Онлайн чтение книги Старые моряки, или Чистая правда о сомнительных приключениях капитана дальнего плавания Васко Москозо де Араган Os velhos marinheiros ou o Capitão de longo curso
ПЕРВЫЙ ЭПИЗОД

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Каким образом рассказчик, опираясь на свой небольшой, но не лишенный приятности опыт, намерен извлечь правду со дна колодца

Мое намерение, мое единственное намерение — прошу мне поверить! — только установить истину. Я хочу выяснить правду, чистую правду, не оставляющую никаких сомнений, относительно всего, что касается капитана Васко Москозо де Араган и его необычайных приключений.

«Правда находится на дне колодца», — прочитал я однажды то ли в какой-то книге, то ли в газете, не могу припомнить. Во всяком случае, это было напечатано в типографии, а разве можно не верить печатному слову?

Я по крайней мере не имею привычки подвергать сомнению и тем более опровергать суждения, высказанные в литературе или в газетах. Если вам этого мало, могу прибавить, что многие великие люди не раз повторяли вышеупомянутый афоризм, и думаю, что они не совершали ошибки, когда стремились вытащить правду из колодца и поместить ее в более подходящее место: например, во дворец («правда — в королевском дворце») или в постель к красавице («на груди у красотки всегда найдешь правду»), а то еще на край света («иди за правдой на край света») или в жилище бедняка («бедняк правду знает»). На мой взгляд, такого рода изречения звучат куда изящнее, они не столь грубы и не оставляют такого гнетущего впечатления холода и одиночества, каким веет от слова «колодец».

Почтеннейший доктор Сикейра, судья в отставке, весьма порядочный и всеми уважаемый житель нашего предместья с сияющей ученой лысиной, разъяснил мне, что в данном случае мы имеем дело с общепринятым сочетанием слов, смысл которого настолько ясен и известен, что им пользуются все, и оно постепенно превращается в пословицу. Затем, как всегда, внушительно и безапелляционно он добавил одну любопытную деталь: правда не только находится на дне колодца, этого мало — она сидит там совершенно нагая, не прикрытая ничем. Да, да, на дне колодца и абсолютно голая…

У нас в предместье Перипери сеньор Алберто Сикейра считается кладезем премудрости и образцом высокой культуры. Это он Второго июля произносит речь на площади, а Седьмого сентября — у школы, не говоря уже о других, менее значительных датах и о тостах на именинах и крестинах. Вечерним беседам с ним на улице перед его домом я обязан многим из того немногого, что знаю, и я преисполнен к нему уважения и признательности. Когда судья не допускающим возражения тоном и подкрепляя свои слова солидными жестами разрешает мои сомнения, все кажется мне простым и понятным, и никакие возражения не приходят в голову. Но стоит мне только расстаться с ним и начать размышлять самостоятельно, вся ясность и простота немедленно исчезают. Так было, например, с вопросом насчет того, где находится правда. Все снова становится сложным, неразрешимым, я силюсь припомнить объяснения достопочтенного судьи, но тщетно. И я окончательно запутываюсь. Можно ли не верить такому ученому человеку? Ведь у него все шкафы набиты книгами, кодексами, трактатами! И все-таки, чем больше он внушает мне, что это всего лишь поговорка, тем чаще я думаю про колодец — какой он, наверно, глубокий и темный, колодец, в котором правда прячет свою наготу, в то время как люди в великом смятении спорят между собой, сами не зная, о чем они спорят, сея повсюду войну, отчаяние и гибель.

Никакого колодца, ни тем более дна колодца не существует, смысл поговорки в том, что правду трудно обнаружить, она не выставляет напоказ свою наготу, и не каждому смертному дано ее увидеть. Но все мы обязаны это наш долг — искать правду везде, в любом случае и спускаться в мрачный колодец, чтобы увидеть ее божественный свет.

«Божественный свет» заимствован мной из речей судьи, как, впрочем, и вся вышеприведенная тирада.

Судья так образован, что впадает в пафос и употребляет высокие слова даже дома, в разговорах со своей достойнейшей супругой доной Эрнестиной. Вечерами, когда в небе зажигаются бесчисленные звезды, а в домах — редкие электрические лампы, мы беседуем с судьей обо всех событиях, происходящих в мире и в нашем предместье. «Правда — маяк, освещающий мою жизнь», всякий раз, подняв палец, провозглашает достопочтенный судья. Дона Эрнестина, толстая, лоснящаяся от пота сеньора, не отличающаяся слишком большим умом, кивает в знак согласия огромной головой: «Да, правда мощный маяк, далеко льющий свой свет». Может быть, именно поэтому свет маяка не всегда проникает в места, не столь от нас отдаленные, в разные закоулки, например, в тихий переулок Трех Бабочек, где в маленьком домике, в тени деревьев, живет красивая, веселая мулатка Дондока, родители которой обратились с жалобой к судье, когда Зе Канжикинья скрылся, — говорят, уехал на Юг. Он захватил Дондоку врасплох, по образному выражению старого Педро Торресмо (убитого горем отца), и тут же улизнул, оставив девушку без чести и без гроша.

— В нищете, сеньор судья, в нищете…

Судья разразился речью о морали — ее стоило послушать — и обещал принять меры. Растроганный видом жертвы, улыбавшейся ему сквозь слезы, судья даже дал потерпевшим немного денег — этому, может быть, трудно поверить, но часто под крахмальной манишкой чиновника бьется доброе, отзывчивое сердце, Он обещал дать приказ о розыске и задержании «гнусного соблазнителя». Он так был возмущен оскорблением невинности, что совершенно позабыл о том, что находится в отставке, — ведь его уже не послушаются теперь ни прокурор, ни полицейский инспектор. Он пообещал также заинтересовать этим делом своих друзей в городе. «Гнусный соблазнитель» понесет заслуженную кару.

Сеньор Сикейра, несмотря на то что был в отставке, глубоко сознавал свою ответственность судьи. Поэтому, не смущаясь значительным расстоянием, он самолично отправился сообщить о принятых мерах несчастной, оскорбленной семье. Педро Торресмо отсыпался после вчерашней попойки, мать жертвы, тощая Эуфразия, стирала во дворе белье, сама же жертва хлопотала у очага. На пухлых губках Дондоки заиграла робкая, но весьма выразительная улыбка. Судья строго посмотрел на нее и взял ее за локоть.

— Я пришел выбранить тебя хорошенько…

— Я не хотела. Это он… — всхлипнула красотка.

— Ты очень дурно поступила, — судья все еще держал ее упругую руку.

Полная раскаяния, она разразилась слезами. Чтобы как следует пожурить девушку, судье пришлось усадить ее к себе на колени. Он потрепал Дондоку по щечке и посоветовал вести себя скромнее. Восхитительная картина: неподкупная суровость судьи в соединении с терпимостью и добротой христианина. Дондока спрятала разрумянившееся личико на плече утешителя.

Зе Канжикинья так и не был найден, зато Дондока с того достопамятного посещения попала под покровительство Правосудия. Она стала владелицей домика в переулке Трех Бабочек, ходит разряженная, а Педро Торресмо окончательно бросил работать. Вот та правда, которую маяк судьи не освещает. Мне пришлось нырнуть в колодец, чтобы найти ее. Впрочем, если уж рассказывать всю правду, ничего не скрывая, придется добавить, что нырять мне очень и очень понравилось, потому что на дне колодца я обнаружил матрас из обезьяньей шерсти, лежа на котором Дондока рассказывает мне после того как около десяти вечера я бываю вынужден прервать ученый разговор с моим уважаемым другом и его объемистой супругой и покинуть их о некоторых проказах почтенного судьи… Но, к сожалению, это уже не для печати…

Теперь вы сами видите, что у меня действительно есть кое-какой опыт не первый раз приходится мне разузнавать всю правду до конца. Понаторев в этом деле, я, памятуя изречение судьи о том, что «наш долг искать правду везде, в любом случае», решил размотать клубок и раз навсегда внести ясность в спорный и трудный вопрос о приключениях капитана. Но здесь не просто клубок, который надо распутать, дело обстоит гораздо сложнее. Внутри клубка есть морские узлы, некоторые нити порваны и концы их висят, встречаются нити другого цвета, подлинные события переплетаются с вымышленными, и, как знать, где во всем этом скрывается правда? Тридцать лет тому назад, в 1929 году, приключения капитана и сама его личность были в центре внимания всего Перипери. То и дело вспыхивали бурные споры, жители предместья разделились на два враждующих лагеря, между которыми едва не вспыхнула гражданская война. Ненависть росла: на одной стороне были защитники капитана, его горячие поклонники, на другой — противники. Во главе последних стоял старый Шико Пашеко, отставной финансовый инспектор. Об этом человеке вспоминают не иначе, как с усмешкой: очень уж он был остер на язык, непочтителен и всегда настроен скептически.

Впрочем, наберемся терпения и не будем забегать вперед — ведь поиски правды требуют не только решимости и твердого характера, но также спокойствия и методичности. В данный момент я нахожусь еще только на краю колодца и соображаю, как лучше спуститься в его таинственные глубины. А старый Шико Пашеко уже тут как тут — выкарабкался из своей могилы, затерянной на каком-то далеком кладбище, и пристает ко мне, старается сбить с толку, запутать.

Отвратительный тип, назойливый, тщеславный, самовлюбленный, вечно он стремился привлечь к себе внимание, выделиться. Он непременно хотел быть первым — и это в нашем цветущем пригороде, где все так спокойно и тихо, где даже на море не бывает бурь и свирепые волны никогда не бьются о берег, а жизнь обитателей течет так мирно и неторопливо.

Мое желание, мое единственное желание — прошу мне верить! — быть беспристрастным и объективным.

Я хочу отыскать правду в вихре противоречий, выкопать ее из глубин прошлого, не становясь ни на ту, ни на другую сторону, сорвать все покровы фантазии и полностью обнажить наготу правды. Хотя я и имел случай убедиться с помощью Дондоки, что полная нагота далеко не всегда так соблазнительна, как смугло-золотистое тело, которое выглядывает из-под какого-нибудь покрова… Но ведь в конце концов не ради этого мы с таким отчаянием и упорством ищем правду на белом свете!

ГЛАВА ВТОРАЯ

О прибытии героя в Перипери и о его родстве с морем

— Вперед, юнги!

Это был голос человека, привыкшего командовать.

Он вытянул руку, показывая курс, каким предполагал следовать, сошел с железнодорожной платформы и пустился в плавание, твердо держа штурвал и вперив глаза в буссоль.

Образовалось нечто вроде небольшой процессии, которая и двинулась по улице: впереди решительно и спокойно шел капитан, в нескольких метрах позади него брели два носильщика — Како Подре и Мисаэл, тащившие багаж капитана. Како Подре к этому времени уже выпил свою обычную порцию и шагал не слишком уверенно, звание «юнги», данное новоприбывшим, вряд ли было ему под стать. Собрались любопытные, они шептались: штурвал, который Мисаэл нес на голове, волновал их воображение.

Капитан не вошел в дом. Он ограничился тем, что указал носильщикам, куда нести вещи, а сам зашагал дальше, к берегу моря. Дойдя до скал, он остановился и посмотрел вверх взглядом знатока, после чего начал подъем. Скалы у нас не отличаются ни высотой, ни крутизной. В летние дни по ним лазают ребятишки, а по ночам в их тени скрываются влюбленные. Но в выражении лица капитана было столько решимости, что все разом ощутили опасность предприятия: казалось, наши скромные скалы превратились в недоступную каменную гряду, на которую еще никогда не ступала нога человека.

Дойдя до верха, капитан остановился, скрестил руки на груди и вперил взор в водную гладь. Он стоял неподвижно, ярко освещаемый солнцем, ветер наш всегдашний мягкий бриз — развевал его волосы. Он напоминал солдата, вытянувшегося на параде по команде «смирно», или, вернее, учитывая его величественность, бронзовую статую какого-нибудь генерала. На капитане была странная куртка из грубой синей материи с большим воротником, несколько похожая на военный китель. Один лишь Зекинья Курвело, заядлый читатель приключенческих романов, догадался, что перед ними настоящий морской волк во плоти и крови. Он шепнул остальным, что приезжий в своем кителе чрезвычайно похож на капитана — точь-в-точь такой капитан изображен на обложке одного морского романа, повествующего о приключениях хрупкого парусного судна в открытом море среди ветров и бурь.

Капитан на обложке был одет в такой же китель.

Приезжий стоял неподвижно всего лишь мгновение, но это было долгое мгновение, и образ его чуть ли не навеки запечатлелся в памяти соседей. Потом эффектным жестом он вытянул вперед свою короткую руку и произнес:

— Ну вот, океан, мы снова вместе.

И опять скрестил руки на груди. То была констатация факта, но вместе с тем это звучало и как вызов.

Он окинул взором спокойную поверхность гостеприимной бухты, где смешивались воды реки и моря. Вдали на рейде чернели суда и быстроходные рыбачьи баркасы; их паруса ярко белели то тут, то там на голубом фоне моря. Взгляд капитана, гордая поза — все обнаруживало давнишнее родство с океаном, было ясно, что этот человек много повидал и у него есть основания относиться к коварной стихии и с любовью и с ненавистью. Даже скромные жители Перипери, далекие от мира героических приключений, поняли это.

Справедливо, однако, выделить из их числа Зекинью Курвело, он чувствовал себя в данном случае всецело в своей стихии, так как постоянно читал дешевые книжонки и привык иметь дело с пиратами и пионерами — открывателями новых земель, в силу чего был полностью подготовлен к роли провозвестника прибытия героя.

Таким образом, когда капитан спустился со скал и очутился среди будущих соседей, бормоча про себя: «Не могу я жить вдали от океана…» — он окончательно привел в восхищение своих новых сограждан. Казалось, однако, что он их не видит и не замечает ни их присутствия, ни их любопытства.

Каждое движение капитана было точно рассчитано. Сначала он взглядом измерил расстояние, отделявшее его от стоявшего неподалеку, рядом с пляжем, уединенного дома, окна которого выходили прямо на море. Потом взял курс на дверь дома и начал штурм.

Соседи внимательно следили за всеми его действиями.

Вид капитана: круглое красное лицо, пышная серебристая шевелюра и куртка с блестящими пуговицами — внушал им уважение. Когда капитан начал переход к дому, Зекинья Курвело зашагал с ним рядом; он занял свой пост.

Носильщики принесли остальной багаж, капитан отдавал приказы, точные нерешительные. Чемоданы, тюки, шкафы, корзины и сундуки были поставлены в гостиной. Только теперь, кончив дела, капитан заметил небольшую толпу, наблюдавшую за ним с улицы. Он улыбнулся, поклонился, положив руку на грудь, — в этом жесте было что-то восточное, экзотическое. В ответ послышался целый хор приветствий и возгласов «добрый вечер». Набравшись храбрости, Зекинья Курвело сделал шаг к двери дома.

Из объемистого кармана кителя капитан извлек какой-то странный предмет, похожий на револьвер. Зекинья попятился. Но это оказался не револьвер. Однако что же это могло быть? Капитан сунул предмет в рот… Трубка! В нашем мирном предместье курить трубку уже само по себе считалось экстравагантным.

А эта трубка была к тому же еще и не простая — белая, будто из морской пены, и с изображением обнаженной русалки. «О!» — Зекинья остолбенел.

Когда он пришел в себя, новый житель предместья собирался уже отойти от двери. Зекинья поспешил предложить свои услуги: не может ли он быть чем-нибудь полезным?

— Весьма, весьма признателен, — поклонился капитан. Он достал из бумажника визитную карточку и протянул ее Зекинье со словами: — Старый моряк к вашим услугам.

Потом соседи видели, как капитан, вооружившись молотком и отверткой, открывал с помощью носильщиков ящики в гостиной. Оттуда были извлечены какие-то странные инструменты, огромный бинокль, буссоль.

Любопытные постояли еще немного возле дома, наблюдая за капитаном, а затем отправились разносить новость по предместью. Зекинья показывал всем визитную карточку, украшенную якорем.

Вот так в необычайно ясный голубой день состоялось прибытие капитана в Перипери. И с той же минуты он завоевал авторитет и за ним укрепилась репутация героя.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Где речь идет об отставных чиновниках и ушедших на покой торговцах, о женщинах, о беглых девицах, разорении, самоубийстве, а также о пенковой трубке

Знаменательному дню прибытия капитана предшествовали события, как нельзя более способствовавшие созданию той атмосферы трагедии и тайн, которая как бы заранее подготавливала жителей предместья ко всему, что затем последовало.

Примерно с марта по ноябрь однообразие жизни Перипери довольно редко нарушается каким-либо событием. Зато во время каникул — в декабре, январе и феврале — все тихие курортные поселки «Бразильского Востока», из которых Перипери — самый крупный, самый населенный и красивый, оживают. Открываются двери прекрасных особняков, владельцы которых живут почти весь год в Баие. Веселая молодежь заполняет пляжи, юноши играют в футбол, девушки в купальных костюмах лежат на песке, по морю снуют лодки. Прогулки, пикники, вечеринки, флирт под деревьями на площади или под сенью скал…

Остальные девять месяцев местные жители проводят в воспоминаниях о курортном сезоне. Они подолгу толкуют о празднествах, романах, ссорах между влюбленными, о ревнивом юном силаче, грозившем задушить чьего-то ребенка, о бале, данном по случаю чьего-то дня рождения, о многочисленных шумных попойках, нарушавших ночную тишину.

Постоянное население Перипери, за исключением рыбаков, нескольких торговцев — хозяев единственной булочной, двух баров, бакалейных магазинов и аптеки, да служащих «Бразильского Востока», живущих рядом со станцией, составляют отставные чиновники и ушедшие на покой торговцы с семьями, состоящими большей частью только из супруги или незамужней сестры. Некоторые из этих почтенных старцев утверждают, будто Перипери им больше нравится в дни спокойных будней, на самом же деле все они в конце концов оказываются так или иначе втянутыми в бурные события курортного сезона. Как не взглянуть, прищурясь с видом знатока, на женщин на пляже — вот это красотка! — как не сказать соленую остроту по адресу влюбленных, прячущихся в темных уголках! Сеньор Адриано Мейра, бывший владелец лавки скобяных товаров, каждый вечер после девяти часов выходил из дому с электрическим фонариком, чтобы, как он говорил, «сделать смотр парочкам, проверить, чем они занимаются». Он разработал целый маршрут по переулкам, скалам, дворам, подворотням, где влюбленные ищут уединения, благоприятствующего любви. На следующий день сеньор Адриано представлял приятелям весьма обстоятельный и пикантный отчет. Старики потирали руки, глаза их блестели.

Все это служило поводом для пересудов не только в летние месяцы. Когда отдыхающие разъезжались, каждый случай припоминался во всех подробностях, его долго разбирали и обсуждали. Ведь после их отъезда в Перипери снова воцарялись спокойствие и мир, время тянулось так медленно, а фонарик сеньора Адриано освещал лишь попойки Како Подре или свидания кухарок с рыбаками.

Бывают исключительно удачные курортные сезоны. Не потому, что стоят прекрасные дни, зелень деревьев особенно сочна, а море необыкновенно голубое, не потому, что вечерами дует свежий бриз и сверкают звезды, этому отставные чиновники и торговцы придают мало значения. Удачным считается такой курортный сезон, во время которого произошел настоящий громкий скандал. Вот это действительно пища для разговоров на все мертвые месяцы! Но скандалы бывают так редко. А жаль!

Итак, курортный сезон, предшествовавший приезду капитана, был на редкость урожайный: два скандала, один в начале января, другой (с трагической развязкой) после карнавала, надолго запомнились обитателям предместья.

Собственно говоря, невозможно установить прямую связь между случаем в семье подполковника военной полиции Анаииаса Миранды и историей капитана Васко Москозо де Араган. Однако большинство склонно объединять эти два факта, как будто несчастья подполковника были своего рода прологом к приключениям капитана.

Мало ли какие сплетни ходят среди обывателей!

Настоящий историк не должен прислушиваться к ним.

Может быть, и нам не следовало бы рассказывать здесь об этой трагедии, которая обошлась, впрочем, без кровопролития. Но ведь из каждого происшествия всегда можно извлечь урок — вот и мы из шумных, ураганом пронесшихся событий с участием подполковника, его жены Рут и молодого студента факультета права Арлиндо Пайвы сумеем извлечь по меньшей мере два ценных урока. Первый: даже самые лучшие и чистые намерения могут быть дурно истолкованы; и второй: не следует чересчур полагаться на служебный распорядок дня, даже у военного человека он может измениться.

То, что мы сказали о намерениях, относится к студенту, служебный распорядок изменился у отважного офицера военной полиции, с Рут же связаны томительно жаркие долгие дни, одиночество, праздность и жажда духовного утешения. Это была вполне созревшая красавица, с грустными глазами, опушенными длинными ресницами. Рут томилась одна на пляже и чуть не плакала: какой толк иметь мужа, если долгие тихие дни приходится проводить без него? Подполковник завтракал в десять утра и тут же убегал из дому.

Он торопился на утренний поезд, распорядок в его части был строгим. В семь часов вечера он возвращался, надевал пижаму, обедал, садился у дверей в шезлонг И клевал носом. «Неужели это называется иметь мужа, единственного мужчину в жизни, которому ты обязана отдавать всю свою нежность и ласку, услаждать его тело и душу?» — размышляла, сидя на пляже, томная и скорбная Рут де Мораис Миранда. Солнце жгло ее тело, а тоска грызла душу.

Юный Пайва, тронутый печалью сеньоры, столь нуждавшейся в моральной поддержке, не колеблясь, решил пожертвовать несколькими часами своей жизни, заполненной разными приятными обязанностями, и нарушить ее тяжкое одиночество. Он отказался от прогулок, от шумных футбольных матчей на пляже, от поучительных бесед с коллегами и даже от одного весьма перспективного романа. Благородный поступок человека с добрым сердцем, достойный всяческих похвал! Ведь здесь, в Перипери, тоскующая сеньора не имела возможности заполнить дневные часы киносеансами, визитами и покупками на улице Чили. И вот Пайва жертвует талантом, молодостью и чуть пробивающимися соблазнительными усиками, чтобы смягчить горе безутешной сеньоры.

А подполковнику удалось наконец в один прекрасный день нарушить строгость служебного расписания.

Он собирался сделать сюрприз своей женушке, которая постоянно жаловалась на его долгое отсутствие.

Вечерами, когда подполковник, возвратясь домой, пытался заключить ее в объятия, она отталкивала его, полная женской гордости и жажды мщения.

— Оставляешь меня одну целыми днями, будто я для тебя и не существую…

Подполковник купил кило винограда — Рут любила его больше всех фруктов; он представлял себе, как она аппетитно давит зубами сочные ягоды, — купил сыру, коробку мармелада и, наконец, бутылку португальского вина. Подполковник сел в поезд. Рут совсем одна, наверно, грустит, бедняжка…

Но она не грустила и была не совсем одна. Едва переступив порог дома, подполковник был поражен: служанка Зефа, которая уже много лет преданно служила супругам, увидев его, с громким криком бросилась во внутренние комнаты. Из спальни слышался веселый шум, смех Рут и, о боже, еще чей-то смех!

Ананиас вышиб дверь ударом ноги: руки его были заняты пакетами, под мышкой торчала бутылка вина.

Он не обладал эстетическим чутьем и потому оказался неспособным оценить по достоинству поэтичное зрелище, представшее его глазам. Не восхищение, а ярость овладела подполковником, но свертки мешали ему — трудно сохранить необходимое в такой момент достоинство, если пальцы у тебя обмотаны веревочками от пакетов. Это и спасло молодого Пайву.

Не заботясь о своей одежде, он вскочил с постели, распахнул окно и выпрыгнул на улицу. Со скоростью чемпиона по бегу пронесся он в костюме Адама по заполненной народом площади. Подполковник, которому удалось наконец освободиться от свертков, преследовал его с револьвером в руке, стреляя и выкрикивая ругательства. Самые любопытные из соседей отважились заглянуть в открытое окно и имели удовольствие видеть, как бедная, вновь оставшаяся в одиночестве Рут, рыдая, вопит о своей невиновности.

Студент исчез, спрятанный родными или друзьями.

Подполковник долго объяснялся с супругой при закрытых дверях, после чего были уложены чемоданы и в ту же ночь они уехали последним поездом. По свидетельству некоторых счастливцев, которым удалось присутствовать при отъезде, в вагоне они уселись, нежно прижавшись друг к другу.

Казалось бы, связать это происшествие с историей капитана нелегко. Тем не менее старый Леминьос, отставной чиновник почтово-телеграфной конторы, единственный оставшийся в живых свидетель, всякий раз, вспоминая историю капитана, говорит: «Это началось, когда майор застал жену со студентом». Не известно, почему Леминьос разжаловал подполковника в майоры и какую связь он видит между рогами Ананиаса и приключениями капитана. Однако поскольку Леминьос — человек здравомыслящий, у него должны быть веские основания для столь категорического утверждения, и приходится с ними считаться.

Второй же скандал действительно имеет прямое отношение к капитану. Все произошло в доме, где он впоследствии поселился, и, если бы не трагедия в семье Кордейро, капитану, конечно, не удалось бы приобрести этот дом по сходной цене.

Семья Кордейро состояла из отца — Педро Кордейро, владельца предприятия по производству спиртных напитков, — матери и четырех дочек на выданье. Дела Педро Кордейро шли превосходно, но надо сказать, что он был расточителен и не отличался предусмотрительностью. Доказательством этого может служить построенный им летний особняк, обширный, комфортабельный, на каменном фундаменте, почти такой же великолепный, как городская резиденция Педро Кордейро. Он истратил кучу денег на постройку, а потом на пышный праздник по случаю новоселья. Он потакал любому капризу своих дочерей, дошел даже до того, что купил им моторный катер.

Мамаша руководила поисками женихов для дочек.

В доме с зелеными ставнями устраивались бесчисленные вечеринки. В большой гостиной, выходившей на море (где впоследствии капитан установил свой телескоп), кружились пары. Девицы ездили в Парипе на пикники, катались на катере и часто, причалив у скал, оставались там до поздней ночи. Они были душою общества и веселились без устали. Одна из них, Росалва, в прошлом году ухитрилась добиться помолвки с неким агрономом. С тех пор она уже не ходила вечерами на пляж, а сидела с женихом на веранде, и ему позволялось держать ее руки (впрочем, как выяснил сеньор Адриано Мейра — тот, что ходил с фонариком, — жениху позволялось и многое другое).

Во время карнавала в особняке Педро Кордейро танцевали с субботы до вторника. А через несколько дней разразился скандал: исчезла Аделия, младшая, непокорная смуглянка. Она увезла свои платья, а также лучшие из платьев сестер и в придачу еще доктора медицины Аристидеса Мело, женатого человека. Чуть ли не все население предместья присутствовало при спектакле, устроенном покинутой супругой. Она ворвалась в дом Кордейро, где все было перевернуто вверх дном, и, рыдая и вопя, требовала вернуть ей мужа, которого «ваша распутная дочь у меня украла».

Семейство Кордейро срочно покинуло Перипери. Не успели утихнуть толки об этом происшествии, как в конторе фабрики Педро Кордейро в Баие раздался выстрел, — обанкротившийся владелец покончил с собой. Эхо выстрела дошло до предместья в сопровождении целой лавины слухов: все имущество самоубийцы заложено, безжалостные кредиторы вьются вокруг тела покойного, агроном разорвал помолвку. У него были серьезные причины: безнравственное семейство и невеста-бесприданница. Другая дочь Кордейро, самая старшая, тоже завела интрижку с женатым человеком — это стало своего рода проклятием или фамильной модой! В Перипери только и было разговоров, что об этих историях, и дамы шепотом передавали друг другу пикантные подробности о романах девиц Кордейро.

Сеньор Адриано Мейра как-то на рассвете осветил лучом своего фонарика старшую из сестер: она обнималась на пляже с неизвестным мужчиной. Подобных случаев в предместье было множество, а сильные дожди, затоплявшие песчаные улицы, способствовали распространению сплетен.

Ах! Только обитатели Перипери способны по-настоящему оценить такой скандал: одна дочь убегает из дому с женатым человеком, другая развратничает на пляже, самоубийство, разорение — все это заполняло дождливые дни, когда отдыхающих больше нет и предместье живет одними воспоминаниями.

Однако даже и в дождливые дни Перипери сохраняет праздничный вид, может быть, благодаря яркой окраске домов — они выкрашены в голубой, розовый, зеленый и желтый цвета, — а может быть, благодаря высоким деревьям на площади, пляжу и вокзалу. Но вернее всего потому, что большинство населения состоит из людей, которым нечего делать: из чиновников, вышедших на пенсию, из торговцев, отошедших от дел, — в общем из людей праздных. Они ездят в город только раз в месяц — за деньгами, постепенно отвыкают от галстука, по утрам ходят даже в пижамах или в старых брюках и рубашках с открытым воротом. Все они знакомы между собой, видятся ежедневно. Женщины болтают о домашних делах, обмениваются цветочной рассадой и рецептами пирогов и варенья. Мужчины играют в гаман[1]Гаман — игра в кости. и шашки, одалживают друг у друга газеты, некоторые ловят рыбу на удочку; и все каждый день приходят на станцию, где, усевшись на скамейки, дожидаются поезда. По вечерам собираются на площади. Выносят качалки, кресла, шезлонги, усаживаются на грубых скамейках под деревьями и спорят о политике, вспоминают события последнего летнего сезона… Так тянется старость — вдали от городского шума, а огни города мерцают вдали, напоминая о часе вечерней трапезы… Тишина, мир, время идет, медленно, а в жаркие часы сиесты кажется, что оно остановилось навсегда.

Толки вокруг трагедии Кордейро все разгорались, и вдруг пришла сногсшибательная весть: дом с зелеными ставнями продан. Как могло случиться, что все было устроено без участия жителей предместья и они даже не знали о переговорах? Ведь ни один дом здесь не продавался и не сдавался без активного участия соседей; они подают советы, обсуждают цену, указывают покупателю на недостатки и достоинства дома, чем вызывают нередко бессильный гнев маклеров. А тут такой знаменитый дом, обрызганный, можно сказать, кровью Педро Кордейро, и продан без их ведома, они даже не видели покупателя, не познакомились с ним, ничего ему не рассказали! Все сделано тайно. Ходили слухи, будто дом купил господин со средствами, отошедший от дел. Но какие у него были дела, какие средства и что он вообще такое? Ведь, в сущности, они ничего не знали ни о его состоянии, ни о положении в обществе, ни о профессии. Все чувствовали себя обманутыми.

Тайна была сохранена благодаря дождливой погоде, иначе никак нельзя объяснить все это. Сестры Магальяэнс, которые всегда все видят и слышат, жили поблизости от дома Кордейро. Они рассказали, что примерно с месяц назад слышали, как к Кордейро кто-то приходил, и даже видели двух мужчин в плащах и с зонтами. Но шел такой сильный дождь, что пришлось закрыть окна. К тому же Карминья, средняя из трех сестер, болела в то время гриппом, а двум другим пришлось за ней ухаживать, и это притупило их бдительность. Очевидно, двое в плащах и с зонтами были маклер и покупатель. Больше сестры ничего не могли сказать.

Прибытие с утренним поездом служанки — темной мулатки лет сорока открыло новые возможности для бьющего через край любопытства. Едва она подошла к дому, как сестры Магальяэнс принялись предлагать ей свои услуги и засыпать ее вопросами. Дождь прекратился, и перед домом собрались старики. Они вышли погреться на солнце и мало-помалу окружили мулатку, стремясь завести с ней беседу. Но мулатка Балбина оказалась особой неразговорчивой, необщительной и сердитой. Она отказалась от всякой помощи, на вопросы отвечала односложно и тотчас же начала мыть пол. Удалось только узнать, что новый хозяин будет к вечеру.

— С семьей?

— С какой семьей?

Установили дежурство на станции, удвоили бдительность. Уж на этот-то раз они не упустят нового соседа! Снова засияло солнце, мягкое зимнее солнце, ласковый бриз дул с залива, стояли прекрасные дни.

Соседи строили догадки: играет ли он в шашки? Или, может быть, он специалист по гаману? Или вдруг окажется, что он играет в шахматы и, таким образом, Эмилио Фагундес, отставной заведующий отделом управления земледелия, получит партнера. До сих пор Эмилио приходилось играть лишь по переписке, так как в Перипери, кроме него, никто не умел играть в такую сложную, ученую игру.

Вот почему, когда капитан в половине третьего сошел с поезда и направился к товарному вагону, чтобы присутствовать при выгрузке своего багажа, большинство солидных людей Перипери уже поджидали его на станции. Подняв глаза от утренних газет или от шашечных досок, они внимательно следили за невысоким, коренастым приезжим с красным лицом и крючковатым носом, одетым в странную куртку.

— Это что такое? — спросил Зекинья Курвело, указывая пальцем на штурвал.

Сам Аугусто Рамос, отставной чиновник управления внутренних дел и юстиции, страстный любитель игры в шашки, не устоял перед соблазном увидеть штурвал. Несмотря на то что как раз в этот момент он готовился съесть дамку и три шашки Леминьоса (из почтово-телеграфной конторы), Аугусто прервал партию и присоединился к остальным. Багаж приезжего выгрузили на платформу, ящики с надписями красными буквами «Осторожно! Морские инструменты!» выглядели загадочно. Огромный глобус, веревочная лестница… Капитан предупредил носильщиков, чтобы они соблюдали осторожность. Затем произошел незабываемый подъем на скалы.

В тот же день, когда солнце уже садилось и вечерние тени покрывали почти всю площадь, Зекинья Курвело рассказывал тем, кто пропустил великую минуту прибытия капитана в Перипери, как озноб пробежал у него по спине при виде величественной фигуры капитана, стоящего там, на вершине, обратив к солнцу лицо и устремив взор на океан. Старики, сидевшие на скамейках и стульях под тамариндами, слушая этот рассказ, одобрительно кивали. Зекинья воодушевился:

— Он даже не вошел в дом, а прежде всего отправился взглянуть на море.

Визитная карточка капитана переходила из рук в руки. Старый Жозе Пауло, бывший торговец медикаментами, по прозвищу Проныра, заметил:

— Сколько может рассказать такой человек…

— У этих моряков в каждом порту по жене… — произнес Эмилио Фагундес с некоторой завистью.

— Стоит только взглянуть на него, сразу видно решительного человека, сказал Руй Пессоа, служивший ранее в налоговой конторе.

Зекинья Курвело, держа в руке книгу с яркой обложкой, на которой был нарисован бравый моряк в кителе, похожем на куртку капитана, подытожил первые впечатления:

— Среди нас, друзья мои, будет жить герой.

Спускался вечер, медленный, неторопливый, как сама жизнь обитателей Перипери.

— Вот он идет… — объявил кто-то.

Все быстро обернулись. Не спеша, достойно, походкой человека, привыкшего расхаживать по палубе в часы долгого одиночества в открытом море, шел по улице капитан. Он был одет в свою морскую куртку, во рту трубка, на непокорных волосах фуражка с невиданным якорем. Взгляд устремлен вдаль. Без сомнения, он вспоминает погибших друзей моряков и женщин, покинутых в далеких портах. Проходя мимо, он поднял руку к козырьку, все поспешили ответить на приветствие. И тотчас замолкли, глядя вслед капитану. Взволнованный Зекинья Курвело не удержался:

— Пойду заговорю с ним…

— Постарайтесь привести его сюда, побеседуем.

— Попробую…

Зекинья быстрыми шагами отправился вслед за капитаном.

— Этот человек должен быть энциклопедией… — сказал Проныра.

Капитан шел обратно вместе с Зекиньей. Тот указывал на соседей, называя имена и титулы.

— Идет сюда…

В волнении все встали. Зекинья начал представлять друзей, капитан пожимал всем руки:

— Старый моряк к вашим услугам…

Ему предложили вместительное кресло старого Жозе Пауло. Он уселся, выпустил клуб дыма (все смотрели на его необыкновенную трубку) и хриплым голосом доверительно сообщил:

— Я поселился здесь потому, что никогда не видел двух мест, столь похожих друг на друга, как Перипери и Расмат, остров в Тихом океане, где мне довелось прожить несколько месяцев…

— Вы там отдыхали?

Капитан улыбнулся:

— После кораблекрушения… В то время я был еще вторым помощником и плавал на греческом судне…

— Сеньор капитан, минуточку, пожалуйста, минуточку… Подождите чуть-чуть, — прервал Аугусто Рамос. — Разрешите, я позову жену. Она обожает слушать разные истории…

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

О том, как соблазнительная танцовщица Сорайя и грубый моряк Джованни участвовали в велорио и похоронах старой Дониньи Бараты

Даже смерть Дониньи Бараты, вдовы Астрожилдо Бараты, бывшего служащего управления водопровода и канализации (ее смерти ожидали уже несколько месяцев), не уменьшила интереса, пробужденного прибытием капитана и его водворением в наших местах.

Можно было подумать, что у обитателей предместья просто не хватало времени на грустные размышления.

Внешне все шло, как обычно, устроили по заведенному порядку велорио и погребение Дониньи Бараты, приехали из города дальние родственники, отец Жусто читал над покойницей молитвы, хозяйки сорвали все цветы в своих садах, чтобы положить их на гроб, старики надели ради похорон ботинки и галстуки.

И все же ощущалась какая-то еле уловимая перемена: присутствие смерти чувствовалось не так явственно, будто ее визит на сей раз был короче. Прежде, когда гостья с косой заглядывала в Перипери, она, свершив свое черное дело, уходила не сразу. Даже после похорон ледяной призрак смерти долго еще стоял над бывшими чиновниками и торговцами, над их старыми женами, и сердца сжимались, словно стиснутые железной лапой. Дуновение бриза не казалось больше нежным, смерть дышала холодом в согнутые от страха спины; кого возьмет она в следующий раз?

Иное дело — там, в городе: кончина на больничной койке, смерть, о которой пишут газеты в рубрике преступлений, или банальная мгновенная гибель под колесами машины. Смерть в городе тривиальна и незначительна, она не заслуживает более двух строк в газетах, она растворяется в бурном потоке жизни. Для нее нет места среди борьбы и шума, все спешат жить, и тень костлявой незаметна в ярком свете огней, а звонкий смех заглушает ее шепот. Женщины, окутанные ароматами духов, не чувствуют ее гнилостного дыхания. Смерть проходит незамеченной и, сцапав свою жертву, тотчас исчезает; никто не хочет тратить на нее время, все страстно спешат жить. «Такой-то умер», — сообщают в газетах или по радио. «Бедняга!», «Он был уже стар!» — говорят люди. Или: «Жаль, он был так еще молод…» — и все… Ведь надо торопиться: обсуждать дела, смеяться, тешить свое тщеславие, жить…

Совсем не то в Перипери: здесь нет ни труда, ни борьбы, здесь не знают ни замыслов, ни препятствий, ни любви, ни ненависти, ни надежды, ни отчаяния.

Время идет медленно, никто не торопится, и всякое событие тянется долго-долго. И дольше всего — смерть. Она не бывает здесь ни банальной, ни скоропостижной, она наступает медленно и грозно, стирая на своем пути все проявления жизни. Отставные чиновники и удалившиеся на покой торговцы приезжали сюда, мечтая прожить долго вдали от волнений и страстей, но скоро умирали. Население предместья состояло из стариков, у них не было других интересов, кроме заботы о продлении своей жизни, и смерть одного становилась в какой-то степени смертью каждого: старики молчали, понурив головы.

Реже играли в шашки и в гаман, многие вообще переставали выходить из дому, у других разыгрывались всякие недомогания, все грустили, говорили мало.

Тоскливо тянулись дни. Черная туча смерти расходилась постепенно, последняя вспышка жизни прогоняла ее. С новой силой загоралось единственное оставшееся у обитателей Перипери желание — не умереть.

Опять звучал смех, возрождалось тщеславное стремление выиграть партию в шашки, воскресал вкус к лакомым блюдам, и беседы на станции, на площади (а в последнее время в гостиной капитана) становились опять оживленными.

Эти интересы были стеной, за которой они прятались от смерти, от ее гнетущего присутствия, но какой хрупкой стеной! Старики закрывали глаза, чтобы не видеть страшного призрака.

Капитан тоже пришел на велорио. Он был в своем кителе из синей саржи с блестящими пуговицами, в фуражке, с трубкой в зубах. Он вовсе не выглядел ни подавленным, ни убитым, ему не казалось, будто эта смерть была лишь прологом к его собственной… Может быть, это объяснялось тем, что он приехал в Перипери совсем недавно. Он взглянул на высохшее лицо Дониньи, с которой не успел познакомиться, и заметил чуть ли не с улыбкой:

— Как видно, в молодости она была недурна…

Велорио было сонное, тихое. Каждый думал о себе, видел себя вытянувшимся в гробу, окруженным чадящими свечами; в ногах цветы, все кончено навсегда. Время от времени то один, то другой вздрагивал, страх охватывал душу, страх смерти. О Донинье все забыли и меньше всего были склонны вспоминать ее далекую молодость и ее красоту (если она когда-нибудь существовала). Слова капитана вывели всех из оцепенения. Проныра, знавший покойную в молодости, порылся в памяти:

— Верно, она была красоткой.

Капитан уселся, положил ногу на ногу и закурил трубку — не ту, пенковую, неприличную для велорио; нет, на сей раз у него была черная трубка с изогнутым мундштуком. Потом он оглянулся вокруг и начал:

— Лицо покойницы, сам не знаю почему, напомнило мне одну арабскую танцовщицу. Я знал ее много лет назад, когда плавал на голландском торговом судне. Мой старший помощник, швед Иоганн, чуть не покончил с собой из-за нее… Мне удалось спасти его…

Кто много жил, с тем всегда так. Случилось ли что-нибудь, мелькнуло ли чье-то лицо или какой-то пейзаж — и вот он уже вспоминает прошлое, он вновь переживает старую любовь, он видит милые лица, берега… Другим морщинистое восковое лицо Дониньи навевало всего лишь мысли о смерти, капитану же вспоминались смуглые щеки, длинные иссиня-черные кудри нежной грешной танцовщицы Сорайи, ее пылающие уста. Из-за нее склонный к трагедиям швед Иоганн влез в долги, продал судовое имущество и хотел покончить жизнь самоубийством. Сорайя была здесь, в комнате, она мерно двигалась в танце… капитан изо всех сил старался припомнить пленительную экзотическую мелодию.

— Я не силен в музыке, но эту мелодию запомнил… 

Еще бы, сеньоры, можно ли забыть ее? От этой музыки, томной, как сам порок, кровь закипала в жилах!

Она соблазнила Иоганна, и он обезумел. Сорайя, сотканная из музыки и танца, как болезнь, проникала в кровь и отравляла ее. Руки, извивающиеся, как змеи, обнаженные ноги, сверкающие драгоценные камни на груди, цветок у пояса… Как тут не потерять голову?

Все понимали Иоганна и были тронуты заботами капитана, который сумел вырвать товарища из страстных и разорительных объятий танцовщицы. Ах! Эти руки, эти ноги, эта грудь… Каждый ясно видел перед собою Сорайю. Она танцует, и за ее розово-изумрудной наготой исчезает рахитичный труп Дониньи, исчезают страх и смерть.

На следующее утро капитан вновь отвлек всех от мыслей о смерти. Он явился на похороны в чудесной парадной форме. Жители предместья еще не видывали такого великолепия — серебряные эполеты, белые перчатки, новая фуражка с золотым якорем. И орден на груди. Капитан сказал:

— На море все это делается гораздо быстрее: заворачивают тело в брезент, покрывают знаменем, матрос играет на рожке похоронный марш, и покойника бросают за борт. Быстрее и красивее, не правда ли?

— Сеньор капитан присутствовал когда-либо на таких похоронах?

— Еще бы… десятки раз… И присутствовал, и командовал… Десятки раз.

Он прикрыл глаза, и соседи поняли, что перед его внутренним взором проплывает вереница воспоминаний.

— Помню беднягу Джованни… Он был матросом и много лет служил под моим началом. Я перешел на другое судно, и он тоже: уж очень он привязался ко мне. Но он был итальянец, а ведь итальянцы, вы знаете, ужасно суеверны. Он часто говорил: «Капитан, если я умру в плавании, то пусть меня бросят в мое родное море». Он считал, что если его тело опустят в другие воды, то душе не будет покоя…

Похоронная процессия тянулась медленно, и капитан рассказывал не спеша:

— И вот он умер, мой храбрый Джованни, и задал мне дьявольскую работу…

— Отчего же он умер?

— Пил много. От чего еще он мог умереть? Пил он отчаянно, у него были семейные неприятности.

А когда он умер, пришлось сделать крюк, отклониться от курса. Отклониться от курса, господа, вы понимаете, что это такое? Только для того, чтобы бросить тело в итальянские воды… Я обещал и сдержал свое обещание. Изменил курс, и мы плыли сорок восемь часов…

— А… а покойник?

— Что?

— Выдержал столько времени без…

— Мы положили тело в судовую холодильную камеру. К моменту похорон он был тверд, как вяленая треска, но зато ничуть не испортился. Из-за того, что я сдержал свое слово, у меня была куча неприятностей с судовладельцем. Но это вас не может интересовать…

Их интересовало все, и они жадно расспрашивали капитана. По улицам Перипери между ними и гробом Дониньи шагал загорелый, просоленный морскими ветрами Джованни. Он пил, потому что у него были неприятности в семье… Капитан рассказывал о споре со скупым судовладельцем, о своих остроумных, но твердых ответах, о том, как он защищал право матросов: быть брошенными в море своей родины и съеденными рыбами со знакомыми названиями. Когда матрос последний раз погрузится в море, его мертвые глаза увидят родные берега и он протянет к ним свои холодные руки. Но судовладельца Менендеса невозможно было убедить в этом. Грязная скотина, мелкими интригами и подлостями он добрался до руководства фирмой, а прежнего шефа вверг в нищету, вот тот был хороший человек, он понимал моряков… Менендес же бандит, капитан и сейчас его ненавидит.

Разве можно сидеть в комнатах, валяться в постели, прятаться под одеяло, хворать и дрожать от страха, когда в этот вечер на площади капитан рассказывает о кораблекрушении, которое он потерпел у берегов Перу во время землетрясения? Волны, как горы, море ежеминутно разверзается, небо чернее, чем в самую темную ночь.

Полная луна стояла над предместьем, серебристый свет заливал пляж; море искрилось. Прежде обыватели Перипери не заметили бы красоты неба, они сидели бы взаперти в ожидании неизбежного конца. А сейчас капитан приглашает их к себе выпить по рюмочке и поглядеть на небо в телескоп.

ГЛАВА ПЯТАЯ

О телескопе и его разнообразном применении и о Дороти, стоящей на юте в свете луны

Ах, телескоп… С его помощью они забывали о скуке и монотонности своей жизни. Они летали на Луну, на другие планеты, и сколько фантастических приключений ожидало их там! Как бы по мановению волшебной палочки Перипери из тихого предместья «Бразильского Востока», где жили старики, ожидающие смерти, превращался в межпланетную станцию, откуда бесстрашные путешественники отправлялись на завоевание звездных миров.

Большая гостиная с окнами, выходящими на море, — где было столько веселых вечеринок, когда девицы Кордейро и их подруги кружились в объятиях юношей, — совершенно преобразилась. Исчезли вазы с цветами, рояль, на котором Аделия барабанила фокстроты и вальсы, радиола и претенциозная мебель.

Гостиная походила теперь на капитанский мостик, и хилый Леминьос, входя в нее, всякий раз ощущал тошноту. Веревочная лестница, свешивавшаяся из окна, вела прямо на пляж. Зекинья Курвело, кандидат в судовые комиссары, мечтал, что настанет день, когда его немного отпустит ревматизм и он начнет входить к капитану и выходить от него только по этой лестнице.

На стенах в дорогих рамках висели дипломы, полученные двадцать три года назад. В одном было написано и скреплено подписью начальника управления порта, что Васко Москозо де Араган сдал все экзамены и испытания, требующиеся для получения звания капитана дальнего плавания, и имеет право командовать любым судном торгового флота на всех морях и океанах. Этот диплом он получил двадцать три года назад, еще сравнительно молодым, в тридцатисемилетнем возрасте. Но, по словам капитана, он уже тогда был старым моряком, потому что еще десятилетним мальчишкой плавал юнгой на тихоходном грузовом судне и, постепенно поднимаясь по служебной лестнице все выше и выше, дошел наконец до должности старшего офицера и первого помощника. Он хотел видеть новые страны, бороздить чужие моря. На многих судах плавал капитан, под разными флагами, немало испытал, пережил и страдания любви. Но когда ему стукнуло тридцать семь и пришла пора получать звание капитана дальнего плавания, он вернулся в Баию — только здесь хотел он обрести желанный титул. Пусть он получит звание у себя дома и пусть его родиной как капитана станет бухта Салвадора, откуда он мальчишкой отправился в море на поиски приключений. Он по-своему тоже суеверен, прибавил капитан с улыбкой. Зекинья возразил: напротив, то был благородный поступок, свидетельствовавший о патриотизме капитана, специально приехать с Востока, чтобы сдать экзамены именно в Баие. «Притом, без ложной скромности, довольно блестяще», — пояснил капитан дальнего плавания. Так сказал капитан Жорж Диас Надро, тогдашний начальник управления порта, ныне выдающийся адмирал нашего славного военно-морского флота, который дал высокую оценку его ответам.

В другой рамке висел диплом кавалера ордена Христа, почетного португальского ордена. Этим орденом капитана наградил сам Дон Карлос I, король Португалии и Алгарви, за выдающиеся заслуги в деле развития морской торговли.

Капитан сидел на складном стуле, обитом клеенкой, — такие бывают в каютах, — рядом с ним стоял штурвал, капитан держал в руке трубку и смотрел в окно. На широком столе — огромный вращающийся глобус, различные судовые инструменты и приборы: буссоль, анемометр, секстант, гигрометр, а также большая черная подзорная труба (город Салвадор был виден в нее совсем близко), параллель — прокладывать курсы — и замечательная коллекция трубок, вызывавшая всеобщее восхищение. И наконец судовые часы, именовавшиеся хронометром.

На стенах мореходные карты, карты океанов, заливов и бухт, затерянных островов. На столике на колесиках, в котором капитан держал бокалы и бутылки с вином, в стеклянном ящике модель пакетбота, «гиганта морей, моего незабвенного «Бенедикта», — последнего судна, на котором плавал капитан. Повсюду стояли и висели увеличенные фотографии других кораблей различного размера и разных стран; все в рамках, некоторые цветные. В каждом из этих судов была частичка жизни капитана Васко Москозо де Араган, и он вспоминал связанные с ними истории, случаи, минуты счастья и долгие одинокие ночи.

И наконец — телескоп. Он произвел сенсацию, когда был собран и труба оказалась устремленной прямо в небо. «Увеличивает размер Луны в восемьдесят раз», — объявил Зекинья Курвело, который все больше осваивался с инструментами, с фотографиями кораблей в рамках и с самим капитаном.

В этот лунный вечер они совсем забыли, что утром хоронили Донинью Барату. Всем хотелось посмотреть в телескоп, разгадать тайны мироздания, увидеть Луну и горы на ней, найти звезды, про которые когда-то давно учили в школе. И все старались отыскать Южный Крест.

Мало-помалу жители Перипери привыкли бывать в доме капитана, смотреть в телескоп и слушать рассказы хозяина. Капитан с помощью мулатки Балбины готовил прекрасный грог по рецепту, полученному от одного старого морского волка в Гонконге. То был целый обряд, длившийся не менее получаса. Грели в чайнике воду, жгли сахар на маленькой сковородке; Очищали апельсин и мелко крошили цедру. Капитан брал толстые голубые стаканы (тяжелые — чтобы не падали во время качки) и клал, в каждый из них немного жженого сахару, затем наливал воды, немного португальского коньяку и добавлял апельсиновую корку.

Вначале лишь Адриано Meйpa да Эмилио Фагундес — ну и, конечно, Зекинья Курвело — отважились пробовать этот странный напиток. Они убеждали всех, что он вкусный, некрепкий и, как уверял Зекинья, может даже служить лекарством. Постепенно и остальные решились, сначала они только пригубливали, потом стали находить в гроге удовольствие, и кончилось тем, что в один прекрасный день старый Жозе Пауло Проныра, известный трезвенник, никогда не притрагивавшийся к вину, пожелал тоже отведать диковинки и с тех пор пил ежедневно.

Усевшись на обитые клеенкой стулья, старики смаковали душистый напиток и спохватывались только в девять, а иногда и в половине десятого вечера. Продолжение очередного рассказа переносилось на следующий день назначалась встреча на станции или на площади.

Прошло немного времени, и капитан стал самым значительным и популярным лицом в Перипери. Его слава распространилась и на другие предместья. Все хвалили его воспитанность, его манеры, его сердечность и простоту. Такой выдающийся человек, и так добр — и с богатыми и с бедняками, — совсем не зазнается.

Однажды, хмурым вечером, когда небо грозило дождем, Руй Пессоа, бывший чиновник налоговой конторы, не сдержал любопытства и спросил капитана, почему тот оставил службу в сравнительно молодых летах — ведь ему нет еще и шестидесяти, а он уже вышел в отставку. Мог бы еще плавать по крайней мере лет десять, почему бы нет?

Капитан поставил стакан на стол и долго сидел, глядя на небо, затянутое облаками. Лицо его стало серьезным, почти грустным. Он заговорил не сразу.

Всматриваясь в лица друзей, он как бы решал, заслуживают ли они доверия. Зекинья Курвело волновался.

Пожалуй, Руй Пессоа проявил нескромность. У такого человека, как капитан, конечно, есть тайны, похороненные на дне души; долг друзей уважать его сдержанность. Зекинья хотел переменить тему разговора— но тут капитан поднялся, сделал несколько шагов по направлению к окну и сказал:

— Из-за женщины, из-за чего же еще?

Он указал на модель «Бенедикта» под стеклом.

— Я командовал этой «малюткой», мы шли в Австралию… Я уже говорил вам, что не думал жениться… Мимолетная любовь то тут, то там на стоянках… Это мне нравилось.

Француженка в Марселе, турчанка в Стамбуле, в Одессе русская, в Шанхае китаянка, индианка в Калькутте. Безумства любви, разбитые сердца и одинокий корабль, уходящий в ночь. Женщин было много, но ни одно имя не хотелось ему вытатуировать на груди или на руке, как принято у моряков. Он записывал имена и адреса в записную книжку, иногда хранил фотографию или локон и изредка вспоминал хрустальный смех или слезу, скатившуюся при расставании. Но теперь не осталось ничего, ибо, когда он увидел ее на борту «Бенедикта» и полюбил, он выбросил за борт свою записную книжку, похожую на карту мира, и все сувениры тоже.

Ее звали Дороти, она была смуглая, худая, с длинными ногами. Непокорные кудри падали ей на лицо, губы шевелились, а в глазах застыла тоска. У нее часто менялось настроение: то она была нежной, застенчивой, как ребенок, то мрачнела, пряталась от всех, словно чего-то боялась. Она путешествовала с мужем, владельцем каких-то крупных фабрик, безликим существом, занятым только цифрами и делами. Он не замечал красоты жены и грусти в ее глазах. Они совершали кругосветное путешествие, он — чтобы отдохнуть, она — как потом призналась — в надежде найти свою судьбу. Вечером она стояла на палубе и глядела на воду.

С чего все началось? Трудно сказать. Он был капитаном и потому, естественно, общался с пассажирами, он заметил ее красоту и был восхищен. Между ними была большая разница в возрасте — ей едва исполнилось двадцать пять. Они много разговаривали. Он рассказывал ей о звездах, о море, о штормах и штилях.

Когда поздно ночью он спускался с капитанского мостика, то находил ее на палубе одну. Они говорили о том о сем, она смотрела на него пристально, будто хотела что-то отгадать. И вот однажды ночью, сама не зная как, она очутилась в его объятиях.

Капитан, конечно, не имел права это делать. Когда капитан дальнего плавания высаживается в порту, он может предаваться самым диким оргиям, устраивать самые безумные вакханалии. Но когда он командует судном, он должен вести себя как святой, недоступный искушениям…

— А в искушениях недостатка нет…

Казалось, Дороти прохаживается по гостиной капитана. Старики видели перед собой ее стройное тело, ее шепчущие губы…

— Ну и как, сеньору капитану удалось ее соблазнить?

Нескромное выражение не понравилось капитану.

Ведь это была любовь, небывалая, безмерная, безумная любовь, она захватила его, лишила рассудка с той самой минуты, как он заключил Дороти в объятия и ощутил прикосновение ее уст. Но он был капитаном, за все сорок лет плавания он ни разу ничем не запятнал себя, и теперь он не мог, не мог… Так он и сказал ей со слезами на глазах, он, который ни разу не плакал за всю свою жизнь.

Кто-нибудь из сеньоров пробовал когда-либо убедить женщину, заставить ее понять яснейшую из ситуаций? Дороти влюбилась еще сильнее, чем капитан, она готова была броситься в море.

— И здесь вы, капитан, не устояли…

Они мало знают его — там, где дело касается выполнения долга, он непреклонен. Он устоял. Он накинул свой непромокаемый плащ на ее обнаженные плечи и почти силой увел ее с палубы. И в ту незабываемую минуту, когда он, раздираемый долгом и любовью, держал в объятиях почти бесчувственную Дороти, он пообещал ей высадиться в первом же порту и навсегда уехать с ней на край света. Они обменялись единственным поцелуем перед лицом бескрайнего моря.

Он послал телеграмму с просьбой об отставке. Компания отвечала мольбами, уговорами, предложениями повысить жалованье. Судовладельцы были в панике: ведь капитан пользовался определенным уважением, его знали на всех морях и моряки и судовладельцы.

Он не уступал: он — человек слова и к тому же он был влюблен. В первом же порту, заброшенном и грязном Макассаре, он простился с командой. Старые моряки с обветренными лицами плакали, пожимая его честную руку, Он назначил Дороти встречу в доме некой Карол, торговки контрабандным опиумом, которой oн когда-то оказал кое-какие услуги. Муж напрасно ждал Дороти, ему пришлось продолжать путешествие в одиночестве.

Две недели они провели в домике в окрестностях города, в самой гуще селвы. Они отдавались любви исступленно, с каким-то отчаянием, будто предчувствуя…

— Появился муж?

При чем тут муж, этот кретин? Его звали Роберто, капитан презирал его, за все время он о нем и не вспомнил! Надутый, самодовольный тип, он думал купить любовь и верность Дороти… Нет, дело не в муже.

Лихорадка, вот что! Смертельная лихорадка. Она в два дня прикончила Дороти, и карьеру капитана тоже. Как мог он вернуться на судно и снова плавать, когда даже здесь, в порту Макассар, он ни на минуту не мог забыть глаза Дороти, огромные глаза, блестящие от лихорадки, которые смотрят на него, словно умоляя о спасении? Побледневшими губами она шепчет, чтобы он не дал ей умереть сейчас, когда она наконец узнала радость жизни. Ему не дано было даже умереть вместе с нею, чего он желал и о чем молил небеса: он не восприимчив к лихорадке, ведь он так давно плавает в этих местах. Первое время после смерти Дороти он сходил с ума, курил опиум; предложения судовладельцев сыпались отовсюду, но он вернулся на родину. Больше он не поднимется на капитанский мостик, для него все кончено, — так поклялся он на могиле Дороти. В первый и последний раз в своей жизни велел он вытатуировать у себя на руке имя женщины.

Засучив рукав, капитан обнажил татуировку: имя Дороти и сердце.

Он остановился у окна, повернувшись спиной к друзьям. Им показалось, будто они слышат сдавленное рыдание. Растроганно шепнув «спокойной ночи», все удалились. Зекинья Курвело с горячим сочувствием пожал руку капитана. Каждый уносил с собою образ Дороти, ее жажду любви, ее тревогу.

Оставшись один, капитан потушил свет в гостиной. Он предпочел бы не убивать Дороти, не хоронить ее в грязном порту, охваченном лихорадкой. Он отлично мог бы высадить ее в каком-нибудь более цивилизованном городе, но как тогда покончить с такой безумной, всепоглощающей страстью? Идя по коридору, освещенному лунным светом, он снова видел перед собою Дороти. О, это была эффектная сцена! Охваченная тревогой и тоской, она бежала к нему по палубе, и уста ее горели, как раскаленные угли.

Капитан взял Дороти за руку и толкнул дверь в комнату служанки. Мулатка Балбина, ворча, подвинулась на кровати, давая ему место.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Где наш рассказчик ведет себя не совсем благородно

Кто в этом мире может уберечься от завистников?

Чем выше стоит человек в мнении своих сограждан, чем важнее и почетнее пост, который он занимает, тем быстрее он становится мишенью для злобной зависти: на него изливаются целые потоки грязи, океаны клеветы. Ничья репутация, даже самая идеальная, не останется чистой, ничья слава, даже самая сияющая, не избегнет попыток омрачить ее.

За примерами ходить недалеко. Как известно, достопочтенный сеньор Алберто Сикейра со всеми своими титулами, знаниями, состоянием и накрахмаленной манишкой поселился среди нас. Он оказал Перипери честь, ведь ему ничего не стоило бы купить себе дом в каком-нибудь фешенебельном месте, в Питуба или Итапоа, например, где живут и отдыхают самые знатные персоны. А он предпочел наше предместье, где лишь немногие способны понять его взгляды, его возвышенные рассуждения, его речи, изобилующие такими словами, какие встретишь только в словаре… Нам всем следовало бы гордиться этим предпочтением, постоянно испытывать чувство благодарности к сеньору судье.

А что делается вместо этого? О судье болтают черт знает что. Никто не обращает внимания на его статьи, опубликованные в журналах, на его блестящие произведения. Мне довелось видеть немало номеров журнала «Ревиста дос Трибунаис» (в кожаном переплете), где юридические исследования, свидетельствующие об эрудиции достопочтенного судьи, занимают множество страниц. Судить по существу о его взглядах и о высказанных им мнениях я не могу и не смею, я не настолько самонадеян ведь половина его работ напечатана по-латыни, а половина — курсивом. Но один из специалистов, комментируя в упомянутом журнале работы нашего судьи, называет его «светилом юридической науки».

Так вот, даже печатные похвалы авторитетных людей, опубликованные в журналах Рио-де-Жанейро и Сан-Пауло, не остановили людей, подобных Телемако Дореа, жалкому отставному чиновнику муниципальной префектуры. Этот тип вообразил о себе бог знает что оттого только, что публикует иногда скверные стишки в приложениях к баиянским газетам и осмеливается заявлять, что достопочтенный судья — «воплощение непроходимой тупости, чванливой вздорности» (это его подлинные слова) «и величайшее ничтожество, когда-либо встречавшееся среди юристов Баии».

Вот до чего могут довести злоба и зависть! И хуже всего то, что такие люди, как Телемако Дореа, находят себе слушателей, которые их поддерживают и подливают масла в огонь.

Сплетники лезут в личную жизнь сеньора Сикейры, копаются в его прошлом и настоящем. Мало того, что они отрицают его очевидную, всеми признанную компетентность в юриспруденции, они подвергают сомнению неподкупность судьи. «Продажен, — утверждают они, — в высшей степени продажен». И рассказывают туманную историю о двух прямо противоположных решениях по одному и тому же делу: первое якобы отвергало претензии одной нашей крупной экспортной фирмы, второе же, вынесенное позднее, удовлетворяло требования могущественных магнатов. Я не вижу в этом ничего зазорного, ведь приобщение к делу новых данных, как объясняет почтенный судья, изменило в корне весь его смысл. Но некоторые людишки в Перипери говорят, что эти «новые данные» представляли собой кругленькую сумму в пятьсот конто, то есть в полмиллиона крузейро, которые были приобщены к сбережениям сеньора Сикейры, а не к делу.

Утверждают, будто состояние достопочтенного судьи ведет свое происхождение именно отсюда, а вовсе не унаследовано от родителей. Наследство же якобы получила супруга судьи, дона Эрнестина, на которой он именно по этой причине и женился; уже в молодости она отличалась необычайной полнотой, за что и была прозвана Цеппелином.

Не ограничившись изучением прошлого судьи, наши сплетники стали рыться и в настоящем. Они извлекли на поругание нежную Дондоку. Разве есть что-нибудь преступное в том, что великий человек нашел у нее приют для своих высоких размышлений? В тихие часы сиесты, пока дона Эрнестина храпит, почтенный судья предается сладким грезам любви. Он оказал мне честь своим доверием и признался, что питает к Дондоке теплые, почти отеческие чувства. Она хорошая девушка; бедняжку, обманутую и покинутую, ожидала бы страшная участь, если бы не дружеская рука судьи, поддержавшего и защитившего ее. А кроме того, он вполне заслужил право на небольшие отступления от строгой морали в возмещение своего горестного и тяжкого служения супружескому долгу.

Последнему легко поверить, если учесть, что дона Эрнестина весит сто двадцать килограммов… Достопочтенному судье, наверно, действительно горестно и тяжко.

Я сдержал улыбку: не следует шутить такими вещами, ведь дело касается лиц, достойных всяческого уважения, — сеньора Сикейры и его супруги, тучной, но весьма почтенной особы. А кроме того, я испытываю к судье чувство благодарности: если бы не его щедрость и не его маленький грешок, мне не пришлось бы пользоваться милостями прекрасной, пламенной мулатки, носить домашние туфли судьи и поедать купленный им шоколад. Но в человеческой натуре в самом деле много подлости.

Ведь, по совести, я не имею права ругать тех типов, что постоянно грубо издеваются над мудростью достопочтенного судьи и чернят его имя, раз я сам, стольким ему обязанный, смеюсь и подшучиваю над его маленькими слабостями (и так же ведет себя опекаемая им Дондока). Чего же тогда требовать от других уважения и справедливости? Но все равно, этот самоуверенный и самодовольный Телемако Дореа стоит у меня поперек горла. Я показал ему отрывки из истории капитана, плод терпеливых поисков и упорных трудов, а этот рифмоплет принялся критиковать: вялый, туманный стиль, затянутое, рыхлое повествование, много общих мест, персонажи лишены внутренней жизни…

А фраза, фигурирующая в начале этой главы, которой я, откровенно говоря, горжусь — «на него изливаются целые потоки грязи, океаны клеветы», — вызвала у Телемако Дореа сардоническую улыбку. Он неспособен ощутить всю силу и красоту этого выражения.

Между прочим, моя фраза заслужила высокую похвалу судьи, человека известного и просвещенного, который привык к прекрасному стилю таких авторов, как Руй Барбоза и Александр Дюма. Дондока тоже, когда я больше для себя, чем для нее, прочел один отрывок вслух, захлопала в ладоши и воскликнула: «Чудесно!» А у нее нет недостатка в чувствительности, это-то я знаю. Таким образом, поддержанный, с одной стороны, интеллектуальной элитой в лице судьи, а с другой стороны — ободряемый гласом народа, то есть нежным голоском Дондоки, я полностью презрел дурацкий смех Телемако Дореа и решил впредь избегать его неприятного общества. Помимо всего прочего, он еще и вымогатель — до сих пор не отдал сто восемьдесят крузейро, которые взял у меня в долг прошлым летом, чтобы купить рыбы. «Вечером отдам», — сказал он тогда, и так до сего дня…

Я возвращаюсь к истории капитана. Когда я сочинял строки этой главы о зависти, я вовсе не думал ни о судье, ни о его почтенной супруге, ни о Дондоке, ни об этом шуте Дореа. Судья был введен в рассказ только в качестве примера, да так и застрял, как надоедливый гость, потерявший представление о времени.

К тому же я, кажется, немного увлекся спором с негодяем Дореа и описанием прелестей Дондоки. И чуть не забыл о своем обещании — выяснить запутанную историю капитана, чтобы чистая правда о его приключениях засияла во всей своей наготе.

Итак, как видите, никто не может спастись от завистников. Мог ли уберечься от них капитан Васко Москозо де Араган, который, едва прожив в Перипери месяц, стал самым видным лицом предместья? Имя капитана не сходило с уст, он сделался местной достопримечательностью, его суждениями по самым различным вопросам интересовались все, их ценили, на них ссылались. «Капитан сказал…», «Спросите капитана…», «Капитан мне обещал…» — только и слышалось со всех сторон. Когда разгорался спор, капитан вынимал изо рта пенковую трубку и изрекал свой приговор — его слово всегда было последним, никто не решался ему противоречить.

Капитан и наше предместье праздновали свой медовый месяц без единой тучки на лазурном небе ровно тридцать дней. Вероятно, этот медовый месяц мог бы длиться и дольше, если бы из города, где он провел некоторое время у сына адвоката, не вернулся старый Шико Пашеко, бывший финансовый инспектор, живший в Перипери уже более десяти лет и ставший здесь своего рода властителем дум.

Я уже рассказывал о характере этого человека.

Желчный, недоверчивый, он постоянно хитрил, сплетничал и говорил колкости. Он вышел в отставку раньше, чем полагается, так как был замешан в политику и подвергся преследованиям за участие в оппозиции.

Он утверждал, что пал жертвой могущественных врагов, поскольку уже много лет ведет антиправительственную борьбу. В этой борьбе ему удалось добиться некоторого успеха: он получил значительную прибавку к пенсии. Но Шико Пашеко не успокоился и продолжал упорно бороться против правительства, пытаясь судебным порядком получить изрядный куш.

О процессе Шико Пашеко без конца толковали в Перипери, на этом процессе в значительной степени и основывалась популярность самого Шико. Каждое его возвращение из поездки к сыну в Баию, куда он ездил хлопотать по своему иску, было праздником для жителей Перипери. Шико Пашеко излагал все подробности дела, которое пошло теперь в верховный суд, и делал это со вкусом. Он изливал душу, ругая судей, понося бюрократов и политиканов, вскрывал тайны частной жизни судей, прокуроров, адвокатов, всех, кто имел какое-нибудь отношение к его делу. Он был кладезем анекдотов и смешных историй о всякого рода пакостях.

В этой бесконечной тяжбе в сущности принимало участие все население Перипери. Отставные чиновники и ушедшие на покой торговцы стояли за Шико Пашеко и приходили в негодование, если вмешательство какого-либо противника тормозило ход дела или кассационная жалоба вызывала отсрочку решения. Сеньора Аугусто Рамос, та, что обожала всякие истории, даже дала обет Иисусу заказать за свой счет мессу, если Шико Пашеко выиграет процесс. Жаль, что в то время достопочтенный сеньор Сикейра еще не поселился в Перипери: своими познаниями, своей эрудицией он мог бы оказать большую помощь не только Шико, но и всем жителям предместья. Долгими вечерами составлялось меню великолепного праздника, которым будет отмечена победа. Шико Пашеко получит тогда кучу денег, он обещал даже угостить всех шампанским.

Но на этот раз он вернулся из города расстроенным. Все было, казалось, уже согласовано и на днях ожидалось решение, но штат неожиданно выступил с новым ходатайством и слушание дела опять отложили «до греческих календ», как сказал Шико начальнику станции, сходя с поезда.

Шико Пашеко вернулся с целой кучей новостей. Он был битком набит историями, анекдотами, сплетнями о судьях и адвокатах. Кроме того, он жаждал сочувствия, одобрения, внимания со стороны соседей и друзей. И вдруг он оказался отодвинутым на второй план:

громкая слава капитана дальнего плавания наполняла Перипери до краев, его имя было у всех на устах, о его подвигах толковали повсюду. Невыносимо! Чего стоят все разоблачения козней судейских и бесконечный судебный процесс в сравнении с рассказами о кораблекрушениях, бурях и любовных похождениях?

Как сравниться сутяге с моряком, побывавшим в Гонконге и Гонолулу? Да к тому же владеющим телескопом, штурвалом и хронографом!

— Вы знаете, что такое хронограф, сеньор Шико Пашеко?

— И знать не хочу… Я вам расскажу пикантную историю о судье Питанге, у которого жена родила семерых детей от семи разных отцов. Этот король рогоносцев…

— Вам надо обязательно посмотреть коллекцию трубок капитана. Вы сразу забудете о своем деле…

И так все время. Шико Пашеко шел на штурм со своим процессом, но в ответ его забрасывали морскими картами, арабскими танцовщицами, пьяными моряками. Он толковал о кассационной жалобе, а ему рассказывали очередное приключение капитана.

Однажды вечером он рассказывал какую-то запутанную историю, связанную с процессом. Слушатели не проявляли особого интереса. Внезапно все оживились: к ним походкой покорителя морей приближался капитан. Шико Пашеко, прищурясь, смотрел на невысокого коренастого человека с пышной шевелюрой и крючковатым носом. Потом он сплюнул и сказал:

— Капитан дальнего плавания? По-моему, этот тип не способен командовать даже шлюпкой… Он больше похож на владельца мелочной лавки.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

О том, как плохо не знать географию, и о злоупотреблении блефом при игре в покер

— Эх! Если бы я знал географию… — повторял Шико Пашеко сквозь зубы, жалея о безрассудно растраченных днях юности, когда он был знаменитым во всей школе прогульщиком. А сколько времени в течение своей жизни он терял на всякие пустяки, вместо того чтобы душою и телом предаваться упорному изучению географии — науки, в исключительно большой пользе которой он только теперь убедился!

«Где-то сейчас Маркое Вас де Толедо?» — думал он и все надеялся, что сослуживец, с которым он не виделся больше двадцати лет, каким-то чудом сойдет вдруг с поезда на станции Перипери.

Самодовольный южанин Маркое Вас де Толедо был докой по части географии. Казалось, у него в голове умещалась вся карта мира: столицы, города, заливы, острова, озера, лагуны, горы, вулканы, многоводные реки, океанские течения, речные и морские порты… Он мог назвать на выбор любую гавань Европы, Америки, Африки, Азии или Океании, они так и сыпались у него изо рта. Умница был этот Маркое Вас де Толедо, но немного надоедлив, помешан на своих знаниях!

Приятели от него бегали и старались возможно реже с ним встречаться. Он любил выпить и обладал поразительной памятью. Стоило только дать ему малейший повод, и он начинал перечислять мудреные названия от Гамбурга до Шанхая и от Нью-Йорка до Буэнос-Айреса. Шико Пашеко, который очень любил поговорить, но терпеть не мог, слушать, прозвал его Грузовым Судном, потому что эти суда останавливаются во всех решительно портах, даже в самых ничтожных.

Теперь Шико Пашеко понял — жаль только, что поздно! — как он ошибался, недостаточно ценя географические познания приятеля. Он считал Маркоса Вас де Толедо навязчивым, докучливым и обходил его стороной. А сейчас он отдал бы все на свете, только бы увидеть здесь, в Перипери, Маркоса Вас де Толедо со всеми его внутренними морями, притоками, меридианами и сотнями портов. Ах, как они были нужны Шико, как нужны!.. От нудного перечня гаваней в его памяти остались лишь самые известные и легкие названия, от них толку мало, с их помощью обманщика не разоблачить. А между тем Шико Пашеко был уверен, что они имеют дело с обманщиком, без труда одурачившим простодушных стариков, слабоумных и легковерных, готовых поверить любому шарлатану и проглотить самый невозможный вздор. Он сам не раз подсовывал им совершенно потрясающие небылицы, и беднягам даже в голову не приходило усомниться.

В мире нет более подходящего места для сбыта всякого вранья, чем Перипери. В уплату получаешь всеобщее признание и уважение. Доказательством тому он сам, Шико Пашеко: к нему проявляли сочувствие вовсе не потому, что он терпит несправедливости, а потому, что всех интересовали его россказни о судебных жалобах и кляузах и выдуманные истории о судьях и прокурорах. Но его выдумки были неоригинальны, фантазия ограниченна, местом действия всегда являлась Баия, до которой можно доехать поездом за полчаса, а действующими лицами — люди, знакомые всем.

Мог ли он соперничать с этим беспардонным вралем, который взобрался на палубу корабля и изображает бывалого моряка, овеянного всеми ветрами, пресыщенного женщинами, похожими в его рассказах на влюбленных кошек, болтает о далеких мерях и океанах, о бурях, кораблекрушениях и акулах.

Шико Пашеко щурил близорукие глаза. Невиданная наглость! Даже у Ромеу дас Дорес, старого пьяницы и скандалиста,, занимающегося лжесвидетельством в судах (с оплатой вперед), и у того больше совести. У этого капитана (как же, капитан он, держи карман!) нет никакого чувства юмора. Он безбожно хвастается и рассказывает истории, напичканные морскими терминами и звучными сложными названиями портов и городов. Он бойко торгует своими сказками, да еще по самой высокой цене! А эти наивные болваны, сборище Дураков, пускают слюни от восторга!

Идиоты! Им остается только лизать пятки капитану. (капитан… размазня несчастная!).

Соперничать с ним невозможно. Но надо сорвать с него маску, разоблачить шарлатана. Эх! Если б он знал географию, он швырнул бы ему в физиономию всякие там морские течения, долготы и широты, сбил бы его с толку масштабами и вычислениями, сбросил бы с капитанского мостика и посадил на мель раз и навсегда. Надо будет выписать учебники из Салвадора.

Досада грызла Шико с самого возвращения. Его обычная бледность перешла в желтизну, Шико явно угрожало разлитие желчи. Образ Васко Москозо де Араган, с его трубками, мореходными инструментами, картами и фотографиями кораблей в рамках, с его подзорной трубой, телескопом и высокой фуражкой, заполонил Перипери целиком, от станции до пляжа. Другой выдающейся личности, другой знаменитости, другому герою не осталось места. Выпуская тонкой струйкой дым изо рта (чего стоит вонючая самокрутка по сравнению с пенковой трубкой, набитой ароматным табаком?), Шико Пашеко вынашивал злобный план мести.

Васко всячески выпячивает свою персону, размышлял он, этого нельзя не заметить, если не быть такими дураками, как его слушатели, которые вообще невообразимо глупы; им давно уже пора на кладбище. Дурень Зекинья Курвело совсем обезумел от восторга — он теперь вроде как юнга у этого шарлатана, ходит за ним по пятам, носит его подзорную трубу… А эта шутовская церемония — наблюдение со скалы за прибывающими судами! Собирается чуть ли не все предместье, можно подумать, будто порт Баия находится в ведении и под охраной обитателей Перипери. Сойдя вниз, Васко объявлял:

— Голландский пакетбот. Превосходная маневренность…

Или сообщал с таинственным видом:

— Грузовое судно из Панамы… Должно быть, везет много контрабанды…

Все многозначительно переглядывались, будто тоже участвовали в рискованном предприятии, каждый чувствовал себя немного контрабандистом, в особенности Зекинья Курвело.

— Игрушки! — ворчал Шико Пашеко, еще больше желтея; горький вкус зависти стоял у него во рту. Он смотрел на улыбающееся, открытое лицо капитана (капитан, черт его дери!), похожее скорее на физиономию владельца мелочной лавки, и все больше приходил к убеждению, что если этому типу когда-нибудь и приходилось плавать, то не иначе, как на утлом каботажном суденышке, и, кроме Ильеуса, Аракажу и Белмонте, он ни одного порта не видел.

Шико пытался внушить свои подозрения жителям предместья, используя для этого (как бы невзначай) каждый удобный случай. В ответ ему твердили про диплом, подписанный и зарегистрированный по всем правилам, — он висел в позолоченной рамке в гостиной капитана, у всех на виду. Да, диплом представлял собою реальность, которую трудно отрицать. Но ведь, может быть, этот диплом доказывает всего-навсего, что капитан командовал каким-нибудь крошечным, заплеванным страдающими морской болезнью пассажирами суденышком Баиянской компании на короткой линии от Каравелас до Салвадора? А может, и еще чище — как знать, не из тех ли он капитанов (ведь он называет себя капитаном, скотина!), что всю жизнь плавают по реке Сан-Франсиско на какой-нибудь шаланде от Жоазейро до Пирапоры и от Пирапоры до Жоазейро. Этот тип с физиономией лавочника обманул здешних дураков, но Шико Пашеко привык иметь дело с хитрыми адвокатами, с судейскими крючками, со всякого рода ловкачами. Шико ему не надуть! Все его истории об азиатских портах, об островах Индийского океана, о женщинах Цейлона и греческих моряках наверняка вычитаны из книг или где-нибудь подслушаны, а может, просто придуманы. Шаланда на реке Сан-Франсиско — самое большее, что Шико Пашеко соглашался признать за капитаном.

Сраженный доводами о дипломе при первой своей попытке поколебать авторитет капитана, Шико не растерялся: десять лет тяжбы закалили его. В ожидании учебников, которые он поручил купить сыну (он готов посвятить весь остаток жизни изучению географии!), Шико Пашеко решил найти у противника слабое место, какую-нибудь мелочь, за которую можно было бы зацепиться, чтобы пробудить сомнения в жителях Перипери и, таким образом, заполучить союзников.

Вскоре он заметил, что Эмилио Фагундес несколько разочаровался в капитане. Эмилио служил прежде в управлении сельского хозяйства, и его имя не раз попадало в газеты благодаря его умению играть в шахматы. Как-то он даже участвовал в турнире в Рио и занял четвертое место. Какое это было событие! Выйдя в отставку, Эмилио поселился в Перипери, и единственное, чего ему здесь не хватало, это партнера, хорошего партнера; здесь не было ни одного человека, знакомого с какой-либо другой игрой, кроме шашек, гамана и домино. С прибытием капитана (тоже мне капитан — жук навозный!) Эмилио воспылал было надеждой, но вскоре остыл: капитан с трудом отличал ладью от слона и коня от короля. И Эмилио по-прежнему вынужден был довольствоваться игрой по переписке со столичными шахматистами да решением задач, помещаемых в шахматных разделах газет и журналов. Такое разочарование…

— Я думал, что моряк должен уметь играть в шахматы… — признался он однажды Шико Пашеко.

Впервые в своей жизни бывший финансовый инспектор почувствовал влечение к этой сложной игре (до сих пор он считал ее на редкость скучной и находил, что Эмилио Фагундес просто чудак). Действительно, странно видеть моряка, столь равнодушного к игре, помогающей убивать время. Ведь нет лучшего занятия в долгие часы плавания, если, конечно, море спокойно. И вот, как раз в самый патетический момент рассказа, когда судно капитана (капитан… мерзавец!) в туманную и холодную ночь в Северном море только что избежало трагического столкновения с огромным айсбергом, Шико Пашеко решил подкинуть на ют шахматную доску. Туман был так плотен, что его можно было резать ножом, как сыр. Черный корабль шел тихим ходом, предупреждая о себе тревожными гудками. Вдруг с левого борта показалась белая громада льда, целая плавающая гора. Паника охватила пассажиров…

— Сеньор Васко, скажите-ка мне одну вещь…

— Капитан Васко Москозо де Араган к вашим услугам.

Он не уступал своего звания, поскольку, по его словам, капитанский диплом был его единственным титулом и богатством.

Шико Пашеко, с трудом удерживая готовые вырваться ругательства, уступил:

— Так вот, сеньор капитан (жук навозный…), меня поразила одна вещь: как это вы, моряк, имеющий столько свободного времени, не умеете играть в шахматы? Я слышал, что эта игра очень распространена среди моряков…

— Вас ввели в заблуждение, дорогой друг. Моряки любят азартные игры — в кости, в карты. Добрая партия в покер, это да. Я проводил за карточным столом ночи напролет, до восхода солнца…

Отразив вылазку врага, капитан невозмутимо продолжал:

— Однажды мы потерпели кораблекрушение у острова Расмата, он похож на Перипери. У нас в шлюпке было всего несколько галет, немного воды да колода карт. И вот в такую минуту, когда опасность угрожала нам со всех сторон, мы начали чудесную партию в покер. Нас было пятеро, пока один стоял у руля, четверо играли. Мы играли на галеты, на глоток воды… Забавно было. Два дня и две ночи…

Шико Пашеко встрепенулся: он хорошо играл в покер.

— Покер? Прекрасно… Можно сколотить компанию, я уже соскучился по игре. Вот Проныра — заядлый картежник…

— Ну, не заядлый. Так, поигрываю…

— …Леминьос тоже играет, не говоря уже об Аугусто Рам осе.

Как знать, может, эта история про кораблекрушение и игру в покер очередное сочинение Васко? Эх, если бы оказалось, что он не знает правил, не умеет делать ставки, блефовать…

— Мы можем собрать партийку сейчас же…

— Сейчас нет, извините. Надо кончить начатый рассказ, — уклонился Васко и хотел было вернуться к прерванному повествованию..»

— Вы доскажете потом, — настаивал Шико Пашеко.

— Он остановился на самом интересном месте, — возразил Руй Пессоа.

— У меня прямо мурашки пошли по спине… — признался Зекинья.

Шико Пашеко с презрением смотрел на них. Глупцы! Так они, значит, не видят, что их надувают? Ведь обманщик наверняка не знает даже, по скольку карт следует сдавать и что дороже — стрит или тройка. Шико улыбался, полный надежды. А голос капитана (капитан — вонючка грязная!) рокотал и гремел. Капитан кончал свою потрясающую историю. Ледяная гора уже почти столкнулась с судном, пассажиры подняли крик, команда потеряла голову, но в этот момент Васко выхватил у рулевого штурвал…

— Пока ваша милость доскажет, я пойду позову Аугусто Рамоса… Можно собраться в вашем доме, сеньор Проныра, не так ли?

— Только не по крупной… На мелочь… — Проныра жил стесненно, ему приходилось помогать овдовевшей невестке, жившей с детьми в Баие.

Айсберг проплывал мимо, царапая борт судна, а Шико Пашеко отправился за картами и за Аугусто Рамосом. Крепко сжимая штурвал, Васко победоносно смотрел на ледяную гору, которая медленно удалялась, уносимая холодными течениями.

В картах недостатка не было. Обычно после обеда, прежде чем выйти на площадь побеседовать с друзьями, почти все раскладывали пасьянс. Появились засаленные, грязные карты.

— Пошли, пошли… — торопил Шико Пашеко.

— Наблюдателям места не хватит… — предупредил Леминьос, видя, что все вознамерились присутствовать при игре.

— Я уже слышал эту историю…

— Разве вы не помните гибель «Титаника»? Он налетел на такой айсберг… Это очень опасно…

Васко улыбнулся и взял колоду. При виде засаленных карт капитан (капитан — хвастунишка!) покачал головой, бросил карты на стол и сказал:

— Играть этой колодой? Нет. Невозможно.

… Шико Пашеко сиял.

— Ну что вы, сеньор, не будьте привередливы. Для пустяковой игры на мелочь эти карты вполне годятся. Сядем…

Он пододвинул стул.

— Зекинья Курвело все еще видел айсберг?

— Я бы бросился в воду, если бы вдруг заметил один из обломков…

— Нет, такой колодой я не буду играть, она никуда не годится.

— А может быть, ваша милость вообще не знает, что такое покер? — торжествовал Шико Пашеко.

Васко Москозо де Араган посмотрел на него с изумлением.

— Почему же мне не знать?

— Ну мало ли как бывает…

Васко повернулся к нему спиной и быстро вышел.

Шико заключил:

— Этот тип понятия не имеет о покере. А еще рассказывает, как он, видите ли, играл на спасательной шлюпке, ну слыхано ли что-нибудь подобное? Он, наверно, принимает нас за идиотов. Городит небылицы одну за другой…

— Небылицы?

— Да что вы, сеньор Леминьос, неужели, вы не поняли сразу? Чуть прижмешь его, он в кусты… Разве вы не видели сейчас сами? Они, видите ли, играли на галеты, на глоток воды… Я приношу карты, добываю партнеров, и вот, пожалуйста, этот тип скрывается… Колода немного потрепанная! Ерунда! Любой моряк, самый что ни на есть плохонький, а уж от покера не откажется!

Зекинья, все еще трепеща под впечатлением пережитого, оставил наконец айсберг и выступил в защиту своего идола:

— Кто вам сказал, что он не умеет? Он сказал?

— Ну вот, вы опять пресмыкаетесь перед этим субъектом…

— Насчет «пресмыкаться» это вы бросьте. Просто я не завидую…

— А кто же, интересно, завидует? И чему?

— Спокойно, сеньоры… — вмещался Проныра. — Что это такое? Два старых друга — и спорят без причины.

— Я не позволю, чтобы брали под сомнение слова честного человека…

— Я сомневаюсь только в его знакомстве с покером…

— А ведь правда, он исчез… — подтвердил Руй Пессоа.

Но Васко уже возвращался, он нес две колоды и ящик с фишками. Новые, нераспечатанные колоды, красивые, блестящие карты, а на рубашке океанский пароход в клубах голубого дыма. Да, вот это карты!, Колоды переходили из рук в руки.

Однако полный разгром Шико Пашеко был в тот вечер еще впереди. Сам он неплохо играл в покер, но нервозность и раздражительность портили дело. Он был склонен блефовать при каждом удобном случае и никак не мог сравниться с Васко Москозо де Араган, который играл умело, уверенно, сохраняя заразительную веселость и то и дело вставляя всякие морские словечки. Васко знал, когда играть и когда пасовать, умел блефовать в нужную минуту и мгновенно разгадывал все уловки партнеров. Шико Пашеко мог говорить все что угодно, но отрицать умение капитана играть в покер было невозможно. Васко играл мастерски.

Зекинья Курвело, сидя рядом, следил за игрой. Айсберг исчез вдали, растаяв под лучами южного солнца, теперь Васко демонстрировал за игорным столом силу своей руки и верность глаза. Время от времени Зекинья бросал презрительный взгляд на оскандалившегося экс-инспектора. А когда Васко с простой парой дам предложил Шико Пашеко показать свои карты и оказалось, что тот сблефовал, сделав крупную ставку на ничтожную пару семерок, Зекинья не выдержал:

— Зависть убивает, сеньор Шико Пашеко.

Она действительно убивала. Шико Пашеко почувствовал боль в печени. Он поставил еще пять мильрейсов.

Эта памятная партия в покер положила начало новому обычаю. Теперь в доме Васко собирались каждый четверг — старый Жозе Пауло, Аугусто Рамос и Леминьос, не считая неизбежных болельщиков, — и бурно играли в покер. Зекинья Курвело тоже начал постигать тайны покера. Ведь все моряки непременно умеют и любят играть в карты! Шико Пашеко отказался войти в эту компанию. Ноги его не будет в доме капитана (капитан, сукин сын!).

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

О празднике святого Жоана, канжике и акулах, или Побежденный завистник

Наступил июнь. Дожди затопили песчаные улицы, кухни были завалены кукурузными початками, сложенными для приготовления памоньи[2]Памонья пирожное из зеленой кукурузы, кокосового молока, сливочного масла, корицы, аниса и сахара; эта масса запекается в трубочках из кукурузных или банановых листьев, завязанных на концах., канжики[3]Канжика — каша из кукурузной муки. и пирогов. Июнь — месяц обжорства, в это время старики забывают о диете, пьют ликер из женипапо и объедаются разными вкусными блюдами. Впоследствии они расплачиваются за эти излишества — обостряются всякие недуги: диабет, ревматизм, и приходится отказываться от соли или сахара. Во многих домах совершались тринадцатидневные моления святому Антонио — сначала распевали молитвы перед импровизированным алтарем, потом плясали под звуки аккордеона. На площади устанавливали столб со знаменем святого Жоана, готовили костры для святой ночи. В конце месяца вдовы и вдовцы должны были праздновать день своего покровителя святого Педро. Праздники продолжаются целый месяц; дети бегают с хлопушками и бенгальскими огнями. Во время тринадцатидневных молений завязываются флирты, девушки склоняются над тазами с водой, чтобы разглядеть лицо суженого. А избрание в старейшины праздника святого Педро — честь, которой домогаются все мужчины предместья.

Праздник святого Жоана пришел в каждый дом.

Даже в самых бедных семьях откупоривалась бутылка ликера из женипапо и гостя угощали куском канжики, пирогом из кукурузной или маниоковой муки, кускусом из тапиоки или нежной памоньей, обернутой в листья. Но главное веселье бурлило на площади, где устраивались развлечения для бедных учеников начальной школы, детей рыбаков и рабочих «Бразильского Востока». Приезжал из Платаформы отец Жусто, служил мессу в маленькой церковке, обедал у кого-нибудь из влиятельных граждан и потом смотрел на народное гулянье. Поздно вечером зажигались костры, с треском летели искры, жарились кукуруза и сладкий батат, воздушные шары взмывали в небо, усыпанное бесчисленными звездами.

Готовясь к выборам старейшины праздника, отец Жусто вынужден был прибегать к самой тонкой дипломатии. Впрочем, его сутана, наверно, и вправду скрывала фрак дипломата — если судить по тому, как он умел убедить упрямых, успокоить обидчивых, с одним выпить чашечку кофе, с другим позавтракать, с третьим пообедать; он отведывал ликеру и канжики в десятках домов и возвращался в Платаформу, установив полное согласие с прихожанами Перипери и заполучив сильнейшее расстройство желудка.

Каждый год кандидатов в старейшины праздника святого Педро бывало немало. Все считали себя вправе председательствовать на вечернем гулянье, когда дети соревновались в беге в мешках и взбирались на скользкий намыленный столб с пятимильрейсовой бумажкой наверху. Приходилось, правда, идти на некоторые расходы, но ведь это пустяки по сравнению с честью сидеть рядом с преподобным отцом и слушать хвалебную речь ученика, написанную учительницей и стоившую маленькому оратору немалых усилий и страданий от ударов линейкой.

Еще в апреле к отцу Жусто в Платаформу начали поступать письма с осторожными намеками, потом пошли визиты кандидатов и их родственников. Они ставили свечи в церкви, некоторые даже заказывали мессу.

Самые старые обитатели Перипери почти все были уже удостоены звания старейшины праздника. Старый Жозе Пауло заслужил его трижды и перестал выставлять свою кандидатуру, избегая лишних расходов. Адриано Мейру, Аугусто Рамоса, Руя Пессоа тоже уже избирали. Даже Леминьос, вышедший в отставку по болезни в сорок пять лет и сравнительно недавно поселившийся в наших местах, и тот был один раз старейшиной. Шико Пашеко тоже четыре года назад блестяще и достойно председательствовал на празднике святого Педро. Зачем же тогда в год приезда капитана Шико вздумал снова претендовать на это заманчивое звание?

Если кто имел на него право, так это Зекинья Курвело: он жил в Перипери уже пять лет, а священник все еще не вспомнил о нем. Но как раз Зекинья первым назвал преподобному имя Васко Москозо де Араган.

По его мнению, никто другой не должен быть старейшиной праздника; было бы высшим актом справедливости избрать прославленного моряка, который своим присутствием делает честь Перипери. Отец Жусто согласился, его всегда привлекали новые прихожане, ему нравилось завоевывать их доверие и дружбу. Выбор был сделан, казалось, мирно: влиятельные лица, вроде Проныры, Адриано Мейры и Эмилио Фагундеса, не возражали. О простых людях и говорить нечего: они обожали капитана, всегда готового прийти на помощь несколькими монетами или просто заплатить за стакан каш асы. Он объяснял, что приобрел эту привычку в общении с моряками, решая их споры, участвуя в их попойках. Он любил помогать ближним, давать советы, выслушивать признания. Отец Жусто думал, что на этот раз он никого не обидит и не вызовет ничьей ревности своим выбором, — казалось, все с восторгом встретили кандидатуру капитана.

Но преподобный отец ошибся. Когда новость распространилась по предместью, Шико Пашеко пришел в ярость. Больше месяца тому назад он предложил священнику свою кандидатуру и послал ему в подарок каплуна и бутылку вина из журубебы[4]Журубеба — бразильский кустарник; экстракт из корней его применяется как лекарственное средство. под названием «Северный лев». И вдруг он получает удар в спину. Какое подлое предательство! Мало того, что рассмотрение его дела в суде отсрочено, мало того, что здесь, в Перипери, его постигло тяжелое разочарование, так теперь еще церковь пренебрегает его кандидатурой, вступает в союз с обманщиком, с шарлатаном. Шико Пашеко неожиданно охватил бурный приступ антиклерикализма, он проникся глубокой симпатией к масонству и поносил направо и налево духовенство вообще и отца Жусто в частности, приписывая ему любовниц и незаконных детей.

Если бы был выбран кто-либо другой, у Шико Пашеко достало бы сил снести унижение молча. Даже Зекинью Курвело он стерпел бы, хотя Шико выставил свою кандидатуру именно для того, чтобы помешать адъютанту Васко добиться запоздалых почестей. Он стремился не допустить победы льстеца, а вместо этого дело обернулось так, что он сам потерпел страшное поражение, хуже которого еще не выпадало на его долю. История с покером так его разволновала, что он, казалось, забыл даже о своем судебном процессе. Теперь у него не было в мире более лютого врага, чем Васко Москозо де Араган.

В последнее время, с того вечера, когда они слушали рассказ об айсберге, а затем играли новыми картами, Шико Пашеко перешел от намеков к прямым обвинениям. Он подходил то к одному, то к другому, разбирал истории Васко, стараясь подчеркнуть нелепые, по его мнению, подробности и поймать капитана на противоречиях.

Нельзя сказать, чтобы его попытки унизить и уничтожить соперника имели успех. Однако все же в конечном счете ему удалось благодаря своей настойчивости посеять сомнения и заронить искру недоверия в умы своих сограждан. И в самом деле, неужто этот капитан такой уж герой и пережил так много приключений, опасностей и любовных историй? Могло ли выпасть на долю одного человека столько волнующих событий?

Неужто и в самом деле так богата его жизнь? Почему же тогда все они влачат серое, жалкое существование?

Адриано Мейра, старый невежа и прожигатель жизни, однажды решился даже на шутку дурного тона. Капитан рассказывал об одном из своих самых сенсационных подвигов — историю о девятнадцати матросах, проглоченных акулами в Красном море. Он же, Васко, спасся лишь благодаря божественному провидению и своей ловкости в обращении с ножом — он вспорол брюхо трем голодным акулам, не меньше чем трем.

— Сбавьте немного, капитан. Одна акула явно лишняя.

Васко взглянул на Мейру своими ясными, как у ребенка, глазами.

— Как вы сказали, друг мой?

Адриано смутился: так спокоен был голос, так чист был взгляд капитана. Но он недавно разговаривал с Шико Пашеко и потому сделал над собой усилие и повторил:

— Не слишком ли много акул, капитан?

— А что вы знаете об акулах, дружище? Разве вы плавали в Красном море? Ваше замечание весьма некстати, могу вас заверить. Нет в мире места, где бы было столько акул…

Нет, он не мог лгать, он даже не заметил в голосе Адриано ни иронии, ни недоверия, не уловил насмешки.

Если бы Васко был действительно шарлатаном, как утверждает Шико Пашеко, он рассердился бы, ответил с раздражением. Адриано Мейра тут же раскаялся:

— Вы правы, капитан. Не следует говорить о том, чего не знаешь…

— Я всегда это утверждал. Ни говорить, чего не знаешь, ни командовать судном, которого не знаешь…

Потому что он, капитан, не знал египетского торгового судна «Эль-Гамиль» и согласился им командовать во время долгого томительного перехода от Суэца до Адена с грузом цемента. Он слишком поздно понял, каким это было безумием: судно оказалось в ужасном состоянии, не работало даже радио, команда же состояла из подозрительных типов — такие образины, что смотреть страшно. К счастью, с ним был верный Джованни, тот матрос, из-за которого он рассорился несколько лет спустя с европейскими судовладельцами.

И вот когда «Эль-Гамиль» затонул, получив пробоину в корпусе, только им двоим удалось спастись. После того как акулы покончили с командой, их с Джованни подобрал норвежский корабль. Капитан до сих пор хранит тот счастливый нож, как-нибудь вечерком, когда друзья зайдут к нему промочить глотку, он им покажет его.

Несмотря на широкую кампанию, развернутую против капитана Шико Пашеко, дело пока что не шло дальше легких сомнений и мимолетных вспышек недоверия. Адриано Мейра, завидя Шико, всякий раз сетовал:

— Ну вот, опять вы с своими разговорами… «Капитан — лжец», да «капитан — лжец», больше вы ничего не можете сказать. Я было поверил и попал в дурацкое положение. Капитан показал мне даже нож, которым он убивал акул…

— Все вы идиоты!

Шико спорил то с одними, то с другими все язвительнее и резче, без конца злословил о капитане. Он ощущал ненависть и презрение к отставным чиновникам, их женам, к каждому из доверчивых слушателей капитанских историй — словом, чуть ли не ко всему населению Перипери. Когда же не его, а Васко избрали старейшиной праздника святого Педро, чаша терпения переполнилась. Шико попытался воздействовать на священника, напомнив ему о сделанных ранее подарках и намекнув на перспективы значительных пожертвований после выигрыша дела в суде. Когда это не подействовало, он принялся восстанавливать общественное мнение против преподобного, твердя, что отец Жусто; — развратник и лицемер. Все это было явным преувеличением, так как отец Жусто, с одной стороны, старался лишь сохранять мир среди своей паствы, а с другой — даже самые злые сплетники не могли обвинить его в особой приверженности к женскому полу, если, конечно, не считать девушки, следившей за порядком в его доме, которая, кстати сказать, отличалась нежной, неяркой красотой, придававшей ей сходство с изображениями святых.

Шико Пашеко, перед которым жители Перипери прежде преклонялись и которого уважали почти так же, как старого Проныру, всегда встречаемого радостными приветствиями, не в силах был терпеть такое унижение и такое вероломство. Он был просто не в состоянии видеть эту пару — шарлатана с дурацкой физиономией лавочника и неблагодарного священника (последнему следовало бы по крайней мере вернуть каплуна и вино из журубебы, если у него осталась хоть капля совести) в роли руководителей предстоящего празднества. Шико решил уехать. Однако, чтобы не позволить врагу торжествовать, он заявил, будто подготовка его дела к слушанию уже закончена и судебное заседание состоится не сегодня завтра. Но даже и эта новость, которая прежде вызвала бы сенсацию, не нарушила окружавшего его теперь безразличия. И все это по милости презренного обманщика, одетого в дурацкий морской китель, все это его происки. Шико уезжал под проливным дождем, на станции никого не было. Полный бессильной злобы, Шико Пашеко спасался бегством.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Где Дондока мысленно наставляет рога рассказчику

Признаюсь, что развернутая Шико Пашеко клеветническая кампания против капитана, вызванная исключительно завистью и злобой, немного поколебала и мое безоговорочное восхищение несравненным героем.

Некоторые из его приключений, рассмотренные в свете уничтожающей критики инспектора, показались мне несколько преувеличенными. Я это говорю вовсе не затем, чтобы заранее повлиять на ваше мнение. Я выступаю всего лишь в роли беспристрастного историка и высказываюсь только потому, что был до некоторой степени потрясен тем, как мало значения придали замечаниям и наблюдениям Шико Пашеко оставшиеся верными капитану отставные чиновники и ушедшие на покой торговцы.

Поскольку целью исследовательской работы, каковой я предался отчасти, чтобы убить время, а отчасти, чтобы попытаться стать победителем в литературно-историческом конкурсе, объявленном государственным архивом, является восстановление правды, необходимо было ряд подробностей вынести если не на публичное обсуждение, то по крайней мере на суд выдающихся личностей, способных высказать о них просвещенное мнение.

Вот почему я посоветовался об этом деле с достопочтенным сеньором Алберто Сикейрой, чей авторитет в Перипери в настоящее время равен авторитету капитана Васко Москозо де Араган в прошлом. Судья — человек широко эрудированный, ни одна отрасль человеческого знания не укрылась от его любознательности — от права до философии, от экономики до спорных половых вопросов. Даже в медицине он разбирается неплохо, или, вернее, вполне достаточно, ведь он так ловко и самоотверженно лечит Дондоку, у которой часто бывает сильный грипп. Недавно мне довелось увидеть (в качестве еще одного доказательства доверия и уважения судья как-то вечером открыл передо мною двери своей цитадели, куда я до этого проникал только ночью и тайно), как сеньор Алберто, засучив рукава, купает в горячей воде нежные ножки Дондоки, а потом вытирает их полотенцем. По его словам, нет лучшего способа для лечения простуды и гриппа. При этом судья нежно шептал: «Моя зверюшка, бедняжка, больная моя девочка…»

Трогательное зрелище: великий человек, слава баиянской юриспруденции, сидит на корточках перед жестяным тазом, растирая ноги простой мулатки, не обладающей ни умом, ни запасом знаний. Вот доказательство его высокой души, и я пользуюсь случаем, чтобы лишний раз заявить об этом.

Он сказал мне, когда я поделился с ним своими сомнениями, что его ничуть не удивляет легковерие слушателей капитана, поскольку им были представлены конкретные доказательства: диплом в рамке, буссоль, телескоп и — что особенно важно — орден Христа. Можно ли было сомневаться, можно ли было верить Шико Пашеко и придавать значение его злобной клевете, если он в сущности являлся всего лишь предком тех сплетников, что и поныне сеют смуту в нашем мирном предместье, злословя по адресу ближних и клевеща на честных людей.

Последнее время наш высокоученый судья чувствует себя весьма обиженным: до него дошли слухи о разгоревшейся среди жителей Перипери дискуссии относительно его карьеры.

Не знаю, каким образом донеслись до него отголоски нашего спора, я не хочу называть имена — ведь наше крошечное общество поистине кишит болтунами, сплетниками и интриганами. Как бы то ни было, но я признателен болтунам, так как благодаря их бестактности мой авторитет в глазах достопочтенного судьи значительно возрос. В частности, приглашение сопровождать судью в дом Дондоки представляет собой именно такое, чрезвычайно лестное для меня доказательство его дружеских чувств и более того — его глубокого доверия ко мне. Всем известно, что женатый человек совершенно спокойно приводит к себе в дом какого-нибудь знакомого и представляет его жене; но привести друга к любовнице редко кто решится. Такого доверия заслуживает только самый близкий человек, к которому питают поистине братские чувства. Я заслужил это доверие потому, что встал на защиту судьи, когда Отониэл Мендонса, прихлебатель Телемако Дореа, принялся везде кричать, будто сеньор Сикейра вышел в отставку после того, как его имя было трижды вычеркнуто из списков кандидатов на замещение вакансии судьи верховного кассационного трибунала и будто губернатор штата заявил, что если бы ему пришлось выбирать между крысой из мусорной ямы и достопочтенным сеньором Сикейрой, то он, представьте себе, предпочел бы крысу: она все-таки меньше ворует и меньше воняет!

Я был возмущен и горячо защищал оскорбленную честь учителя. У меня с Отониэлом Мендонсой старые счеты, и я давно ждал случая расквитаться с ним. Он еще сравнительно молодой, этот типчик, и однажды во время каникул подложил мне здоровенную свинью, когда мы оба увивались за некой куртизанкой, неизвестно каким ветром занесенной в Перипери. Воспоминание о накрашенной Манон придало мне красноречия, негодование переполняло меня, и я излил свою досаду, наградив этого кретина несколькими резкими эпитетами, за что удостоился одобрения слушателей. Сам Отониэл, испуганный моей воинственностью, тут же отрекся от своих обвинений, объявил себя даже поклонником судьи и объяснил, что он, мол, всего-навсего пересказывал слухи, которые ходят в Баие. Как видите, он оказался не только клеветником, но и трусом.

Что же касается истории капитана, который фактически является единственным объектом моего внимания, я изложил все дело поэту-модернисту Телемако Дореа. Наши отношения с поэтом, в последнее время натянутые, теперь улучшились. Как-то он пришел ко мне и, рассыпаясь в любезностях, поздравил с опубликованием моего сонета — не что-нибудь, а настоящий александрийский стих! — который напечатан в газете, принадлежащей одному моему другу, умному и смелому человеку. Некоторые обвиняют его в вымогательстве — якобы он тянет деньги с испанских торговцев, подвергая их уничтожающей критике, если они отказываются давать объявления в его газете. Думаю, что все это интриги и сплетни и не стоит обращать на них внимания, Телемако и вправду понравился мой сонет, он не скупился на похвалы. Сравнил меня с Петионом де Вилар, с Артуром де Салес и совсем растрогал своим неожиданным признанием моих поэтических способностей. Я расчувствовался и обнял его — он ведь в сущности хороший парень. Немного вспыльчив, конечно, иногда любит позлословить, но, может быть, он просто озлоблен тяжелой жизнью. Ведь Телемако получает ничтожное жалованье, еле сводит концы е концами, и ему, наверно, очень нелегко. А талант у него есть, этого отрицать нельзя, и если бы он бросил свое увлечение футуризмом, то мог бы писать неплохие стихи.

Я рассказал ему, что меня тревожит позиция жителей Перипери на первой стадии борьбы между капитаном и Шико Пашеко.

Телемако был не согласен с судьей: «Что этот осел понимает в поведении людей?» По его мнению, вовсе не конкретные вещественные доказательства дипломы, карты, хронограф — заставили обывателей оказать поддержку капитану. Все это не так просто. Обычно люди не придают большого значения вещественным доказательствам. Скромные и робкие отставные чиновники и ушедшие на покой торговцы ощущали потребность пережить какие-то приключения, хотя бы на одну минуту почувствовать себя героями. Вот почему они стояли за капитана и старались дать отпор сплетнику Шико Пашеко. Даже у самого осмотрительного и благоразумного человека, какую бы умеренную жизнь он ни вел, горит в груди огонь, иной раз всего только крошечная искорка, но при благоприятных условиях из нее может вспыхнуть пожар. Она-то, эта искра, и тянет нас прочь от повседневности, и мы стремимся уйти От посредственности, от однообразия и серости будничной жизни, пусть всего лишь в услышанной истории или на страницах прочитанной книги. В приключениях капитана, в его жизни, полной отваги и риска, старики встречали опасности, которых никогда не встречали, участвовали в схватках и битвах, в которых никогда не участвовали, и испытывали пленительные и греховные наслаждения, которых, увы, никогда не испытывали.

А что мог им предложить Шико Пашеко? Интриги судебного процесса — и только! Если бы еще это был уголовный процесс — убийства, неверная жена, негодяй-любовник, поножовщина, перестрелки, ревность, ненависть, любовь, растроганные присяжные, — тут у Шико, быть может, была бы какая-нибудь надежда. Но тяжба из-за какой-то пенсии… Она ничего не могла дать соседям. А они хотели многого, они жаждали настоящих, глубоких переживаний. Капитан давал им широкую возможность понять человеческое величие — вот в чем секрет его успеха.

Признаюсь, все это казалось мне сложным, запутанным и несколько надуманным. Таков уж Телемако Дореа, хотя в сущности он неплохой человек. Потом он сказал мне еще несколько комплиментов, взял у меня двести крузейро, пообещав вернуть дня через два, и ушел.

Я кончил тем, что изложил дело Дондоке, когда заменял достопочтенного судью, не имея его высоких интеллектуальных достоинств, но обладая некоторыми физическими преимуществами. Она кокетливо рассмеялась:

— Этот капитан хоть и старик, но по-своему интересен. Мне нравится его голос, красивые глаза и шевелюра. Должно быть, приятно слушать, как он рассказывает о своих похождениях. Нет женщины, которой не нравились бы такие мужчины…

— Только слушать или…

Она закусила губу и опять рассмеялась:

— Как знать, может быть…

Мало ей судьи, развратнице! Она погладила меня по голове и попросила:

— Расскажи мне какую-нибудь из его историй, что-нибудь про женщину и про море, расскажи, милый…

Клянусь, что она, бесстыдница, мечтала в ту минуту о капитане!

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

О том, как после праздника Второго июля разразилась буря, или Возвращение негодяя с обвинениями против капитана

И вот в один из прекрасных зимних дней, когда небо безоблачно и чисто, море спокойно, а природа в мире с людьми, неожиданно разразилась буря.

Случилась она сразу же после Второго июля, отпразднованного в этом году в Перипери с исключительным блеском. Прежде ограничивались тем, что по случаю национального праздника устраивали торжественный акт в школе, учитель произносил речь, а дети тонкими голосами нестройно пели гимны. В остальном же день проходил скучно, каждый вспоминал празднования Второго июля в Баие, процессии кабокло, церемонии на Праса-да-Сэ и Кампо-Гранде, фейерверки. Но в этом году празднества возглавил капитан, бесспорный авторитет во всех делах. Еще раньше, во время праздника святого Жоана, он произвел целую революцию: во-первых, он поместил на верхушку намыленного столба новенький билет в двадцать мильрейсов, а это — большая сумма, во-вторых, увеличил число детских соревнований с призами для победителей и, в-третьих, оплатил вечеринку для бедняков в доме сумасбродной портнихи Эсмералдины, мастерицы петь и танцевать, покорительницы сердец рабочих и рыбаков, из-за которой произошло немало драк и даже покушений на убийство. Там кашаса лилась рекою, весь вечер стонал аккордеон и звенели гитары, и шум сделался оглушительным, когда около одиннадцати часов в дверях появился капитан в парадной форме в сопровождении Зекиньи Курвело, который теперь тоже курил трубку, — они пришли посмотреть, как идет праздник.

Ранним утром в день Второго июля капитан, преисполненный патриотического пыла, вышел на площадь в той же парадной форме. Откуда он узнал, что Како Подре служил когда-то ефрейтором в армии, никому не известно. Может быть, благодаря привычке разговаривать со всеми, выслушивать признания и воспоминания, обсуждать различные дела. Как бы то ни было, Второго июля на рассвете население Перипери было разбужено тревожными звуками военного рожка — Како Подре играл на площади зорю с воодушевлением человека, обретшего снова утраченную юность, а капитан с помощью Зекиньи поднимал на намыленный шест флаги Бразилии и Баии. Может быть, мелодия была сыграна не совсем точно — музыкальная память Како Подре слегка притупилась, — но кто обращает внимание на такие ничтожные детали? Разбуженные старики повскакали с постелей — что за дьявольщина, что случилось? Они напрягли слух — звуки рожка прорезали утреннюю тишину, казалось, они будили солнце Второго июля, ведь оно, как утверждает знаменитый гимн, «в этот день бразильское и сияет ярче, чем в первый день творения». Во всяком случае, тут что-то связанное с военными. Испуганные жители вообразили, будто началась революция, ведь газеты были полны слухов. Конечно, революция! — вслед за звуками рожка чудовищный грохот потряс Перипери. Ракеты взлетели в воздух, они взрывались одна за другой, словно орудийные залпы гремели, — все это происходило под компетентным командованием капитана.

Наконец он крикнул Мисаэлу, станционному носильщику:

— Двадцать один! Довольно!

В окнах появились испуганные, заспанные лица. Дети бежали к площади, где собирались рыбаки и рабочие «Бразильского Востока». Перед ними капитан произнес в тот памятный день свою первую речь. Через некоторое время появились старый Жозе Пауло, Адриано, Эмилио Фагундес, Руй Пессоа и другие — все в пижамах. Возле флагштока вытянулся по стойке «смирно» Зекинья Курвело. В петлице у него красовалась желто-зеленая ленточка[5]Цвета национального флага Бразилии..

В десять часов состоялось обычное торжество у школы, значительно расширенное, однако, декламацией «Оды в честь Второго июля» Кастро Алвеса[6]Антонио де Кастро Алвес (1847—1871) — великий бразильский поэт, боровшийся за освобождение негров от рабства и за независимость родины. и второй за тот день содержательной речью капитана, изобиловавшей великолепными образами. Вместе с героями освобождения Баии — Лабатутом, Марией Китерйей и Перикитаном — Васко Москозо де Араган прибыл с полей Кабрито и Пиражи, с полей сражений у Итапарики и Кашоэйры, вошел в город Салвадор по дороге, ведущей из Лапиньи и Соледаде, изгнав раз и навсегда португальских колонизаторов, и в волнении склонился над телом Жоаны Анжелики, павшей у ворот монастыря раскаявшихся грешниц в Лапе. Капитан преобразился, он горел негодованием против лузитанских угнетателей, он прославлял память мужественных баиянцев — освободителей родины. Ведь подлинная независимость была достигнута именно в день Второго июля, кровь баиянцев сделала лозунг Ипиранги[7]7 сентября 1822 года на берегу реки Ипиранга в Сан-Пауло принц-регент дон Педро провозгласил независимость Бразилии, бросив клич: «Независимость или смерть!» Он был коронован как первый император Бразилии. реальностью.

После исполнения гимнов Васко командовал парадным шествием по главной улице. В нем приняли участие двое носильщиков, учителя и ученики, Зекинья Курвело, а к ним постепенно присоединились все жители предместья. Мужественный голос капитана гремел: «Смирно!», «Правое плечо вперед, шагом марш!» Пуговицы его кителя блестели на солнце, облако пыли, серебристое от мелкого дождика, сопровождало шествие.

На площади дети, учителя и учительницы, Зекинья и носильщики (Како Подре уже пошатывался, он начал пить еще до утреннего сигнала) выстроились и принесли присягу у знамени. Вечером капитан произнес еще одну краткую речь перед жителями, собравшимися посмотреть на спуск флага. Правда, финальная церемония была несколько омрачена случаем, достойным сожаления. Оказалось, что Како Подре почти в бесчувственном состоянии и не в силах взять ни одной ноты на рожке. Пришлось заменить его школьником, но это уже было совсем не то. Впрочем, блеск праздника от этого не потускнел: бенгальские огни, колеса и ракеты, осветившие небо, вполне компенсировали неприятность с Како Подре. Мисаэл же держался в пределах благопристойности.

— Да, сеньоры, — говорил потом старый Проныра, — стоило капитану поселиться здесь, и праздник Второго июля прошел у нас на высоте… Молодчина наш капитан!

Теперь репутация капитана окончательно укрепилась, и он, подобно монументу, прочно утвердился на высоком пьедестале, на который его вознесли, если можно так сказать, преисполненные уважения и восхищения соседи. Кажется, никто еще в Перипери не был окружен таким единодушным поклонением. Рассказы о необыкновенном праздновании Второго июля дошли до самых дальних окраин «Бразильского Востока».

Теперь и тут никто пальцем не шевелил без мудрого совета капитана.

И вот после всего этого блеска в тихий солнечный день, располагающий к мирному веселью, грянула буря. Шико Пашеко с радостным видом сошел с поезда, что-то крича.

«Наверно, выиграл дело», — подумал Руй Пессоа, увидев его.

Едва ступив на платформу, Шико Пашеко тут же хвастливо сказал Рую, начальнику станции, служащим, смазчикам, Како Подре и Мисаэлу:

— Что я говорил? Разве я не предупреждал?

Я вас всех предупреждал! Меня не обманешь… Шарлатан! Он ни разу в жизни не ступал на корабль, «и разу!

Он ходил из дома в дом, обошел всех по очереди, почтив своим визитом даже Зекинью Курвело: радость победителя сделала его великодушным. Время от времени он вынимал из кармана черную тетрадку с какими-то записями и заглядывал в нее. Он повторял всюду свой рассказ, перемежая его хохотом и ругательствами по адресу капитана:

— Шарлатан, сукин сын…

Одни поверили ему и теперь смотрели на капитана с презрением, хихикали у него за спиной; другие, напротив, не верили ни одному слову бывшего инспектора и горой стояли за капитана. Некоторые же считали, что и капитан, и Шико преувеличивают: может быть, Васко не такой уж герой, но и истории, рассказанной Шико Пашеко, тоже не слишком верили. Впрочем, таких людей нашлось немного. К первым принадлежал Адриано Мейра, ко вторым Зекинья Курвело, между ними, пытаясь их примирить, стоял старый и почтенный Жозе Пауло Проныра.

Примирение было делом трудным, почти невозможным, такой бурной полемики еще не бывало в Перипери. Страсти разгорались все сильнее, вражда сделалась непримиримой, некоторые старые друзья перестали даже здороваться, а Шико Пашеко и Зекинья Курвело чуть было не сошлись врукопашную. Предместье раскололось на две партии, и мирной тишине, царившей здесь прежде, о которой писали даже в газетах, навсегда пришел конец. Распря, подобно буре, нанесла Перипери опустошительный урон.

С тетрадкой в руке Шико Пашеко везде и всюду повторял свои разоблачения, свою поразительную историю. Она датировалась началом столетия, когда у власти стоял Жозе Марселино.