Онлайн чтение книги Оружие уравняет всех
Глава 2

Тель-Авив

Юлий Вергельд не считал, что его взяли за жабры. Но в таких случаях, как этот, ему трудно было дышать.

Он был гостем в этом кабинете, который окрестил «музеем одной восковой фигуры». Позади него открывался вид на пыльную в это время года улицу. Живая картинка за стеклом была расчленена пластинами жалюзи и походила на телевизионную, рассеченную помехами, и на этом фоне гость выглядел более чем живым. Его собеседник, устроившийся в кресле напротив, был полной противоположностью Вергельда; именно он выглядел восковой фигурой. Причина его безжизненного лица крылась за длинными шрамами на пояснице. Ему было за шестьдесят, тогда как трансплантированная ему почка была взята от четырнадцатилетнего мальчика.

Операция происходила по строго расписанному плану. Самолет частной авиакомпании доставил Аарона Штайнера на его родину – в столицу Эстонии, откуда он иммигрировал в 1985 году. Вместе с ним на борту находились двенадцать человек медицинского персонала, четырнадцатилетний донор и восемь человек службы безопасности. Эскорт из нескольких машин, включая два реанимобиля, доставил Штайнера в таллинскую Центральную больницу. Он впервые увидел магическое действие собственных денег. Каталка, на которой его везли в операционную, была изготовлена в Германии, медицинское оборудование в операционной, куда его после соответствующих процедур привезли, было закуплено в Соединенных Штатах.

Он мог бы назвать операционную двухместной – рядом с одним операционным столом находился другой, с чернокожим мальчиком, которого уже накрыла ледяная волна наркоза, – но он гнал «слезливые» мысли прочь. Донор спит, он уже ничего не почувствует, считай, он уже на том свете, в раю, в самом лучшем его уголке. И вообще он не представлял себе, что такое настоящая боль, что такое конец. Аарон Штайнер много раз находился на краю. Впервые он подошел к краю восемь лет назад – тогда нуждался в срочной операции по трансплантации почки и даже нашел человека, который дал согласие стать его донором. Но вот комиссия, выдающая разрешения на операции по трансплантации донорских органов, отказалась дать согласие на операцию. То есть ему дали понять, что от него ждут денег. Он дал много денег. И когда он, лежа на операционном столе, вдруг услышал жуткое слово «отторжение», едва не сорвал маску, которая заботливой рукой громилы-анестезиолога накрыла его рот и нос. «Что?!» – хрипло спросил он, проваливаясь в темноту. И уже оттуда, беспомощно болтаясь в пугающей темноте, услышал ответ: отторжение донорского органа, изъятого из трупа, может произойти и через несколько лет после операции. Кто и зачем напугал его, Аарон объяснить не мог. Первый год после операции он провел в страхе, каждую минуту ожидая «обещанного» отторжения. Когда он мочился, то сканировал каждую каплю мочи, будто мог что-то определить в желтоватых, пахнущих витамином брызгах. Второй год прошел более или менее спокойно. Третий еще лучше. Наконец, накануне отторжения, которого он так боялся, он решил вернуться на работу.

Он потерял сознание по пути к месту работы, на заднем сиденье «Мерседеса», а очнулся в стерильной атмосфере клиники. Врач с каменным лицом зачитал ему приговор. Он будет нуждаться в диализе – собственно, фильтрации, которая мало чем отличается от очистки сточных вод, – три раза в неделю. Ему предстоят десятки операций, может быть, даже две-три за месяц. Аарон чуть слышно прошептал: «Как долго… это продлится?» Он знал ответ: пока не умрет. Но услышал другой: «Вам нельзя пересаживать трупную почку. Вам может подойти только почка живого донора. Хотите поговорить с одним человеком?» У Штайнера хватило сил на шутку: «Он донор?» Врач скупо улыбнулся, с трудом раздвинув закаменевшие губы. Штайнер предположил, что разговор может состояться, когда ему будет лучше. Но тут же прогнал эту глупость: лучше ему уже не будет . Он угадал, вслух предположив: «Этот человек за дверью?» И через несколько секунд он впервые увидел Юлия Вергельда, действительно пышущего здоровьем. Штайнер не мог думать ни о чем другом, кроме донорских органов, и совершенно трезво предположил, что у Вергельда пересажены все органы – почки, сердце, печень, толстая кишка, даже хрусталики сияющих бриллиантами глаз.

– Меня зовут Юлий, – представился Вергельд, присаживаясь в ногах полутрупа и едва сдерживая пренебрежительную гримасу. – Мы с вами земляки – я родился в Союзе, – перешел он на русский язык. – Мы вдвойне земляки: я родом из Таллина.

«К черту Таллин!»

– Вы врач?

Вергельд был похож на кого угодно, даже на монтажника-высотника, но только не на человека с гуманной профессией.

Он покачал рыжеватой шевелюрой и выгнул бровь, как бы спрашивая: «Разве нужно отвечать на ваш вопрос?»

И начал с того, что привел статистические данные:

– Согласно обновленной информации, на сегодняшний день в Израиле пятьсот больных стоят в очереди на операцию по пересадке почки. Вы в их числе. Уже в их числе, – внес он поправку. – Хотя еще пару дней назад в моей базе данных вашей фамилии не было.

– Вы ведете статистику?

– Мониторинг – часть моей работы. За прошлый год было сделано сто пять операций, – продолжил он, вставая и направляясь к окну. – Ровно в ста случаях больным пересадили почку умерших людей, в пяти случаях почка была получена от живых доноров.

– Вы представляете какую-то организацию, фирму? – спросил Штайнер. – Вы посредник? Сколько денег вы хотите за то, чтобы сократить число посредников до приемлемой цифры?

И только сейчас с ужасом подумал о том, что похож на выпотрошенную рыбу. «Бог мой , – чуть слышно прошептал он, – у меня нет почек» . У него не было естественного фильтра, который выводил из организма избыток воды, солей, токсичных соединений. Он лишился регулятора крови, железы внутренней секреции… Он физически почувствовал заднюю стенку брюшной полости, забрюшинное пространство… которое стало огромным. Та почка, что лежала слева от позвонков, была удалена восемь лет назад, а та, что справа, покинула свое место всего два дня назад.

– Да, я представляю фирму, – ответил на вопрос Вергельд. – Не посредническую, нет. Мы не занимаемся поиском доноров, мы организуем финансирование операций. Мы искореняем болезнь, а не делаем ее приятной. – Он сделал жест рукой, означающий одно: «Терпение, мой друг, терпение». – Однако у меня появился выход на людей, обладающих подходящим для вас материалом.

– Что это значит?

– Я говорю о доноре, – был вынужден объяснить Вергельд. – У него отличное здоровье, подходящая группа крови. Вы, наверное, знаете, что рост почек происходит в несколько этапов.

Штайнер кивнул: да. Он, конечно же, знал об этом. В первые три года масса почки увеличивается в три раза; рост почек до тринадцати лет незначителен. Существенное увеличение происходит в возрасте тринадцати-четырнадцати лет.

– Что вы сказали, простите? – встрепенулся он, пропустив мимо ушей слова Вергельда.

Тот вынужден был повториться:

– Донору четырнадцать лет. В этом возрасте заканчивается существенное увеличение почек и они готовы для трансплантации.

«Господи, он говорит о почках, как о винограде, – пронеслось в голове Штайнера. – Впрочем, – припомнил он, – трансплантация применяется и в садоводстве». Он подумал о прививках.

– Но большому счету, я продаю не материал, не орган, я продаю жизнь. И неважно, что поймал я ее на лету, как жар-птицу за хвост. – Он наглядно продемонстрировал это, крепко сжав кулак. И умирающий схватился за сердце, которое билось и в груди, и в руке этого странного человека.

– Вы согласны убить, чтобы жить? Убийство ради жизни – это прекрасно.

«О чем он говорит? Ах, да…»

Убить. Штайнер был готов убить, освежевать труп, отсечь голову, через горловину добраться до заветного органа и сунуть его в свое измученное тело. И если остановившееся сердце заставляют сокращаться ритмичные движения рук, то Штайнер был готов влить в почку литр, два, бочку воды, как в дренажный насос, лишь бы она заработала. И сейчас этот орган в его представлении должен был биться, как сердце.

Он нашел возможность уйти от прямого ответа на вопрос:

– Мне уже все равно. Я готов на все. Я превозмог все – боль, утрату, но не смог побороть страх. Кто-то боится смерти, как боли, я боюсь смерти, как абсолютного конца . Кто-то страшится за судьбу своих близких, за их переживания, мне же на это наплевать. В этом мире говорят на множестве языков, и все слова, кроме одного, – пыль. Только одно слово целостное по своей сути и содержанию, и слово это – «я». Без него нет мира, вселенной, нет ничего. Умирает «я» – умирает мир, умирает вселенная. Попробуйте возразить мне.

– Не собираюсь этого делать, – пожал широкими плечами Вергельд, возвращаясь на место и в упор глядя на восковую фигуру.

– Оцениваете товарный вид?

– Именно. Душевные ценности таких, как вы, для меня давно не загадка.

– Только не стройте из себя дьявола. Назовите цену.

Вергельд назвал.

Штайнер согласился без малейших колебаний. Со стороны казалось, он даже не дослушал или пропустил мимо ушей слова Вергельда. Ему было плевать на деньги: жизнь – вот чем было переполнено до краев его сознание. И где-то на его краю барахтались строчки из инструкции по эксплуатации жизни, последние строчки, крайние меры: «В 14-летнем возрасте заканчивается существенное увеличение почек и они готовы для трансплантации».

Штайнер хватался руками за жизнь, которая кровавым диском уходила за горизонт. Неважно, какая жизнь впереди, лишь бы жить: в богатстве, в нищете; по сути дела он бракосочетался со своей собственной жизнью, что было похоже на кровосмешение.

Прошло несколько лет, и взгляды этого человека поменялись коренным образом. Однажды он подписался под контрактом, в котором обязывался убить – и убил. Убил во сне; хотя мечтал и до сих пор не потерял надежду во сне умереть. Он видел спящего мальчика на операционном столе, представлял его на небесах, в самом его невинном уголке. Он забыл, что значит страдать – ведь прошло столько времени: в счастье, в радости, в порочном браке со своей жизнью.

Вергельд, не торопясь, вынул из кармана сложенный вчетверо лист бумаги, развернул его и, пробежав ровные строчки глазами, бросил его на колени Штайнеру. Тот принял его подрагивающими руками и начал читать с середины:

"…В операции участвуют несколько человек: экипаж самолета, служба безопасности из команды Юлия Вергельда, две бригады медиков из таллинской Центральной больницы. В исключительных случаях, как это было со мной, забор донорского органа осуществлялся бригадой медиков непосредственно в клинике, и сам Вергельд называл это «прямым переливанием». В одной из частных клиник, называемой «отстойником», своей очереди на операцию ожидали от десяти до двадцати доноров из Чада и Судана. Там же происходил забор органа, орган транспортировали в Центральную больницу, где пересаживали его реципиенту».

– Ты не просто живешь – твоя жизнь стала насыщенной, интересной, – Вергельд обращался к «восковой фигуре» на «ты». – Отдаешь ли ты отчет, что она стала похожа на задницу? Ты начал искать приключений и нашел их.

Вергельд недовольно повернулся к двери, проем которой загородил крепкого телосложения человек.

– Что ты хочешь, Гвидон? Я занят!

– Я хотел сказать, что все чисто.

Вергельд хотел было взорваться, но вместо этого бессильно опустил плечи. Это в чадском поселке, расположенном в сорока километрах от центра префектуры Вадаи, помощник Вергельда не посмел бы побеспокоить шефа докладом о таком пустяке, как «дом зачищен». Здесь, в пригороде Тель-Авива, стоило соблюдать осторожность. Подтверждением тому служил все тот же Гвидон, не тронувшийся с места. Его выжидательная поза напоминала Вергельду о том, что они на минном поле: один неверный шаг в сторону, и на воздух взлетит вся команда. Точнее, ее часть. В Израиль приехали четыре человека, имеющие въездные визы в эту страну, хотя желающих ступить на Святую землю было предостаточно.

– Хорошо, Гвидон. Спасибо. Иди.

Громила беззвучно рассмеялся и понес широкую улыбку своим товарищам.

Если существовало на этом свете выражение нордический характер, то ему в противовес приводилось иное – южный темперамент. Гости из Африки были темпераментны, как истинные южане, и выдержанны, как жители севера. Они хладнокровно разделались с парой охранников; сейчас их трупы постепенно теряли температуру. К ним они присоединили кухарку и уже в последнюю очередь – сына хозяина дома, неподъемного борова под полтора центнера. Жиром заплыло не только его сердце, но и уши: он, кроме собственного храпа, ни черта не слышал. Когда же наконец проснулся и увидел склонившегося над ним Гвидона, по-бабьи взвизгнул и закрылся до подбородка одеялом. Гвидон расхохотался: «Да ты педик, мой друг!» Он выдернул подушку у него из-под головы и тут же накрыл ей лицо жертвы. Дальше продемонстрировал небывалую сноровку: он оказался на кровати быстрее, чем ковбой на быке. Его зад устроился на подушке и придавил ее с такой силой, что у жертвы лопнули губы. И только после этого начались настоящие скачки. Задыхающийся под Гвидоном человек понес, тщетно пытаясь сбросить с себя седока, и у того, по сравнению с быком или неоседланной дикой лошадью, было больше положенных восьми секунд: он мог продержаться и минуту. Молодой хозяин взбрыкивал ногами, пытался достать руками до лица наездника. Но зад его был слишком тяжел и послужил ему натуральным якорем. Он не сдавался долго – больше минуты, чем удивил Гвидона и его урезанную команду. «Весь в отца, – позже сделает вывод Гвидон. – Это же надо обладать такой тягой к жизни…»

– Кому ты передал эту бумагу? – Вергельду пришлось вырывать листок из рук Штайнера. – Можешь не отвечать. Такие документы имеют атрибуты бумеранга: всегда возвращаются. Меня больше интересует другой вопрос: что двигало тобой, когда ты писал на меня донос? Ты что, получил бессмертие?

– Что?

– Ты слышал. В твоем доносе много важных мелочей: донос без подробностей – не донос. – По тому, как акцентировал и часто произносил он позорное слово «донос», можно было судить о том, как крепко оно задело Вергельда. – Ты писал о частном самолете. Верно – я и в этот раз прилетел на нем. Со мной преданные мне люди, которых сегодня можно отнести к службе безопасности. К сожалению, я не смог подготовить вторую бригаду врачей…

– Что?

Вергельд продолжил:

– Ты вошел в раж. Ты забыл, что такое настоящая боль, страх перед смертью, которую ты назвал абсолютным концом. Любой человек в инвалидной коляске для тебя был «агентством недвижимости», и ты смеялся над этим. Когда ты заболел и единственным методом лечения стало экстракорпоральное очищение крови, ты начал отчаянно завидовать «колясочникам». Люди забывчивы. Они быстро забывают зло, но еще быстрее забывают добро. Я здесь не для того, чтобы наказать тебя. – Вергельд улыбнулся, увидев тень облегчения на лице восковой куклы, и продолжил: – Я приехал ради одной вещи: забрать то, что не принадлежит тебе. Не принадлежит уже восемь лет.

– Что? Что ты имеешь в виду?

– Я оставлю тебя таким, каким нашел восемь лет назад.

Штайнер не мог противиться неизбежному. Он не шелохнулся, как будто был крепко связан по рукам и ногам, пристегнут к креслу – как в самолете или машине. В этот миг на него обрушились все те забытые чувства, о которых говорил Вергельд.

– Нет… – умоляя Вергельда, он даже не приложил руку к груди. И не посмотрел на вошедших в комнату людей: все внимание приковано к одному человеку, который держал его жизнь в руках. Уже во второй раз.

Вергельд обошел кресло с сидящим в нем стариком и резко развернул его в обратную от окна сторону, чтобы Штайнер видел, как ведутся приготовления к операции. А начинались они весьма необычно: Вергельд сделал все, чтобы каждая деталь убивала его жертву. Он мог обойтись без ассистентов, но вместе с ним прилетели двое врачей. В Чаде они занимались селекционной работой: доноры должны были быть физически здоровыми, без структурной или функциональной почечной патологии. Помимо обычного обследования юным чернокожим донорам проводили сбор мочи, тесты на вирус Эпштейна-Барр, ВИЧ, венерические заболевания, гепатит В и С. Через их руки прошли сотни пациентов, кто-то стал донором, а потом и трупом, кому-то не повезло – и он остался жив.

Вергельд неплохо справлялся с ролью злодея в стиле бондиады. Он был возбужден и нашел выход переизбытку адреналина в том, что показывал себя не таким, какой он есть. Он переигрывал, но даже не противился этому. Он собрался преподать урок не этому старику, который последние годы дышал только на ладан, не своим людям, – в такие моменты он познавал себя, вскрывал потаенные стороны сознания и силы и мог напрямую обратиться к самому себе: «Да пребудет с тобой сила!»

Он разорвал упаковку жевательной резинки и бросил пластину в рот. Разжевывая ее, напоминал Штайнеру то, о чем он, возможно, забыл.

– Ты хорошо знаешь развитие пересадки почки. Поначалу они анастомозировались с бедренными сосудами, их помещали в таз, а мочеточник имплантировали в мочевой пузырь. Мерзость, правда? Ну, скажи: мерзость.

– Мерзость…

– Послушный пациент. – Вергельд грубо потрепал пациента по щеке, но на этом не остановился. – Здесь у нас и процедурная, и операционная. Раздевайся. Ну! – прикрикнул он на Штайнера. – Снимай с себя все: рубашку, штаны, трусы, носки. Трусами протри себе живот, пах, промежность.

Штайнер прикоснулся к пуговице на рубашке, а ему показалось, он взял в руки лопату…

Ассистенты выдвинули на середину кабинета стол; хоть и массивный, он был короток для операционного стола. Кто-то из них бросил неосторожный взгляд на малорослого Вергельда.

– Ты прав: если кого и оперировать на этом столе, так это меня. – Он указал рукой на дверь: – Снимайте дверь с петель и кладите на стол.

Через пару минут на импровизированный стол поместили Штайнера – с отведенными в стороны руками и ногами; их фиксировали самые надежные руки – Гвидона и его товарищей. Но прежде чем зафиксировать пациента, Гвидон не без отвращения заткнул рот Штайнеру его же мокрыми трусами.

– Мы пропустили анестезию – за ненадобностью. Будет немножко неприятно, – предупредил Вергельд пациента. – Больно будет потом. Будет очень больно, невыносимо, обещаю.

Он сам ввел катетер в мочевой пузырь и принял от ассистента раствор неомицина. Он причинял пациенту боль даже пояснениями, командами, взглядом; он резал его без ножа – пока без ножа. Все его действия были направлены на то, чтобы спасти пациента, на самом деле он медленно убивал его. Убивал, промывая ему мочевой пузырь, убивал, стирая слезу с его щеки. – Зажим, – попросил он. Приняв инструмент, он пережал катетер и присоединил к мочеприемнику.

– Я уберу зажим, – пояснил он, глядя на орущие от боли и страха глаза пациента, – когда начну вскрывать мочевой пузырь.

Он отдал инициативу ассистентам, и они начали обрабатывать йодом место разреза – операционное поле.

– Скальпель.

В его руку ткнулся холодный кусок металла. Вергельд придирчиво осмотрел его, будто выискивал следы ржавчины, затем склонился над телом пациента. Когда он пальцем дотронулся до края прямой мышцы живота, откуда собирался резать, Штайнер дернулся, выгнулся дугой так, что даже дюжие помощники Гвидона с трудом удержали его.

– Я еще не режу, – сообщил Вергельд, не скрывая улыбки. – А вот сейчас…

Он приложил скальпель к телу и, надавив на него, провел им криволинейно вверх к точке передней подвздошной оси.

Теперь помутилось в глазах даже у повидавшего всякого Гвидона. Он не заметил, как в руках доктора появился электрический нож, которым он разделил мышцы, после чего стал методично отслаивать от них брюшину, будто разделывал говядину; изредка бросал ассистенту: «Подсуши», и тогда помощник подбирал кровь тампоном. Затем он снова отдал инициативу ассистенту, и тот установил ранорасширитель Бальфура. После чего над пациентом склонились два врача. Гвидон, икнув, увидел в них радиолюбителей, копошащихся над разобранным телевизором.

И только сейчас он заметил, что не держит Штайнера за руку; желтоватая рука пациента покоилась на поверхности двери. На ней пропали все жилки, и Гвидон заметил боссу:

– Он… готов. – В Штайнере он вдруг увидел мученика, и у него язык не повернулся сказать, что тот откинул копыта.

– Ничего подобного, – возразил Вергельд. – Он жив, просто не может сопротивляться. Все его силы брошены на продление жизни. Но это уже не жизнь, а агония, только он об этом не знает. Ему больно, очень больно.

И как раз в этот момент в руку Вергельда ткнулось что-то горячее и скользкое, пахнущее мочой и кровью. Гвидон с трудом проглотил ком, подступивший к горлу, но ему показалось, он проглотил почку с руки своего хозяина. Но она не принадлежала Штайнеру. Человек, который родился с ней, умер несколько лет назад.

Штайнер пришел в себя. У него был разрезан живот, он лишился жизненно важного органа, но боль носила такой характер, будто с него содрали всю кожу, не оставляя ни клочка. Его так крупно трясло, что Вергельду пришлось надавить ему свободной рукой на лоб. Потом он поднес почку к лицу пациента.

– Я всегда держу слово. – И повторился: – Я оставлю тебя таким, каким нашел восемь лет назад.

Он подошел к столу, раздвинул цветы в вазе и пристроил между ними удаленный орган. Прошептал:

– Символ…

Его услышал Гвидон.

– Символ чего?

– Жизни, дубина. – И Вергельд неожиданно рассмеялся.

Он и его люди покинули дом, оставляя в нем все еще агонизирующее тело хозяина и труп его сына.