ТАКИХ НЕ ОДОЛЕЕШЬ!

Онлайн чтение книги Особое задание
ТАКИХ НЕ ОДОЛЕЕШЬ!

На малочисленный гарнизон полиции в селе, где комендантом был долговязый немецкий вахмистр, оккупанты возложили сбор продуктов для эсэсовских охранников расположенного поблизости крупного аэродрома.

Об этом гарнизоне по всей округе шла худая слава. За угон молодых парней и девушек в Германию на рабский труд, за расправы с беззащитными стариками, сыновья которых ушли в Красную Армию, за казни ни в чем неповинных людей ставленник «нового порядка тысячелетнего царства» — фашистский вахмистр снискал себе жгучую ненависть советских людей.

Ненавидел его и Гриша Бугримович — восемнадцатилетний веснушчатый парень со свисающей на бок прядью рыжих вьющихся волос. Он замышлял покончить с гитлеровским комендантом, но о своем намерении никому из членов подпольной комсомольской организации не рассказывал. «Чего буду заранее болтать, — думал он. — А вдруг не получится, тогда опять скажут, что Гришка нахвастал!»

Знал Гриша, что многие считают его первым на селе пустозвоном, он и в самом деле любил похвастать. И не понимал, как это у него получалось: ведь он сознавал свой недостаток, злился на себя, пытался исправиться, но всякий раз увлекался и снова хвастал.

Однажды молодые подпольщики крепко отчитали его, к тому же в присутствии Катюши Приходько — миловидной, хрупкой девушки, в которой Гриша, не подавая виду, души не чаял. Помня об этом, парень и решил исполнить задуманное, не сказав никому ни слова.

Война была в разгаре.

Вблизи села, где действовала молодежная подпольная организация, в гуще непроходимого лесного массива обосновалась разведывательная группа, присланная в эти края командованием одной партизанской бригады для наблюдения за немецким аэродромом. Вскоре партизанам удалось установить связь с сельской подпольной организацией. Не прошло и нескольких дней, как в их расположение пришли связная от подпольщиков Катя Приходько и старый колхозник дед Игнат. Едва переводя дыхание, девушка сообщила:

— Гришка Бугримович убился!

— Начисто! Как не бывало! — подтвердил старик и сокрушенно покачал головой.

* * *

...Над селом преждевременно сгущались сумерки. Черные тучи обложили небо: первый по-настоящему весенний дождь был теплым и затяжным.

По пустырю, мимо полуразвалившегося домика, в котором до войны было сельпо, хлюпая сапогами по раскисшей глине, скользя и шатаясь, шел немецкий комендант. Нахлобучив на голову остроконечный колпак серо-зеленого дождевика, он что-то бормотал, жестикулируя руками.

Выйдя из-за домика сельпо, Гриша Бугримович столкнулся с немцем лицом к лицу. Опешив от неожиданности, он отпрянул в сторону и угодил в лужу, да так, что брызги липкой грязи обдали коменданта. Но тот лишь бросил на встречного свирепый взгляд, пробурчал какое-то ругательство и побрел дальше.

«Нализался, фашистский гад!» — со злостью прошептал Гриша. Несколько мгновений он стоял в нерешительности: «Идти своим путем или... Нет! Такой случай нельзя упускать...» Парень оглянулся: кругом ни души. Даже ближайшие строения едва видны сквозь дождевую завесу, окутавшую пустырь. Нащупав в промокшем насквозь кармане свое единственное оружие — гранату-лимонку, Гриша бросился вдогонку за комендантом. Приблизившись к нему, он вновь осмотрелся по сторонам, сорвал с гранаты чеку и, пробежав еще несколько шагов, швырнул ее под ноги фашисту.

Сверкнула молния и, словно раскат грома, прокатилось по пустырю оглушительное эхо...

Вернувшись домой, Гриша переоделся. Конечно, был он очень возбужден, но ни мать, ни сестренки ничего не заметили.

В тот же вечер по селу пошли слухи. Одни говорили, будто немецкого коменданта убили наповал, другие — что его подобрали раненого и увезли на телеге в район.

На следующий день в село нагрянули немецкие солдаты. Вместе с местными полицейскими они рыскали по хатам, избивали людей, требуя выдать человека, бросившего гранату. Но все было тщетно. Тогда они отобрали двадцать шесть заложников и объявили, что если не выдадут покушавшегося на коменданта, то все они будут казнены. Среди арестованных была Катя Приходько и еще два парня из подпольной организации.

Гриша ходил сам не свой: заложники — невинные люди, а он — на воле... Катю он уже однажды выручил. Когда ее хотели отправить в Германию, подпольная организация поручила Грише спасти Катю. В то время местный начальник полиции вербовал молодежь, и Гриша сказал ему, что хочет жениться на Катюше и поступить на службу в полицию, — иного выхода не было. Катю отпустили. Она была очень благодарна парню, но выходить замуж за него и не думала. Разумеется, и Гриша не пошел на службу к немцам. Забыл об этом и начальник полиции. Однако Гриша будто впервые заметил пушистые каштановые волосы, ясные голубые глаза Катюши и как-то неожиданно почувствовал, что уже давно любит ее. И вот теперь из-за него ей грозит гибель. Эта мысль не давала ему покоя, он искал и не находил выхода из положения.

А время шло. Со дня на день гитлеровцы могли привести в исполнение свою угрозу — казнить заложников.

Гриша решился признаться оставшимся на воле подпольщикам и посоветоваться с ними, как спасти заложников, но тут он встретил человека, от которого в самом начале создания подпольной организации «на всякий случай» получил гранату-лимонку.

Это был Кирилл Агеевич, как его звали в селе, — бывший танкист. Еще прошлой осенью, когда в этих местах шли бои, его подобрали раненого, выходили. Больше о нем ничего не знали. Даже фамилией его никто не интересовался. Ни к чему было.

Сильно хромая, ходил Кирилл Агеевич по хатам, помогал людям по хозяйству. За это его кормили. Он отрастил бородку и длинные усы, не в меру сутулился, но люди все же догадывались, что не так он стар, как кажется с виду. Частенько беседовал он с молодыми парнями и девушками, вселял в них веру в непременную победу Красной Армии, а когда молодежь создала подпольную организацию, Кирилл Агеевич стал обучать подпольщиков владеть оружием, пользоваться взрывчаткой, извлекать ее из противотанковых мин, которыми были усеяны поля еще со времени, когда здесь проходила линия фронта.

Теперь, когда в ожидании казни заложников все жители села были в большой тревоге, Кирилл Агеевич будто невзначай вечерком заглянул к Бугримовичам. Он догадывался, что покушался на коменданта Гриша. Долго сидели они вдвоем на заднем дворе у копны сена, потягивая цигарку за цигаркой. Оба искали и не находили ответа на вопрос: что делать? Как спасти ни в чем неповинных людей? Будто потеряв надежду что-нибудь придумать, Кирилл Агеевич стал рассказывать Грише об одном случае, запомнившемся ему еще с детства.

— Было это, значит, в наших краях, — начал он, как всегда, издалека. — Речка там протекает. Не сказать чтоб дюже глубокая, ан студеная даже в жаркое лето. А в прибрежной местности аисты водились. На лето из теплых стран прилетали.

— Как-то парочка одна на крыше нашей хаты гнездо свила. Кавалер, значит, с возлюбленной. В один день, ан, глядит батя мой, аистиха барахтается на земле. Взлететь не может. Поймал он птицу, бедняжка крыло надломила. Что ж делать? Взяли ее в хату. Примочки делали, мазали чем-то, потом перевязали крыло. Аистиха помаленьку привыкать стала к нам, но как, бывало, почует, что дружок ее кружит, так и заладит стонать. А уж он-то как часовой над хатой! Ей-ей!.. Ну как быть? Стали мы выносить ему подружку. Так он враз спустится к ней, походит рядышком, полелеет... А она лететь-то ни-ни. Трагедия! Тут, гляди, и осень стучится. Птицы все — гира! А ее дружок все маячит, все поджидает подружку. По утрам холодать стало. Мы уж и не знали, что делать. Решил, значит, батя поймать и дружка, чтоб вместе они зимовали у нас.

— Поймали? — спросил Гриша.

— Ну да! Как холодок чуть прикрутил, глядим мы с батей — аиста нема. День, другой — все нема. Ходу дал. А подружка его тоскует, бедная, сил нет на нее глядеть. Крыло уже зажило, размахивает им так, будто ничего не стряслось! Весной, как птицы стали возвращаться, батя выпустил аистиху на волю. Походила она, помахала крыльями и взлетела. Ожила! Батя мой аж слезу пустил. Впечатлительный был он человек. Страсть!

— Так и улетела? — поинтересовался Гриша.

— Нет, почему... Осталась в своем гнезде. Да не в том интерес, Гриша. Сколько дней прошло — не знаю, только глядим мы, в гнезде-то она не одна... Вот как! Аист какой-то к ней пристроился. И живут себе, значит, опять вдвоем. Но не тот это был, что осенью поджидал ее до самых холодов. Не-е! Другой, видать, нахальный.

— Почему ж нахальный?

— А вот слушай. Вскорости на крыше нашей еще аист появился. Третий. Пригляделись, значит, и узнали: тот самый, что осенью смотался. Вернулся таки, но... опоздал. Она на него ноль внимания! Видал, какое дело? А он караулит: покружит-покружит да опустится, только вот новый-то дружок аистихи никак его к ней не подпускает. Совсем загрустил наш аист. Вконец иссохся, даже летать почти не стал... Веришь ли, Гришка, все мы измаялись глядючи на них! Все равно что люди. Никак не вызволит он свою подружку от того захватчика...

— Неужто так и отступился от нее? — думая о чем-то своем, спросил Гриша.

— Не-ет! Не отступился... Маялся он так-то неделю или полторы, а потом, глядим, взлетел наш аист высоко-о-высоко и пошел кружить над гнездом, где сидела его подружка. Видать, хотел он таким способом выманить своего соперника из гнезда, а тот нахалюга хоть бы хны... Тогда наш-то аист, что кружил, вдруг сложил крылья и камнем пошел вниз, прямо как пикирующий бомбардировщик! Сурьезно! Мы аж замерли! Что это он надумал?! И знаешь, Гришка, как шел он с высоты, так со всего размаху бабахнулся в своего соперника! И его, и сам — в лепешку! Во как, Гриша! А ежели подумать хорошенько да посмотреть крутом, то ведь и в нашей жизни так-то бывает... К примеру, летчики-то наши тоже идут на таран! Слыхал, небось?

Кирилл Агеевич замолчал, неторопливо скрутил цигарку, чиркнул о кремень какой-то железкой, раздул самодельный фитиль и стал прикуривать.

Гриша молчал. Он давно уже понял, что неспроста танкист ему рассказал эту быль или небылицу. Но не эта мысль занимала его теперь. «Кабы можно и мне вот так-то с воздуха! — думал он. — А с земли-то как их, гадов, таранить?!»

— Того аиста, Гриша, что пошел на гибель, мы с батей схоронили с почестями, — сказал на прощанье Кирилл Агеевич. — Как положено героям!

Гриша едва слышно скрипнул зубами, обжигая пальцы, со злостью растер недокуренную цигарку и, продолжая думать о своем, невпопад ответил:

— Ничего! Я еще додумаюсь...

* * *

Волнуясь, Катя Приходько рассказала обступившим ее партизанам о трагических событиях, происшедших в селе за последние дни.

— Полицаи увезли тогда коменданта в район. Там госпиталь. Изверг, оказывается, еще жив был... Говорят, какой-то очень хороший врач — не то мадьяр, не то бельгиец — лечил его. И надо же — через несколько дней фашист пришел в себя. А на прошлой неделе и вовсе выписался из госпиталя. Слух такой ходит, будто его от верной гибели спас тот доктор...

И вот позавчера комендант опять появился в селе. На пустыре, где в него была брошена граната, полицейские установили шесть виселиц. Всем объявили, что заложников будут вешать на следующий день.

— Один наш мужик, тоже из заложников, разбушевался — плюнул коменданту в лицо. Фашист ухмыльнулся, вытерся платком и приказал четырем заложникам вырыть яму. Затолкали в нее нашего мужика и засыпали по самый подбородок. Одна голова на поверхности... Тогда комендант заставил всех нас плевать ему в лицо, и...

Катя запнулась, закрыла лицо руками. Дед Игнат продолжил:

— Страх и срамота, как ироды глумились над нашим человеком. Палками заставили заложников оправляться ему на голову... Замучили его до смерти...

Замолчал дед Игнат, опустив голову на грудь. До боли стиснув губы и сжав кулаки, молчали партизаны, прислушиваясь к всхлипываниям девушки.

— А когда срок на выдачу «партизана» прошел, нас повели на пустырь вешать, — глотая слезы, возобновила рассказ Катя. — Народу там было — ужас сколько! С утра еще согнали. Староста опять объявил, что тому, кто укажет «партизана», дадут большую награду, а заложников отпустят по домам. Никто не шелохнулся. Тогда полицаи подвели первых шесть заложников к виселицам. Стали уже веревки прилаживать. Страх что было!.. И тут вдруг из толпы вышел Гриша Бугримович. Нарядился в новый костюм, как в праздник на танцы... Смотрим, полицаи его остановили, потом подошел к нему староста. Сколько людей было на пустыре — все шумели, плакали, причитали, а тут вмиг смолкли. Тихо стало, будто и нет никого. Староста подвел Гришу к коменданту. Они о чем-то переговорили, потом Гриша закричал:

«Я знаю, кто кинул гранату в господина коменданта! Человек этот тут. Пусть отпустят заложников — я выдам его, а не отпустят — смерть приму, но не скажу!»

— Коменданту, конечно, нечего было опасаться обмана. Этих ли, других ли заложников он всегда сможет переловить. А обманщику тогда ясно — конец! Нас отпустили. Бросились мы бежать к своим, втиснулись в толпу, а Гриша опять кричит во весь голос:

«Товарищи, прощайте! Это я кинул гранату в фашиста!»

— Только я успела обернуться и взглянуть на него, — продолжала Катя, — как на том месте, где он стоял рядом с комендантом, старостой и полицаями, вспыхнуло пламя. Поднялась целая гора огня и земли. Такой взрыв раздался, что мы еле на ногах устояли, а потом побежали кто куда... Суматоха поднялась — ужас!..

— Коменданта — наповал. Старосту и еще какого-то немца убило на месте. Только начальника полиции чуть живого увезли в госпиталь. Должно быть, к тому врачу... А от Гриши нашего и следа не осталось... Говорят, он опоясался взрывчаткой...

— Поди знай! Мы-то считали его шебутным, а на деле он вон какой отчаянный оказался! — восхищенно отозвался дед Игнат. — Его мать сказывала, что накануне заходил к ним Кирилл Агеевич и долго о чем-то говорил с Гришей. Шукал я танкиста у всем силе, да нема его. Должно быть, знал солдат, что Григорий собирается сделать. Оттого, видать, теперь и скрылся...

— Может, и так, — заметил Ларионов, здоровяк в немецком френче. — А парень-то был орел настоящий!

— Да! Такое на века запомнят люди, — поддержал его другой.

— Это верно, товарищи, — заключил молчавший до сих пор командир разведчиков старший лейтенант Антонов. — Но сейчас надо подумать вот о чем: боюсь, что фашисты в отместку спалят село и уничтожат всех жителей...

— И мы так-то думаем, — перебил его дед Игнат. — Но то будет ли, нет ли — еще неведомо, а вот Бугримовичам беды не миновать, ежели начальник полицаев смерти избежит. Катьке тогда тоже несдобровать. Это уж точно! Ведь он, поди, не запамятовал, что Григорий зимой молил его не отправлять Катьку в Германию, дескать, женится на ней... Это уж сволота такая, что может все припомнить!

— А не пустить ли в расход того полицейского начальника вместе с врачом — мадьяром или кто он там, черт его батьку знает?! — заметил Ларионов.

— Верно! — отозвался один из разведчиков. — Чего чикаться с ними! У немцев сейчас своих раненых хватает. Недосуг им лечить приспешников-полицаев. Точно! Убрать надо того мадьяра в белом халате и тогда уж некому будет воскрешать предателей...

Антонов испытующе посмотрел Кате в глаза. Девушка почувствовала, что партизаны чего-то ждут от нее, возлагают на нее какие-то надежды. Она неопределенно пожала плечами, смахнула со щеки слезинку и твердо сказала, что готова выполнить любое поручение.

— Задание, которое дадим вам, Катюша, нелегкое, — сказал Антонов, продолжая пристально разглядывать девушку. — В районный центр сходите?

— Почему же нет? Конечно, схожу.

Взвешивая каждое слово, стараясь предусмотреть все обстоятельства, Антонов изложил задачу. Договорились, что на предварительную разведку в районный центр, где находится госпиталь, пойдет Катя, а связным это время будет дед Игнат.

Уже через несколько дней старик пришел к партизанам с первым донесением. В нем Катюша сообщала, что лечащий врач пообещал «в скором времени поставить на ноги начальника полиции», а тот грозится после выздоровления «не оставить в селе ни одной живой души».

Теперь партизаны уже не сомневались в том, что в селе вот-вот будет учинена кровавая расправа.

— Немецкие дохтора и не заглядывают у палату, где лежат их прихвостни, — добавил от себя дед Игнат. — Ежели б не тот дохтор — мадьяр аль бельгиец, — начальнику полиции давно б хана... Але ж везет подлюге!

Партизан Ларионов вновь заговорил о том, что надо поскорее убрать начальника полиции, а заодно и его спасителя врача.

— Точно! — поддержали его разведчики. — Не то будет поздно...

Через несколько дней связной пришел с новым донесением. Катя писала, что какой-то подвыпивший раненый эсэсовец учинил в госпитале скандал по поводу того, что местные полицейские приносят своему начальнику фрукты и прочее, а ему, «чистокровному арийцу», не оказывают никакого внимания. Кончилось тем, что разгневанный гитлеровец нанес начальнику полиции несколько ударов табуреткой по голове и тот, не приходя в сознание, умер. «Так что в отношении начальника полиции, — писала Катя, — все в порядке».

Партизаны рассмеялись. Но дед Игнат почему-то оставался сумрачным.

— Почитайте, почитайте далее, — многозначительно кивнул он на бумагу.

Веселое настроение разведчиков сменилось недоумением и возмущением, когда из донесения Катюши стало известно, что доктор, так старательно лечивший фашистского коменданта и начальника полиции, вовсе не мадьяр и не бельгиец, а русский военный врач Евгений Морозов. «Немцы привезли его из какого-то лагеря военнопленных, — сообщала Катя, — и первое время разрешили работать в небольшом лазарете. Там он зарекомендовал себя не только хорошим врачом, но и совершенно аполитичным человеком. Тогда фашисты перевели его в военный госпиталь».

— Что ж получается, братцы? — негодовал Ларионов. — Мы бьем фашистских гадов, а если не удается сразу прикончить, так этих бандитов возвращает в строй какой-то наш «аполитичный» сукин сын?!

Из донесения и рассказа связного было ясно, что немцы полностью расконвоировали русского доктора, оказывают ему большое доверие и даже выдают офицерский паек.

Кроме того, Катя Приходько сообщала, что Морозов иногда оказывает медицинскую помощь местным жителям и, как врача, его очень хвалят, но «с людьми он не общается, грубоват в обращении, избегает каких-либо разговоров, кроме «что болит?», «на что жалуетесь?» Попытки местных подпольщиков установить с ним контакт ни к чему не привели...»

Все эти подробности еще больше убедили партизан в ток, что бывший советский военный врач Морозов попросту продался врагам.

— Это же не какой-то темный лапотник, а человек грамотный! Значит, сознательно пошел на службу к фашистам! — с возмущением говорил один.

— Шкурник! Небось мечтает о собственном кабинете с частной клиентурой... — поддержал другой.

— Гнида! — категорически заключил третий.

Прощаясь со связным, командир разведывательной группы старший лейтенант Антонов просил передать Катюше и подпольщикам, с которыми она установила контакт в райцентре, что предателя Морозова надо убрать и что если для этого нужна помощь партизан, то они ее окажут.

Через несколько дней в расположение партизан неожиданно пришла Катюша. Она сообщила, что Морозова можно захватить живым. Он, оказывается, собирается жениться на лаборантке госпиталя и вместе с ней каждую субботу ездит к ее родителям в село, расположенное в двадцати километрах от районного центра.

— Там у нее только отец и мать, — рассказывала Катюша. — Отец — мельник. Живут, говорят, зажиточно. У них Морозов ночует, а в понедельник рано утром мельник отвозит их обратно в госпиталь. Для этой цели местный староста по указанию немцев каждый раз снаряжает возок.

— Неплохо пристроился, мерзавец! — зло заметил Ларионов.

— Да! За спасибо таких благодеяний от гитлеровцев не дождешься! — добавил Антонов. — Что ж! Придется заняться этим прихвостнем...

Старший лейтенант решил захватить Морозова. Кроме желания воздать ему должное за предательство, он рассчитывал получить от него ценные сведения о противнике, в частности об аэродроме...


В ночь под воскресенье девять партизан-разведчиков на трех подводах подкатили к опушке леса, в километре от которого темнели постройки села. Дальше шли пешком, оставив подводы на опушке. По мере приближения к селу пряный аромат высыхающих трав постепенно сменялся запахами сена и навоза. Лишь редкое стрекотание сверчков и кузнечиков нарушало тишину и сопровождало шедших гуськом партизан вплоть до изгороди, неожиданно выплывшей из темноты.

Убедившись, что они вышли к крайнему дому, разведчики направились задворками к центру села, отсчитывая одну за другой крестьянские усадьбы. Четырнадцатая от края, как объяснила Катюша, и будет усадьба мельника. Недалеко от нее в большом деревянном здании бывшей школы помещалась немецкая комендатура, а напротив — штаб местной полиции. Соблюдая полнейшую тишину, разведчики осторожно продвигались к уже выглядывавшему из темноты дому с высоко поднятой оцинкованной крышей.

Разведчики бесшумно проникли в огород, а оттуда — во двор. Теперь надо было действовать быстро и, главное, без шума. Катя предупредила, что улица здесь патрулируется полицейскими, а ближе к центру села — немцами.

Не теряя ни минуты, партизаны приблизились к дому, прислушались, заглянули в щели ставней. Внутри тихо и темно. Входная дверь заперта.

— На засов, — прошептал разведчик, копошившийся у двери.

Пока Антонов выставил двоих разведчиков наблюдать за улицей и выбрал место для пулеметного расчета на случай, если придется отходить с боем, партизаны мастерски, почти без скрипа открыли дверь. Из сеней пахнуло запахом квашеной капусты и ароматом свежеиспеченного хлеба. «Еще бы! — подумал Антонов. — Хозяин — мельник. Как же не встретить будущего зятька свежим хлебом!»

Едва разведчики приоткрыли дверь из сеней в комнату, как раздался испуганный голос хозяйки:

— Кто тут?

— Свои, тихо! — шепотом поспешил ответить Антонов и лучом электрического фонарика осветил комнату.

— Не шуметь! — басовитым шепотом повторил Ларионов, приблизившись к лежащему с открытыми глазами человеку.

По описанию Катюши, Морозов — молодой блондин с властным лицом, а этот пожилой, черноволосый с проседью на висках. «Вероятно, он и есть мельник», — подумал Антонов. Проснулась и его дочь. В одной постели с ней спала девочка лет восьми-девяти, о существовании которой в донесениях Кати Приходько не упоминалось.

Разведчики обыскали хату, но... увы! Никого больше не нашли.

— Где врач? — спросил Антонов сидевшую на постели дочь мельника.

— Какой еще врач? — раздраженно ответила та вопросом на вопрос.

— Не прикидывайтесь! «Какой?!» Тот, что в госпитале работает...

— Жених! — пробасил Ларионов.

— Нет здесь ни врачей, ни женихов... Ищите, если не верите, — решительно ответила дивчина, метнув недружелюбный взгляд на здоровяка в немецком френче.

— Скрываешь, подлюга?! — вспылил Антонов. — Пеняй на себя... А ну, братва, не иголка же этот доктор. Пошарьте хорошенько, загляните в подвал, на чердак, во все уголки!

В хате воцарилась тишина. Слышны были лишь мерное тиканье ходиков, шорохи в подвале и в сенях да прерывистое дыхание девочки. Антонов подошел к постели, осветил фонариком. Девочка дрожала как в лихорадке, таращила испуганные неморгающие черные глаза, точно ожидала, что сейчас ее схватят, ударят.

— Не бойся, девочка! — попытался Антонов успокоить ребенка. — Мы никого не тронем. Спи.

Но девочка затряслась еще сильнее. Антонову показалось, что вот-вот она закричит. Он быстро отошел от кровати.

В комнату вернулся партизан, прозванный за малый рост и большую подвижность Шустрым. Он принес ручной чемоданчик с какими-то медикаментами, перевязочными материалами и набором хирургических инструментов.

Антонов навел луч фонарика на дочь мельника, сидевшую на кровати рядом с девочкой. Увидев чемоданчик, она побледнела и, стараясь не выдать своего волнения, плотно скрестила руки на груди. На вопрос — кому принадлежит этот чемоданчик, она надменно ответила:

— Мне принадлежит!

— Дудки! — возразил ей Шустрый. — Не таковские мы, мамзель или фройлен, как вас там величают, чтоб не понимать, что к чему! Инструментики эти лаборантке все одно, что корове седло! Да-с...

Девушка не ответила и пренебрежительно отвернулась.

Было очевидно, что чемоданчик принадлежит доктору Морозову, но и при повторном осмотре дома партизаны его не нашли. Правда, на чердаке они обнаружили тщательно замаскированный домашним скарбом уголок, в котором совсем недавно кто-то был. Там стоял продолговатый ящик, на нем перина, простыня и одеяло, а рядом покрытая скатеркой табуретка, на ней кусок хлеба и глиняный кувшин с остатками молока.

— Молоко мы попробовали. Ничуть не скисло, — доложил Шустрый. — И хлеб совсем свежий!

— Кого на чердаке приютили? — обратился к старикам Антонов.

— Так то же племянница до нас недавно приехала, — ответила старуха дрожащим голосом. — Соседские ребятки ходят до нее и там играют...

— В войну играют, — добавил мельник. — Крепость какую-то все строят, вот и натаскали туда всякого барахла...

— Так оно, видно, и есть, — шепнул Антонову один из разведчиков. — Взрослый на той постельке никак не уместится. Это точно!

«Так это или не так, — рассуждал Антонов, — но к доктору тайник на чердаке, по всей вероятности, не имеет отношения. Одно ясно: Морозова здесь нет, хозяева делают вид, будто и понятия о нем не имеют, а время истекло... Нам уже пора...»

Предупредив хозяев, чтобы никто не вздумал выглядывать из дома до наступления полного рассвета, партизаны собрались уходить. Вдруг хозяйка дома засуетилась. Видимо, пораженная тем, что ночные гости не только никого не тронули, но и ничего не взяли, она достала большую буханку хлеба, от аромата которого у партизан слюнки потекли, и протянула ее одному из разведчиков. Но парень отказался:

— Нет, нет. Благодарствуем...

— Да возьмите ж! Возьмите! — настаивала старуха.

— Вы же путаетесь с фашистами, — не выдержал партизан. — Хлеб-то этот оплакан слезами наших людей! И не для нас он приготовлен...

Старуха как держала буханку на вытянутых руках, так и замерла, словно потеряла дар речи.

Партизаны вышли и, убедившись, что мельник задвинул дверной засов, направились к огороду. Шустрый последним перелезал через плетень, отгораживавший усадьбу мельника от уходившего вдаль поля, и вдруг заметил в углу соседнего двора, будто кто-то высунулся из зарослей бурьяна и опять скрылся в них. Не раздумывая, разведчик подбежал и, направив автомат, не громко, но властно окликнул:

— Кто тут? Выходи! Стрелять буду...

— То ж я... свой, — едва слышно гнусавым голосом ответил словно из-под земли выросший небольшого роста человек.

— Ты что тут делаешь?

— Хто, я?

— Конечно, ты, а кто ж еще?!

— Я тутошний...

— А чего ты бродишь по ночам? — спросил Антонов, подошедший вместе с остальными партизанами.

— Да так... Чую хто-сь ходит. Думаю, дай погляжу... Може, думаю, дофтура шукают, або шо.

Разведчики насторожились.

— А где он, доктор-то? — спросил Антонов.

— Известно где: у хате мельника. Де ж ему буть?!

— Нет его там.

— Нема?!

— Нету.

— Хм! 3 вичера бул...

— А ты следишь что ли за ним?

— Да не-е... Сосиди мы. Вон моя хата.

— Куда ж мог запропасть твой сосед?

— Говори толком, где врач? — нетерпеливо произнес Ларионов, угрожающе надвигаясь всей своей мощной фигурой на человека.

— Да вот я и думаю... Литом, знаю, дофтур ходил ночевать на сеновал. Але зараз трохи студено...

Антонов его прервал:

— Где у мельника сеновал?

— Мельник своего не мае. Треба вам зараз, бачите, во-он то, шо темние? — и крестьянин указал на едва видневшееся в стороне строение. — То клуня... Сосида. Там сино е...

Несколько разведчиков стремглав помчались к указанному строению. Вскоре они показались, ведя с собой человека в одном белье. Это и был доктор Морозов. Видимо, еще не уяснив, кто эти люди и зачем он им понадобился, он раздраженно твердил:

— Я тгебую вегнуться! Не могу же я идти в таком виде?! Чегт знает что! Самоупгавство...

Во избежание излишнего шума разведчики засунули в рот доктору кляп и вынули его, только когда приблизились к лесу. Морозов вновь заладил свое:

— Я могу пгостудиться, вы понимаете это?!

— Молчать, паскуда! — прикрикнул Ларионов и вывернул ему руку назад. — Продался, шкура, фрицам и гавкать от них научился...

— С кем поведешься, от того и наберешься, — поддержал Шустрый.

Ошеломленный Морозов замолчал. Он понял, кто эти люди, но был уверен, что они пришли за ним потому, что нуждались в помощи врача.

Морозова подвели к подводе, бесцеремонно толкнули, и тут он вновь возмущенно запротестовал.

— Как вы смеете со мной так обгащаться! Кто дал вам пгаво оскогблять меня?!

— Как смеем? Кто, говоришь, дал право? — вскипел здоровяк Ларионов. — А вот сейчас враз поймешь...

С этими словами он схватил Морозова за ворот и наотмашь ударил по лицу раз, другой, третий, приговаривая:

— Вот тебе за жену! За дочку! Вот — за...

Всю его семью уничтожили фашисты. И поэтому обычно добродушный, Ларионов становился невменяемым, когда доходило до схватки с врагами; он бил их беспощадно, сходился врукопашную, не зная страха, и, нанося удар, всякий раз приговаривал: «за жену!», «за дочку!», «за мать!»

Услышав перебранку на передней подводе, Антонов подбежал к ней и как раз вовремя. Не останови он разъярившегося партизана, доктор был бы вконец изувечен.

По прибытии в лагерь Морозова поместили в караульную землянку. Антонов приказал не спускать с него глаз и ушел отдыхать. Улеглись к тому времени и разведчики. Однако, несмотря на изрядную усталость, Шустрый не мог уснуть. Лежавший рядом его дружок Борька-пулеметчик тоже ворочался с боку на бок.

— Чего не спишь? — спросил его Шустрый.

— Да все про того доктора думаю. С характером он, видать! Ерепенился: «я требую», «как смеете» и всякое такое прочее... Думаешь, кокнут его?

— Нет, чикаться будут с таким стервецом!

— М-да!.. Уж очень он ершистый, будто и в самом деле, как говорят, ни сном, ни духом не ведает, за что мы его так-то «обласкали»...

Шустрый не ответил, и Борька-пулеметчик замолчал, хотя ни тот ни другой еще долго не спали.

Не спал и Антонов. До встречи с Морозовым он, не колеблясь, приговорил его к самой суровой каре, а теперь почему-то им овладели сомнения. Он пытался докопаться до причины, спорил сам с собой и, окончательно запутавшись в доводах «за» и «против», вернулся к мысли, что доктор Морозов должен понести наказание за предательство.

Лагерь затих. Лишь дозорные в секретах прислушивались к каждому шороху да в караульной землянке не спал часовой. Он презрительно поглядывал на Морозова, который отказался лечь на ничем не покрытую солому.

Едва успел Антонов уснуть, как его разбудили. Группа партизан, возвращавшаяся после выполнения задания в главный лагерь бригады, завернула к разведчикам. Ее возглавлял комиссар бригады. Он решил задержаться у Антонова на несколько дней, узнать, что удалось сделать разведчикам, а заодно дать отдых партизанам своей группы.

Среди прибывших был большой друг Антонова — врач бригады Александр Александрович Медяков. Вместе они переходили линию фронта и уже более года делили радости и горести партизанской жизни. Им было о чем поговорить, и лишь на рассвете они разошлись. Медяков ушел в землянку, отведенную ему и комиссару, Антонов остался в своей, штабной.

В лагере еще спали, когда сквозь сон Антонов услышал возбужденные голоса своего ординарца, носившего громкое звание адъютанта, и Медякова.

— Вот как хошь, товарищ военврач, обижайся не обижайся, а не пущу. Устал он...

— Нужен он мне, понимаешь?

— Ну что ты за человек, товарищ военврач, ей-богу!..

Не в силах открыть глаза, Антонов все же откинул с головы плащ-палатку, крикнул:

— Саша! Это ты?

— Я, Петрович!

— Что там? Заходи!

Медяков вошел с сияющим лицом.

— Слушай, Петрович, дорогой! Знаешь, кого вы тут захватили?

Антонов чуть приоткрыл сонные глаза.

— Это ты о Морозове?

— Ну да! — радостно ответил Медяков.

Антонов не ответил. В памяти неожиданно возникла картина недавнего прошлого. Он вспомнил, как Медяков тепло рассказывал ему о своем двоюродном брате, с которым вместе рос, воспитывался, одновременно закончил медицинский институт. Получив дипломы, братья решили и дальше работать вместе, но война разлучила их. Брата мобилизовали в армию, а Медякова по его просьбе отправили к партизанам. И часто, очень часто Медяков в задушевных беседах с Антоновым вспоминал брата, беспокоился о его судьбе, сожалел, что не довелось им быть вместе в годину трудных испытаний...

И вот однажды партизанская бригада оказалась во вражеском кольце, долго не могла вырваться из него, несла тяжелые потери не только в непрерывных боях, но и из-за голода и острого недостатка медикаментов. Чудовищные зверства чинили фашистские головорезы в тех селах, которые партизаны были вынуждены оставить под натиском врага. Особенно свирепствовали гитлеровские наемники-власовцы и полицаи, согнанные сюда со всех окружающих районов. Когда Медякову рассказали о том, как эти выродки надругались над женщинами, как на глазах у матерей убивали младенцев, он горячо воскликнул:

— Знаешь, Петрович, ни отца родного, ни брата не пощадил бы, окажись они в этой своре предателей... Я бы и не допытывался у них, как это случилось. Клянусь! Рука не дрогнула бы...

И вот теперь радостная улыбка, не сходившая с лица Медякова, восторженный тон произнесенной им фразы почему-то живо напомнили Антонову, с какой любовью Медяков всегда говорил о своем брате. «Уж не брат ли его этот доктор Морозов?» — вдруг подумал Антонов.

— Так ты знаешь, кого вы тут захватили? — еще более радостно повторил Медяков, и это окончательно убедило Антонова в том, что он не ошибся, — Это же...

— А помнишь, Саша, — прервал его Антонов, — что ты говорил в дни блокады, когда наши друзья один за другим гибли от рук вот этой нечисти? Помнишь, как говорил, что окажись среди этих предателей любимый брательник, ты, не колеблясь, воздал бы ему должное? Так, кажется? А теперь что? Запел другую песенку?..

— Погоди, Петрович, о чем ты? — остановил друга Медяков. — Думаешь, Морозов и есть мой братишка? Да ты с ума спятил!? Это же Женька Морозов! Понимаешь? Женька Мо-ро-зов! Мой однокашник!

Антонов почувствовал некоторое облегчение, но уже не мог сдержаться. Его возмутило, что Медяков говорит о Морозове так, будто Антонов по какому-то недоразумению считает его предателем.

— И что с того, что он твой однокашник? Такой же сукин сын и мерзавец, как все прочие предатели!

— Да ты погоди горячиться, Петрович! Это же чудесный парень! Он...

— Ты скажи мне прямо: пришел за него просить? Так я тебя понял?

— Да. За него, — твердо ответил Медяков. — Ты послушай...

— И слушать не хочу, Саша! Во-первых, этот твой однокашник и «чудесный парень» поднял лапки перед врагом. Так? Может, скажешь, что он был при этом ранен? Кукиш! Здоров, как бык, и невредим. Может, как другие, в лагере военнопленных маялся, вшей кормил или из-под расстрела утек? Тоже кукиш. Просто по доброй воле пошел немцам угождать. Да еще как! Не за красивые глаза фашисты дали ему офицерский паек! Словом, зря просишь...

— Я терпеливо слушал тебя, — стараясь быть спокойным, сказал Медяков. — Выслушай и ты меня... Женька Морозов — это же, как тебе объяснить... Ну, понимаешь, душа-человек. На свете нет такого...

— И не надо нам таких, — нетерпеливо прервал его Антонов. — Лучше бы ему не родиться, чем поднимать руку на Родину... И вообще, Саша, прошу тебя, дай мне поспать и сам отдыхай...

Антонов повернулся лицом к стенке и накинул на голову плащ-палатку. Рассерженный и сконфуженный Медяков вышел из землянки, сопровождаемый насмешливым взглядом «адъютанта» Антонова, широкоплечего, атлетического сложения Сеньки Кузнецова.

— Что, проглотил? — не преминул Сенька подкузьмить врача. — За паскуду пришел заступаться? Да такого вон на первой сосне надо бы вздернуть...

— Ладно, ладно... Не бубни! — огрызнулся Медяков. — С чужого голоса поешь или сам такой «умник»?

— Да уж с какого ни на есть, а не с фашистского, — парировал Сенька. — За такую пакость, хоть убей, не стал бы заступаться. Должно, образования у меня для этого недостает...

— Вот уж что верно, то верно. Недостает малость, — добродушно ответил Медяков, хотя прозрачный намек Сеньки, будто он «поет с фашистского голоса», возмутил его. Он хорошо знал характер Кузнецова, некогда беспризорника, воспитанника одной из макаренковских трудовых колоний, а позднее слесаря седьмого разряда московского завода «Серп и молот». Обычно замкнутый и спокойный, он вспыхивал, как порох, когда его задевали.

Проводив Медякова взглядом, Кузнецов отошел к землянке и, присев на пень, принялся скручивать козью ножку. Попыхивая ароматным дымком самосада, он мысленно продолжал полемику с врачом.

— Сеня, — окликнул его из землянки Антонов. — Будь добр, зачерпни кружицу холодной воды!

Разговор с Медяковым вывел Антонова из равновесия. Он долго ворочался с боку на бок, тщетно пытался уснуть.

Подавая кружку воды, Кузнецов заодно сообщил:

— Вон уж ходит с комиссаром... Небось, ябедничает... Не люблю таких...

— О ком ты?

— Да врач... Вон как обхаживает комиссара: и так, и эдак, и в лицо ему заглядывает, и руками размахивает. Адвокат какой нашелся...

Антонов вскочил, оделся и, затягивая на ходу ремень, вышел из землянки.

Медяков замолчал, как только увидел приближавшегося Антонова, однако комиссар продолжал начатый разговор. Речь шла о докторе Морозове. С первых же слов Антонов заключил, что Медякову удалось в какой-то мере повлиять на комиссара. Ночью, когда Антонов докладывал о прислужнике немцев Морозове, комиссар был настроен весьма решительно, а теперь он говорил, что не следует рубить с плеча, что надо спокойно разобраться до конца...

— Нам с вами, старший лейтенант, доверено подчас распоряжаться судьбами людей, — сказал он, обращаясь к Антонову. — А жизнь человека — это самое драгоценное. Злоупотреблять властью никому и ни при каких обстоятельствах не позволено. И никому не позволено устраивать самосуд.

Антонов понял, что пока он спорил с Медяковым, а потом пытался уснуть, комиссар побывал в караульной землянке, увидел следы побоев на лице Морозова и о чем-то говорил с ним.

— Если надо — будем судить, — сдержанно продолжал комиссар. — Надо будет расстрелять — сделаем и это... Но самовольничать никому не позволено!

Антонов молчал, хотя внутри у него все клокотало. Медяков, желая перевести разговор на другую тему и тем самым выручить друга, спросил:

— А ты, Петрович, видел, как хлопцы «обработали» Морозова?

Но Антонов, не поняв Медякова, вспылил:

— Не прикажете ли мне, товарищ военврач, прикладывать этому гитлеровскому служаке компрессы или примочки?

— Это сделают без вас, — искоса взглянув на Антонова, сухо сказал комиссар. — А вам давно следовало зайти к доктору и посмотреть, как он выглядит. Так что идите. Потом доложите, как все это произошло. Да и поговорить с ним не мешает. Ведь все, что вы знаете о нем, нуждается в очень тщательной проверке... И тогда его вина может оказаться не столь уж большой. Я разговаривал с ним. Мировоззрение у него, конечно, не без изъянов. Говорить не приходится. Но дела, о которых он рассказывал, придется принять во внимание... Разумеется, все, что он вам скажет, надо сейчас же проверить и в зависимости от результатов проверки решить вопрос о его дальнейшей судьбе. Но повторяю, прежде всего надо с ним поговорить, причем спокойно, без дерганья... Вы поняли меня, Антонов?

— Понял, товарищ комиссар!

От комиссара Антонов отошел в таком состоянии, словно побывал в парной. Долго не мог успокоиться. Прежде чем идти к Морозову, заглянул к разведчикам. Оказалось, что они вместе с прибывшей из райцентра с последними новостями Катюшей Приходько хотели снарядить делегацию к комиссару, чтобы рассказать, что они знают и думают о предателе Морозове. Инициатором этой затеи был, конечно, Сенька Кузнецов. Но Антонов строго-настрого запретил разведчикам вмешиваться.

Выслушав информацию о положении в районном центре, он направился в караульную землянку, чтобы выполнить приказание комиссара, но по дороге будто невзначай заглянул на кухню, отчитал поваров за то, что слишком заметен дым, а ведь над лесом проносятся немецкие самолеты. Трудно было ему перебороть себя, признать, что, докладывая первый раз комиссару, он без достаточных оснований утверждал, что доктор Морозов отъявленный враг и заслуживает той же участи, которая уготована всем предателям Родины. Он с досадой думал о том, что своим вмешательством Медяков опередил его намерение основательно допросить Морозова. Теперь ему казалось, что допроси он Морозова до возникновения конфликта с Медяковым, все было бы иначе и ему не пришлось бы краснеть, выслушивая справедливые упреки комиссара, не пришлось бы объяснять разведчикам, почему комиссар не согласился с ним. И, наконец, не пришлось бы ему теперь идти к Морозову, который, чего доброго, подумает, будто партизанский командир пришел к нему с повинной... «Конечно, — рассуждал Антонов, — обидно, что вопреки моему мнению и не советуясь со мною, комиссар, видимо, твердо решил сохранить жизнь этому человеку. Не зря же он сказал, что разные бывают враги и что есть среди них и такие, которых можно и должно заставить работать на нас...»

Но обдумав все, что произошло, Антонов с облегчением отметил доверие, оказанное ему комиссаром. Ведь он мог просто приказать освободить Морозова. И если не сделал этого, то, стало быть, полагается на него, Антонова, на его рассудительность, способность понять и исправить свою ошибку.

Продолжая размышлять, Антонов без особой надобности обошел весь лагерь и наконец решительно направился к караульной землянке.

При появлении Антонова Морозов встал, выпрямился по-военному. Он все еще был в одном белье, местами разодранном, босой. Это не было для Антонова неожиданностью, но обезображенное кровоподтеками и синяками лицо поразило его. Он не знал, что ночная потасовка у телеги оставила такие «выразительные» следы.

Не здороваясь и не приглашая доктора сесть, Антонов присел на нары и, не глядя на Морозова, резким, недружелюбным тоном спросил:

— Что вы умеете делать кроме своей специальности?

Морозов пожал плечами, помедлил и с достоинством ответил:

— Кажется все, что полагается делать мужчинам помимо их специальности.

— Фашистов бить умеете?

— Если бы пгишлось этим заняться, вегоятно, делал бы не хуже дгугих...

— Знаю, как вы это делали! Воскрешали их из мертвых...

— Пгошу пгощения, но я медик. И моя пгофессия— вне политики!

Антонов зло усмехнулся:

— Какие высокопарные слова! «Профессия — вне политики!» А если вашу страну оккупанты топчут? Вы это понимаете?! Топчут Родину! — но тут же осекся: — Впрочем, что вам... Родина. Вы — «медик»!

— Извольте со мной так не газговагивать... Я гусский, и мое Отечество — Госсия! — еще больше картавя от волнения, гордо произнес Морозов.

— Ой, ой, ой... Какой тон! Скажите, пожалуйста, — верноподданный матушки-России!.. «Я русский, мое Отечество — Россия!» — издевался Антонов. — А скажите, пожалуйста, разве не так старательно вылеченные вами немцы топчут Россию, за которую с таким пафосом вы изволите распинаться? Разве не ваши пациенты и им подобные повседневно уничтожают сотни и тысячи русских людей? Или не русские города и села превращают в пепел те самые фашистские громилы, которым вы служили с таким подобострастием, что даже удостоились получать офицерский паек? Или, возможно, ждете, когда ваши хозяева дойдут до Урала, и тогда ваша милость соблаговолит «постоять за Русь»!

— Я еще газ тгебую не говогить со мной таким тоном! — вышел из себя Морозов. — Если еще можно пгостить тому пагню, котогый избил меня, то вы и этого не заслуживаете... Вы командиг или начальник — я не знаю — и вы обязаны вникать в суть дела, а не давать волю языку и кулаку!

— Что я обязан понимать? — оглядев доктора недобрым взглядом, спросил Антонов.

— А то, в каком положении я находился у немцев!

— Вам было плохо у немцев? Вот оно как! А по нашим наблюдениям, совсем наоборот!..

— Спогить, собственно говогя, я не умею и не желаю... Но да будет вам известно, что если бы в откгытом бою был ганен мой смегтельный вгаг и его доставили бы ко мне в клинику, я сделал бы все возможное для спасения его жизни! Все возможное! Только так я понимаю свой пгофессиональный долг! Повтогяю: пгофессиональный. Что же касается гажданского... — Морозов резко вскинул голову, это, видимо, было его привычкой, и заключил:

— Впгочем, думайте обо мне что угодно, однако в бою — я солдат, а в клинике — вгач и только!

— Но ведь они насилуют наших сестер и жен, они убивают безвинных младенцев и стариков, по их воле кругом слезы и кровь, виселицы и могилы, пепел и развалины! А вы, видите ли, считаете своим профессиональным долгом делать все возможное для сохранения жизни этих душегубов. Дескать, пусть пребывают в добром здравии и продолжают наводить свой «новый порядок!» Так по-вашему?

— Нет, не так. Невегно. Но вы пгежде всего должны понять, что я медик! Пгедставьте себе, что вы вгач. К вам поступает какой-то немец с газвогоченным бгюхом или газможденным чегепом. И если вы не окажете ему немедленную помощь, не сделаете все необходимое в таких случаях, он неминуемо погибнет. Вы отказались бы спасти ему жизнь? Не вегю! Медик — не воин, не тайный агент, не тюгемщик. Независимо от своих политических и гелигиозных убеждений, личных симпатий или антипатий медики пгизваны спасать людей, а не у-би-вать! Вгач-убийца — это самый подлый пгеступник. И я не вегю, что, будучи на моем месте, вы могли поступить иначе. Не вегю!

— А ведь вы, помнится, утверждали, что не умеете и не желаете спорить? Я бы не сказал...

— Пгошу пгощения, — перебил Морозов. — Это вовсе не спог. Это беспогная истина!

— В таком случае я скажу вам, в чем состоит моя бесспорная истина. Все, что вы говорили о священном долге врача, было бы верно только в том случае, если бы вы работали не в гитлеровском госпитале, а в нашем. Понимаете? В нашем, советском! Тогда честь вам и хвала за спасение жизни каждого пленного немца, кто бы он ни был. Я бы ни при каких условиях не пошел бы работать в фашистский госпиталь! А вы пошли. Пошли добровольно восстанавливать живую силу врага. Это и есть предательство. Таково мое кредо!

— Но это тгусость! — почему-то обрадовался Морозов. — Тгусость чистейшей воды!

— То есть как «трусость»? — с недоумением переспросил Антонов.

— Конечно тгусость! — ответил Морозов. — Вначале, когда я попал в плен, гассуждал точно так, как вы. Но позднее понял, что это означает идти по линии наименьшего сопготивления, а это и есть тгусость! И вот почему: большинство наших людей на оккупигованной тегитогии остались без какой бы то ни было медицинской помощи. Немцы, как вам известно, им ее не оказывают. В таком случае как быть с больными? А их немало. Оставить наших людей на вегную гибель? Нет! Но, сидя за колючей пговолкой, я ничем не мог им помочь. Пгишлось, скгепя сегдце, обгатиться к немцам, пгедложить свои услуги в качестве вгача. Иначе, я бы не выполнил своего долга пегед нагодом, пегед Отечеством! И я пошел. А находясь на службе в немецком госпитале, где мне пгиходилось, естественно, лечить фашистов, я занимался пгактикой и сгеди местного населения... Не знаю, насколько тщательно вы осматгивали дом... ну, как сказать... годителей моей невесты... Из газговога с вами пгошлой ночью я понял, что вы были у них. Вегоятно, искали меня и, очевидно, побывали на чегдаке, а там вместо меня нашли девочку...

Антонов кивнул.

— И непгостительно вам, опытным в подобных делах людям, не догадаться, почему малышка упгятана на чегдаке сгеди всякого хлама!

— Но девочка была не на чердаке, а в комнате, в постели вашей невесты, — заметил Антонов. — Нам сказали, что это их племянница... Мы поверили.

— Ничего подобного! — возразил Морозов. — Малышка чудом уцелела во вгемя массового гасстгела немцами наших людей. Она была ганена в плечо и потегяла сознание, а ночью очнулась, выбгалась к догоге. Утгом ее подобгал какой-то шофег и доставил в госпиталь. Было очевидно, что малышка семитского пгоисхождения и немецкие вгачи, конечно, уничтожили бы ее. Поэтому я попгосил начальника госпиталя отдать ее мне для пговегки одной вакцины. У немцев это шигоко пгактикуется... Мне ее отдали, но пгедупгедили, что она не должна выжить. Я пообещал, но, газумеется, никакой вакцины на гебенке не пговегял.

Морозов рассказал, с каким трудом он вылечил и уберег ребенка. Когда девочка немного окрепла, а затянувшееся пребывание ее в госпитале на положении подопытной стало опасным, Морозов с лаборанткой Антониной Ивановной решились на рискованный шаг. Они усадили девочку в мусорную корзину, накрыли грязными бинтами и кусками окровавленной ваты из операционной и с помощью другой русской сестры, минуя часовых, вынесли корзину во двор, на свалку, где их ожидала подвода. На ней-то под кучей мусора удалось вывезти девочку из госпиталя.

— На следующий день, — заключил Морозов, — у Антонины Ивановны пгядь волос стала белым-бела... А малышку доставили в известный вам дом. Там она окончательно попгавилась и, кажется, сейчас недугно выглядит. Вы могли в этом убедиться... Но бедняжка вынуждена скгываться на чегдаке и все вгемя пгебывает в ужасном стгахе. Без конца ей снятся годители, гасстгелы и пгочие кошмагы. Очевидно, из-за этого стагики взяли ее на ночь к себе, хотя я запгетил делать это. Всякие сюгпгизы могут быть, сами понимаете... Наггянут ночью, обнагужат девочку, тогда конец и ей, и стагикам...

Сомневаться в достоверности рассказа Морозова не приходилось. И уже один этот факт поколебал сложившееся у Антонова представление о Морозове. Между тем, поощряемый молчанием Антонова, доктор рассказал и о других случаях. Особенно заинтересовала Антонова история девушки, бежавшей из эшелона, в котором увозили людей в Германию. Вскоре ее поймали и хотели отправить снова, но Морозову удалось спасти ее. В эти дни доктор часто бывал у одного из своих клиентов, шеф-повара столовой при аэродроме. К нему-то Морозов и устроил эту девушку. Сперва она работала у него дома, помогая недомогавшей супруге, а позже шеф-повар взял ее судомойкой в столовую при аэродроме.

Все, что касалось военного аэродрома, особенно интересовало Антонова и, слушая Морозова, он уже думал о том, как использовать знакомство Морозова с шеф-поваром и как привлечь к подпольной работе девушку.

— Словом, люди, о котогых я говогил до сих пог, находятся более или менее в безопасности. Но вот что будет с летчиком? — заключил свой рассказ Морозов.

— О ком вы говорите?

— О нашем летчике. Его сбили и тяжело ганенного взяли в плен. Он лежит в госпитале, но немцы давно уже считают его умегшим и похогоненным. Между тем он жив и здогов. Начальник госпиталя недвусмысленно велел мне избавиться от него, но я, газумеется, сделал все наобогот. И вот сейчас летчик все еще в госпитале, скгывается в лабогатогии Антонины Ивановны. Вынести его из госпиталя, к сожалению, не пгедставилось возможности. Пытались много газ. Но это не гебенок, котогого можно пгонести в мусогной когзине... И как с ним поступит Антонина Ивановна, куда его денет, понятия не имею...

Антонов слушал, стиснув зубы и мысленно кляня себя за то, что так поспешно и категорично счел этого человека предателем. Каждый из рассказанных Морозовым эпизодов действовал на Антонова, как удар хлыста, как пощечина.

Не в силах совладать с чувством досады на себя, Антонов молча, не смея взглянуть в глаза своему пленнику, вышел из землянки, чтобы успокоиться, все обдумать и принять какое-то решение. Он уже размышлял, где раздобыть одежду и обувь для доктора, но тут возникла идея, исключающая все его первоначальные намерения. Всесторонне обдумав ее, он поспешил вернуться в караульную землянку. Еще с порога заставляя себя не отводить глаз от лица снова вставшего на вытяжку Морозова, Антонов озадачил доктора вопросом:

— А что если мы отпустим вас?

— Куда?

— Обратно в госпиталь. К немцам.

— После того как я побывал у вас? Там, газумеется, уже знают... К тому же один мой вид чего стоит!

— Вот именно, ваш вид много стоит...

— Шутите?

— Нет, не шучу. Скажете, что бежали...

— И вы думаете, немцы так глупы, что повегят?

— Если хорошо сыграть роль — поверят... Дескать, партизаны перепились, а вы не растерялись, использовали благоприятный момент и так далее...

— Вы вполне сегьезно? — недоверчиво переспросил Морозов.

— Очень серьезно, доктор!

После некоторого раздумья Морозов поднял голову.

— Вас, очевидно, беспокоит судьба летчика?

— Не только, — быстро ответил Антонов. — Было бы очень желательно, чтобы вы вернулись на прежнее место и пользовались прежним, а может быть, еще большим доверием у немцев... Теперь мы знаем вас и рассчитываем на вашу помощь...

— Но ведь мне опять пгидется лечить «недобитых фашистов»? — не без иронии спросил Морозов.

— Черт с ними! Лечите. Лечите так, чтобы у немцев не возникало ни малейшего сомнения в вашей преданности.

— Вы все же увегены, что немцы мне повегят?

— Должны. Надо, чтобы поверили. Во многом этому будет способствовать ваш вид...

Морозов усмехнулся.

— Хотите сказать — нет худа без добга?

— К сожалению, в данном случае поговорка вполне уместна. Но я хочу, чтобы вы знали: нас очень интересует многое из того, к чему вы, как я понял, имели некоторый доступ, интересуют и люди, о которых вы рассказывали...

— Если вы имеете в виду шеф-повага с аэгодгома, то сгазу пгедупгеждаю, что с ним не договогиться... Это законченный нацист, фанатик. А девушка, котогую мне удалось к нему устгоить, едва ли может быть полезна. Она от темна до темна на кухне.

— Не будем загадывать, доктор, — с лукавой улыбкой произнес Антонов. — Сейчас главное — вернуться в госпиталь, занять прежнее положение. Ближайшая задача — летчик! Без вас он ведь может погибнуть...

— Может. И не только он...

— Тем более. Ну а дальше, как говорят, будет видно...


Предложение Антонова использовать доктора Морозова в качестве разведчика, было одобрено комиссаром.

— Теперь, товарищ старший лейтенант, — сказал в заключение комиссар, — вы, надеюсь, убедились в том, что не следует делать поспешных выводов?

И Антонов нашел в себе мужество чистосердечно признаться:

— Это для меня на всю жизнь урок, товарищ комиссар!

* * *

Перед рассветом подул резкий холодный ветер. Его порывы безжалостно срывали еще не успевшую пожелтеть листву. Осень наступила сразу, за одну ночь.

В это еще непривычно холодное утро из леса вышел человек в одном белье, взлохмаченный, со следами побоев на лице и совершенно заплывшим левым глазом. Весь съежившись, он торопливо шагал по целине к лежащему в низине селу.

Это был доктор Морозов. Мысли о пережитом за истекшие сутки теснились в его голове, но он старался отогнать их и думать только о предстоящем, еще более трудном испытании. Морозов знал, что в то самое время, когда он, гонимый холодным ветром, спешит добраться до села и предстать перед оккупантами, разведчики Антонова рыщут по всем окрестным деревням и расспрашивают местных жителей, не встречался ли им человек с лицом, изуродованным побоями, в одном белье?

«Розыск» продолжался несколько дней. Антонов хотел, чтобы слух о нем дошел до немцев и помог Морозову убедить их в том, будто он действительно совершил побег. Его расчеты оправдались. Быть может, гестаповцы, пристрастно расспрашивавшие Морозова о подробностях побега, не вполне доверяли ему, но не имея против него никаких улик, сочли за благо допустить русского доктора к исполнению прежних обязанностей. Более того, они использовали этот случай в пропагандистских целях. Местные борзописцы опубликовали в своей газетке обширное интервью, в котором «беглец» красочно рассказывал о пережитых им «ужасах», о «большевистской жестокости» и «чудовищных пытках». Таким образом, доктор Морозов приобрел еще большую популярность и большее доверие у оккупантов.

...Первая весточка от Морозова не представляла большой ценности. И долго еще от него поступала информация лишь о количестве прибывающих в госпиталь раненых, об их настроениях. Порою ему удавалось из разговоров раненых, особенно офицеров, узнать о готовящихся на том или ином участке фронта операциях. Все эти сведения, конечно, имели определенную ценность как для партизан, так в особенности для командования с Большой земли, но Морозов понимал, что главная его задача состоит в установлении связи с Людой, которую он в свое время устроил судомойкой на аэродроме, и в сборе сведений об охране аэродрома, о базирующейся на нем боевой технике, о готовящихся налетах. И вот этого ему никак не удавалось осуществить. Все, имевшие какое-либо отношение к аэродрому — будь то летчики, солдаты из охраны или рабочий персонал, — содержались в строгой изоляции от внешнего мира. Попытки Морозова найти человека, через которого можно было бы установить и поддерживать связь с Людой, не увенчались успехом. Тогда он решился на довольно рискованный шаг. В воскресный день доктор Морозов вдруг явился на дом к шеф-повару, жившему в поселке около аэродрома. Предлог для визита был вполне убедительный: доктор хотел проверить состояние здоровья своих пациентов — шеф-повара и его жены.

Супружеская чета была тронута вниманием русского доктора, охотно подверглась обследованию и, конечно, не преминула расспросить Морозова о всех злоключениях, которые произошли с ним и были описаны в газете. Не было недостатка и в сочувственных словах по поводу перенесенных доктором «страданий» и «издевательств».

— Зато теперь, — торжественно заключил шеф-повар, — вы подлинный герой и можете быть уверены, что великая Германия не забудет ваших заслуг!

— Благодагю вас, — склонив голову, ответил Морозов. — Повегте, я очень догожу гепутацией стойкого стогонника Гегмании и именно поэтому хотел бы пги вашем содействии оггадить себя от возможных непги-ятностей...

— Что-нибудь случилось, доктор? — с тревогой спросил шеф-повар. — Я к вашим услугам, и все, что в моих силах, — готов сделать...

— О, нет! Еще ничего не случилось, но может случиться. Я имею в виду мою пготеже, судомойку... Скажите, хогошо ли она габотает?

— Да, да! Отлично! Исполнительна, трудолюбива... и очень скромна.

— Это хогошо. Но должен пгизнаться, беспокоюсь, вполне ли она здогова...

— Вот как? — испуганно прервал его немец. — Что-нибудь заразное?

— Нет, что вы... Слабые легкие и только, но... этот дефект в ее возгасте зачастую пегегастает в тубегкулез. А это, как вы понимаете, несовместимо с габотой в столовой. Помимо всего пгочего, у меня нет ни малейшего желания быть в ответе, если вдгуг окажется, что она больна. Вот почему с вашего любезного газгешения я хотел бы заодно обследовать эту девицу и пгинять некотогые пгофилактические мегы.

— Прошу, доктор! Сделайте одолжение... — облегченно вздохнув, с готовностью ответил шеф-повар. — Это и в моих интересах!.. Правда, наш медик смотрел ее и ничего не нашел... Но снова проверить, как вы понимаете, не мешает... Пойдемте хоть сию минуту...

Морозов действительно подверг Люду очень внимательному обследованию и, конечно, сказал ей об истинной цели этой встречи. Девушка без колебаний согласилась выполнять поручения подпольной организации, но никаких существенных наблюдений у нее еще не было. И вообще беседа с Людой несколько разочаровала Морозова. Он не сомневался в ее искренности, но крайняя застенчивость девушки, необщительность и даже отчужденность от окружающих, в том числе от таких же, как она, советских людей — все эти черты характера, полагал Морозов, очень затруднят ее работу в качестве разведчицы-подпольщицы. И он не ошибся. В тех редких случаях, когда так или иначе удавалось получить от нее весточку, сведения оказывались весьма скудными и запоздалыми.

Люда сообщала, что временами, по нескольку дней кряду, в столовой не появляется ни один летчик, а порою их оказывается так много, что столовая едва успевает обслужить всех прибывших.

Эти сведения подтверждали наблюдения партизанских разведчиков, которые по шуму моторов идущих на посадку и взлетающих самолетов определяли то же непостоянство в жизни аэродрома. В итоге данные, которыми располагал Антонов, оказывались противоречивыми. С одной стороны, было установлено, что на территории аэродрома усиленно ведется строительство каких-то подземных и надземных складов, что этот объект тщательно охраняется, а с другой — казалось, что немецкие самолеты не базируются постоянно на этом аэродроме, а лишь изредка, так сказать проездом, делают здесь непродолжительную остановку. И радиограммы Антонова на Большую землю, с запозданием сообщавшие о скоплении авиации противника на аэродроме, не достигали главной цели: не позволяли организовать налет нашей авиации, чтобы нанести чувствительный удар по живой силе и технике врага. Вот почему Антонов и, по его настоянию, Морозов настойчиво старались найти новые пути проникновения в тайну немецкого аэродрома. В частности, они договорились о том, чтобы при первой возможности пристроить связную Катю Приходько где-либо на аэродроме или поблизости от него. И вскоре удалось это сделать.

Однажды Морозова вызвал начальник госпиталя и передал ему просьбу шеф-повара приехать к нему. Морозов не заставил себя долго ждать. Супруги встретили его очень радушно и в полном здравии. Оказалось, что заболел недавно прибывший интендант — земляк шеф-повара. Гостеприимный хозяин пожелал, чтобы его друг лечился в домашних условиях, а не в госпитале.

— Смею просить вас, господин доктор, еще об одном одолжении, — отведя Морозова в сторону, доверительно сказал шеф-повар. — Жена очень нуждается в помощнице хотя бы на время болезни господина интенданта. Не можете ли вы рекомендовать столь же надежного и скромного человека, как ваша первая протеже?

Морозов едва не выдал радости, вызванной такой удачей, но, вовремя овладев собой, неторопливо, будто вспоминая, ответил:

— Газумеется, я постагаюсь, но... Надо подумать, кого... Впгочем... да, да! Есть одна девушка, котогая, как я полагаю, вполне вас устгоит...

Уже на следующий день Катя Приходько явилась к шеф-повару, а еще через день пришла в столовую за обедом для интенданта и супруги шеф-повара. С помощью пароля она установила связь с Людой.

Когда Морозов снова приехал проведать интенданта, Катя ухитрилась тайком передать ему записку. В ней она лаконично писала: «Связь есть. Л-а преданная, но «сухарь». Ни с кем не знакомится. Говорит, что сюда завозят много бомб в рост человека, а то и больше».

Морозов вернулся в районный центр расстроенный. Ясно, что через Люду нужных сведений не добудешь. Вся надежда теперь была на то, что со временем удастся пристроить в столовую и Катю, но когда это будет и будет ли? Затягивался и побег летчика. Между тем каждый лишний час его пребывания в госпитале мог стать роковым для всех троих — доктора, лаборантки и самого летчика.

Организовать его побег было очень трудно, пожалуй намного труднее, чем скрыть от нацистских врачей и вылечить. Проделать это ночью было невозможно: единственный выход из госпиталя запирался на замок и охранялся часовым К тому же выход этот вел во двор, а чтобы выйти на улицу, надо было отпереть ворота и миновать еще одного часового. Наконец комендантский час в районном центре соблюдался очень строго, и летчик вряд ли смог бы избежать встречи с патрулями. Побег в дневное время имел столь же мало шансов на успех: пройти незамеченным из лаборатории по коридорам к выходу, а затем миновать двор и часовых не было никакой возможности.

Взвесив все обстоятельства, Морозов пришел к заключению, что устроить побег можно только в ранние утренние часы и только в день, когда кто-нибудь из немцев врачей попросит его дежурить по госпиталю вместо себя. Случалось это не часто, и Морозову ничего не оставалось, как ждать. План побега был ими разработан до мельчайших подробностей. Каждый знал, что, когда и как он должен делать. И все же, чтобы исключить всякие случайности, Морозов вновь и вновь пытался себе представить, как все это должно произойти в действительности.

Наконец выдался долгожданный случай. Морозову предложили заступить на дежурство в ночь с пятницы на субботу. В эту ночь скончались от ран четыре немецких солдата. Морозов умышленно не дал распоряжения вынести их до рассвета. За полчаса до прихода врачей он с трудом разбудил двух солдат, в обязанность которых входило убирать операционную и выносить трупы. Ночью Антонина Ивановна угостила их изрядной порцией спирта. Опьянение еще не прошло, но, понукаемые дежурным врачом, они машинально принялись за знакомое дело, даже не заглянув в пропуск на умерших, который им вручил Морозов. Летчика предстояло уложить на носилки вместе с одним из них и вынести в морг. Для этой цели Антонина Ивановна заблаговременно соорудила более глубокие носилки.

Когда солдаты вернулись в здание за новой ношей, Морозов послал их на второй этаж, а сам вместе с Антониной Ивановной тотчас уложили третьего по счету покойника на свои носилки и отнесли его в лабораторию. Летчик был наготове. Он лег поверх трупа, его накрыли одеялом и, накинув лямки на плечи, понесли к выходу.

Морозов и Антонина Ивановна не раз до этого тренировались, сделав дома некое подобие носилок и таская на них всякие тяжести. И все же нести было очень трудно.

Не доходя до лестницы, ведущей на второй этаж, они остановились. Доктор пошел к выходу и, дождавшись возвращения солдат, опять послал их на второй этаж за последним покойником. Едва заглохли их шаги, как Морозов и Антонина Ивановна поспешили с носилками к выходу.

— Тоня, кгепись... Дегжаться и никаких! — тихо подбадривал Морозов.

Проходя мимо часового, он на ходу недовольным тоном сказал по-немецки:

— Это тгетий... Пгоспали, чегти...

Часовой одобрительно кивнул головой. Ему, видимо, понравилось, что русские доктор и лаборантка не гнушаются таким делом, а быть может, ему доставляло удовольствие, что они вынуждены так унижаться.

Едва переступив порог обширного сарая, часть которого была отведена под морг, Антонина Ивановна со стоном опустила носилки на землю. Морозов тотчас же откинул одеяло и, указав летчику заранее облюбованный закуток между штабелями дров, сказал:

— Ждите здесь. По сигналу выходите, но остогожно, как договогились.

Доктор и лаборантка, как и рассчитывали, встретили солдат-носильщиков на обратном пути из морга в госпиталь. Солдаты с недоумением уставились на пустые носилки. Опережая их вопросы, Морозов с укоризной сказал:

— А вы думали, я буду ждать, когда начальство появится? Покогно благодагю! Сами отнесли... Сейчас же начинайте убогку опегационной!..

Вскоре наступила обычная для госпиталя суета: врачебные обходы, перевязки, операции. Прибывали новые партии раненых, выносили в морг новых покойников... Весь день Морозов и Антонина Ивановна с тревогой посматривали в окна, выходящие во двор. Место, где скрывался летчик, было надежное, никому не было никакой нужды заглядывать туда, и все же беспокойство не покидало врача и лаборантку. Никогда еще они не ожидали с таким нетерпением окончания рабочего дня, но приближение заветного часа не ослабляло нервного напряжения, в котором они пребывали все время, а напротив, усиливало. Ведь заключительная и едва ли не самая рискованная часть побега еще впереди.

Наконец, как обычно, около шести часов вечера во двор госпиталя въехал на подводе мельник, чтобы отвезти дочь и доктора в село. Но на этот раз он остановился не у входа в госпиталь, а поблизости от дверей сарая-морга и, повесив коням торбу с овсом, начал озабоченно осматривать и смазывать колеса повозки. С одним из них старик возился особенно долго, время от времени постукивая молотком по чеке. Это было условным сигналом для летчика. Улучив момент, мельник подбросил в сарай пару брюк и телогрейку...

Погасив свет и приподняв тяжелую черную бумагу светомаскировки, Антонина Ивановна прильнула к окну и пристально всматривалась в глубь двора. Но вечерние сумерки скрывали происходящее, и она скорее угадывала, чем видела повозку. Это ее и успокаивало и волновало. «Значит, никто отсюда ничего не увидит... — думала она. — Но почему же отец так долго не подъезжает к выходу?!»

Тем временем летчик быстро оделся и благополучно перебрался из своего убежища в повозку. Старик уложил его на овчинный кожух, накрыл рогожей и, завалив сверху сеном, неторопливо подъехал к выходу.

Вскоре повозка с доктором, лаборанткой и мельником выехала со двора госпиталя. Благополучно миновали они пропускной пункт на окраине, проехали еще несколько километров и только тогда остановились, чтобы наконец-то позволить летчику подняться.

Не верилось человеку, что он жив и на воле! Запрокинув голову, он несколько секунд всматривался в звездное небо и глубоко вдыхал степной воздух, а затем, словно опомнившись, бросился обнимать и благодарить доктора, лаборантку, мельника.

— Хогошо, хогошо! Все это потом! Успеете, — скрывая волнение, сердито пробурчал Морозов. — Поехали. Нас ждут.

В условленном месте встретились со связным — дедом Игнатом.

— Сдаю вам человека в полном здгавии, — деловито произнес Морозов, — а вас пгошу бысттее вегнуться. Завтга утгом еду к девушкам. Не исключено, что будут новости, о котогых понадобится сообщить Петговичу. На аэгодгом немцы свозят какие-то длинные бомбы. Так что не задегживайтесь.

Морозов уехал, так и не дав летчику выразить переполнявшее его чувство благодарности. Зато по прибытии в партизанский лагерь он рассказал о своих мытарствах и, главное, о людях, дважды вырвавших его из рук фашистских убийц.

— Человек он необыкновенный! — восторженно рассказывал летчик обступившим его партизанам. — И ведь как искусно прикидывается верным прислужником фашистов! Долгое время и я считал его стервецом. Привезли меня в госпиталь, уложили в коридоре на какой-то измызганный детский матрасик. На следующий день появились немецкие врачи, брезгливо, не прикасаясь руками, оглядели меня. Вдруг один из них картавя, но на чистом русском языке сделал замечание старушке-нянечке: «Матрац освободите. Их не хватает для раненых немцев. И запомните это раз и навсегда!..»

— Неужели, думаю, это наш так выслуживается перед фашистами? Матрасик, конечно, тут же забрали, вместо него подстелили рваную рогожку. Я и на матрасике-то места не находил от боли, а тут и вовсе никак не прилажусь... Проклинал я тогда этого русского доктора. Во время обходов подойдет, бывало, в глаза не взглянет, проверит пульс, редко когда спросит, болит ли рана, да и то таким враждебным тоном, что нет охоты отвечать. Однажды мне не дали на ночь снотворного. На другой день тоже. А рана еще болела так, что за обе ночи и часу не проспал. Решился я тогда попросить его, как-никак, думаю, человек он все же... Но куда там! Оборвал на полуслове: «Вас никто не спрашивает! Здесь не санаторий!» Ну, думаю, гад законченный! Ему ничего не стоит и своего отправить на тот свет...

— Спустя несколько дней мне стало худо по-настоящему. Гляжу, примчался он, срочно отправил меня в операционную, сам обработал рану, даже на перевязку дал настоящий стерильный бинт. Военнопленным это не положено. Что ж, думаю, вроде человек он все же... Решил я тогда усовестить его, поговорить начистоту Все равно, думаю, крышка мне тут. А он и слушать не хочет. Грубо обрывает, задирается. Кто, говорит, дал вам право лезть в чужую душу? У меня, говорит, есть своя голова на плечах и свои принципы и прочее такое. Тут я не выдержал и послал его... А он уставился в упор, выслушал все да как резанет: «Я не бываю любезен, зато бываю полезен. А вам рекомендую помалкивать!» «Ничего не скажешь, — подумал я, когда он ушел, — полезен ты, скотина, только кому?»

— Прошло еще некоторое время, стал я выкарабкиваться. Появилась надежда попасть в лагерь военнопленных, а там, глядишь, и бежать может удастся... Вдруг заявилась целая орава немецких врачей. С ними и этот, конечно. Осматривать меня не стали, а лишь перекинулись промеж себя несколькими словами и пошли дальше. Лежу я и не знаю, что думать. А вечером подходит доктор. В ту ночь он дежурил. Посмотрел на меня так, будто в первый раз увидел, послушал почему-то сердце и спрашивает: «Нервы у вас крепкие?»

— Что было ответить? Ничего, — говорю, — еще хватит, чтобы воздать кой-кому по заслугам...

Он покосился и снова принялся прослушивать сердце, легкие, помял живот и, ничего не сказав, ушел. А ночью, когда все угомонились, пришел снова и молча сделал укол. Наверное, подумал я, что-нибудь болеутоляющее. Но не прошло и нескольких минут, как стало мне плохо: сердце колотится все сильней и сильней, перед глазами разноцветные круги поплыли, дышать стало нечем. Никак, думаю, сознание теряю. Хотел закричать, но не тут-то было... Язык онемел! Все, решил я. Стервец, все-таки доканал меня!

Летчик глубоко вздохнул, словно и сейчас ему не хватало воздуха.

— А что на самом-то деле было с вами? — воспользовавшись паузой, нетерпеливо спросил Шустрый.

— Потерял сознание. Очнулся в каком-то крохотном помещении, заложенном со всех сторон тюками с марлей и ватой. Рядом, гляжу, лаборантка, Антонина Ивановна, наливает чай из термоса, мне подносит. А голова-а! Гудит, будто шестерни там вращаются, мутит, слабость одолевает. С превеликим трудом спросил лаборантку, что со мной и где я? Вот тут-то она и сказала, будто русский доктор-фашист хотел умертвить меня, а она спасла... Надо, говорит, лежать тихо-тихо, а когда поправлюсь, тогда, дескать, попытается вывести меня из госпиталя...

— Возненавидел я русского доктора так, что попадись мне тогда, клянусь, себя не пощадил бы, а его голыми руками задушил.

— Могло ведь, братцы, и так случиться! Вот была б беда! — вырвалось у здоровяка Ларионова, который невольно вспомнил, с какой яростью он бил Морозова.

Летчик развел руками, дескать, не знал, каков он, этот доктор, в действительности. Жест этот успокоил Ларионова. «Вот-вот, и я так-то обманулся», — подумал он.

— А разве Морозов не входил туда, где вы находились? — спросил Антонов.

— Входил! — продолжал летчик. — Голос его частенько слышал. Заглянет, что-то ответит Антонине Ивановне и тут же уйдет. И немцы часто туда наведывались. Но никто и подумать не мог, что за стеной из тюков с марлей и ватой в каменной стене есть ниша, а в той нише без прописки проживает русский летчик. Там я пробыл без малого восемь недель. Намучились со мной и Антонина Ивановна, и тот же доктор, которого я считал тогда своим злейшим врагом...

— Ну, а как же все-таки вы узнали, какой он есть на самом-то деле? — поторапливал Шустрый.

— Можно сказать, до самого последнего часа ничего не знал. Только в ночь перед побегом Антонина Ивановна открыла мне тайну. Оказывается, немецкие врачи решили испробовать на мне действие какого-то яда. А наш доктор решил не допустить этого. Вот он и сделал так, что я вроде помер. Меня уже и в коридор вынесли, чтобы после оформления каких-то документов снести в морг. Отсюда доктор и Антонина Ивановна перетащили меня в лабораторию. А с документами проделали какую-то махинацию, так что по всем статьям получалось, что нет меня в живых...

Летчик долго еще рассказывал со всеми подробностями о том, как мастерски и смело доктор и лаборантка организовали его побег. Дед Игнат еще по дороге к партизанам слышал все это, но, увлеченный рассказом, лишь под конец вспомнил, что доктор Морозов наказал ему кое-что сообщить Антонову и побыстрее возвращаться в районный центр.

— Велено тебе передать, Петрович, что намедни всю ночь напролет германы свозили на аэродром какие-то длиннющие бомбы... Много их навезли! А какая в них сила заключена и чего их сюда везут раз за разом, вот это покамест не выведали.

— Что же немцам везти на аэродром, как не бомбы? — ехидно заметил Шустрый.

Антонов тоже не придал этому сообщению большого значения, однако в очередной радиограмме сообщил обо всем командованию бригады и был удивлен, получив категорический приказ перебазироваться как можно ближе к аэродрому, усилить непосредственное наблюдение за ним и в кратчайший срок установить регулярную связь с девушками.

Ночью того же дня партизаны разместились в лесу, всего в семи-восьми километрах от аэродрома. Это позволяло постоянно вести наблюдение за воздухом, своевременно узнавать и информировать командование о посадке вражеских самолетов. Но эта близость была сопряжена для партизан с большим риском и дополнительными трудностями. Во всех окрестных деревнях гитлеровцы держали усиленные гарнизоны. Партизанам приходилось круглосуточно нести удвоенную, а подчас и утроенную охрану своей стоянки. На радиосвязь с командованием радист каждый раз уходил в новое место, иначе вражеские пеленгаторы могли его засечь. Плохо стало с продуктами и приготовлением горячей пищи. Словом, было трудно. Только сознание важности выполняемой задачи вселяло в людей бодрость духа, выдержку.

На третьи сутки пребывания на новом месте партизаны радостно встретили свою любимицу Катю Приходько. Никаких новых сведений об аэродроме она не сообщила. На нем по-прежнему не было ни одного самолета, но сооружение складов и подвозка авиабомб не прекращались.

Выслушав девушку, Антонов совсем приуныл. Намерения противника все еще оставались загадкой, хотя было понятно, что этому аэродрому немцы отводят какую-то особую роль. Не было ясности и относительно боевых свойств свозимых на аэродром авиабомб.

— А теперь послушайте, что обязательно велел сообщить вам доктор Морозов, — сказала Катя. — Позавчера, когда он возвращался в госпиталь после очередного посещения больного интенданта — гостя моего «хозяина», в его машину сел сильно подвыпивший механик с аэродрома. Всю дорогу он болтал о непобедимости немецкой армии и в конце концов сболтнул, будто «к большевистским праздникам москвичам приготовлен большущий сюрприз! В Москау, дескать, будет такой фейерверк, что и здесь станет светло, как днем!»

До октябрьских праздников оставалось всего четыре дня. Нетрудно было догадаться, что речь идет именно о них и о готовящемся крупном налете немецкой авиации на Москву. Но откуда немцы собираются преподнести свой «сюрприз?» Ведь и по самым последним сведениям, аэродром пустует...

В тот же день Антонов передал командованию эту тревожную весть. И тотчас последовал приказ. «Перепроверить достоверность слухов. Уточнить место хранения авиабомб, их взрывную силу. Переходим на круглосуточный прием. О прибытии вражеских самолетов на аэродром радируйте немедленно».

Ни третьего, ни четвертого ноября партизаны-разведчики и подпольщики не добыли никаких сведений, подтверждающих или опровергающих болтовню пьяного немецкого механика. Но зато пятого ноября вечером положение прояснилось.

Уже стемнело, когда на место встречи, назначенной Антоновым вблизи районного центра, вместе с дедом Игнатом неожиданно пришел Морозов. Доктор был очень взволнован. Всего несколько часов тому назад ему удалось узнать, что немцы готовят массированные налеты авиации на Москву: первый — в ночь с шестого на седьмое и второй — в ночь с седьмого на восьмое.

— Говогят, эти длинные бомбы обладают невегоятно большой взгывной силой, — говорил Морозов. — На аэгодгоме усиленно готовятся к встгече нескольких эскадгилий бомбагдиговщиков. Их ждут завтга. Что будем делать?

Антонов развел руками:

— Немедленно радировать командованию!.. Вот и все, к сожалению...

— Мало, — сердито бросил Морозов.

— Бригада может прибыть сюда в лучшем случае через двое суток, но и она бессильна... Аэродром очень сильно охраняется... — размышлял вслух Антонов. — Подступы со стороны леса густо заминированы; с противоположной стороны, там, где поселок — дорога, вдоль которой расположены воинские части. С других двух сторон он окаймлен глубокими рвами, вдоль которых через каждые полтораста-двести метров в железобетонных укреплениях сидят эсэсовские пулеметчики...

— Тем не менее мы обязаны что-то пгидумать! — решительно прервал его Морозов.

— Не вижу никакой реальной возможности.

— Ну, знаете... это пассивность! Да, да... Не обижайтесь, пожалуйста, но это так...

Антонов виновато улыбнулся.

— Мы здесь только разведчики, от нас требуются отличный слух и превосходное зрение... А руки нам приказано держать, так сказать, в карманах; в открытый бой с противником не вступать... Да и сколько нас? Горстка! Нам и приблизиться-то к аэродрому не дадут... Словом, доктор, прежде всего будем радировать. Пусть те, кому это положено, позаботятся, чтобы не допустить налет на Москву. Для этого есть у нас и зенитная артиллерия, и истребительная авиация, и бомбардировочная...

— Хогошо если успеют пегехватить эти стаи стегвятников, а если нет? Если пгогвутся?.. Чем тогда будете утешать себя?

Морозов не мог примириться с тем, что партизаны-разведчики, находясь под боком у немцев, будут сложа руки созерцать, как с аэродрома одна за другой поднимаются эскадрильи со смертоносным грузом и берут курс на Москву.

— Нет, нет! Это недопустимо... Я еще подумаю, — сказал он, прощаясь с Антоновым. — А вас пгошу, если мне удастся что-либо пгидумать, гешительно, энеггично поддегжать...

Шестого ноября после полудня на аэродроме одна за другой приземлились несколько эскадрилий бомбардировщиков. В течение всего дня над лесом не смолкал рокот моторов. А к вечеру от разведчиков-наблюдателей стали поступать донесения: «На аэродроме — сплошной гул моторов». Летчик, бежавший из немецкого госпиталя, объяснил:

— Готовятся к вылету...

Никогда прежде партизаны не были так сумрачны. Кто сидя, кто лежа, они молча непрерывно курили. Курили, как никогда, много.

Над лесом медленно сгущалась тьма. На исходе дня наблюдатели сообщили, что шум моторов прекратился.

— Значит, все готово, — уныло пояснил летчик.

Приближались роковые минуты, исчезала всякая надежда на то, что удастся как-то предотвратить замышляемое врагами злодеяние. Вынужденное бездействие угнетало партизан, и они с завистью смотрели на своего радиста. Только он бодрствовал, еще и еще раз проверяя связь и готовясь с минуты на минуту передать в эфир сообщение о начавшемся старте фашистских стервятников. Теперь только он своими действиями мог помочь Москве.

И вдруг все изменилось... Глухую тишину леса нарушил хруст валежника под ногами бегущих людей. Партизаны изготовились к бою. Но это были свои — дозорный и с ним Катя Приходько. Едва переводя дыхание, она выпалила:

— Скорей!.. Доктор Морозов... — и, тяжело дыша, прислонилась к березе. В эти секунды Антонов вспомнил первую встречу с Катей, когда она, вот так же запыхавшись, выкрикнула: «Гришка Бугримович убился!» — и замолчала.

— Что с доктором? Катюша! Говори...

— Скорей! — повторила связная, чуть отдышавшись. — Доктор все сделал... Придумал!.. Дал мне целый кулек сильного снотворного... Я отнесла его Людке, а она — молодец! — все всыпала в котлы с ужином для охранников и летчиков. Я только оттуда. Это очень сильное снотворное! Понимаете? Надо скорей спешить на аэродром!

— Хлопцы, помчались! — крикнул кто-то из партизан.

— Отставить! — остановил засуетившихся разведчиков Антонов.

— Почему? — недоуменно спросила Катя. — Что вы стоите, товарищи?!

— Успокойся, Катюша, — сдерживая волнение, сказал Антонов. — Ты объясни толком, что там сейчас делается?

— Ты скажи нам, Катька, — не удержался дед Игнат, — охранники-то, охранники, самое главное, как?

— Ой, деда, так я ж сказала, все там сейчас лопают, и охранники, и летчики... Скорее надо туда! Можно со стороны рва, что выходит к лесу. Знаете? Там мин нету. Ну что вы стоите? — Катя умоляюще взглянула на Антонова.

— Все это хорошо, Катюша, но что если за время, пока ты шла сюда, немцы спохватились, вызвали на аэродром воинские части, сменили охранников?

— Вот-вот, верно! — заметил один из разведчиков. — Подпустят, гады, к бункерам да как дадут...

— Ну как же вы не верите, товарищи! — Катя была готова расплакаться от досады. — Говорю вам, все сделано как надо... Если прибудет замена охраны, Людка выйдет нам навстречу и предупредит. Она сейчас там за всем следит. Понимаете? Мы договорились... Только надо скорее, ну!

Наступило молчание. Разведчики нетерпеливо смотрели на Антонова, а он напрасно пытался трезво обдумать возникшую ситуацию и невольно повторял про себя слова, сказанные доктором во время последней встречи; «А вас прошу... решительно, энергично поддержать!» Помедлив несколько секунд, он скомандовал:

— В ружье!

Уже на ходу Антонов приказал двум партизанам остаться с радистом для охраны, а сам побежал в голову колонны. Впереди бодро шагала Катюша, словно не она только что едва держалась на ногах....

* * *

В то самое время, когда партизаны-разведчики по команде «В ружье!» торопливо строились в походную колонну, немецкие летчики, получив от командования задание подвергнуть бомбардировке определенные квадраты намеченного объекта, как обычно, отправились ужинать. Спешили в столовую и охранники, только что освободившиеся от дежурства на сторожевых постах. Их сменили эсэсовцы, уже успевшие поужинать.

Все шло своим чередом: проверены моторы самолетов, заправлено горючее и масло, подвешены бомбы-великаны. Тяжелые бомбардировщики «Юнкерсы» и «Хейнкели» были в полной готовности к старту. Но время шло, а экипажи не появлялись у своих машин. Летчики и штурманы, механики и охранники, прилегшие отдохнуть перед вылетом, один за другим погружались в глубокий сон...

Те немногие немцы, которые по каким-либо причинам не успели поужинать, сразу поняли, что этот сон — явление не случайное. Вначале они попытались сами привести в чувство уснувших летчиков, но когда выяснилось, что всю охрану аэродрома постигла та же участь, подняли тревогу.

К аэродрому устремились машины с медицинским персоналом и, конечно, с гестаповцами. Прибыв на аэродром, гестаповцы прежде всего нагрянули в пищеблок, чтобы допросить персонал столовой и кухни. Но увы! И здесь почти все погрузились в сон. Бодрствовали лишь русская девушка-судомойка и инвалид истопник. Во время допроса немец-инвалид упомянул о том, что днем к судомойке приходила какая-то девушка, что в руках у нее была обыкновенная хозяйственная сумка, что она околачивалась здесь довольно долго и ушла, когда ужин был почти готов.

Гестаповцы учуяли в этой встрече что-то подозрительное. Начали допытываться у Люды, как зовут ее подругу, где она сейчас, зачем приходила и что было у нее в сумке?

Люда не отрицала, что девушка приходила, назвала ее имя и сказала, что она хотела устроиться на работу в столовую.

— Когда она ушла? — спросил гестаповец.

— Да вскорости... еще во время обеда, — ответила Люда, не подозревая, что гестаповцам уже известно, что Катя оставалась около кухни почти до начала ужина.

Люду подвергли самым изощренным пыткам, но вырвать у нее признание не удалось. Истекая кровью, девушка продолжала молчать. Порою она теряла сознание, тогда палачи приводили ее в чувство, обливая холодной водой, и снова допытывались, снова истязали. Не выдала Люда и русского доктора, которого вдруг увидела, придя в себя после очередной экзекуции. Морозов прибыл на аэродром вместе с немецкими врачами, поднятыми по тревоге и доставленными сюда на машинах. Его вызвали вместе с врачом-немцем, чтобы они разбудили шеф-повара.

Морозов обомлел, увидев истерзанную Люду. «Почему она здесь? Ведь я наказал Кате уйти к партизанам вместе с ней. Неужели и Катю перехватили?» Тревожные мысли доктора прервал грохот взрыва, донесшийся с аэродрома. Вслед за ним в разных концах аэродрома возникла беспорядочная стрельба. Гестаповцы, пытавшие Люду, бросились к окнам, приподняли маскировочные занавески и... отшатнулись в ужасе: там, где стояли самолеты, полыхало пламя...

* * *

...Катя подвела партизан к островку кустарника. Люды здесь не было. Значит путь свободен. Поблизости брал свое начало глубокий ров, отделявший аэродром от заросшего сухим бурьяном и жидким кустарником поля. Бесшумно спустились разведчики в ров и, держа наготове оружие, стали медленно продвигаться вперед. По расчетам Кати, надо было пройти метров пятьдесят-шестьдесят, чтобы миновать угловой блиндаж. Но вот она остановилась. По знаку Антонова разведчики тоже остановились и залегли.

Партизаны и Катя не знали, подействовало ли зелье Морозова. Прежде чем всем подыматься на гребень рва, Антонов решил выслать вперед Шустрого с двумя разведчиками. Через несколько минут один из них подполз к краю рва и подал знак двигаться за ним.

Едва они поднялись наверх, издалека, от административных строений аэродрома, донесся фыркающий рокот мотоциклов. Но это не остановило людей. Скорее наоборот — подстегнуло. С трудом различая в темноте силуэты выстроенных в ряд самолетов, они ринулись вперед. Действовали быстро и слаженно. Одновременно у нескольких самолетов сосредоточились небольшие группы партизан — по три, четыре, а где и по пять человек. Подрывники быстрыми, четкими движениями прилаживали взрывчатку, закладывали в нее бикфордов шнур. Летчик, копошившийся у подбрюшины одного из самолетов, подбежал к Антонову и торопливо сказал:

— Я знаю этот тип самолетов... Могу выпустить бензин, поджечь... Только всех надо немедленно увести подальше... Будет наверняка!

— Добре! Малость подожди... Хлопцы уже заканчивают, зажгут шнуры, дам команду отходить, тогда и действуй...

Мелькнули и поползли по земле огоньки — один, другой, третий... Партизаны бегом возвращались в ров, с волнением ожидали, когда начнутся взрывы. И вдруг ввысь взметнулось пламя... Это летчик выпустил бензин и поджег его. Столб огня озарил всю окрестность ярким светом. И тотчас же послышался отдаленный дробный стук крупнокалиберного пулемета. Но тут вспыхнул бак с бензином, и один за другим взорвались заложенные партизанами заряды.

Кубарем в ров скатился летчик и, не подымаясь, крикнул:

— Жмитесь, ребята, плотнее к земле! Рты пошире открывайте! Рты!..

Едва успели партизаны последовать его совету, как по аэродрому покатилась из края в край волна мощных взрывов, в разных концах всплеснулись гигантские языки огня. Аэродром стал похож на огромный кратер вулкана, извергающий огонь, тучи пепла и потоки лавы.

Наконец на смену взрывам, от которых под партизанами содрогалась земля, с аэродрома донесся скрежет корчащегося в огне металла, хлопки рвущихся боекомплектов патронов и малокалиберных снарядов.

Гигантский костер, полыхавший на аэродроме, освещал все вокруг. Невозможно было скрытно пересечь поле, отделявшее аэродром от леса. Но и оставаться во рву тоже нельзя. С минуты на минуту к месту катастрофы могли прибыть воинские части и оцепить весь район. Оказаться в этой ловушке было бы равносильно гибели всей группы.

Антонов подал команду: «Вперед! По-пластунски!» — но не услышал своего голоса. Лежавшие рядом товарищи вопросительно смотрят на него и не трогаются с места, Антонов махнул рукой и первым побежал вдоль рва.

Долог и труден был путь до леса. Более часа пришлось партизанам ползти, прежде чем они миновали ярко освещенную заревом пожара полосу. Звон и шум в ушах от взрывов авиабомб не только не ослабевал, но усилился. Поднявшись, люди еще долго ничего не слышали.

Наконец они добрели до своей стоянки и расположились на отдых у лениво догоравшего костра. Все молчали, с тревогой думали об одном и том же: «А как там Люда, доктор, Антонина Ивановна?!»

* * *

Первый взрыв на аэродроме и последовавшая за ним стрельба заставили Люду, распластавшуюся на полу в луже воды, встрепенуться, открыть глаза. Она увидела, как один за другим ее мучители в смятении выбегают из комнаты. Гестаповец, который вел допрос, указал на нее пальцем и на ходу что-то приказал терзавшему ее палачу. Но ни значение этого жеста, ни тем более смысл слов не дошли до ее сознания. Оно было во власти одной мысли. «Это Катя! Это они! Партизаны!» — беззвучно шептала Люда распухшими, искусанными до крови губами.

«Партизаны! Наконец-то!» — мысленно воскликнул и доктор Морозов. Он остался в помещении и делал вид, что, невзирая на взрывы и возникшую суматоху, пытается разбудить им же усыпленных летчиков. Он был невольным свидетелем тяжелых испытаний, выпавших на долю Люды, ее непоколебимой стойкости и самоотверженности. «Значит, Катя на свободе, а вот Люда...» — и Морозов опять и опять напряженно искал способ спасти девушку.

А Люда, не в силах подняться, пыталась ползком добраться до окна. «Это они! Они!» — твердила она. Ей хотелось увидеть, что происходит там, за окном, утвердиться в своей догадке. Услышав ее голос, Морозов обернулся и, забыв о предосторожности, поспешил к ней.

— Хальт! Цурюк! — истошно заорал вбежавший в помещение гестаповец. Он грубо отстранил доктора, схватил Люду за волосы и стал поднимать. Девушка яростно, исступленно сопротивлялась. Рассвирепевший гестаповец, стал избивать свою жертву. И в этот момент раздались громовые раскаты новых взрывов, на аэродроме забушевал огненный смерч, взрывная волна выбила стекла, сорвала маскировочные занавески. Погас электрический свет, и комнату залил отсвет бушевавшего на аэродроме моря огня.

Оглушенный гестаповец, невольно выпустив свою жертву из рук, шарахнулся в сторону. А Люда поднялась во весь рост и, вскинув руки, торжествующе закричала:

— Вот! Вот где Катя! Это она! Она! Конец, конец вам, гады! Ха, ха, ха!.. Всполошились?! Капут!

За всю свою короткую жизнь она впервые почувствовала себя могучей, способной сокрушать врагов и пойти на смерть ради жизни и счастья других людей.

Здание затряслось от взрывов, со стен и потолка пластами сыпалась штукатурка, все скрипело и трещало. Вбежавшие немец-врач и несколько санитаров стали поспешно выносить так и не проснувшихся летчиков.

— Что вы стоите, как истукан! — подскочив вплотную к Морозову, крикнул немец-врач. — Берите!..

Машинально Морозов последовал за немцем, поставил на ноги одного из летчиков и потащил к выходу. У двери он оглянулся — Люда опять лежала на полу.

— Шнель! Шнель! — торопил его немец-врач.

Но Морозов не реагировал. Он шагал размеренно, как механизм, устремив взгляд в невидимую точку. Ему все еще казалось, что он там, в комнате, видит худенькую фигурку девушки в изодранном платьице со вскинутыми над головой худыми руками, слышит ее торжествующий крик. И снова и снова его мозг сверлил вопрос: «Как ее спасти? Что делать?»

Едва Морозов вышел из здания, как позади послышался протяжный треск и грохот. Инстинктивно Морозов обернулся и обомлел. Здание рухнуло. Люда была погребена под его обломками вместе со своими палачами — гестаповцами и остальными немцами, оставшимися в здании...

К аэродрому то и дело подъезжали грузовые машины с войсками. Морозов не знал, как оказался около одной из санитарных машин, до отказа набитой сонными летчиками, и не помнил, как влез в кабину. Опомнился лишь, услышав чью-то команду:

— В госпиталь... Быстро!

В пути Морозов постепенно пришел в себя, стряхнул оцепенение, стал думать о возможных последствиях диверсии, масштабы которой превзошли все ожидания. «Если даже шеф-повару, — рассуждал он, — не суждено проснуться, то его супруга не позже утра будет допрошена и, конечно, сообщит гестаповцам, что это он пристроил Люду на кухню, заботился о ее здоровье и рекомендовал шеф-повару в помощницы Катю...»

Ясно, что, не откладывая ни на час, он должен со всей семьей мельника уйти к партизанам...

Шоссе, по которому мчалась машина, лежало в полутора километрах от села, где жила Антонина Ивановна. При свете пожара Морозов без труда различил нужный поворот и тоном, не терпящим возражений, потребовал, чтобы шофер остановил машину. Вылезая из кабины, он приказал, нигде не задерживаясь, ехать в госпиталь, сдать больных и сказать дежурному врачу, что доктор Морозов вскоре приедет вместе с лаборанткой...

* * *

...Долго еще партизаны сидели вокруг уже угасшего костра. В ушах медленно затихал звон, и люди сперва робко, с опаской, а потом все смелее начали говорить, с радостью вслушиваясь в собственные голоса.

— Братцы! А ведь тот пьяный фриц-механик, что проболтался нашему доктору, как в воду глядел!.. — загудел Ларионов. — В Москве-то сейчас, поди, и впрямь фейерверки запускают, а у нас вон как «отсвечивает»!

— Что и говорить! — подхватил Шустрый. — Не удалось Гитлеру, Герингу, Геббельсу, Гиммлеру и прочим, не при Катюшке будь сказано, «ге» доставить свой «сюрприз» в нашу столицу!.. Ведь, пожалуй, до сотни бомбардировщиков как корова языком слизнула?!

Вскоре Антонов с радистом ушли в сторону от лагеря, чтобы срочно передать командованию радиограмму. Содержание ее было кратким и внушительным: «Авиабомбы и самолеты взорваны. На аэродроме все горит. Вылет фашистских самолетов исключен. Потерь личном составе группы нет. Принимаю меры выяснения судьбы подпольщиков. Подробности радирую дополнительно. Перебазируемся прежнюю стоянку. Поздравляю праздником Октября!»

На обратном пути Антонов думал о том, как же теперь установить связь с подпольщиками, с доктором и Антониной Ивановной, как выяснить судьбу Люды? Он не сомневался, что фашисты пустили в ход все средства и силы для поимки диверсантов, что сейчас повсюду идут облавы. Послать в райцентр, как обычно, деда Игната, а тем более Катюшу было бы очень рискованно... Но другого выхода он пока не находил.

С этими мыслями Антонов возвращался к товарищам и еще издали заметил, что среди партизан царит необычное оживление. Он ускорил шаг и увидел каких-то незнакомых людей. Велика была его радость, когда в одном из них он узнал доктора Морозова.

Они молча крепко обнялись, пожали друг другу руки. Наконец Морозов, в обычной для него манере, прервал, как он выразился, «телячьи нежности», и громко, перекрывая общий говор, сказал:

— А наша Люда, товагищи, погибла... Погибла, как подлинная гегоиня...

Обнажив головы, партизаны выслушали рассказ о последних минутах жизни этой, казалось бы, ничем не примечательной девушки. Всхлипывала Катюша Приходько, украдкой вытирала слезы Антонина Ивановна. Что-то шепотом причитала ее мать, прижимая к себе девочку, в больших черных глазах которой застыл испуг. Опустив голову, стоял в стороне и старик-мельник.

— А как фамилия Люды? Откуда она родом? — нарушив тягостное молчание, спросил один из разведчиков.

— К сожалению, товагищи, этого никто из нас не знает. У немцев она числилась под фамилией Лукьяненко, но мне она однажды дала понять, что это не настоящая ее фамилия... Не думал я тогда, что эта запуганная, замкнутая девушка станет подпольщицей...

— Скажи на милость, — сказал задумчиво Игнат, — и откель такие люди народились?! Что наш Григорий Бугримович, что эта дивчинка... Да-а! Сильна советская держава, ой как сильна! Таких людей не одолеешь... Не-е! Не сломить их герману, нипочем не сломить...


ОГЛАВЛЕНИЕ

Стр.

Предисловие 7

Начало 11

Под единым знаменем 58

Особое задание 121

Дружба, спаянная кровью 149

Саня 180

Признание 204

Вторая амнистия 241

Таких не одолеешь! 267



Юрий Антонович Колесников


ОСОБОЕ ЗАДАНИЕ



Редактор

А. Единевская


Технический редактор

Д. Шехтер


Корректоры

Н. Свинкина и И. Мадан







Сдано в набор 28/III. 1965 г. Подписано к печати 29/VI. 1965 г. АБ03495


Формат бумаги 84х1081/32. уч. печатных листов 16, 80.

уч. издательских листов 16, 47.

Тираж 15 000. Цена 64 коп. Зак. № 1166.


Издательство «Картя Молдовеняскэ»

Кишинев, Жуковского, 44.

Кишинев, Полиграфкомбинат, Госпитальная, 32.


Читать далее

ТАКИХ НЕ ОДОЛЕЕШЬ!

Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления

закрыть