Онлайн чтение книги Остров дьявола
Глава третья

1

Генерал Слугарев Иван Николаевич прилетел в Гавану 9 марта глубокой ночью. В аэропорту его встретил сотрудник кубинских органов безопасности Энрико Фоэйтос, с которым Слугарев был хорошо знаком. Энрико два года тому назад окончил обучение в Москве, а теперь работал в Гаване в центральном аппарате.

Из аэропорта Шереметьево Слугарев вылетел вечером. В низком сером небе с севера на юг стремительно неслись рваные облака, на бегу рассеивая по Подмосковью остатки снега. Чувствовался небольшой морозец, и комитетский шофер, доставивший Слугарева в аэропорт, заметил:

- Напрасно, Иван Николаевич, плащ не взяли. В одном костюмчике как бы не было пронзительно.

Слугарев улыбнулся неуместно ввернутому "пронзительно", подумал: а может, он и прав, но промолчал. В самолете и в самом деле было "пронзительно". Но когда в Гаване он вышел на летное поде и в лицо его ударила приятная волна ласкающе-теплого озонированного воздуха - за час до посадки самолета в Гаване прошел дождь - Слугарев понял, что опасения шофера были напрасны: плащ здесь не потребуется, да и пиджак… Последнее подумалось, когда ой увидел Энрико в светлой рубахе без галстука и с короткими рукавами, обнажающими кофейного цвета руки. Щупленький, остролицый с колючими карими глазами и мягким голосом Энрико выглядел совсем юным, ну просто студентом первокурсником. Он попытался взять чемодан Слугарева, но Иван Николаевич не позволил, обронив немного смущенно:

- Нет-нет, Энрико, благодарю.

Он поставил чемодан на заднее сидение "Волги", сам сед рядом с Фоэнтосом, который уже успел осведомиться и какая в Москве погода, и как прошел полет, и сообщить, что недавно прошел дождь и поэтому холодно.

- Холодно? - изумленно посмотрел на него Слугарев, так что густые брови его выгнулись в дуги и взметнулись вверх. Он вспомнил: бортпроводница перед посадкой объявила, что в Гаване плюс 24 градуса. - Это вы считаете холодно? А мне показалось, что я прилетел в Сочи в июльскую ночь.

Энрико весело улыбнулся и, навалившись на баранку, спросил:

- Поехали? - Когда машина тронулась, он сказал: - Мы для вас приготовили место в гостинице "Националь". Вы ведь впервые на Кубе?

- Да, Энрико, впервые, - тихим голосом ответил Слугарев. Мысли его были заняты другим: ехал он сюда не праздным туристом. Это был деловой рабочий визит к своим кубинским коллегам. И он спросил:

- Как эпидемия свиней?

- В основном локализовали. Осталось несколько очагов.

- Что-нибудь известно об источнике?

- Определенно американского происхождения. Предполагаем, что лаборатория Дикса.

Машина плавно мчалась по влажному шоссе, в салон врывались освежающие струи воздуха. Дышалось легко и приятно. Слугарев пытался разглядеть окрестный пейзаж, но мешала ночь. "Предполагаете или располагаете достоверной информацией?" - мысленно спросил Слугарев, но смолчал. Он еще не освободился от того специфического состояния, которое испытывает воздушный пассажир дальнего следования, - свинцовая тяжесть в голове, давящий монотонный шум в ушах, ватная расслабленность тела. В то же время он ощущал прилив нового, еще неведомого, тот восторг ожидания, когда попадаешь в совершенно новый мир, в данном случае - в западное полушарие.

- У нас на Кубе гостит прогрессивный ближневосточный журналист. Ой прибыл с женой, тоже журналисткой. Она колумбийка, он по происхождению француз. Так вот он интересуется Диксом, - продолжал Энрико.

- Вот как? - вдруг оживился Слугарев. - Зачем же ему понадобился Отто Дикс?

- Видите ли, этот журналист написал несколько антивоенных репортажей и книг. Он побывал во многих горячих точках: в Корее, Вьетнаме, на Ближнем Востоке. А во время войны в Европе был партизаном то ли в Польше, то ли в России. Он говорит, что знает Дикса и хочет пробраться к нему на Остров. Но не знает, где расположен этот Остров.

- Странно: "знает", "не знает". Все это очень загадочно и любопытно, - раздумчиво произнес Слугарев. - Зачем ему Дикс?

- Он хочет разоблачить в прессе прошлое этого фашиста и его настоящее, работу на Пентагон.

- И что ж, вы сообщили ему место расположения Острова? В тоне Слугарева звучали нотки недоверия к журналисту.

- В общих чертах.

- Мм-да, все это очень интересно, - после долгой паузы, произнес Слугарев. - Говорите, партизанил в Польше? А как фамилия журналиста?

- Дюпон, - не очень уверенно ответил Энрико.

- Однофамилец американского миллиардера?

- Похоже. Почти.

- Что похоже?

- Фамилия. Вроде Дюпон. У нас на курорте Варадера есть бывшая вилла американского Дюпона. Потому я и запомнил, по аналогии. Но это не точно.

- Постой, постой, - быстро проговорил Слугарев, что-то соображая. - А может Дюкан? Эдмон Дюкан?..

- Точно! - воскликнул Энрико. - Эдмон Дюкан. Слугарев от неожиданности всем корпусом откинулся на спинку сидения, запрокинул голову, закрыл глаза.

- Эдмон, - произнес вполголоса с душевным волнением и теплотой. - Значит, жив. Милый, неугомонный Эдмон. Все-таки набрел на след Хасселя-Дикса.

Удивленный таким неожиданным поведением Слугарева, Энрико сбавил скорость:

- Вы его знаете?

Не меняя позы и не открывая глаз, Слугарев кивнул. Затем минуту погодя спросил:

- Он где остановился?

- В "Абана Либре". Эта наша центральная гостиница, самое высокое здание в Гаване. Но сейчас его нет в столице: вместе с сеньорой он улетел на остров Хувентуд на два дня. Завтра должен вернуться.

Помолчали. Впереди заискрились огни Гаваны. Энрико искоса посматривал на Слугарева. Тактичность не позволяла ему быть навязчивым, и он деликатно сдерживал свое любопытство и не задавал вопросов, касающихся Эдмона Дюкана. Слугарев разгадал его мысли и спросил:

- Сеньора Элеонора с ним? Так имя мадам Дюкан?

- Сеньора Алисия, - поправил Энрико и для пущей убедительности добавил: - Его супругу зовут Алисией, я это хорошо помню, так по документам. Она колумбийка. Есть сомнения? - стремительно спросил Энрико, не поворачивая головы.

- Есть, Энрико, - Слугарев вздохнул. - Супругу Эдмона звали Элеонорой.

- Вы ее знаете?

- По рассказам Эдмона. С ней я не встречался. А с Эдмоном… - Слугарев снова вздохнул. - С Эдмоном Дюканом мы прошли сквозь огонь партизанской войны с фашистами. Это было в Польше, Энрико, в годы гитлеровского нашествия. Элеонора была американкой, а не колумбийкой.

Когда подъезжали к гостинице, Энрико спросил:

- Вы с ним будете встречаться? С Дюканом?

- Непременно, - твердо, как уже решенное, ответил Слугарев. Только имейте в виду и товарищей предупредите: я для Дюкана представитель торговой фирмы.

Десятиэтажное здание гостиницы "Националь", увенчанное двумя башнями-колокольнями, стоит на высоком берегу Мексиканского залива. Внизу между гостиницей и скалистым берегом стремительно пролегла многокилометровым асфальтовым полотном Малеком - так называют здесь набережную. В просторном полуосвещенном вестибюле с висящей под высоким потолком люстрой стояла прохладная тишина. Энрико быстро произвел с портье необходимые формальности, взял ключ от комнаты, и приветливо-улыбчивый мулат-лифтер доставил их на шестой этаж. В просторном одинарном номере с ванной и туалетом стояли широкая кровать, застланная легким фиолетовым покрывалом, письменный и журнальный столы, тумбочка с телефоном и ночным светильником. Словом, это был скромный гостиничный номер без излишнего комфорта. Энрико оставил номер своего телефона, а также телефона своего начальника, с которым Слугарев также встречался в Москве, пожелал доброй ночи и ушел.

Проводив Энрико, Иван Николаевич запер дверь на ключ, разделся, принял душ и лег в постель. Но сон, который нестерпимо одолевал его в последние часы полета, неожиданно исчез, улетучился.

Теперь мысли Слугарева занимал Эдмон Дюкан. В памяти живо всплыли картины далеких партизанских лет. О них хорошо написал Эдмон в "Польском дневнике". Эту книгу с автографами некоторых польских друзей-партизан Иван Николаевич хранит как дорогую реликвию. Ее вручил ему Игнаций Табарович в Варшаве осенью 1950 года в дни Всемирного конгресса в защиту мира. С тех пор минуло пятнадцать лет. Самым странным и, пожалуй, загадочным было то, что и Дюкана интересует один и тот же человек - Отто Дикс. Эдмон собирается пробраться на Остров. Этого нельзя допустить: ведь там Макс Веземан, Эдмон может узнать - и определенно узнает - в нем своего партизанского друга Вальтера Дельмана. Неважно, что Макс и Эдмон расстались еще в сорок четвертом, он его непременно узнает, и тогда может случиться непоправимое. По приказу Центра Макс должен выехать в Мексику и через связного передать информацию об "А-777". От Веземана давно нет никаких вестей, и Слугарев намерен через кубинских коллег прояснить общую обстановку на Острове: он знал, что кубинская разведка имеет там своего человека.

В комнате было душно. Слугарев встал с постели и открыл окно. Вместе с упругой струей свежего воздуха в лицо ударил гулкий шум прибоя. Его раскаты раздавались где-то совсем рядом в ночной мгле. Под окнами, зажатые с трех сторон каменными стенами гостиницы, освещенные тусклым светом фонарей, в тревоге метались жесткие космы пальм. Слугарев оделся и спустился вниз. В вестибюле было два противоположных выхода: один в город, другой к заливу. Слугарев пошел к заливу. В полусотне метров от гостиницы, над обрывом - две старых артиллерийских флеши, и в каждой по крепостной чугунной мортире. Когда-то лет сто тому назад это было грозное оружие против вражеских кораблей.

Слугарев остановился над обрывом, наслаждаясь терпким ароматом цветов и моря. Упругий ветер освежающе бил ему в лицо, волны, дробясь о прибрежные скалы, перемахивали бетонный парапет и расстилались кружевной кисеей по асфальту набережной, освещенной пунктиром уличных фонарей и пустынной в этот поздний час. Море и небо над ним сжились в единую темную массу, смыв линию горизонта, но звезды в этой аспидной черноте сверкали встревоженно и ярко. Слугарев убеждал себя в том, что такие звезды он видит первый раз и что грохот прибоя тут тоже особый, не такой, как, скажем, в нашем Североморске иди Новороссийске. И аромат трав и цветов неповторим и ни на что известное ему не похож. "Западное полушарие, - подумал он и взглянул на часы. Стрелки показывали половину третьего. - А в Москве на заводах и учреждениях давно кипит работа". Постояв с четверть часа, он вернулся к себе в номер, перевел стрелки часов на местное время и не без усилия уснул.

Весь день Слугарев провел у своих кубинских коллег. В бешеной антикубинской деятельности ЦРУ принадлежала главенствующая роль. Среди множества разнообразных диверсий не последнее место отводилось экономической. Вызвать в стране нехватку продовольствия, подорвать основу кубинского экспорта - сахарную промышленность - такую задачу ставили главари американских спецслужб перед своей многочисленной агентурой. Путем занесения злокачественного вируса янки надеялись вызвать на Кубе поголовный падеж скота, а тлетворный грибок должен был поразить плантации сахарного тростинка. В особом отделе ЦРУ разрабатывались различные варианты физического устранения руководителей Кубы и прежде всего Фиделя Кастро. Нетрудно себе представить масштабы работы и глубину ответственности перед страной и народом кубинских органов государственной безопасности, у которых еще не было солидного опыта работы, да и традиции только закладывались. А перед ними стоял могучий и грозный враг, коварный и наглый, самоуверенный, вооруженный новейшим арсеналом современного шпионажа и диверсий. Естественно, кубинские спецслужбы нуждались в консультативной помощи своих советских друзей.

К концу дня Слугарева сморил сон: сказывалась разница во времени - в Москве в этот час была глубокая ночь. К тому же донимала непривычная для него в эту пору жара: в тени термометр показывал двадцать семь градусов. "Сейчас бы искупаться", - вслух подумал Слугарев, вытирая уже мокрым платком вспотевшее лицо. Днем море было тихое, ласковое, и его прозрачно бирюзовая гладь призывно манила в свои объятия, но, как заметил Слугарев, на всем протяжении Малекома у берега выступали острые со скользкой прозеленью скалы, среди которых, по словам Энрико, во множестве водились морские ежи. Может поэтому, решил Слугарев, он не видел ни одного купающегося.

- Хотите искупаться? - с готовностью спросил Энрико, весело сверкая необыкновенно острыми карими глазами.

- А далеко до пляжа?

- Не очень. На машине совсем близко, - весело заулыбалось худенькое остроносое лицо Энрико. Он был рад встрече с советским коллегой и испытывал истинное удовольствие оказать ему услугу.

Светло-серая "Волга" стремительно мчалась вдоль залива, то уклоняясь от него в сторону, в зеленые заросли, среди которых важно маячили королевские пальмы, то приближаясь к спокойной лазури моря, изнеженно играющей в еще жарких лучах предвечернего солнца. На безлистых деревьях фламбуаян, похожих на яблони с пышными кронами, по-весеннему ослепительно ярко полыхали розовые цветы. Они высекали в восторженной душе Слугарева светлые чувства праздника, пробуждения и весны, прогоняли сонливую усталость, разжигали воображение. Лицо его излучало тихую радость и счастье, которые отражались в проницательных глазах Энрико, хорошо понимающего состояние своего спутника. И казалось, не только Энрико разделяет восторг Слугарева, но и струящийся в жарких лучах воздух, и застывшие в истоме горделивые пальмы, и высокое, звонкое голубое небо. Горячий воздух играл и струился прозрачными нитями. Все это переполняло Слугарева чем-то новым, неожиданным, чистым и ярким,

- Санта Мария - торжественно объявил Энрико и, съехал с шоссе влево на песчаную площадку, прикрытую от солнца густыми ветвями молодых длинноигольчатых сосен. Здесь был отличный пляж.

Слугарев разделся в машине и, оставшись в одних плавках, с удивлением посмотрел на своего коллегу, который и не думал раздеваться. Спросил:

- А вы что же?

Энрико смущенно подернул худенькими плечами и, как бы конфузясь, виновато заулыбался, обронив:

- Холодно.

- Холодно? - недоверчиво и с изумлением переспросил Слугарев. - Двадцать семь градусов это по-вашему холодно?!

- У нас как-то не принято в это время купаться - пояснил Энрико и добавил с озорной улыбкой не то в шутку, не то всерьез: - Мы купаемся в месяцы, в названии которых нет буквы "р" - май, июнь, июль, август. Правда, молодежь, особенно детвора, не придерживаются этого обычая.

Пляж не был пуст, и барахтались в спокойной бирюзово-прозрачной воде не только дети, но и пожилые люди обоих полов в разноцветных купальниках и плавках.

- Туристы, - пояснил Энрико, словно угадывая вопрос Слугарева.

По горячему песку Слугарев дошел до воды. Она была прозрачная, как родник с бирюзово-золотистым переливом. Но в отличие от родниковой - ласкающе-теплая, мягкая. Глубина начиналась не сразу, и Слугарев медленно шел по прозрачно-песчаному дну, постепенно погружаясь в воду, ворошил ногами песок и удивлялся его чистоте: вода оставалась прозрачной. Войдя по грудь, он сделал резкий рывок, нырнул в глубину и под водой с открытыми глазами проплыл метров пять, испытывая несказанное удовольствие. Слугареву доводилось бывать на пляжах Балтийского, Черного, Азовского, Каспийского и Средиземного морей. Но такое блаженство он испытывал впервые. Усталость, сонливость, вялость как рукой сняло. В гостиницу возвратился бодрым, поужинал в ресторане в зале "шведского стола", насладившись большим выбором соков, и решил пройтись по улицам Гаваны, надеясь на вечернюю прохладу. Но надежды не оправдались: раскаленный за день камень зданий исторгал тепло, воздух был густой и душный, и Слугарев возвратился на Малеком и медленно пошел вдоль берега в сторону порта. Ветра не было, но все же ощущалась близость моря, и его тихое сонное дыхание доносило ласкающую свежесть. Ни о чем не хотелось думать, но помимо его воли и желания, наплывали думы о том, ради чего он прибыл на Кубу, и как-то само собой он мысленно подводил итоги первого дня. Речь шла о диверсиях ЦРУ против Кубы. С достоверностью было установлено, что американская агентура занесла на остров вирус свиной чумы, от которой погибло 500 тысяч голов свиней. Полмиллиона для такой маленькой страны - это огромный продовольственный урон. Разносчики вируса - москиты и мухи. На сахарном тростнике появилась злотворная ржавчина, от которой тростник сохнет и гибнет. Листья табака поразила голубая плесень. Да, янки наносили удар в самые чувствительные места кубинской экономики: сахар и табак - главные статьи экспорта, валютные статьи. А свиноводство - основной продовольственный продукт внутреннего рынка. В Лэнгли все взвесили и рассчитали на новейших компьютерах опытные специалисты по подрывным операциям. Одного не учли - революционного духа народа, его неистребимой веры в свою правоту и непреклонной силы воли. В этом убедился Слугарев из беседы с кубинскими коллегами из органов госбезопасности. Кубинские товарищи располагают сведениями, что ЦРУ готовится использовать бактериологическое оружие против людей, в частности геморрогической лихорадки денге, поражающей главным образом детей. Слугарев высказал сомнение: вряд ли решатся они применить это на Кубе, где есть американская военная база Гуантанамо с многотысячным контингентом солдат. Если вспыхнет эпидемия лихорадки денге, она неизбежно захватит и Гуантанамо. Впрочем янки могут предварительно сделать своему персоналу прививки антилихорадочной вакцины. Кубинские товарищи полагают, что биологическое и бактериологическое оружие американцы производят на острове доктора Дикса.

Отто Дикс и его "Группа-13" давно привлекают внимание и советской разведки. Было известно, что там готовится оружие массового истребления людей - "тихая смерть". Против него нужно иметь надежное противоядие. Отто Дикс совсем недавно попал в поле зрения кубинской разведки, возможно поэтому и сведения, полученные кубинцами от своего агента, проживающего на Острове, пока что были весьма скромными. Ничего удивительного в этом Слугарев не находил, принимая во внимание работу Макса Веземана, который находится на Острове уже много лет, а информации от него поступило тоже не густо. А Макс - опытный разведчик. Значит обстоятельства не позволяют.

Слугарев ждет информации от Веземана. Макс должен передать ее через связного на континенте, затем этот связной должен прибыть в Гавану и встретиться со Слугаревым. Центр требует полной и обстоятельной информации о работе группы Дикса. Поэтому Веземану приказано постараться встретиться со связным, изложить ему во всех подробностях положение на Острове, чтобы тот в свою очередь мог лично изложить Слугареву все, что скажет Веземан. Встреча со связным от Веземана и была одной из главных причин прибытия Слугарева на Кубу. Иван Николаевич не знал, да и не мог предполагать, что неожиданные, случайные обстоятельства позволят ему встретиться здесь, в Гаване, не со связным, а с самим Максом Веземаном, с которым он не виделся с той давней встрече в Зальцбурге. Но пока что он ждал связного и с волнующим интересом ожидал встречи с Эдмоном Дюканом.

2

На другой день кубинские товарищи сообщили Слугареву, что Эдмон Дюкан и его супруга Алисия возвратились с Хувентуда в Гавану и, если Иван Николаевич не возражает, встречу их можно было бы организовать сегодня, поскольку есть удобный повод, чтоб встреча эта произошла "случайно". Дело в том, что именно сегодня во второй половине дня Дюкан собирался побывать в Музее революции. Повод действительно удачный, и Слугарева больше всего волновал вопрос: как, на каком языке они будут разговаривать. Когда-то они общались на польском, но это было так давно, а язык без систематической практики, как известно, быстро забывается. Уж на что Слугарев - польским владел в совершенстве, а недавно довелось встречаться с польскими товарищами, он попытался говорить на их родном языке и начал спотыкаться, с трудом вспоминая некоторые стершиеся в памяти слова. Дюкан же и прежде в партизанском отряде по-польски говорил с горем пополам, машинально вставляя французские слова, а сейчас, по прошествии стольких лет, наверно, вообще все позабыл. На этот случай предусмотрели подключить Энрико, который уже знаком с Дюканом и "не знаком" с Иваном Николаевичем. Да, да, не знаком, их, то есть Слугарева и Энрико, и познакомит Дюкан.

Музей революции размещается в бывшем президентском дворце. Белокаменное здание элегантной архитектуры своим фасадом смотрит на Малеком, где у самого гранитного парапета возвышается внушительный монумент одному из руководителей народного восстания против испанских колонизаторов в 1895 году генералу Максимо Гомесу.

Слугарев остановился у памятника, который как-то сразу покорил его спокойным величием. Несмотря на сложность трехярусной композиции с множеством фигур, барельефных и объемных, с бронзовыми конями и беломраморными фигурами восставших людей, с богиней Победы и бронзовым генералом на вздыбленном коне, монумент отличается цельностью образа революционного народа и впечатляет. Перед тем как прийти к Музей революции, Слугарев часа два бродил по центру Гаваны, побывал у Капитолия, где сейчас размещалась Академия наук, у Музея изобразительных искусств, и везде его поражало обилие памятников выдающимся сынам кубинского народа, борцам за свободу, деятелям науки и культуры. Только возле Капитолия Слугарев насчитал свыше десяти памятников. Это радовало: народ, который умеет ценить своих именитых соотечественников, чтит память о них, такой народ обладает чувством национальной гордости, свободолюбия и патриотизма, имеет глубокие жизненные корни.

Полуденная жара улиц загнала Слугарева в прохладу залов Музея революции задолго до того, как там должен был появиться Эдмон Дюкан. Среди посетителей музея были кубинские школьники, веселой стайкой окружившие экскурсовода, и группы иностранных туристов. Экскурсоводы объясняли на немецком и английском языках. И вдруг - русский. Это была группа туристов из Ленинграда. Иван Николаевич приятно обрадовался и примкнул к ним. Экскурсовод - молодая девушка-кубинка бойко рассказывала об основании в 1925 году бесстрашными революционерами Хулио Антонио Мельей и Карлосом Балиньо Коммунистической партии Кубы, о том, как в 1933 году под напором революционных масс пал кровавый режим диктатора Мачадо. Слугарев внимательно всматривался в фотографию руководителя революционно-демократической организации "Молодая Куба" Антонио Гитераса. Фотографии, скромные экспонаты - оружие повстанцев. 1953 год, 26 июля. Попытка молодых революционеров, возглавляемых Фиделем Кастро, штурмом захватить военные казармы в городе Монкадо. Операция не удалась, многие восставшие погибли в неравном бою. Фидель был осужден на пятнадцать лет тюремного заключения. Потом амнистия, уход Кастро и его товарищей в эмиграцию в Мексику, подготовка вооруженного восстания. Наконец 2 декабря 1956 года в провинции Орьенто с яхты "Гранма" на родную землю высадился революционный отряд, возглавляемый Фиделем Кастро. Их было в отряде всего восемьдесят два бойца. Но под их знамена становились сотни и тысячи солдат революции, и первого января 1959 года диктаторский режим американского лакея Батисты пал. Скромные фотографии Кастро и Че Гевары тех времен, сделанные фотографом-любителем.

Слугарев оборачивается и взгляд его ловит в другом конце зала щупленькую фигуру Энрико, а рядом с ним - плотный, среднего роста человек в серых брюках и терракотовой рубахе с обнаженными по локоть бронзовыми от загара руками. И в очках. "Неужто это Эдмон?" - с волнением подумалось Ивану Николаевичу, и он отстал от группы советских туристов, внимательно рассматривая стенд с фотографией, на которой Че Гевара изображен у радиостанции с микрофоном в руках. А они все ближе, ближе подходят к Слугареву и о чем-то глухо говорят по-испански. Впрочем говорит больше Эдмон, энергично жестикулируя руками. Слугарев делает вид, что не замечает их, все внимание его приковано к стенду с фотографией Че Гевары. Вот и Дюкан с Энрико остановились у этого же стенда. Энрико не обращает внимания на Слугарева, он что-то объясняет Дюкану и тот понимающе кивает очкастой головой и с величайшим почтением говорит: "О-о! Че Гевара!" Круглое лицо его сияет, умные глаза широко раскрыты. "Пора", - решает Слугарев и отрывает взгляд от стенда. Он смотрит на Дюкана, Дюкан - на него. Взгляды пристальные, напряженные, в них острое удивление и немой вопрос, который вот-вот превратится в слова. Ну, кто первый?

- Прошу прощения, если я не ошибаюсь, пан будет… Эдмон Дюкан? - по-польски заговорил Слугарев.

Серые большие глаза Дюкана ярко вспыхнули и осветили круглое, иссеченное мелкими морщинками лицо, и от этой внезапной вспышки морщинки распрямились. Потом всего на какой-то миг лицо нахмурилось, точно напрягая память и вновь засияло счастливой догадкой.

- Пан… Янек?!

- Да, Эдмон, тот самый Янек Русский, - Слугарев широким жестом раскинул руки, и Дюкан бросился в его объятия.

- Мой капитан, как я рад, я бесконечно счастлив. Я часто вспоминал тебя, - взволнованно говорил Эдмон, и голос его переходил на шепот, словно ему не хватало воздуха, а глаза блестели благородной влагой. - Вспоминал, когда мне было трудно. А ты поверь, мне часто было нелегко, даже очень трудно. - И вдруг, спохватившись: - Познакомьтесь, пожалуйста, это кубинский товарищ из бюро путешествий сеньор Энрико - прекрасный юноша. Кстати, он учился в России и говорит по-русски. Отойдемте в сторонку, не будем мешать. Прекрасный музей, чудесная страна. А народ, какой народ… Куба превзошла все мои ожидания. - Восторгу Эдмона не было конца, он никому не давал вставить слова. Это было вообще в его характере - восторг и многословие. - На сегодня музей - антракт. В другой раз посмотрим, что не посмотрели. А сегодня, Энрико, у меня праздник: я встретил своего старого друга, однополчанина, боевого товарища. Ты знаешь, Энрико, что за человек перед тобой? Это легенда, историческая драма!

- Да что легенды, - с легким смущением перебил Слугарев: он терпеть не мог комплиментов или похвал, они его, как говорится, "вгоняли в краску". - Перейдем к были. Лучше расскажи, какая судьба тебя забросила на Остров Свободы?

- О, это целая история. Мне крайне, чертовски необходимо попасть на Остров дьявола, и чтоб попасть туда, я прибыл на Остров Свободы. Но об этом после, со всеми подробностями. Ты не представляешь, как я рад нашей встрече! Кстати, мой капитан, как прикажешь тебя теперь называть?

- Как прежде. Да ты уже назвал.

- Мой капитан! Прекрасно! Наша юность, неповторимая и позабываемая. Как будет рада Алисия, я ей о тебе много рассказывал. Я познакомлю вас - это моя жена. Вторая жена. С Элеонорой мы разошлись. Но об этом потом. Нам о многом нужно поговорить. Сто лет пролетело, да каких лет!

Казалось, его восторгам не будет конца. А поговорить и в самом деле было о чем. Но музей - не лучшее место для дружеской беседы, и они вышли на улицу. Слугарев с живым интересам рассматривал Дюкана и находил, что тот мало изменился. Нет, внешне он, конечно, очень изменился: исчезнувшая шевелюра обнажила крепкий череп, покрытый густым загаром, теперь Дюкан казался ниже ростом и шире в плечах. На подвижном лице отпечаталась густая сеть мелких морщин. Прежней оставалась торопливая походка, порывистые жесты, резкие движения, восторженный открытый взгляд, доверчивые глаза и неумение говорить спокойно. Вообще он принадлежал к категории людей, которые любят много говорить и не любят слушать. Это последнее совсем не задевало Слугарева, поскольку сам он умел слушать и был скуп на слова. Оказалось, что польский язык Дюкан не забыл, во всяком случае, говорил на нем сносно, и Слугарев с удовлетворением подумал, что услуги Энрико, как переводчика, им не понадобятся. Из музея они направились к набережной, и Дюкан продолжал говорить с прежним восторгом:

- Как справедливо поступило подлинно народное правительство Кубы: Фидель не засел в президентском дворце, он отдал его под Музей революции. Это символично! А в Капитолии - Академия наук. Пресса много писала о культе личности Кастро. Я прибыл на Кубу и убедился, что это ложь. Никакого культа я не нашел. Фидель - настоящий вождь, народный трибун. Народ верит ему, искренне уважает и любит его. Именно таким, как Фидель, я представляю себе революционера - вождя, который получив всю полноту власти, сумел подняться над личным во имя общенародного, во имя идеи. Зачем ему дворцы, бриллиантовые перстни и прочая мишура побрякушек? На нем скромный мундир солдата-воина. Скромность - это великое достоинство, к сожалению, редкое даже среди незаурядных людей. - Радость, душевный подъем, даже сладкий восторг, звучавшие в каждом его слове, передавались и Слугареву, и он с упоением слушал своего друга военной поры, и радость Эдмона отражалась и на лице Ивана Николаевича.

У каменного парапета Малекома они остановились. Энрико, сославшись на какие-то дела, оставил их на набережной и как-то незаметно удалился в сторону порта и, словно тень, растаял в людском потоке. А они с минуту постояли на набережной и затем пошли вдоль залива в противоположную сторону. Дюкан ходил быстро, мелкой торопливой походкой, - он всегда куда-то торопился и часто поводил плечами, словно одежда стесняла его, оттого движения его казались неловкими, угловатыми и резкими. Слугарев не прочь был познакомиться с женой Дюкана, но ему хотелось, чтоб их главная беседа проходила с глазу на глаз, без посторонних, он считал, что Алисия будет его стеснять, и поэтому на приглашение Дюкана немедленно, сейчас же пойти к нему в гостиницу "Абана Либре" он ответил молчанием, которое вполне сходило за знак согласия. Но когда они поравнялись с гостиницей "Националь", Слугарев сказал:

- Здесь я живу. Давай сначала заглянем ко мне, не проходить же мимо. - Он тепло заулыбался, и какая обезоруживающая изящная простота была в его дружеском взгляде и позе. - А потом, я очень хочу пить. Мы сейчас с тобой закажем прекрасного кубинского пива "Белый медведь".

- О, да, кубинцы делают отменное пиво, но мы будем пить его у меня, вместе с Алисией.

- Нет, Эдмон, - с наигранной усталостью, голосом человека, изнывающего от жары и жажды, возразил Слугарев. - Я не в состоянии сейчас дойти до "Абаны Либре". Передохнем в "Национале". У меня номер прохладный, окно выходит на залив. И тишина. - Слугарев говорил мягко, медленно, голос его звучал устало и умоляюще, и лицо казалось утомленным, измученным. И Эдмон поверил, согласился, однако при условии, что после "Националя" они сразу же пойдут в "Абану Либре".

- Я понимаю тебя: как всякий европеец, ты тяжело переносишь тропическую духоту, - сочувственно решил Дюкан.

- Добавь к этому - русский европеец, континентальный.

В тихом номере гостиницы они сидели в мягких низких креслах у круглого столика, на котором возвышалось металлическое ведерко, заполненное бутылками с пивом и льдом и вели теперь уже неторопливую беседу. Впрочем говорил в основном Дюкан. Не очень последовательно, часто забегая вперед и возвращаясь к внезапно оборванной мысли, он рассказывал нелегкую, полную драматизма жизнь журналиста-международника, убежденного поборника правды и справедливости в пронизанном ложью и цинизмом, преступном разбойничьем мире. Свой рассказ он в сущности начал с конца, с того, что привело его на Кубу. Мотаясь по странам Латинской Америки в поисках издателей, согласившихся бы издать его "Черную книгу", Эдмон Дюкан в Сан-Сальвадоре в одном из пивных баров случайно встретил Курта Шлегеля - того самого оберфюрера, с которым партизаны отряда Яна Русского сражались на польской земле и которого затем уже после войны Эдмон Дюкан встретил в Мюнхене.

- Представь себе, Янек, мы с Алисией зашли в пивной бар, сели за столик и вдруг Алисия говорит мне: "Обрати внимание на пожилого тучного сеньора, что сидит за столиком у окна: он внимательно наблюдает за нами". Это было за моей спиной. Я повернулся в сторону, указанную Алисией и увидел человека, который с откровенным вниманием смотрел на нас. Взгляды наши скрестились. Что-то очень знакомое бросилось мне в глаза. Уже с первой секунды я понял, что где-то встречал этого человека и возможно даже знаком с ним. Я отвернулся и поспешно напряг память. Толстяк продолжал смотреть в нашу сторону. Его бесцеремонная навязчивость становилась неприличной. "Кто это? Ты его знаешь?" - спросила Алисия с любопытством. "Не могу вспомнить… Но что-то чертовски знакомое", - ответил я, не поворачиваясь больше в сторону, где сидел этот странный сеньор. "Он идет сюда, - с нескрываемым беспокойством сказала Алисия. Надо заметить, что все эти годы мы жили в атмосфере постоянной тревоги и не то чтобы страха, а какого-то нервного напряжения. На это были и есть свои причины. О них я тебе расскажу. Так вот, толстяк подошел к нашему столику, поздоровался с деланной улыбкой и, обращаясь ко мне, сказал по-немецки: "Вы не узнаете меня, господин журналист? А я вас сразу узнал. Помните пятидесятый год, Мюнхен? После нашей встречи в Мюнхене вы репортаж напечатали. Меня там назвали. Впрочем, я не читал, хотя мне ваше писание доставило некоторые неприятности. Зол я был на вас, очень даже. Из-за вашей писанины мне пришлось покинуть Германию. Сначала жил в Парагвае, а потом обосновался здесь. И не жалею, все что ни делается, все к лучшему. Здесь меня никто не беспокоит". Он подсел к нашем столику запросто, без приглашения, словно мы с ним были старыми друзьями. Это был оберфюрер Шлегель, да, Янек, тот самый Курт Шлегель. Мне было интересно. Как раз перед этим мы с Алисией были в Парагвае, где есть целая община бежавших от возмездия нацистов. Там они живут преспокойно под крылышком своего земляка, президента-диктатора Стресснера. Было любопытно, почему же Шлегель уехал из Парагвая, где нацисты чувствуют себя в полной безопасности? На мой прямой вопрос он ответил взглядом, полным подозрения и недоверия и уклонился от ответа. Но, между прочим, сказал, что в Сальвадоре живет его старый приятель доктор Хассель. При этом слово "приятель" было произнесено так, что понимать его можно было наоборот, в лучшем случае "бывший приятель". Я так и подумал: между этими двумя убийцами пробежала черная кошка, чего-то не поделили. Шлегель преднамеренно сообщил мне новое имя Хасселя - Отто Дикс. При этом прибавил, что Хассель, то есть Дикс, сейчас служит у американцев по своей прежней специальности. Я попросил его уточнить профессию. На это он заговорщически сощурил глаза и скорчил многозначительную загадочную ухмылку, смысл которой не оставлял сомнений. Оберфюрер явно старался насолить своему бывшему приятелю, сказав между прочим, что нынешняя работа Отто Дикса представляет большой интерес для прессы. От него я узнал, что Отто Дикс проводит свои эксперименты на одном из безымянных островов в Карибском бассейне, что остров этот якобы является его частной собственностью. Каких-нибудь подробностей об этом острове - где конкретно он находится и как туда добраться, он не сказал: видимо, сам не знал.

Дюкан умолк, взял бокал с пивом, но пить не стал, лишь коснулся влажными губами ароматной пены и поставил бокал на место. Он волновался. Слишком много столпилось мыслей, которые он хотел высказать своему другу, слова не успевали за ними. Не глядя на Слугарева, он заговорил приглушенным голосом:

- Если Шлегель прав, то ты понимаешь, Янек, что все это значит? Нацистский изувер через двадцать лет после краха нацизма как ни в чем не бывало продолжает черное дело. Только уже с новыми хозяевами.

- Тебя это удивляет? Ты разве не знал, что американская военщина использовала гитлеровских ученых-палачей для разработки нового оружия? Ты не слышал об охоте янки за яйцеголовыми?

Дюкан не ответил, он будто не слышал Слугарева - печальная тоска наполняла его глаза, отчего взгляд казался отсутствующим, ушедшим внутрь. Слугарев обратил внимание на болезненное выражение его лица, говорившее, что на душе у него что-то мучительно и неладно. "Да, время понаставило автографов на рыхловатом, с болезненной желтизной лице Дюкана, - думал Слугарев сокрушенно, - расписало разными почерками-морщинами. Как он изменился, по крайней мере, внешне. Ни за что бы не узнал своего бывшего адъютанта, встреть его случайно на улице". И словно почувствовав пытливый взгляд Слугарева, Дюкан вздрогнул, встрепенулся, в один миг сбросил с себя груз тяжелых дум, тонкий луч смущения сверкнул в его глазах, и он произнес негромко, с непреклонной решимостью:

- Мне надо повстречаться с Хасселем-Диксом. Я должен, понимаешь, Янек, обязан. Мы с Алисией решили сделать фильм о врагах человечества, о вампирах двадцатого века, о тех, кто готовят всемирную катастрофу. Этому трудному, но благородному делу я посвятил всю свою жизнь. Оно стало моей судьбой, моей Голгофой. Я написал книгу, назвав ее "Черной книгой". Десять лет на это ушло. Ты что-нибудь слышал о ней?

- Нет. Я лишь читал твой "Польский дневник". Расскажи о "Черной книге", - мягко и дружески попросил Слугарев.

- Нет, мой капитан, рассказать невозможно. Все равно, что заново пережить. А пережить заново - сил у меня не хватит. Значит, единственное - прочесть. А как прочесть? Ни на русском, ни на польском не издавалась. Впрочем, как и на немецком, английском и моем родном французском. Зато охотно переводятся на разные языки такие бездарности, как Джером Сэлинджер, Сол Белоу, Джон Андейк, или как ярые сионисты Норман Мейлер, Бернард Меломуд.

- На русский, кажется, что-то переводилось этих авторов, - не очень уверенно заметил Слугарев.

- А почему бы и нет, - стремительно подхватил Дюкан. - Кто издатели, кто переводчики - вот вопрос. И одновременно ответ. - И вдруг без всякого перехода: - Судьба помотала меня по белу свету, со многими довелось встречаться, разговаривать. Насмотрелся, наслушался. В Тель-Авиве я брал интервью у Голды Меир в бытность ее министром иностранных дел. Тогда я еще только собирал материал для "Черной книги". Это было на приеме во французском посольстве. Голда о чем-то раздраженно разговаривала с коренастым, длиннобородым священником, похожим на евангельского апостола. Как потом я узнал, это был ваш соотечественник архимандрит Августин. Ты, наверно, слышал: в Иерусалиме есть православный храм - собственность вашей страны. При нем миссия советских граждан. Возглавлял ее в то время архимандрит Августин, с которым я потом познакомился. Симпатичный человек с глазами, источающими доброту. Мирское имя его Константин Судоплатов. О нем я упоминаю в своей книге, как и о беседе с Голдой Меир. Так вот, Голда предлагала архимандриту Августину со всей его миссией отказаться от советского гражданства и за такое предательство обещала ему златые горы, архиерейский сан и божью благодать. Тихий блаженный старик отвечал ей мягко, ласково, но непреклонно: "На все воля Божья. Однако ж Господь осуждает тех, кто польстится на тридцать сребренников". Слова его ввергли властную даму во гнев, и она бросила в лицо архимандриту злые слова: "Оставьте, ваше преподобие, не стройте из себя святошу, капитан Судоплатов. Я же знаю - во время войны вы были начальником штаба полка". - "Я сын Отечества и выполнял свой долг. И вам, конечно, тоже известно, что до войны я был школьным учителем". Предательство не состоялось, и это удручило тельавивского министра иностранных дел. Как раз в это время один мой парижский приятель представил меня мадам Меир. Она поинтересовалась, не родственник ли я Франсуа Дюкану, погибшему от рук нацистов. Я сказал, что я его сын. "О, ваш отец был блестящий публицист, - с похвалой отозвалась Голда, - я помню его огненные памфлеты, изобличающие нацизм. Надеюсь, вы достойный продолжатель своего отца?" - "Эдмон занимается тем же", - сказал мой приятель. А я сказал, что меня беспокоит тот факт, что многие нацистские преступники избежали наказания и теперь преспокойно проживают в США и Латинской Америке. "Немцы в неоплатном долгу перед нашим народом", - сказала Голда Меир. "Вы имеете в виду нацистов?" - уточнил я. "Нет, всех немцев, без исключения", - ответила она. "Не означает ли это, что все евреи должны отвечать за преступления сионистов?" - сказал я. Ох, ты бы посмотрел, как вспыхнула мадам Меир. Она охватила меня испепеляющим взглядом, готовая распять меня, раздавить. Процедила сквозь дрожащие губы: "Сионисты никогда не совершали никаких преступлений, никогда. Их преступления создает больное воображение психически неполноценных антисемитов". Она резко повернулась и удалилась от нас.

Эдмон умолк, а лицо его вдруг озарила какая-то странная улыбка, словно лучик выхватил из подвалов памяти нечто неожиданное, важное, нужное как раз кстати. И он сказал, вопросительно устремив взгляд на Слугарева:

- Я не помню: кажется, я писал тебе об институте невест под Тель-Авивом. Я показал этот институт в своей "Черной книге", и это очень пришлось не по душе многим власть имущим, и не только в Израиле, потому что за этим учебным центром стоит другой институт, не учебное заведение, а как стратегия пути к мировому господству - институт жен. Это древняя стратегия - система, испытанная и проверенная опытом, мощное оружие в руках сионистов, оружие, которое они стараются держать в секрете. А я его обнародовал в той же "Черной книге".

- Вот почему у твоей книги так много врагов, - задумчиво промолвил Слугарев. Груз, который внезапно обрушил на него Дюкан, был столь весом и сложен, что требовал немалого времени, чтобы разобраться в нем, проанализировать и понять.

- Враг один, но в сегодняшнем мире он самый главный и самый страшный враг человечества - сионизм, с его триллионами долларов, тоннами золота, платины, алмазов, с дьявольской машиной оболванивания и растления, с изощренными средствами массового уничтожения людей. Это звероподобное чудовище страшнее нацизма, потому что во сто крат старше его, - по страницам историй за ним тянется омерзительная цепь преступлений, и след от нее - это сгусток крови, слез и страданий людских. Это чудовище, объявив себя божеством, сегодня идет напролом к своей цели мирового господства, все сметает на своем пути, втаптывает в грязь общепринятые в цивилизованном обществе моральные, юридические и прочие нормы и законы. Это чудовище ввело в практику государственных институтов цинизм, жестокость, лицемерие и готово пойти на риск термоядерной войны. Я видел его работу не только в Палестине, видел в Америке, видел у себя на родине. Да-да, не удивляйся, Янек, видел во Франции. Как они делают гениев из своих бездарных ничтожеств, отвратительных жаб, каракатиц, физических и нравственных уродов, и как душат, травят, уничтожают подлинные национальные таланты - носителей всего здорового, светлого, народного.

Он с каждой фразой все больше возбуждался, взгляд становился беспокойным, в глазах засверкали тревожные огоньки. Он не говорил, а словно выстреливал напряженные, искрящиеся огнем гневные слова. Слугарев обратил внимание на его голос - необыкновенно молодой, юношеский, со звоном. Лицо его как-то сразу преображалось, распрямлялось, стирая сеть морщинок, становилось гордым и симпатичным.

- Это было в Париже. В опере дебютировала молодая необыкновенно талантливая балерина - француженка. В почетной ложе сидела ее соперница - старая, похожая на бабу-ягу представительница богом избранного народа, вокруг которой в течение многих лет сионистская реклама создавала ореол славы и совершенства. Создавать рекламу они мастера. Подберут в публичном доме смазливую девчонку, наглую, развязную истеричку с испитым голосом, отмоют, причешут, пригладят, размалюют, сунут в руки микрофон, выпустят на самую фешенебельную арену, объявят звездой века, и доверчивая, неискушенная, наделенная стадным инстинктом публика будет беситься от восторга, вздыхать, ахать и охать. И для нее эта девка, лишенная даже намека на талант, с ее пошлыми куплетами, такими же пошлыми, как и ее манеры, станет эталоном вокала. Вспомни перуанскую певицу - авантюристку Иму Сумак. Сколько лет эта женщина-птица, как называла ее сионистская реклама, дурачила доверчивых простаков, зарабатывая на их невежестве миллионы. А ведь она, говорили, чуть ли не ваша соотечественница, родители ее выходцы из Одессы. - Руки его метались в беспокойном порыве и дрожали. Он вдруг сообразил, что в спешке, под напором скопившихся мыслей и чувств, ушел в сторону, но сделал виноватую паузу и продолжал: - Да, о балерине. Треть зала - клакеры, профессиональные, надрессированные. У них задание - унизить, оплевать и растоптать молодую талантливую балерину, восходящую звезду национального балета, и одновременно воздать хвалу старой вульгарной танцовщице, некоронованной королеве балета, богине Сиона. И вот представь себе, Янек, чарующую музыку и юную фею - Джульетту, чистую, непорочную, с душой возвышенной, с ясным мечтательным взором. И в самые трогательные минуты в притихшем зале раздается глупое дурацкое хихиканье, преднамеренный кашель, хулиганский смех, пьяный говор. Это клакеры принялись за работу. Публика, конечно, возмущена, нескольких наемников удаляют из зала. Но каково ей, молодой балерине. И вот финал, зал стоя рукоплещет, очарованный и потрясенный великолепием таланта. Раздаются восторженные возгласы: "Браво!" Молодая балерина выходит на авансцену, по проходам к сцене бегут зрители с букетами цветов и, добежав до сцены, во все глотки орут не имя дебютантки, а имя старой танцовщицы и бросают ей в ложу цветы. Представляешь: не дебютантке, а ее сопернице. Так работает клака.

- Прием не новый, Эдмон, - скорбно отозвался Слугарев, откупоривая бутылку пива. - Такое бывало не только в Париже. Явление это повсеместное. - Он вспомнил статью, опубликованную в газете "Советская Россия". Статья так и называлась: "Клака". Речь шла о "профессиональной" клаке в Большом театре, и не когда-то в дореволюционное время, а в наши дни.

- Да, согласен, - стремительно произнес Дюкан. - Потому что и сионизм - явление тоже повсеместное. Я знал, как травили в Америке очень талантливого драматурга, травили только за то, что он в своей пьесе вывел не очень симпатичного еврея. С большим трудом писателю удалось найти театр и режиссера, согласившегося поставить пьесу. Но еще до премьеры был пущен слух, что пьеса никуда не годная, антисемитская, что автор бездарен и к тому же расист. Это они умеют. Перед началом спектакля над кассой висел аншлаг - все билеты проданы. А премьеру начали… при пустом зале. Все было просто: билеты скупила сионистская мафия. Что им стоит выбросить несколько тысяч долларов, когда они располагают триллионами. А потом, на другой день, их же пресса - а вся пресса США контролируется сионистами - злорадно писала, что пьеса, как и следовало ожидать, провалилась, что спектакль шел при пустом зале… А публика… Это же стадо безмозглых баранов. Она верит продажной прессе, телевидению, рекламе. Она оболванена, ей привит извращенный дурной вкус, она воспитана на ширпотребе, так называемой массовой культуре. Примитив, пошлость приводят ее в восторг… впрочем, все это, так сказать, мелочи на фоне других странных, я бы сказал чудовищных, преступлений, которые творит сионизм на всех континентах. На Ближнем Востоке я видел ад, созданный израильтянами для палестинцев. Они зверски пытали и убивали ни в чем неповинных людей, мальчикам-младенцам ломали пальчики ручек, делали их калеками, чтоб они никогда не смогли взять в руки оружие. Младенцев, повинных лишь в том, что родились они арабами на земле Палестины, земле, которая приглянулась сионистам. Я видел, как под ножом бульдозера рушились дома палестинских бедняков, целые деревни сметались с лица земли, а гонимые жители их уходили в соседние страны. Нет, Янек, ты только на миг представь себе леденящий душу крик младенца, которому ироды двадцатого века ломают пальчики. Он зовет на помощь маму, а ее в это время истязают людоеды, именующие себя божьими избранниками. Как известно из Библии, царь иудейский Ирод истреблял младенцев. Современные потомки Ирода делают то же самое. А мир, так называемая мировая общественность, молчит. Потому что все средства массовой информации контролируются сионистами. И стоит только в какой-нибудь стране упрятать за решетку ординарного уголовника-еврея, как заговорит эфир, зашумят газеты о нарушении прав человека, об антисемитизме. Осужденного пройдоху объявят крупным ученым или писателем, страдальцем за идейные убеждения, жертвой антисемитизма. Сотни всевозможных организаций, контролируемых, естественно, сионистами, будут требовать его освобождения. Только в Соединенных Штатах десятки официальных сионистских организаций, таких, как "Американский раввинский совет", "Объединенный комитет помощи американских евреев", сокращенно "Джоинт", "Всемирная сионистская организация", "Лига защиты евреев" и тому подобные. Есть и мыслительный бункер "РЭНД" так называемого исследования и развития, мозговой штаб с двадцатью миллионами долларов годового оборота. В нем работают исключительно евреи. Их называют "военной интеллигенцией. Между прочим, там же подвизался один из современных Иродов - Герман Кан - автор нашумевшей книги "О термоядерной войне", циник и человеконенавистник. Я знаком с одним из этих "военных интеллигентов" - Ароном Кацем. Внешне щупленкий, но в мозговом штабе он специалист по борьбе с партизанами. Я представляю его в роли современного оберфюрера Курта Шлегеля. О, нет, Шлегелю до Каца далеко. Шлегель - грубый палач, садист, двуногий зверь. Он примитивен. Кац же ученый, утонченный интеллектуал, вооруженный всемирным опытом людоедства, у него стройная теория, которую он экспериментирует на практике на гоях. Сломать младенцам пальчики - для него не просто причинить боль и страдание. У него идея: мальчик этот, став взрослым, не будет представлять опасности для великого Израиля, он не сможет взять в руки оружие мести. Ну, а о том, что он не сможет взять в руки орудия труда и созидания, Кацу и Кану нет дела: рабов для себя они найдут в других землях, послушных, безропотных гоев.

Он вдруг умолк, поджав губы, тяжелая голова поникла, на побледневшее измученное лицо легла печать усталости и печали, утомленные глаза померкли - в них лишь слабо светились горечь и тихое страдание. Слугарев ждал. Пауза затягивалась, но Дюкан не проявлял намерения продолжать. Тогда Слюгарев сказал со вздохом участия:

- И тебя, конечно, объявили антисемитом.

- Ну нет, не просто антисемитом. Это было бы слишком, как тебе сказать, мягко, деликатно, безобидно. Во Франции антисемитом назовут любого, кто может о себе сказать с гордостью: "Я истинный француз". Во время своего визита в Францию израильский лидер Абба Эбан заявил, что антисионистски настроенный еврей это все равно, что антифранцузски настроенные французы. А вообще во Франции официально нет евреев, у нас все французы. Из Иерусалима израильтяне изгнали арабов, и мир молчит. Молчат Вашингтон и Рим, Лондон и Париж. А представь себе, что из Парижа или Праги были бы изгнаны евреи! Мир бы содрогнулся от неистового вопля возмущения, раскаленный добела эфир клокотал бы от вселенского гнева радиоголосов. Тебе, как марксисту, я могу напомнить, что говорил по этому поводу Фридрих Энгельс. Вот, дословно: "Я начинаю понимать французский антисемитизм, когда вижу, как эти евреи польского происхождения с немецкими фамилиями пробираются повсюду, присваивают общественное мнение города-светоча…" Имеется в виду, конечно, Париж. С работой Карла Маркса "К еврейскому вопросу" ты, надо полагать, знаком?

- Когда-то читал. И считаю ее самым сильным разоблачением сионизма, - ответил Слугарев.

- Я так не думаю, - поморщился Дюкан. - Сильнее и убедительнее всех догола раздел сионизм Генри Форд - автомобильный король. Между прочим, в книге Форда есть такие слова: "Каждый, кто в Соединенных Штатах, либо в другой стране попробует заняться еврейским вопросом, должен быть готов выслушать упрек в антисемитизме или получить презрительную кличку погромщика". Этот ярлык погромщика навешен на меня после выхода в свет "Черной книги". В своей работе я цитирую и Генри Форда и других более ранних авторов, разоблачающих сионизм. Жаль, что ты не знаешь арабского и испанского, а то я тебе прислал бы экземпляр из моего неприкосновенного запаса.

По его лицу разлилась какая-то невинная благостная улыбка, а глаза смягчились и потеплели.

- Теперь я представляю, что есть такое твоя "Черная книга", Эдмон, - сказал Слугарев.

- Нет-нет, мой капитан, представить невозможно, это надо читать. В ней факты, цифры, имена. Она строго документальна. В Европе для нее не нашлось издателя, потому что духовная и политическая жизнь Европы контролируется сионистами. Во время последней встречи в Варшаве ты спросил меня, состою ли я в партии. Я ответил тебе тогда кратким "нет". Ты не спросил, почему, я не стал объяснять. А теперь скажу: я проанализировал деятельность политических партий Европы и состав их руководящего ядра и убедился, что все они, за небольшим исключением, контролируются сионистами. Посмотри, кто возглавляет так называемые соцпартии, объединенные в Социнтерн. Голда Меир, Пьетро Ненни, Франсуа Меттеран и им подобные. Сионистская агентура проникла в рабочее движение, в прогрессивные общественные организации, чтобы взорвать их изнутри, провокационными экстремистскими действиями скомпрометировать их. Я не открою тебе секрета, если скажу, что так называемый еврокоммунизм - изобретение чисто сионистское, и авторы его - матерые сионисты и провокаторы.

И опять наступила пауза. Слугарев воспользовался ею, спросил об Элеоноре. Дюкан ответил не сразу. Видно было, что вопрос этот для него не то, чтоб неприятный, но и не из легких. Он наполнил свой бокал из темно-зеленого стекла. Пиво пенилось и искрилось, источая горьковатый аромат ячменя, выпил одним залпом до дна, похвалил:

- Отменное пиво делают кубинцы. - Поставил пустой бокал на стол и, посмотрев на Слугарева печально и виновато, заговорил неторопливо приглушенным голосом:

- Разлад с Элеонорой у нас назревал постепенно. Ей не очень нравился мой образ жизни журналиста-международника. Вернее, совсем не нравился. Не каждая жена может терпеть постоянные разлуки, поездки по белу свету, не всегда безопасные… Но, пожалуй, не это главное. Меня уволили из газеты, как только я коснулся вопроса сионизма, этой запретной темы. Особых сбережений у меня не было, и проблема - на какие средства жить - наступала на пятки. А тут пошли анонимные письма, телефонные звонки с угрозами. Угрожали не только мне и Элеоноре, но и ее отцу, который знал власть и могущество Сиона и понимал, что им ничего не стоит сделать его банкротом. И тесть, и Элеонора уже не просто советовали, а требовали от меня "благоразумия", оставить Сион в покое, ультимативно требовали. А я не мог изменить самому себе, не мог отречься от самого себя, как это сделал в свое время Генри Форд, написавший убийственно разоблачительную книгу о сионистах. Его заставили отречься. Я решил идти до конца, даже если за принцип придется поплатиться жизнью. Конечно, я не имел права распоряжаться жизнью Элеоноры и благополучием ее отца. Я вылетел в Штаты, и между мной, Элеонорой и тестем произошел откровенный разговор. Тяжелый это был разговор. Мы решили расстаться. Как раз в это время арабы издали мою "Черную книгу". Преследование и травля меня усилились. Многие друзья и знакомые стали меня чураться. Я скоро почувствовал вокруг себя пустоту, вакуум. Я имею в виду своих европейских и американских знакомых. Ближневосточные друзья не отшатнулись, напротив: после выхода книги они назвали меня своим, братом, палестинцем. Там я встретился с колумбийской журналисткой, кинооператором, документалистом Алисией Васко. Сначала она познакомилась с моей книгой. Книга произвела на нее сильное впечатление, она открыла ей глаза, подтвердила то, о чем она смутно подозревала, инстинктивно догадывалась. Ведь на ее родине - в Латинской Америке сионизм занимает господствующие ключевые позиции во всей общественной жизни: в финансово-экономической, производстве и торговле, в идеологии и культуре. Мы как-то сразу, с первой встречи, обнаружили общность интересов, более того - родство душ. О, Алисия - прекрасная женщина, человек большой силы воли и твердых убеждений. Она солдат великой битвы, которая сейчас происходит на планете, храбрый, мужественный солдат. Она из тех, кто может поднять залегшую под огнем врага цепь солдат… Да, Янек, ты извини, я увлекся, мне так хочется излить душу именно тебе. Скажи, пожалуйста, как Ядзя, наша партизанская красавица, в которую мы все были тайно влюблены? Все тайно, кроме тебя.

Он уставился на Слугарева мягким теплый взглядом, в котором отражалось что-то далекое, трогательное, всплывшее вдруг из заветных глубин памяти сердца.

- Я тебе говорил при нашей последней встрече в Варшаве: она моя жена, доктор биологии, профессор. Сын наш Мечислав уже лейтенант.

- Биолог - это хорошо. А моя Алисия - кинооператор, - напомнил Дюкан. - Мы с ней делаем документальный фильм о преступлениях сионистов перед человечеством. Мы, то есть Алисия, отсняли многие тысячи метров пленки. Мы снимали на Ближнем Востоке и в Южной Африке, в Европе и в Штатах, в Канаде, в Центральной и Южной Америке - везде, где сионизм набросил петлю на национальную экономику и культуру. Дикторский текст мой. Впрочем и диктор я сам. В основу текста положена "Черная книга". Между прочим, в нашем фильме будет и оберпалач Шлегель. Мы проведем параллель между нацизмом и сионизмом, как двумя сторонами одной медали. Притом сионизм - лицевая сторона. Представь себе, Янек, Шлегель охотно позировал перед кинокамерой. Он хочет войти в историю нераскаявшимся грешником. Теперь мне нужен Хассель-Дикс. Обязательно. Представляешь, как это будет звучать?!

Он снова оживился, делая порывистые жесты, глаза заискрились гневными высверками, лицо приняло злое, мстительное выражение, и он опять был полон огня и жизни. "Сколько же в нем еще энергии, неистребимой, вулканической, - думал Слугарев, глядя на Дюкана с любовью и восхищением. - Да, для него война не закончилась в сорок пятом. Похоже, что все послевоенные годы он провел на полях битв в самых горячих точках". Сказал вслух, дружески улыбаясь в лицо Дюкану:

- Я не был на Ближнем Востоке, хотя по сообщениям печати представляю, что там происходит. Глядя на тебя, я сейчас подумал, что передо мной сидит настоящий палестинец.

- Спасибо за комплимент, Янек, для меня это высокая честь. И я вправе называть себя палестинцем. Как и палестинцы, я изгнан со своей родины, как и они, я подвергаюсь жестоким гонениям, как и они, я веду смертельную битву со злейшим врагом человечества - сионизмом, хотя само человечество еще не поняло, не осознало, сколь страшен, жесток и опасен враг. Может, когда-нибудь, поняв, что такое сионизм, общественность земли создаст всемирный антисионистский конгресс, который объединит всех патриотов и возглавит борьбу с этой злокачественной опухолью. Во имя этой беспощадной, бескомпромиссной борьбы можно и нужно отдать всю энергию, силы, талант, всю жизнь. Но, мой капитан, помни, что сионизм опутал своими щупальцами спрута весь мир. Чтоб победить его, нужны не тысячи, а миллионы самоотверженных бойцов, пожертвовавших личным благополучием, идейных борцов, готовых к Голгофе и распятию. Впрочем, что я говорю: обо всем этом я писал тебе из Нью-Йорка. Ты получил мое письмо?

- Да, Эдмон, получил. Но мне помнится, ты писал, что твой тесть, отец Элеоноры, честный бизнесмен, твой единомышленник и обещал тебе всяческую поддержку в твоей нелегкой борьбе.

- Да, вначале так и было. Но потом пошли угрозы, анонимные письма, звонки. В его конторе взорвалась бомба. Спустя месяц после этого его автомашина, которую он на несколько минут оставил у подъезда своего дома, взлетела на воздух. Очевидно, была подложена пластиковая бомба на магнитной присоске, возможно, с дистанционным управлением. И он не выдержал. Его можно понять. Ты, Янек, не представляешь, что такое Америка. Это страна гангстеров, государство, где запросто убивают президентов, неугодных сенаторов и общественных деятелей, не говоря уже о рядовых гражданах.

Одержимость Дюкана восхищала Слугарева, вместе с тем его намерение во что бы то ни стало попасть на остров Дикса озадачивало, порождало проблему, которая могла вылиться в серьезные последствия. Ведь там, на Острове, Макс Веземан, встреча их неминуема, доведись Дюкану попасть на Остров, и, конечно же, нежелательна, более того - опасна для Веземана, которого Дюкан несомненно узнает и, сам того не желая, выдаст. Поэтому Слугарев осторожно попытался отговорить Дюкана от встречи с Диксом: мол, Шлегель мог и наврать, возможно, в самом деле нет ни острова, ни Хасселя. Но такую мысль Дюкан решительно отметал. Тогда Слугарев выдвигал другой аргумент против поездки: если в действительности существует такой Остров-лаборатория, то он, естественно, сильно охраняется ЦРУ, и попытка проникнуть туда нелегальным путем связана с большим риском, так как в подобных случаях ЦРУ не церемонится и старается не оставлять в живых свидетелей. Дюкан соглашался с доводами Слугарева и тем не менее оставался непреклонным в своем решении. Дело осложнялось. Тем более, что кубинцы уже сообщили Дюкану, где находится интересующий его остров, хотя и неточно, приблизительно. Нужно было что-то предпринять, чтоб не допустить встречи Дюкана с Максом Веземаном, которого Эдмон знает по партизанскому отряду как Вальтера Дельмана. Прежде всего нужно предупредить Макса о возможности появления на Острове Эдмона Дюкана, чтоб он заранее предпринял какие-то меры для своей безопасности. И еще Слугарев надеялся уговорить Алисию повлиять на мужа, заставить его отказаться от попытки проникнуть на Остров, поскольку это грозит им смертельной опасностью. Поэтому он согласился сейчас же пойти в "Абану Либре".

3

Алисию они встретили в холле гостиницы: она собиралась идти в город. Это была высокая, тощая, прямая, как жердь, брюнетка с острыми ключицами, с лицом некрасивым, но симпатичным. Некрасивой была ее улыбка, обнажавшая не только крепкие, крупные, как бобы, зубы, но и мясистые десны. Но этот недостаток с лихвой искупали ее большие темные глаза, излучавшие тихий восторг и радостный порыв. Глаза эти смотрели открыто и прямо, когда Эдмон весело и возбужденно представлял Алисии своего бывшего партизанского командира, при котором он служил адъютантом; они с искренним любопытством щурились, а вытянутое овалом лицо с острым подбородком хранило гордый, самоуверенный вид. Глубокий разрез светло-кремовой блузки обнажал тонкую кофейно-смуглую шею, украшенную крупным гранатовый кулоном на тяжелой золотой цепи. Такие же гранатовые сережки впивались в мочки ушей, искусно запрятанных в дремучие дебри густых пышных волос.

Алисия предложила вместе пообедать, и они втроем зашли в ресторан. В полупустом зале мощно работали кондиционеры, и после уличного зноя Слугарев приятно ощутил прохладу, которая вскоре показалась чрезмерной, так что Алисии пришлось подняться к себе в номер за свитером для Эдмона и за шалью для себя. Слугареву предложили пиджак Эдмона, но он отказался, сославшись на привычку к холодам. Прохлада ресторана напомнила Слугареву Ново-Афонскую пещеру, в которой он побывал в прошлом году. "Пожалуй, здесь попрохладней, чем в пещере", - подумал Иван Николаевич и пожалел, что отказался от пиджака. Как бы не простыть и не слечь в постель. Пока Алисия ходила в номер, Эдмон заказал на закуску зеленый салат с острым ароматным соусом и лангусты, на первое овощной суп, на второе жареную свинину. И, конечно, манговый и ананасовый соки.

Алисия спросила Слугарева, нравится ли ему кубинская кухня. Иван Николаевич искренне ответил что очень нравится, особенно блюда из лангустов, салаты и, разумеется, соки.

- И пиво, - добавил Эдмон и продолжал: - На Хувентуде мы жили в гостинице "Колони". И однажды в ресторане гостиницы стали свидетелями инцидента. Канадским туристам под видом лангустов подали крабов. Они возмутились, подняли шум, вызвали директора. Шум, гам. Международный скандал из-за пустяка. Конечно, это не совсем пустяк: лангуст похож на краба, как арбуз на тыкву. - И повторил Алисии на испанском то, что сказал сейчас на польском. Алисия милостиво улыбнулась и вздохнула неопределенно, томно.

Эдмон добросовестно и прилежно выполнял обязанности переводчика, но разговор как-то не получился: языковый барьер казался непреодолимым, и Слугарев вполголоса заметил, что разноязычие рода человеческого, пожалуй, является самой большой ошибкой природы творца.

- Именно так, именно так, - быстро подхватил Эдмон. - Это ошибка, а возможно, и преднамеренная подлость природы. Создала на земле вавилонское столпотворение. Не будь разноязычия, не было бы ни разрушительных войн, ни распрей и междоусобиц. - И снова повторил по-испански для Алисии.

- Творец увлекся многообразием и допустил ошибку, только не подлость, - сказала Алисия бесстрастно и холодно. Ни голос, ни лицо ей ничего не выражали. - Творец и подлость несовместимы, - добавила она после паузы солидно, с гордой самоуверенностью. На лице Эдмона распласталась виноватая улыбка, он торопливо перевел Слугареву слова Алисии и тут же рассыпался в любезностях и комплиментах по адресу своей жены:

- Я ж говорил тебе, Янек, Алисия умница, мой добрый гений. Ей я обязан жизнью своей. Даже больше, чем жизнью. История знала немало случаев, когда сестра милосердия выхаживала тяжело раненого, вылечивала его от физических ран, и возвращенный к жизни, исцеленный оставался по гроб благодарен своей исцелительнице. Но Алисия совершила больше - она исцелила меня духовно. А это гораздо трудней и возвышенней. Она пришла ко мне в минуту, когда я под жесточайшим огнем травли израсходовал остаток сил и был готов поднять белый флаг и в отчаянии на последнем выдохе бросить в лицо моих друзей и недругов: "Все кончено… с меня хватит… Я больше не могу…" Она вдохнула в меня новые силы, огонь жизни, жажду борьбы и неодолимую веру в правоту моего дела. Я ожил, я снова почувствовал себя бойцом, а врагов своих увидел ничтожными и омерзительными. Теперь мои силы удвоились, потому что рядом со мной стала моя Алисия, мой ангел любви, жизни и борьбы.

От частого повтора ее имени Алисия догадывалась, о чем и о ком говорит Эдмон своему другу. Да это легко было понять по голосу и выражению лица Эдмона. Он смотрел на жену влюбленно, взглядом юношеского обожания. Глядя на него, Слугарев вспомнил слова своего начальника Дмитрия Ивановича Бончейкова, который утверждал, что лучший эликсир молодости - чистая и пламенная любовь. Она просветляет разум, одухотворяет и обновляет плоть. Вместе с тем Иван Николаевич не забывал о том, главном, ради чего он согласился встретиться с женой Эдмона. Улучив удобную паузу, он заговорил о Хасселе-Диксе с видом задумчивым и озабоченным, обращая свой взгляд на Алисию, которая попросила мужа перевести слова Слугарева. Она слушала Эдмона, а глядела на Слугарева прямым строгим взглядом, недоуменно тараща глаза. Видно, слова не сразу проникали в глубину ее сознания. Для большей убедительности и, желая вызвать в ней чувство тревоги и страха, Иван Николаевич повторил, что цель визита к Диксу не оправдывается степенью опасности, слишком велик процент риска. И опять напомнил о ЦРУ и израильской "Моссад", пощады или снисхождения от которых нельзя ожидать. Но предостережения Слугарева но вызвали ожидаемого действия: Алисия выслушала их с холодным равнодушием, лишь нервно подергивая острыми плечами, обронила, как показалось Слугареву, небрежно-бесстрастным тоном:

- Мокрому дождь не страшен.

И в этих словах и в выражении лица чувствовались досада и раздражение. Очевидно, предостережение Слугарева возмущали ее гордость и самонадеянность. По всему было видно, что супруги не отступятся от своего решения встретиться с Хасселем-Диксом. И все же, расставаясь с ними, Слугарев с озабоченным видом, хотя и вполголоса, но с убежденной настойчивостью посоветовал Эдмону прислушаться к его предостережению. В ответ на это Эдмон неопределенно повел круглыми плечами, украдкой покосился на жену, ничего не сказал, только морщинистое рыхлое лицо его приняло, как показалось Слугареву, жалкое виноватое выражение, похожее на вымученную улыбку, а в глазах, вдруг потускневших и печальных, засветились скорбное удивление и тревога.

Все последующие дни Иван Николаевич находился под впечатлением встречи с Дюканом. Неистовая целеустремленность и сатанинская сила воли Дюкана покоряли Слугарева. Неумолимые годы и жестокая борьба, требующая мужества, душевного напряжения, нравственных и физических сил не только не сломили его, но даже не согнули. Он добровольно, во имя идеи избрал себе тернистый путь и уж, как убедился Слугарев, ничто, никакие силы не смогут остановить его. Разве что смерть. Насильственная. Дюкан во всеуслышанье сказал то, о чем Слугарев знал или догадывался, но вслух об этом как-то непринято говорить, а если и говорят, то чаще всего шепотом, тайком, словно заговорщики, опасаясь кого-то обидеть, рассердить и накликать на себя беду. А собственно почему тайком, почему шепотом, почему об этом не сказать во весь голос? - спросил самого себя Слугарев. Ответа не было. Впрочем сказали и вслух, он вспомнил. Впервые сказал публицист-международник Юрий Иванов в своей тоненькой по объему, но увесистой по содержанию книжке "Осторожно: сионизм!" Появление ее па прилавках книжных магазинов прозвучало как разорвавшаяся бомба. Книга появилась и сразу же исчезла. У нее, как и ее автора, было много недругов. Они-то и скупали ее целыми пачками, а затем в дачной Малаховке сжигали на костре - новоявленные инквизиторы. У них были и более поздние предшественники, разжигающие костры из книг на площадях немецких городов во времена разгула гитлеризма. О кострах в Малаховке Слугареву рассказывал сам Юрий Сергеевич, который в то время работал в международном отделе ЦК партии. Высокий, атлетического телосложения, точно отлитый в бронзе, решительный и смелый, всесторонне эрудированный, он в совершенстве владел английским языком, увлекался боксом и музыкой. Отец его - советский разведчик - трагически погиб при исполнении служебного долга. Он нравился Слугареву независимостью суждений и непоколебимой убежденностью в своих взглядах. Именно эти черты характера и сблизили его с Эдмоном Дюканом, хотя внешне между ними не было ни малейшего сходства. Вспоминалась Слугареву и еще одна книга о сионизме - "Ползучая контрреволюция". С автором ее, белорусским журналистом Владимиром Бегуном, Иван Николаевич тоже был знаком. Этот был помоложе Иванова, но внешностью своей и темпераментом напоминал Слугареву молодого Дюкана. Владимир Бегун в тринадцатилетнем возрасте был партизанским связным в Белоруссии. Фашисты казнили его мать и двух сестер. Человек, имеющий за плечами такую биографию, как Юрий Иванов и Владимир Бегун, не может быть иным в мире, где идет ожесточенная борьба добра со злом. Его место на переднем крае идеологического фронта.

На пятый день своего пребывания в Гаване Слугарев получил долгожданные вести от Макса Веземана. Макс сообщал, что намечалась его командировка на Кубу, но в последний момент поездку эту отменили: на Острове готовятся какие-то события, и ввиду болезни Штейнмана вся служба безопасности возложена теперь на него. Далее Макс сообщал, что ему удалось наладить отношения с Диксом и получить от него более или менее обстоятельную информацию о работе "Группы-13". По крайней мере, в общих чертах говорилось, что из себя представляет "А-777", принцип его действия, способы распространения, и что отсутствие противоядия не позволяет американцам запустить этот смертельный препарат в производство: боятся выпустить джина из бутылки. В сообщении указывалось, что Дикс, вероятно, в скором времени уйдет в отставку и что Кларсфельд начал разработку какого-то нового нервно-паралитического препарата. Это было именно то, что ожидал Слугарев: значит в Москву он возвратится не с пустыми руками. В конце обычно сдержанный, немногословный и не расположенный к сантиментам Веземан поздравил Слугарева с генералом и заметил, что он очень огорчен несостоявшейся встречей в Гаване.

В тот же день Слугарев послал в эфир радиошифровку для Веземана, в которой подтверждал получение его информации и предупреждал о возможности появления на Острове Эдмона Дюкана. А еще через два дня генерал Слугарев возвратился в Москву.