Онлайн чтение книги Осада Бостона, или Лайонел Линкольн
Глава 11

На вершине холма, господствовавшего над перешейком, заняла позицию отборная рота, а остальная часть отряда отошла дальше, в глубь полуострова, откуда солдат начали переправлять на лодках в Бостон. Лайонел и Полуорт пересекли пролив вместе с первой партией раненых:

Лайонел полагал свой долг выполненным и не видел необходимости задерживаться далее вместе с полком, а Полуорт решительно утверждал, что его телесные страдания дают ему неоспоримое право числить себя раненым или контуженым. Ни один офицер английской армии не был, пожалуй, столь мало огорчен плачевным исходом этого похода, как майор Линкольн, ибо, несмотря на его преданность королю и своей родине, он был очень чувствителен ко всему, что касалось доброго имени его соотечественников, — словом, он испытывал чувства, которые не покидают тех, кто остается верен наиболее благородным и чистым побуждениям, заложенным в человеке природой. И если он сожалел о том, какой дорогой ценой пришлось заплатить его товарищам за этот урок, научивший их с уважением относиться к тем, чье терпение и незлобивость слишком долго считались малодушием, то вместе с тем не мог и не радоваться тому, что истина откроется наконец глазам стариков, а стыд навеки сомкнет уста молодых и легкомысленных насмешников. Вероятно, истинные размеры потерь, понесенных англичанами, были скрыты из политических соображений, однако даже официально сообщалось, что они равны примерно одной шестой всего отряда.

На пристани Лайонел и Полуорт расстались. Полуорт, не заставив себя упрашивать, направился на квартиру приятеля, где надеялся вознаградить себя за принудительное воздержание и все трудности прошедших суток, Лайонел же поспешил на Тремонт-стрит, дабы развеять тревогу за его судьбу, которую, как втайне льстил он себя надеждой, испытывали его молодые и прекрасные родственницы. На каждом перекрестке толпились кучки горожан, жадно внимавших рассказам о сражении; кое-кто отходил с поникшей головой, удрученный тем, что колонисты, служившие прежде мишенью для насмешек, сумели дать такой отпор угнетателям своей страны, однако большинство не без удовольствия поглядывало на разорванный и потемневший от порохового дыма мундир проходившего мимо офицера.

Когда Лайонел постучал в дверь дома миссис Лечмир, его усталость как рукой сняло, а когда дверь отворилась и он увидел Сесилию, стоявшую в прихожей, все только что пережитые опасности изгладились из его памяти — так отчетливо прочел он в каждой черточке прекрасного лица волновавшие ее чувства.

— Лайонел! — воскликнула девушка, радостно прижав руки к груди. — Лайонел! Целый и невредимый! — Она залилась краской, разрыдалась и, закрыв лицо руками, выбежала из комнаты.

Агнеса Денфорт также не скрыла своей радости при виде Лайонела и, хотя и сгорала от любопытства, не позволила себе, однако, ни единого вопроса по поводу происшедших событий, пока не удостоверилась в том, что ее кузен не получил ни царапинки. Лишь после этого с выражением глубокого торжества, написанного на ее лукавом личике, она не удержалась, чтобы не заметить:

— Вашей экспедиции, майор Линкольн, были возданы должные почести. Я наблюдала из верхних окон нашего дома, какой прием добрый народ Массачусетса оказал своим гостям.

— Говоря по чести, я радовался бы сегодняшним событиям вместе с вами, если бы не боялся тяжелых последствий, — сказал Лайонел. — Ведь народ до тех пор не может быть уверен в своих правах, пока не заставит уважать себя.

— Так расскажите же мне подробнее все, что произошло, кузен Линкольн, чтобы я могла гордиться моими соотечественниками.

Линкольн в нескольких словах, но живо и беспристрастно описал ей все события истекших суток. Прелестная собеседница выслушала его с нескрываемым волнением.

— Ну, наконец-то, — воскликнула она, когда Лайонел умолк, — будет раз и навсегда покончено с язвительными насмешками, которыми вечно терзали наш слух! Но как вам известно, — слегка зарумянившись, добавила она с улыбкой, полной кокетливого лукавства, — там, на поле брани, на карту была поставлена честь моей родины против жизни моего верного рыцаря.

— О, не тревожьтесь. Ваш поклонник вернулся целехонек, тело его невредимо и страдает только душа — оттого, что вы к нему жестоки… Он с поразительной стойкостью проделал весь поход и в минуты опасности показал себя настоящим солдатом.

— Не может быть, майор Линкольн, — возразила Агнеса, смеясь и краснея еще больше. — Уж не хотите ли вы сказать, что Питер Полуорт находился на ногах от восхода до заката солнца и прошагал все сорок миль пешком?

— Он проделал это между двумя заходами солнца, и лишь ничтожный отрезок пути был им покрыт на моем коне, которого братец Джонатан заставил меня бросить, а он поймал и оседлал, невзирая на разнообразные грозившие ему при этом опасности.

— Нет, не верю! — воскликнула своенравная девушка, в притворном изумлении всплеснув руками, однако Лайонелу показалось, что его сообщение явно пришлось ей по душе. — Подвиги капитана Полуорта превосходят всякое вероятие! Поистине нужно обладать несокрушимой верой, чтобы не усомниться в возможности подобного чуда! Впрочем, после того как кучка фермеров сумела дать отпор двум тысячам английских солдат, я уже приготовилась к тому, что мое легковерие будет и в дальнейшем подвергаться неслыханным испытаниям.

— В таком случае, мой друг появляется в благоприятный для него миг, — промолвил Лайонел, поднимаясь со стула навстречу выросшему в дверях Полуорту и собираясь последовать за Сесилией Дайнвор, впорхнувшей в соседнюю комнату. — Говорят, что легковерие — один из главнейших пороков вашего пола, а я вынужден покинуть вас как раз в ту минуту, когда вы, по-видимому, находитесь целиком во власти этой слабости, да еще в опасном обществе того, кто является предметом нашей беседы.

— Ну, капитан Полуорт, вас тут сейчас так аттестовали, что вы бы, верно, отказались от всякой надежды на повышение в чине и на военную удачу, лишь бы это услышать! — снова залившись румянцем, воскликнула Агнеса. — Впрочем, я не собираюсь удовлетворять ваше любопытство — пусть оно лучше вдохновит вас на более высокие дела, чем те, которые вы совершали за время, истекшее со дня нашей последней встречи.

— Я полагаю, что майор Линкольн отдал должное моим стараниям, — отвечал добродушный капитан, — и, надеюсь, он не преминул упомянуть о том, как я уберег от мятежников его коня.

— От кого, сэр? — нахмурившись, перебила его Агнеса. — Как изволите вы величать добрый народ Массачусетса?

— Вероятно, я должен был сказать — потревоженных обитателей этого края. Ах, мисс Агнеса, сколько страданий перенес я за этот день! Право же, ни один человек на земле так не страдал! И все ради вас…

— Ради меня! Ваши слова нуждаются в пояснении, капитан Полуорт.

— Это невозможно, — ответил капитан. — Поступки и чувства, продиктованные движением души, не нуждаются в словах. Я знаю только, что весь день страдал ради вас невыразимо, а то, что невыразимо, — то необъяснимо.

—  — О, я понимаю, это часто описывается в романах: изъяснение того, что нельзя изъяснить словами. Право, майор Линкольн не ошибся, сказав, что я стану жертвой своего легковерия.

— Вы клевещете на себя, прелестная Агнеса! — сказал Полуорт, стараясь изо всех сил придать себе самый жалостливый вид. — Ни легковерие, ни милосердие не свойственны вашей натуре, иначе вы бы уже давно поверили мне и сжалились надо мной.

— Но я боюсь, что сострадание в известной мере.., в некотором роде.., словом, что сострадание в какой-то степени является грозным признаком некоего опасного сердечного недуга, — промолвила Агнеса, потупившись и старательно изображая девичье смущение.

— Кто же посмеет это отрицать? — воскликнул капитан. — Несомненно, это самый безошибочный способ для юной девушки узнать, куда влечет ее сердце. Сотни людей находятся в неведении о движениях своего сердца до той минуты, пока сострадание не пробудится в их душе.

Но к чему клонится ваш вопрос, мой прелестный мучитель? Осмелюсь ли я льстить себя надеждой, что вы наконец прониклись жалостью к моим мукам?

— Увы! Боюсь, что это именно так, капитан Полуорт, — ответила Агнеса с видом глубочайшей серьезности, сокрушенно покачивая головой.

Полуорт, окрыленный ее словами, придвинулся к проказнице ближе и даже осмелился взять ее за руку, говоря:

— Ваше столь сладостное для меня признание воскрешает мою душу… Шесть месяцев кряду, взирая на ваше хмурое чело, я чувствовал себя побитой собакой, но одним добрым словом вы пролили целительный бальзам на мои раны, и я снова стал самим собой!

— В таком случае, моя жалость испарилась! — заявила Агнеса. — За этот долгий, исполненный тревоги день я, казалось мне, достигла более преклонного возраста, чем моя почтенная двоюродная бабушка, и, когда некоторые известные мне одной мысли приходили в мою голову, мне чудилось даже, что все недуги, свойственные этому возрасту, терзают меня: и ревматизм, и подагра, и астма, и еще бесчисленное множество других, никак не приличествующих девушке, которой едва минуло девятнадцать лет. Но вы все разъяснили мне, и страхи мои развеялись — я поняла что все это было лишь жалостью. Судите сами, Полуорт, что за жену приобретете вы, если когда-нибудь в припадке слабости я решусь выйти за вас замуж, — ведь я уже обзавелась половиной ваших недугов!

— Человек, мисс Денфорт, не создан для того, чтобы пребывать в постоянном движении, как маятник этих часов, да еще не испытывать при этом усталости, — отвечал чрезвычайно расстроенный Полуорт, безуспешно пытаясь скрыть свое разочарование. — Однако я тешу себя уверенностью, что во всей легкой пехоте — прошу заметить, я сказал: во всей легкой пехоте — не найдется ни одного офицера, который за двадцать четыре часа покрыл бы большее расстояние, чем тот, кто, невзирая на все перенесенные им испытания, спешил пасть к вашим ногам, прежде чем насладиться естественным отдыхом.

— Капитан Полуорт, — сказала Агнеса вставая, — если ваши слова — комплимент, то благодарю вас за него. Но, — добавила она, невольно прижав руку к сердцу и утратив напускную серьезность под наплывом более глубокого чувства, которое отразилось в ее темных глазах и осветило прелестное лицо, — тот, кто хочет пасть, как вы изволили выразиться, к моим ногам и занять место в моем сердце, не должен приходить ко мне с поля битвы, где он сражался с моими соотечественниками и помогал закабалить мою отчизну. А теперь позвольте мне, сэр, покинуть вас на несколько минут: майор Линкольн здесь у себя дома и выполнит за меня долг гостеприимства.

И, проскользнув мимо Лайонела, который в эту минуту появился в дверях, она удалилась.

— Нет, лучше уж быть выносной лошадью в упряжке почтовой кареты или скороходом, нежели влюбленным! — вскричал Полуорт. — У меня и так собачья жизнь, Лео, а эта девушка обращается со мной хуже, чем с водовозной клячей! Но боже, какие у нее глаза! От них хоть сигару прикуривай. Мое сердце уже куча пепла!.. А что терзает тебя, мой друг? За весь этот проклятый нынешний день я еще ни разу не видел тебя таким встревоженным!

— Пойдем ко мне, на мою квартиру, — прошептал Лайонел, который и в самом деле был чем-то чрезвычайно взволнован. — Пора уже привести себя в приличный вид после такого похода.

— Я уже все для этого приготовил, — сказал Полуорт, ковыляя за своим приятелем Однако поспевать за размашистым шагом Лайонела было не так-то просто, и лицо Полуорта то и дело искажалось разнообразными гримасами, отражавшими его страдания. — Когда мы с тобой расстались, я попросил одного приятеля одолжить мне на время его экипаж и поехал прямо к тебе на квартиру.

Вслед за этим я немедленно написал малышу Джимми Крэгу и предложил ему поменяться со мной ротами, ибо с этого часа и впредь я навсегда отрекаюсь от легкой пехоты и при первой же возможности постараюсь перебраться назад в драгуны, а как только мне удастся это осуществить, майор Линкольн, я намерен вступить с тобой в переговоры о покупке у тебя лошади. После того как я вышеозначенным образом выполнил свой долг — ибо направлять свои усилия на то, чтобы уцелеть и продлить свое существование, я полагаю долгом каждого, — после этого, повторяю, я составил меню для Меритона, позаботившись о том, чтобы ничего не было упущено, а затем поспешил, так же как и ты, припасть к стопам моей возлюбленной… Ах, майор Линкольн, ты счастливый человек, тебя встречают чарующими улыбками .

— Ах, не говори мне, пожалуйста, о чарующих улыбках! — нетерпеливо прервал приятеля Лайонел. — Все женщины на один лад — капризны и непостижимы.

— Подумать только! — воскликнул Полуорт, в изумлении уставившись на своего приятеля. — Как видно, тот, кто сражался под знаменами короля, напрасно будет искать у наших дам благосклонности! Непостижимыми узами связаны здесь Купидон и Марс, любовь и война Вот я, проведя целый день в сражении, словно какой-нибудь сарацин, турок или Чингис-хан, словом, кто угодно, только не добрый христианин, спешу сюда, исполненный самых серьезных намерений, и готов предложить мою руку, офицерский чин и имение Полуорт некой вероломной особе, а она встречает меня столь хмуро и неприветливо, словно ее держали целые сутки на хлебе и воде, и не скупится на язвительные намеки Но какие глаза у этой девушки! И какой румянец, когда она поджарится чуть больше обычного! Так, значит, и с тобой, Лайонел, тоже обошлись, как с дворовой собакой?

— Как с дураком, каким я поистине и являюсь, — отвечал Лайонел, устремляясь вперед так поспешно, что вскоре его приятель остался далеко позади, и беседа их прервалась и не получила возможности возобновиться, пока они не добрались до своего дома.

Здесь, к немалому изумлению, они застали целое общество, встретить которое никак не предполагали. У стены за небольшим столом сидел Макфьюз и с завидным аппетитом поглощал холодные остатки позавчерашнего пира, запивая каждый кусок изрядными глотками лучшего вина из запасов хозяина.

В углу стоял Сет Седж; руки у него были связаны веревкой, один конец которой свисал до полу и мог, по-видимому, в случае необходимости служить петлей. Напротив пленника сидел Джэб и с не меньшим аппетитом, чем капитан гренадеров, уплетал подачки, которые тот бросал ему в шляпу. Меритон и слуги Седжа прислуживали за столом.

— Что тут происходит? — вскричал Лайонел, удивленно оглядываясь по сторонам. — Кто связал мистера Седжа и почему? В чем он провинился?

— О, в сущих пустяках! Он повинен всего-навсего в измене и убийстве, — отвечал Макфьюз. — Если, конечно, того, кто стреляет в человека с твердым намерением его убить, можно назвать убийцей…

— Нет, нельзя, — произнес Сет Седж, отрываясь от молчаливого созерцания пола и поднимая глаза. — Для того чтобы совершить убийство, человек должен убивать злонамеренно…

— Вы послушайте, как этот негодяй разбирается в тонкостях закона, словно он верховный судья королевства! — прервал Седжа, капитан гренадеров. — А какое же еще другое злонамерение было у тебя, мерзавец ты этакий, как не убить меня! Вот за это самое тебя и будут судить и повесят, помяни мое слово.

— Вряд ли найдутся присяжные, которые признают меня виновным в убийстве неубитого человека, — сказал Сет-Седж. — Во всем Массачусетсе не сыщется таких присяжных.

— "Во всем Массачусетсе"!.. Ах ты, убийца, разбойник и бунтовщик! — вскричал капитан. — Ты у меня отправишься в Англию! Ты у меня отправишься в Англию, где и будешь повешен. Я заберу тебя с собой в Ирландию, черт побери, и сам, собственноручно, вздерну там и похороню зимой в болоте, — Но в чем он провинился? — спросил Лайонел. — Почему угрожаете вы ему столь страшными карами?

— Этот негодяй был там!..

— Где — там?

— Да там! Черт побери, сэр, разве весь край не гудел, словно потревоженный улей? Неужто у вас такая короткая память, майор Линкольн, что вы уже позабыли, как эти бродяги преследовали нас по горам и по долам без отдыху и сроку?

— И что же, мистер Седж оказался в рядах наших неприятелей?

— Да! И я видел собственными глазами, как он три раза в течение трех минут прицеливался мне прямо в грудь и спускал курок! — отвечал разгневанный капитан. — И кто, как не он, сломал эфес моей шпаги? И разве этот разбойник не всадил мне в плечо добрый кусок свинца, который, он величает дробинкой?

— Закон не позволяет называть человека разбойником, когда у вас нет на то доказательств, — сказал Джэб. — А входить в город и выходить из него, когда кому вздумается, это законом не запрещено.

— Вы слышите, что говорят эти мерзавцы! Они знают все статьи закона не хуже, а пожалуй, еще лучше, чем я!

А ведь мой отец судья, графства Корк! Я подозреваю, что ты тоже был с этими бунтовщиками и тоже заслуживаешь виселицы, как этот твой досточтимый сообщник.

— Что я слышу! — воскликнул Лайонел, поспешно отворачиваясь от Джэба из опасения, как бы дурачок не сболтнул чего-нибудь, что могло бы его погубить. — Неужто вы не только примкнули к бунтовщикам, мистер Седж, но даже покушались на жизнь человека, которого не раз принимали как гостя под своим кровом?

— Мне думается, — сказал Седж, — что, чем меньше я буду говорить, тем лучше — ведь будущее никому не ведомо.

— Вы слышите, как хитрит этот негодяй! Он не может сознаться в своих преступлениях как честный человек — духу не хватает, — перебил Макфьюз. — Но я избавлю его от этой неприятной необходимости… Мне, майор Линкольн, признаться, порядком надоело, что в меня с самого утра палили из огнестрельного оружия, словно в какого-нибудь хищного зверя, и я решил должным образом отблагодарить за это джентльменов, засевших в холмах, и, воспользовавшись поворотом дороги, зашел со своими солдатами в тыл отряда этих дикарей. Так этот вот господин трижды стрелял в меня, прежде чем мы приблизились, пустили в ход штыки и прикончили их всех, кроме него.

Физиономия этого мерзавца показалась мне уж очень подходящей для виселицы, и я решил прихватить его с собой скуки ради и вздернуть при первой удобной возможности.

— Если так, то мы должны передать его в руки властей, — сказал Лайонел, с улыбкой выслушав сбивчивый рассказ рассерженного капитана. — Пока еще никому не известно, как решат поступать с пленными, захваченными в этом весьма необычном бою.

— Я не стал бы обращать внимания на подобные пустяки, — сказал Макфьюз, — но этот негодяй со своим дробовиком вздумал охотиться на меня, словно на дикого зверя, — так ведь и норовил пристрелить, словно бешеную собаку! Как же ты, мерзавец этакий, хочешь называться человеком, а сам целишься в ближнего своего, словно в какую-нибудь скотину!

— Что ж, — угрюмо сказал Седж, — если человек вышел сражаться, так уж нужно целиться лучше, чтобы не тратить попусту ни времени, ни пороху.

— Так, значит, вы признаете предъявленные вам обвинения? — спросил Лайонел.

— Майор — человек рассудительный и справедливый, и ему я готов объяснить все толком, — сказал Сет Седж, как будто решившись нарушить обет молчания. — У меня, понимаете ли, было сегодня утром небольшое дельце в Конкорде…

— В Конкорде! — воскликнул Лайонел.

— Да, в Конкорде, — подтвердил Седж с крайне невинным видом, — это городок милях этак в двадцати…

— Провались ты со своим Конкордом и со своими милями! — не выдержал Полуорт. — Да разве есть теперь во всей армии хоть один человек, который мог бы забыть это проклятое место! Говори о деле, а не растолковывай нам расстояние — мы измерили его ногами.

— К чему так горячиться и спешить, капитан! — неторопливо произнес пленник. — Так вот, я был в Конкорде, а потом вместе с тамошними моими знакомыми отправился за город. А когда мы решили вернуться и подошли к мосту, примерно так в миле от города, то стоявшие там королевские солдаты оказали нам довольно-таки грубый прием…

— Что же они сделали?

— Они всячески нам угрожали, стреляли в нас и убили двоих. Кое-кому из нас это, знаете ли, не понравилось, и произошла небольшая свалка, однако через несколько минут закон восторжествовал.

— Закон?!

— Разумеется… Я полагаю, майор не может не признать, что это настоящее беззаконие — стрелять в мирных граждан на проезжей дороге!

— Хорошо, продолжайте. Что было дальше?

— Да вот, пожалуй, и все, — осторожно, проговорил Сет Седж. — Народ принял все это, да и то, что случилось в Лексингтоне, близко к сердцу, и остальное, наверно, уже известно майору.

— Да какое все это имеет отношение к тому, что ты пытался меня убить, лицемерная ты скотина? — спросил Макфьюз. — Признавайся в своем преступлении, разбойник, чтобы я мог повесить тебя с чистой совестью.

— Довольно, — сказал Лайонел, — Признания, сделанного этим человеком, вполне достаточно, чтобы мы могли передать его в руки властей… Мы отошлем его в казармы как захваченного сегодня в плен.

— Я надеюсь, что майор приглядит за моим домом, — сказал Сет Седж, который не мешкая направился было к двери, но приостановился на пороге. — Я буду считать майора ответственным за порчу моего имущества.

— Ваша собственность будет охраняться, и думаю, что вашей жизни также ничто не угрожает, — ответил Лайонел, махнув рукой солдатам, чтобы они увели пленного.

Сет повернулся и покинул свое жилище с тем спокойствием, какое отличало все его поведение, и только искры, вспыхивавшие в его быстрых темных глазах, казались отблесками еще не угасшего пламени. Несмотря на разоблачение, грозившее ему тяжкой карой, он покинул дом с твердым убеждением, что если его будут судить в соответствии с теми принципами справедливости, в которые верил каждый житель колонии, то и его и его товарищей признают ни в чем не повинными перед законом.

Во время этого не совсем обычного разговора Полуорт, всего лишь раз в него вмешавшийся, был поглощен приготовлениями к ужину.

Когда Сет Седж и сопровождавшие его солдаты покинули дом, Лайонел бросил украдкой взгляд на Джэба, с самым спокойным и безмятежным, казалось, видом наблюдавшего за происходящим, и тут же обратился к своим гостям, боясь, как бы дурачок в простоте душевной не выдал своего участия в событиях истекшего дня.

Однако все добрые намерения майора разбились о недомыслие дурачка, который тут же без всякого страха заявил:

— Король не может повесить Сета Седжа. Он стрелял только в ответ, а солдаты стреляли в него первые.

— Быть может, и ты тоже, мудрый царь Соломон, был там? — вскричал Макфьюз. — Быть может, и ты развлекался в Конкорде в небольшой, но избранной компании головорезов?

— Джэб дальше Лексингтона не ходил, — последовал ответ. — А друзей у него нет никого, кроме старой Нэб.

— В этих людей вселился дьявол! — сказал гренадер. — Стряпчие и доктора, праведники и грешники, старые и малые, толстые и тощие — все накинулись на нас!

Не хватало, кажется, только дурака, — и вот вам, пожалуйста! Побожусь, что этот парень тоже убивал.

— Джэб никогда не занимается такими гадкими делами, — невозмутимо возразил дурачок. — Он только подстрелил одного гренадера и ранил одного офицера в руку.

— Вы слышите это, майор Линкольн? — воскликнул Макфьюз, вскакивая со стула, на котором он, несмотря на всю язвительность и желчь своих обличений, плотно восседал до этой минуты. — Вы слышите, как чучело хвалится тем, что убил гренадера!

— Стойте! — воскликнул Лайонел, удерживая своего разгневанного товарища за руку. — Не забывайте, что мы солдаты и что этот малый не отвечает за свои поступки.

Ни один суд никогда не приговорит этого несчастного к виселице. А в обычных обстоятельствах он безвреден, как младенец…

— Таких младенцев поджаривают в аду… Хорошенький младенец — подстрелил молодца шести футов ростом!

Да еще из дробовика небось! Я не стану вешать этого негодяя, майор Линкольн, раз вам это не по нутру… Я его закопаю заживо.

А Джэб все так же невозмутимо сидел на стуле, и капитан, устыдившись своей горячности при виде такого слабоумия, позволил убедить себя отказаться от своей страшной мести, хотя и продолжал изрыгать угрозы по адресу колонистов и до конца вожделенной трапезы поносил «подлое нападение из-за угла, которое эти негодяи называют войной».

Полуорт, восстановив душевное равновесие с помощью сытного ужина, удалился, ковыляя, на покой, а Макфьюз без излишних церемоний завладел спальней мистера Седжа. Слуги отправились ужинать на кухню, и Лайонел, уже добрых полчаса сидевший молча, сосредоточенный и задумчивый, внезапно оказался наедине с дурачком. Как только за Меритоном, покинувшим комнату последним, захлопнулась дверь, Джэб, давно ожидавший этой минуты, ничем, впрочем, не выражая своего нетерпения, постарался привлечь к себе внимание молодого офицера и знаками дал ему понять, что хочет сообщить нечто важное.

— Несчастный глупец! — воскликнул Лайонел, поймав устремленный на него бессмысленный взгляд. — Разве я не предостерегал себя, не говорил, что злые люди могут тебя убить? Как это случилось, что ты поднял сегодня оружие против английских солдат?

— А как это случилось, что английские солдаты подняли оружие против Джэба? — возразил дурачок. — Они что ж думали — им можно бродить по нашей земле под гром их нечестивых барабанов и труб, сжигать дома и стрелять в людей, а мы будем сидеть сложа руки?

— Да пойми же! На протяжении двенадцати часов ты, по собственному признанию, совершил два злодеяния, каждое из которых карается смертью: убийство — во-первых, и измену королю — во-вторых! Ты же сознался в убийстве человека!

— Да, — безмятежно повторил дурачок, — Джэб застрелил гренадера, но зато он не дал застрелить майора Линкольна.

— Верно, верно, — сказал Линкольн поспешно, — я обязан тебе жизнью, и этот долг будет оплачен, даю тебе слово. Но почему ты так беспечно сам отдался в руки своих врагов? Что привело тебя сегодня вечером сюда?

—  — Меня послал Ральф. А если Ральф велит Джэбу пойти в покои короля, то Джэб войдет и туда.

— Ральф? — Лайонел, шагавший по комнате из угла в угол, остановился. — Где же он?

— Там, на складе. И он велел мне привести вас к нему. А то, что велит Ральф, должно быть исполнено.

— Как, и Ральф здесь? Да он сошел с ума! Неужели он не боится…

— Боится? — с неописуемым презрением переспросил Джэб. — Ральфа нельзя испугать. Ни вашим гренадерам его не запугать, ни вашей легкой пехоте не причинить ему вреда, хотя он целый день только и делал, что дышал пороховым дымом… Ральф настоящий воин!

— И он, ты говоришь, ждет меня в пакгаузе, в обители твоей матери?

— Джэб не знает, что такое «обитель». Ральф ждет вас на складе.

— В таком случае, идем, — сказал Лайонел, беря шляпу. — Идем к нему… Я должен спасти старика от последствий его необдуманных поступков, даже если это будет стоить мне офицерского мундира!

С этими словами он направился к выходу, и дурачок последовал за ним, очень довольный тем, что ему так легко удалось выполнить возложенное на него поручение.