончика повыскакивали одетые во что попало, простоволосые, босоногие девушки. Невдалеке из травы сильно и косо, в сторону степи, бил во тьме свет фонарика. Марина Горчакова схватила его, крикнула:

— Светочка, где ты?

Из палатки шумно повалили парни.

Светлану нашли недалеко от входа. Дрожащую, ослабевшую, ее ввели в палатку и усадили на чью-то кровать против затухающей железной печки. Только здесь, осмотревшись вокруг со слезами испуга на глазах, Светлана в ответ на все расспросы едва ответила непослушными, бледными губами:

— Волки…

В палатке поднялся шум. Одни бросились выпытывать у Светланы подробности, другие, 3 поверившие ей безоговорочно, начали вытаскивать ружья и патроны (многие молодые романтики отправлялись в тот год на Алтай не иначе, как при оружии, что прибавляло им весу в своих же глазах!). Не успели горячие головушки отправиться на борьбу против вольчьей осады, как в палатке появился Леонид Багрянов. Размахивая ружьями, парни наперебой стали рассказывать бригадиру, что вокруг стана бродит волчья стая.

— Какие весной стаи? — проворчал Леонид. — Уберите ружья!

Ему освободили место рядом со Светланой. Он прижал ее голову к себе, погладил рукой плечо, спросил:

— Что же ты видела?

— Волчьи глаза, — шепотом ответила Светлана.

— А самого волка видела?

— Нет, только глаза.

— Почему же ты уверена, что это был именно волк?

— Я не знаю почему, но я уверена.

Леонид насильно, угрюмо хохотнул и сказал:

— Одна лиса всех взбулгачила!

— А у лисы… тоже так… горят глаза?

— Конечно!

Поблизости на стане раздался визг, а через секунду что-то лохматое круглым комом влетело в палатку, закружилось, заметалось по полу туда-сюда и, наконец, ударилось под ноги людям, которые уже с криками бросились врассыпную от печки. В темноте послышался грохот падающих тел, выкрики, стоны, скрип сеток на кроватях, звон посуды…

Леониду не сразу удалось успокоить бригаду и уверить всех, что в палатку влетел- Дружок. Встряхивая его за загривок, он выкрикивал раз за разом:

— Вот он, вот, глядите!

Зажгли огонь, и все разглядели Дружка. Зажатый между ног Леонида, он быстро, затравленно озирался по сторонам.

— Значит, верно она сказала, — заключил Ионыч, кивнув на Светлану. — Это волчица бродит. Детей ищет.

Леониду поневоле пришлось промолчать.

— За детей она горло вырвет. Мать! — с оттенком одобрения продолжал Ионыч. — Мы как-то вдвоем с кумом, в молодые годы, напали с собаками на логово… Господи, что было! Только клочья от наших собак! А нам и стрелять-то в суматохе нельзя… Мой куманек, спасибо ему, все-таки ухитрился, пырнул ее ножом в бок. Ну, слава богу, тогда добили.

Встав на одно колено у печки, Ионыч начал укладывать на затухающие угли дрова. По всей палатке, особенно там, где сидели девушки, все еще слышались облегченные вздохи: что и говорить, перепугал Дружок здорово! При всеобщем молчании послышался робкий девичий голосок:

— А долго они… волчат ищут?

— Всяко бывает, — охотно отозвался Ионыч, продолжая сидеть у печи на одном колене, в очень удобной для беседы, позе и, несомненно, внутренне уже оживляясь от охотничьих воспоминаний. — Одна вскорости забудет, а другая чересчур долго страдает. Как и у людей. У нас к одному охотнику повадилась ходить — отбою не было. Волчат он давно удушил и шкурки сдал, а она все ходит и ходит. Очень настырная и отчаянная была! Только чуток стемнело — она уже кра? дется из бора, а если время к полночи — крутится у самого дома. И так все лето! Сколько разов стреляли по ней!

Рассказ Ионыча никого не утешил. Ребята смолчали, а среди девушек пополз шепоток:

— Вот еще беда!

— А может, эта забудет?

— Жди! Вон как лезет.

Стараясь лишний раз щегольнуть перед девушками, Федя Бражкин разрядил ружье, дунул в стволы и заговорил с дедом тоном заправского охотника:

— А много у вас тут… волков-то?

— Ми-илый, до черта! — отрываясь от печки, ответил Ионыч. — В наших местах их всегда было много, а уж во время войны расплодилось — тьма! Да какие у нас волки! Во! Нигде нет таких!

Это от ученых даже известно. По пять пудов весу, побожусь! У нас, сами видите, волкам одно приволье. Живи и разбойничай: степь! Охотников мало, да и охота за ними мудрая. Это зверь хитрый. В капкан его поймать трудно. На падаль идет плохо. Лучше всего брать его летом. Затаишься, бывало, вечерком и слушаешь. Когда засветят звезды, прибылые с голодухи-то и начинают подвывать: торопят отца-мать с добычей. Тут и засечешь, где их логово! Ну, а если прибылые молчат, побаиваются подавать голос, то сам начинаешь вабить…

— Подвывать, — пояснил девушкам Федя Бражкин.

— Верно. Вот так.

Встав на колени у печки, Ионыч зажал двумя средними пальцами мясистый нос, сложил ладони рупором, для чего ему потребовалось спрятать под сивую бородку большие пальцы, и молча оглядел своих слушателей, призывая их ко вниманию. В палатке установилась полная тишина. Ионыч вдруг нагнул к полу большую, кудлатую, серую от седины голову и завыл матерым волком — сначала низко, глуховато, гнусаво, а потом, постепенно поднимая голову и выпрямляясь, все более высоко, сильно, протяжно, до жути уныло и тоскливо… Закончил он вой отрывисто, резко откинув голову назад и подняв глаза к потолку. Все невольно вздрогнули в полутьме, а Дружок неожиданно вырвался из рук Леонида и шмыгнул под кровать.

— С ума сошел, дед! — крикнула Феня Солнышко. — Ты всех волков созовешь! Ведь они же близко!

— Ужас! — вздрагивая, прошептала Светлана.

— Отвык, плохо вышло, — пожаловался Ионыч. — Да и начин надо делать в землю. Тогда вой будет глухой, тоскливый… А потом в небо, чтобы версты на три слыхать было. Ну, прибылые тут нее с радости и забрешут на все голоса…

Неугомонный Федя опять полез к деду:

— А как же их зимой-то в степи берут?

— Раньше, бывало, мы их просто брали, — отвечал Ионыч. — На конях гоняли. Самое милое дело! Выпадает снег, выезжаем в степь. Стронем стаю с лежек — и пошел во весь дух! Кони у нас были резвые, азартные, даже злобные на зверя — сами гнали. Больше десяти верст ни один матерый, бывало, не уходил, а если снег глубокий — на пятой версте уже сядет и высунет язык. Тут, знамо, соскакиваешь с коня и идешь… Подходишь, стало быть, — и р-р-раз чумкарем по башке! Р-р-раз! Он и готов.

Опережая Федю Бражкина с вопросом, он пояснил:

— Чумкарь — дубинка такая…

— А если она сломается? — спросили — из круга девушек.

— Такого случая отродясь не бывало, — ответил Ионыч, — Для чумкаря мы брали березки с корнем и чтобы корень был шарбм, вроде кулака. Настоящее железо! Любой череп берет!

Вспомнив что-то забавное из своей охотничьей практики, дед Ионыч одиноко посмеялся и сообщил:

— А иной раз ради потехи и живьем брали!

Леонид Багрянов, любивший охотиться с детства, в состоянии той мрачноватой задумчивости, какая не покидала его весь день, безотчетно заслушался деда, но вдруг спохватился и, решив остепенить рассказчика, проговорил недовольным голосом:

— Ну вот, начались охотничьи рассказы!

— Нет, паря, я врать не умею, — ответил Ионыч. — Если говорю — чистая правда. Не веришь? А ты вот послушай.

— Да ведь спать же надо!

Но молодые охотники заступились за деда:

— Выспимся! До утра далеко!

— Пускай говорит! Говори, дед!

— Ну, вот, брали мы их, бывало, таким манером, как при охоте с борзыми, — продолжал Ионыч. — Вот подходишь ты, стало быть, к загнанному волку, а он весь хрипит, туда-сюда глазами зыркает, язык кусает, хочет броситься на тебя, а зад поднять не может! Начисто выдохся. Тут ему и суешь в пасть-то струнку!

— А это еще что? — выкрикнул кто-то из того угла, где поблескивали ружейные стволы.

— Вот такая палка. — Ионыч отмерил ладонями в воздухе расстояние в две четверти. — На конце у нее — бечевка, а еще лучше ремешок. Волк — злобный зверь, он соберется с силой и хватает струнку мертвой хваткой. И держит. Не ртдает! Вот тут-то и не зевай! В один секунд обмотай ему морду бечевкой и затяни! Ну, а уж если не прозевал, успел сострунить волка — он твой, вяжи ему ноги!

— Ну, все, все! Довольно! Спать! — заговорил Леонид со строгостью и поднялся. — Все по местам!

Он взглянул на девушек, давая понять, что это, в первую очередь относится к ним, и здесь встретился взглядом со Светланой. Та легонько, с надеждой потянулась навстречу его взгляду и проговорила быстро, жалобно и искренне:

— Я боюсь!

— Отогнали бы, — сказала Феня Солнышко с укоризной. — Ведь она же где-то близко!

Новое напоминание о волчице окончательно допекло Леонида. Он стиснул зубы и произнес негромко, но с остервенением:

— Вот тварь!

С разгоряченным взглядом он двинулся к выходу из палатки, крикнув в сторону ребят с ружьями:

— А ну, пойдем!

Над Заячьим колком в скором времени прогремело несколько выстрелов. В палатку Леонид вернулся очень мрачным, а ребята, особенно те, которым удалось стрелять, в большом и веселом возбуждении. Они наперебой стали рассказывать, что своими глазами видели, как волчица выскочила из березняка у вагончика, и дивились ее дерзости.

— Вот бешеная! — воскликнул здесь Федя Бражкин.

— А может, она и на самом деле бешеная, — медленно проговорил Ванька Соболь из темного угла; до этого он отмалчивался на своей кровати, должно быть раздумывая над своей вечерней схваткой с бригадой.

Леонид резко повернулся на голос Соболя, сердито спросил:

— Ты что, еще не проспался?

— Я давно проспался.

— А что же ты бредишь? С чего ей беситься?

— Известно, с тоски. По детям тоскует.

— С тоски не бесятся. Бесятся от особого вируса.

— А вот. поживешь здесь, тогда узнаешь, как еще бесятся-то с тоски! — ответил Соболь невозмутимо. — Вон спроси у деда.

— Довольно! Слышали!

Дрожащими от волнения руками Леонид вытащил из пачки папиросу, торопливо закурил и сказал строго, не глядя на Соболя:

— Если проспался, иди работать!

Не ответив, Соболь начал одеваться в темноте.

— Лютуешь? — немного погодя спросил его Леонид. — Не знаешь, чем досадить? Ишь ты, напугать задумал! А мы, да будет тебе известно, не из пугливых!

Увидев, что Соболь достает из чехла ружье, Леонид негромко, но все же прикрикнул:

— Клади ружье на место! Не запугивай!

— Я не запугиваю… А что ты со мной сделаешь, если я сам боюсь? — вызывающе ответил Соболь, продолжая свое дело. — Значит, кругом волки, а я должен так идти? С голыми руками? Рисковать? Сам-то небось с голыми руками и до уборной вон не пойдешь!

— Врешь, я куда угодно пойду! — очень обидевшись, крикнул Леонид. — Мне вот нужно идти искать коней… Так думаешь, я побоюсь без ружья?

Он схватил с гвоздя на подпорке, у которой стоял, длинный кнут, подаренный ему дедом Ионычем, — кнут был сделан из тонкого сыромятного ремешка, с рукоятью из таволожника — железного дерева степи. Потрясая зажатым в руке кнутом, он прокричал перед всеми:

— Вот я с чем пойду!

Но упрямый Ванька Соболь, увлекшись своим злобным замыслом, так и не послушался бригадира. Зарядив ружье, он вышел из палатки молча, но за палаткой немедленно дал волю своей злобе:

— Понаехали, храбрецы! Командуют! Учат!

— Лютует, — согласился теперь Ионыч.

— Эта лютость может завести его далеко, — сказал Леонид.

Проводив девушек в вагончик, он вернулся к палатке и, присев у обеденного стола, кинул на него кнут…

Медленно всходила луна. Взошла она на удивление совсем близко от Заячьего колка и показалась Леониду даже и не луной, а каким-то большим светилом, впервые появившимся на небосводе, — огромный малиновый диск его сразу не облил степь, погруженную в непроглядную темь, зловещим светом. Березы вдруг засветились во мраке, точно белые кости. Так и повеяло над степью былинной стариной. Непрестанно слышался то близкий, то далекий рокот моторов, постоянно напоминавший о новой жизни степи, а Леониду почему-то настойчиво думалось, что вот-вот мимо стана с оглушительным гиканьем и свистом проскачет, сотрясая землю, конница печенегов, а вслед ей из белого, костяного леса во все горло прохохочет сова… Дурацкие, бредовые мысли! Но Леониду вдруг стало от них нестерпимо тоскливо и тошно. Да, вот в таком состоянии, как сейчас, он мог бы сделать что угодно! Он мог бы, например, вскочить на Соколика, догнать где-нибудь в степи Дерябу и на виду вот у этого светила застегать его кнутом насмерть! «Зачем я только поехал сюда? — неожиданно с горчайшим раскаянием подумал Леонид. — Как ведь все хорошо-то было в Москве! Все!» Перед взором Леонида в зареве разноцветных огней вдруг встала предпраздничная Москва. Шумит принаряженная к. Первомаю столица, колышется по центральным площадям людское море… А не лучше ли быть каплей в том море, чем озером вот в этой глухой, былинной степи?


Спал Леонид очень тревожно и по привычке поднялся, лишь успела заняться тихая степная зорька.

Кони обычно паслись в низинке, что восточнее Заячьего колка. Сейчас их там не было. «Неужели на Лебяжье ударились, на залежи?» — подивился Леонид. Он повернул от стана на юг и зашагал вдоль кромки колка, где уже слегка про-торилась на целине новая дорога. Но не успел он сделать и полсотни шагов, как из обтрепанных зарослей желтой акации наперерез ему вылетела линяющая, с опавшими боками, большелобая волчица.

Безотчетно защищая кнутом грудь, Леонид остановился и на время затаил дыхание, а когда слегка отхлынула невольная дрожь, очень строго и сердито взглянул в немигающие глаза матерой. Он ждал, что волчица вот-вот, струсив, бросится опрометью прочь: во всех прочитанных книгах писалось, что волки боятся человека. Но прошла секунда — волчица не изменила позы и не оторвала от него взгляда. Прошла еще секунда… Она стояла как изваяние! Прошла еще секунда… Глаза ее все больше впивались в него, как стрелы. У Леонида вновь мелко-мелко задрожали руки. Внезапно шагнув вперед, он во всю силу хлестнул кнутом по земле. Волчица разом отпрянула назад, но не так уж далеко и тут же в один прыжок бесстрашно заняла свою прежнюю позицию. Это пока еще не напугало, но достаточно удивило и встревожило Леонида. Он вдруг подался всем корпусом вперед и вновь с бешенством хлестнул кнутом по земле. Но волчица на этот раз даже не отпрянула. Она лишь разом осела на задние ноги, почти коснулась коленом сухой травы, а затем, несколько раз щелкнув клыками, в свою очередь, шагнула вперед. «Да ты что? — мысленно закричал ей Леонид. — На самом деле взбесилась?» Мысли его работали лихорадочно, но он еще не знал, что делать. Ему известно было, что разъяренному хищному зверю нельзя показывать спину, — нападение почти неизбежно. Значит, отступать? Пятиться? А если кто увидит со стана? Не оберешься сраму! Что же остается? Сделать еще шаг вперед и, может быть, достать кнутом по волчьей морде? Может быть, матерая все же струсит и убежит? Нет, не похоже: приглушенное рычание волчицы с каждой секундой становилось все более озлобленным, на ее губах закипала слюна, а глаза уж полыхали огнем…

Сердце Леонида на мгновение сжалось, но тут же забилось во всю грудь. Леониду показалось, что с этой секунды он вдруг стал горячее и сильнее во сто крат. Еще ночью он возненавидел Дерябу и волчицу, появившуюся у стана, одной, неделимой ненавистью — вроде как бы соучастников единого злодейского замысла. Теперь, вместе со всей его силой, возросла и эта его ненависть. Но Дерябы не было сейчас перед Леонидом, и потому за все надлежало отвечать одной волчице! Наверняка зная, что произойдет, он тем не менее вновь шагнул вперед и с внезапно исказившимся лицорл закричал, замахиваясь на волчицу кнутом:

— А-а, су-ука!

В тот же момент и волчица, сторожившая каждое движение своего врага, всем телом метнулась вперед, в воздух, точно сорвавшись с крюка, который держал ее у земли, и без ошибки поймала пастью рукоятку кнута. Леонид рванул рукоятку к себе, но волчица впилась в нее зубами намертво: упираясь и пятясь, она стала со злобным рычанием мотать и вертеть головой. Она неистовствовала, стараясь овладеть единственным оружием человека. Она так изворачивалась всем телом и так крутила головой, что ременный кнут сам собой вдруг обвился вокруг ее морды. В тот же миг почти автоматически сработала левая рука Леонида: она схватилась за кнут, разом натянула его до отказа и в два счета обвила вокруг свободного конца рукоятки, у самых губ волчицы! В азарте борьбы волчица на сотую долю секунды опоздала почуять опасность; она успела рвануться назад, но не успела разжать пасть: челюсти ее были уже крепко стянуты тонким сыромятным кнутом, а оба конца рукоятки, которую она держала за клыками, теперь уже находились в руках человека. Собрав все силы, пружиня все мускулы, она взметнулась на задние ноги. Леонид отшатнулся назад, но все же устоял и тут же услышал, как из ноздрей волчицы в лицо ударили горячие струи. В глазах Леонида сделалось темным-темно. Он не видел даже ноздрей волчицы, из которых било жаром. Он видел лишь глаза волчицы…

От стана долетел дикий крик и топот. Леонид очнулся, увидел перед собой морду волчицы и вдруг так крутнул ее голову справа налево, что у нее хрустнули шейные позвонки, — она сорвалась с ног и вместе с Леонидом грохнулась на землю. За время борьбы пальцы Леонида так прикипели к концам рукоятки, что и падая он не выпустил их; на счастье, он сразу же всей грудью навалился на бок волчицы — она застонала, как под ножом, и бешено забила в воздухе задними ногами…

Рядом раздался истошный вопль Ионыча:

— Ми-илый, да ты ж ее сострунил!

— Вяжи-и-и!

III

В центре стана на чистом месте заранее был врыт в землю и закреплен на растязкках высокий, гладко оструганный сосновый шест, привезенный из Лебяжьего. Теперь на нем подняли новенький флаг сочного алого цвета. Утренний ветерок, всегда будто поторапливающий степь пробуждаться на зорьке, немедленно подхватил флаг и начал весело, с шумком полоскать его в чистом воздухе, А потом выглянуло солнце, и флаг весь вспыхнул и еще сильнее затрепетал, зашумел, точно летящее над степью пламя.

— Вот и нарядили степь! — с гордостью произнес Ионыч.

Горячий, шумный флаг неожиданно зажег в душе Леонида удивительное чувство волнения и восторга. Нечто похожее он испытал однажды на войне, когда его родной бригаде вручалось гвардейское знамя. Взгляд Леонида внезапно стал лучистым и влажным. В эту минуту он забыл обо всем, что мучило его совсем недавно.

— Это хорошо сказано! — воскликнул он, а потом, вздохнув, продолжал задумчиво: — Ну что ж, одни поднимают флаги на вершинах гор, другие — в ледяных пустынях…

Разгадывая мысли Леонида, Ионыч заметил:

— Здесь тоже не просто поднимать!

— Я вот о чем сейчас думаю… — продолжал Леонид, — Сколько же таких вот флагов, поднимется сегодня на всех целинных землях! Не меньше, чем в Москве! Да, нарядим степь!

Ионыч оглянулся на соструненную волчицу, которая лежала поодаль, и тронул Леонида за локоть:

— Гляди, как мечется!

Подойдя вместе со всеми к волчице, он опустился на одно колено возле ее морды и заговорил:

— Что, серая, не по нраву красные-то флаги?…Искать коней Леонид ушел с чувством стыда

за свои мысли, которым дал волю нынешней ночью. Ничто пока не изменилось к лучшему. Что было неизбежным вчера, оставалось неизбежным и сегодня. Но сознание необходимости объяснения со Светланой почему-то не вызывало у него сейчас предчувствия неотвратимой беды.

Пригнав коней к южной опушке колка, Леонид повстречал встревоженно-серьезного Петро-вана. Легко было догадаться, что в бригаде — новые неприятности.

— Опять новости?

— Дерябины дружки уходят, — хмуро ответил Петрован.

Вопреки ожиданиям Петрована бригадир воспринял неприятную весть весьма сдержанно, лишь слегка побледнел да сдвинул брови…

— Позавтракали? — поинтересовался он, трогаясь с места.

— Завтракают.

Приладясь к шагу бригадира, явно одобряя его сдержанность, Петрован заговорил с возмущением:

— Знамо, дураки. Думают, так мы и заплакали. Не заплачем! Скатертью дорога!

Хаяров и Данька сидели на чурбанах у палатки, поодаль от стола, за которым заканчивала завтрак дневная смена. Вещевые мешки лежали у их ног. Они дымили папиросами, с неприятным чувством выжидая, когда всего удобнее будет встать и уйти со стана.

Леонид вымыл руки, присел у края стола.

— Заправились в дорогу-то? — спросил он беглецов.

Тон его голоса, спокойный, немножко грустный, поразил Хаярова и Даньку, которые не рассчитывали, конечно, уйти из бригады без шума и скандала. Они ответили обрадованно, в один голос:

— Все в порядке!

— Куда же вы идете? — поинтересовался Леонид.

— А туда же… на Кулунду, — глядя в землю, ответил Хаяров.

— Догонять Дерябу?

— Его не догонишь! Одни поедем…

— Зря не вместе собрались.

— Вчера не было надумано.

— Почему же сейчас надумали?

— Утро вечера мудренее,

Леонид помедлил, меряя, беглецов взглядом.

— Темните, да?

— Зачем? — смелея, возразил Хаяров, — Поумнели за ночь.

— Хочешь сказать: какая же тут жизнь, среди волков?

— Мы их сострунивать не умеем. Леонид обернулся к сидящим за столом:

— Темнят!

Все молча уставились на Хаярова и Даньку.

— Деряба ушел — так и надо: ему здесь делать нечего! — опять заговорил Леонид, обращаясь к беглецам. — А вот вам, по-моему, полный расчет здесь жить: степные ветры хорошо продувают мозги.

— Ветры здесь с пылью, — пробурчал Хаяров.

— Кто такой Деряба? — продолжал Леонид, будто рассуждая сам с собой. — Самый настоящий хищник. Двуногий из волчьей породы. Во время войны ему жилось трудно, да? Всем жилось трудно. Но одни находят радость даже в трудной, а все же человеческой жизни и ни за что не расстаются с ней, а другие — вроде Дерябы — становятся хищниками. Вскоре они узнают, что жизнь хищника только издали кажется легкой, а на самом деле труднее трудной: всюду гонят, преследуют, не дают никакой волюшки… Однако стать хищником легко, а вернуться в человеческую семью трудно. Деряба как раз из тех, которые не возвращаются: хищническая страсть у него уже в крови… — Леонид неожиданно зябко передернул плечами. — Вы ничего не замечали за Дерябой в последние дни? У него какой-то странный взгляд: вроде бы страдает от тяжелой-претяжелой тоски. Не замечали? Я думаю, ему надоело промышлять по мелочам. На большое дело его тянет. Преступники, как и пьяницы, стра-дают запоями. У Дерябы вот такой запой, вероятно, и начинается. А чем же ему здесь, в степи, свою страсть утолить? Вот он и бросился в Москву. В большом городе — что в большом лесу.

Федя Бражкин сердито засопел и спросил:

— И откуда только берутся такие, как Деряба?

— За войну развелось их много, — ответил Ионыч.

— Да, за войну и послевоенные годы много хищников наплодилось, и не только в лесах и степях, — согласился Леонид'.

— Но почему? — с наивным видом спросил Федя.

Леонид нахмурился и уклонился от прямого ответа.

— Они живучи и плодовиты куда больше, чем мы думаем, — сказал он после небольшой паузы. — Ошибаемся мы, здорово ошибаемся, делая вид, что их у нас немного. Ложный стыд! Хищникам только этого и надо: легче преступничать и плодиться.

— Мало их сострунивают! — сказал Ионыч сердито.

— Таких не сострунивать, а обкладывать надо и уничтожать стаями! — поднявшись у стола, горячо заговорил Ибрай Хасанов. — Никакой пощады! Вот как надо! Воспитаешь их, как раз! Посадят в тюрьму воришку — выходит вор, посадят хулигана — выходит бандит. Они там друг от друга учатся. И почему, скажи, пожалуйста, раньше срока выпускают таких из заключения? Посадят на десять лет, а он отсидит два года — и опять на воле! Зачем такая скидка? Нет, сиди, зверюга, весь срок, сколько заслужил. Вот теперь по амнистии всех без разбору распустили… Какой-такой порядок? Все тюрьмы пусты.

— Свято место не будет пусто, — заметил Ионыч.

— Знаю, соберут обратно! Как не собрать? — всё более горячился Ибрай. — Но пока собираешь, они еще больше плодятся! А сколько горя принесут людям! А надо так сделать: за смерть — смерть! Вот какой закон надо!

Друзья-беглецы весь этот разговор слушали по-разному: Хаяров все время смотрел в землю, стараясь показать, что слушает пустую болтовню только из вежливости и занят исключительно своими мыслями; белобрысый Данька, наоборот, все время сидел со слегка оторопелым выражением на остроносом птичьем лице, а когда Ибрай сказал свои последние слова, из его груди нечаянно вырвался жалобный вздох. Хаяров тут же сердито толкнул его локтем в бок и решительно поднялся на ноги:

— Ну, мы пошли!

— Идите, кто вас держит? — ответил Леонид. — У нас свой разговор. Идите, но знайте: вас не будут судить, как судили дезертиров с фронта, но презирать будут не меньше! Вы не от нас дезертируете — вот от чего! — Он указал рукой на флаг. — Оттуда, где поднят наш флаг, могут бежать только трусливые и подлые люди! Таких нам не надо. Скатертью дорога. На все четыре!

Беглецов долго провожали молчаливыми взглядами. Они шли намеренно неторопливым шагом, не оборачиваясь, и только когда за пахотой повернули в сторону Лебединого озера, Федя Вражкин удивленно произнес:

— Ушли все же!

— Не пойму, зачем они оставались на ночь? — задумчиво проговорил Леонид.

Из зарослей акации поблизости от вагончика быстро вышел Петрован — без шапки, со взъерошенным белым чубом и с пестерькой в руках. Он поставил пестерьку у ног бригадира и сказал:

— Вот, глядите!

Все будто онемели, увидев в руках Петрована волчонка.

— Они, — сказал парнишка, кивая в степь.

Внезапно побледневший Леонид взглянул на фигуры удаляющихся беглецов — казалось, они медленно уходят в землю — и сказал:

— Теперь все ясно.

— Из одной стаи! — с сердцем воскликнул Ионыч.

С новой клетки к стану двинулся один из тракторов. Он приближался быстро, рокоча ровно, сильно, легко, и вскоре до опушки колка, где плескался красньщ флаг, дошла от него по земле легкая дрожь…


Разгорелся этот день, будто ради праздника, на удивление быстро и знойко. В обычное время утренний ветерок затих, и тогда над безбрежной зыбкой степью, впервые крепко пригретой жарким и ослепительным солнцем, бесшумными и чистейшими волнами разошлось половодье — марево. Степь превратилась в мир чудес: в далях незаметно рождались тихие и светлые, как слеза, озера; таинственные лесистые острова стояли в воздухе, не очень высоко над землей; голубыми айсбергами уходили в неведомое тракторы; пасущиеся на целине кони казались огромными, могучими мамонтами… Все потеряло реальные очертания, стало расплывчатым, силуэтным, призрачным; все возникало и исчезало, как бывает только во сне.

Это была весенняя сказка земли и солнца.

Нет, степь не была безмолвной. Тысячи тысяч жаворонков, неугомонных, голосистых, горячих, возносясь в лазурную высь, пели так серебристо и сладостно, с таким упоением, что чуть не замертво падали в травы. Но на смену им с земли все время взлетали, исступленно трепеща крылышками, другие, не менее азартные певцы. Неисчислимый хор народных любимцев звенел над всей степью страстно и неумолчно. Невзрачных, сереньких певцов почти невозможно было найти глазом в сверкающей вышине, и потому казалось: здесь поет весь воздух.

А вскоре и того волшебней стала степная сказка. От западной черты горизонта, опять-таки неуловимо, поднялись в раздольное, беспредельно высокое небо и тронулись на восток легчайшие, пенисто взбитые, неземной белизны облака. Озаренные солнцем, они плыли над степью, украшенной флагами, овеянной теплынью и обласканной нежнейшей песней, очень медленно и величаво. Дух захватывало у всякого, кто смотрел с земли на это новое чудо в степи…

IV

В саманной халупе Иманбая у Лебединого озера, где теперь валялось рыбачье барахлишко Ионыча, беглецы устроили привал. Сбросив на земляной пол вещевой мешок, Хаяров прежде всего тщательно осмотрел, обшарил и обнюхал все углы и закоулки халупы: он не рассчитывал найти здесь что-либо ценное, но не мог отказать себе в том особом удовольствии, которое всегда доставляло ему изучение незнакомой обстановки. Потом он присел у очага, покопался палкой в золе и заключил:

— Огня не зажигал. Хитер!

— Может, он и не ночевал здесь? — с какой-то надеждой спросил Данька.

— Ночевал. Я чую: кровью пахнет. У Даньки в испуге вытянулось лицо.

— У него же шкурки, — пояснил Хаяров.

— Ах, да… — И Данька уронил голову.

— Ты что киснешь? — строго спросил его Хаяров.

— Боязно мне, — вздрогнув, ответил Данька.

— Смотри, я тебе поною! — Хаяров погрозил дружку смуглым волосатым кулаком; белки его глаз при резком повороте головы блеснули в полумраке холодной, влажной белизной. — Дурацких разговоров напугался? Заячья твоя душа!

— Не хочу я туда…

— Пойдешь! У нас без демократии!

Хаяров хотел быть по отношению к Даньке, особенно наедине, точно таким же, каким по отношению к нему был Деряба.

Долго оставаться в халупе Иманбая нельзя было: могли нагрянуть Ионыч и Петрован осматривать сети, а то и ретивые охотники из ночной смены — поразвлечься на озере. Покинув вскоре саманушку, Хаяров и Данька поднялись из низины, где сияло Лебединое озеро, на сухую возвышенность, хорошо обогретую солнцем, и здесь, распластавшись на целине, слушая неумолчный концерт жаворонков и бездумно наблюдая за плывущими в высях белоснежными облаками, молча провалялись до полдня.

Поднял их голод. К станции Кулунда нужно было двигаться теперь строго на север, но Хаяров, выкурив папиросу и осмотрев степь, повернул на восток, туда, где степная даль ограждалась черным гребешком соснового бора. Немного погодя Данька, сутулясь, потащился было следом, но через полсотни шагов, точно запнувшись, со стоном растянулся на земле.

Бесполезно прождав около минуты, Хаяров, свирепо сузив глаза, вернулся к Даньке и, прице-лясь, безжалостно саданул его носком сапога в бок. Данька вскрикнул от боли, перевернулся на спину, насколько позволил заплечный мешок, и поднял для защиты руки:

— Погоди, не бей!

Через час они встретили табун пасущихся коней, а потом приблизились к северному берегу озера Бакланье, которое тянулось, разбиваясь на отдельные плесы, прячась в камышовых чащобах, до самой Черной проточины. Недалеко от землянки из дерна, у которой стояла телега, были развешаны на кольях для просушки старенькие, изъеденные молью кошмы и белым дымком от сухого коровяка дымилась печурка. Беглецов встретил сам Иманбай. Не здороваясь, лишь оглядев незнакомцев дремотным взглядом степного луня, высохший, чернолицый Иманбай скрюченным пальцем дал знак следовать за ним и, круто повернувшись на каблуках, пошел тропой к озеру. Несмотря на теплынь, Иманбай, как всегда, был в рыжей жеребковой шубе и лисьей шапке. Он шел походкой старого конника, не оглядываясь на гостей. У берега он поднял полы шубы и осторожно побрел чистым мелководьем.

Данька с явной растерянностью посмотрел на Хаярова. Взгляд его говорил: «Куда он ведет?» Но Хаяров сделал рукой движение, дающее понять, что надо полностью полагаться на волю черного старика. В тысячный раз вздохнул Данька за сегодняшний день, вступая в воду…

За полосой воды множество старых троп, всячески извиваясь и перекрещиваясь, уходило к озеру сначала сыроватым кочкарником, поросшим осокой и кугой, а потом и камышами. Чем дальше от берега, тем выше, гуще и непроходимей становились озерные дебри. Кое-где буйным ветрам удалось осилить и повалить камышовые заросли, точно выстлать коврами отдельные круговины. В других местах камыши сильно помяло снегами. Пробираться здесь было неимоверно трудно. Очень скоро Иманбай и дружки-беглецы оказались в такой глухой крепи, что потеряли из виду солнце: вытянув руку, даже концами ружейных стволов нельзя было достать метелки толстого высохшего камыша. Здесь уже начиналась плотная, многолетняя, но местами все же оседающая под ногой лабза.

Над головами беглецов, едва не касаясь метелок камыша, вдруг проплыл с широко распростертыми крыльями седой болотный лунь. С испуга быстро присев на тропе, Данька в молитвенном порыве прижал руки к груди и промолвил жалобно:

— Да куда же мы?

Одним взглядом Хаяров сорвал его с места.

Впереди легонько свистнул Иманбай. Через секунду-другую издали донесло ответный свист. Сходя с тройки, черный старик впервые заговорил, махая рукой в сторону озера:

— Иди прямо.

Лабза становилась все более зыбкой. Одолев еще метров пятьдесят трудного пути, Хаяров и Данька оказались перед небольшой полянкой, где на толстом слое поваленного ветром камыша, среди раскиданных для просушки шкурок волчат лежал вверх лицом Степан Деряба.

— Как дошли? Не наследили? — спросил он, поднимаясь.

— Одни пташки видели! — похвастался Хаяров.

— Садись! Жрать охота? Вот еда…

Дерябу явно обрадовала верность приятелей. Но настроение его сразу же испортилось, как только он узнал, чем окончилась затея с волчонком. Он отвернулся от приятелей и, хмурясь, с минуту следил за юркой серой птичкой, с тивканьем снующей в верхнем ярусе сухих зарослей камыша.

— Дальше, — потребовал он негромко. Рассказ о том, при каких обстоятельствах его дружки расстались с бригадой, окончательно расстроил Дерябу. Помедлив, он переспросил внезапно охрипшим голосом:

— Значит, обзывает меня, идейный гад?

— Обзывает, — ответил Хаяров.

— Даже за человека не считает?

— Точно.

— Ишь ты, гад!

Похоже было, что Дерябу вдруг схватило удушье, а он изо всех сил старался скрыть это: так странно вспухло и побурело его одутловатое лицо. Маленькие оловянные глазки. Дерябы в этот момент превратились в совершенно белые горошинки. Наконец он шумно выдохнул, раздувая ноздри, и сграбастал Даньку пятерней за плечо.

— Ты что так уставился на меня?

— В твои глаза заглядывает, — пояснил Хаяров.

— А зачем?

— Багрянов замутил ему куриные мозги.

— Чем? Выкладывай!

— У тебя и взгляд-то теперь, говорит, особый, — ответил Хаяров, втайне опасаясь за последствия своей откровенности.

— Чем это особый?

— Ну, страдаешь ты, говорит, от какой-то тоски.

— Опять же… особый запой у тебя, — робко добавил Данька, пытаясь осторожненько освободиться от Дерябиной руки.

Деряба вдруг захохотал так оглушительно, что где-то невдалеке — знать, там было плесо — всполошились утки: послышалось испуганное кряканье, хлопанье крыльями, плеск воды. Когда на плесе стихло, Деряба спросил Даньку:

— Поверил?

Тот ответил уклончиво:

— Сам не знаю.

Некоторое время Деряба, косясь, приглядывался к Даньке; казалось, еще секунда — и «шеф» оглоушит маленького, тщедушного паренька рыжеватой медвежьей лапой. Но все обошлось как нельзя лучше: Деряба неожиданно опрокинулся навзничь, разбросил в стороны руки и уставился невидящими глазами в небесную, слегка позеленевшую к вечеру высь. Даже Хаяров, знавший Дерябу хорошо, не мог понять, что происходит в его мрачной, ожесточенной, мстительной душе.

— Вообще он скисает, — заговорил Хаяров, решив выложить все новости до конца. — Замутили ему мозги, он и начал скулить… Все время, щенок, домой тянет!

— А что же делать тут? — заговорил Данька и моментально взмок от своей решимости. — Как Игорь Ильинский говорил, помните?

— Что тебе Ильинский — бог?

— Не бог, а все-таки… народный артист…

— А слово?

— Снимите слово, — тихо, умоляюще попросил Данька.

— Один поедешь?

— Один.

— Слышишь, шеф, как он скулит? — спросил Хаяров Дерябу. — От своего слова, щенок поганый, отрекается!

— Смоемся скоро, — не меняя позы, пообещал Деряба.

— Когда это скоро? — быстро спросил Данька.

— Ну, через неделю…

— Я не могу, не могу! — Даньку затрясло, точно от озноба. — Отпустите! Снимите слово! Не гожусь я с вами!..

Деряба медленно поднялся, что-то поискал глазами по сторонам. Хаяров не сомневался, что трусливый Данька будет избит сейчас до полусмерти. Не желая быть свидетелем жестокой расправы, он сообщил:

— Я уже бил его…

Данька тоже понял, что должно сейчас произойти, и, ткнувшись головой в камыш перед Дерябой, легонько заскулил от ужаса:

— Не бей! Отпусти!

— Не трясись! — сердито, но на удивление сдержанно заговорил Деряба. — Не держу я тебя… Катись к чертовой матери! Зачем ты такой нужен? В ногах путаться? — Он кивнул в сторону берега. — У этого старика есть парень. Вечером оседлаете с ним коней… Не вывалишься из седла? Парень проводит до самой станции. Утром будешь в поезде. А перед тем зайдешь на почту и пошлешь телеграмму моей Аньке. Ты слушаешь или нет? Встань и слушай! Телеграмму пошлешь от меня лично. Доедешь до Омска — пошлешь другую, доедешь до Свердловска — третью… Ну, а из Москвы само собой…

— О чем же телеграммы? — спросил Данька, все еще не веря в свою свободу и втайне ожидая от Дерябы какого-нибудь подвоха.

— Про любовь. От меня лично. Сможешь?

— Про любовь я сочиню!..

— Гляди, сочиняй как следует! Денег не жалей!

Стараясь показать Хаярову, что отныне он на равной с ним ноге, и тем самым еще более привязать его к себе, Деряба спросил его с самым серьезным видом:

— Одобряешь?.

Хаяров охотно клюнул на лесть.

— Насчет телеграмм? Одобряю. Хитро!

Даньке были даны указания не только на дорогу, но и на целые две недели жизни под Москвой. Потом все надолго примолкли: неожиданный разлад каждого погрузил в раздумье. Данька думал о том, как ему возвратиться домой тихо и незаметно, как избежать попреков за бегство с целины; Хаяров — о том, что и ему следовало бы уехать сейчас в Москву, подальше от беды, да слишком крепко спелся он с Дерябой, приходится тянуть песню до конца; самого же Дерябу серьезно занимали рассуждения Багрянова о его жизни.

С первой же встречи Леонид Багрянов странно смутил воображение Дерябы, что всегда оставалось его большой тайной. Чем же смутил? Дерябе вообще нелегко было понять это, а тем более откровенно признаться в этом себе самому. Он упорно сопротивлялся горькой правде. Но даже и у Дерябы не хватило сил устоять перед ней. А правда заключалась в том, что его ровесник Багрянов, на долю которого в детстве выпало нужды и горя не меньше, чем на его долю, в свои двадцать пять лет стал настоящим богачом: он многое знал, многое умел делать, у него была своя цель, своя вера, свои интересные мысли. Это вынужденное тайное признание неожиданно обернулось настоящей бедой для Дерябы. Как это ни странно, но он впервые особенно отчетливо осознал, что случилось с ним в жизни. Он, бесспорно, мог быть тем, чем был его одногодок Багрянов, а был в сравнении с ним настоящим нищим. Никогда Деряба не признавался себе, что завидует судьбе Багрянова, но безотчетно, несомненно, завидовал ей и именно из-за этой зависти люто возненавидел Багрянова, а заодно и нестерпимее, чем когда-либо, озлобился против всех и вся, не зная точно, кого винить в своей нищете. И ему, естественно, захотелось чем-нибудь унизить Багрянова, как-то развенчать его перед людьми и тем самым хотя бы в малой степени отомстить кому-то за себя. Это желание, не утихая, давно уже волновало и разжигало страсти Дерябы.

— А ведь он правду сказал: тошно мне, тоскливо! — признался вдруг Деряба с непривычной для приятелей грустью. — Только он здорово ошибается: свою тоску я могу разогнать и не в Москве, а вот здесь.

— В камышах? — мрачновато съязвил Хаяров.

Деряба махнул рукой наотмашь.

— В степи.

— А зачем в камыши залез?

Деряба укоризненно покосился на верного дружка, давая понять, что теперь необходимо соблюдать осторожность при Даньке, и ответил со смехом:

— Выпь захотел послушать.

— А-а, выпь! — отозвался Хаяров, поняв намек Дерябы.

После неловкой паузы Деряба переспросил:

— Значит, хищником меня обзывает? Вот гад! А я так тебе скажу: он и его дружки — тоже хищники, только мелкие. Так себе, степные хорьки! Зачем я сюда поехал? Да я почуял, что здесь можно легко поживиться: то хапнуть подъемные, то обжулить кого-нибудь в суматохе. А Багрянов и его дружки? Да тоже почуяли, что здесь рубли-то подлиннее, чем в Москве, да и славой побаловаться можно. Я хапал обеими лапами, вот так, а они боязливо, да лишь то, что дается легче. Попадет какая-нибудь льгота или надбавка, они и рады-радешеньки! Словом, где суслика, где мышонка… Они только трепаться умеют, что поехали сюда как патриоты! Откажи им сейчас в поблажках да в почете — только пылью понесет от их патриотизма! Или, скажем, объявись на целине разные трудности. Где они теперь? Их нету. Одни разговоры. А вот объявись они на самом деле — Есе идейные врассыпную! Да без оглядки! Ручаюсь! Или, скажем, припугни их чем-нибудь по-страшнее волчицы — и всю бригаду Багрянова как ветром отсюда сдует!

Легонький предвечерний ветерок будто ласковой рукой поглаживал камыши. На ближнем плесе все чаще слышалось осторожное зовущее покрякивание, посвистывание и плеск воды: птица выходила на кормежку из камышей, спускалась с лабз. Первыми пошли в небо стайки чирков и шилохвости.


Читать далее

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления

закрыть