Онлайн чтение книги Остановиться, оглянуться…
56

Утром я проснулся рано, в половине седьмого, и сперва не понял зачем: в принципе особенно торопиться мне было некуда. Но потом сообразил, что таинственный будильничек в мозгу сработал не зря: через сорок минут принесут газеты и ко мне сразу же примчится Леха с первого этажа, Иван Захарович из квартиры напротив и Соломон Моисеевич из соседнего переулка. Через сорок минут принесут газеты, и легион знакомых разом бросится к телефонам… Страшного тут, пожалуй, ничего нет — но на черта мне эта пресс–конференция?

Я встал, принял душ, быстро вытерся докрасна и съел все, что нашел в холодильнике, даже черствый батон догрыз. Это было многовато, но оставлять было некому, а выбрасывать еду я не умел с семи лет, с голодной зимы сорок второго.

Потом я покидал вещи в чемодан, много вещей, так что он едва закрылся. Заглянул к тете Кате и оставил кое–какие инструкции, а также полсотни на случай квартплаты и прочих неожиданностей. Куда я, она даже не спросила: в квартире привыкли, что я постоянно уезжал, и визит слесаря–водопроводчика вызывал гораздо больше толков, чем моя поездка на Памир или в Заполярье.

Перед тем как выйти, я достал из ящика стола толстую пачку денег и сунул во внутренний карман пиджака. Прежде с этим торопиться не хотел. Но теперь и откладывать было некуда. Правда, обстоятельства не давили. Но была четкая внутренняя потребность перед отъездом выполнить все дела и выплатить все долги.

Уже в коридоре меня нагнал телефонный звонок. Я поднял трубку и услышал возбужденный голос парня, с которым мы виделись последний раз, наверное, год назад. Значит, газеты уже пришли…

— Гошка? — заорал он с восторженным сочувствием.

Я заорал ему в тон:

— Витька? Газету читал? Вверху, на третьей странице?

Я положил трубку, легонько прикрыл входную дверь и сбежал по лестнице вниз — не потому, что торопился, а потому, что просто не умел медленно.

Гаврила Яковлевич уже обрабатывал метлой тротуарчик перед домом. Он посмотрел на мой чемодан и сказал:

— Уезжаешь, значит? Ясно…

Я согласился: _

— Все ясно!.. Счастливо, Гаврила Яковлевич.

«Любопытно, — подумал я, — а до него дойдет вся эта скандальная история? Дойдет, наверное…»

Сберкасса и почта помещались в одном здании, в переулке, ближе к проспекту. Почта была уже открыта, а сберкасса — нет. Но таблицы всевозможных лотерей были выставлены прямо в витрине.

Я подумал вдруг, что неплохо бы на всякий случай действительно проверить билеты, но не мог вспомнить, куда я их тогда сунул. Впрочем, все это значения не имело, успеется и потом.

Я зашел на почту, достал Юркины деньги, пересчитал, для верности добавил восемьдесят рублей, и получился мотоцикл «ИЖ — Юпитер-2». Я тут же послал перевод Ире, написав на клочке для письма, что у меня легкая рука, что достался, правда, не ковер, а мотоцикл, но ковер все равно не модно, так что пусть она лучше оклеит стену ассигнациями и, если она порядочный чeловек, пусть оставит два восемьдесят семь до моего возвращения из командировки.

Весь этот банальный набор лег на бумагу автоматически, рука сработала сама. Но потом я подумал, что Ира может прочесть сегодняшнюю газету, и тогда мое шутейное послание будет выглядеть глупо и жалко, если не хуже. Но придумывать его заново у меня просто не было сил. Я утешил себя тем, что прежде Ира газет вроде не читала, только Юрке вслух. А фельетон про Г. Неспанова в конце концов не такая уж сенсация, чтобы о нем трубили во всех коридорах… На проспекте я взял такси и поехал на Ярославский вокзал. Не потому, что уже решил, куда еду, а потому что дорога, начинавшаяся оттуда, была самая длинная и, значит, выбор самый большой.

В кассе я посмотрел расписание поездов. Их было много, и некоторые отправлялись через какой–нибудь час. Но эти мне не понравились.

Тогда я отнес чемодан в камеру хранения, а по дорогe выбрал хороший поезд, достаточно дальний и достаточно скорый: хоть время теперь не имело для меня особого значения, все же жалко было бессмысленно бросать его поезду под колеса.

Я сдал чемодан, спрятал квитанцию и вышел на площадь. Времени оставалось порядочно, надо было как–то решать проблему сегодняшнего утра, а Овидия у меня собой не было. Я пошел неторопливо вдоль площади, свернул направо…

Мимо прозвякал трамвай, обтекаемый, из стекла и металла. Старикан оделся по моде, но скорости это ему не прибавило, и все по тем же рельсам катил он свое толстое туловище. Я сказал трамваю:

— Что, брат, к концу дело? Печально, но ничего не попишешь — когда–нибудь каждому предстоит…

Я свернул в переулок, подальше от транспорта, сразу же увидел на заборе газетную витрину. Рана потребовала соли, я подошел и стал читать.

Но тут рядом остановился прохожий старичок, и я уже не мог смотреть в газету, больше косился на соседа. Тот начал с четвертой полосы, с видом глубокой личной заинтересованности прочел некрологи и, наметанным глазом пройдясь по витрине наискосок, безошибочно уткнулся в верхний левый угол третьей полосы. почитай, дедушка, почитай…

Мне чертовски захотелось, чтобы он сказал что–нибудь, все равно что. Но он дочитал до конца и молча отошел.

В переулке прохожих было немного. Я проходными дворами пересек квартал и уткнулся в скверик, один из немногих в этом районе. Здесь тоже стояла газетная витрина, а народу хватало даже утром. Вот и сейчас перед витриной трудилось человек пять — Танька Мухина явно пользовалась успехом.

Я сел на лавочку рядом.

Но никто ничего не говорил — читали и расходились, разве что головами покачивали. Только низкорослый мужичок, обросший, как сапожная щетка, изрек, отойдя:

— Эх,…………!

Но и это печальное высказывание относилось, может, вовсе и не к фельетону, а к тому, например, обстоятельству, что водка в магазинах отпускается только с десяти.

И оттого, что никто меня не обругал, стало вдруг совсем тяжело: любая брань лучше, чем вот так, молча…

Вдруг я увидел, что в скверик сворачивает высокий парень в финской шапочке — Пресняков, коллега, парень как парень, благодушный газетный коммерсант, уже из двух редакций уволенный за вранье. Он шел не ко мне, мимо, по каким–то своим коммерческим делам. Но черта с два газетчик пройдет равнодушно мимо газетной витрины…

Я быстро пошел по боковой аллее.

Когда оглянулся, Пресняков, естественно, маячил у витрины. Он остановился словно бы мимоходом, ноги еще поигрывали — но глаза уже впились в печатный текст. Пресняков, коллега, парень как парень, разве что в Дом журналиста старается не показываться вот уже месяца четыре, с последнего скандала.

О черт, лучше бы мне не чувствовать этого! Но я чувствовал, и железно понимая, что теперь и я, как Пресняков, тот самый. На месяцы, на годы — тот самый! И любая сволочь, к которой я приду со своим некогда всесильным удостоверением, так и спросит: «Тот самый?»

Но не это было страшно. Страшно было, что сейчас в этот самый миг, бабы с кирзовыми сумками растаскивают газету по всей стране, по тысяче городов… Вот в маленький городишко на Каме притащат газету, и ее соседки с целой улицы всей своей сердобольной бандой бросятся на мать…

О черт, я–то убегу — а вот ей куда бежать?

И тут я молча заорал во всю свою силу:

— За что?!

Люди не обратили на это внимание, так же шли и бежали, вскакивали в автобусы, досасывали мороженое — никто даже не обернулся.

Но сам я оглох от собственного крика.

Я не слышал ни шагов, ни машин, ни динамиков, ни транзисторов — ничего, кроме собственного «За что?!» Я метался по немому городу и орал.

Сотни, тысячи газетчиков ошибаются, а то и просто врут, подличают, конъюнктурят… Так за что же — я? Только я, именно я?!

…Я уткнулся во что–то глазами и вдруг понял, что это река.

Река.

Я остановился у парапета и увидел слева неподалеку мост и справа неподалеку мост…

Черт возьми, неужели эта истерика длилась до самой набережной?

Да, набережная: слева Устьинский мост, справа Москворецкий, а за спиной громадный монолит будущей гостиницы «Россия»…

Я прикинул мысленно неблизкий путь от скверика до набережной, и мне стало стыдно.

Ладно, старик, сказал я себе, — поговорили — и хватит. Тебе не восемнадцать, пора бы знать, что жизнь за глотку не возьмешь. Да и не так уж она несправедлива…

За что?

Есть за что, мы люди свои — есть за что…

За то хотя бы, что годами привычно решал судьбы людей и даже начал находить в этом удовольствие, начал верить в безошибочность своей интуиции, в безусловную справедливость своей самописки и трех пальцев правой руки — большого, указательного и среднего. За то, что очень уж старался быть орлом, старался орлиными взором с орлиных высей — а черепахой не хотел, не хотел по земле, мордой в пыль, сантиметр за сантиметром… Что поделать, старик, если газетчик — это прежде всего черепаха, а потом уже орел…

За что?

За Юрку, старик. За Юрку, который умер, и за Нину, которая чудом выкарабкалась. Не такая уж большая плата, откровенно говоря…

За что?

За то, что спокойно и удобно существовал рядом с Одинцовым, ладил с ним и дальше собирался ладить, ты меня не тронь, и я не трону… За это стоит, честное слово, стоит…

И еще за то, что талант — аванс, а не награда. Аванс, всего только аванс…

Времени до поезда было еще порядочно. Но пока возьму билет, пока в камеру хранения…

Я неторопливо пошел назад, в сторону вокзала. Опять попалась мне газетная витрина, но я спокойно прошел мимо. Попался киоск «Союзпечати», где Танька Мухина, естественно, шла нарасхват — хотя, может, и не она, может, спортивный отчет на четвертой полосе…

Ладно, пусть читают!

Рядом с киоском стояла будка телефона–автомата. Из нее только что вышли, дверца еще покачивалась.

Я быстро набрал номер. Подошла тетя Катя и сказала, что да, звонили, разные звонили, много звонили, а всех чаще та самая, молоденькая, вот уже три раза, аккурат каждые полчаса.

— Спасибо, тетя Катя, — сказал я. — Это я с вокзала, вот–вот поезд.

Она сказала, что та самая, молоденькая, наверное, еще позвонит, и не надо ли чего передать. Я ответил, что спасибо, не надо, ничего не надо передавать.

Мне очень нужно было, чтобы девушка звонила. А передать — что я ей мог передать?..

Я шел в сторону вокзала, и в голове у меня невольно прокручивались бесчисленные варианты идиотских разговоров, от которых я убежал. Ну как, старик? Да вот так, старик, вот так оно и получилось, да нет, все правда, самая что ни на есть истина, сам знаешь, все бывает, и на старуху бывает проруха, да ничего, переживем, вот именно, раньше я, а теперь меня, надо же попробовать, что это такое, вот именно, изучаю жизнь, да нет, старик, там видно будет, пока вот в отпуске, надо же человеку проветриваться хоть раз в два года, спасибо, старик, постараюсь, да я и так ничего, да какие там подробности, в фельетоне все написано…

На оштукатуренной стене двухэтажного домика я опять увидел газетную витрину и не выдержал — потянулся к ней, как алкоголик к четвертинке. Я уговаривал себя, что, мол, просто прогляжу один абзац, но стал читать и в конце концов прощупал ее всю, от строки до строки, будто на память учил. Впрочем, некоторые куски уже и так стояли у меня в памяти…

Нет, фельетон был хорош, даже с пятого чтения хорош. Конечно, проклятая Танька могла бы написать поделовитей, не кусая больней, чем необходимо…

Могла бы написать и поделовитей, подумал я и тут же возразил себе: а ты, когда писал о других, был деловит? Ты рассчитывал силу удара? Ты думал, как о человеке, о человеке, которого завтра выставишь разом к миллиону позорных столбов?

Ты хоть пытался представить, что он чувствует, когда утром возбужденный сосед врывается к нему в комнату, и пальцы, сжимающие газету, дрожат от любопытства? Когда жена его хватается за голову и при этом бормочет нечто успокоительное, машинально лезет, в шкаф за валерьянкой, что–то объясняет ему, что–то; объясняет соседу и вдруг, срываясь, с отчаянием и ненавистью орет на детей? Когда сам он, бедный заяц, бежит по городу, шарахаясь из переулка в переулок, потому что каждое лицо кажется знакомым, а каждая газета — той самой? Причем бежит не на вокзал, а на работу — ведь в его конторе нет творческих отпусков…

Раньше ты говорил, что это неприятно, но необходимо.

Вот, значит, и теперь — неприятно, но необходимо…

На Ярославский я пришел все–таки рано. В зале ожидания, как раз напротив входа, белобрысый морячок читал фельетон про меня. Я сел рядом, заглянул в газету, и он с готовностью придвинул ее поближе, чтобы, и мне было удобно смотреть.

— История! — проговорил он и покачал головой, не столько осуждая героя фельетона, сколько показывая, что охотно принимает меня в компанию.

Он дочитал до конца. Я тоже сделал вид, что дочитал.

— Верхом на дельфине, — повторил парень с уважением к профессиональной ловкости автора. — Дали по мозгам… Теперь того гада турнут.

— Да уж наверное, — согласился я.

— А чего! — проговорил морячок. — Ему лишь бы гонорар заработать, а человека потом за хоботок, иди доказывай. Видал химика!

Это, собственно, не был вопрос, но я ответил:

— Видал.

Он не совсем понял, повернулся ко мне.

Я сказал:

— Между прочим, это я и есть.

— Кто есть? — переспросил он растерянно.

Я пояснил:

— Фельетон про меня.

Парень смотрел на меня ошарашенно и напряженно, ном неуверенно улыбнулся:

— Брось.

— Показать документ?

Он махнул рукой, как бы отказываясь, но редакционное удостоверение все–таки взял и изучал долго, глядя то на карточку, то на меня. Затем сказал:

— Ну и чего — врут небось все?

— Да нет, — ответил я, — все правда.

— Серьезно? — Он огорченно покачал головой: — И как же это так получилось?

— Да вот получилось…

Он досадливо поморщился:

— У нас всегда так. Ошибся человек — сразу ему по мозгам… Теперь небось и с работы попрут? Мне стало стыдно за мой отпуск, и я соврал:

— Уже.

Он не сразу спросил:

— Ну и как ты теперь думаешь?

Я пожал плечами:

— Уеду куда–нибудь.

— Ну, и куда?

— Да вот еще подумаю малость. Поезд уже выбрал, а где сойти, это все равно.

Парень оживился:

— Знаешь чего? Езжай в Тюмень. Я там был проездом — вот такой город! Там на Севере большая нефть, полно геологов — вот такие ребята! Свои. У них в Тюмени главная база.

— Тюмень — это ничего, — согласился я.

Он сказал:

— А насчет фельетона — это ты забудь. Не говори никому, будто его и не было… Хотя ребятам можно даже сказать. Ребята — свои, они все поймут.

Я кивнул. Я знал, что вряд ли поеду в Тюмень, скорей, куда–нибудь подальше. Но еще знал, что везде живут люди, а раз люди, значит, поймут. Люди — они обычно все понимают.

Я попрощался с моряком, взял чемодан в камере хранения и пошел улицей в дежурную кассу. До отхода оставалось минут сорок — самое время брать билет.

На улице было хорошо. Вышло вдруг солнце и осветило площадь, рельсы трамвая, вокзальные окна и телефонные будки у стены. Одна будка была пуста, а из другой звонила девушка.

1965