Онлайн чтение книги Остров Больших Молний
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ОПЕРАЦИЯ «ДЖУНГЛИ»

ГЛАВА 1

Таинственное судно

…Ночью и тишиной замаскирована заброшенная бухта. Глубоко врезалась она в утесистое побережье рассекла крутые скалы. Туманом повито подножие утесов, плотной пеленой лежит туман на море, стелется по угрюмому берегу.

Густую тишину разрезает вой сирены — внезапный, пронзительный, тревожный. Он принесся с моря, откуда к берегу набегают волны. Лошади, стоявшие у самой кромки прибоя, испуганно шарахнулись в сторону, толкая друг друга, всхрапывая и звеня мундштуками.

Сирена провыла и замолкла. Ухо опытного моряка сразу определило бы, что это не пароходная сирена с ее зычным горлом. Это была сирена из тех, что ставятся на шлюпках и приводятся в действие рукой.

Минуту спустя вой повторился дважды подряд, с короткими интервалами, уже совсем близко.

Тогда из пещеры, скрытой в складках одного из сбегающих к берегу утесов, вышел человек в широкополой шляпе. Из-под полы плаща он достал фонарь и, подойдя к самой воде так, что волна сполоснула его запыленные сапоги, описал фонарем в воздухе три полных круга. Двое солдат с карабинами, стоя за его спиной, молча следили за этими странными действиями.

Снова взвыла сирена. Еще три взмаха фонарем. В тусклом свете, бросаемом «летучей мышью», из тьмы вырисовывались контуры небольшого бота, подходящего к берегу. Матросы посушили весла. Из бота выпрыгнули двое, в высоких резиновых сапогах, подтянули лодку к берегу.

Третьим выскочил высокий, худощавый человек со смуглым лицом, украшенным коротенькими бачками, одетый в морскую фуражку и непромокаемое штормовое пальто. Он подошел к подававшему сигнал и протянул руку.

— Салюд, камарада колонель![1]1

— Салюд, камарада инженьеро![2]2

Обменявшись крепким рукопожатием, они отошли в сторону и заговорили вполголоса по-испански.

Потом тот, кто высадился с моря и кого назвали «товарищ инженер», крикнул матросам несколько слов на гортанном наречии, и они, кряхтя, поднесли и опустили к его ногам небольшой ящик.

Инженер взял топорик и двумя взмахами перерубил железные полоски, окаймляющие края ящика. Если бы бруски, ровными рядами заполняющие ящик, не блестели, можно было бы подумать, что это масло.

— Девяносто шестая проба! — хладнокровно сказал человек в морском пальто, опуская крышку. — По пять кило в бруске, по двадцать брусков в ящике.

Тотчас у его ног опустили второй такой же ящик…

Дважды уходил бот во мглу и дважды возвращался обратно. За дюжиной ящиков с золотом последовали четыре больших кожаных мешка, также, повидимому, очень тяжелых.

— Старина! — сказал инженер, ударяя носком сапога в один из мешков. Раздался приглушенный звон. Развязав мешок, инженер знаком пригласил полковника опустить в него руку.

Полковник медленно цедил из горсти обратно в мешок золотые монеты. Здесь были «корабленики» с изображением корабля и розы ветров, ефимки Людовика XIV с тремя коронами, английские гинеи, швейцарские пистоли — ни одной, монеты моложе двухсот лет.

Инженер подкинул на ладони и поймал на лету тяжеловесный золотой.

— Судьба этого золота, право, необычайна! — засмеялся он. — Смотрите: здесь профиль папы Александра VI Борджиа. Представьте себе этого земного бога, бандита в тиаре — думал ли он, что монеты его будут служить борьбе за независимость?!

— Когда-то люди проклинали это золото, — отвечал полковник. — Сейчас мы благословляем его — это оружие, это огонь по врагу. Благодарю, Виценте! — молвил он, обеими руками стискивая кисть инженера.

При этом движении плащ полковника распахнулся, и на груди его блеснули два ордена «Лавры Мадрида».[3]3

— Вы были в Испании?! — воскликнул инженер.

— Да!

Инженер Виценте Зобиара встречался с полковником Мануэлем Альфаро не в первый раз. Он знал, что этот человек — поэт, что сложенная им песня стала гимном бойцов маленькой банановой республики. Но только сейчас ему стало известно, что некогда они бились вместе на одном фронте. Глядя в глаза полковника, Зобиара процитировал, как пароль, строки, обращенные к страдающему Мадриду:

— Помните, Мануэль?

— Это не забывается.

В этот миг они заметили, что туман начал рассеиваться. Рассвет в призрачной дымке вставал над скалами.

— Пора! — сказал инженер, выпрямляясь. Он притянул полковника к себе и крепко обнял его.

— Берегите себя, Мануэль! Ваши песни — тоже оружие!

— Мои песни — только слабое эхо могучего голоса моего многострадального народа, — глухо сказал Альфаро. — Ну, прощайте, Виценте!

— Не прощайте, а до свидания, Мануэль!..

Офицер и солдаты проводили взглядом удаляющийся бот. Потом одновременно сняли шляпы и послали уезжающим прощальный привет.

Несколько минут спустя бот подошел к теплоходу, стоявшему на рейде. Рассвело настолько, что можно было прочесть название судна, выведенное медными, начищенными до блеска, латинскими литерами по белому фону: «Ломоносов».

А еще через минуту заскрипели блоки, и бот стал медленно подниматься вверх.

* * *

Босоногий матрос, шлепая пятками, пробежал по горячей палубе миноносца «27», взлетел на мостик, вытянулся у двери командирской каюты:

— Капитан! Судно по правому борту! Под красным флагом!

Командир чанкайшистской миноноски, устаревшей военной калоши, любезно подаренной шефами своим тайваньским союзникам, капитан Лю, выскочил из каюты, на ходу одевая потрепанный китель и осыпая страшными ругательствами левый рукав, в который не пролезала рука с биноклем. Он скатился по трапу вниз и постучался в другую каюту, где спал «инструктор» и фактический командир судна мистер Хайрам. Команда льнула к бортам, предвкушая добычу: матросам была обещана премия за каждое задержанное, точнее — захваченное судно.

Штурманский помощник аккуратно записывал в журнал: «Август, 22. Чистое небо, ветер 1–2 балла, видимость 10 миль. В 10.22 в 120 милях южнее порта Гаосян встретили теплоход „Ломоносов“. Идет у нас по правому борту на расстоянии двух кабельтовых[4]4…»

Капитан Лю и мистер Хайрам одновременно поднесли к глазам бинокли. Перед ними проплыл нос, затем палубные надстройки теплохода новейшей конструкции.

Поразительно красиво было судно в этот миг: белое, изящное, легко скользящее по сверкающему морю под необъятной лазурью неба. Как непохоже было оно на чанкайшистский корабль с его облупленным корпусом изношенными машинами, с его обтрепанной командой!

— Гм… прямо невеста, а не «коробка»! — пробормотал под нос инструктор. — «Ломоносов»? Кто это такой? Кажется, советский химик… Порт приписки не указан Странно! Лю, давайте полный, курс на судно справа по борту!..

Лю и мистера Хайрама смущал флаг, под которым шло судно. Это был красный флаг. Но не пламенно красного, советского колера, а багрового цвета, того оттенка, какой имеет зарево пожара.

— Э, да черт с ним! Алый ли, багровый, все одно — красный!

Вслед за этим на миноноске взвились флажки Международного Свода Сигналов: «Приказываю немедленно остановиться!»

Нарядный «Ломоносов» ответил: «Не вижу!». Однако ход его заметно ускорился.

«Остановитесь под угрозой потопления!» — повторила миноноска.

«Не вижу, повторите!» — отвечал «Ломоносов», все увеличивая расстояние между собой и преследователем. Миноноска, при двадцатиузловом ходе (все, что могли дать ее машины на предельной мощности) безнадежно отставала от «штатского» теплохода.

Мистер Хайрам нервно потер руки.

— Ну-ка, дайте по ним предупредительный! — скомандовал он.

На носу матросы стянули с орудия чехол. Жерло, прищурясь в голубую даль, нащупывало белый корпус теплохода.

И тогда на «Ломоносове» взвился сигнал, заставивший чанкайшистов позеленеть от злости.

«Ясно вижу, но не повинуюсь!» — говорили трепещущие разноцветные лоскутки на мачте теплохода.

Ошибиться было невозможно. Да-да: «Не повинуюсь!»

Лю взглянул на мистера Хайрама, тот бешено потряс головой. Лю взмахнул биноклем, повернулся к носовой орудийной башенке, крикнул исступленно:

— По теплоходу — огонь!

Коротко рявкнула, под восторженный гогот команды, 120-миллиметровка. Восторги, впрочем, оказались преждевременными: снаряд разорвался далеко впереди за носом «Ломоносова».

— Бездельники! — заорал Лю. — Пропойцы! По теплоходу — ого…

Договорить он не успел. Раздался оглушительный треск, странная синеватая вспышка озарила фигуры на мостике, и Лю навзничь свалился на палубу, скрючившись, почернев, как хлебная корка, которую сунули в раскаленный кузнечный горн. Тело мистера Хайрама перелетело через перила и шлепнулось около орудия.

Двумя секундами позже опять возник тот же звук, будто над судном в какое-то мгновение разрывали гигантское шелковое полотнище. На мостик и рубку снова плеснуло, словно из ковша, ослепительно-синим пламенем. Взмыл в воздух вихрь из обломков дерева и осколков металла. Невыпущенный снаряд разорвался в стволе орудия. Вся носовая надстройка с командным мостиком и штурманской рубкой была сметена. Уцелевшие матросы оцепенели — ведь они ясно видели, что со стороны теплохода не было и намека на выстрел, ни тени чего-либо, похожего на торпеду.

«Ломоносов» по-прежнему спокойно шел вперед, стеля за кормой, как шлейф, тоненькую, кудрявую струйку дыма. Прилетевший с востока ветерок медленно разворачивал на гафеле невиданный доныне флаг: багрово-дымное полотнище, перечеркнутое из края в край, наискось, ломаной золотой линией. В лучах полуденного солнца золотой зигзаг искрился и, казалось, порой вспыхивал, как молния.

Третий и последний, будто с неба обрушившийся, удар чудовищной силы раскроил весь правый борт миноноски. Корабль накренился на бок и начал тонуть

ГЛАВА 2

География и разведка

Легковая машина самой последней модели, разукрашенная никелевыми и пластмассовыми побрякушками, с резиновой обезьянкой на ветровом стекле, вошла в распахнутые ворота загородной усадьбы и, сделав полукруг на асфальте, остановилась у подъезда кирпичного одноэтажного особняка. Из машины вышел дюжий, упитанный человек со свекольно-пунцовой физиономией, в серебристо-серой шляпе и таком же плаще.

Привратник поспешил навстречу гостю.

— Профессор дома?

— Профессор в гимнастической, — почтительно доложил привратник.

Гость бодро взбежал по ступенькам подъезда, прошел по коридору, минуя ряд комнат с уверенностью завсегдатая, и открыл дверь просторного зала, оборудованного кольцами, шведской стенкой, грушей для бокса и прочим спортивным инвентарем. Здесь он увидел хозяина особняка.

Профессор древней географии Дик Хаутон зажимался спортом систематически, уделяя этому ежедневно час-полтора. Он, правда, не входил в состав футбольных команд, не брал призов на регби, имя его не фигурировало на страницах спортивных листков. Да профессор и не гнался за такой славой: тренировка нужна была ему для путешествий.

Сейчас, в одних трусах и легких туфлях, он упражнялся с массивными гантелями: присев, выбрасывал руки вперед, поднимался, приседал снова, разводя руки в стороны.

— Хэлло, Дик! — сказал гость.

— Хэлло, Майкл! — отвечал хозяин. — Что новенького? {Вдох, приседание, выброс, выдох).

— Есть серьезный разговор!

— Отлично! (Вдох, приседание, разведение рук в стороны, выдох). — Но вам придется подождать несколько минут.

— Подожду.

— Прошу пройти в кабинет (приседание, выдох…).

Дик Хаутон в обычной одежде производил несколько странное впечатление. Этот пожилой мужчина, высокий и худой, как жердь, с угреватым лицом и меланхолически опущенным длинным носом, в силу сутуловатости и привычки втягивать голову в плечи, напоминал какую-то диковинную нахохлившуюся птицу. Но было бы ошибкой по первому впечатлению считать его кабинетным ученым. Сейчас без пиджачно-галстучных доспехов он выглядел очень крепким человеком, не столько тощим, сколько жилистым.

Кончив упражнения, профессор взял мохнатое полотенце и прошел в душевую, откуда появился уже в халате.

Все четыре стены кабинета Хаутона были сверху донизу заставлены книгами. Здесь профессор собрал, кажется, все, что казалось Пацифиды, Гондваны, Лемурии, Атлантиды и других исчезнувших и легендарных материков, все, что трактовало о древнем Египте, Ассирии, Вавилоне и прочих царствах, канувших в небытие Среди этих ученых трудов странно выглядела библия ни письменном столе. Были тут еще маленький столик с бутылками виски и сифонами содовой и два глубоких мягких кресла. Одно уже занимал гость. Сняв плащ, он обнаружил под ним мундир офицера высокого ранга.

Этого человека звали Майкл Кэрли. Карьера его была не совсем обычной. Когда-то он был рядовым бизнесменом. Во время второй мировой войны этот делец нашел себя на поприще разведывательной работы, проявив незаурядные способности по части всяческих хитросплетений и провокаций. Он стал лицом, причастным к изъятию германских секретных промышленных патентов. Золотой дождь пролился на Кэрли. Позже он развил кипучую деятельность в Южной Корее, и это еще выше подняло его персону в глазах хозяев промышленности и намного увеличило его текущий счет…

Что общего, на первый взгляд, могло быть у труженика науки, погруженного в ветхозаветную пыль, и завзятого путешественника Дика Хаутона с этим генералом от бизнеса, прожженным разведчиком и страстным поборником «холодной войны» и «горячей политики»? Однако их связывали глубокие и прочные тайные нити.

Последняя экспедиция, в которой участвовал Хаутон принесла ему специфическую известность. Это было восхождение на вершину горы Арарат. Именно там, по утверждению профессора, после всемирного потопа застряв мифический Ноев ковчег. В состав экспедиции, кроме Хаутона, входили альпинист с дипломатической подготовкой, археолог, кинооператор и фотограф. Три месяца колесила эта группа по горным хребтам в пограничном районе Турции, близком к СССР и имеющем важное стратегическое значение.

Внимание «археологов» и «любителей древностей» было сосредоточено, главным образом, на советских границах. Они что-то фотографировали, что-то записывали, Когда же экспедиция спустилась вниз, Хаутон с огорчением заявил, что остатки ковчега обнаружить не удалось, но поиски возобновятся «при более благоприятной погоде»,

Истинная подоплека этих псевдонаучных изысканий была довольно прозрачна. Еще лет десять назад при разведке, в которой подвизался Майкл Кэрли, начали создаваться специальные группы «сверхшпионов». В них вербовались социологи, историки, экономисты, геологи, географы, инженеры — люди широких знаний и высокой квалификации, способные и согласные выполнять определенного рода задания внутри страны и за ее рубежами Национальное географическое общество почти целиком состояло на этой малопочетной, но высокооплачиваемой службе; членам его поручалась агентурная и картографическая разведка. Членом общества был и Дик Хаутон — странный гибрид ученого и разведчика-любителя.

Профессор опустился в кресло напротив гостя.

— Вы любите бананы, Дик? — спросил Кэрли, отхлебывая из стакана.

Профессор поднял брови и промычал что-то вроде: «Мммда, пожалуй…»

— Тогда я полагаю, что вам придется отправиться в новую экспедицию, — сказал Кэрли.

— Куда и зачем?

— На побережье Тихого океана, в маленькую латиноамериканскую банановую республику, имя которой — Гарсемала.

— Но ведь там идут военные действия! — воскликнул Хаутон.

— Если бы их там не было, то не было бы и этого разговора…

Речь шла о стране, где соотечественники Кэрли и Хаутона до недавнего времени хозяйничали, как у себя дома С полгода назад восставший народ свергнул тирана Теофило Бермудеса, ставленника монополистов. К власти пришло демократическое правительство Рафаэля Санчеса. Банановые, сахарные и кофейные плантации были объявлены национальным достоянием, необработанные земли помещиков розданы крестьянам. Новая, справедливая конституция, кодекс о труде, закон о социальном страховании и другие реформы правительства Санчеса вызвали бешеную ярость тех, кто почти столетие узурпировал власть в этой маленькой стране и держал ее гордый, трудолюбивый народ в страхе, бесправии и нищете. Газеты державы, привыкшей смотреть на Гарсемалу, как на свою исконную вотчину, кричали о том, что правительство Санчеса — «красное», коммунистическое. Заговоры вдохновляемые извне, следовали за заговорами. И, наконец, вспыхнул открытый мятеж, возглавляемый реакционным генералом Хесусом Эстрада.

Все это было известно Хаутону, он знал, что посол его государства в Гарсемале является одной из главных пружин мятежа.

— Но все-таки, — сказал огорошенный профессор, — я хотел бы знать, для чего там необходимо мое присутствие? И как мотивировать такую экспедицию?

Кэрли отхлебнул еще раз.

— Я все объясню. Скажите: наука может допустить, что Ноев ковчег надо искать не на Арарате, а в горах, отделяющих Гарсемалу от океана?

— Если нужно, то может допустить. Но не кажется ли вам, что на эту скомпрометированную удочку сейчас трудно будет кого-либо поймать?

— На этот случай сойдет. Особенно если это будет исходить из ваших авторитетных уст…

Кэрли и Хаутон поглядели друг другу в глаза и расхохотались.

— Ну, хорошо, — сказал Хаутон. — Но объясните, наконец, какое отношение Ноев ковчег может иметь к мятежу генерала Эстрада? И в чем будет заключаться наша миссия?

— Вы высадитесь на побережье, подниметесь в горы…

— И?

— И исчезнете.

— Куда?

— Это уже ваше дело. По крайней мере на месяц, так, чтобы никто не мог обнаружить ваших следов…

И Кэрли посвятил географа в свой план.

— Действовать необходимо со всей наивозможной быстротой, — добавил он. — Учтите, что правительственные войска под командованием полковника Мануэля Альфаро сильно теснят противника. Если они сумеют покончить с эстрадистами — чем черт не шутит! — до вашего прибытия, то вся затея окажется холостым выстрелом.

— Все понятно, — кивнул Хаутон. — Теперь нужно решить некоторые практические вопросы.

— Финансирование? Официально вы снаряжаете экспедицию на свой счет. А деньги получите от нас.

— Состав экспедиции?

— Ну, тут вам и карты в руки. Но я думаю, что он должен быть невелик.

— Конечно. Я возьму с собой Бейтса.

— Третьего человека дадим вам мы. Не возражаете?

— Нет. Это будет научный работник?

— Можете считать его таковым, если пожелаете. Скажем, доктор зоологии; пусть он классифицирует сорок пар чистых и сорок пар нечистых тварей, которых Ной взял с собой в ковчег. (Кэрли опять захохотал, очень довольный собственным остроумием). Итак: доктор зоологии Фред Портер. Да, вот еще: экспедицию нужно обставить поромантичнее! Желательно, чтобы газеты побольше шумели о вашем предприятии, а романтика будет лучшей рекламой. Не нужно самолетов, не нужно теплоходов: они не по вашим «личным средствам». Но не нужно и крайностей. Я не буду уговаривать вас пуститься, подобно норвежцу Хейердалу, через океан на плоту Зафрахтуйте где-нибудь в Перу небольшой парусник — удобно, оригинально и романтично!..

Не прошло суток после этого многообещающего разговора, как в газетах замелькали заголовки: «Снова на поиски Ноева ковчега», «Неугомонный Дик отправляется к берегам Южной Америки», «„Я найду баржу старины Ноя“ — заявляет профессор Хаутон» и тому подобное в таком же крикливом, развязном тоне.

Но пресс-конференции, устроенной для корреспондентов тридцати семи газет, профессор Хаутон заявил, что на основе изучения вновь открытых источников он изменил свое мнение: Ноев ковчег следует искать не на вершине Арарата, а в лесных джунглях горного хребта, отделяющего Гарсемалу от океанского побережья. На вопрос корреспондентов: «Не опасается ли экспедиции вступать на территорию Гарсемалы в момент, когда там идет гражданская война, и не усматривает ли в этом профессор угрозы успеху экспедиции и самой жизни ее участников» — Хаутон ответил: «Политика не должна мешать науке. Он не думает, чтобы та или иная из враждующих сторон способна была поднять руку на мирную научную экспедицию. Он, профессор, не хочет откладывать путешествие до будущего года, сейчас для него, по климатическим условиям, самое благоприятное время»

…Два дня спустя экспедиция в полном составе погрузилась на пароход «Метеор», которому и надлежало доставить ее к берегам Южной Америки. Это было несколько комичное трио: Хаутон, долговязый, хохлящийся и через каждые два слова клюющий своим острым носом — вылитый марабу! Морстон Бейтс, его неизменный помощник во всех путешествиях, тучный человек с черной бородкой, обрамляющей рыхлое лунообразное лицо, очень подвижной и говорливый (профессор высоко ценил его за административные и хозяйственные способности, но порицал за необоримою трусость); и, наконец, Фред Портер — плечистый, молчаливый, небрежно одетый субъект с изрытой морщинами физиономией видавшего виды человека.

В Неру им предстояло зафрахтовать парусную шхуну и на ней двинуться вдоль южно-американского побережья, к пункту высадки на гарсемальской территории.

«Метеор» вышел из порта в последних числах августа, в погожий день — тот самый день, когда «Ломоносов» миновал Маршалловы острова, близ Тайваня, на месте гибели миноносца «27», копошились водолазы.

Хаутон перед отплытием еще раз заверил репортеров, что непременно разыщет пресловутый ковчег, дабы тем самым утереть нос всем не верящим во всемирный потоп.

ГЛАВА 3

Капитан Рамирес напевает

Первая, нерабочая часть путешествия протекала спокойно, без приключений. Приключения и экзотика начались позднее, когда экспедиция очутилась в крупном перуанском порту Кальяо.

Здесь, собственно, и находилась отправная точка экспедиции. Здесь предстояло подыскать и зафрахтовать небольшое судно, которое должно было отправиться к побережью Гарсемалы и высадить путешественников там, где Хаутон сочтет наиболее удобным.

Компаньоны не стали откладывать дело в долгий ящик. Уже на второй день по прибытии Хаутон, Бейтс и Портер сидели в кабинете главы «Перуанской мореходной компании Канариас и Эквидо». За огромным зеркальным стеклом, задернутым кисеей, дремал город с его пыльными пальмами, истомленный полуденным зноем.

Канариас оказался черномазым господином, любезным до приторности. Несмотря на то, что атмосфера комнаты напоминала только что протопленную русскую баню, этот перуанский делец был одет в черный фрак при крахмальных воротничках и белом галстуке. Пальцы г-на Канариаса были унизаны перстнями с бриллиантами чудовищных размеров, а брелоки на часовой цепочке весили в общей сложности не менее килограмма.

— Для каких целей досточтимые, высокоуважаемые и любезнейшие синьоры желают зафрахтовать судно? — осведомился Канариас.

— Для научных, — буркнул Хаутон.

— Для научных целей? Чудесно! Великолепно! — подхватил г-н Канариас. — Мы сейчас располагаем судном, на оставляющим желать ничего лучшего. Прекрасное, комфортабельное судно! На нем как раз заканчивается текущий ремонт и через пару дней шхуна будет готова. Сейчас я познакомлю вас с ее капитаном. Его зовут дон Руфино Хосе Мария Чакон-и-Кальво Рамирес.

— Аргентинец? — спросил Хаутон.

— Нет, кубинец. Паоло! — закричал г-н Канариас. На зов появился мальчуган, загорелый до черноты, почти голый.

— Паоло! — обратился к нему г-н Канариас. — Беги и найди синьора Рамиреса. Скажи, что шеф просит его не-мед-лен-но явиться в контору.

Судя по фамилии, путешественники ожидали увидеть какого-нибудь жгучего брюнета с оливковым цветом лица. Каково же было удивление, когда перед ними предстал белокурый и голубоглазый атлет лет сорока, в элегантном белом костюме и замшевых туфлях. Мужественную загорелую физиономию его украшали тонкие светло-соломенные усики.

Он стоял перед путешественниками, засунув руки в карманы, ухарски сдвинув на ухо дорогую панаму, и мурлыкая игривый мотив из какой-то старой оперетты: «Мы невинные творенья…»

— Он такой же кубинец, как я астроном, — шепнул Бейтс Хаутону. — Бьюсь об заклад, что это не «дон», а «фон»…

Впрочем, определить подлинную национальность дона Рамиреса было столь же трудно, как открыть замок с секретом. За долгие годы скитаний по свету этот явный европеец так космополитизировался, что почти забыл родной язык, и изъяснялся на «беш-де-мер», на морском жаргоне — причудливой смеси исковерканных английских, французских, испанских и португальских слов. На этой изысканной разновидности эсперанто он и описывал непревзойденные качества своей шхуны.

— Блиц унд доннер![5]5 «Амазонка» оборудована по последнему слову морской техники, — втолковывал он путешественникам. — Шхуна имеет радиостанцию и готова встретить любой шторм…

Осмотр «Амазонки» оставил хорошее впечатление. Эта была чистая, стройная трехмачтовая шхуна с косыми парусами, правда, не столь комфортабельная, как пытался изобразить это г-н Канариас, но вполне пригодная для целой экспедиции и, видимо, недурной ходок.

Хаутон и Бейтс прямо из порта отправились обратно в контору «Перуанской мореходной компании». Они шли с довольными лицами, не замечая загадочных и зловещих усмешек, которыми провожали их туземцы.

Пока компаньоны ожесточенно торговались с г-ном Канариасом, пока подписывался договор и совершались все остальные формальности, капитан Рамирес вербовал команду.

Давно не заглядывал Рамирес в барак на окраине Кальяо, известный среди моряков под названием «отеля старухи Забальядос». Безработный матрос всегда мог получить здесь уголок на нарах, тарелку бобов и кусок хлеба, все это в кредит до получения работы и аванса.

Когда Рамирес открыл рассохшуюся дверь, на него пахнуло такой душной и тяжелой смесью запахов постельного тряпья, скверного табака и подгорелой пищи, что он сморщил нос, как бы собираясь чихнуть.

Посреди барака, набитого до отказа людьми, стоял длинный, грубо сколоченный стол. Человек десять полуголых моряков за ним хлебали из двух мисок какое-то варево. К висячей лампе с обеих сторон второго этажа нар свешивались головы. Кто читал газеты, кто играл в карты, большинство же лежало просто так, подперев ладонями подбородки, обратив к свету измученные лица.

Никто не откликнулся на приветствие Рамиреса. Крайние у стола молча потеснились, чтобы дать ему место. Такая неприязненная встреча ничуть не смутила капитана. Он, усмехаясь, вытащил кисет и трубку, замурлыкал: «Мы невинные творенья…»

Присутствующим хорошо была знакома манера Рамиреса напевать себе под нос, сочетание мурлыканья и посвистывания.

Порой это было бархатистое рокотание сытого кота, у которого чешут за ухом, игривый мотив: «Мы невинные творенья, глазки синие у нас…»

Это означало хорошее настроение.

Когда Рамирес сердился, мурлыканье переходило в громкий свист сквозь зубы, прерываемый коротким рычанием: «Сэр Джон по палубе ходил, сэр Джон с матросами шутил…»

В этих двух песенках и заключался весь репертуар капитана Рамиреса, но матросы по ним, как по барометру, безошибочно распознавали «штиль» и «шквал». Услышав упоминание о сэре Джоне, они предусмотрительно обходили капитана за пять шагов, отлично зная тяжесть его кулаков.

— Как, ребята? — развязно сказал Рамирес, заглядывая, как бы невзначай, в миску, — дело дрянь, а? Суп без мяса, на второе — кукиш?

Он потянулся к графину с отбитым горлышком, понюхал содержимое.

— Водичкой пробавляемся? Эх-хе-хе… (Рамирес постарался придать своему смеху максимум задушевности). — Блиц унд доннер! А ведь неплохо было бы сейчас сполоснуть горло стаканчиком вина? Как думаешь, приятель? — обратился капитан к голове, свесившейся сверху и глядевшей на него с выражением страха и ненависти.

Голова тотчас повернулась и исчезла в сумраке верхних нар.

— Вот что, — Рамирес перешел на деловой тон, — вот что, друзья! Есть хороший рейс! Выходим послезавтра, плата приличная, харчи свежие, и — задаток по 5 соль.[6]6

Он достал из кармана горсть серебряных монет и рассыпал их по столу.

— На «Амазонке»? — спросил смуглый матрос со всклокоченной седой шевелюрой, сидевший в центре стола. Черные глаза его, вспыхивая как угли, освещали впалые морщинистые щеки.

— На «Амазонке», — отвечал Рамирес. — Пойдешь?

Матрос молча встал и бросил ложку. Рамирес следил, как он, нахмурившись, медленно подтягивал на верхние нары свое отощавшее тело. Моряки переглянулись.

— Скажи ему несколько теплых слов, Хоакино! — раздались голоса.

— Иди ко всем чертям! — закричал седой матрос, высовывая голову. — Если мне захочется сдохнуть, так уж лучше завербоваться в иностранный легион. Уходи подобру-поздорову. Не видать тебе здесь поживы!

Один из обитателей барака поднялся и распахнул

дверь. Рамирес был вынужден последовать этому молчаливому приглашению.

До оставшихся в бараке донесся свирепый свист: «Сэр Джон с матросами шутил…»

С вербовкой команды на месте ничего не выходило, хотя город был полон безработных моряков. Пока путешественники собирали пожитки и устраивались на борту «Амазонки», Рамирес быстро съездил куда-то и привез человек пятнадцать матросов, при виде которых поморщился даже видавший виды Канариас. Экипаж шхуны состоял отныне из самых отчаянных сорвиголов перуанского побережья. Над палубой «Амазонки» повисла многоязычная брань.

— Комплект — за исключением радиста, — доложил Рамирес накануне отплытия.

— Как же без радиста?! — заволновался Бейтс, пощипывая бородку. — Нет-нет… без радиста нельзя… без радиста мы не можем идти в плавание… Вдруг авария, нельзя даже сигнал бедствия подать. Радист необходим!

— Сигнал бедствия? — переспросил Рамирес, нехорошо ухмыляясь. — Ну, ладно! Радист будет.

И действительно, поздним вечером капитан доставил на судно бесчувственного, видимо, мертвецки пьяного человека. Его подняли на борт и отнесли в кубрик.

В шесть утра крепко спавших в своей каюте путешественников разбудил зычный голос капитана Рамиреса. Беготня на палубе, поскрипывание, которым наполнилось судно, и легкое покачивание говорили о том, что «Амазонка» отправляется в путь.

Буксир вывел шхуну из гавани. Затем «Амазонка» отдала конец и, набрав полные паруса попутного ветра, двинулась на восток, покинув шумный и живописный Кальяо. Оставляя за кормой долгий раздвоенный след, шхуна, как на крыльях, неслась вперед, в широкие просторы океана.

А на борту «Амазонки» в этот момент заливайся свисток, зовущий все вахты наверх.

Матросы, на бегу натягивая рубахи, вылетали на палубу. Последним из кубрика вышел коренастый молодой парень, русый, с простецким лицом рязанца или калужанина, в измятом синем костюме.

Затем на возвышенный полуют[7]7 поднялся сам капитан Рамирес. Но это был уже не тот обходительный щеголь в белом костюме и панаме, с которым путешественники познакомились в Кальяо. Сейчас крепкий горе его облегал парусиновый пиджак с морскими пуговицам, когда-то синий, а ныне выгоревший до голубизны. Пола пиджака подозрительно оттопыривалась сзади. В руке капитан держал фуражку с золоченым «крабом» — якорь в венке.

Рамирес оперся о перила и обвел толпу слегка хмельным взглядом.

— Вы видите меня, бродяги?

— Видим! — раздались голоса.

— Вы узнали капитана Рамиреса?

— Да!

Рамирес лихо насадил фуражку на левую бровь. Все это походило бы на комедию, если бы не присутствие пистолета в заднем кармане капитана и опасливая настороженность людей на палубе.

— Вы удивительно догадливы! — заявил Рамирес. — Это я! Только не тот капитан Рамирес, которого вы видели на берегу. Там я был покладист и мягок, как ягненок — это было мое сухопутное лицо. Теперь перед вами — мое морское лицо. Вглядитесь в него хорошенько, и зарубите себе на носу: капитан Руфино Хосе Мария Чакон-и-Кальво не повторяет чего-либо дважды. На море у капитана Рамиреса есть свой кодекс. Он состоит из трех правил: во-первых, повиновение, во-вторых, повиновение и, в третьих, — повиновение. И не какие-нибудь, а бес-пре-кос-лов-ные! Если я прикажу кому-нибудь из вас укусить собственный локоть, то он должен, немедленно сделать это, иначе…

Рамирес, насупив брови, вглядывался в толпу.

— Помяните мое слово: я сделаю из вас либо настоящих матросов, либо начинку для пирога сатане. Вы будете жрать, что дадут, и работать столько, сколько потребуют. Я буду карать и миловать, — понятно?! — ибо здесь, на борту «Амазонки», я для вас бог, король и закон. И, наконец, запомните: я не потерплю на «Амазонке» членов профсоюза и коммунистов…

В этот момент паренек в синем костюме, раздвигая толпу плечом, протиснулся вперед. Декларация капитана была прервана на середине.

— Хотя вы и заявили, что не потерпите на судне коммунистов, вам придется считаться с пребыванием на «Амазонке» комсомольца…

Это заявление было произнесено на хорошем английском языке и произвело на оторопевшую команду впечатление грома с ясного неба.

— Как вы смели, — продолжал смельчак, — как вы смели завлечь меня обманом на это судно?!

Он волновался и сдерживал себя с видимым трудом. Спокойствие изменяло молодому моряку, краска залила его щеки, он повысил голос:

— Я требую, чтобы вы, слышите, вы — пират! — вернулись в Кальяо и высадили меня на берег. Иначе я в первом же порту сойду сам и буду жаловаться советскому консулу!

ГЛАВА 4

«Амазонка» меняет имя

Выкрикнув эти слова, молодой моряк в синем костюме сделал еще шаг вперед и остановился, сжав кулаки и вперив серые, налитые гневом глаза, в лицо Рамиреса.

Матросы безмолвствовали.

Рамирес, при всем своем безграничном нахальстве, растерялся от подобной неслыханной дерзости и в первые секунды соображал туго. «Блиц унд доннер! Так он комсомолец?! Я этого не предусмотрел!»

В памяти капитана ожили сцены минувшего вечера как он зашел в кафе и подсел к столику, где пил содовую «этот мальчуган» (опытный глаз Рамиреса сразу определил в нем моряка), как завязал разговор… По хорошему английскому произношению Рамирес сперва счел молодого человека за англичанина. Узнав, что собеседник — русский, Рамирес отрекомендовался чехом Он радостно потер руки, выяснив, что случай свел его именно с тем, кого он сейчас искал. Рамирес пустил в ход всю свою дипломатию (а он умел нравиться, когда хотел этого). Широчайшая радушная улыбка не сходила с лица капитана, он то и дело жал руку собеседнику, хлопал его по плечу, вообще всячески выказывал приязнь.

Дмитрия Крюкова, радиста с советского теплохода «Памир», пришедшего в Кальяо за химикалиями, Рамирес расположил к себе ухватками старого морского волка и внешностью атлета.

Несколько смущала Рамиреса национальность радиста, но выбирать не приходилось, времени уже не было.

Капитан предложил выпить «за мир и дружбу народов». Он так настаивал, так уговаривал и прижимал руку к сердцу, что Крюков нехотя согласился.

Принесли две бутылки ледяного тропического пива, разливая его, Рамирес улучил момент и незаметно бросил в стакан радиста щепотку белого порошка.

Дальше Крюков ничего не помнил: ни того, как капитан, дружески подбадривая «захмелевшего приятеля», подсаживал его в таксомотор, ни того, как поднимали его на палубу «Амазонки»…

Вспомнив все это, Рамирес засунул руки в карман и крикнул:

— Пенч!

Откуда-то из-за спины капитана возник боцман Пенч, правая рука и послушное орудие Рамиреса. Настоящая фамилия его, собственно, была Мак-Клюр. Уродство и горб заслужили ему кличку «Пенч».[8]8

— Здесь, капитано!

— Взять этого молодчика! — отчеканил Рамирес. — И в трюм. Пусть жалуется там советскому консулу.

* * *

В одну из ближайших ночей к штурвалу стал сам капитан Рамирес. Проверив курс, он принял из рук в руки штурвальное колесо и повел «Амазонку» к берегу, вглядываясь во тьму, то и дело сверяясь с показаниями компаса.

Вот уже несколько дней капитан тщетно ломал голову над странными действиями и распоряжениями Хаутона, возглавлявшего экспедицию и по договору являвшегося фактическим хозяином шхуны. Из шумного Кальяо «Амазонка» направилась к маленькой пристани Сан-Мигель на побережье Гарсемалы. Здесь экспедиция закупила мулов, наняла проводника из местных жителей и отправилась в горы. В этом как будто ничего загадочного и не было. Но перед отбытием члены экспедиции заперлись с Рамиресом в каюте, и Хаутон потребовал карту побережья.

Профессор долго изучал карту. Потом спросил: Не знает ли капитан поблизости от Сан-Мигеля на берегу пустынного места с удобной якорной стоянкой. Рамирес порылся в памяти, заглянул в лоцию и сообщил, что в 60 милях восточнее Сан-Мигеля имеется небольшая необитаемая бухточка, даже без названия, кажется то, что желательно профессору.

— Через трое суток, считая с сегодняшнего дня, вы придете туда, — сказал Хаутон. — Ночью. В бухте вы возьмете на борт людей, которые предъявят вам письменное распоряжение с дальнейшим маршрутом.

«Блиц унд доннер! — подумал Рамирес. — Да тут дело нечисто! Что они затевают?»

Вслух же он сказал только: «Есть!»

— Вам нужен сигнал? — осведомился Хаутон.

— Обязательно!

— Вас устроит костер на берегу?

— Вполне. Его нужно зажечь при входе в бухточку на правой стороне.

— Идет.

…Сейчас Рамирес вел судно параллельно берегу и, напрягая взгляд, искал желанной светлой точки. Прошло с полчаса. Наконец, по левому борту блеснула во мраке красная точка: костер!

Рамирес закатал штурвал налево, искусно маневрируя, повел шхуну на огонь. Задолго до рассвета «Амазонка» бросила якорь в безымянной бухточке.

Здесь капитана ждал сюрприз: люди у костра оказались… Хаутоном, Бейтсом и Портером, но уже без проводника, без мулов и поклажи, только с ружьями и рюкзаками. Огорошенный Рамирес получил приказ немедля закрасить название шхуны. Она получила другое, самое модное имя — «Атом». Портер вручил Рамиресу новые судовые документы, оформленные по всем правилам. Владельцем шхуны в них значился некий мистер Гибсон. (Рамиресу объяснили, что под этой фамилией будет фигурировать Хаутон). На судне подняли на флаг со звездами и полосками, после чего «Атом» поставил паруса и взял курс на Маркизские острова, где члены экспедиции предполагали провести пару недель в приятном ничегонеделании.

Капитан Рамирес так и не мог ничего понять… А смысл операции, носившей условное наименование «Джунгли», заключался в следующем: в прессе должны были появиться сообщения об исчезновении экспедиции Хаутона. Вслед за взволнованными комментариями и догадками газеты «выстреливали» ошеломляющую сенсацию: члены экспедиции захвачены войсками «красного» правительства Рафаэля Санчеса и зверски расстреляны. Это должно было явиться поводом к военной интервенции в Гарсемале. Войска державы, разведку которой представлял Майкл Кэрли, вступали в маленькую банановую республику «для защиты интересов и жизни своих подданных». При такой поддержке мятежники получали возможность быстро ликвидировать правительство Санчеса и установить диктатуру генерала Эстрада.

Через некоторое время «Атом» снова высаживал членов экспедиции в уже известной нам бухте и принимал прежний облик Хаутон, Бейтс и Портер, обросшие бородами, оборванные и измученные, объявлялись в Сан-Мигеле, чтобы поведать миру о необычайных злоключениях, которые они перенесли, лишившись проводника, укушенного змеей, и заблудившись в лесных джунглях гарсемальского нагорья.

Выполнить полностью эту программу помешали некоторые непредвиденные события, разыгравшиеся на борту новоокрещенной шхуны. Началось с того, что Рамирес запил. С этого момента вплоть до самой катастрофы у него не было ни одного трезвого вздоха. Капитан не слышал ползущих среди команды шепотов, не чувствовал накипающей злобы, растущего нервного напряжения людей.

Вернувшись в кубрик после декларации Рамиреса, матросы обнаружили свои койки перетряхнутыми, а сундучки вскрытыми. Были изъяты все ножи и спиртные напитки. Моряки промолчали, но дали себе слово сквитаться с капитаном при первом удобном случае.

Нарастало недовольство пищей: это была изо дня в день одна и та же «соленая лошадь», окаменевшие сухари, маисовая каша и кофе, цветом и вкусом напоминавшее помои.

Все это усугублялось нетерпимостью Рамиреса, пьяного не только от вина, но и от безнаказанности. По всякому поводу и без повода он пускал в ход кулаки.

Шорохи и шепоты, тревожная и настороженная атмосфера, в которой зарождается бунт, крамольные замыслы сгущались вокруг человека, сразу занявшего среди команды положение вожака. К этому огромному коричневому детине в распахнутой рубахе, откуда глядела татуированная грудь, Рамирес относился так же пренебрежительно, как и к другим матросам. Если б он знал, что именно из уст татуированного впервые пополз шепот «Рамирес под пьяную руку непременно посадит нас на рифы! Смотри в оба, ребята!»

ГЛАВА 5

Сигнал бедствия

…А судно медленно двигалось вперед при слабом попутном ветре, падавшем с каждым часом. Рамирес мутным взглядом взирал на начинающие обвисать паруса. Иногда он прислушивался к голосам, доносившимся с кормы, где под тентом сидели Хаутон и его компаньоны. Говорил, впрочем, больше Бейтс, он тараторил без умолку. Изредка вставлял несколько фраз Хаутон. Портер, как всегда, молчал.

Только раз этот выкормыш Майкла Кэрли изменил себе. Подойдя к Рамиресу, он поинтересовался: что капитан собирается делать с Крюковым?

— Будет работать, — отвечал Рамирес. — И не таких обламывали.

Этот краткий разговор имел, однако, одно положительное последствие. Рамирес крикнул вахтенному:

— Отнесите ему сухарей, что ли, чтобы он там не подох с голоду…

Крюков, брошенный в трюм, переживал долгие, мучительные часы. Его, действительно, терзали голод и жажда, но еще больше мысль о том, что сейчас там, на «Памире»? Может быть, комсомольское собрание уже исключило его из рядов организации, как предателя и перебежчика? Суждено ли ему выбраться из этой плавучей тюрьмы и вернуться на родину? Или хозяева «Амазонки» сочтут более удобным отделаться от него, отправив на дно привязанной к ногам балластиной? Тогда никто не узнает истинной сути дела и имя его в глазах товарищей, родных и всего народа будет покрыто вечным позором… А Наташа? Он представил себе милое девичье лицо и выражение презрения и гадливости на губах…

Крюков вытащил из бокового кармана уцелевшие документы: комсомольский билет и мореходную книжку. Между ними в конвертике была вложена фотокарточка. В трюме было темно, но он и так ясно представил себе надпись на обороте фотографии, сделанную тонким, изящным почерком: «Не забывай меня, родной, там, за морями! Наташа». Подруга Крюкова, Наташа Пчелинцева, работала метеорологом в Москве, в институте климата. Прижав карточку к губам, Крюков вложил ее в мореходку и перепрятал все подальше.

Что делать? Планы роились в его голове. Есть ему принесут в конце концов? Если бы справиться с матросом, который принесет пищу… А потом? Куда уйдешь? Кругом океан… Вот с самого начала он дал маху, напрасно погорячился. Нужно было не брыкаться, сделать вид, что покорился, получить в свои руки рацию. Он связался бы с «Памиром». В радиорубке сейчас сидит, вероятно его помощник, практикант Кеша Ярлыков…

И еще одна вещь беспокоила Крюкова: на дне трюма плескалась вода. Ботинки были полны, ноги мокры до колен. Крюков нащупал какие-то ящики и влез на них.

Матрос, посланный Рамиресом, вернулся необыкновенно быстро.

— Капитан, — пробормотал он, еле переводя, дух, — вода!

Рамирес сразу сообразил, в чем дело.

— Ш-ш-ш! — зашипел он, зажимая матросу рот, — «Что ты горланишь, болван!»

Капитан сам спустился в трюм. Он увидел то, что Крюков заметил уже на вторые сутки пребывания здесь: «Атом» тек, как старая рассохшаяся лохань. Рамирес безошибочно, как опытный врач, определил состояние больного. «Атом» был плох, очень плох, ему уже не могли помочь никакие пластыри, он умирал раньше, чем можно было предположить, раньше, чем это было предусмотрено планами Рамиреса.

Если у пассажиров «Амазонки» был секрет, неизвестный капитану, то и Рамирес скрывал нечто, ведомое всему Кальяо, но неизвестное Хаутону и компании. Из команды в это нечто был посвящен только один Пенч, который, несмотря на всю свою хитрость, был большим тугодумом. Теперь он сообразил, в какую ловушку попал, и срочно перестраивался. Уединившись с татуированным в подшкиперской, он шептал матросу:

— Худые дела, парень! Неспроста ни один кальяоский моряк не захотел идти на это судно…

— Почему?

— Потому, парень, что ты не знаешь еще, что такое «Перуанская мореходная компания», что такое «Амазонка» и капитан Рамирес… Вот едут на этой шхуне какие-то толстосумы-туристы. Матросы работают, как черти, обнадеженные обещаниями Рамиреса. И никто не знает, что вряд ли он вернется назад. Вернется, как это бывало не раз, один капитан Рамирес. На суше он стелет мягко, сулит золотые горы, угощает, опутывает паутиной. Но спать на его постельке, — боцман выразительно свистнул, — я больше не согласен и за 100 тысяч соль. Говорят, это бывший гитлеровец. Хороших дел, видно, натворил он у себя на родине, если даже теперь не решается вернуться домой, в Западную Германию. Да и здесь на него давно наточен не один матросский нож… Вот он каков, наш капитан! А «Амазонка»? Она была красива в порту, свежепокрашенная, а жить ей осталось считанные часы. Есть такой жучок-тередо, он, как буравчик, сверлит самое твердое дерево, точит корпус и набор корабля, пока не превратит его в сито. По внешности крепкое, отличное судно. Потом — трах! — и оно рассыпается, как ореховая скорлупа под каблуком.

— Ну?

— Вот тебе и «ну»! Таковы все суда этой проклятой компании. Она покупает их за бесценок, на слом. Рамирес посадит шхуну где-нибудь на рифы. Матросы спасутся ли, нет ли… А уж Рамирес обязательно уцелеет, каналья! Он останется один на тонущем судне — красивый жест! — а затем высадится на моторной шлюпке в условленном месте, где его подберут.

— А дальше?

— А дальше? Канариас и Эквидо получат солидный страховой куш, а капитан Рамирес — свою долю…

Татуированный внезапно сгреб Пенча за грудь и встряхнул так, что у боцмана щелкнули зубы:

— И ты знал все это, собака?

— Да! — захныкал Пенч. — Опутал Рамирес, сатана Ведь он и от меня, не задумываясь, теперь отделается.

Матрос отшвырнул полу задушенного Пенча на груду аккуратно сложенной парусины. Помолчав, спросил угрюмо:

— А закон?

— Закон слишком большая роскошь для бедного матроса, парень. А у Канариаса на откупе полиция, суды, адвокаты, судоходные инспектора…

В это время капитан в своей каюте достал карту. Место, где находилась шхуна, представляло ровное, однотонное голубое поле, без единой черной точки, символа желанной земли.

В эту ночь Крюков еще два раза видел бормочущего и пошатывающегося Рамиреса. Пока члены экспедиции безмятежно спали, капитан дважды спускался в трюм. Проклятая вода прибывала. Медленно, но верно. Рамирес знал, что откачивать бесполезно.

На другой день наступил полный штиль. Флаг, под которым шел «Атом», повис, не колтыхаясь. Шхуна под всеми парусами неподвижно замерла посреди синего простора.

А вода все прибывала.

На третьи сутки штиля, когда вода уже настигала Крюкова, сидевшего на ящиках, как на насесте, Рамирес появился в каюте путешественников.

Сообщение капитана прервало партию в бридж. Хаутона, казалось, поразил столбняк. Бейтс вскочил, потом, схватившись за сердце, рухнул в плетеное кресло. Лицо Портера приняло землистый оттенок.

— Ч-ч-ч-то? — выдохнул Бейтс. В минуты опасности он обычно начинал заикаться, и это заикание становилось тем сильнее; чем больше была степень опасности. — Ч-что вы с-с-ка-за-ли?..

— Я сказал… — заплетающимся языком повторил Рамирес,

— Вы пьяны, капитан! — закричал Хаутон.

— Не пьян, но стаканчик пропустил…

— Где мы находимся?

— В Тихом океане. Примерно, между 130 и 140 западной долготы и экватором и 10 южной широты.

— Ближайшая земля?

— Маркизские острова. Мы на половине пути к ним. Но пока кончится штиль, можно успеть трижды отправиться на дно, — заявил Рамирес с пьяной откровенностью.

— А если шторм? — спросил Хаутон.

— Скрывать нечего, да и поздно. Первый шторм доконает нашу посудину за полчаса.

— Мо-может нас за-заметит к-какой-нибудь п-п-паро-ход? — заискивающе допытывался Бейтс.

Но Рамирес безжалостно разбивал все надежды.

— Мы взяли в сторону от больших морских дорог. Этот участок океана посещается крайне редко.

Тогда Бейтс, взбунтовавшись, набросился на Хаутона.

— Это все ва-ваши фа-фантазии, Дик! — фальцетом завопил он. — Вам ну-нужна была ро-романтика? П-ппо лучайте! Я же го-говорил, что нужно было фрахтовать шхуну с мо-мо-тором… О, бо-бо-бббоже!..

В каюту просунулась голова Пенча. По выражению его лица Рамирес догадался, что дело неладно.

— Матросы просят вас, капитан! — доложил Пенч гримасничая.

Рамирес прошел на корму, поднялся на палубу. Взглянув на толпившихся внизу матросов, он сразу протрезвел и, опустив руку в карман, стиснул рукоять пистолета.

— В чем дело, ребята?

Татуированный выступил вперед.

— Рассчитываемся, капитан. Уходим. Судно тонет Никому нет охоты кормить акул.

— Как же вы уйдете? — спросил Рамирес с иронической развязностью.

— На шлюпках, капитан Мы рассчитали, что кое-как разместимся в них. Но вам и этим господам места, извините, не хватит. У вас зато остается рация.

Рамирес молча, внимательно разглядывал татуировку на груди матроса: водолаз, отдыхающий на дне морском, и кокетливая русалка у него на коленях. Над шлемом водолаза шаловливой стайкой взлетали пузырьки воздуха, изображенные зеленой тушью.

«В Сингапуре делал, вероятно», — подумал Рамирес. Мозг его лихорадочно работал: что ответить? Какую позицию занять?

— Все? — мрачно спросил он.

— Все, капитан. Не взыщите… — подтвердил татуированный.

Последующее разыгралось в одно мгновение. С криком: «Расчет? Получай!» Рамирес вырвал из кармана кольт военного образца. Матрос подскочил вверх сантиметров на двадцать: пуля впилась в палубу у самых его ног. Одновременно грянул другой выстрел, заставивший капитана отскочить. Щепка, отколотая от баллюстрады крутясь, взлетела в воздух.

В капитана стрелял Пенч, притаившийся за мачтой, Пенч, собачьей преданностью которого хвалился Рамирес. В руках у него находился старинный крупнокалиберный «Смит-Вессон» с длинным стволом. А из толпы на Рамиреса глядели черные рыльца четырех автоматических пистолетов.

Рамирес опустил руку с бесполезным теперь кольтом и стиснул зубы.

— Ну и черт с вами!..

В одной из шлюпок продукты, бочонок с водой, ракетница, секстан, морские карты были заблаговременно приготовлены самим капитаном. Пенч, ухмыляясь, тащил сюда подвесной руль-мотор. Матросы быстро погрузили провизию и запас пресной воды в остальные шлюпки Команда уходила в полном составе, не говоря уже об изменнике Пенче — даже помощник, всегда державший руку капитана.

Рамирес не произнес больше ни слова до конца посадки. Только когда шлюпки уже отвалили от злополучной шхуны, он не выдержал:

— Блиц унд доннер! Где вы учились бандитизму, мер-р-р-зав-цы?!

— У вас, капитан. И у ваших хозяев! — крикнул татуированный, стоявший во весь рост на передней шлюпке.

Ядовитая реплика была поддержана дружным хохотом.

Рамирес долго не спускал взгляда с удаляющихся шлюпок. Машинально, как раз навсегда заведенный музыкальный ящик, он продолжал 'свистеть: «Сэр Джон с матросами шутил…»

Но вот шлюпки скрылись за горизонтом. Рамирес снова спустился в трюм.

— Вылезайте! — скомандовал капитан, подавая Крюкову руку и помогая ему выбраться на трап. — Будете работать…

Осматривающего рацию комсомольца окружили Рамирес и члены экспедиции. Рация оказалась плохонькой, старомодной, но работать было можно.

— Речь идет о жизни и смерти, не только нашей, но и вашей, — сказал Рамирес. — Вы будете передавать только сигнал бедствия. Если же вы попытаетесь послать в эфир хоть одно постороннее слово — пеняйте на себя! — и он угрожающе приставил ствол пистолета к затылку радиста.

Крюков одел наушники и положил руку на ключ. — Та-та-та, та-та-та, — запел ключ под его пальцами. Точка-точка-точка-тире-тире-тире-точка-точка-трочка. С-О-С. Сэйв оуэр соулз. Спасите наши души.

Бейтс в отчаянии ломал пальцы. Даже многоопытный Хаутон и бывалый Портер утратили душевное равновесие. Экспедиции угрожала самая недвусмысленная опасность исчезнуть — не фиктивно, а по-настоящему, и исчезнуть весьма основательно. «Капитан, неужели мы погибаем?» — можно было прочесть во всех устремленных на Рамиреса взглядах.

А Рамирес стоял, прислонившись к двери каюты, скрестив руки, как бы не замечая этих посеревших лиц, этих трясущихся губ. Он думал о том, как бессмысленно и глупо гибнуть среди полного штиля, опускаться на дно под всеми парусами.

Крюков напряженно вслушивался в эфир. Он был мокр по самые уши, вода, стекая с его одежды, образовала у ног маленькое озерцо.

Прошли долгие, томительные двадцать минут. Полчаса. И вдруг откуда-то из мира живых донесся ответ:

— Кто зовет на помощь?

— Шхуна научной экспедиции «Атом» терпит бедствие между 130 и 140 западной долготы и 0 и 10 южной широты. Торопитесь! — передавал Крюков.

— Держитесь! Мы близко! Идем на помощь! — отвечали ему.

Два часа спустя пассажиры «Атома» бурно: приветствовали появившийся на горизонте белый теплоход…

— «Ломоносов», — прочел Рамирес золотые буквы на носу приближающегося судна. — Что за странный флаг? Занзибар, что ли?

Теплоход приблизился к шхуне, застопорил машины. Быстрота, с которой был спущен вельбот, вызвала бы зависть у любого моряка. Смуглые матросы, одетые сплошь в белое, в сдвинутых на затылок круглых шапочках, с гортанным криком налегли на весла. Рамирес метнулся по палубе и скрылся в радиорубке. Через полминуты он выскочил оттуда, и Бейтс заметил на его лице царапину, которой до этого не было.

Один за другим спустились в вельбот Хаутон, Бейес и Портер. Последним сошел Рамирес с небольшим чемоданчиком, куда сложил судовые документы и деньги.

— Все покинули шхуну? — закричали в рупор с мостика «Ломоносова».

— Все! — рявкнул Рамирес.

Вельбот отвалил. Капитан оглянулся, поднял руку и бросил что-то в воду.

— Что вы бросили? — полюбопытствовал Хаутон, когда они поднялись на борт судна-спасителя. Рамирес прищурился, подмигнул:

— Блиц унд доннер! А вы видели? Ключ от радиорубки…

* * *

Стройный, худой, с энергичными чертами лица человек, которого подчиненные называли «камарадо Зобиара», стоя у окна рулевой рубки, внимательно вглядывался вдаль.

Темное пятнышко на горизонте росло, становилось все чернее.

— Вот теперь шхуне — крышка! — сказал Зобиара рулевому, указывая на этот зловещий предвестник. — Давайте уходить от циклона…

И он поставил ручку машинного телеграфа на «полный».