Онлайн чтение книги Осенние дожди
Глава четвертая

1

— Здрасте, здрасте,— певучим голосочком восклицает нечто, скидывает клеенку и оказывается девчоночкой лет шестнадцати — семнадцати, с трогательной светло-рыжей челочкой, вздернутым носиком и чуть раскосенькими плутоватыми глазами.

— Здорово, если не шутишь,— за всех отвечает бригадир и почему-то усмехается.

А девчоночка вдруг картинно приседает в реверансе перед Алексеем и все тем же детским голоском произносит:

— Коннитива, Алеша-сан! Гокиген икагадэсука? [1]Коннитива — здравствуйте. Гокиген икагадэсука? - Как поживаете? (яп)

— Коннитива, Варюха,— смеясь, отвечает Алексей.— Ничего поживаю.— И жестом приглашает: — Садись к столу, хозяйкой будешь.

— Аригато,— качает головой Варюха.— Спасибо.

Но Алексей не отстает:

— Чего там — аригато. Небось голодная с утра, а все скромничаешь.— Он спохватывается и представляет мне: — Это наша Варюха. Посыльная при конторе. Варюха, поздоровайся с дядей.

Девчушка делает реверанс и передо мною. И почему-то говорит:

—  Сумимасэн. Извините.

При этом она улыбается всем своим лицом. Глазами, губами. Взлетом тоненьких выщипанных бровей. Ямочками на пухлых щеках.

— А это на ней боты,— неумолимо продолжает Алексей.— Японские. Варюх, показала бы клеймо!

Девчушка хитренько смеется и тянет, будто песенку:

— Вакаримасэн. Не понимаю.

— Откуда вы знаете японский? — удивляюсь я.

Но Алексей хохочет:

— С чего это вы взяли? Мы с нею просто так, от нечего делать, договор заключили: кто быстрее вызубрит русско-японский разговорник. Уж очень там слова... неудобные,— и он улыбается девчушке заговорщически: — Было дело, Варюха?

Та молча кивает, подсаживается к столу, курносым носом нюхает: что там осталось на сковородке? Морщится.

— Неужто не нравится? — удивляется Лукин.— А нам вроде ничего.

— Сумнмасэн, — говорит Варюха. — Извините. — И, сбившись с тона, удивленно восклицает: — С утра водку дуете?

Серега испуганно округляет глаза:

— Ты что, Варюха! Скажешь. Это же «Мартель» — лучший французский коньяк.

Борис начинает пододвигать консервы, ломти хлеба — все, что есть съедобного на столе, говорит в тон Сереге:

— А вот, пожалуйста, лимоны, устрицы, омары. Не желаете?

— О, «Мартель» не в моем вкусе. И потом, врачи назначили мне диету.— Она решительно отодвигает стул, встает: — Лешенька-Леша, можно тебя на минутку?

— Давай при всех,— рассмеялся Лукин.— Все равно слышим.

— Слышите, да не видите. — Она отвела Алексея в угол, жаркой скороговоркой пробормотала: — Велено передать — будут ожидать. Ждут ответа, как соловей лета.

— Пон-нятно,— протянул Борис. — Почтамт заработал. Неужели из-за этого шла? — Борис кивнул на записку.— Там же реки разливанные!

Варюха растерянно заморгала:

— Вот тебе и коннитива! Дура непричесанная, надо же, так бы и ушла...— Она круто повернулась к Лукину: — Дядька Черномор, прораб велел явиться. Одного, говорит, пусть оставят дневалить, остальным — аллюр три креста. А что это такое — аллюр три креста?

— Тайный шифр, тебе не понять.— Лукин нехотя поднимается из-за стола.— Что это ему приспичило? Полчаса не прошло, как виделись.

— А мне не докладывают,— отозвалась Варюха и напомнила Алексею: — Так как: передать что, нет?

— Передай, что в дождливое лето соловьи не поют,— жестковато усмехнулся тот.

Варюха вскинула голову:

— Ну да, чтоб она опять полдня ревела? — Словно ища поддержки, повернулась в нашу сторону. — Тихоня... Что-нибудь этакое загадочное завернет, а нам потом за валерьянкой бегать. Не понимаю, что она в нем нашла?

— Сами удивляемся,— поддакнул Борис.— Мало ли девчонок на стройке?

Серега фыркнул в кулак.

— То ли дело его Лариска!

— А что — Лариска? — вскинулся Борис.— Она-то тут при чем?

— Молчи, сердцеед! — Серега дурашливо затянул: — «Ох, не ходите, девки, замуж...»

— Вот такие дела, Варенька,— заключил Борис.

А та почему-то неожиданно обиделась.

— Смотри,— погрозила Борису.— Уведут Лариску из-под носа — обхохочемся.

— Ах, коварное существо,— притворно возмутился Борис. — Сгинь!..

— Варенька, рыбонька,— вмешался Алексей.— А и верно: не пора ли тебе. Мужское общество, табачный дым: Детям это вредно.

— Анюта, Анюта, кого ты полюбила? — трагически воскликнула девушка.— Раз вы так, не буду больше записок носить! Хоть погибайте от своей любви. И словарь с тобой, Алеша, зубрить не буду! — Она зачем-то поклонилась в мою сторону.— Гомэн кудасай. Прошу прощения.

Лукин тем временем одевался, ворчал:

— Ч-черт его дернул! С дурной головой и ногам покоя нет. Придешь, а там — какой-нибудь пустяк. Наряды выверить. Сальдо-бульдо.— Он застегнул плащ, поднял капюшон, напомнил: — Вы вот что, хлопцы. Треп трепом, а собирайтесь, коли зовут.— Потом повернулся ко мне: — Как: останетесь или уйдете?

— Чуть погодя.

— Остаешься за дневального,— приказал бригадир Сереге.— Убрать тут все, подмести.

— Одеколончиком побрызгать,— подхватил тот, но Лукин лишь погрозил пальцем:

— Не дури! Они ушли.

Остались мы с Серегой.

2

Мы остались вдвоем, и только тут я понял, что все это время, пока мы спорили о романтике и пили тепловатую водку, и позднее, когда у меня возникла эта стычка с Алексеем и когда пришла забавная Варюшка,— все это время я думал об одном и том же. О Сереге. Слушал, говорил, смеялся, а думать продолжал о своем.

И он, знаю, тоже думал. Обо мне.

Сейчас нам обоим не по себе, и мы это оба понимаем, и оба — уверен! — думаем: лучше б не было ее, этой минуты. Сергей без надобности двигает, будто пересчитывая, пустые стаканы, гремит вилками и ножами. И упорно не поднимает взгляда. Я тоже молчу.

Наконец он говорит чуть глуховато и с неожиданной хрипотцою:

— Варюшка-кнопка... На Надежду Румянцеву здорово похожа, верно? — И набирается мужества: — Так что: ознаменуем встречу, Алексей Кирьянович?

— А стоит? Вряд ли она вам так уж приятна.— Я решительно отодвинул в сторону свой стакан.

— Как хотите! — Подрагивающей рукой Серега наливает в стакан, пьет не закусывая, тянется за сигаретой, закуривает, и все это — не глядя, упорно не глядя в мою сторону.— Стало быть, узнали?

— А вы как думали?

Я-то думал... Мир велик.

— Мир способен и расширяться и суживаться. В зависимости от обстоятельств.

Трудная долгая пауза. Дальнейший наш разговор выглядит примерно так:

ОН: Понял. Пойдете до начальства?

Я: И для этого я вас все утро не узнавал?

ОН: Ценю... Да ведь и то учесть: кто в молодости не ошибался?

Я: А вот это бросьте! Вам сейчас сколько: двадцать пять?

ОН: Годик лишку добавили.

Я: А тогда было двадцать два. Только и разницы.

ОН: И тоже понял... Значит, я вам зачем-то нужен!

Он и тогда обезоруживал меня своей привычкой задавать вопросы напрямик. В лоб. Мне кажется, он просто не способен на поиск необходимых путей в разговоре.

— Зачем вы мне можете быть нужны, Бугаенко? Кстати, откуда это: Шершавый? Кличка?

— Почему? Фамилия,— возражает Серега.— Паспорт могу показать. В одном месте напутали, ну я не настаивал на уточнении.— Впервые за все это время он посмотрел на меня, не опуская взгляда.— Вы, Алексей Кирьянович, не из тех, кто страдает интеллигентской мягкотелостью. Писатель — писатель, а я помню, как ударили Косого, когда загорелся продсклад.

— И я помню. Да уж очень интересно узнать, какие корни пустило в вас время.

Шершавый стремительно поднялся, рывком, немножко театрально рванул рубаху на груди.

— А никаких! Во, чистенький. Ни одна статья не подходит. Кроме вашей.

Птенец ты, нахальный птенец, вот что я тебе скажу. Еще и перья топорщишь. Ну да ведь я понимаю, это совсем не от храбрости, а скорее наоборот.

Мне вдруг вспомнилось: когда-то, лет двадцать назад, меня, убежденного неохотника, друзья сманили на осеннюю охоту. В первый и в последний раз в моей жизни. Я так пи разу тогда не выстрелил, зато навсегда запомнил, как, раскинув устрашающе крылья, бросилась мне навстречу какая-то пичуга, когда среди кустарников я обнаружил в траве затаившийся выводок.

Я долго, изучающе разглядываю Сергея: что там ни говорите, а ладно скроен и крепко сшит этот настороженный угловатый парень.

— Зачем вы сюда вернулись, Бугаенко?

По мимолетной тени на его лице понял: ждал он именно этого вопроса. Заговорил, и голос его звучал искренне:

— Поверьте, сам не знаю! Честное слово... Я это время где только не мотался. Был, как говорится, рыбаком и моряком, пекарем и лекарем. А у самого — ну, верите! — ночи не было, чтоб не вспомнил об этих местах. Не вытерпел, махнул на все. И вот — приехал.— Он помедлил: — Так все-таки, Алексей Кирьянович, зачем я вам нужен?

Черт возьми, а еще говорят: сидят писатели, из пальца сюжеты высасывают. Да жизнь такое нагромоздит, такое насочиняет, что диву дашься!

— Если я вам покажу ампутированную ступню,— а это случилось по вашей вине, Бугаенко... — вы решите, я ищу вас, чтобы расквитаться. Если выну искусственную челюсть,— а без зубов я остался тоже из-за вас, Бугаенко,— вы еще более уверуете, что я вас разыскиваю. И ошибетесь.

Договорить не успеваю: Сергей поднимает голову, прислушивается и стремительно идет к двери:

— Входи, Анюта, входи. Что ты там за дверью?

3

За руку, будто ребенка, он вводит высокую девушку в блестящей от дождя «болонье».

— Вот, Алексей Кирьянович, полюбуйтесь: мокнет, а не идет. Заробела.

— Ничего я не заробела. Выдумаешь,— еще более смущается девушка.— Просто на минутку остановилась.

— Ла-адно, остановилась,— Серега помогает ей снять «болонью», усаживает возле стола, бросается подогреть чайник; все это он делает с несвойственной ему суетливостью, но девушка жестом останавливает: спасибо, не надо, ничего не надо.

— А я сидела-сидела,— говорит она, и голос у нее какой-то бесцветный.— На работу опять никто не пошел. Скучища! Девчонки платья перекраивают, я к этому всегда неприспособленная была. Дай, думаю, пойду к соседям.

— А соседей прораб по тревоге вызвал,— не ожидая вопроса, поясняет Серега.

— Что так?

— А шут его знает! Тучи метлой разгонять, не иначе.

— И то...

Она говорит, а я сбоку внимательно разглядываю их. Удивительное превращение: лицо у Шершавого светится; движения его заботливы и предупредительны, даже голос вдруг стал иным, совсем не тем напряженно-ломким, каким он был еще несколько минут назад.

— Держи полотенце,— командует Серега.— Волосы-то, глянь, мокрые. Так и простудиться...

Девушка послушно отжимает в ладонях влажную тяжелую косу и говорит, обращаясь почему-то главным образом ко мне:

— Смехота! У нас крыша худая. Ночью девчонки визжат. Вода сверху, прямо на койки. Мы уж тазы, кастрюли, ведра — все, что можно, собрали.

— А починить?

— Комендант говорит: когда сухо — незачем. А в дождь — какой тронутый на крышу полезет?

Мы перебрасываемся еще десятком таких же ничего не значащих фраз, но все трое понимаем, что это — так, для заполнения пауз. Внезапно Шершавый произносит, глядя на Анюту:

— Хочешь, отгадаю?

— Что?

— О чем собираешься спросить?

Она смеется, но как-то растерянно:

— Все равно правды не скажу. Я скрытная.

— Ты-то? — Шершавый глядит на нее, как на неразумного ребенка. И добавляет вполголоса: — Злится Анюта. Подойти невозможно.

— А почему, как думаешь? — с тоской, тоже вполголоса спрашивает девушка.

Шершавый невесело вздыхает.

— Вот вся и раскрылась. А говоришь, скрытная. Горе ты луковое.

Анюта как-то по-девчоночьи теребит пальцами кончик косы:

— Зачем так? Товарищ что подумает?

Я вмешиваюсь внезапно, сам еще не отдавая себе отчета, зачем это делаю:

— Хотите, девушка, совет дам?

Наверное, это было сейчас неуместным: и то, что я заговорил, и мой пошловато-самонадеянный тон,— подумаешь, ментор отыскался. Да, собственно, кто ты такой — учить человека?

Но Анюта не удивилась. Произнесла как-то устало и взросло, со вздохом:

— Не помогут мне советы.

— В ваши-то годы!

— Вот именно! — вставляет Шершавый.

— А совет нехитрый: время от времени вспоминать, что Онегин говорил Татьяне.

Анюта вскидывает на меня удивленный взгляд.

— «Учитесь властвовать собой». Властвовать, понимаете?

— А я тебе что твержу? — вмешивается Серега.— Вот ведь и Алексей Кирьянович то же самое.

— ...И не шлите никаких записочек. Только не обижайтесь, пожалуйста, на меня.

—    Как? Вы и это знаете? — испуганно спрашивает Анюта.

— Я так давно живу на свете!..

Анюта внезапно заплакала, спрятав лицо в ладони.

— Ты что? — всполошился Шершавый.— Что ты, глупая?.. Вот еще, выдумала! Перестань.— Шершавый окончательно растерялся, и что-то жалкое появилось во всем его облике, в суетливости, с какой он пытался так и этак отвлечь девушку.— Ну да перестань. Видеть не могу девчоночьих слез.

Он кинулся к своей тумбочке, достал чистый носовой платок, взял Анюту за подбородок:

— Ну-ка, погляди на меня. Страхолюдина! На, вытри слезы.

Девушка берет платок машинально и так же машинально проводит им по лицу.

— Табаком пахнет...

А Серега, минуту подумав, срывается с места.

— Погоди, я тебе сейчас чего дам! — Из той же тумбочки он извлекает расписной, с глазурью, плоский пряник. — Держи. Сычиха на сдачу дала. Держи, держи..

Анюта как-то по-детски, беспомощно улыбается:

— Чудной ты!..

И Серега согласно кивает:

—   Чудной и есть. Ты только не реви, не реви больше.

— А у нас такие на ярмарках продавали. В Ливнях,— без видимой связи вдруг произносит Анюта.— Пряники, а еще я любила вафельные трубочки. С кремом, знаешь? Горячие, па-ахнут!

— Видишь, и повеселела! — обрадовался Серега.— Слушай, может, водки выпьешь? Хотя что я? Лучше я сам - И он стал лить в стакан, расплескивая. Выпил одним глотком, поморщился с отвращением.— Никогда не пробуй, гадость немыслимая.

— Не пил бы ты,— робко посоветовала Анюта.

Он сделал какой-то неопределенный жест: мол, пей не пей, мне теперь уж все равно.

— А вафельные трубочки и тут будут! — вдруг уверенно закончил он.— Дай город построить. Ярмарки тоже будут.— Он все более воодушевлялся, глаза у него блестели, но я мог поручиться: именно сейчас он трезвее трезвого.— И кондитерские тоже будут. С неоновыми буквами, с зеркальными витринами...

— И с разноцветными столиками-стульями,— вставила Анюта, заражаясь его воодушевлением.

— А то как же! Всех цветов радуги... И пирожные, увидишь, будут. Всякие там соки-напитки.— С каким-то даже исступлением он резко поворачивается в мою сторону: — Верите, Алексей Кирьянович?